Светлой памяти возлюбленного Государя. Император Николай II

6 мая⁵⁶ 1868 г., в день памяти святого и праведного Иова Многострадального, родился старший сын Наследника престола, нареченный, как его прадед, Николаем. Впервые в Российской Империи Великий Князь младенец со дня рождения своего обручен был Царству. Понятно то нарочитое внимание, которое родителями его было обращено на должные воспитание и образование будущего Монарха величайшего государства.

В 1877 г. ближайшее заведование его занятиями было поручено генерал-адъютанту Г. Г. Даниловичу. Учебные занятия были распределены на 12 лет, причем первые восемь лет посвящены были предметам гимназического курса, с заменой классических языков элементарными основами минералогии, ботаники, зоологии, анатомии и физиологии. Расширено было преподавание политической истории, русской литературы, иностранных языков. Курс высших наук продлен был потом на пять лет, дабы предоставить будущему Государю подробнее ознакомиться с военным делом и главнейшими началами юридических и экономических наук. Преподавателями его были выдающиеся профессора высших учебных заведений: К.П. Победоносцев, Н.X. Бунге, М.Н. Капустин, Е.Е. Замысловский, генералы М.И. Драгомиров, Г.А. Леер, Н.Н. Обручев, П.Л. Лобко. Понимание подлинной русской государственности усвоил он, главным образом, от умного и убежденного идеолога Самодержавия Победоносцева, тесными узами связанного с его августейшим родителем.

Английский язык преподавал с 1877 г. Карл Иосифович Хис, на дочери которого был женат флигель-адъютант А.А. Мордвинов. Последний в журнале «Русская летопись» (Париж, 1923. Кн. V) приводит отзыв о своем ученике Хиса, которого определяет как исключительно правдивого, искреннего и независимого в своих суждениях. «Многое из устных рассказов К.И. Хиса не сохранилось у меня в памяти, но о некоторых я невольно вспоминал не раз во время долгих мучительных раздумий после совершившегося переворота. По его словам, Государь еще в далеком детстве отличался большой замкнутостью, задумчивостью не по годам и в этом отношении не походил на своих сверстников и братьев. Он был очень застенчив и трудно было узнать, о чем он задумывался; был очень уверен в своих мнениях, и разубедить его в них бывало нелегко. Даже мальчиком он почти не горячился и не терял самообладания. «Бывало, во время крупной ссоры с братьями или с товарищами детских игр, – рассказывал Карл Иосифович, – Николай Александрович, чтобы удержаться от резкого слова или движения, молча уходил в другую комнату, брался за книгу и, только успокоившись, возвращался к обидчикам и снова принимался за игру, как будто ничего не было. Он был очень любознателен и прилежен, вызывая даже добродушные насмешки других, и чрезвычайно увлекался чтением, проводя большую часть свободного времени за книгой. Любил также, чтобы ему читали, и сам отлично читал вслух».

«Однажды, – рассказывал Карл Иосифович, – мы читали вместе с маленьким Николаем Александровичем один из эпизодов английской истории, где описывался выезд короля, любившего простонародье и которому толпа восторженно кричала: «Да здравствует король народа!» Глаза у мальчика так заблистали, он весь покраснел от волнения и воскликнул: «Ах, вот я хотел бы быть таким!» – но я сейчас же ему заметил: «Вы не должны быть Государем одного лишь простого народа, для вас все классы населения должны быть равны, одинаково дороги и любимы"».

Мордвинов добавляет от себя: «Это интимное желание быть любимым «многими», «всеми», по преимуществу простыми людьми, и притом только русскими, хотя и было запрятано у Николая Александровича глубоко, все же чувствовалось во многих случаях и впоследствии, когда он достиг зрелого возраста и стал Императором. Его простую, незлобивую, беспритязательную, глубоко верующую, застенчивую натуру тянуло более к бесхитростным людям, с душою простого русского человека. Во внутреннем мире крестьянства, составлявшего три четверти его подданных, Государь, видимо, искал все те черты, которые были ему дороги и которые он так редко встречал в окружавшей его среде. Это любовное чувство к простому народу мне приходилось неоднократно наблюдать во время многочисленных разговоров Государя с крестьянами. Оно всегда проявлялось в особой, легко уловимой, задушевной интонации его голоса, в чутком выборе задаваемых вопросов, в высказывавшихся затем по окончании разговора впечатлениях – неизменно доверчивых, добродушно-ласкательных и заботливых».

Путешествие Наследника морским путем на Дальний Восток с пребыванием в Индии и Японии значительно расширило его умственный кругозор. Возвращаясь в столицу, он пересек всю Сибирь и просторы северо-восточной России. Обладая основательными знаниями, Государь всю жизнь пытливо пополнял их, поражая своею осведомленностью тех, кто имел с ним дело. Вспоминаю то впечатление, которое он произвел на министра путей сообщения Клавдия Семеновича Немешаева. Последний, управляя долгое время обширной и образцовой Юго-Западной железной дорогой, был большим знатоком своего дела. Он рассказывал мне, как поражен был знаниями Государя в этой области. Приходилось слышать то же от других лиц.

Проходя военную службу, Государь вплотную подошел к толще народной и всегда стремился соприкасаться с нею. Вспоминаются полтавские и киевские торжества, Романовские в 1913 г., говение в Москве, в особенности же – единственное в истории Императорской России царско-народное прославление мощей преподобного Серафима Саровского. Проживая некоторое время после преступной февральской революции на Кавказе, слышал восторженные рассказы тамошних горцев о приезде Государя в 1912 г. в Гагры. Принц Александр Петрович Ольденбургский, со свойственной ему энергией, сумел оповестить абхазцев и других местных жителей, которые в большом количестве прибыли в Гагры, где устроен был народный праздник. Помню описание городским головой Дуваном посещения Государем Евпатории и желание его, минуя охраняемый путь, войти в самую гущу народа, восторженно приветствовавшего Царя. Влекло и народ к нему.      

Лично наблюдал я в 1910 г. народное ликование в инородческой Риге. Это поражало особенно оттого, что несколько лет перед тем Прибалтийский край и, в частности, Рига захвачены были сильным революционным движением. До поздней ночи стекались певческие общества к берегу Двины, где стояла императорская яхта. Здесь, за рубежом, вспоминал эти дни с одним из офицеров Гвардейского экипажа. Он рассказывал, что приходилось уговаривать толпу разойтись, чтобы не мешать сну Царской Семьи. В 1911 г. в Киеве Государь, собираясь поклониться святым, почивающим в лавре, приказал не стеснять толпу. Когда он, выйдя из автомобиля, направлялся к вратам древнейшей русской обители, небольшой наряд полиции с трудом сдерживал народ, стремившийся приблизиться к Царю. Пристав Тюрин, находившийся в наряде, рассказывал мне, что один диакон не слушал его уговоров. «Мне пришлось, – говорит Тюрин, – обмотать рукой его длинные волосы, но и это не повлияло на него, он рвался вперед. Только когда Государь скрылся из его вида, он пришел в себя».

Бывший Киевский губернатор Александр Федорович Гире, под начальством которого я имел счастье служить, в своих воспоминаниях «На службе Императорской России» описывает рассказанное ему его бывшим однополчанином-преображенцем, Полтавским губернатором графом Н. Л. Муравьевым, о происходившем в 1909 г. во время Полтавских торжеств: «По его свидетельству, самым замечательным в Полтаве днем было 26 июня, канун празднования Полтавской победы. По распоряжению Столыпина, в Полтаву было вызвано из сел более 2 000 крестьян, которые расположились в поле лагерем. Об этом лагере Столыпин доложил Государю, выразившему желание в 4 часа, до всенощной, его посетить. Крестьяне были расположены по уездам кольцом, в которое вошел Государь, и началось представление. Оно имело сначала характер официальный, но по мере продвижения Государя оно стало обращаться в оживленную беседу. Лицо Государя просветлело, его собеседники заговорили свободно. Перед Царем развернулась вся картина крестьянской жизни, их забот и обычаев. Столыпин, со своей стороны, задавал крестьянам вопросы, вызывая их высказаться по занимавшему Государя и его вопросу о разверстании надворной чресполосицы и хуторскому расселению. Ответы крестьян были мягки и веселы; смеялся Государь и все присутствовавшие. Министр Императорского Двора подходил к Государю и напоминал ему о всенощной, к началу которой в соборе ожидалось его прибытие, но Государь его не замечал и обход продолжался. Было семь с половиной часов, когда беседа, начавшаяся в 4 часа, закончилась, и Государь вышел на середину круга. Восторженным «ура!» крестьяне проводили своего державного гостя».

Из Полтавы Государь проехал в Киев. Гире пишет: «Около 8 часов прибыл из Полтавы товарищ министра внутренних дел, заведующий полицией генерал Курлов, которого я встретил на вокзале. Его первые слова были: «Полтавские торжества прошли блестяще, Государь в восторге. Выражая мне свое удовольствие по поводу порядка, который поддерживался полицией, Государь высказал надежду, что и в Киеве народу будет доставлен свободный доступ по пути его следования в собор». Мы поехали вместе на осмотр этого пути. Народ густою толпою уже заполнил улицы, шпалерами выстроились войска, затем учащиеся, на разукрашенных коврами балконах и в окнах разместились зрители. Город имел вид парадный, ярко светило летнее солнце. Генерал Курлов распорядился разредить цепь городовых и убрать их вглубь толпы. В 10 часов утра доступ публики был прекращен и на перекрестках улиц, в тылу за толпой, поставлены полицейские заслоны. В 11 часов утра к вокзалу бесшумно и плавно подошел императорский поезд. Государь принял рапорт губернатора и депутацию от города Киева, поднесшую ему хлеб-соль. Поздоровавшись с встречающими, Государь обошел почетный караул и сел в коляску с одним из Великих Князей. По установленному для торжественных царских выездов правилу, я должен был ехать в двадцати шагах впереди Государя, стоя в коляске. Сложные чувства счастья, смущения и страха мной овладели. Я видел обращенные к Государю взоры тысяч бежавших в моем кругозоре людей, слышал вырывавшиеся из их грудей радостные крики и звуки гимна, мне казалось, что я уношусь куда-то ввысь, то холод пронизывал меня при мысли, что никакие меры охраны уже не помогут и все мы во власти народной стихии. Я незаметно крестился и сам себя успокаивал, повторяя навеенные мне происходящим слова: «Велик Царь земли Русской!..»

В 1911 г. Государь снова посетил Киев, где в его присутствии был освящен памятник Императору Александру II. «31 августа Государю было представлено более 2300 крестьян на площадке перед дворцом, созванных из всех волостей Киевской губернии. Беседа продолжалась более двух часов. Крестьяне живо и толково отвечали Государю на его расспросы об их службе по призыву в войсках. Украшенных знаками военного ордена Государь расспрашивал об их подвигах и благодарил их за службу. Крестьяне были в пестрых малороссийских свитках, что доставило Его Величеству видимое удовольствие. Государь убеждал своих собеседников носить их всегда, взамен, как он выразился, «неуклюжих городских пиджаков». Ободренные царскою простотою, крестьяне стали рассказывать о красивых нарядах, носимых их женами и девушками, но, не находя нужных слов, сопровождали их показом и жестами. Все смеялись, и по лицу Государя было видно, что общее увлечение его радовало».      

Французский посол Палеолог, описывая присутствие Государя при церемонии спуска бронированного крейсера «Бородино», пишет: «По окончании церемониала мы посетили мастерские. Государя всюду приветствуют. По временам он останавливается, чтобы поговорить с рабочими, и с улыбкой пожимает им руки. Когда он продолжает свой обход, приветствия удваиваются... А еще вчера мне свидетельствовали о тревожном революционном брожении в этих самых мастерских».

Благороднейший, всесторонне образованный покойный С.С. Ольденбург, росший в видной либеральной семье, близко наблюдавший многих деятелей кадетской партии, сначала чувством, а потом разумом и всесторонним изучением дошедший до понимания силы и глубины монархии, горячо полюбивший Государя, пишет о нем в своем замечательном труде, посвященном его Царствованию: «Император Николай II – это признают и его враги – обладал совершенно исключительным личным обаянием. Он не любил торжеств, громких речей; этикет был ему в тягость. Ему было не по душе все показное, всякая широковещательная реклама (это также могло почитаться некоторым недостатком в наш век!). В тесном кругу, в разговоре с глазу на глаз он зато умел обворожить своих собеседников, будь то высшие сановники или рабочие посещаемой им мастерской. Его большие серые лучистые глаза дополняли речь, глядели прямо в душу. Эти природные данные еще более подчеркивались тщательным воспитанием. «Я в своей жизни не встречал человека, более воспитанного, нежели ныне царствующий Император Николай II», – писал граф Витте уже в ту пору, когда он, по существу, являлся личным врагом Государя».

Бывший министр иностранных дел А.П. Извольский высказывался так: «Лица, наименее расположенные к Николаю II, никогда не отрицали очарования его лица, кротость выражения его глаз, которые сравнивали с глазами газели, совершенную простоту его обращения; лично я испытывал это очарование в полной мере, и более всего, когда видел его в присутствии императора Вильгельма, который, с шумной суетливостью и театральными манерами, составлял полную его противоположность».

В эти минуты переносишься к тем счастливым моментам жизни, когда удавалось лицезреть Государя. Впервые произошло это шестьдесят лет назад, когда он с Императрицей посетил Императорское училище правоведения. Верноподданническое с детства чувство при виде его претворилось у 14-летнего отрока в пламенную любовь, сохранившуюся навсегда. Помню, как мы в холодный мартовский день бежали за царскими санями вдоль Фонтанки от Сергиевской улицы до часовни у Летнего сада, получая от Государыни цветы из поднесенного ей букета. Позднее приходилось видеть Государя только издали, чаще всего, когда он проезжал в пролетке по улицам столицы. По более напряженному виду редко расставленных городовых и гулявших сыщиков с зонтиками можно было догадаться о предстоящем проезде Царя. Видел его несколько раз во время рижских и киевских торжеств, майского парада, выходившего грустным из Зимнего дворца после открытия Первой Государственной Думы и из храма свв. Захария и Елисаветы после отпевания убитого революционерами графа А.П. Игнатьева, на похоронах в Сергиевской пустыни принца Константина Петровича Ольденбургского и в Новодевичьем монастыре, в Петербурге, верного слуги четырех Императоров К.П. Победоносцева. На этих похоронах мы, правоведы, несли в храмах дежурства у гроба, и Государь стоял недалеко. Вблизи видел я его после посещения правоведения только раз, в течение нескольких минут, когда мог все же воспринять все очарование его глаз и голоса. Это было в 1911 г. Государь во время киевских торжеств посетил дворянский дом. Мне довелось стоять рядом с бывшим киевским губернатором, предводителем дворянства князем Репниным. Обходя дворян, Государь несколько дольше остановился около маститого князя. Он вспоминал свой приезд в Киев в 1896 г. после коронации.

***

Поразительное событие описывает по службе своей очень долго близкий к Государю В.И. Мамантов, главноуправляющий Канцелярией по принятию прошений, на Высочайшее имя приносимых. Он, состоя тогда в Военно-Походной канцелярии, сопровождал Царскую Чету во время их поездки в 1896 г. во Францию. Описывает он восторг, проявленный тогда вообще французами. При Государе состояли ординарцами французские офицеры. После парада в Шалони, где собрано было 87-тысячное войско, Мамантов, находясь около вагона, наблюдал прощание Государя с провожавшими его. Царь подошел к своим ординарцам французам, стоявшим отдельно перед самым входом в вагон. «И тут-то я был свидетелем поразившей меня сцены: все семнадцать офицеров, как один, поцеловали Государю руку, как ни пытался он ее отдергивать, смущенно стараясь не допускать их до этого».

Смущение Государя мне особенно понятно при воспоминании того, чего свидетелем я был на праздновании столетия киевской первой гимназии в 1911 г. Директор ее, Н.В. Стороженко, всеподданнейше приветствуя Государя, в конце своего слова опустился перед ним на колени. При всем самообладании Государя видно было его недовольство этим.

Коснувшись воспоминаний Мамантова, хочется воспроизвести некоторые страницы их, которые выявляют внимание и утонченное доброжелательство Государя.

При возвращении Царской Четы в 1896 г. из Вены, где особенно торжественно и красочно принимали ее, во время остановки поезда у ст. Шепетовка для совершения Их Величествами прогулки неожиданно у самого поезда скончался министр иностранных дел

князь А.Н. Лобанов-Ростовский, выдающийся дипломат, очень ценимый Государем. Тело его положили в ближайшее отделение вагона, которое занимал Мамантов. Последовавший вскоре обед длился не более четверти часа. Вид у Государя был подавленный. Императрица не могла временами совладать со слезами. После обеда Государь подошел к Мамантову и сказал: «Я думаю, что вам было бы тяжело оставаться в том отделении, где скончался князь Лобанов, и потому я сейчас сделаю распоряжение, чтобы вам было отведено другое». «Я был глубоко тронут этим вниманием и искренне благодарен Государю... Меня поразило, что Государь, будучи, несомненно, крайне опечален и потрясен внезапной утратой князя Лобанова, случившейся в то время, когда он был нужен больше, чем когда-либо, ввиду того, что вся политическая сторона путешествия и в особенности посещение Франции зиждилась всецело на нем и была выработана исключительно им, – мог подумать в такую тяжелую минуту о моем удобстве.

Впоследствии, когда я ближе узнал характер Государя, мне постоянно приходилось наблюдать эту отличавшую его удивительную деликатность и трогательное внимание к окружающим его лицам. Стоило кому-нибудь из находящихся в его обществе в трудном или неловком положении быть смущенным невольной оплошностью или услышать что-либо, неприятно его затрагивавшее, как Государь своим обращением и вмешательством старался сейчас же прийти на помощь и загладить неприятное впечатление. Его Величество прямо смущал иногда своей деликатностью и строгой корректностью своего обращения. Так, например, он всегда извинялся перед тем, кого, будучи чем-либо занят, заставлял ждать в своей приемной и принимал хотя бы незначительно позже назначенного для приема часа. Я, по крайней мере, всегда этим сильно смущался».

Мамантов сопровождал Царскую Семью несколько раз в Дармштадт. Он пишет: «Помню, что во время первой поездки я был поставлен Государем в неловкое положение и совершенно не знал, как ему ответить. Надо сказать, что Его Величество совсем не имел привычки носить штатское платье, а в особенности шляпы и, главным образом, цилиндр, который при этом был у него еще далеко не лучшего качества и формы. Войдя в вагон и будучи в очень хорошем расположении духа, Государь обратился ко мне с каким-то вопросом по поводу своего костюма, а затем вдруг сказал: «Вы, впрочем, с презрением смотрите на то, как мы, военные, носим штатское платье, и подсмеиваетесь над нашим неумением». Я, конечно, постарался уверить Его Величество в противном. «Но, – прибавил я, – цилиндр Вашего Величества действительно приводит меня в некоторое недоумение и смущение. Мне кажется, что Ваше Величество могли бы иметь более лучший и носить его несколько иначе, чтобы скрыть Вашу непривычку к этому головному убору». Мое замечание, смелости которого я сам испугался, по-видимому, задело Государя за живое. Он быстро снял свою шляпу и начал ее рассматривать. «Не понимаю, – сказал он,– что вы находите нехорошего в моем цилиндре: прекрасная шляпа, которую я купил перед самым отъездом в путешествие у Брюно и очень ею доволен. Ваше замечание не больше, чем простая придирка штатского к военному». Делать дальнейшие возражения я не решился, а Императрица, с улыбкой слушавшая наш разговор, сказала, обращаясь ко мне: «Очень хорошо, что вы ему так говорите; говорите еще больше – он совершенно не обращает на себя внимания"».

Во время другого пребывания Мамантова в Дармштадте его поразила исключительная деликатность Государя, выразившаяся в следующем. Занимался он, главным образом, поздно вечером. «Я только что расположился в самом откровенном костюме сесть за работу, как вбежал мой человек со словами: «Государь!» И непосредственно за этим вошел Его Величество. «Гуляя с Императрицей, я увидел у вас свет, – сказал мне Государь, – и, решив, что вы еще не спите, зашел, чтобы поручить вам то, о чем я забыл распорядиться днем». Совершенно сконфуженный и растерявшийся, я должен был приводить себя в порядок в присутствии Его Величества. У подъезда флигеля, в котором было мое помещение, Государя дожидалась Императрица. Выйдя вместе с Государем, я, по приглашению Их Величеств, сделал с ними еще небольшую прогулку и проводил их до их подъезда. Сколько удивительной простоты было в обращении Государя и какая поразительная деликатность! Он решается меня побеспокоить только потому, что, по-видимому, я еще не сплю!»

Ясное понимание Государя получаешь, читая следующие строки Мамантова: «Хорошо помнится мне мой первый всеподданнейший доклад, к которому я готовился больше, чем к самому трудному экзамену в университете. В числе дел, подлежавших докладу, было, между прочим, одно весьма сложное и путаное дело по Министерству государственных имуществ, письменное изложение которого занимало около восьмидесяти страниц. Изложить его устно в течение нескольких минут и так, чтобы Государь мог легко усвоить его содержание, представлялось чрезвычайно трудным, и я боялся, что не сумею с ним как следует справиться... В течение не свыше полутора часов надо было доложить еще много других дел. Из первого же вопроса, сделанного мне Государем по поводу вышеуказанного сложного дела, было ясно, что мои старания увенчались успехом. Впоследствии, когда мне пришлось часто докладывать Государю, я убедился, что Его Величество удивительно быстро схватывал сущность того, что повергалось на его усмотрение и что, казалось бы, требовало подробных объяснений. Память у Государя была поразительная: мало-мальски выдающееся дело, ему доложенное, он помнил в течение очень долгого времени в мельчайших подробностях».

***

Флигель-адъютант В.В. Свечин, хорошо знавший Государя по своей службе в Преображенском полку, написал небольшую книжку «Светлой памяти Императора великомученика Николая II» (Париж, 1933). Привожу из нее в выдержках рассказ «В лазарете».

Зима 1914 года. «Его Величество, возвращаясь из поездки на Кавказский фронт, где он приветствовал свои доблестные войска, только что одержавшие блестящую победу над турками при Сарыкамыше, остановился на несколько дней в Москве, куда прибыла также и Государыня Императрица с Наследником Цесаревичем и Великими Княжнами.

Мне было приказано находиться в свите Государя во все время пребывания Их Величеств в Первопрестольной.

Чередуясь с моим товарищем по свите, флигель-адъютантом полковником графом Д. С. Шереметевым, я дежурил при Государе через день и сопровождал Его Императорское Величество при поездках по госпиталям и лазаретам, которые были к этому времени уже вполне оборудованы и в некоторых находилось на излечении множество раненых.

В промежуточные между дежурствами дни мы были командируемы в разные лазареты, не стоящие в списке предназначенных для Высочайшего посещения. Мы должны были передавать раненым царский привет и спасибо за службу и награждать от имени Государя тяжелораненых Георгиевскими медалями.

Сопровождая таким образом Его Величество в его поездках по лазаретам, я имел неоднократно случай наблюдать, какое глубокое впечатление производил на него вид тяжелораненых, ампутированных, ослепших и изуродованных, еще так недавно вполне здоровых людей, принесенных в жертву молоху войны, столь всегда противной сердцу Государя.

Впечатление это бывало настолько сильно, что, несмотря на присущие Государю выдержку и самообладание, он иногда не был в силах скрыть своего душевного волнения.

И надо было видеть его глаза, когда, переходя от койки к койке, он склонялся над несчастными страдальцами и заботливо расспрашивал о их ранениях и сражениях, где они были ранены, интересовался, какой они части, какой губернии, есть ли семья и т. д.

Я, который знал его глаза и столько лет уже ими постоянно любовался и, казалось, вполне их изучил, – я всякий раз в лазаретах поражался их новой скорбной красотой. Не могу выразить словами, сколько было в них сострадания и любви к ближнему.

Всегда прекрасные, но обыкновенно нелегко проницаемые, они были в это жестокое время истинным отражением его благочестивой христианской души и в них нетрудно было разглядеть, какие сокровенные струны затронула навязанная ему ужасная война, и понять, какой искренней и великой печалью звучали эти невидимые струны...

В день своего отбытия в Петроград Государь Император повелел мне остаться еще несколько дней в Москве, дабы объехать неосмотренные лазареты и, в первую голову, побывать в том, который Его Величество посетил перед самым его отъездом.

–      Мне пришлось сейчас торопиться, – сказал Государь, – и я опасаюсь, как бы кого не обидел, обойдя тяжелораненых и наградив случайно менее достойных... Поезжайте и проверьте и если такие случаи обнаружите, то исправьте мой грех и обласкайте от моего имени обойденных.

Эти простые слова Русского Императора, запечатлевшиеся в моем сердце, – как решительно рассеивают они возведенную врагами и недоброжелателями на него клевету о присущем ему будто бы бессердечии и безразличном отношении к участи и страданиям своих подданных!

На другой день после отъезда Их Величеств из Москвы я поспешил с утра в указанный мне лазарет, дабы как можно скорее исполнить возложенное на меня Государем поручение.

Тяжелораненых, не получивших из рук Его Величества Георгиевских медалей, по проверке, оказалось немного – всего лишь несколько человек.

Передавая им от имени державного вождя русской армии медали, я старался объяснить им, сколь велика была проявленная в отношении их Государем заботливость и милость, и должен сказать, что все до единого искренно и всем сердцем реагировали на мои слова и многие со слезами на глазах просили меня благодарить Государя.

Привыкший разбираться в солдатских настроениях, я утверждаю, что никакой фальши во всем том, что мне довелось слышать и видеть, не было: простые солдатские сердца под благотворным действием царского внимания и ласки раскрывались, как полевые цветы под действием животворящего солнца...

До сих пор вижу эти исхудалые и измученные лица, озаренные хотя, быть может, и минутной, но счастливой улыбкой... но особенно явственно представляю себе того безвестного героя, слова которого врезались в мою память и которые настолько красивы в своей простоте и настолько возвышенны по духу, что привожу их как замечательный образец искреннего голоса народной души.

Исполняя повеление Государя, я уже посетил все палаты, в которых по справкам, наведенным у администрации лазарета, находились те обойденные, о коих вспомнил и позаботился Государь.

Раздав им медали и передав царский привет, я собирался покинуть лазарет, когда неожиданно прибежавшая в переднюю запыхавшаяся сестра милосердия, видя, что я уже в пальто, кинулась ко мне и, несмотря на присутствие старшего врача и старшей сестры, очевидно боясь, как бы я не уехал, непосредственно обратилась ко мне со следующими словами:

–      Господин полковник, ради Бога, не уезжайте, ради Бога, вернитесь еще в нашу палату... У нас там тяжко контуженный, он страдает ужасно, хуже иных ампутированных, а вместе с тем его забывают, и Государь Император ему медали не дал, и вы сейчас прошли мимо, его не заметив. Пожалуйста, вернитесь! Он такой несчастный, – прибавила она, с трудом владея своим волнением.

Услышав это, я обратился за пояснениями к старшему врачу, напомнив при этом, что я ясно указал при приезде, с какой целью я прислан.

На это старший врач мне ответил, что я говорил про тяжкораненых и ампутированных, а что этот, мол, контужен и, как мне показалось, недружелюбно при этом взглянул на сестру, осмелившуюся вмешаться, по его мнению, не в свое дело.

–      Ранен или контужен, это безразлично,– сказал я, – мне важно знать, кто более тяжко пострадал и, главное, что сулит ему будущее.

Видя, что старший врач не может мне дать нужных сведений, я велел вызвать заведующего палатой.

Через несколько минут он явился, и я, переговорив с ним и убедившись, что слова сестры были более чем основательны, поспешил обратно в указанную мне палату.

Подойдя к контуженному, я увидел одно из тех хороших, открытых, привлекательных простонародных лиц, которые особенно часто встречаются среди жителей Полтавской, Черниговской и других малороссийских губерний, всегда дававших прекрасных солдат.

Он был бледен, как полотно его рубашки, и худ до чрезвычайности, впавшие глаза казались погасшими, губы были совершенно белы.

Несчастный был контужен в спинной хребет и страдал невероятно. По мнению врача, на выздоровление он имел очень мало шансов.

–      Почему же ты не сказал, что так серьезно болен и так сильно мучаешься? Ведь сейчас, когда я был в палате, я сказал, что прислан к вам Государем Императором, чтобы наградить всех тяжелых, кого Его Величество невольно пропустил, и громко спросил: «Кто тяжелые?» Почему же ты о себе не заявил? Или ты не слышал, что я говорю, или не понял?

–      Никак нет, Ваше Высокоблагородие, – все слышал и все понял, – ответил он мне хотя и слабым голосом, но вполне отчетливо.– Я не смел... Начальство, думал, само знает, кого треба наградить: коли заслужил, то дадут миндаль, а коли не дают – значит не заслужил. А также думал, что награждают тех, у кого отрезани чи рука, чи нога. У меня же, слава Богу, оне цилы, а що дуже болит, да ломит, – то Божья воля...

Глубоко растроганный таким невероятным смирением, я приколол к его рубахе Георгиевскую медаль и сказал, что передаю ему от имени Государя Императора особо сердечное спасибо за службу и за тот геройский дух, который он сохранил среди страданий.

Тогда его взоры оживились, в них появился внезапно огонек, и среди торжественной тишины, царившей в это время в палате, с неожиданной силой прозвучали те замечательные слова, которые, как я сказал, врезались в мою память и которых поныне, несмотря на протекшие годы, не могу хладнокровно вспоминать.

–      Покорнейше благодарю, Ваше Высокоблагородие... – начал он, но засим, видимо от волнения и под влиянием сильных болей, забывая обычные уставные формулы, он продолжил, пересыпая русскую речь малороссийскими словами, просто, душевно. – Премного благодарны Государю Императору за их милость... Нам тут хорошо – уход, что за господами... А они, Государь-то, и так нас наградили, що нас грешных посетили...

Ваше Высокоблагородие, – продолжал он, все более и более волнуясь, – у Государя такие глаза, що в жисть не бачил – до смерти не забуду. Люди говорили, що ему до нас дила нет... Теперь я знаю – то злодеи, хуже немца – все брешут... Уж мене теперь сего не скажут... Колы Бог даст, выдужаю – убью всякого, хто скаже що такое подобное... Я видел его глаза и знаю теперь правду. В них слезы были, вот те Христос, сам видел. Сказать – не поверят: Царь, Император Рассейский, да плаче... Смотрил на нас, искалеченных, и плакал... Знать, жалел. Видно, правду в полку учили, когда сказывали, що мы для него, як дети. Как есть отец по детям и плаче... Ваше Высокоблагородие, помирать буду – не забуду его глаз... Как посмотрил на мене, проходя, точно солнышко в душонку мою заглянуло, ажно жарко стало, и болесть как будто полегчала. Верите ли, Ваше Высокоблагородие, до сих пор все вижу его глаза! Я не один так говорю – спросите, Ваше Высокоблагородие, кого угодно из наших ребят – уси то же скажут...

В эту минуту с разных сторон палаты послышались многочисленные голоса:

–      Так точно, Ваше Высокоблагородие, верно, это так, одно слово – правда, покорнейше благодарим Его Императорское Величество... Пошли им Господь здоровья.

Все, кто был в силах, приподнялись на койках, осеняли себя крестным знамением, у многих на глазах были слезы.

Не зная, как еще выразить мое восхищение несчастному страдальцу и настоящему герою-солдату и в то же время истинному христианину, я троекратно его поцеловал и перекрестил, сказав ему, что делаю это от лица Государя.

На прощание, пожелав контуженному и всем его товарищам по палате быстрого выздоровления и еще раз поблагодарив всех за верную службу Царю и отечеству, я вышел из палаты, сопровождаемый «ура!» всех раненых и контуженных, забывших на минуту, под влиянием охвативших их патриотических чувств, свои боли и горести.

Пережитые мною в это утро минуты – одни из лучших в моей жизни. Простая, лишенная всякой искусственности красота их – была исключительная.

Много видел я после того и раненых, и контуженных – в одном Киеве весной 1915 г. говорил более, чем с 17 тысячами, – и много встречал я среди них настоящих патриотов и преданных слуг своего Царя, высказывавших мне, тоже бесхитростно, одушевлявшие их чувства, но чего-либо подобного тому, что я слышал в это утро в Москве, мне больше слышать не довелось. Это было прямое откровение!

И ныне, в изгнании, когда больше нет Российской Империи, когда ее великодушный Император погиб от руки изуверов,– этот голос солдатской души звучит для меня неумирающим эхом, свидетельствующим о том, какими были настоящие русские солдаты в доброе старое время, пока пропаганда и неразумные распоряжения правительства не сдвинули их с пути долга и чести на гибельный путь революции, доведший их до анархии, подлости и озверения...

Прежде чем покинуть лазарет, я счел своим долгом выразить сестре, так трогательно просившей меня дать медаль ее больному, особую похвалу и благодарность. Я считал необходимым это сделать главным образом потому, что видел в ее поступке не только проявление заботливости о больных, но и до некоторой степени доказательство присущего ей гражданского мужества и сознания долга.

В присутствии старшего врача, старшей сестры и почти всего персонала, собравшегося меня проводить, я обратился к ней со следующими словами:

–      Благодарю вас, сестра, за то, что вы сделали. Без вас я не исполнил бы возложенного на меня Его Величеством поручения и один из, несомненно, достойнейших остался бы, вопреки воле Государя, не награжденным. Поступая так, как вы поступили, вы доказали, что вы действительно сестра милосердия. Конечно, вы до некоторой степени нарушили служебную дисциплину, но это не должно быть вам поставлено в вину, так как вы руководствовались высшей дисциплиной – заветом Того, Чью святую эмблему вы носите на груди: вы возлюбили ближнего, как саму себя. Ввиду этого я считаю долгом выразить вам благодарность от лица Государя Императора. По возвращении моем в Петроград я буду счастлив доложить Его Величеству как о вашем христианском порыве, так и о тех незабвенных минутах, которые я провел у койки Сиволенко.

Засим, обращаясь к старшему врачу, я просил его иметь особое наблюдение за ходом болезни несчастного контуженного, предупредив, что Государь, наверное, будет интересоваться судьбой страдальца...

По возвращении моем в Петроград, я представил Государю всеподданнейший доклад об исполнении возложенного на меня поручения, но, излагая случай, составляющий предмет настоящего очерка, я не вошел в подробности.

Зная скромность Государя и его нелюбовь обнаруживать свои душевные переживания, я был уверен, что ему было бы неприятно, если бы я видел то волнение, какое должно было, неминуемо, его охватить, если бы я передал ему то, что сказал мне Сиволенко о его глазах и виденных им слезах.

Поступая так, я, конечно, не хотел утаить этого от Государя, – наоборот, я мечтал представить ему все виденное и слышанное мною возможно ярче и полнее, но хотел это сделать наиболее приятным для него образом.

Для этого был один путь – представить Государю деловой доклад и, в то же время, рассказать Императрице все подробности того, что мне пришлось пережить в московском лазарете.

Судьба мне благоприятствовала: я мог не испрашивать у Государыни особой аудиенции, будучи удостоен в тот же день приглашения к Высочайшему завтраку.

Пользуясь этим, я пошел в гостиную Императрицы несколькими минутами ранее обычного часа в надежде застать ее одну и иметь возможность говорить с нею до завтрака, пока Государь не пришел.

На мое счастье, Государь в этот день немного запоздал, и я смог подробнее изложить Ее Величеству все то, что хотел.

Государыня была глубоко растрогана всем слышанным и по достоинству оценила как поведение сестры, так и слова Сиволенки и его высокий дух. Сильно волнуясь, она высказала мне одобрение по поводу того, что я сказал сестре, и поблагодарила за мою мысль – рассказать ей, а не Государю...

После завтрака, прощаясь со мною, Ее Величество спросила меня, запомнил ли я фамилию контуженного и справился ли о фамилии сестры?

К счастью, все сведения о них были мною записаны, и я мог тут же их ей сообщить.

Несколько дней спустя я узнал, что от имени Государыни Сиволенке и сестре милосердия были препровождены иконы.

По повелению же Государя престарелым родителям героя-страдальца было послано в деревню денежное пособие. Кроме того, главному начальнику Московского военного округа было указано периодически сообщать о состоянии его здоровья Военно-Походной канцелярии для доклада Его Величеству.

Два с небольшим месяца спустя, на одном из моих дежурств, Государь, как только меня увидел, сказал:

–      Вчера я получил известие о смерти Сиволенки. Командующий войсками доносит, что он последнее время безумно страдал. При таких условиях это, конечно, к лучшему, но мне очень жаль, что я его не увижу... Я надеялся, что он поправится, и хотел обеспечить ему тихую и спокойную жизнь...

Так думал о своих солдатах Русский Царь, веривший в победный конец войны и мечтавший наградить по заслугам всех исполнивших свой долг перед ним и родиной.

Для него все были равны, все одинаково дороги и одинаково близки его любвеобильному сердцу, но, естественно, что такие представители солдатской массы, как Сиволенко, в котором так чудесно сочетались лучшие качества русского крестьянина-землероба с исконными качествами русского солдата, чудо-богатыря, не могли не вызывать его особого к себе благоволения.

Вот почему и весть о кончине Сиволенки, хотя всего лишь одного из многих тысяч, ежедневно уносимых войной, вызвала в Государе сожаление как о знакомом и близком человеке, и он спешил поделиться этой грустной вестью со мною, своим адъютантом, имевшим счастье открыть перед ним всю неизреченную красоту этой отлетевшей ныне в лучший мир праведной, истинно русской солдатской души».

В созвучии с этим трогательным повествованием звучит и описанное П.Г. Курловым в его книге «Гибель Императорской России». Происшедшее имело место во время нашей войны с Японией, когда автор был курским вице-губернатором: «Погиб миноносец «Стерегущий». Всем памятно геройское поведение его командира лейтенанта Сергеева, увековеченное удивительно идейным памятником этому подвигу в Петербурге. В Курске проживал престарелый отец лейтенанта Сергеева. Он был болен и жил в небольшом домике на скромную пенсию за свою долголетнюю службу. Это обстоятельство случайно сделалось известным губернатору, который написал по сему поводу письмо морскому министру. Отправив это письмо, губернатор уехал на несколько дней в отпуск, и я вступил в управление губернией. Через день, около 7 часов вечера, мне подали телеграмму с надписью «Высочайшая». Я вскрыл ее и увидел подпись Государя. В телеграмме заключалось повеление губернатору лично отправиться к старику Сергееву и передать ему Высочайшее соболезнование его горю и трогательную оценку погибшего сына. Приказав предупредить Сергеева о моем посещении, я тотчас же в парадном придворном мундире отправился к нему и застал одинокого больного старика, сидевшего беспомощно в кресле. Он был крайне удивлен моему приезду, но удивление перешло в неописуемую радость, когда я прочел ему телеграмму Государя. Старик расплакался, прося меня повергнуть пред Его Императорским Величеством верноподданническую благодарность. Я никогда не забуду этих слез, а вместе с ними и того отеческого внимания, которое было проявлено Государем по отношению к своему подданному. Непосредственно Государю донес я об исполнении выпавшего на долю мою отрадного поручения».

В связи с тем, что поведали о Государе В.В. Свечин и П.Г. Курлов, вспомнилось рассказанное мне тридцать лет назад в Париже покойным генералом П.П. Орловым.

Будучи, как флигель-адъютант, на дежурстве во дворце в Царском Селе или в Петергофе (точно не помню), он в поздний час вынужден был принять молодую женщину, упорно настаивавшую на свидании с ним. Волнуясь, сквозь слезы, она сообщила ему, что через несколько часов предстоит казнь ее жениха, которого судил военный суд вместе с несколькими революционерами. По ее словам, молодой человек только случайно оказался связанным с группой террористов и ни в чем не виноват. Она умоляла испросить у Государя повеления о приостановке его казни. Орлов знал, что Государь удалился уже в спальню и, возможно, спит. Все же искренность ее горячей мольбы побудила Орлова постараться исполнить ее. Спрошенный им камердинер ответил, что Государь ложится спать. Орлов просил осведомить Царя о необходимости сделать ему доклад по неотложному делу. Через короткое время Государь вышел в домашнем костюме и спросил: «Что случилось, Орлов?» Выслушав доклад, он поблагодарил Орлова, не побоявшегося побеспокоить его по такому важному делу, и приказал передать немедленно по телефону коменданту Петропавловской крепости Высочайшее повеление о приостановке казни молодого человека. На следующий день Государь отдал распоряжение выяснить обстоятельно степень виновности последнего. Обнаружена была в отношении его судебная ошибка. Он был освобожден, и через год Орлов случайно встретил в Крыму счастливую супружескую пару.

Дополнением к сказанному является следующее повествование. Очевидец Иван Иванов, побывавший в Екатеринбурге и передававший свои впечатления о жизни Царской Семьи, сообщал: «Как-то в доме, где проживал Государь, испортилось электричество. Вызвали мастера с помощником для починки. Мастер был ярый революционер, а его помощник – солдат большевик. И вот, когда они пришли в дом и увидели Государя, его кроткие добрые глаза и когда Царь начал с ними разговаривать так просто, так кротко, расспрашивая о их жизни, о семье, то оба мастера не выдержали и расплакались. Им стало совестно, как они потом говорили, смотреть в глаза Государя за все то зло, которое они сделали ему и России, и они решили уйти из своих партий и быть верными Государю и родине. Об этих раскаявшихся большевиках в то время, когда я там был, передавал человек, бывший в Екатеринбурге, говорил весь город, но сами раскаявшиеся бежали, боясь расстрела комиссаров» (Русская летопись. Париж, 1921. Кн. I.).

***

Выше упоминалась мною военная служба Государя. О понимании им обязанностей офицеров можно судить по сказанному 2 августа 1911 г. юнкерам и пажам при производстве их в офицеры: «Господа, сегодня самый знаменательный для вас день. Помните то, что я вам скажу. Будьте в течение всей вашей жизни хорошими христианами, честными и преданными слугами своей Родине и своему Государю. Служите изо всех сил, с полным сознанием, что если каждый из вас честно и сознательно будет исполнять свое дело, – какую бы маленькую должность ни занимал, он принесет большую пользу Родине и своей части. Относитесь с уважением к вашим начальникам и без критики, друг к другу – по-товарищески, памятуя, что все вы составляете частицу одной семьи – великой русской армии. Служите примером подчиненным вам солдатам, как в военное, так и в мирное время. От души желаю всем вам успеха в предстоящей службе и поздравляю вас, господа, с производством в офицеры».

Семью «великой русской армии» Государь хорошо знал. Вступление его в нее описал генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер в одной из «Лекций о России», прочитанной им в 1928 г. в Париже.

«6 мая 1884 г. Наследнику Цесаревичу исполнилось 16 лет и, как достигший совершеннолетия, он – атаман всех казачьих войск – принес присягу под штандартом лейб-гвардии Атаманского полка. Имев счастье, как выпускной кадет, присутствовать на этом торжестве, впервые переступивши порог Зимнего дворца, я никогда не забуду этой трогательной и величественной картины в Георгиевском зале: умиленные и восторженные взоры великанов-бородачей атаманцев и сосредоточенный серьезный вид Наследника, казавшегося много моложе своих лет, его взволнованный, но звучный голос, которому он усилием воли придавал чеканную твердость, когда произносил слова клятвы, даваемой своему отцу Императору Александру III и в лице его – России. С этой минуты Наследник Цесаревич считался на действительной военной службе».

Военное дело Наследник изучал под руководством таких общепризнанных знатоков его, как генералы Драгомиров, Леер и Лобко. Одновременно он знакомился и практически с военной службой, бытом офицера и солдата. Будущий монарх последовательно с 1887 г. исполнял обязанности строевого офицера. В лейб-гвардии Преображенском полку он был субалтерн-офицером, потом ротным командиром; в лейб-гвардии Гусарском полку был тоже младшим офицером, затем командиром эскадрона. Один лагерный сбор он провел в составе гвардейской конной артиллерии.

По свидетельству генерала Миллера, в прошлом офицера лейб-гвардии Гусарского полка, Наследнику по душе был именно весь уклад полковой жизни: тесная товарищеская среда, простые и вполне определенные взаимоотношения – дружественные вне службы и строго дисциплинированные во время несения службы. Но особенно привлекала его возможность ближе подойти к солдату, к простому человеку из толщи народной. Входя в жизнь и быт солдат вверенной ему роты или эскадрона, наблюдая и изучая солдатскую психологию, взаимоотношения офицеров и солдат, Наследник вынес из своего пребывания в войсковых частях не только глубокую искреннюю любовь к военной среде, к армии, но и совершенно определенные взгляды на духовную сторону жизни в казарме. Мечтой Наследника была возможность командовать полком. Он желал провести в жизнь свои взгляды на офицера и солдата, на их взаимоотношения, на отношения к службе и собственным примером увлечь офицеров на путь еще большего приближения к солдату. Это не осуществилось из-за неожиданной кончины Императора Александра III. Но то, что он приобрел, командуя ротой и эскадроном, отразилось на предпринятых им как Государем мерах для улучшения самой жизни офицера и солдата.

В первые же годы его Царствования были увеличены содержание офицеров и пенсии. В желании скрасить казарменную жизнь и зная, как солдат, взятый от сохи, тяготится замкнутой жизнью в казарме, Государь приказал увеличить число и продолжительность их отпусков. Упразднены были, в связи с этим, вольные работы в полках, исполнявшиеся осенью, когда именно солдаты могли увольняться в отпуск. При постройке казарм приказано было обращать особое внимание на устройство квартир для семейных офицеров. Понимая, какое значение для всего уклада офицерской жизни имеет офицерское собрание, в особенности в глухой провинции, Государь неоднократно помогал оборудованию их из собственных средств. По личному почину Государя улучшено было довольствие солдат. Введено было чайное довольствие и отпуск постельных принадлежностей.

Государем проведено было производство обер-офицеров в чины через каждые четыре года. Исключительное внимание уделял Государь вопросу о сверхсрочных унтер-офицерах. Подпрапорщикам, выслужившим сроки, обеспечены были места с соответственным положением в других ведомствах. Для возвышения звания солдата в собственных его глазах отменены были телесные наказания для штрафованных солдат. Издан был приказ о ношении погон нестроевыми денщиками, причем «казенная прислуга» была переименована в денщиков и вестовых.

Из писем Государя к пребывавшей временами в Дании Императрице Марии Феодоровне видно, какую радость всегда доставляла ему возможность близкого общения с военной средой. 17 ноября 1905 г. он из Царского Села писал Царице-матери: «Я хочу видеть полки здесь по очереди и начну с Семеновского полка». В декабре он сообщил: «Семеновский полк был в великолепном виде, хотя его батальоны не видали друг друга полтора месяца вследствие службы в Петербурге. Мин и все офицеры были в отличном расположении духа. 26 ноября был Георгиевский праздник. Новых кавалеров было довольно много: из армии прибыло 150 человек. За два дня мы смотрели 800 солдат 1-го армейского корпуса, вернувшегося с войны, чтобы быть учителями молодых солдат своих полков. Приехали между ними и 100 новочеркассцев. Всем раненым и оставшимся в строю я дал Георгиевские кресты. Такая радость было видеть этих славных людей, которые с таким самоотвержением послужили в страшной и трудной войне. Старый Мейендорф, их командир, бегал около них и расспрашивал о тех боях, в которых он был с ними, а я рядом говорил с другими, на это не обращал никакого внимания. Было очень забавно». «Сегодня был смотр Московскому полку – тоже блестящий. Офицеры вчера обедали у нас, теперь это уже вошло в привычку. Алике (Государыня) отлично разговаривает со всеми по-русски». «6-го происходил великолепный парад Гвардейскому

экипажу, стрелкам и другим частям в манеже. Было чудное солнце, светло и радостно на душе. Я им передал твои поздравления (Императрица была шефом Гвардейского экипажа), и матросы долго кричали «ура!» в ответ, 3-го был очередной смотр преображенцам. Погода была теплая, и Алике взяла с собою маленького (Наследника), который смотрел на парад со ступенек подъезда перед дворцом. Полк был очень рад его видеть. В память этого Николаша (Великий Князь Николай Николаевич, главнокомандующий войсками гвардии и Петербургского военного округа) был зачислен в списки полка. Восторг неописуемый. Я так счастлив, что войска полюбили Николашу и верят ему. Недавно он принимал всех командиров частей, причем сказал им такую горячую речь о верности долгу и присяге, что все присутствующие плакали, и «ура!» их было слышно на улице. Это я знаю от самих начальников частей».

Бывший преображенец А.Ф. Гире дополняет изложенное генералом Миллером: «Осенью 1892 г. стало известно, что Император Александр III выразил желание, чтобы Наследник Цесаревич, недавно возвратившийся из путешествия на Дальний Восток и уже отбывший стаж ротного командира в лейб-гвардии Преображенском полку, вернулся в тот же полк в чине полковника для командования батальоном. Наследник Цесаревич имел в то время 24 года. Через несколько дней после объявления в приказе по полку в конце декабря того же года о назначении Наследника командиром 1-го батальона он прибыл утром в казармы на Миллионной улице для его принятия от полковника Огарева.

Наследник Цесаревич обошел с командующим полком Великим Князем Константином Константиновичем и полковником Огаревым все ротные и батальонные помещения, посетил кухню, пробовал пищу, знакомился с состоянием денежных сумм и батальонного имущества и, по окончании занятий в ротах, прошел в офицерское собрание, где перед общим завтраком ему были представлены все офицеры. С этого дня Наследник почти ежедневно приезжал в батальон во время утренних занятий, наблюдал за их ходом, вел подробные беседы с ротными командирами и младшими офицерами по вопросам, касающимся службы, в перерывы разговаривал с солдатами и скоро начал поражать знанием всех фамилий унтер-офицеров своего батальона и губерний, из которых они вышли. С самого начала Наследник обратил внимание на занятия с солдатами грамотностью, стараясь внушить им, что звание солдата высоко и почетно, как то значилось в раздававшейся им памятке. Присутствуя при обучении нижних чинов фехтованию, Наследник любил взять ружье и с небольшого разбега, проткнуть штыком чучело, а при стрельбе дробинками пострелять в цель с солдатами. В этом сказалось его влечение к спорту, в те далекие времена еще крайне примитивному.

Наследник исполнял все сопряженные с его должностью обязанности и наряду с другими батальонными командирами назначался дежурным по караулам. К этой службе он относился с особым вниманием, увлекая других своим примером. В исполнение инструкции Санкт-Петербургского коменданта, невзирая ни на какую погоду или зимнюю стужу, он поздно вечером объезжал караулы и для обхода постов вызывал разводящего. По установленному правилу, в каждом батальоне в течение зимних месяцев назначалось несколько офицерских собраний для решения тактических задач, предлагавшихся батальонными командирами. Эти собрания обыкновенно проходили вяло, офицеры не любили высказываться, и батальонные командиры, не добившись толка, давали свое заключение, которое охотно принималось всеми.

Цесаревич посмотрел на это дело серьезно. Он являлся в собрание с собственноручно написанной задачей и проложенным к ней планом; на столе развертывалась «зеленка», и Его Высочество предлагал каждому, начиная с младшего, высказаться. Попытки отмолчаться успеха не имели, приходилось подчиниться необходимости, в поставленный вопрос вникнуть и над ним задуматься. Выслушав всех, Наследник объявлял решение, которое записывалось, и собрание заканчивалось.

По окончании в 1893 г. смотра новобранцев, производившегося командующим полком и прошедшего во всех ротах 1-го батальона отлично, Наследник собрал своих ротных командиров и передал им, что он считал бы полезным производить в праздничные дни прогулки с солдатами небольшими группами под руководством и надзором старших унтер-офицеров для осмотра памятников и достопримечательностей столицы, как, например, Петропавловской крепости, Исаакиевского и Казанского соборов, домика Петра Великого и проч. Наследник заметил, что даже старослужащие не могли ему сказать, где находятся памятники Петру Великому и Суворову, – и это стыдно...

Наследник, убедившись во время лагерного сбора, что офицеров интересует постройка Сибирской железной дороги, по словам Гирса, заявил: «Я приглашу в собрание обедать товарища председателя комитета Куломзина, и тогда мы поговорим об этом подробнее». Через несколько дней на общем четверговом обеде уже находился статс-секретарь Кулом-зин. По окончании обеда офицеры опять подвинули свои стулья к центру стола. Куломзин начал с того, что постройка Сибирской железной дороги является одним из величайших дел Царствования Императора Александра III, поручившего руководство комитетом, ввиду его важности, Наследнику Цесаревичу. После этого Его Императорское Величество стал говорить о международном, экономическом и стратегическом значении дороги, о трудностях, которые пришлось преодолеть при переговорах с Китаем и при прокладке рельсового пути через намеченные города, реки и горы. Наследник поразил всех детальными знаниями этого сложного, требующего специальной подготовки, большого государственного дела.

Во время лагерного сбора 1894 г. Великий Князь Константин Константинович пригласил на четверговый обед профессора истории академика С.Ф. Платонова, желая переговорить с ним по поводу нового издания истории полка. После окончания обеда Платонов встал и обратился к сидевшим за столом с речью, в которой он отметил, что преображенцы всегда были носителями высокого воинского духа и служебного долга. Это проходит через всю их историю. Затем он стал говорить об основателе полка Царе Петре как величайшем преобразователе, не имевшем в мире себе равного. Наследник заметил: «Царь Петр, расчищая ниву русской жизни и уничтожая плевелы, не пощадил и здоровые ростки, укреплявшие народное самосознание. Не все в допетровской Руси было плохо, не все на Западе было достойно подражания. Это почувствовала Императрица Елизавета Петровна, и с помощью такого замечательного русского самородка, каким был Разумовский, ею было кое-что восстановлено».

Затем ушли вглубь истории, заговорили о татарах и Смутном времени, его героях и жертвах».

***

Государь, насколько понимаешь его, духовно был связан с тремя царственными предками. Статс-секретарь А.А. Половцев заносил в свой дневник 29 октября 1894 г., через восемь дней после вступления Государя на престол: «Вечером из достоверных повествований слышу, что новый Государь – усердный поклонник Императора Николая I (вероятно, потому, что плохо знает его царствование)». Половцев принадлежал к числу умеренно-либеральных сановников XIX столетия, и, естественно, чужд был ему Император Николай Павлович. В глубоком знании отечественной истории Императором Николаем Александровичем Половцев мог потом убедиться, состоя деятельным членом возглавляемого Государем Императорского Исторического общества. Половцев подносил Государю очередные тома издававшегося обществом «Биографического словаря» и выслушивал его отзывы.

Император Николай I был дорог Государю своей идейной определенностью и твердостью, исполнением долга, беспредельной верой и беспрекословным подчинением воле Божией. В очерке, ему посвященном, приводились примеры этому.

Веру и благочестие унаследовал Государь от обожаемого им отца, в свою очередь воспринявшего эти величайшие блага от своей матери Императрицы Марии Александровны, мало еще освещенной историей. А.Ф. Тютчева, состоявшая при ней фрейлиной, когда она еще была Цесаревной, писала о ней: «Душа Великой Княгини была из тех, которые принадлежат монастырю. Ее хорошо можно было себе представить под монашеским покрывалом, коленопреклоненной под сенью высоких готических сводов, объятую безмолвием, изнуренную постом, долгим созерцательным бдением и продолжительными церковными службами...» Тютчева, подарив ей 1 января 1856 г., в канун памяти преставления преподобного Серафима, еще не прославленного, маленький образок с его изображением, пишет: «Я очень верю для нее в молитву этого святого и уверена, что он оказывает ей особое покровительство, ибо он предсказал о ней еще прежде, чем она прибыла в Россию, что она будет «благодатная» и матерью для России и Православной Церкви». Действительно, Государыня ревностно служила Церкви, особенно посвящая себя развитию миссионерства. Внук ее проявил почин в прославлении преподобного Серафима.

Вера в Промысл Божий поддерживала Императора Александра III при выполнении им царственного служения России, начатого у окровавленного одра Царя-Освободителя. Выше приводилось высказанное им в письме Победоносцеву в последний день трагического 1881 г.

В очень тревожное время, во время беспорядков 1905 г., министр иностранных дел А.П. Извольский принят был Государем. Он вспоминал впоследствии: «В тот день, когда мятеж достигал своего кульминационного пункта, я находился близ Императора Николая, которому я делал устный доклад; это происходило в Петергофе, во дворце или, вернее, на Императорской даче, расположенной на берегу Финского залива, напротив острова, на котором высится на расстоянии около пятнадцати километров Кронштадтская крепость. Я сидел против Государя у маленького стола при окне с видом на море. В окно виднелись вдали линии укреплений. Пока я докладывал Государю разные очередные дела, мы явственно слышали звук канонады, которая, казалось, с минуты на минуту делалась все более интенсивной. Государь слушал меня внимательно и ставил мне, согласно своему обычаю, вопросы, которые доказывали, что он интересуется мельчайшими подробностями моего доклада; он должен был знать, что в эти минуты в нескольких милях от него дело шло об его короне. Если бы крепость осталась в руках восставших, то положение столицы сделалось бы не только ненадежным, но и его собственная судьба и судьба его семьи были бы серьезно угрожаемы: орудия Кронштадта могли помешать всякой попытке бегства морем.

Когда мой доклад был закончен, Государь остался несколько мгновений спокойным, смотря через открытое окно на линию горизонта. Я же был охвачен сильным волнением и не мог воздержаться, рискуя нарушением этикета, чтобы не выразить моего удивления видеть его столь спокойным. Государь, по-видимому, вовсе не был покороблен моим замечанием. Обратив на меня свой взор, необычайную доброту которого столь часто отмечали, он ответил мне этими, резко врезавшимися в мою память словами: «Если вы видите меня столь спокойным, то это потому, что я имею непоколебимую веру в то, что судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи в руках Господа, Который поставил меня на то место, где я нахожусь. Что бы ни случилось, я склонюсь перед Его волей в убеждении, что никогда не имел иной мысли, как служить той стране, которую Он мне вручил».

Ольденбург пишет: «Вера в Бога и в свой долг царского служения были основой всех взглядов Императора Николая II. Он считал, что ответственность за судьбы России лежит на нем, что он отвечает за них перед престолом Всевышнего. Другие могут советовать, другие могут ему мешать, но ответ за Россию перед Богом лежит на нем. Из этого вытекало и отношение к ограничению власти, которое он считал переложением ответственности на других, не призванных, и к отдельным министрам, претендовавшим, по его мнению, на слишком большое влияние в государстве. «Они напортят – а отвечать мне», – таково было, в упрощенной форме, рассуждение Государя».

«Император Николай II обладал живым умом, – продолжает Ольденбург, – быстро схватывающим существо докладываемых ему вопросов – все, кто имел с ним деловое общение, в один голос об этом свидетельствуют. У него была исключительная память, в частности, на лица. Государь имел также упорную и неутомимую волю в осуществлении своих планов. Он не забывал их, постоянно к ним возвращался и зачастую в конце концов добивался своего.

Иное мнение было широко распространено потому, что у Государя поверх железной руки была бархатная перчатка. Воля его была подобна не громовому удару, она проявлялась не взрывами и не бурными столкновениями, она скорее напоминала неуклонный бег ручья с горной высоты к равнине океана: он огибает препятствия, отклоняется в сторону, но в конце концов с неизменным постоянством близится к своей цели».

***

Президент Французской республики Эмиль Лубэ в своих воспоминаниях писал: «О Русском Императоре говорят, что он доступен разным влияниям. Это глубоко неверно. Русский Император сам проводит свои идеи. Он защищает их с постоянством и большой силой. У него есть зрело продуманные и тщательно выработанные планы. Над осуществлением их он трудится беспрестанно. Иной раз, кажется, что-либо забыто. Но он все помнит. Например, в наше собеседование в Компьене (в 1901 г. – Н. Т.) у нас был интимный разговор о необходимости земельной реформы в России. Русский Император заверял меня, что он давно думает об этом. Когда реформа землеустройства была проведена, мне было сообщено об этом через посла, причем любезно вспомянут был наш разговор... Под личиной робости, немного женственности, Царь имеет сильную душу и мужественное сердце, непоколебимо верное. Он знает, куда идет и чего хочет».

Государь действительно с самого начала своего Царствования озабочен был благоустроением крестьянства, придавая этому делу огромное значение. В лице оцененного им П.А. Столыпина он нашел волевого министра, который, использовав подготовленный ранее способными и опытными чиновниками материал, сумел осуществить предначертания Государя. Подчеркивая значение в этом деле Столыпина, считаю все же, что земельная реформа, как и другие крупные преобразования кипучего творчеством последнего Царствования, должно именовать преобразованиями Императора Николая II, как это было принято в отношении реформ его деда, Императора Александра II.

По почину Государя и силой его воли проводилась борьба с пьянством, причем Император Николай Александрович не побоялся сильного сокращения тех доходов, которые давала государству продажа водки. В 1914 г. он уволил председателя Совета министров, министра финансов В.Н. Коковцова, этому не сочувствовавшего. Государь твердо отстаивал полезное просвещенное детище своего родителя – церковноприходские школы, против которых вело кампанию большинство членов Государственных Дум. Благодаря неуклонной настойчивости Государя Россия возродила после войны с Японией свой флот, который к началу войны 1914 г. представлял внушительную силу и блестяще проявил себя во время борьбы с мощным противником.

Мамантов так заканчивает свою книгу: «Не принимая участия в делах государственного управления и стоя далеко от политики, я не могу, конечно, говорить о деятельности Государя в этой области. Что же касается дел Канцелярии прошений, то есть рассмотрения и решения Государем ходатайств об оказании милости, правосудия и удовлетворения жалоб несправедливо обиженных, то должен сказать, что работать с ним в этом отношении было наслаждением. С врожденным и сильно развитым чувством справедливости, добрый, слишком, к сожалению, добрый, гуманный, – он с величайшей готовностью шел навстречу предлагавшимся ему канцелярией мерам восстановления незаслуженно попранных прав и смягчению суровых велений закона, когда изъятие из него не нарушало ничьих интересов и вызывалось требованиями высшей справедливости. Я не говорю уже об оказании им широкой помощи впавшим в нужду – доброта его в таких случаях не имела предела и только недостаток средств заставлял его с сожалением отказывать.

В публике и в обращении было распространено мнение о том, что Государь часто меняет свои решения в зависимости от того, кто последний с ним говорил. По Канцелярии прошений за 15–20 лет близко мне известной ее деятельности ничего подобного не было. Принятое Государем решение ни разу не изменялось им, несмотря на явные иногда или еще чаще закулисные влияния близких к нему лиц. Я уже говорил выше о способности Государя удивительно быстро схватывать сущность самых путаных и сложных дел, повергавшихся на его рассмотрение. Способность эта чрезвычайно облегчала нам труд и упрощала наши всеподданнейшие доклады, которые не только не затрудняли нас, по крайней мере, барона Будберга и меня, но, наоборот, доставляли нам нравственное удовлетворение, поощряя нас к дальнейшей работе и к поддержанию безупречной репутации дорогого нам учреждения.

Заканчивая воспоминания о далеком прошлом и о Государе, не могу не упомянуть о том, как он горячо любил Россию: он жил ее интересами, радовался ее успехам и мучился постигшими ее бедствиями. Это сквозило у него во всем, в каждом его суждении, в каждом поступке и отражалось на его настроении. Я не в состоянии подтвердить это неопровержимыми данными, но я глубоко убежден, что всякий, кто имел счастье быть в непосредственном и частном общении с обаятельной личностью Государя Николая Александровича, удостоверит то же самое».

***

Навеки останется памятным почин, проявленный именно Государем в вопросе о необходимости державам приступить к общему разоружению и установить порядок мирного разрешения спорных вопросов. Предложение Русского Царя вызвало слабый отклик в остальных государствах. Все свелось к установлению Гаагского международного суда, оправдавшего затем его важность, к запрещению применения на войне разрывных пуль и т. п.

Когда собралась 9 ноября 1921 г. Вашингтонская конференция по вопросу о морских вооружениях, президент Гардинг в своей вступительной речи вспомнил, кому принадлежал первый почин в этом деле: «Предложение ограничить вооружения путем соглашения между державами не ново. При этом случае, быть может, уместно вспомнить благородные стремления, выраженные 23 года назад в Императорском рескрипте Его Величества Императора Всероссийского». Прочтя почти целиком, как он выразился, «ясные и выразительные слова русской ноты 12 августа», президент сказал: «С таким сознанием своего долга Его Величество Император Всероссийский предложил созыв конференции, которая должна была заняться этой важной проблемой».

***

Государь понимал огромную важность для России закрепления на берегах Тихого океана. Великий Сибирский путь сооружался под руководством его, еще Наследника Престола. Мудрый Менделеев писал: «Только неразумное резонерство спрашивало: к чему эта дорога? А все вдумчивые люди видели в ней великое и чисто русское дело... путь к океану – Тихому и Великому, к равновесию центробежной нашей силы с центростремительной, к будущей истории, которая неизбежно станет совершаться на берегах и водах Великого океана».

Знаменитому русскому ученому вторит С. Тайлер, американский летописец русско-японской войны: «Россия должна была прочно утвердиться на Печилийском заливе и найти свой естественный выход в его свободных гаванях, иначе все труды и жертвы долгих лет оказались бы бесплодными и великая сибирская империя осталась бы только гигантским тупиком». Японии важно было, как Германии в 1914 г., начать войну неожиданным ударом по русскому флоту, пока на Дальнем Востоке не были сосредоточены большие силы. Как и в 1917 г., конечная победа России в 1905 г. была сорвана внутренней смутой в тылу. Император Вильгельм в острый момент мирных переговоров России с Японией в Портсмуте советовал Государю передать вопрос о войне и мире на рассмотрение намеченной к созыву Государственной Думы. Он писал 7 августа 1905 г.: «Если бы она (Дума) высказалась за мир, то ты был бы уполномочен нацией заключить мир на условиях, предложенных в Вашингтоне твоим делегатам... Никто в твоей армии, или стране, или в остальном мире не будет иметь права тебя порицать... Если Дума сочтет предложение неприемлемым, то сама Россия через посредство Думы призовет тебя, своего Императора, продолжать борьбу, принимая ответственность за все последствия».

Сколь чуждым понятию Государем своего царственного долга был этот совет! Он ответил: «Ты знаешь, как я ненавижу кровопролитие, но все же оно более приемлемо, нежели позорный мир, когда вера в себя, в свое Отечество была бы окончательно разбита... Я готов нести всю ответственность сам, потому что совесть моя чиста и я знаю, что большинство народа меня поддержит. Я вполне знаю всю громадную важность переживаемого мною момента, но не могу действовать иначе». Витте, который вел переговоры с японцами, имел точные указания Государя о приемлемых им условиях мира. К изумлению всех, Япония приняла предложение Государя. Витте телеграфировал своему Монарху: «Япония приняла Ваши требования относительно мирных условий, и, таким образом, мир будет восстановлен благодаря мудрым и твердым решениям Вашим и в точности согласно предначертаниям Вашего Величества. Россия остается на Дальнем Востоке великой державой, какой она была доднесь и останется вовеки». Это и осуществилось. Через несколько лет после Портсмута Япония заключила с Россией дружественный договор.

Государь, озабоченный сохранением мира, в особенности в Европе, одобрил план создания континентального союза, предложенный ему императором Вильгельмом 10–11 июля 1905 г. в финляндских шхерах на рейде Бьерке. Бьеркский оборонительный договор взаимно обязывал Россию и Германию оказывать друг другу поддержку в случае нападения на них в Европе. Острие договора было ясно направлено против Англии, поддерживавшей Японию во время ее войны с Россией, интриговавшей против последней в Персии и в других восточных странах, напуганной ростом морских сил Германии и ее колониальной политикой. Россия приняла на себя обязательство привлечь к этому союзу Францию, которая имела некоторые основания быть недовольной Англией. К сожалению, договор этот, вследствие несогласия Франции и несочувствия ему известных кругов в России и в Германии, не вступил в силу. Более того, через полстолетия, после двух страшных войн, породивших и укрепивших преступный коммунизм, державы континентальной Европы, главным образом так долго враждовавшие Германия и Франция, постепенно приходят к тому, что задумано было в Бьерке.

Твердым было желание Государя сохранить мир в Европе в 1908–1909 г. когда русское общество было возмущено аннексией Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины, которые Берлинским трактатом 1878 г. поступили во временное ее распоряжение для устройства в них нормального управления. Шумела печать, во всех крупных городах происходили собрания, в коих звучали воинственные нотки. Тревожно было настроение в Сербии. Германия выявила свое намерение поддержать союзную с ней Австро-Венгрию. Русскому обществу и самому Государю сначала не было известно то, что, как пишет Ольденбург, «Россия еще в 1876 г., по Рейхштадтскому соглашению, а затем особою статьею австро-германо-русского соглашения 18 июня 1881 г. изъявила согласие на аннексию Боснии и Герцеговины. «Австро-Венгрия, – гласила эта статья, – сохраняет за собою право аннексировать эти провинции в то время, когда найдет это нужным"». Положение осложнялось еще тем, что аннексия произошла через несколько дней после свидания министра иностранных дел А.П. Извольского с австрийским министром Эренталь в замке Бухлов. Он согласился, когда Эренталь обещал исполнить ряд желаний России в отношении Турции и Болгарии.

Извольский полагал, что эти изменения Берлинского трактата будут оглашены одновременно. Эренталь же выступил отдельно. Боснийский кризис длился более пяти месяцев.

Государь 8 октября 1908 г. затронул этот вопрос в своем письме к Императрице Марии Феодоровне, пребывавшей в Копенгагене: «...но вот что более чем грустно и чего я никогда не слыхал. На днях Чарыков (посол в Константинополе или товарищ министра иностранных дел. – Н.Т.) прислал мне секретные бумаги... 1878 г. Из них я узнал, что после бесконечных споров с Австрией Россия согласилась на присоединение ею Боснии и Герцеговины в будущем! И об этом же согласии, данном тогда анпапа (Императором Александром II.– Я. Г.), пишет мне старик император (Франц Иосиф). Fichue position! Я получил его письмо две недели тому назад и до сих пор еще не ответил. Ты понимаешь, какой это неприятный сюрприз и в каком неудобном положении мы очутились. Я никогда не думал, что существует такая секретная статья и ничего не слышал об этом от Гирса и Лобанова, при которых происходили эти события». 19 марта 1909 г. Государь, возвращаясь к этому вопросу, писал Императрице-матери: «Кроме дурных людей, в России никто теперь не желает войны, а, по-моему, она была очень близка. Как только опасность ее прошла, сейчас же начинают кричать, что мы унижены, оскорблены и т. п.».

***

Исполнение долга и твердую волю проявил Государь осенью 1905 г. Во время войны Япония тратила крупные средства на поддержку революционного движения в России. После окончания войны революционеры начали устраивать железнодорожные и другие забастовки. Беспорядок вызывали стихийно ринувшиеся из Маньчжурии запасные солдаты. Либеральная общественность усилила натиск против правительства.

Государь, во избежание при принятии решительных мер кровопролития, надеялся внести успокоение установлением народного представительства. Во главе нового правительства он поставил графа С.Ю. Витте, представившего ему в октябре соответствующий доклад и считавшегося любимцем либеральных кругов. Левыми решение это было понято как доказательство слабости власти. Беспорядки усилились. Вспыхивали бунты во флоте и в некоторых военных частях. Витте, способный министр финансов, оказался слабым главой правительства, окончательно растерявшимся при развитии революционного движения. В создавшемся тогда Совете рабочих депутатов видную роль играл Бронштейн-Троцкий.

Через три недели Государь вполне разобрался в обстановке. 10 ноября 1905 г. он писал Императрице Марии Феодоровне в Копенгаген о заседании Совета министров под его председательством: «...говорят много, делают мало. Все боятся действовать смело; мне приходится всегда заставлять их и самого Витте быть решительнее...» Убедившись в беспомощности Витте, Государь сам стал у правительственного руля и повел государственный корабль через взбаламученное море. Имея ценного помощника в лице министра внутренних дел П.Н. Дурново и опираясь на верные воинские части, он приказал навести порядок в Сибири, в Прибалтийском крае, в Москве во время вспыхнувшего там в декабре восстания. Арестован был в Санкт-Петербурге Совет рабочих депутатов, потом судимый. Крепкою волею Государя в течение нескольких месяцев порядок был восстановлен.

Государственные Думы, первая и вторая, ясно проявили свое намерение взорвать тот государственный строй, который, сложившись в течение веков, был крепкой основой России. Такое вредное направление деятельности большинства депутатов исключало возможность спокойной созидательной работы. Государь, установив народное представительство, не желал упразднять его. Он остановился на решении исправить положение изменением порядка выборов. Манифест 3 июня 1907 г. гласил: «Только власти, даровавшей первый избирательный закон, – исторической власти Русского Царя – довлеет право отменить оный и заменить его новым. От Господа Бога вручена нам власть царская над народом нашим, перед престолом Его мы дадим ответы за судьбы державы Российской. В сознании этого черпаем мы твердую решимость довести до конца начатое нами великое дело преобразования России и даруем ей новый избирательный закон».

Государственные Думы, третья и сначала четвертая, помогли правительству в его законодательной заботе. Определенно левые составляли в них меньшинство. Отрицательная сторона IV Думы выявилась в то труднейшее время, когда Верховной власти пришлось отражать сильнейший натиск внешнего врага. Временные неудачи на фронте были, как и общественными кругами в японскую войну, использованы думцами для злобного наступления против правительства. Создавшийся в Думе «прогрессивный блок» возглавил в феврале 1917 г. февральский бунт, и видные члены его добились отречения Государя.

На заседании депутатов четырех Дум, происходившем 27 апреля 1917 г. в Таврическом дворце, председатель последней Думы М.В. Родзянко говорил: «Государственная Дума четвертого созыва, возглавившая революцию, считала, что она оберегает честь и достоинство России, которые так долго попирались старым отжившим режимом». «Семена, посеянные первой Думой, дали здоровые всходы, и ни Столыпин, ни закон 3 июня не могли помешать этим всходам. Теперь мы являемся свидетелями их бурного, безудержного роста, сулящего небывалый урожай», – возглашал председатель II Думы Головин. «Она (IV Дума) еще крепче связала себя в памятный день 27 февраля, когда вся палата со своим председателем во главе первая стала на путь революционный, который привел нас к нынешнему положению», – заявлял член I Думы Винавер. «Даже не желая этого, мы революцию творили, – откровенничал Шульгин,– поэтому, господа, нам от этой революции не отречься. Мы с нею связались, мы с нею спаялись и за нее несем моральную ответственность». Подробный отчет об этом заседании приведен в газете «Русское слово», № 94 от 28 апреля 1917 г.

Россия же к двадцатому году мудрого правления Императора Николая II – 1914-му – достигла, по отзыву Ольденбурга, невиданного в ней материального преуспеяния. Происходящую в России перемену отмечали иностранцы. В конце 1913 г. редактор «Economiste Europien» Эдмон Тэри произвел по поручению двух французских министров обследование русского хозяйства. Отмечая поразительные успехи во всех областях, Тэри заключал: «Если дела европейских наций будут с 1912 по 1950 г. идти также, как они шли с 1900 по 1912 г., Россия к середине текущего века будет господствовать над Европой как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении».

Морис Бэринг, известный английский писатель, проведший несколько лет в России и хорошо ее знавший, писал в своей книге «Основы России» (весной 1914 г.): «Не было, пожалуй, еще никогда такого периода, когда Россия более процветала бы материально, чем в настоящий момент, или когда огромное большинство народа имело, казалось бы, меньше оснований для недовольства». Бэринг, наблюдавший оппозиционные настроения в обществе, замечал: «У случайного наблюдателя могло бы явиться искушение воскликнуть: «Да чего же большего ещё может желать русский народ?"» Добросовестно изложив точку зрения интеллигентных кругов, Бэринг отмечает, что недовольство распространено, главным образом, в высших классах, тогда как «широкая масса, крестьянство – в лучшем экономическом положении, чем когда-либо... То, что верно в отношении крестьян, верно в известной мере в отношении остальных слоев населения. Оно в настоящий момент процветает, и причины его недовольства не настолько остры и сильны, не настолько обильны, чтобы температура этого недовольства поднялась до точки кипения».

«Снова более и более выпукло выступает одна знаменательная черта, – писал в «Вестнике Европы» (1913. № XI) бывший лидер фракции трудовиков в I Думе И. Жилкин, – стихийно растет дело народного образования. Неслышно, почти неуследимо (главным образом, потому, что на поверхности громыхают события, сегодня волнующие нас досадой, раздражением, ожиданием, а завтра сменяющимися такими же скучными и дутыми явлениями и быстро забываемые) совершается громадный факт: Россия из безграмотной становится грамотной... Вся почва громадной российской равнины как бы расступилась и приняла в себя семена образования – и сразу на всем пространстве зазеленела, зашелестела молодая поросль».

И. Бунаков, видный публицист, народник, пишет в журнале «Завет» в июне 1914 г.: «Да, подъем крестьянского благосостояния, в связи с ростом земледельческой культуры и развития крестьянской общественности, главным образом, в форме кооперативной организации – вот те глубокие социальные сдвиги русской деревни, которые так обидно почти не заметила наша городская интеллигенция... Именно за эти годы так называемой «реакции» и «застоя» в русской деревне, а следовательно, в основном массиве русского социального строя, происходили сдвиги, значение которых для будущего страны должно быть громадным».

***

15(28) июня в столице Боснии г. Сараеве был убит наследник австрийского престола эрцгерцог Франц Фердинанд, считавшийся сторонником превращения Дунайской монархии в триединое германо-венгеро-славянское государство. В Австро-Венгрии это убийство вызвало страшное негодование, направленное против Сербии, так как преступники по национальности были сербами. Над Европой нависли грозные тучи. Выявилась опасность европейской войны.

10(23) июля в Белграде был получен исключительно резкий ультиматум. Австро-Венгрия требовала принятия Сербией в течение 48 часов унизительных условий.

11(24) июля королевич-регент Александр телеграфировал Государю: «Мы не можем защищаться. Посему молим Ваше Величество оказать нам помощь возможно скорее... Мы твердо надеемся, что этот призыв найдет отклик в его славянском и благородном сердце». Император Николай Александрович ответил: «Пока есть малейшая надежда избежать кровопролития, все наши усилия должны быть направлены к этой цели. Если же, вопреки нашим искренним желаниям, мы в этом не успеем, Ваше Высочество может быть уверенным в том, что ни в коем случае Россия не останется равнодушной к участи Сербии».

Ольденбург пишет: «Иной позиции Государь занять не мог, и в этом он был поддержан всем русским общественным мнением. Но и в Австро-Венгрии создалось положение, при котором правительство не считало возможным отступить и этим уронить свой престиж в глазах разноплеменного населения Дунайской монархии. Россия не могла предоставить Австро-Венгрии поступить с Сербией по своему усмотрению; Австро-Венгрия поставила вопрос так, что явное вмешательство в ее спор с Сербией она рассматривала, как посягательство на ее честь».

Государь умолял императора Вильгельма сделать все возможное для воспрепятствования Австро-Венгрии, его союзнице, зайти слишком далеко. В другой телеграмме ему он советовал передать рассмотрение австро-сербского вопроса на рассмотрение Гаагского международного суда. Сербия принимала почти все требования Австро-Венгрии. Не соглашалась она только на производство австрийскими судебными властями судебного разбирательства на ее территории. 13(26) июля Австро-Венгрия прервала дипломатические сношения с Сербией, а 15-го объявила ей войну.

В самый острый момент Государь долго не соглашался дать согласие на объявление общей мобилизации и поколебался только, когда ему было доказано начальником Генерального штаба, что промедление в этом вопросе может пагубно отозваться на обороне государства. Министр иностранных дел С. Д. Сазонов, окончательно убедивший Государя решиться на объявление общей мобилизации, поведал потом французскому послу Палеологу сказанное ему 17(30) июля Царем: «Понимаете ли вы ответственность, которую вы советуете мне принять на себя? Думаете ли вы о том, что значит отправить на смерть тысячи людей?» До этого император Вильгельм, соглашаясь выступить посредником, телеграфировал 17(30) июля Государю, что ему будет препятствовать в выполнении этой задачи мобилизация против Австрии. 18(31) июля Государь ответил ему: «Сердечно благодарен тебе за твое посредничество, которое начинает подавать надежды на мирный исход кризиса. По техническим условиям невозможно остановить наши военные приготовления, которые явились неизбежным последствием мобилизации Австрии. Мы далеки от того, чтобы желать войны. Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких вызывающих действий. Даю тебе в этом мое слово. Я верю в Божье милосердие и надеюсь на успешность твоего посредничества в Вене на пользу наших государств и европейского мира».

В тот же день Германский император телеграфировал Государю, что серьезные приготовления России к войне заставляют его принять предварительные меры защиты. 19 июля (1 августа) Государь в последний раз телеграфировал Вильгельму: «Я получил твою телеграмму. Понимаю, что ты должен был мобилизовать свои войска, но желаю иметь с твоей стороны такие же гарантии, какие я дал тебе, то есть, что эти военные приготовления не означают войны и что мы будем продолжать переговоры ради благополучия наших государств и всеобщего мира, дорогого для всех нас. Наша долгоиспытанная дружба должна, с Божьей помощью, предотвратить кровопролитие. С нетерпением и надеждой жду твоего ответа».

В тот же день германский посол граф Пурталес получил телеграмму от статс-секретаря Ягова, в которой сообщалось, что, так как Россия не выполнила пожеланий Германии об отмене мобилизации, император от имени империи считает себя в состоянии войны с Россией. В 7 часов вечера Пурталес вручил эту ноту Сазонову.

Государь отдавал себе отчет в чрезвычайной трудности вооруженной борьбы с Германией, имевшей отличную армию и давно готовившейся к возможной войне. В России не закончен был план перевооружения. Это учитывалось, конечно, Германией, которой выгодно было начать войну именно до завершения такового. Орудия тяжелой артиллерии заказаны были французским заводам, которые с началом войны все усилия обратили, естественно, прежде всего на военные нужды собственной страны. Во всех странах, кроме Германии, не учли огромного количества снарядов, которые понадобятся сразу для отражения вражеского огня. Англия, которой не грозила непосредственная опасность, имела время накапливать снаряды. Франция, выдержав первый натиск и израсходовав свой запас снарядов, тоже могла восстанавливать его, так как Германия главные силы свои направила потом против России. На Западе долгое время шла позиционная война.

Вняв настойчивым, почти отчаянным призывам французов, которым сразу был нанесен немцами сокрушительный удар, русское Верховное командование вынуждено было изменить свои планы, бросив сразу две армии в Восточную Пруссию, сильно укрепленную. Немцам пришлось снять часть своих войск с французского фронта и направить в Восточную Пруссию. Париж был спасен победой французов на Марне, но армия доблестного Самсонова оказалась разбитой. После этого немцы на продолжительное время оставили Западный фронт в покое, поддержав сильно австрийцев, которых громили наши войска в Галиции. Имея преимущество в тяжелой артиллерии и не жалея снарядов, немцы не только остановили наше там продвижение, но, тесня русские армии, постепенно занимали Царство Польское, продвигаясь на восток. С весны 1915 г. положение на фронте становилось опасным. Ставка Верховного Главнокомандующего через короткое время перенесена была из Барановичей в Могилев, возникли предположения перевести ее в Калугу, шла подготовка эвакуации Киева.

Тягостны были переживания Государя. Но, полагаясь всегда на волю Божию, он духом не падал. С начала войны Государь постоянно посещал фронт, приезжал в Ставку. Прибыв туда 5 мая и оставшись только на неделю, он писал Императрице Александре Феодоровне: «Мог ли я уехать отсюда при таких тяжелых обстоятельствах? Это было бы понято, что я избегаю оставаться с армией в серьезные моменты. Бедный Н. (Великий Князь Николай Николаевич. – С. Ф.), рассказывая все это (прорыв в Галицию. – Я. Т.), плакал в моем кабинете и даже спросил меня, не думаю ли я заменить его более способным человеком... Он все принимался меня благодарить за то, что я остался здесь, потому что мое присутствие успокаивало его лично».

Другую опасность представлял враг внутренний. Как и в японскую войну, неудачи на фронте вызывали усиленную деятельность левых, решивших, что наступило время для нового натиска против власти, занятой борьбой против неприятеля. Средоточием сил оппозиционных стали, прежде всего, Общеземский союз и Союз городов. В дни общего патриотического подъема в самом начале войны правительство фактически узаконило существование этих организаций, хотя и руководимых левыми. Правительство даже отпускало этим союзам большие средства на организацию санитарных поездов, лазаретов, питательных пунктов и т. п.⁵⁷ Работали в этих союзах многие служащие земских и городских учреждений. Будучи в значительном большинстве своем левыми, они вели пропаганду на фронте, приезжая же оттуда, распускали намеренно панические слухи, виня во всем государственную власть. Подняли голову и враждебные правительству члены Государственной Думы. Выявлялась деятельность зловещего А.И. Гучкова, давно прозванного «младотурком».

Государь, у которого на первом месте стоял вопрос о выигрыше труднейшей войны и сохранялась еще вера в патриотизм общественных кругов, решил сделать им некоторую уступку. Он уволил в начале июня 1915 г. самых правых министров: юстиции – И. Г. Щегловитова и внутренних дел – Н.А. Маклакова. В состав правительства введены были некоторые общественные деятели умеренных взглядов и сановники, пользовавшиеся расположением руководящих либеральных членов Государственной Думы. В последней к этому времени создавался так называемый «Прогрессивный блок», правыми названный «желтым». В состав его вскоре вошли кадеты, прогрессисты, октябристы и немногие полевевшие националисты во главе с В.В. Шульгиным и А.И. Савенко. Главную роль в блоке играл П.Н. Милюков, лидер кадетской партии. Председателем Совета министров Государь оставил умного и опытного И. Л. Горемыкина, на преданность которого мог вполне рассчитывать.

Положение летом 1915 г. так описывает Ольденбург: « С распространением театра военных действий на всю западную часть России двоевластие между Ставкой и Советом министров должно было стать совершенно непереносимым. В Совете министров действия Ставки подвергались резкой критике; генерал А.А. Поливанов, князь Н.Б. Щербатов – новые министры – не уступали в этом отношении А.В. Кривошеину или С.В. Рухлову. «Так или иначе, но бедламу должен быть положен предел. Никакая страна, даже долготерпеливая Русь, не может существовать при наличии двух правительств», – говорил (в заседании 16 июля) А.В. Кривошеин. «Что творится с эвакуацией очищаемых нами местностей! Ни плана, ни согласованности действий. Все делается случайно, наспех, бессистемно» (А.А. Хвостов). «Мы, министры, попали в страшное положение перед Ставкой. Это учреждение призвано руководить военными операциями и бороться с врагом. А между тем, оно проникает во всю жизнь государства и желает всем распоряжаться» (С.В. Рухлов). «От г. Янушкевича (начальника штаба) можно ожидать всего, – говорил министр иностранных дел Сазонов. – Ужасно, что Великий Князь в плену у подобных господ! Ни для кого не секрет, что он загипнотизирован Янушкевичем и Даниловым, в кармане у них"».

«Было необходимым устранить двоевластие – Ставки и Совета министров, было необходимо произвести перемены в самой Ставке, – пишет Ольденбург.– Между тем, Великий Князь Николай Николаевич не был склонен жертвовать своими ближайшими сотрудниками, которым он продолжал доверять. В то же время, замена Великого Князя другим лицом, «меньшим» по общественному рангу, имела бы характер обиды, немилости, и не отвечала бы ни намерениям Государя, ни настроениям общества». При обсуждении в Совете министров вопроса о двоевластии Кривошеин подчеркнул, что полевое управление войсками, которым руководствовались в Ставке, составлено было «в предположении, что Верховным Главнокомандующим будет сам Император, тогда никаких недоразумений не возникало бы, и все вопросы разрешались бы просто – вся полнота власти была бы в одних руках».

Во время обсуждения министрами этого острого вопроса Государь сам приходил к решению стать во главе войск. В письме к Императрице он говорит: «Хорошо помню, что когда стоял против большого образа Спасителя, наверху в большой церкви (в Царском Селе), какой-то внутренний голос, казалось, убеждал меня прийти к определенному решению и написать о моем решении Ник...»

Когда же это решение было им осуществлено, то неожиданно первыми против такового выступили те же министры, за исключением Горемыкина и А.А. Хвостова. Один из доводов высказал военный министр Поливанов, видимо мрачно оценивавший военное положение. Он говорил: «Подумать жутко, какое впечатление произведет на страну, если Государю Императору пришлось бы от своего имени отдать приказ об эвакуации Петрограда или, не дай Бог, – Москвы». Проявлялся у большинства министров все более охватывавший тогда многих психоз – искать во всем влияние «темных сил». Последним приписывалось частью министров решение Государя принять верховное командование.

Спокойно, искренно и умно возразил им Горемыкин: «Должен сказать Совету министров, что все попытки отговорить Государя будут все равно без результатов. Его убеждение сложилось давно. Он не раз говорил мне, что никогда не простит себе, что во время японской войны он не стал во главе действующей армии. По его словам, долг царского служения повелевает Монарху быть во время опасности вместе с войском, деля и радость, и горе... Когда на фронте почти катастрофа, Его Величество считает священной обязанностью Русского Царя быть среди войска и с ним либо победить, либо погибнуть... Решение это непоколебимо. Никакие влияния тут ни при чем. Все толки об этом – вздор, с которым правительству нечего считаться».

Министры решились накануне отъезда Государя в Ставку подать ему письменное заявление, в котором просили не увольнять Великого Князя Николая Николаевича, недавно ими так критикуемого, и указали на разномыслие их с Горемыкиным. Последний заявил им: «Я не препятствую вашему отдельному выступлению... В моей совести Государь Император – Помазанник Божий, носитель верховной власти. Он олицетворяет собою Россию. Ему 47 лет. Он царствует и распоряжается судьбами русского народа не со вчерашнего дня. Когда воля такого человека определилась и путь действий принят, верноподданные должны подчиняться, каковы бы ни были последствия. А там дальше – Божья воля. Так я думаю и в этом сознании умру». 22 августа 1915 г. Государь, Верховный Главнокомандующий, выехал в Могилев, где тогда находилась Ставка.

«Прогрессивный блок», в это время окончательно сорганизовавшийся, усилил свою разрушительную деятельность. Некоторые министры вступили с ним в переговоры, считая даже возможным привлечение в состав правительства «общественных деятелей». «Государь отнесся к этому с решительным неодобрением, – пишет Ольденбург, – он считал, что власть должна быть единой; особенно во время войны недопустимо, чтобы министры «служили двум господам»: Монарху, на котором вся ответственность, и «обществу», неуловимому и изменчивому в своих настроениях». 15 сентября состоялось заседание Совета министров в Ставке. Государь выразил им неудовольствие за их выступление против Горемыкина и твердо выразил свою волю посвятить все силы ведению войны и не допускать политической борьбы, пока не будет достигнута победа. Последовало постепенное увольнение части министров. Государь, приняв на себя непосредственное командование войсками, уповал на милость Божию. И милость Господня была ему оказана. Армии генерала Плеве приказано было держаться на Двине. Последний, имея отличного начальника штаба в лице генерала Е.К. Миллера, остановил неприятеля на этом важном рубеже. Быстро и удачно был ликвидирован большой прорыв германской кавалерии у Молодечны. Войска снова уверовали в себя. Имеется ряд свидетельств о том, как благоприятно отразилось на фронте принятие Государем командования. Начальником штаба он назначил генерала М.В. Алексеева, проявившего себя как военный с лучшей стороны в мирное время и в течение войны.

Улучшение положения на фронте должны были признать и противники власти. На заседании «Прогрессивного блока», состоявшемся 28 октября, граф Д.А. Олсуфьев заявил: «Мы относились трагически к перемене командования. Все мы ошиблись. Государь видел дальше. Перемена повела к лучшему... Мы предлагали для войны сместить министров. Самый нежелательный (Горемыкин) остался, а война пошла лучше. Прекратился наплыв беженцев, не будет взята Москва, и это бесконечно важнее, чем кто будет министром и когда будет созвана Дума». С ним соглашался граф В.А. Бобринский: «Положение улучшается. Появились снаряды, мы остановили неприятеля». Кадет А.И. Шингарев отмечал «резкое падение настроений в гуще населения». Масон В.А. Маклаков указывал и причину этой перемены: «Мы тогда говорили, что нас ведут к поражению... Если будет победа, не воскресим злобу против Горемыкина, будем без резонанса».

Ольденбург из сказанного делает вывод: « Фактически получалось, что улучшение на фронте и успокоение в стране были поражениями думского блока, пророчившего катастрофу. Блок, тем не менее, решил продолжать «беспощадную войну» – с правительством, причем В.И. Гурко заявил: «Обращение к улице? Может быть в крайнем случае». А.И. Гучков стоял даже за отклонение бюджета, не члены Государственной Думы на это не соглашались».

Государь же так счастлив был пребывать в непосредственном общении с своим воинством. Он принимал 28 сентября в 1915 г. в Царском Селе французского посла Палеолога. На вопрос последнего о впечатлениях, вынесенных им с фронта, ответил: «Превосходные. Я более уверен и бодро настроен, нежели когда-либо. Жизнь, которую я веду во главе моих войск, такая здоровая и бодрящая. Как чудесен русский солдат. Я не знаю, чего через него нельзя было бы достигнуть. И у него желание победы, такая вера в победу... Я углубился в упорство по самые плечи, я в нем завяз. И я из него вылезу только после полной победы».

Военная мощь России крепла. Но внутренний враг не унимался. Все более вредной делалась разрушительная деятельность Земгора. Ольденбург пишет, что 2 ноября 1916 г. на заседании бюро «Прогрессивного блока» «обсуждалась записка, про которую сначала было заявлено, что она «от армии», но затем выяснилось, что она составлена комитетом Земгора на Юго-Западном фронте. В ней положение армии изображалось в самых мрачных красках. Это вызвало протест А.И. Шингарева, который, как председатель военно-морской комиссии, был более осведомлен о положении вещей. «В 1917 г., – говорил он, – мы достигнем апогея. Это – год крушения Германии... Архангельская дорога перешита, Мурманская кончается осенью. Приходят все паровозы и вагоны из Америки, снабженные патронами, тяжелыми снарядами. Количество бомб измеряется десятками миллионов». Возражая Шингареву, Н.И. Астров сказал: «Объективное изображение – не наше дело». Целью записки было показать, что при этом правительстве все должно пойти прахом. «Общественные организации» в политическом отношении вели упорную борьбу с властью, не особенно стесняясь в средствах».

В связи с упоминаемой запиской Земгора интересно напечатанное в «Красном архиве» (т. 4) последовавшее еще 18 марта 1916 г. представление директора Департамента полиции генерала Климовича начальнику штаба Верховного Главнокомандующего о происходивших 12, 13 и 14 марта в Москве заседаниях общеземского и общегородского союзов. На этом представлении генерал Алексеев положил резолюцию: «Интересный материал. Ознакомить Главнокомандующего. Они должны быть осведомлены, что в различных организациях мы имеем не только сотрудников в ведении войны, но получающие нашими трудами и казенными деньгами внутреннюю спайку силы, преследующие весьма вредные для жизни государства цели. С этим нужно сообразовать и наши отношения».

Государь вполне отдавал себе отчет в политической обстановке. Разрушительная работа «Прогрессивного блока» и ряда общественных организаций велась явно. Возможно, Государь недостаточно был осведомлен о существовавшем военном заговоре, о котором после революции поведал глава такового А.И. Гучков, ненавидевший Государя. Император Николай II, сумевший совладать со смутой 1905–1907 гг., одолел бы ее и теперь. Но прежде всего он стремился одержать победу над внешним врагом. Создавались 60 новых дивизий. Имелась тяжелая артиллерия особого назначения. За Киевом сосредоточен был сильный резерв Верховного Главнокомандующего. Готовился решительный удар в направлении Краков–Берлин, согласованный с одновременным наступлением союзников на других фронтах. Жильяр передает сказанное ему Государем вскоре после революции о предшествовавшем ей времени: «Еще несколько недель – и победа была бы обеспечена». После этой победы, которой, тревожась, как видно из вышеизложенного, опасались некоторые думцы, Государь справился бы и с внутренним врагом.

Предварительные же меры Государь предпринимал. Во второй половине 1917 г. истекали полномочия IV Государственной Думы. Думцы надеялись, что по случаю войны полномочия их будут продлены. Государь же еще летом 1916 г. считал, что Дума должна быть распущена на законном основании, по истечении пятилетнего срока. Решение это последовало в бытность председателем Совета министров и министром внутренних дел Б. В. Штюрмера. Заменивший его в течение недолгого времени на последнем посту Александр Алексеевич Хвостов пробовал переубедить Государя, но успеха не имел. В делопроизводстве по выборам в Государственный Совет и Государственную Думу, коим я заведовал, началась работа по ознакомлению с политическими группировками в отдельных губерниях, особенно усилившаяся, когда главное руководство выборами поручено было товарищу министра внутренних дел Н.Н. Анциферову. Начала успешно устанавливаться связь с правыми деятелями в Государственной Думе и на местах. 1 января 1917 г., при ежегодно происходившем опубликовании списка присутствующих членов Государственного Совета по назначению, Государем назначены были 18 новых членов Совета правых убеждений, выбыли же 12 либеральствовавших и четыре престарелых правых. Председателем Государственного Совета был назначен умный и твердый И. Г. Щегловитов, которого, можно предполагать, Государь предназначал на пост председателя Совета министров после удачного наступления. Государь стал все более приближать к себе Н.А. Маклакова, на полную преданность которого он мог рассчитывать. В начале декабря 1916 г. он поведал ему свое решение вызвать с фронта для стоянки в столице и ее окрестностях гвардейские кавалерийские полки, доблестно сражавшиеся с начала войны. Они охраняли бы Царскую Семью и поддерживали, как в первую смуту, порядок в Петрограде. Одновременно из столицы должны были быть выведены запасные части, мало дисциплинированные и могущие, подвергаться революционной пропаганде.

В середине января 1917 г. Государь поручил исполнявшему обязанности начальника штаба Верховного Главнокомандующего генералу В.И. Гурко привести в исполнение эти свои намерения. Ольденбург пишет: «Генерал Гурко, однако, встретил возражения со стороны генерала Хабалова (командующего войсками округа), заявившего, что в казармах совершенно нет места и что запасные батальоны сейчас некуда вывести. Генерал Гурко, не придавая, очевидно, этой мере первостепенного значения, не настоял на ее проведении в жизнь, кавалерию так и не вызвали, ограничились Гвардейским флотским экипажем, который было легче разместить. По словам Протопопова (сказанным после революции), Государь был крайне недоволен тем, что гвардейскую кавалерию не привели в Петроград». Отбывая в феврале в Ставку, Государь объявил военным властям, что по возвращении в Царское Село нарочито займется этим делом.

Ольденбург пишет, что к концу 1916 г. относится Высочайшее повеление о назначении сенаторской ревизии учреждений, ведавших предоставлением отсрочек лицам, призывавшимся на военную службу. «Дело в том, – пишет он, – что временные отсрочки давались не только должностным лицам, работа которых была необходима для правильного функционирования правительственных учреждений, но и многим лицам, работавшим в ряде общественных организаций. Последние, получившие вскоре в военной среде название «земгусаров», часто развивали на фронте противоправительственную деятельность и являлись разносителями вредных слухов. Государь решил положить всему этому конец, пожелав, прежде всего, проверить основательность льгот, даваемых этим лицам, освобождавшимся от несения прямых обязанностей воинов на фронте. Во главе ревизии им был поставлен известный член Государственного Совета, сенатор князь А.А. Ширинский-Шихматов, помощниками его были назначены сенаторы – А.В. Степанов и В.А. Брюн-де-Сент-Ипполит». Оба последние проходили службу по судебному ведомству, были раньше прокурорами судебных палат. Привлеченный князем Ширинским-Шихматовым к участию в этой ревизии, я знал намерение его как можно скорее изъять из общественных организаций зловредных агитаторов, сеявших смуту на фронте и в тыловых учреждениях.

Военную мощь Государевой России с тревогой учитывали в неприятельском стане. Начальник штаба Верховного командования германской армии генерал Людендорф в своих воспоминаниях так описывает положение Германии в то время: «Россия в особенно широком масштабе занималась новыми, формированиями. В своих дивизиях она оставила только по 12 батальонов, в батареях только по шесть орудий и из освобожденных таким образом четвертых батальонов и седьмых и восьмых орудий каждой батареи формировала новые боевые единицы. Эта реорганизация давала ей большой прирост военных сил.

Бои 1916 г. выказали и на Восточном фронте очень значительное усиление военного снаряжения, преимущественно увеличение огнестрельных припасов. Россия перевела часть своих заводов в Донецкий бассейн, чрезвычайно подняв при этом их производительность. Поставки со стороны Японии все росли. С окончанием Мурманской дороги и других технических усовершенствований Сибирского пути должен был увеличиться подвоз из Японии, Америки, Англии и Франции.

Верховному командованию (германскому) приходилось считаться с тем, что подавляющее численное и техническое превосходство неприятеля в 1917 г. будет ощущаться нами еще острее, чем в 1916 г. Оно должно было опасаться чрезвычайно ранних боев на Сомме и на других участках наших фронтов, – боев, которых, в конце концов, могли не выдержать даже наши войска. И это тем несомненнее, чем меньше времени дает нам неприятель для отдыха и для подвоза военных материалов.

Наше положение чрезвычайно тяжело и выхода из него почти не было. О собственном наступлении нам нечего было и думать, так как все резервы были необходимы для обороны. Надеяться на разложение одной из держав согласия было бесцельно. Наше поражение казалось неминуемым, если бы война затянулась надолго... Ко всему этому наше продовольственное положение было чрезвычайно тяжелым именно для затяжной войны. Тыл наш также тяжко пострадал.

С тревогой думали мы не только о наших физических, но и моральных силах, тем более что мы боролись с психикой врага при посредстве блокады и пропаганды. Перспективы на будущее были чрезмерно мрачны» (Людендорф Эрих. Мои воспоминания. Т. 1).

Та российская мощь, о которой повествует Людендорф, достигнута была Государем именно тогда, когда он особенно обвинялся болтунами и политиканами в неспособности выиграть войну и в подготовке сепаратного мира! Удачными же исполнителями его велений являлись министры, которые за свою деятельность подвергались травле и поруганию в гостиных, в общественных организациях и в Государственной Думе.

А. Тыркова-Вильямс в статье «Подъем и крушение», помещенной в мартовской книжке парижского «Возрождения» (1956), отмечая заявление Родичева в начале войны, что Германия победит Россию, пишет: «Он оказался прав, но только наполовину. Не Германия победила Россию. Мы сами, мы, русские, разнуздали бесов революции, поддались им и сами сокрушили русскую армию, которая на третий год войны не только не ослабела, но, благодаря помощи наших союзников и нашим собственным усилиям, получила, наконец, обильное боевое снабжение».

« Самым трудным и самым забытым подвигом Императора Николая II было то, что он, при невероятно тяжелых условиях, довел Россию до порога победы. Его противники не дали ей переступить через порог, – пишет Ольденбург. – Борьба, которую Государю пришлось выдержать в самые последние месяцы своего Царствования, в еще большей мере, чем события в конце японской войны, напоминают слова Посошкова о его державном предшественнике: «Пособников по его желанию немного: он на гору еще и сам-десят тянет, а под гору миллионы тянут..."» Всего ярче о том же свидетельствует в своей книге о      мировой войне видный английский деятель Уинстон Черчилль, бывший в момент революции военным министром: «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду. Она уже претерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена. Долгие отступления окончились, снарядный голод был побежден, вооружение притекало широким потоком; более сильная, более многочисленная, лучше снабженная армия сторожила огромный фронт; тыловые сборные пункты были переполнены людьми. Алексеев руководил армией и Колчак – флотом. Кроме того, никаких трудных действий больше не требовалось: оставаться на посту, тяжелым грузом давить на широко растянувшиеся германские линии, удерживать, не проявляя особой активности, слабеющие силы противника на своем фронте, иными словами – держаться; вот все, что стояло между Россией и плодами общей победы... В марте Царь был на престоле, Российская Империя и русская армия держались, фронт был обеспечен и победа бесспорна. Согласно поверхностной моде нашего времени, царский строй принято трактовать, как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен бы исправить эти легкомысленные представления. Силу Российской Империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которое она оказалась способна. В управлении государствами, когда творятся великие события, вождь нации, кто бы он ни был, осуждается за неудачи и прославляется за успехи. Дело не в том, кто проделывал работу, кто начертывал план борьбы – порицание или хвала за исход довлеют тому, на ком авторитет верховной ответственности. Почему отказывают Николаю II в этом суровом испытании?.. Бремя последних решений лежало на нем. На вершине, где события превосходят разумение человека, где все неисповедимо, давать ответы приходилось ему. Стрелкою компаса был он. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократизацию или держаться твердо? Уйти или устоять? Вот – поля сражений Николая II. Почему не воздать ему за это честь? Самоотверженный порыв русских армий, спасших Париж в 1914 г., преодоление мучительного безснарядного отступления, медленное восстановление сил, брусиловские победы, вступление России в кампанию 1917 г. непобедимой, более сильной, чем когда-либо, – разве во всем этом не было его доли? Несмотря на ошибки большие и страшные, тот строй, который в нем воплощался, которым он руководил, которому своими личными свойствами он придавал жизненную искру, к этому моменту выиграл войну для России».

***

Величайшей заслугой Государя было стремление его пробудить духовные силы любимого народа, привести их к живительным церковным источникам. Для этого старался Николай II вести и воспитание молодого поколения в отечественном духе, составлявшем испокон веков силу России. Тем самым молодежь все более приближалась к Церкви. Заботился Царь и о разумном и здоровом физическом развитии молодой смены. По почину Государя успешно насаждались в среде учащихся «потешные». Помню то большое впечатление, которое производил их парад, происходивший 1 сентября 1911 года в Киеве в присутствии Монарха.

Ярок и правдив образ Государя, изображенный понявшим его владыкой Антонием (Храповицким). Приводим выдержки из его, тогда епископа Волынского, слова, сказанного в Житомирском кафедральном соборе 21 октября 1905 года, через несколько дней после манифеста 17 октября:

«Сегодня окончился одиннадцатый год Царствования нашего Монарха, и настает двенадцатый год с несколько изменившимися условиями, обозначенными в последнем манифесте. Оглянитесь же, русские люди, на сей закончившийся первый период Царствования нашего Государя, оглянитесь на себя, насколько вы за это время оправдали данную вами перед крестом и Евангелием присягу, и ныне, когда густая тьма бессовестной лжи и разнузданного себялюбия обложила небосклон нашей жизни, воззрите мысленно на Того, Кому так мало вы подражаете в добродетели и Кому столь неблагодарными оказались многие. Наш Государь вступил на отеческий престол в юном возрасте, но оказался мудр пред искушением власти. Большею частью цари и другие высокие начальники, достигая власти, стараются о том, чтобы сразу выдвинуть перед глазами всех свою личность в противовес личности предшественника, чтобы показать ожидаемые преимущества своего управления сравнительно с предшественником... Подобные приемы действий особенно свойственны Государям молодым, как это было при первых царствованиях в народе библейском. Не так, совсем не так поступил наш тогда еще юный Государь, сделавшись властителем величайшего в мире Царства. Он обещал следовать во всем примеру и указанию своего в Бозе почившего родителя и постоянно ссылался на его авторитет. Он сохранил при себе его советников и не только не старался о том, чтобы выдвигать самолюбие, свою личность, но, напротив, постоянно смирялся пред своим Отечеством, исповедовал свою сердечную привязанность к старинной Москве и первый из Русских Императоров не усрамился распространять свои изображения в старинной русской одежде.

Смирение – это первая заповедь Евангелия, это первая ступень из девяти блаженств, через которые открывается нам Господень рай, сколь редкая, сколь ценная эта добродетель в наш горделивый, изолгавшийся век. И если мы справедливо ценим ее так высоко среди простых смертных, то как она вожделенна в могущественнейшем Императоре. Учись же, русский народ, у своего Царя этой великой мудрости – быть смиренным... Как же сохранить в себе дух смиренномудрия? Как сохранил его в себе наш Государь? Хранить такой дух может лишь тот, кто боится Бога, кто всем сердцем верит во Христа, кто благоговеет пред святыми угодниками. И сему учитесь у своего Царя, русские люди.

Наш Государь начал царствовать в сегодняшний день, 21 октября, причастившись в храме Святых Таинств Тела и Крови Христовых. Вторично причастился он Божественных таинств через три недели, в день своего бракосочетания. Сие необычно земным царям, которые хотя и стараются всегда показать, что они не чужды веры, весьма опасаются прослыть слишком благочестивыми... Такая раздвоенность совершенно чужда нашему Монарху: слава Божия являлась главным направляющим началом его деятельности. Ревнуя о прославлении святых угодников с тем же бескорыстным упованием, с каким относится к ним народное сердце, он с радостью разрешил открытие мощей св. Феодосия Черниговского в год своей коронации, а затем приложил старания к тому, чтобы провозглашена была Церковью святость другого угодника Божия – преподобного Серафима Саровского. Но и на сем не успокоилось сердце царево: оно повлекло его с Царицей-супругой и Царицей-матерью в далекую Саровскую пустынь и побудило его собственными руками поднять священный гроб чудотворца и вместе со своим народом, собравшимся сюда в количестве трехсот тысяч, проливать слезы умиления, открывать свою совесть духовнику-монаху и причащаться Святых Таинств у одной чаши с простолюдинами.

Слышал ли ты что-либо подобное, о русский народ, за последнее столетие и более? Часто ли встречал такую силу веры среди людей знатных и богатых и укажешь ли мне во всей вселенной нечто подобное в жизни царей, именующих себя христианскими? Учись же у своего Царя вере, умилению и молитве. Искреннее благочестие остается неполным, если не украшается любовию и состраданием к ближним. И сию любовь наш Государь проявил в первые же месяцы по своем воцарении, когда, по примеру всероссийского праведника о. Иоанна Кронштадтского, начал повсюду учреждать дома трудолюбия для бедных, ибо именно в этом нуждается городская беднота».

Наряду с прославлением святителя Феодосия Черниговского и преподобного Серафима Саровского, в Царствование Государя последовали причисления к лику святых: в 1897 г. – пресвитера юрьевского Исидора и 72-х им пасомых, утопленных в 1472 г. в реке Омовже латинянами за стойкое исповедание Православия; в 1909 г. – окончательное прославление святых мощей преподобной Анны Кашинской, супруги св. Великого Князя Михаила Тверского; в 1910 г. – перенесение мощей преподобной Евфросинии, княжны Полоцкой, из Киева в Полоцк; в 1911 г. – прославление святителя Иоасафа, епископа Белгородского; в 1913 г. – святейшего патриарха Гермогена; в 1914 г. – святителя Питирима, епископа Тамбовского; в 1916 г. – святителя Иоанна, митрополита Тобольского.

Через девять лет после пламенного слова владыки Антония звучал душевно и выразительно в екатеринбургском соборе голос замечательного проповедника о. Иоанна Сторожева. Прославлял он память «избраннаго и дивнаго Сибирския страны чудотворца» праведного Симеона Верхотурского. «Какое, братие, великое, какое неизъяснимое утешение знать и видеть, – говорил он, – что державный вождь народа русского, коему вверены Богом судьбы Отечества нашего, в основу всего в своем царстве полагает не иное что, как благочестие, сам лично подавая пример глубокого, чисто древлерусского благочестия, любви к благолепию служб церковных, почитания святынь русских, заботы и усердия к прославлению памяти великих подвижников святой благоугодной жизни». Государь пожертвовал сень над ракою преподобного Симеона.

Преосвященный Серафим, епископ Екатеринбургский и Ирбитский, благословляет ведомый о. Иоанном крестный ход. Несут в Николаевский монастырь к гробу праведного дар города – икону святой великомученицы Екатерины. По большой, извилистой дороге в глуби лесов и гор Уральских двигаются к Верхотурью богомольцы. Радостно разносится пение паломниками канона. Идет народ и, как рвущиеся с горных вершин ручьи превращаются в бурный поток, а затем и реку, так расширяется все больше и больше числом небольшая группа паломников. Божие дело творят благочестивые русские люди.

Замечательно, что о. Иоанн Сторожев, с юных лет росший вблизи Сарова и Дивеева, совершил 1(14) июля 1918 г. в Екатеринбурге в доме Ипатьева обедницу и давал последнее пастырское благословение так верно понятому им Помазаннику Божию. Сказанное владыкой Антонием, впоследствии митрополитом Киевским и Галицким, первым кандидатом в патриархи при выборах на Всероссийском Церковном Соборе в 1917 г., потом первоиерархом Русской Зарубежной Церкви, и о. Иоанном Сторожевым воскрешает в памяти картины подлинной Руси.

1903 г., 18 июля. Саровская обитель. В Успенском соборе совершается ранняя обедня. Храм полон. Из Тамбовской и Нижегородской губерний, а также из далеких краев стеклись русские люди всех сословий помолиться у прославляемых мощей преподобного Серафима, преставившегося в 1833 г.

Вдруг в храме произошло движение. Тихий шепот пронесся вокруг. В церковь, одни, без свиты, вошли Царь и Царица и заняли места на левом клиросе. Вместе с народом молятся они за Божественной литургией, приобщаются пречистых тайн Христовых.

Послеобеденные часы того же дня. Гудит народный говор вокруг стен монастыря. Но вот загремело могучее «ура!», пошло дальше в лес, полный богомольцев. Это народ восторженно приветствовал Императора Николая Александровича, который в сопровождении Великих Князей следовал пешком по пыльной дороге, под горячими солнечными лучами помолиться в тех местах, где подвизался благодатный старец. Государь побывал у источника, у камня, где преподобный тысячу ночей возносил молитвы в его дальней пустыньке.

19 июля. Только что начало появляться раннее летнее солнце. Государь в сопутствии князя Алексея Ширинского-Шихматова (тогдашнего управляющего Московской Синодальной конторой) удаляется в лес. Кругом тихо, и жизнь еще не началась. Придя к источнику, Царь опускается в его воды, глубоко уповая на помощь смиренного старца.

В тот же день, тогда ставший великим русским праздником. Окончилась литургия, совершенная сонмом святителей и иереев. Государь с духовенством и Великими Князьями обносят вокруг храма гроб со святыми мощами преподобного Серафима. Народ горячо молится вновь прославленному святому и радуется благочестию Помазанника Божия.

Сбылось в те дни пророчество преподобного Серафима, так крепко чтившего Государей: «Вот какая радость-то будет! Среди лета запоют Пасху, радость моя! Приедет к нам Царь и вся Фамилия».

Народ, в течение столетия притекавший со всех концов России в Саровскую и Дивеевскую обители, в сердце своем давно прославил дивного старца.

Царь, столь чутко понимавший православную душу своего народа и слившийся с нею, проявил почин в деле прославления великого прозорливца и молитвенника.

Церковь, долгое время отмечавшая чудеса им совершавшиеся, причислила преподобного Серафима к лику святых.      

Сорок семь лет тому назад, в июльские дни 1903 г., у честных мощей новоявленного святого соединились в молитвенном горении те могучие животворные силы, которые в продолжение почти тысячи лет совместно созидали Российское государство: Русский Народ, Церковь, Помазанник Божий – верный их сын.

1911 г., сентябрь. Берега извилистой Десны полны празднично разодетым народом. От древнего Чернигова движется по реке пароход, на котором находится Самодержец Всероссийский, возвращающийся с богомолья. Исполняя обет свой, Государь Император Николай Александрович поклонился святым мощам святителя Феодосия Углицкого, прославленного в его благочестивое Царствование... Пароход приближается к мосту. Там в облачении стоит с духовенством архипастырь земли черниговской преосвященный епископ Василий и крестом благословляет Царя – верного сына Православной Церкви. Пароход движется дальше, а массы народа восторженно приветствуют своего Государя.

В 1912 г. в Москве торжественно праздновалось столетие Отечественной войны. 30 августа, в день перенесения мощей св. Великого Князя Александра Невского, народ в огромном числе заполнил Красную площадь и прилегающие к ней улицы. На площади на отведенном месте были расставлены учащиеся. По окончании литургии в Успенском соборе, на которой присутствовал Государь с Августейшим Семейством, из храма двинулся крестный ход. Через Спасские ворота крестный ход направился к царскому павильону на Красной площади. По пути следования, вплоть до павильона, расположились более 200 хоругвеносцев. Когда духовенство и все особы, участвовавшие в крестном ходе, заняли свои места в павильоне и около него, протодиакон Большого Успенского собора Розов громко прочитал Высочайший манифест, данный 26 августа в Бородине. Митрополитом Владимиром соборне было совершено благодарственное молебствие за избавление от нашествия дванадесяти языков. После многолетия Их Величествам и всему Царствующему Дому протодиакон возгласил вечную память Императору Александру I и почившим вождям и воинам. Войска, находившиеся в строю, отдали честь, произведена была пальба из орудий. Во всех церквах раздался колокольный звон. Возглашено было многолетие державе Российской и победоносному всероссийскому воинству.

1916 г. В столицах заговорщики и попавшие в их сети безумцы, подрубавшие ветви, на которых держатся, подготовляют переворот, ожесточенно поносят Государыню Александру Феодоровну. Древний же Новгород 11 декабря восторженно встречал Царицу, прибывшую с Великими Княжнами поклониться святыням. Софийский собор. Архиепископ Арсений (через год – второй кандидат в патриархи) приветствовал благочестивую Государыню. Окончены литургия и молебен. На глазах у умиленного народа Царица, Царевны, Князья Иоанн Константинович и Андрей Александрович истово прикладываются к святыням. Деревяницкий монастырь, Юрьев монастырь, Знаменский собор, часовня с чудотворным образом Владимирской Божией Матери принимают в своих стенах Царскую Семью. Народ счастлив был лицезреть праведность Царицы.

***

Всеобщее почитание приснопамятного о. Иоанна Кронштадтского. Вся Православная Русь молится 20 декабря об упокоении его души. Государю принадлежит почин в этом⁵⁸. 12 января 1909 г. Царь в рескрипте на имя митрополита Петербургского и Ладожского Антония (Вадковского) писал: «Неисповедимому Промыслу Божию было угодно, чтобы угас великий светильник Церкви Христовой и молитвенник земли Русской, всенародно чтимый пастырь и праведник о. Иоанн Кронштадтский. Всем сердцем разделяя великую скорбь народную о кончине любвеобильного пастыря и благотворителя, Мы с особым чувством обновляем в памяти Нашей скорбные дни предсмертного недуга в Бозе почившего Родителя Нашего, Императора Александра III, когда угасавший Царь пожелал молитв любимого народом молитвенника за Царя и Отечество. Ныне вместе с народом Нашим, утратив возлюбленного молитвенника Нашего, мы проникаемся желанием дать достойное выражение сей совместной скорби Нашей с народом молитвенным поминовением почившего, ежегодно ознаменовывая им день кончины о. Иоанна, а в нынешнем году приурочив оное к сороковому дню оплакиваемого события. Будучи и по собственному духовному влечению Нашему, и по силе Основных Законов первым блюстителем в Отечестве Нашем интересов и нужд Церкви Христовой, Мы со всеми верными и любящими сынами ее ожидаем, что Святейший Синод, став во главе сего начинания, внесет свет утешения в горе народное и зародит на вечные времена живой источник вдохновения будущих служителей и предстоятелей алтаря Христова на святые подвиги пастырского делания».

В Царствование Государя развивалась церковная жизнь. Под Высочайшим покровительством работали православные братства. Продолжало развиваться миссионерское дело, особенно необходимое вследствие вредной деятельности всякого рода сектантов, часто направлявшихся из-за границы. Благочестивый Государь понимал значение исторической древности церковной и проявил заботы о ней. В 1901 г. был Высочайше утвержден Комитет попечительства о русской иконописи под председательством графа С. Д. Шереметева. Государь очень ценил древние иконопись и церковное зодчество, и в его Царствование, в особенности с 1911 г., все более ширился интерес к ним. В 1912 г. в Царском Селе был освящен Государев собор в честь Феодоровской иконы Божией Матери, вовне и внутри выявлявший красоту древних храмов. Россия продолжала украшаться новыми храмами и монастырями, что так радовало Государя.

Император Николай Александрович, как и его отец, очень ревновал о развитии церковно-приходских школ, против которых вела потом кампанию Государственная Дума. В 1912 г. в этих школах воспитывалось 1988367 детей. Государем был утвержден устав о пенсиях и единовременных пособиях священнослужителям и псаломщикам.

Шла с 1915 г. подготовительная работа по созыву Церковного Собора. По Высочайшему повелению образовано было в январе 1906 г. Предсоборное присутствие. Председателю такового, митрополиту Петербургскому Антонию, Государь писал: «С глубоким вниманием слежу я за подготовительными работами к предстоящему Поместному Собору Русской Православной Церкви. Да благословит Господь ваши труды к обновлению нашей церковной жизни». Присутствие выработало ряд важных постановлений, которые были представлены на благоусмотрение Государя. В 1912 г. учреждено было Предсоборное совещание для дальнейшей разработки этих вопросов. Наступившая в 1914 г. война задержала созыв Собора.

В 1913 г., когда праздновалось 300-летие Дома Романовых, Государь, подчеркивая важность высшего духовного образования, наименовал Духовные академии Императорскими. Государь даровал полную свободу исповедания старообрядцам. Поощрял он всячески развитие деятельности Императорского Палестинского общества, дававшего возможность большому числу богомольцев из всей России совершать дешево и удобно паломничество в Святую Землю.

***

Глубокая вера Государя и его ревность о Церкви ведома была тем, кто, покинув суетный мир, посвятил себя всецело служению Господу Богу. Замечательное повествование имеется в брошюре «Из воспоминаний о Государе Императоре Николае II», написанной покойным флигель-адъютантом Дмитрием Сергеевичем Шереметевым, с юных своих лет близко его знавшим. «Государь, любивший после завтрака делать большие прогулки на автомобиле по окрестностям Севастополя (однажды проехал даже до Меласа на Южном берегу Крыма и гулял пешком в окрестностях Байдарских ворот), неожиданно с Императрицей отправился в Георгиевский монастырь, где он раньше в прежние годы неоднократно бывал, но на этот раз никто в монастыре его не ожидал. Игумен и братия были очень удивлены и обрадованы Высочайшим посещением.

Мне приходилось и раньше несколько раз бывать в Георгиевском монастыре, и я всегда удивлялся удивительной живописности этого монастыря – точно ласточкино гнездо, прилепившееся к высоким скалам. Внизу шумел прибой морских волн, ритмически набегая и сбегая и с шелестом увлекая с собой прибрежные гальки, и в этом однообразном и постоянном шуме чувствовались и вечность, и суета всего земного, и что-то до того грустное и жуткое, что невольно слезы навертывались на глаза. Несмотря на высоту места, где стояли храм и монастырские келлии, морской ветер достигал до ступенек храма и в лицо дышал соленой влагой, и в сумерках дня обрамленное мрачными темными скалами, точно в раме справа и слева, это глухое шумевшее, действительно черное, темное море жило, тяжко дышало и вздымалось, точно какое-то живое существо. И что-то во всем чуялось дикое, неотвратимое и неизбежное.

Мы вошли в церковь, и начался молебен. Стройные голоса монахов сразу изменили настроение: точно мы вошли после бури в тихий залив, как говорится в словах молитвы,– в тихое пристанище. Все было так молитвенно проникновенно и тихо...

Вдруг за дверьми храма, весьма небольших размеров, раздался необычный шум, громкие разговоры и странная суматоха – одним словом, что-то совершенно не отвечавшее ни серьезности момента, ни обычному монастырскому чинному распорядку. Государь удивленно повернул голову, недовольно насупив брови и, подозвав меня к себе жестом, послал узнать, что такое произошло и откуда это непонятное волнение и перешептывание.

Я вышел из храма – и вот, что я узнал от стоявших монахов: в правых и левых скалах, в утесах, живут два схимника, которых никто из монахов никогда не видел. Где они живут, в точности неизвестно, и о том, что они живы, известно только по тому, что пища, которая им кладется на узкой тропинке в скалах над морем, к утру бывает взята чьей-то невидимой рукой. Никто с ними ни в каких сношениях не бывает, и зимой и летом они живут в тех же пещерах.

И вот произошло невероятное событие, потрясшее и взволновавшее всех монахов монастыря: два старца в одеждах схимников тихо подымались по крутой лестнице, ведущей вверх со стороны моря. О прибытии Государя в монастырь им ничего не могло быть известно, ибо и сам игумен, и братия – никто не знал о посещении Государя, которое было решено в последнюю минуту. Вот откуда волнение среди братии. Я доложил Государю и видел, что это событие произвело на него впечатление, но он ничего не сказал, и молебен продолжался.

Когда кончился молебен, Государь и Императрица приложились к кресту, потом побеседовали некоторое время с игуменом и затем вышли из храма на площадку, которая идет вроде бульвара с резко обрывающимся скатом к морю. Там, где коналась деревянная лестница, стояли два древних старца. У одного была длинная белая борода, а другой был с небольшой бородкой, с худым, строгим лицом. Когда Государь поравнялся с ними, оба они поклонились ему в землю. Государь, видимо, смутился, но ничего не сказал и, медленно склонив голову, им поклонился. Я думал, что Государь, взволнованный происшедшим, сядет в автомобиль и уедет, но вышло совсем другое. Государь совершенно спокойно подозвал к себе игумена и сказал ему, что он желает пройти с ним пешком на ближайший участок земли, принадлежащий казенному ведомству, и что он дает его в дар монастырю для устройства странноприимного дома для богомольцев. Затем Государь вместе с монахами стал отмеривать шагами пространство земли, необходимое для устройства зданий. Меня, как и всегда, поразило его поистине изумительное спокойствие, и как-то невольно кольнула мысль, что означает этот странный молчаливый поклон в ноги.

Теперь, после всего происшедшего, думается, не провидели ли схимники своими мысленными очами судьбу России и Царской Семьи и не поклонились ли они в ноги Государю Николаю II как великому страдальцу земли Русской.

Живя уже здесь, в беженстве, много лет спустя слышал я от одного совершенно достоверного лица, которому Государь сам лично рассказывал, что однажды, когда Государь на «Штандарте» проходил мимо Георгиевского монастыря, он, стоя на палубе, видел, как в скалах показалась фигура монаха, большим крестным знамением крестившего стоявшего на палубе «Штандарта» Государя все время, пока «Штандарт» не скрылся из глаз. На Государя это произвело большое впечатление. Вероятно, это был один из схимников».

***

В 1917 г., в марте месяце, трагическом в жизни Императоров Павла I, Александра II и Николая II, в древнем Пскове, вписавшем немало славных страниц в историю России, посланцы революционного комитета, создавшегося в Таврическом дворце из членов печальной памяти русского парламента, поддержанные телеграммами главнокомандующих, отняли от России ее Царя.

Государь, отдавшись всецело борьбе с сильным внешним врагом, создавший к началу 1917 г. мощную военную силу, способную в ближайшее время сообща с союзниками раздавить неприятеля и дать любимой Отчизне победу, должен был бы для решительного подавления смуты произвести смену высших начальствующих лиц, снять с фронта части. Это не могло пройти незамеченным во вражеском стане, агенты которого с развитием революции скоро и выявили себя наружу. Победа была для него важнее личной судьбы. Он жертвовал собою, отрекаясь в пользу брата, пользовавшегося известной популярностью в общественных кругах и в армии, известного своей доблестью во время войны.

Ценным пояснением к сказанному служат воспоминания гувернера Цесаревича Алексея Николаевича Петра Жильяра (опубликованные в журнале «Illustration»), помещенные в переводе с французского языка в «Русской летописи» (1921. Кн. I.). Достойнейший, благородный и самоотверженный швейцарец пережил с Царской Семьей ее заточение в Царском Селе и в Тобольске, последовал за нею и в Екатеринбург. Приводим выдержки из них.

«8(21) марта, в 10 1/2 часов утра Ее Величество зовет меня и говорит, что генерал Корнилов пришел сообщить ей от имени Временного правительства, что Государь и она считаются арестованными, и тот, кто не желает признать состояние ареста, должен покинуть дворец до четырех часов. Я ответил о своем решении остаться...»

Государь прибыл в Царское Село 9(22) марта. Жильяр пишет: «Государь посвящал семье большую часть дня, а остальное время читал или гулял с князем Долгоруковым. Вначале Государю запретили выход в парк и разрешили пользоваться только прилегающим ко дворцу маленьким садом, еще покрытым снегом и окруженным цепью часовых. Государь принимал все эти строгости с удивительным спокойствием и величием. Ни разу он не высказал ни единого упрека. Одно чувство охватывало все его существо, – чувство сильнее даже тех уз, которые связывали его с семьей, – это любовь к Родине. Чувствовалось, что он готов все простить тем, кто так унижал его, если они способны спасти Россию...

Воскресенье, 25 марта (8 апреля). После обедни Керенский объявил Государю, что он принужден разлучить его с Императрицей, что он должен будет жить отдельно и может видеть Императрицу лишь во время завтрака и обеда, при условии, чтобы разговор велся исключительно по-русски. Чай они тоже могут пить вместе, но в присутствии офицера, так как в это время нет прислуги.

Императрица, очень взволнованная, подходит несколько позднее ко мне и говорит: «Поступать таким образом в отношении Государя, сделать ему эту гадость, после того как он пожертвовал собой и отрекся от престола, дабы избежать гражданской войны, как это мелочно, как это низко! Государь не хотел, чтобы капля крови хотя бы единого русского была пролита из-за него. Он всегда был готов отказываться от всего, если был убежден, что это было на благо России». Несколько минут спустя, она прибавила: «По-видимому, придется перенести и эту ужасную обиду»...

Четверг, 20 апреля (3 мая). Государь сообщил мне вечером, что известия за последние дни нехороши. Левые партии требуют, чтобы Франция и Англия объявили о желании заключить мир «без аннексий и контрибуций».

Число дезертиров в армии увеличивается с каждым днем, и армия тает. Будет ли Временное правительство в силах продолжать войну? Государь с лихорадочным вниманием следит за событиями. Он сильно беспокоится, однако еще надеется, что страна одумается и останется верной союзникам...

Воскресенье, 30 апреля (13 мая). ...Государь очень озабочен последние дни. Возвращаясь с прогулки, он сказал мне: «Говорят, что генерал Рузский подал в отставку. Он просил, чтобы перешли в наступление (теперь просят, а не приказывают!); солдатские комитеты отказали. Если это правда, то это конец всему! Какой стыд! Обороняться, а не наступать, ведь это равносильно самоубийству! Мы допустим, что сначала разобьют наших союзников, а затем очередь будет за нами»...

Понедельник, 1(14) мая. Государь вернулся к нашему вчерашнему разговору и прибавил: «Я несколько надеюсь на то, что у нас любят преувеличивать. Я не могу верить, чтобы армия на фронте была такой, как об ней говорят, в два месяца она не могла до такой степени опуститься».

В Тобольске, куда Царская Семья прибыла 6(19) августа 1917 г., богослужения сначала совершались в бывшем губернаторском доме, где не было алтаря. «Наконец, 8(21) сентября, по случаю праздника Рождества Богородицы, заключенным в первый раз было разрешено отправиться в церковь. Это доставило им величайшую радость, но такое путешествие повторялось очень редко. В эти дни все вставали рано и после сбора во дворе выходили через маленькую дверь в общественный сад, который приходилось проходить между двумя рядами солдат. Мы присутствовали всегда лишь при ранней обедне и были почти одни в церкви, едва освещенной несколькими свечами. Вход посторонним был строго запрещен. Мне нередко, идя в церковь или возвращаясь оттуда, приходилось видеть людей, осеняющих себя крестным знамением или становящихся на колени по пути следования Их Величеств. В общем, все жители Тобольска проявляли большую привязанность к Императорской Семье, и наша охрана постоянно не допускала останавливаться перед окнами Государева дома или снимать шапки и осенять себя крестным знамением, проходя мимо Царя и его Семьи...

Наибольшим лишением во время нашего заключения в Тобольске было отсутствие известий. Письма попадали к нам весьма неправильно и с большим опозданием. Что же касается газет, то мы получали только отвратительный местный листок, печатавшийся на оберточной бумаге и сообщавший нам старые телеграммы, зачастую в искаженном виде.

Государь между тем лихорадочно следил за событиями, разыгрывавшимися в России. Он понимал, что страна гибла. Луч надежды вновь родился, когда генерал Корнилов предложил Керенскому двинуться на Петроград с целью покончить с большевицким движением, которое со дня на день становилось все более грозным.      

Его грусть была неописуема, когда он узнал, что Временное правительство отклонило это последнее средство спасения. Государь понимал, что это была, быть может, последняя возможность избежать катастрофы. Я тогда в первый раз услышал, как он пожалел о своем отречении.

Царь принял это решение в надежде на то, что желавшие его удаления будут в состоянии довести войну до благополучного конца и спасти Россию. Государь опасался, чтобы его сопротивление не вызвало гражданской войны, и он не хотел быть причиной пролития из-за него крови хотя бы единого русского. Но после отъезда Царя разве вскоре не появился Ленин со своими друзьями, купленными немецкими агентами, преступная пропаганда коих разрушила армию и развратила страну? Государь страдал, поняв, что его отречение было бесполезно и что, имея в виду лишь благо своей родины, он, отказавшись от престола, оказал России дурную услугу. Эта мысль все больше и больше преследовала Государя и привела его к большому душевному унынию».

Для Государя, как для его прадеда и отца, семья имела огромное значение. Тесная связь существовала у него со всеми членами семьи. Особенно окрепла она во время их пребывания в заточении. Жильяр пишет, что в конце января 1918 г. последовала демобилизация армии, несколько призывов были распущены. Вследствие этого старые – лучшие – солдаты должны были их покинуть.

«Пятница, 2(15) февраля. Часть солдат уже ушла. Они тайком пришли прощаться с Государем и его Семьей. За вечерним чаем у Их Величеств генерал Татищев с откровенностью, которую допускали обстоятельства, выразил свое удивление по поводу того, насколько тесна и сердечна была семейная жизнь Государя, Государыни и детей. Государь, улыбаясь, взглянул на Императрицу и сказал: «Ты слышишь, что только что сказал Татищев?» Затем с обычной своей добротой, но с некоторой грустью, он прибавил: «Если вы, Татищев, который были моим генерал-адъютантом и имели столько случаев узнать нас, вы все-таки знали нас так плохо, как же вы хотите, чтобы Императрица и я могли обижаться на то, что о нас говорят газеты?""

***

Очерк, посвященный памяти возлюбленного Государя, закончу следующей выдержкой из замечательной статьи священника Кирилла Зайцева, ныне архимандрита Константина «Ко спасению путевождь», напечатанной в январе 1950 г. в парижской газете «Слово Церкви»: «Семья. Только в ней Царь был «дома». Если жизнь Николая II не есть история России, то она есть история его Семьи, от него неотрывной. И трагически переплелась история этой Семьи с историей России.      

Задолго до катастрофы возникла эта трагедия. Предметом клеветы стала Царская Семья, и столь плотно охватил ее злостный навет, что буквально вся Россия стала жертвой ядовитой «дезинформации». Не будь ее, нельзя представить себе той легкости, с какой страна пошла на поводу революции, отшатнувшись от своего Царя.

Жестокой ценой была восстановлена правда – превращением Царской Семьи в поднадзорных арестантов. До последнего дня была исследована жизнь Царской Семьи, и до последнего уголка обнажена она, поставленная под стеклянный колпак назойливейшего наблюдения. И что же увидели первыми пылающие злобой, предвкушающие радость бесстыдного разоблачения семейно-интимной нечистоты и национально-политического двурушничества семьи «Николая Кровавого» деятели и ставленники революции? Сияющую духовную красоту.

То, что происходит обычно с выдающимися людьми через десятки лет после их смерти, когда историки, роясь в архивах, раскрывают правду их подлинного жизненного бытия, случилось при жизни Царя. Все стало достоянием гласности, все стало предметом надзора и исследования предвзято-подозрительных наблюдений.

И что же открылось глазам этих наблюдателей? Патриархальная православная семья, находящая полное счастье в совместности своего существования в условиях, казалось бы, тягчайшего гнета. Жила она, эта богохранимая Семья, полной жизнью семейного счастья, неся бремя царской власти. Той же полной жизнью, еще более полной, ибо, изолированной от внешних впечатлений, продолжала она жить с той же любовной заботой друг о друге, с той же пламенеющей думой о России, с той же преданностью ей в унизительных условиях плена. Смысл жизни был в чем? В исполнении заповедей Божиих. Опора обреталась где? В молитве, в сознании над собой промыслительной руки Божией. Быть может, единственной семьей на всем пространстве Русской земли, обуреваемой нечестивой революцией, – единственной семьей, испытывающей полный душевный покой и безмятежное семейное счастье, была поднадзорная Царская Семья: так велик был заряд ее духовных сил, так чиста была ее совесть, так близок ей был Бог. То была подлинно «домашняя церковь».

Перед этой неизреченной красотой духовно-нравственного облика Царской Семьи склонилась не одна глава из сонма лукавствующих, ее окружавших. То было чудо, быть может, не меньшее, чем то, когда дикие звери, выпущенные для растерзания мучеников, лизали им руки...

Еще, может быть, труднее иногда, даже для людей, не настроенных заведомо враждебно против Царя, заочно склониться пред величием духовно-нравственного облика Царя и его Семьи. Это тоже чудо. И это чудо – в действии.

Мученическая кончина Царя и его Семьи не есть искупительная жертва за их грехи. Не случайно Господом нам показана с такой беспримерной наглядностью духовная чистота и высота царских мучеников. Господь зовет нас к большему, чем к привычному и обычному негодованию против большевицкого террора, одной из жертв которого пала Царская Семья.

Отец Иоанн Кронштадтский мог в свое время делить русское общество на два лагеря по признаку отношения к Толстому, который в глазах молитвенника земли Русской был явным предтечею антихриста. Сейчас, быть может, наиболее ярким признаком расщепления русского общества на два духовно разноокрашенных лагеря, при всех в иных отношениях возможностях сближения, – это то, как мы относимся к Царской Семье. Просто ли это жертва террора среди многих иных или чувствуется здесь нечто качественно иное?

О, если бы покаянно могла склониться пред духовной красотой умученной Царской Семьи вся Россия! Это означало бы воскресение России к новой, светлой жизни, это означало бы наступление конца того страшного кошмара, который висит над миром, застилая Солнце Правды. Об этом можно молиться. Но за себя-то отвечает каждый. И едва ли есть вопрос личной совести, имеющий такое неизмеримо великое значение общественное, как вопрос отношения каждого из нас к Царской Семье, как оценка каждым из нас высоты ее духовно-нравственного подвига.

Трудно представить степень безысходной тягостности нашего душевного состояния, силу мрака, покрывшего всю Россию и нас с нею и в ней, если бы эта Россия не стояла сейчас перед нами воплощенная в облике последнего Царя, окруженного своей Семьей, в этом светоносном облике не просто христиан-подвижников, сумевших в страданиях, им выпавших, просветить свой дух, а царственных возглавителей России, по историческому, человеческому и Божественному праву ее представляющих и от ее имени и к миру обращенных и к Богу устремленных.

Такая смерть, ими принятая, как венец их жизни, помогает нам жить. Больше того – она и учит нас жить. Ведь вопрос о том, жива ли Россия, есть, в сущности, вопрос о том, живет ли в нас как живоносный источник нашей деятельности облик Царя-Мученика, воплотившего историческую Россию и себя со своею Семьей в жертву за нее принесшего. Неотделим святой облик этот от пореволюционной России: как ее «ко спасению путевождь» слился он с нею».