12. Первый источник Евангелий – А

Положение, что теория Гольцмана начинается с предвзятой мысли, может быть оправдано и становится вполне верным при рассмотрении его дальнейшего исследования. Можно ли на самом деле указать первоисточники Евангелий в их настоящем каноническом тексте и тем оправдать предвзятую мысль, что когда-то были записи А и Λ?

Если нет исторического или другого какого-либо внешнего свидетельства о том, что было когда-то важное писание, «основное для всей последующей Евангельской письменности», то следует найти ясное указание на то в самом тексте синоптических, в отношении к предполагаемому основному писанию компилятивных, Евангелий, чтобы с достоверностью сказать, что относится к основному писанию и что нет. Вместе с тем требуется выразить отчетливо тот критерий, на основании которого можно и нужно группировать известные отрывки синоптиков для составления того или другого источника их. Это требование должно быть действительным и важным ввиду аналогичных исследований, например, о составе так называемых «летописных сводов» в сфере исторической литературы вообще и нашей отечественной в частности. Здесь только по несомненным признакам определяют компилятивность «свода» ³²⁹. Но есть ли у Гольцмана такие несомненные признаки, которые уполномочивали бы его определять компилятивный состав синоптиков? Может ли он указать хотя один литературный памятник, существовавший отдельно от синоптиков, содержавший известные события Ев. истории и вошедший в состав Евангелий в качестве источника? Есть ли в самых Евангелиях указания или даже намеки на то, что они составлены на основании записей? Есть ли в них явные и непримиримые противоречия, свидетельствующие (будто бы) о разных записях противоречащих известий? Есть ли, наконец, хотя какой-либо намек на предполагаемый компилятивный состав синоптических Евангелий в церковном предании? Нет и нет. Ни одному из подобных требований не отвечает теория.

Гольцман утверждает, что «сходство всех трех синоптических Евангелий указывает на общее и основное для них писание». Этим предполагается, что если есть сходство и в двух письменных известиях, то они суть также компиляции; а это предполагает для них один и тот же, именно письменный, источник. А этим, далее, предполагается, что одно и тоже не может быть сходно записано разными лицами независимо друг от друга или от общего им источника и непосредственно. Несправедливость такого предположения доказывается тем, что как логически, так и психически всегда возможно двум, трем и многим лицам запомнить то, настолько и так, что, насколько и как запоминает одно известное лицо. А если многое могут запомнить многие и одинаково, то и записать то, что одинаково помнится, могут многие, а потому и записи могут быть сходны многие. Один наставник, рассказывая нескольким ученикам об одном и том же историческом событии, при внимательном слушании с их стороны, естественно встречает однообразный рассказ, много или совершению сходный даже в выражениях, а тем более в мыслях и порядке их расположения с тем, что и как говорил сам. Необходимо сходные поэтому и записи слушателей еще не будут свидетельствовать о компиляции и общем непременно письменном источнике их. Поэтому-то заключать так: Матфей, Марк и Лука одинаково передают известное событие; следовательно, они переписали его с одной и той же готовой записи, – нельзя. Они могли записать одинаково известное событие на основании общего устного источника, который между прочими признает и сам Гольцман. Почему же Гольцман от сходства заключает именно к компилятивности в собственном смысле, когда идет дело о происхождении синоптиков? Это неизвестно. Поэтому предположение письменного источника синоптиков на основании их сходства не имеет научного значения.

Если же предположить общий письменный источник, то, по теории, можно ли доказать, что он общий именно для трех, а не для двух, и основной не для одного из них, а для всех? Нет, хотя теория прямо признает его общим для всех трех. Почему нельзя предположить, что если и существовал письменный источник, то им воспользовался только один из евангелистов, а этим другой, а последним третий, – или первоисточником непосредственно пользовались два евангелиста, а этими – третий, или не написал ли два синоптических Евангелия один автор для разных целей несколько различно, но как один – во многом сходно? Можно полагать так или иначе, этому не может препятствовать сходство трех синоптиков и теория Гольцмана, основанная, прежде всего, и, главным образом, на сходстве их. Если, поэтому, нельзя признать предполагаемый источник общим для всех трех синоптиков, то еще менее можно утверждать, что он должен быть для всех трех основным. Общий порядок синоптиков обусловливается общей у них исторической последовательностью, которая в частности у каждого различна, отчего и порядок отчасти видоизменен. Следовательно, по общему сходству синоптиков, нельзя заключать ни об одном общем, ни об одном основном для них письменном источнике. Напротив, понятие взаимного сходства синоптиков может быть равно твердым основанием, например, и для такого предположения, что все они написаны одним автором, но для разных целей, для разных обществ и лиц.

Такому предположению, с точки зрения Гольцмана, могло бы препятствовать только одно обстоятельство, если бы можно было указать с буквальной точностью, где начинается и оканчивается основное писание в каждом из синоптиков. Но, по теории, нельзя определить точно, где именно должно видеть сам текст источника А, и, особенно, если имеются в виду общие сказания, но, по предположению, изложенные иначе в каждом из списков с А, т. е. в каноническом Евангелии. «Основное писание или А, говорит Гольцман, как подробное или обстоятельное, нельзя получить только через комбинацию тройственного общего содержания синоптических Евангелий... Что принадлежит собственно А, этого нельзя указать с буквальной точностью...» Если же так, то почему не допустить, что предполагаемое основное писание было таковым только для двух евангелистов, например, Матфея и Марка? С точки зрения Гольцмана, это невозможно было бы только тогда, когда бы у них был один письменный источник, а не два, при которых возможно допустить, что, например, Лука пользовался не А, но другим, а именно Λ, который мог быть сходен с А, и через Λ Евангелие от Луки могло быть сходно с Евангелиями Марка и Матфея, которые пользовались только А. Это возможно тем более, что Гольцман сам признает еще другого рода источник – устное предание, из которого евангелисты могли заимствовать если не буквально сходные по изложению, то хотя по содержанию общие Ев. рассказы. Ввиду этого, можно думать, что синоптики составлены и таким образом. Один евангелист, например, Матфей, записал, что мог, на основании устного предания и по собственному воспоминанию. Им воспользовался Марк именно в тех частях истории, которые ему лично были малоизвестны; при этом он нечто, по разным побуждениям, опустил, а нечто добавил по собственному воспоминанию или по преданию. Подобным образом с Евангелием от Марка мог поступить Лука, одно опустить, как излишнее, или недостаточное для его цели, а другое добавить или пояснить. С точки зрения Гольцмана, это могло быть и так, сходство синоптиков этому не противоречит. Что же принять? Одно, несомненно, верно, что на основании сходства еще нельзя достаточно правильно и научно предполагать один общий письменный источник для всех трех синоптиков, как то делал Гольцман.

Если нетвердо предположение Гольцмана о существовании письменного общего и основного для синоптиков первоисточника А; то естественно, что неудовлетворительно его объяснение и того, как составились они на основании этого источника, – как определить значение его в отношении к тому или другому Евангелию. «Мы, говорит Гольцман, постоянно и основательно убеждаемся в том, что известный ряд синоптических отрывков следует рассматривать, как особенный, общий письменный источник. Уже косвенный сравнительный взгляд на канонические Евангелия научает, что почти все уклонения в Евангелиях Матфея и Луки от установленного плана, т. е. порядка, принятого Марком, имеют свое основание в известных прибавках, которыми наделено было дотоле краткое Евангелие – А, т. е. уже со стороны Матфея и Луки». Понятно, это заявление Гольцмана может иметь значение только тогда, когда он докажет наперед существование особого основного писания А. Иначе, слово «прибавки» – без значения, чьи и к чему эти прибавки? К первоисточнику А? Но еще ни одного следа его не открыто. Гольцман видит в этих «прибавках» основание к уклонению синоптиков от общего плана. Но откуда видно, что предварительно существовал уже именно общий план для всех синоптиков? По чему можно заметить, что они держались этого предварительно данного плана, хотя и уклонялись от него? Вместо того, чтобы доказать, что синоптики имели перед собой план определеный, основанный на первоисточнике, и признавали его обязательным для себя, Гольцман прямо во имя его предварительного существования, в предположении, решается объяснять сами уклонения от него. По его словам, прибавки синоптиков совершенно понятны при предположении А. Нет, при этом предположении еще только можно находить прибавки... так как доселе еще не было основания известные особенности того или другого Евангелия признать именно прибавлениями. Они могут быть прибавками к А, но сам А еще не существует, а только предполагается. Гольцман еще только решается определить А, и для определения, между прочим, намерен указать общий план, которому, как основному, следуют три синоптические Евангелия. Откуда же явились «прибавки» когда еще не определен общий источник, так как не указано еще даже общего порядка или плана? Можно признать прибавкой и то, что относится к основному писанию и заимствовано из него, например, Матфеем, но опущено другими; можно признать отступление от общего плана и в том случае, когда, например, Матфей ему следует, а другие опускают, из-за прибавок или по опущению некоторых рассказов; нельзя, наконец, указать, кто из евангелистов следует общему плану, когда все они переставляют рассказы, и т. д. Итак, есть ли общий план синоптиков, как его определить, и принят ли он ими из А?

Примечательно, говорит Гольцман, что, несмотря на все уклонения и противоречия (?), одна нить рассказа проходит через все три Евангелия и, по правде, это может быть только нить А...» Но откуда же следует, что эта нить основная для всех трех Евангелий и как нить именно А? На это отвечает общий анализ Евангельских рассказов при следовании их одного за другим, причём обнаруживается, будто бы, первенство Евангелия от Марка, по времени его появления. Предпослав «предварительную историю» Евангелия Матфея и Луки начинают, как и Евангелие от Марка, с рассказа о служении Иоанна Крестителя и следуют потом порядку А до обстоятельств открытой деятельности Христа в Галилее, порядку, который впервые нарушается Матфеем, так что только Марк и Лука рассказывают далее по нити основного писания. Матфей непосредственно после рассказа о призвании старейших апостолов излагает (anticipirt) Нагорную проповедь, как программу открытой учительной деятельности Господа, и приводит отрывок из А только прибавочно, без порядка и обстоятельности. Но скоро потом Матфей опять склоняется более и более к порядку А, между тем как Лука, побуждаемый вставкою повествования о входе Христа в Назарет, на короткое время впадает в беспорядочное расположение Ев. фактов одного за другим. Так, заключает Гольцман, здесь ясно оказывается сравнительная первоначальность А, судя по порядку Евангелия Марка, т. е. Евангелие от Марка сравнительно ближе всех стоит к А ³³⁰. «Наибольшая первоначальность этого Евангелия...» является, очевидно, при сравнении его с другими Евангелиями. Но какое же, однако, основание полагать, что у них общий порядок? Что синоптики держатся одного общего порядка А, это требуется доказать предварительно, а потом уже, что он в известном Евангелии первоначальнее. Между тем в теории Гольцмана это не так. Первоначальность Евангелия Марка основывается на том, что Матфей и Лука уклонились от его порядка в некоторых пунктах. Так полагает Гольцман, но можно думать иначе, и, например, так: не Матфей и Лука уклонились от Марка, а Матфей и Марк от Луки, причем Матфей многое прибавил и опустил, а Марк немногое изменил и многое опустил, и т. п. Поэтому порядок предполагаемого А не будет общим для синоптиков, так как он может быть усвоен кому либо из трех евангелистов–синоптиков, а не прямо А, с которым, по Гольцману, почти отождествляется Евангелие от Марка. Это мнение не противоречит общему характеру теории и принципу заимствования. А если это возможно, то, наоборот, невозможно признать строго научным предыдущее, противоречащее этому, соображение, и, тем более, что Гольцман сам выставил на вид всю независимость Евангелий Матфея и Луки от плана Евангелия Марка в данном отделе Евангельской истории. Матфей и Лука рассказывают историю Спасителя до вступления Его на открытое служение не так, как Марк. Они говорят о Крестителе, но много подробнее, нежели Марк. Искушение Иисуса Христа Матфей и Лука также подробнее рассказывают, нежели Марк. О проповеднической деятельности Иисуса Христа и о призвании старейших апостолов все три синоптика рассказывают опять неодинаково. Здесь различие у них заключается в полноте и порядке рассказа, в изложении и размещении фактов.

Если есть что общего всем трем, так это одинаковая последовательность рассказа о покушении Спасителя, что изложено прямо за рассказом о крещении Его, и только. Но ужели только на том основании, что три евангелиста однажды сходятся в порядке повествования о Ев. событиях, следует думать, что они стоят в компилятивной зависимости от одного, общего и основного для них порядка особого письменного первоисточника А? Нет, это всегда можно объяснить и без предположения общего письменного источника, строго точным соответствием исторического рассказа самому ходу действительных событий. Евангелисты Матфей, Марк и Лука после рассказа о Крещении Иисуса Христа одинаково непосредственно рассказывают об искушении Его в пустыне, но почему же не различию? На это прямой ответ находится в самом тексте Евангелий. «Немедленно после того, т. е. после Крещения Господа во Иордане, Дух ведет Его в пустыню,»–для искушения от диавола... Мк. 1:12; ср. Мф. 4:1. Если же искушение Христа последовало за Крещением Его действительно немедленно, т. е. между Крещением Господа и восхищением Его в пустыню еще ничего особенно примечательного не произошло, то евангелисты, держась в изложении Ев. событий общего исторического порядка, должны были все за Крещением непосредственно говорить об искушении Иисуса Христа. Опустить такое событие, как искушение Христа, нельзя было по его чрезвычайности и догматической величайшей важности. А если, поэтому, следовало говорить о нем, то непременно и непосредственно после рассказа о Крещении, так как между тем и другим ничего иного не следовало и не должно было рассказывать, искушение Иисуса Христа после Его Крещения последовало немедленно, ευϑυς ³³¹. Таким образом, из того, что евангелисты в первом отделе своей истории в одном пункте изложения рассказов сходны, еще никак не следует, что они во всем этом отделе стоят в компилятивной зависимости от основного, внешнего для них, письменного источника А.

Независимость синоптиков от повествовательного порядка А несомненна далее еще более, потому что после повествования об искушении Христа они расходятся в порядке изложения Ев. рассказов. Матфей говорит о поселении Иисуса Христа в Капернауме; Марк прямо о призвании апостолов при море Галилейском; Лука передает проповедь и событие в синагоге Назаретской. Потом Матфей передает Нагорную беседу; Марк говорит о проповеди в Капернауме и об исцелении бесноватого; Лука – о прибытии Спасителя в Капернаум и о том же исцелении. Далее Матфей, после Нагорной беседы, рассказывает об исцелении прокаженного; Марк – об исцелении тещи Симоновой; Лука – о том же исцелении. Наконец Матфей – об исцелении слуги сотника Капернаумского; Марк–о прокаженном; Лука передает чудесный лов рыбы. Где же общность плана и, главное, его первоначальность? По-видимому и сам Гольцман сознает, что здесь нет общности, когда говорит: «порядок Марка нарушается Матфеем, который вставляет Нагорную проповедь, как программу открытой учительной деятельности Господа, и приводит отрывок из А только прибавочно, без порядка и обстоятельности» ³³². Нарушение порядка Евангелия Марка у Матфея действительно есть, если представлять его общим. Но нельзя признать его в собственном смысле нарушением, ибо еще не доказано существование общего, нарушаемого порядка; не так должно представлять происхождение этого, собственно говоря, несходства в порядке, как представляет Гольцман. Он думает, что Матфей держится того же повествовательного порядка, как и Марк, что порядок Марка implicite остается и в Евангелии от Матфея, но только, по-видимому, нарушается вставкой Нагорной проповеди, как учительной программы. Непонятно, однако, что здесь чем доказывается: нарушение плана вставкой, или – вставка общим планом? Принять, что план в Евангелиях Матфея и Марка общий, по Гольцману, можно, так как Нагорная проповедь и исцеление прокаженного у Матфея вставка, а представляется это вставкой потому, что, вообще, предполагается один план у всех синоптиков... Нет, это несправедливо, и потому, что Нагорная беседа не программа учительной деятельности Иисуса Христа, а действительное историческое событие в Его жизни ³³³. Так об этом рассказывает сам Ев. Матфей: «следовало за Ним, т. е. Иисусом, множество народа из Галилеи и Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и из-за Иордана. Увидев народ, Он взошел на гору; и когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их»: Мф. 4:25 – 5:1–2. Так Нагорная беседа, очевидно, есть событие историческое, как в Евангелии от Луки – Проповедь в синагоге Назаретской (у Иоанна – беседы с Никодимом и самарянкой), – событие, о котором не рассказывает ев. Марк. Ев. Матфей, однако, не этой только «программой» различается от Марка, а именно порядком исторического рассказа, как указывает на то сам Гольцман. Матфей после Нагорной проповеди рассказывает об исцелении прокаженного, потом о слуге сотника Капернаумского. А Марк иначе, – о бесноватом, о теще Симона и потом уже о прокаженном, тогда как Матфей рассказывает о теще Симоновой уже после того, как рассказал об исцелении слуги сотника Капернаумского. Марк, далее, рассказывает о расслабленном в Капернауме и т. д. Итак, держится ли Матфей порядка, принятого Марком, или, что одно и тоже, – А? Очевидно, нет, и это так ясно, что даже сам Гольцман невольно говорит: «Матфей... приводит отрывки из А без порядка и обстоятельности, nachträglich und ohne Ordnung und Vollständigkeit»... По крайней мере, у Матфея не тот порядок, что у Марка или в А.

Понятно, здесь Гольцман сам отрицает свое мнение: если Матфей не держится порядка Марка, т. е. А, а поэтому только и следовало бы заключать о существовании А, то значит, что А не существует, – судя по независимости от него Матфея в данном отношении. Для Матфея не было первоисточника А, так как он не имеет даже и одного порядка с тем, какой находится в Евангелии от Марка и тожествен с А.

Так, общий последовательный обзор первого отдела Евангельской истории у синоптиков не открывает существовавшего когда-то общего и основного для них порядка, а вместе с тем письменного источника, которому принадлежит этот порядок А ³³⁴.

Еще менее оправдывается теория Гольцмана в данном отношении анализом рассказов следующего отдела Евангельской истории у синоптиков. «Наконец, говорит Гольцман, при рассказе о насыщении 5000 человек, опять сходятся вместе все три синоптика, но потом только Матфей и Марк совершенно гармонируют друг с другом, между тем как Лука оставляет общий с ними порядок, до тех пор, пока при изложении исповедания ап. Петра опять не входит к связь первоисточника Λ, он твердо держится связи А до конца Галилейской деятельности Господа, а потом с началом большой вставки: 9:51 и сл. опять опускает эту связь. Только с рассказа о благословении детей Лука снова становится параллельным А, за исключением немногих вставок и пропусков ³³⁵. Так излагает историю Лука; а Матвей? О нем умалчивает Гольцман. Он не говорит о Матфее, какой у него порядок, поставив это дело на второй план фразой: «Матфей и Марк совершенно гармонируют друг с другом» – после повествования о насыщении 5000 человек. Нет, такой гармонии между ними не находится. Матфей говорит о насыщении 5000 человек; Марк– о том, как Иисус учил народ притчами. Затем Матфей говорит о чудесном хождении Господа по водам; Марк о том же. Потом, Матвей передает беседу Иисуса Христа с Иерусалимскими книжниками о предании старцев; Марк – об исцелении бесноватого, вышедшего из гробов. Далее, Матфей рассказывает о женщине-хананеянке; Марк – об исцелении дочери начальника синагоги Иаира, и т. п. Такое отношение Евангелия Матфея к Евангелию Марка говорит прямо против компилятивной зависимости одного Евангелия от другого, и Матфея от А, в порядке размещения Ев. событий. Впрочем, говоря строго, то же оказывается и в отношении Луки к Марку. По выражению Гольцмана, Лука то вполне нарушает связь А, то держится её, то снова вполне опускает её, то опять остается параллельным Евангелию Марка, за исключением некоторых вставок и пропусков... Конечно, из того, что Лука так сильно и много нарушает порядок Марка, а Матфей совершенно отступает от него, следует, что нет для них общей или основной нити рассказа, или связи А. Однако, по Гольцману, это не так. «Из всех таких явных нарушений порядка в повествовании, у Марка нет никакого. Следовательно, у него мы, заключает Гольцман, смело можем предположить верную последовательность первоначального контекста и потом изложить в этом контексте не только эти три общие части в данном отделе, но и все, которые имеет только Марк, тем более, что причина опущения их у других Евангелистов ясно очевидна; сюда же должно отнести и те немногие отрывки, которые находятся только у Матфея или только у Луки...» Неправильность этого умозаключения Гольцмана очевидна: некоторых частей Евангелия от Марка не находится в Евангелиях от Матфея и Луки, а некоторые расположены у них не так, как у Марка; это, думает Гольцман, произошло оттого, что в размещении сходных рассказов Матфей и Лука отступают от Марка по ясным, будто бы, причинам, а порядок Марка остается первоначальным, так как он изменяется Матфеем, например, по причине вставки Нагорной проповеди, и т. п., чего нет в Евангелии Марка. Но у Марка есть также такие отделы повествования, которых нет у Матфея? Эти отделы не препятствуют Гольцману признать за Евангелием Марка первенство по времени составления его, так как они, будто бы, опущены другими, а в его Евангелии остаются в твердой преемственной связи. Ясно, что можно с равным правом сказать то же и относительно Евангелия Матфея; именно: Матфей имеет первоначальный порядок, который изменяется Марком, так как Марк опустил, например, Нагорную беседу, находящуюся у Матфея и т. д., и вставил некоторые отрывки, только ему принадлежащие, и т. д. Где же первоначальный порядок у Марка или Матфея? Очевидно, нет твердого основания сказать у которого именно. У Марка нет таких нарушений порядка А, какие находятся у Матфея, Евангелие Марка первоначальное; но и у Матфея нет таких нарушений порядка А, как у Марка, Евангелие Матфея первоначальное: почему же можно узнать, где порядок А, и кто из евангелистов от него отклоняется: Матфей и Лука от Марка, или Матфей и Марк от Луки, или Марк и Лука от Матфея?

Какая бы не была связь рассказов в Евангелии Марка – первоначальная или не первоначальная, одно только остается несомненно верным, что эта связь у него не общая с другими синоптиками, которые независимы от неё. А из того, что она не общая, конечно, следует, что синоптики в размещении своих рассказов не отклоняются от А и его основной нити, и не зависят от него в порядке изложения своего содержания. И это верно, тем более, что нить рассказа в Евангелии от Марка никак нельзя признать первоначальною даже и по тем соображениям, какие предлагает теория. «Во всех, видимых у Матфея и Луки, явных нарушениях исторической связи Евангелия Марка, сам Марк не имеет никакого»... Однако, при этом не доказано, что те разности, какие имеет в виду Гольцман, суть действительно отклонения именно от первоначального контекста Евангелия Марка или А, так как не доказано еще, что Марк представляет первоначальную связь А в отношении к Матфею и Луке. Иначе говоря, здесь circulus in demonstrando. Первоначальность связи в Евангелии Марка следует из того, что оно не имеет ни одного из всех, видимых у Матфея и Луки, уклонений от порядка А; между тем самое понятие отступлений или нарушений оправдывается первоначальностью Евангелия Марка; следовательно, одно положение основывается на другом, но ни то, ни другое отдельно Гольцманом не доказаны. Вместе с этим следует признать предположение первоначальности в размещении рассказов у Марка недоказанным. Наконец, само желание Гольцмана изложить в связи Евангелия Марка некоторые отрывки, общие всем синоптикам или двум из них – Матфею и Луке, свидетельствует только о том, что они изложены не в общей с ними связи, независимо от него; связь в повествовании Марка для них не первоначальная, они ее не изменяют, потому что от неё не зависят. Следует вообще заметить, что на основании двух или трех известных отрывков, хотя бы они в каждом Евангелии стояли одинаково, один за другим, чего, однако, нет на самом деле, нельзя заключать, что порядок Евангелий, содержащих данные отрывки между многими другими, собственно им принадлежащими, один и тот же, что, собственно, нить рассказа одна, а все остальное – уклонения от неё, что эта нить принадлежит А. Заключать так нельзя, тем более, что и сходные рассказы размещены не в одинаковой последовательности один за другим в каждом из синоптиков. Так из рассмотрения и второго отдела синоптических рассказов следует, что Матфей и Лука в порядке изложения их не зависят от предполагаемого А или Марка. А если Гольцман из зависимости синоптиков от основной нити рассказа Евангелия Марка или А заключает к, зависимости их от этого именно источника и по содержанию, то, наоборот, от независимости их в своем повествовательном порядке от Марка или А должно заключать к их самостоятельности по содержанию.

Зависимость синоптиков от А по содержанию, что предполагает Гольцман, скорее, полнее и яснее должна бы обнаружиться в том из них, который ближе стоит к А и по порядку, и по содержанию своему; в котором же из синоптиков и как определяется содержание А? По Гольцману «ни один из синоптиков не представляет собою А. Марк, по крайней мере, нечто опускает, Матфей и Лука видоизменяют его и привносят рассказы из других источников. Это должно было иметь своим необходимым последствием нарушение общей связи. Правда, такие видоизменения не проникали в существенный корень дела, однако они были так значительны, что без Евангелия Марка, которое только одно вполне верно держится основной нити рассказа, нельзя довольно легко составить представления о действительном ходе Евангельской истории.» Но если с одной стороны Марк не представляет собою первоисточника А и, как другие, видоизменяет его, хотя это видоизменение состоит только в сокращениих; а с другой стороны и видоизменения, сделанные Матфеем и Лукой проникают «до самого корня», то следует, что основное писание А изменено в синоптиках именно в самом корне. Как же, имея в виду такую коренную перемену А в синоптиках, судить о том, что Марк, Матфей и Лука стоят в зависимости от А, в той или другой степени? Если, по Гольцману, вставки, какие находятся у Матфея и Луки, должны были весьма значительно изменять порядок повествования А, то, конечно, подобное следствие должно быть и от пропусков. А так как Марк, по теории, должен был многое опускать, то следует, что и он многое должен был изменять в порядке А. Если же так, то у кого из синоптиков находится план, точнее соответствующий порядку А, не доказано, и не может быть известно, потому что при этом вместе с точностью соответствия исчезает и само А. В самом деле еще неизвестно, в каком виде и порядке оно предлежало синоптикам, а через это является невозможность определить в каком отношении (близости и пр.) каждый из них стоял к А, такому первоисточнику, который и в порядке, и по виду почти в корне изменен.

Если нельзя точно определить порядка А и отношений к нему синоптиков, то, конечно, нельзя сказать, в какой мере далеко Евангелия Матфея, Марка и Луки уклонились от А. Если же это так, то остается действительно и единственно верным только одно положение Гольцмана, что «ни один из синоптиков не представляет собою A». Если Гольцман и старается определить их отношение, то в результате получается, однако, опять неопределенность: «Марк нечто опускает... Матфей и Лука прибавляют...» Но, как и сколько? Определенно неизвестно. Или, так еще соображает Гольцман: «особенность каждого евангелиста состоит частью в особенной фактической или словесной обработке (вариации А), частью в самостоятельно составленных речах, притчах и рассказах», но в какой именно мере велико было личное участие каждого евангелиста в обработке первоисточника? Опять неизвестно. Следовательно, поэтому еще нельзя отрицать самостоятельность «каждого» из синоптиков.

Но если неизвестны мера и степень зависимости Евангелий Матфея, Луки и даже Марка от А, то можно ли, однако, предполагать саму зависимость их, хотя и не в определенной мере для каждого синоптика? Гольцман предполагает, что Марк немного изменил А (Ur-marcus) и, следовательно, по его Евангелию можно судить о зависимости других синоптиков от основного источника. В самом деле представляется, если Матфей и Лука «богаты особенностями словесной и фактической обработки Ев. истории и самостоятельно составленными речами, притчами, рассказами, а вследствие этого и порядком изложения отличаются от А, то, конечно, Евангелие Марка, имеющеее всего такого весьма немного и почти вполне все принятое Матфеем, стоит ближе к А (Ur-marc’у). Однако, само по себе мнение Гольцмана о близости Евангелия Марка к А требует оснований. Должно определить, насколько именно оно близко, если известно, что в нем многое опущено? Насколько в нем точнее прочих сохранился порядок А, если известно, что оно само также не представляет собою А, как и другие Евангелия, имеющие содержание А в большей мере? Если Евангелия Матфея и Луки, содержащие полнее материю А, хотя в ином порядке, не представляют собою А, то Евангелие Марка не уклоняется ли еще более, нежели они от А (Ur-marc'a), так как оно содержит А в меньшей мере, нежели прочие синоптики? Подобные соображения побуждают признать вполне неопределенным отношение канонического Евангелия от Марка к предполагаемому его источнику – А (или Ur-marc'у). При неопределенности же отношения их, нельзя определить и самую зависимость (Verwandtschaftverhältniss); а при этом, наконец, нельзя определить, в какой мере несамостоятельно то или другое синоптическое Евангелие в отношении к А (Ur-marc’y).

Что же, после этого, говорит о несамостоятельности или компилятивной зависимости синоптиков от Евангелия Марка или А? Только одно сходство некоторых рассказов, общих трем евангелистам. Но сходство может служить основанием к предположению и нескольких письменных источников, существовавших, например, даже в числе всех сходных Ев. рассказов; можно думать, что сходные рассказы заимствованы из многих, отдельно существовавших, частных записей (διηγησίς πολλών), коими пользовались Матфей, Марк и Лука, а не из одного только А. Следовательно, предположение Гольцмана о зависимости синоптиков от А не имеет научного основания, так как предположение самого А легко устраняется другим предположением многих источников, подобных предполагаемому А.

Этот вывод еще более представляется справедливым, если иметь в виду, что и само сходство далеко от тожества, почему, между прочим, можно было бы думать о решительной независимости синоптиков от общего источника, и даже самого Марка от А (Ur-marca). Изменение А в каноническом Евангелии от Марка, должно предполагать весьма значительным, если известно, что Ев. Марк, вследствие опущения некоторых раccказов, должен был изменять порядок и даже содержание других рассказов, оставшихся после опущенных им, сохраняя свой общий характер – краткость ³³⁶.

Если каноническое Евангелие от Марка стоит ближе других к первоисточнику А, как полагает Гольцман, то эта близость А к Евангелию Марка, а с нею и зависимость его от А, должны быть более всего видны в тех рассказах, которые находятся у трех синоптиков и притом расположены синоптически в одном порядке, что свидетельствует, по Гольцману, именно о первоначальном виде таких рассказов и в чем, будто бы, очевидно предварительное и самостоятельное существование А. Это, тем более, должно быть справедливым, что Марк, по Гольцману, только опускает некоторые рассказы, сравнительно с другими синоптиками. Конечно, близость и тожество синоптиков необходимо должны быть в пунктах преимущественно важных, если их сравнивать с другими во всей последующей Ев. истории, изложенной синоптиками и будто бы заимствованной ими из А. Но вот такой важный пункт, именно история искушения Иисуса Христа. Здесь сходятся все три евангелиста и взаимно параллельны, при изложении события держатся одного порядка, т. е. помещают рассказ об искушении после рассказа о Крещении. Однако, несмотря на чрезвычайность и великую догматическую важность события искушения, Марк рассказывает далеко не одинаково с Матфеем и Лукой. Те подробно и обстоятельно передают это событие, а Марк в высшей степени кратко. Если предположить для синоптиков общий источник А и в этом пункте, то как определить отношение каждого из них, к этому источнику? Если предположить, что искушение было рассказано так кратко, как у Марка, в самом А, то трудно объяснить большую полноту и большое сходство в рассказах о том же Матфея и Луки. Если принять, что полнота рассказа имеет источником предание церковное, то значит А восполнялся таким преданием, так что нельзя отделить его содержания от элементов церковного устного предания и определить его состав и вид. Если принять, что сходство рассказов объясняется заимствованием, например, Матфея у Луки или наоборот, то это уничтожает всю теорию в её принципе, так как тогда о самом А (Ur-marc’е) не может быть и речи, – уже решительно нельзя будет определить кто и что, как и у кого заимствовал. Скорее, по Гольцману, следует думать, что в основании Евангелий Матфея и Луки лежит А; и, следовательно, Марк в этом пункте сокращает А (Ur-marc'a). При этом однако, является еще бо́льшее затруднение. Почему Марк сократил столь важную историю, если он и менее важные события излагал также полно, как и другие евангелисты, например, исцеление расслабленного в Капернауме и под.? Почему Марк, сократив весь рассказ об искушении Спасителя в высшей степени кратко, так что не говорит о троекратности его, оставляет менее важное замечание: Иисус «был там (в пустыне) со зверями», – такое замечание, которое даже опущено другими евангелистами? Но главное затруднение здесь состоит в том, что Марк, сокращая до такой степени А, изменяет его в данном рассказе более, нежели Матфей и Лука. Евангелие от Марка является сравнительно большим видоизменением А, нежели Евангелия других синоптиков, чего, по теории, быть не должно ³³⁷. Если же, таким образом, Марк в тех рассказах, в которых он должен был бы в своем Евангелии представлять А, отклоняется от него более, нежели Матфей и Лука, то, следует, что нет основания судить о зависимости от А и Марка, и других синоптиков, как от общего первоисточника. Канонические Евангелия от Матфея, Марка и Луки различаются один от другого и в порядке расположения, и в самом изложении рассказов Ев. истории. Следовательно, синоптики самостоятельны и А, как письменного первоисточника, для них не было.

В частности, самостоятельность, главным образом, Марка тем несомненнее, что и сам Гольцман признает за ним некоторую особенность, которая говорит в пользу его независимости от А. Если нельзя определить содержания А в каноническом Евангелии от Марка и доказать его зависимость от А, с одной стороны, потому, что Марк некоторые события, о которых говорят другие синоптики, излагает не одинаково подробно; то, с другой стороны, нельзя этого сделать потому, что в Евангелии от Марка находятся некоторые рассказы, только ему принадлежащие. Откуда они заимствованы? Находились ли они в Первоевангелии? Если они там были, то почему их опустили другие синоптики? Были, думает Гольцман и отчасти указывает причины опущения их другими.

«Марку собственно принадлежат только следующие отрывки его Евангелия:

а) вступление: 1:1–3;

б) две притчи: 4:26–29, 13:33–37;

в) две истории исцеления: 7:32–37, 8:22–26;

г) замечания, относящиеся к истории страдания Христа: 11:18–19;

д) история о некотором юноше: 14:51–52;

е) ходатайство Иосифа перед Пилатом: 15:44–45;

ж) заключение: 16:9–11».

Эти истории и замечания были в А, но их удержал только Марк; почему же не другие? На этот вопрос, относительно первого пункта – вступления: 1:1–3, Гольцман не дает никакого ответа, говоря только: «это есть именно начало А...» Относительно двух притчей, именно – о семени: 4:26–29 и о домовладыке, отходящем в путь: 13:33–37, Гольцман говорит: «вместо первой притчи Матфей предпочел совершеннейшую форму той же самой притчи: Mф. 13:24–30» именно притчу о семени и плевелах. Так сделал Матфей. Но как отнесся к этой притче ев. Лука? Это Гольцману неизвестно. Однако, и то, что, по его мнению, Матфей сделал с данной притчей, странно. Если Матфей предпочел более совершенную форму той же притчи, то следует, что она в двояком виде существовала в самом А. Если же так, то для чего в основном источнике было две одинаковых притчи и при совершенной несовершенная по форме? Если там были такие две притчи, то почему не поступил и Марк подобно Матфею? Если были две притчи, то почему же Лука не воспользовался ни одной из них, ни более, ни менее совершенной? Нет, двух таких притчей в А не следует предполагать, так как несовершенная по форме при совершенной – лишняя. Нет, указанные притчи суть две различные притчи, а не две формы одной и той же притчи. В одной говорится: «Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем...» В другой: «Царство Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю...» Первая: «когда же люди спали, пришел враг его, и посеял между пшеницею плевелы и ушел...» Вторая: «и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он. Ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе...» (Мф. 13:33–37 и Mк. 4:26–29), и т. д. В каждом таком пункте содержания притчей – совершенной и несовершенной, общими остаются только два понятия «сеяние» и «семя», но их отношение, смысл и значение в каждой притче различны, как и весь общий характер каждой из них. Это прямо очевидно в том особенно, что изъяснение одной притчи Мф. 13:24–30 совершенно не соответствует содержанию другой: Mк. 4:26–29. А если, что весьма неудобно предположить, изъяснение, содержащееся у Матфея, относится и к этой притче; то почему же ни Марк, ни Лука не воспользовались таким изъяснением? Нет, в изложении данных притчей синоптики совершенно независимы один от другого и все вместе от А ³³⁸. «Другую притчу – о домовладыке, по мнению Гольцмана, Матфей 24:42–51 и Лука 12:39–46, равным образом имеют в совершеннейшем виде – совершеннейшем, нежели Марк. Но при этом становится еще более непостижимым, почему Марк, имея в виду, в источнике А, притчу более совершенную, оставил ее и взял менее совершенную. Он, конечно, не мог этого сделать, если знал о существовании более совершенной притчи; по крайней мере, так должно думать, имея в виду пример Матфея и Луки в этом отношении. Почему только Марк, и уже второй раз, выбирает несовершенные притчи, а совершенные опускает? Причина этого выбора неизвестна, даже и не могло её быть. Конечно, всякому автору желательно, а евангелисту необходимо нужно было писать более совершеннно и в лучшем виде, если это было возможно. Нет, предположение Гольцмана и здесь неосновательно и не имеет обязательного значения, ясно, что синоптики не зависят от А в изложении данной притчи.

Различие синоптиков от А, по указанию Гольцмана, находится не только в притчах, но и в рассказах. «Две истории, 7:32–37 о глухонемом, и 8:22–26 о слепом, опущены Матфеем и Лукою, потому что они уже много подобного рассказали». Это заявление, говоря точно, не менее странно, как и предыдущее. Прежде всего, если эти истории Матфеем и Лукою опущены, то какое же основание относить их к А и не признавать их собственно принадлежащими Марку? Это неизвестно. Потом, если они были в А, то зачем же их опустили Матфей и Лука? Если потому, что они «подобных историй рассказали уже несколько», то этой причине Гольцман непосредственно здесь же противопоставляет еще другую. Он говорит: «Матфей, в 12:22 и Лука в 11:14 вспоминают хотя и нетожественно первую историю, а второй истории не достает у Луки потому, что он опустил все путешествие Христа в Кесарию…» Очевидно, Матфей то опустил, то воспоминает... и Лука то опустил потому, что многое подобное уже рассказал, то потому, что опустил все путешествие в Кесарию... Такие соображения, конечно, весьма нетверды. В самом деле, ужели целый отдел из Ев. истории, как путешествие Христа в Кесарию, Лука должен был опустить? Почему это так? Ужели этот отдел казался ему незначительным (пусть здесь та же причина у Гольцмана)? Нет, не только всего отдела, но даже и указаных историй, как Матфей, так и Лука не признавали такими. Первая история – о глухом косноязычном: 7:32–37 заканчивается словами: «и чрезвычайно дивились (очевидцы чуда) и говорили: все хорошо делает (Иисус), и глухих делает слышащими и немых говорящими – ст. 37-й. То, что всем очевидцам чуда казалось чрезвычайно дивным, ужели только для евангелистов представлялось незначительным? Нет!... Вторая история – об исцелении слепого в Вифсаиде–именно тем и замечательна, что «подобного» ей ничего нет у синоптиков. Иисус, как повествует Марк «плюнув на глаза слепого, возложил на него руки и спросил его, видит ли он что-либо. Слепой, по действию Господа, взглянув, сказал: вижу проходящих людей, как деревья. Потом Иисус, опять возложив руки на слепого, велел ему взглянуть. Тот исцелился и стал видеть ясно, 8:23–25. Это чудо, а Господь творил бесчисленное множество чудес, но из рассказанных у Матфея и Луки «подобного» нет. Это не то, что – «хочу, очистись...» или «встань, возьми постель твою и иди в дом свой...» Здесь представляется обстоятельно все действие исцеления, которое разделяется на два главные момента. Подобного описания чудесных исцелений у Матфея и Луки нет. И если такое исцеление опустил, например, Лука потому, что он уже много столь же чудесного рассказал, то, что же особенного в сравнении с этим исцелением слепого в Вифсаиде представляет рассказ о скорченной: 13:10–13, если Лука предпочел сказать об этом исцелении, а не о том? На «скорченную» Иисус Христос только возложил руки, и она стала пряма. Между тем история «скорченной» имеет более сходства с другими Ев. рассказами, сравнительно важнейшими, как, например, с рассказом об исцелении расслабленного в Капернауме. Рассказ о скорченной скорее мог казаться излишним, нежели рассказ об исцелении слепого в Вифсаиде. Однако, этот рассказ опущен Лукою, а об исцелении скорченной у него повествуется ³³⁹. Самостоятельность Марка в изложении данного рассказа очевидна, а при ней и независимость Матфея и Луки от первоисточника А.

При объяснении следующей особенности Евангелия от Марка мысль Гольцмана о «незначительности некоторых историй» как причине их опущения тем или другим евангелистом, является еще более смелой. «Замечание 11:18–19, относящееся к истории страдания Христа, удобно оставлено другими», – говорит Гольцман. Судя по названию замечание (Notition), объяснение дела, по Гольцману, кажется достаточным. Однако, каково это замечание? Ев. Марк передает, то, как книжники и первосвященники отнеслись к Иисусу Христу, когда услышали Его свидетельство о самом Себе в словах «дом Мой домом молитвы наречется... Они, услышав это, искали, как бы погубить Его, ибо боялись Его, потому что весь народ удивлялся учению Его...» Свидетельство это, очевидно, весьма важно, потому что в нем выражено мнение всего народа об Иисусе Христе, с одной стороны, а книжников и первосвященников, как вождей и представителей всего народа, с другой; притом выражено и отношение этих сторон одной к другой. Кроме того, это «замечание» важно потому, что указывает на решительный повод для народных властей и водителей искать смерти Иисуса. Следовательно, это „замечание“ в высшей степени важно; оно было бы необходимо записано Матфеем и особенно Лукою, если бы они нашли его в первоисточнике А, которым они будто бы так много пользовались. Марк, при всей своей краткости, счел нужным внести это замечательное обстоятельство из жизни Господа в свое Евангелие; что же препятствовало Матфею и Луке внести или благоприятствовало им опустить такое замечание – неизвестно.

Но если объяснение замечания 11:18–19 не совсем достаточно в теории; то, с другой стороны, и не настолько безосновательно, как следующее соображение. «Ходатайство Иосифа пред Пилатом опущено другими евангелистами: 15:44–45», – говорит Гольцман. Почему же опущено? На это в теории Гольцмана нет никакого ответа, оставлены... и только! Здесь Гольцман не указывает и на обыкновенно предполагаемый им мотив опущения, на незначительность опускаемого; впрочем, здесь и нельзя указывать на это, известный поступок Иосифа Аримафейского весьма замечателен. Это факт, открывающий глубокую и великую веру Иосифа в Господа Иисуса.

Рассматривая последнюю особенность Евангелия от Марка, его заключение, Гольцман обращается уже к новому и как бы более сильному основанию своего мнения. «Заключение 16:12–20 более, нежели сомнительно в отношении подлинности; это явная комбинация слов Матфея и Луки». Однако, не эти только стихи 12–20, 16-й гл. составляют особенность Евангелия Марка, но и 9–11, 16-й же гл. Как же объяснить эту особенность в ст. 9–11, 16-й гл.? Гольцман указывает только на неподлинность стихов 12–20, 16-й гл. Его заявление здесь очень важно, но, как основание его мнения, оно незначительно. «Отдела этого, как известно, говорит Гольцман, нет в древнейших рукописях, особенно в, так называемых, Codex Sinaiticus и Codex Vaticanus. Это заявление, впрочем, не новое и основано на авторитетной критике текста канонических Евангелий. Указанные рукописи были отлично известны К. Тишендорфу, тем не менее, этот знаменитый археограф стихи 9–20, 16-й гл. внес в свое издание Нового Завета на греческом языке ³⁴⁰. Следовательно, и самая основательная критика, особенно авторитетная для Гольцмана, не признает вполне возможным совсем опустить эти стихи. Но не в этих стихах 9–20-м, 16-й гл. вся важность дела. В 16-й гл. Марк имеет такую особенность, которую Гольцман игнорирует и, как кажется, только потому, что она говорит против всей его теории, особенно против предположения первоисточника А. Эта особенность – ст. 1–8-й, 16-й же главы; здесь повествуется о воскресении Иисуса Христа. Эти стихи несомненно принадлежат Евангелию от Марка, даже и по убеждению самого Гольцмана, но содержание их много разнится от того, что рассказывается, в параллельных им местах у Матфея и Луки. Различие здесь так велико, что это место отрицательная критика считает «классическим примером (будто бы) противоречий в Евангелиях». Матфей говорит: «Мария Магдалина и другая Мария пришли посмотреть гроб…» Марк повествует: «Мария Магдалина, Мария Иаковлева и Саломия купили ароматы, чтобы идти, помазать Его, т. е. Иисуса». Матфей продолжает: «они со страхом и радостью побежали возвестить ученикам Его (о воскресении)...» Марк свидетельствует: «и вышедши, побежали от гроба; их объял трепет и ужас, и никому ничего не сказали, потому что боялись» ³⁴¹. Если это Матфеем и Марком заимствовано из одного источника – А, то как объяснить само различие в их повествованиях? Как произошло то, что Матфей и Марк, имея под руками один предполагаемый письменный источник – А, говорят столь различно об одном и том же, весьма важном, если не самом важном, событии? Если они более сходны друг с другом в повествовании об исцелении расслабленного в Капернауме, то почему же здесь они расходятся так далеко? Это различие и в такой степени не могло быть, если бы синоптики пользовались только одним и прямо письменным источником А, оно объясняется только тем предположением, что у них не было под руками одного основного письменного источника. Так в объяснении последней особенности Евангелия от Марка, как и в предыдущих, оказывается и доказывается только независимость синоптиков одного от другого и там, где они повествуют об одних и тех же, хотя бы и самых важных, Ев. событиях. Следовательно, нет основания признать общей их компилятивной зависимости от А, иначе говоря–они самостоятельны.

Если, несмотря на всю несостоятельность мнения Гольцмана о существовании первоисточника А, предположить, вместе с ним, что каноническое Евангелие от Марка есть именно только видоизменение (вариация) этого А; то какого рода это видоизменение, в какой мере, какая цель и в чем его значение? «Литературная обработка, которой подвергся А от канонического евангелиста Марка, состоит именно в том, что Марк сократил некоторые речи Христовы и оставил незначительно малые частности в рассказах, допустил значительный пробел, опустив Нагорную проповедь, и сверх того сделал некоторые прибавки ³⁴².

Что за цель и какое могло быть значение такого труда, как каноническое Евангелие от Марка? Кому нужен был такой компилятивный труд, если уже существовал еще прежде него гораздо подробнейший и лучший оригинал его, каковым в теории представляется первоисточник А? Такие вопросы, естественно, приходили на мысль и самому Гольцману. «Загадка, говорит он, как возник и существовал при А столь тожественный с ним, почти только сокращением от него отличающийся, труд – Евангелие от Марка, разрешается только перед положением определенного круга читателей, употреблявшего А только в переработанном виде». Нет, загадка этим не разрешается, а только осложняется; на загадку Гольцман отвечает опять загадкой. Вопрос, как могло возникнуть и распространиться Евангелие от Марка, разрешается у Гольцмана тем, что оно распространилось в кругу определенных читателей. Но в том-то и дело, как оно могло найти собе читателей, когда было такою незначительной компиляцией первоисточника А? Как могла возникнуть такая компиляция, которая состояла почти только в сокращении А, которая даже существенно изменяла этот основной источник, опуская, например, Нагорную беседу, и пp.? Как нашлись читатели, которым больше нравилась такая компиляция, когда существовали еще лучшие труды этого рода, как Евангелия Матфея и Луки и сам первоисточник А? Ужели этим предполагаемым читателям не нужны были те части содержания первоисточника А, которые опущены Марком, как, например, история искушения, Нагорная беседа Спасителя и пр.? Потом, как могло случиться, что Евангелие от Марка, будучи несовершенной компиляцией и книгой определенного круга читателей, распространилось во Вселенской церкви, вошло в состав Св. канона и осталось в нем до настоящего времени, а его оригинал, основной и в высшей степени важный источник, замечательнейший из всех произведений того времени и того же рода, сообщивший всей последующей Евангельской литературе определенный тип и содержание первым трем каноническим Евангелиям, который был поэтому весьма распространенным не в кругу только определенных читателей, а во всем обществе первенствующих христиан, как такой труд мог потеряться? Это, поистине, величайшая «загадка» и исторически никак неразрешимая! Как сами евангелисты Матфей, Марк и Лука доверялись вполне авторитету первоисточника А, так, следовательно, должны были доверяться ему и все те, кто собственные труды евангелистов (вариации А) принимал за А или за равные с ним по верности сообщаемых сведений, именно, вся Первенствующая христианская церковь. Все читатели Евангелий, без всякого исключения, должны были признавать величайший авторитет А, как Первоевангелия, если они признавали важное значение вообще за каким-либо из Евангелий, потому что каждое синоптическое Евангелие, по предположению, имело А своим основным источником. Как же могло случиться, что такое Евангелие, как А, при таком необходимом, всеобщем и весьма великом уважении и значении, могло потеряться без всякого следа и свидетельства о том? Почему и ев. Лука, указывая на многих лиц, начавших в его время слагать Ев. рассказы, с целью, как полагает Гольцман, сказать о своих источниках, почему он не упомянул о единственно важном и главном источнике вообще всей Евангельской литературы и канонических Евангелий в частности? Почему и в писаниях Отцов церкви всюду встречаются цитаты только в том виде, в каком они содержатся в каноническом Евангелии от Марка и решительно нет ничего такого, что свидетельствовало бы о когда-то существовавшем первоисточнике Евангелий – А.

Так, существование источника А совершенно не доказано Гольцманом, а потому и мнение его о том нужно признать научно несостоятельным. Следовательно, синоптики остаются некомпилятивными, а самостоятельными. Эго было бы решительным выводом, по отношению к мнению Гольцмана и общему вопросу о происхождении синоптиков, если бы его теория ограничивалась признанием только одного источника их – А, но она указывает еще другой, не менее важный, письменный же источник хотя только для двух Евангелий Матфея и Луки.

Что такое этот второй источник, как он относится к предыдущему труду А, имеет ли он свое самостоятельное содержание и пр. под.? На все это теория предлагает ответы в положительно решительном тоне. Однако, сама мысль о существовании второго источника не находит для себя определенной точки опоры в тексте Евангелий, а скорее вытекает из главного предположения Гольцмана, что сходство синоптиков указывает на их сродство и компилятивную зависимость от общего и основного писания, т. е. из того предположения, которое не оправдалось в многочисленных теориях прежде Гольцмановой и в этой последней относительно первоисточника А. И теперь, как прежде, Гольцман делает предположение, выходя из предвзятой мысли относительно компилятивности синоптических Евангелий, а потому и далее можно и должно ожидать той же неуспешности в применении теории к делу.