«Человек вполне русский». Император Николай I в свете исторической правды

25 июня²⁹ 1796 г. родился третий сын Императора Павла I, нареченный Николаем. Он был первым Русским Государем – Рюриковичем и Романовым, носившим имя святителя Мирликийского.

В день его рождения Императрица Екатерина Великая писала о новом внуке своему постоянному заграничному корреспонденту Гримму: «Великая Княгиня родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него – бас, и кричит он удивительно; длиною он один аршин без двух вершков, а руки немного меньше моих. В жизнь свою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать так, как начал, то братья окажутся карликами пред таким колоссом». Через несколько дней она сообщала ему же: «Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда восьмидневный ребенок не пользовался таким угощением, это – неслыханное дело. У нянек просто опускаются руки от удивления. Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего». 6 июля он был крещен в придворной церкви духовником Государыни Иоанном Памфиловым.

По случаю его рождения Державин написал оду, в которой имелась пророческая строфа: «...Дитя равняется с Царями...»

Фрейлина Нелидова позднее писала о нем Императору Павлу в Вязьму: «Вы напрасно захотели составить себе понятие о красоте Великого Князя Николая, я поражена ею».

Император Павел особенно любил этого сына. Коцебу в воспоминаниях указывает, что когда княгиня Дашкова впала в немилость, то заступники ее придумали для ее помилования вложить прошение за пазуху младенца Николая. Император Павел, лаская ребенка, заметил эту бумажку. Он разрешил княгине переехать из пошехонской избы в ее прекрасное имение Троицкое.

20      мая 1799 г. епархиальным архиереям послан был указ Святейшего Синода: «По получении указа о благополучном выздоровлении от оспы Их Императорских Высочеств, благоверного Государя и Великого Князя Николая Павловича и благоверной Государыни Великой Княжны Анны Павловны, отправить Господу Богу благодарственное молебствие с целодневным звоном в городских церквах».

Недостатки Двора Императрицы Екатерины Великой в последние годы ее Царствования совершенно не коснулись Николая. Государыня скончалась через несколько месяцев после его рождения. Император Павел очень любил младших детей – Николая, Михаила и Анну, ласково называя их «мои маленькие овечки». Мать, Императрица Мария Феодоровна, строго следила за воспитанием младших сыновей. Строги были и воспитатели. Про воспитателя курляндца генерала Ламздорфа Император Николай говорил, что он «внушал одно чувство – страх». Нередко, обвиняя его в лени, он наносил ему во время уроков болезненные удары палкой.

Поль Лакруа, написавший историю жизни и Царствования Императора Николая, пишет: «Будучи только десяти лет, Николай не только знал наизусть военную историю России, но объяснял ее и истолковывал ее таким ясным взглядом, который был выше лет его». Он же отмечает, что в телесных упражнениях Николай Павлович отличался «быстротой и ловкостью движений, как и грациозною своею походкою».

***

Сохранилось много описаний Императора Николая. Приведем некоторые из них. Лейб-медик будущего короля Бельгийского Леопольда Стокмар, тесно связанный и с Английским двором, так пишет о 18-летнем Великом Князе Николае, посещавшем Англию: «Этот молодой человек чрезвычайно красивой наружности, в высшей степени привлекательный, выше Леопольда ростом, совсем не сухощав, но прям и строен, как молодая сосна. Черты лица его необыкновенно правильные: прекрасный открытый лоб, брови дугою, маленький рот, изящно обрисованный подбородок – все в нем красиво. Характера очень живого, без малейшего принуждения или сдержанности, при замечательном изяществе манер. Он говорит по-французски много и хорошо, сопровождая слова свои грациозными жестами. В нем проглядывает большая самонадеянность при совершенном отсутствии притязательности. Говорить он умеет всегда приятно, и у него особая способность быть любезным с дамами. Когда хочет придать своим словам особую выразительность, он несколько поднимает кверху плечи и взглядывает вверх с некоторой аффектацией. Кушает он очень умеренно для своих лет и ничего не пьет, кроме воды. После обеда, когда графиня Ливен (супруга русского посла) села за фортепиано, он поцеловал у нее руку, нашим английским дамам это показалось очень странно, хотя, конечно, всякая желала бы себе того же. «Что за милое создание! – воскликнула леди Кембель, строгая и чопорная гофмейстерина. – Он будет красивейший мужчина в Европе!» Он пробыл день, и на другое утро русские от нас уехали. Мне сказывали, что, когда пришло время спать, люди Великого Князя принесли ему вместо постели и положили на кровать мешок, набитый сеном; уверяют, что у него никогда не бывает другой постели».

Поляк-подолянин дворянин Михаил Чайковский, принимавший участие в первом Польском восстании, бежавший к туркам, ставший Садык-пашой, потом вернувшийся в Россию, так передает свои впечатления о Государе после турецкой войны 1828–1829 гг. В Конде был смотр 2-му пехотному корпусу под командой генерала Палена-второго. Корпус, представлявшийся Государю, называли «варненскими львами». Он пишет: «Вошел Государь, при нем были только генерал Витт и граф Станислав Потоцкий. Я должен сознаться, что ни один человек на свете не производил на меня большего впечатления, чем Император Николай, он был в то время во всем цвете красоты и царственного величия. По росту, осанке и выражению лица он казался владыкой мира. Лицо его загорело, только лоб, прикрытый козырьком каски, был бел. Я не могу себе объяснить причины, но сердце невольно влекло меня к нему, я не мог наглядеться на него, в нем было какое-то обаяние и величие.

...Обходя лазареты, Государь с отеческой заботливостью расспрашивал, где получены раны, но несколько раз он становился суровым, выговаривая смотрителям лазарета и даже некоторым докторам. Выражение его лица делалось тогда таким грозным, что я замечал, как дрожали окружающие, но в то же время он не произносил ни одного резкого слова, не возвышал голос. Это был истинный Монарх, рожденный, чтобы повелевать народами. На обратном пути Государь уже не говорил так много, как прежде, а только сказал генералу Дибичу: «Неизлечимы, а надобно, чтобы вылечились...» Император Николай Павлович произвел на меня столь сильное впечатление, что я постоянно думал «Ах, если бы Польша имела такого короля! Отчего поляки не группируются вокруг него и своим послушанием добровольно не снискают его расположения, его любви? Лучше бы им было!"» Близкая с Царственным Домом графиня А. Д. Блудова, через отца хорошо осведомленная о вопросах внешней и внутренней политики России, ревностная церковно-просветительная деятельница на Волыни, писала в своих записках: «Матушка употребляет выражение «жалостливый», говоря о Государе Николае Павловиче. В самом деле, тогда (во время Польской кампании. – Н. Т.), как во время турецкой войны и во время Крымской кампании, он особенно нежно и человечно относился к человеческой жизни и не мог вполне радоваться удачным сражениям, которые, как ни много стоили крови, не полагали конца войне, т. е. кровопролитию. Дмитрий Васильевич Дашков, сопровождавший его во время Турецкой кампании 1828 г., говорил по возвращении отцу, что тут, узнав Государя ближе, он глубоко полюбил его, видя на каждом шагу его доброе, сострадательное сердце и благородные порывы, его любовь к Отечеству и его сердечное сокрушение, когда было много убитых и раненых».

Английский посол Лофтус писал в 1840 г.: «В Императоре Николае было что-то удивительно величественное и внушительное; несмотря на его суровый вид, он поражал пленительной улыбкой, и его манеры были очень приятны. Вообще это был благородный, великодушный человек, и все близко его знавшие питали к нему преданную любовь. Его суровость объяснялась не желанием его быть жестоким, а убеждением, что следовало в то время управлять всем светом твердой, железной рукой».

Чарльз Муррей, придворный дипломат, писатель, состоявший в 1837 г. гофмаршалом двора Английской королевы Виктории, сохранил описание пребывания Государя в Лондоне в 1844 г. До этого он видел его в Эмсе в 1840 г. Муррей пишет: «Мне показалось, что он так же, как его любимец Орлов, потолстел и что у него несколько поредели волосы на голове, но все-таки он оставался прежним благородным величественным человеком, Царем с головы до ног. Его лицо отличалось открытым выражением, и хотя глаза у него были очень подвижны, но в них скорее выражалась беспокойная наблюдательность, чем подозрительность».

Государь 3 июня переехал в Виндзорский замок. «Мы приготовили торжественную кровать для Императора, но его камердинер отдал нам большой мешок в семь футов длины и четыре ширины, прося наполнить его соломой и говоря, что Николай никогда не спал на другом ложе...»

К его особе приставлен был один из старейших пажей королевы, Кинерд, который прислуживал ему еще в 1817 г. Государь сразу узнал его. Вечером, в 11 часов, увидя в своих комнатах Кинерда, он сказал: «Кинерд, много лет прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз; я тогда был молод, и мы весело проводили тогда с вами время. Я теперь дедушка. Вы, может быть, думаете, что я счастливый человек, так как я то, что люди называют великой особой, но я вам сейчас покажу, в чем заключается мое счастье». Говоря это, Император открыл шкатулку и показал миниатюрные портреты Императрицы и Великих Княжон. «Вот, – сказал он, – источник моего счастия: жена и дети. Может быть, этого не следовало бы мне говорить, но нет в Петербурге красивее девушки, как моя дочь Ольга». Затем Император простился с Кинердом, и тот вышел из комнаты со слезами в глазах – так его смутило оказанное ему Императором неожиданное доверие...»

Муррей пишет далее: «Что же касается Николая, то если любезность и щедрость возбуждают популярность, то никто ее так не заслужил, как этот Государь во время этой недели, которую он провел в Англии. Кроме 500 фунтов стерлингов, данных им на приз Аскотских скачек³⁰ (что равняется капиталу в 15 000 рублей), он пожертвовал 1000 фунтов стерлингов на фонд нуждающимся иностранцам, 500 фунтов стерлингов на сооружение памятника Нельсону и Веллингтону, да, кроме того, роздал такие же суммы на добрые дела...»

9 июня Государь отбыл. Муррей пишет: «Когда коляска отъезжала от замка, то Николай встал и кланялся королеве, пока не исчез из вида. По лицам всех присутствовавших я мог заметить, что он оставил по себе память, как о человеке, хотя немолодом – ему было уже 48 лет, – но во всем цвете сил и полном смысле рыцаре...»

Через 40 лет Муррей приписал к сказанному, вспоминая вечерние разговоры с Государем в его апартаментах, когда Царь возвращался от королевы: «В этих беседах tetе-а-tetе он касался разнообразных предметов, говорил очень откровенно и часто упоминал о своем трудном положении, обязывающем его часто делать то, что ему вовсе не было по сердцу, и не раз повторял, что он пользовался настоящим счастьем только в лоне своего семейства».

На другой день после отъезда Государя из Лондона был там ежегодный бал в пользу проживавших в Лондоне неимущих польских выходцев, врагов России. Император Николай разрешил русскому послу барону Бруннову отправить от своего имени приношение председательнице комитета герцогине Сомерсетской, сообщив ей, что Государю угодно видеть в бале дело благотворительности, а не политическую демонстрацию.

Королева Виктория тогда же (4 июня 1844 г.) писала Бельгийскому королю Леопольду: «Разумеется, этот приезд – великое событие для нас и знак большой к нам учтивости, здешний народ очень польщен визитом. Без всякого сомнения, личность Императора Николая сама по себе способна поразить каждого: он еще очень хорош, профиль его прекрасен, манеры исполнены достоинства и грации, он чрезвычайно вежлив – даже приводит в смущение, – до того преисполнен внимания и всяких politesses. Но выражение взгляда его строгое, какого я еще ни у кого не видала. На меня и на Альберта (супруга королевы. – Н. Т.) он производит такое впечатление, как будто этого человека нельзя признать счастливым, как будто на нем лежит тяжким, болезненным бременем громадная власть, соединенная с его положением. Он редко улыбался, а когда появляется улыбка, она не говорит о счастье. Но обращение с ним свободно и незатруднительно».

Королеву поразили мысли Государя о воспитании детей и об отношении их к родителям: «Им следует внушать чувство возможно большего почтения, но в то же время и доверия к родителям, а не страха». Он говорил еще, что «в настоящее время члены Царственных домов должны стремиться стать достойными своего высокого положения, чтобы помирить с ним народное чувство».

По пути в Лондон Государь остановился 14 (26) мая, в Троицын день, в Берлине в доме русского посольства. Прусский посол в Англии, либерал барон Бунзен, в то время находился в Берлине. Он писал своей жене в Лондон: «В посольской церкви шла обедня и читались молитвы с коленопреклонением. Император остался у входа и, сделав знак, чтобы никто не вставал, сам опустился на колени...» Бунзен, присутствовавший во дворце в Шарлотенбурге на обеде, писал: «В каждом вершке виден в нем Император».

В свою очередь, баронесса Бунзен писала супругу о посещении Государем 6 июня н. ст., скачек в Аскоте, день которых считался в Англии национальным праздником: «Прием, сделанный Императору бесчисленными толпами народа, был еще шумнее и торжественнее, чем накануне (на параде). Всеобщее внимание было обращено на него... Где он ни показывается, всюду встречают его громкими восклицаниями. Статный и красивый мужчина всегда нравится Джону Булю – такова его национальная слабость. Кроме того, Джон Буль польщен столь высоким посещением, таким знаком внимания, оказанным его королеве и ему самому. На скачках он причинил большое беспокойство своей свите, отделяясь от нее и быстрыми шагами направившись один в самую середину толпы. Граф Орлов, барон Бруннов напрасно пытались последовать за ним. Хотя он и отделялся от окружающего его народа высоким своим ростом и блестящим мундиром, но с трудом пролагал себе путь в толпе. Когда он возвратился к своей свите и заметил ее смущение, то засмеялся и сказал: «Что с вами? Эти люди не причинят мне никакого зла!» Всякий со страхом вспомнил о том, что могли предпринять поляки».

Леди Блумфильд, близкая фрейлина королевы Виктории, будучи в 1846 г. женой английского посланника в Петербурге, писала о Государе: «Он бесспорно был самый красивый человек, которого я когда-либо видела, и его голос и обхождение были необычайно обаятельны».

Саксонский поверенный в делах граф Фицтум фон Экштедт заносил в свои записки в 1852 г.: «Несмотря на 56-летний возраст Императора Николая, вся его классическая фигура дышала юношеской силой. По такой модели Фидий мог бы изваять статую Зевса или бога войны. Вся наружность Монарха имела нечто рыцарское и внушительное, я понял теперь, как стоявший предо мною колосс одним движением руки усмирял бунт на Сенной площади, вспыхнувший в 1831 г.».

***

Но всего только 59 лет удалось прожить Государю. Примечательно, что Русские Государи, в особенности выдающиеся или царствовавшие в трудное время, долго не жили. 44-х лет преставился великий стоятель за землю Русскую святой благоверный Великий Князь Александр Невский. 39-ти лет скончался Великий Князь Димитрий Донской, 49-ти – Царь Михаил Феодорович и 47-ми – Алексей Михайлович. Император Петр Великий умер, имея 53 года. Самодержавные Монархи сами несут всю ответственность за судьбы своих государств. В непрестанном напряжении пребывает их совестливая душа. В особенности свойственно это Русским Православным Царям. Огромная умственная работа с затратой физических сил ослабляет организм. В ином положении находятся конституционные монархи, которые только царствуют. Правят же за них партии, в лице ответственных перед ними и парламентами министров. На глазах нашего поколения протекали исключительно долгие жизни и правления Английской королевы Виктории, Австрийского императора Франца Иосифа, датского Христиана IX, шведских Оскара II и Густава V.

Императору Николаю I в первые же часы своего Царствования пришлось начать горение, мужественно отстаивая Россию от тех страшных бедствий, которые грозили ей от преступного легкомыслия так называемых декабристов. Горение Царя завершилось через 30 лет, когда он защищал Отчизну, на этот раз от врагов внешних, которым была ненавистна Россия, возвеличенная им.

***

«Император Николай I, вступивший на престол ровно через столетие после кончины великого основателя русского флота, – пишет Чириков, – обратил особенное внимание на Морской корпус и 31 марта 1826 г. в первый раз посетил корпус, находившийся под начальством вице-адмирала П. М. Рожнова. 10 апреля в корпусе была получена от начальника Морского штаба копия с собственноручной записи Государя, содержавшей в себе новую инструкцию для воспитателей и воспитанников. Требовалось, чтобы корпусные офицеры служили во всем примером для воспитанников. Предлагалось дать воспитанникам «бодрую осанку и молодецкий вид», увеличить классные комнаты, обратить внимание на чистоту и пр. Немедленно было приступлено к исполнению Высочайшего повеления. Началась необыкновенная деятельность, и весь корпус быстро принял новый вид» (Колыбель флота, 1951).

По повелению Государя повышено было содержание учителей. 14 октября 1826 г. директором корпуса был назначен выдающийся моряк контр-адмирал И. Ф. Крузенштерн³¹, который своей деятельностью вполне и оправдал надежды Императора. Государь очень часто – 97 раз за свое Царствование – посещал Морской кадетский корпус. «В память посещения корпуса Императором Николаем Павловичем, – пишет Чириков, – директор корпуса, вице-адмирал Д. С. Арсеньев, в 1889 г. одно из окон помещения малолетней роты, на котором любил отдыхать покойный Государь во время частых своих посещений корпуса, отделал белым мрамором и на верхнем откосе окна находилось вензелевое изображение имени Императора Николая I и годы начала и конца его Царствования, а на подоконнике сделана была следующая надпись: «Его Императорское Величество Государь Император Николай Павлович при посещении корпуса, при входе в малолетнюю роту, изволил садиться на это окно и, созывая кадет, милостиво разговаривал, шутил и играл с ними» (Колыбель флота).

Профессор А.В. Никитенко записал 16 октября в своем дневнике: «Государь Император повелел отправить 20 лучших студентов за границу для усовершенствования в познаниях с тем, чтобы, возвратившись, они могли бы занять профессорские кафедры».

Часть отправлена была в Берлин, другая – для изучения естественных наук – в Париж (Русская старина, 1889).

***

При своем вступлении на престол Император Николай I застал обострение отношений с Персией. Шах Фет-Али все более не выполнял условия Гюлистанского договора 1813 г., установившего границей между обоими государствами ту линию, которую занимала русская армия после удачной войны. Несмотря на то, что к концу Царствования Императора Александра I Персия, поддерживаемая тайно англичанами, старалась не выполнять условия договора, последний, как затем и Император Николай, стремился поддерживать мирные отношения с шахом, соглашаясь даже на некоторые земельные уступки. В январе 1826 г. Государем с этою целью послан был в Персию генерал-майор князь Меншиков. В Тегеране его приняли враждебно. Шах позволил себе не принять от Меншикова письмо Государя в руки, а велел положить его на подушку. Во главе желавших войны стояли храбрый и честолюбивый наследник престола Аббас-Мирза, третий сын шаха (два старших сына родились от невольницы), и главный министр Алаяр-хан, известный своими злоупотреблениями. 16 июля сердар эриванский перешел с войском русскую границу.

Положение Закавказского края было очень тяжелым. Подвластные нам мусульманские народы готовы были взбунтоваться. Грузия трепетала, опасаясь вторжения персов. В Тифлисе царила паника. Переправившись через Аракс, Аббас-Мирза осадил Шушу, храбро защищаемую полковником Реутом. Сын же его занял Елисаветполь и готовился ко вторжению в Кахетию. Главнокомандующий А.П. Ермолов, использовав задержку персов у Шуши для сосредоточения войск, направил отряд князя Мадатова преградить персам путь в Кахетию, что и удалось. Но все же недостаточно решительные действия Ермолова вызывали недовольство Государя. Он решился отправить на театр военных действий с особыми полномочиями лицо, пользовавшееся особым его доверием и прославившееся военными успехами. Во время коронационных торжеств генерал-адъютант И. Ф. Паскевич получил приказание отбыть на Кавказ.

Паскевич родоначальником своим имел Феодора Цалого (именуемого также Чалым и Цаленко), православного дворянина, прибывшего в начале XVII в. из Волыни в Малороссию и занявшего видное положение «полкового товарища» в Полтавском полку. Сын Феодора, Яков, по прозванию Пасько, был кошевым атаманом. Сын Якова Иван носил уже фамилию Паскевич и был прапрадедом будущего фельдмаршала, родившегося в Полтаве в 1782 г. Окончив Пажеский корпус, он был лейб-пажом и адъютантом Императора Павла I. Паскевич принимал участие, начиная с 1807 г., в Турецкой кампании. За действия под Варной получил он Георгия 4-й степени. В Отечественной войне отличился в сражениях Смоленском, Бородинском, под Малым Ярославцем, в 1813 г. – под Лейпцигом. В Париж Паскевич вступил, командуя 2-й гренадерской дивизией. В 1821 г. он был назначен начальником Гвардейской дивизии, в каковой 2-й бригадой командовал Великий Князь Николай. В 1824 г. он был пожалован генерал-адъютантом и назначен командиром 1-го армейского корпуса.

В 1814 г. Император Александр I представил его Великому Князю Николаю в Париже, сказав: «Познакомься с одним из лучших генералов моей армии, которого я еще не успел поблагодарить за его отличную службу». С этого времени установилась между ними та крепкая дружба, которая продолжалась сорок с лишним лет. «Этого я уважаю, как только сын может уважать отца», – говорил Император Николай в начале 1831 г. о Паскевиче де Санглену.

Прибыв 29 августа на Кавказ, Паскевич 13 сентября разбил Аббас-Мирзу под Елисаветполем. 29 марта 1827 г. Паскевич назначен был главнокомандующим и получил повеление от Государя: немедленно начать наступательные действия покорением ханств Эриванского и Нахичеванского, чтобы очистить от персов весь левый берег Аракса. 8 июля сдалась крепость Аббас-Абада. Двинувшийся на выручку Аббас-Мирза был разбит 5 июля при Джеван-Булахе,

«Поход открылся весною 1827 г., – пишет Н. Г. Устрялов. – Путь от Тифлиса к Эривани пролегал чрез два горные хребта, еще покрытые снегом и едва доступные для человека. Русские солдаты проложили дороги, устроили переправы, перевезли осадные орудия, обозы и, к изумлению врагов, явились под стенами Эривани 24 апреля с многочисленною артиллериею, без которой тщетны были прежде все усилия Цицианова и Гудовича овладеть ее твердынями, знаменитыми на Востоке. Аббас-Мирза, считая Эривань оплотом Персии, собрал все свои силы, употребил все свое искусство, чтобы спасти ее от русских, но напрасно: пораженный Паскевичем на правом берегу Аракса, отбитый Красовским от монастыря Эчмиадзинского, он ушел в Тавриз почти без войска. Славная Эривань пала, разгромленная русскими орудиями. Путь в Персию был открыт».

Эривань взята была в день Покрова Пресвятой Богородицы, в воспоминание чего Паскевич, как сообщал он Государю, одну из тамошних мечетей отдал для церкви гарнизона покоренного города.

Государь 6 ноября горячо благодарил своего «старого командира» и наградил его орденом Георгия 2-й степени.

13      декабря был занят князем Эристовым Тавриз. Англичане, все время побуждавшие шаха и наследника к сопротивлению, увидели безнадежность положения Персии. Секретарь английской миссии Кембель прибыл к Паскевичу. Принятый как частное лицо, он уговаривал его не двигаться дальше, так как опасности могла подвергнуться династия Каджаров. Последнюю, родоначальниками которых были выходцы из азиатской Турции, только в начале XVIII века поселившиеся в Мазандеране на берегу Персидского залива, значительная часть населения не любила. Особенно сильно было движение против них в Азербейджане (или Адербейджане). Паскевичу улыбалась мысль присоединения этой провинции к России. «С потерею Адербейджана, – писал он 29 октября, – английские чиновники могут сесть на корабли в Бендер-Бушир и возвратиться в Индию».

Но против этого был Император Николай, всюду отстаивавший верноподданнические начала. «Непреклонный в убеждениях строго-легитимных, – пишет князь Щербатов, – Государь не допускал мысли о возможности воспользоваться непокорностью подданных законному их монарху. Настаивая на удовлетворении России, он, вместе с тем, требовал от Паскевича и сохранения целости Персии и неприкосновенности законной власти и престола шаха» (Генерал-фельдмаршал князь Паскевич: Его жизнь и деятельность. 1891).

Князь Паскевич, в связи с этим, сообщал в рапорте Государю 29 октября 1827 г.: «Я, переступая через Аракс, ни одного хана не пригласил к содействию нам способами бунта или тайной измены, не призывал к возмущению ни кочевых племен, ни городских жителей».

Аббас-Мирза первый понял безнадежность положения. Шах же Фет-Али пытался выиграть время для дальнейшего сопротивления. Паскевич тогда двинул армию к Тегерану. Занят был весьма важный и многолюдный город Ардебиль. Тогда шах запросил мира.

В ночь с 9 на 10 февраля 1828 г. в деревне Туркманчае, на пути к Тегерану, подписан был мирный договор. Шах обязался уступить России ханства Эриванское и Нахичеванское, заплатить 20 миллионов рублей серебром контрибуции и даровать значительные преимущества русским, приезжавшим в Персию по торговым делам.

В сердечных выражениях благодарил Государь Паскевича. Но с той же трогательной любовью корил он его за раздражительность и неуживчивость в отношении к генералам Эмануэлю, Сипягину и Красовскому.

«Теперь, как старому знакомому, могу сказать, как другу, – писал Паскевичу Император 15 марта 1828 г., – дозвольте мне изъяснить со всею искренностью новое желание мое собственно до Вас, любезный Иван Федорович, касающееся. Я душу вашу знаю: знаю, что благородная душа Ваша не оскорбится голосом друга, которому честь Ваша, Ваша слава точно дороги. Не скрою от Вас, любезный друг, что с прискорбием я видел, что многие сотрудники Ваши, люди, коих Вы уважать должны, ибо они вполне сего достойны, лишились под конец похода Вашего доверия, не сделав, я смело скажу, ничего, дабы провиниться и тем заслужить недовольство Ваше справедливым образом. Может ли высокая и благородная душа быть преступна в незаслуженной недоверчивости? Достойно ли Вас угнетать или быть несправедливу к тем, кои, не щадя ни трудов, ни самой жизни, дабы заслужить мое благоволение, были истинными Вам сотрудниками и помощниками? Не мне Вам, любезный Иван Федорович, упоминать, что прощать – великодушно, притеснять же без причины – неблагородно. Прошу Вас как друг, примите сие увещание от меня, как долг тому, которому я сам многими советами обязан. Я желаю, чтобы моего Ивана Федоровича всякий подчиненный любил и почитал, как отца, и чтобы не было других ему завистников, как завистников его славы и добродетели...»

В начале же этого письма от 15 марта Государь извещал Паскевича о возведении его в графское достоинство с именем Эриванский: «Воздав всемогущему Богу благодарение за дарование столь желанного мира, обращаюсь к Вам, мой любезный Иван Федорович, с изъяснением чувств признательности, которую от глубины сердца к Вам питаю за важные услуги Отечеству и точное исполнение моих желаний, – Вы все вполне совершили. Желая, чтобы и в потомстве сохранились неразлучные с именем Вашим приобретения, коими вам Россия обязана, приобщил я к фамилии Вашей название той твердыни, покорением которой поход принял решительный оборот в нашу пользу». Паскевичу был пожалован 1 миллион из контрибуции.

Царствуя два года, потрудившись над устроением Империи, ведя еще войну с Персией и имея, после Наваринской победы, обостренные отношения с Турцией, Государь 29 ноября 1827 г. писал Цесаревичу Константину: «Никто не ощущает большей потребности, чем я, быть судимым с снисходительностью. Но пусть же те, которые судят меня, примут во внимание, каким необычайным образом я вознесся с поста недавно назначенного начальника дивизии на пост, который занимаю в настоящее время, кому я наследовал и при каких обстоятельствах, и тогда придется сознаться, что если бы не явное покровительство Божественного Провидения и того, на кого еще при жизни я смотрел, как на своего благодетеля, и которого мне приятно считать своим ангелом-хранителем, мне было бы не только невозможно поступать надлежащим образом, но даже справляться с тем, что требует от меня заурядный круг моих настоящих обязанностей; я твердо убежден в Божественном покровительстве, которое проявляется на мне слишком ощутительным образом для того, чтобы я мог не замечать его во всем, случающемся со мною, и вот моя сила, мое утешение, мое руководящее начало во всем».

***

Мир с Персией был особенно важен, так как на Ближнем Востоке назревала другая война – с Турцией. Император Николай I сразу же по вступлении на престол решительно заговорил с последней, требуя точного выполнения ею условий Бухарестского мира 1812 г. Обязательства, принятые на себя тогда Турцией в отношении Сербии, Молдавии и Валахии, свободной русской торговли через Босфор и Дарданеллы и другие, султаном не выполнялись. После твердых требований Государя, предъявленных 24 марта, Порта обязалась 25 сентября 1826 г. договором, заключенным в Аккермане, исполнять свои обязательства.

На очереди стоял и греческий вопрос, в отношении которого Император Александр проявлял большую нерешительность, находясь под полным влиянием австрийского министра Меттерниха. Последнему выгодно было придавать национальному движению греков исключительно революционный вид. Император Николай и в данном случае проявил определенность, выявив ее в беседе с присланным в марте 1826 г. из Лондона в Санкт-Петербург победителем Наполеона герцогом Веллингтоном. 24 июня(6 июля) заключен был в Лондоне относительно Греции договор между Россией, Англией и Францией. Меттерних негодовал. «Континентальный союз, на котором покоились тишина и благоденствие Европы, перестал существовать», – заявил он русскому послу Д.П. Татищеву.

Султан Махмуд II отверг предложение трех держав о посредничестве между турками и греками. Ибрагим, сын паши египетского Магомета Али, свирепствовал в Морее и на Архипелагских островах. Не воздействовало на Ибрагима и обращение к нему адмиралов русского, английскрго и французского флотов, находившихся вблизи гавани Наварин.

8 октября 1827 г. английский вице-адмирал Кодрингтон (1779–1851), как старший в чине, двинул в гавань союзный флот. Русскими командовал контр- адмирал граф Гейден³², французами – контр-адмирал Риньи. Начался бой. Особенно отличился адмиральский корабль «Азов» под командой храброго капитана М. П. Лазарева. Турецкий флот был уничтожен.

Разгром турецкого флота в Наваринской бухте произвел огромное впечатление в Европе. Австрийский император Франц I называл Кодрингтона и других адмиралов убийцами. В Англии, где незадолго до Наварина скончался Джордж Каннинг и изменился политический курс, раздавались даже голоса о привлечении к суду доблестного адмирала. Бой назывался «досадной случайностью». Король Георг IV, открывая парламент, назвал Наваринскую битву «неприятным событием». В 1828 г. адмирал Кодрингтон был уволен, хотя «решительность действий» предписывалась ему в указаниях, данных первым лордом адмиралтейства принцем Кларенским. Только когда последний в 1830 г. стал королем Вильгельмом IV, адмирал был снова привлечен к активной деятельности.

Император Николай I отличил адмиралов Кодрингтона и Риньи. «Вы одержали победу, за которую цивилизованная Европа должна быть вам вдвойне признательна, – говорилось в рескрипте от 8(20) ноября 1827 г. на имя Кодрингтона. – Достопамятная Наваринская битва и предшествовавшие ей смелые маневры говорят миру не об одной лишь степени рвения, проявленного тремя державами в деле, бескорыстие которого еще более оттеняет его благородный характер, они доказывают также, что может сделать твердость против численного превосходства, искусно руководимое мужество против слепой отваги, на какие бы силы последняя ни опиралась. Ваше имя принадлежит отныне потомству³³. Мне кажется, похвалами я только ослабил бы славу, окружавшую его, но я ощущаю потребность предложить вам блистательное доказательство благодарности и уважения, внушаемых Вами России. В этих видах посылаю Вам прилагаемый орден св. Георгия 2-й степени. Русский флот гордится, что заслужил под Наварином Ваше одобрение. Мне же особенно приятно заверить Вас в чувствах питаемого к Вам уважения».

Граф Гейден, награжденный св. Георгием 3-й степени и чином вице-адмирала, в письме своем от 19 июня (1 июля) 1828 г. высказывал Кодрингтону огорчение и возмущение по поводу его увольнения. При письме он препроводил, по повелению Государя, саблю, которую один оружейник в Сибири изготовил в честь Наваринской битвы.

Интересно письмо леди Кодрингтон от 6 августа 1828 г. с о. Мальты: «Дорогой граф Гейден. Я хотела бы дать Вам, всем вашим и в особенности вашему Августейшему Государю понятие о той благодарности, которая пробудилась у одинаково преданной жены и матери за милостивый поступок в отношении моего адмирала и нашего дорогого сына. Но это совершенно невозможно. И все-таки я не могу перенести близкого отъезда из этой части света без того, чтобы не попытаться высказать Вам, какие благородные чувства возбудил во мне этот поступок. То, что один из союзных Государей, одинаково с другими заинтересованный в результате, наградил главнокомандующего в Наваринском бою, – это мне кажется вполне естественным и последовательным, но кто может вполне оценить, как оно того заслуживает, то прекрасное письмо, которое сопровождало Государеву наградную грамоту, полное самых деликатных и утонченных, а потому и самых сильных и приятных похвал. Я думаю, что никто не может лучше оценить его, как сыновья, дочери и жена адмирала. Что касается моего сына, как могу описать я мои чувства, когда увидела его в первый раз после выздоровления (от ран. – Н. Т.), награжденного Государевым орденом...»

Султан всю ненависть за понесенное поражение перенес на Россию. В Турции провозглашалось, что Россия есть вечный, неукротимый враг мусульманства. Обнародован был гати-шериф о поголовном ополчении за веру и отечество. Драгоман Порты грозил русскому послу А.И. Рибопьеру заключением в Семибашенный замок. Но представитель России знал, кто стоит за ним, и твердо заявил драгоману: «Скажите тем, кто вас послал, что времена подобных нарушений международного права прошли безвозвратно, что я никому не советую переступать мой порог, что я вооружу всех своих и буду защищаться до последней капли крови и что, если кто осмелится посягнуть на мою жизнь или даже на мою свободу, камня на камне не останется в Константинополе. Государь и Россия сумеют отомстить за это». «Лицо драгомана после этих слов, – писал Рибопьер, – от страха сделалось смешно до крайности».

14      апреля 1828 г. обнародован был манифест о войне с Турцией. Государь объявил, что, вопреки заявлениям султана, он вовсе не думает о разрушении Оттоманской империи, а только намерен настоять на исполнении Турцией прежних договоров и Лондонского соглашения по греческому вопросу.

Главнокомандующим второй армией, двинутой на Балканский полуостров, был назначен фельдмаршал граф Витгенштейн³⁴, начальником штаба – генерал- адъютант П. Д. Киселев.      

По случаю отбытия Государя в действующую армию 24 апреля учреждена была в Санкт-Петербурге временная Верховная комиссия в составе графа П.А. Толстого, князя А.Н. Голицына и графа В. П. Кочубея в качестве ее председателя. Высочайшим приказом 24 мая указано, что и в присутствии Государя главнокомандующему предоставлялась вся власть и права, «присвоенные ему учреждениями о большой действующей армии». Но, конечно, нахождение Государя в армии ограничивало свободу действий графа Витгенштейна.

Беспримерное в тот год разлитие Дуная задержало переправу через него и дало возможность большим турецким силам сосредоточиться у крепости Шумла. Благоприятным событием был переход на русскую сторону запорожских казаков, обитавших при устьях Дуная со второй половины XVIII в. после упразднения Запорожской Сечи.

Казаки узнали, что в армии находится Царь. Через посредство коменданта Измаила генерал-майора С.А. Тучкова-первого кошевой атаман Осип Михайлович Гладкий, пользовавшийся правами двухбунчужного паши, бил челом Государю. Весь кош перебрался на левый берег Дуная, предоставив войскам сотни легких судов для переправы. 19 мая Государь пожаловал Гладкому золотую медаль со своим изображением, сказав: «Бог вас простит, отчизна прощает, и я прощаю». То же Царь объявил всему кошу, добавив: «Я знаю, что вы за люди».

Местом переправы была выбрана деревня Сатуново, между крепостями Измаилом и Рени. Вблизи был турецкий опорный пункт Исакчи. Казаки переправились 25 мая. 27-го, по диспозиции Государя, началась общая переправа. Запорожцы, явившись с 40 лодками, очень помогли. Император, не дождавшись наводки моста, переправился на берег в лодке Гладкого.

«В виду еще не сдавшейся и защищаемой сильным гарнизоном крепости Государь сел в шлюпку запорожского атамана, – писал Бенкендорф. – Гладкий сам стоял у руля, а двенадцать его казаков гребли. Этим людям, еще недавно нашим смертельным врагам и едва за три недели перед этим оставившим неприятельский стан, стоило только ударить несколько лишних раз веслами, чтобы сдать туркам под стенами Исакчи Русского Самодержца, вверившегося им в сопровождении всего только двух генералов». Гладкий награжден был чином полковника и орденом Георгия 4-й степени. Крепость сдалась 30 мая.

2 июня у г. Бабадага к Государю явилась депутация некрасовцев, бежавших в 1708 г. в Турцию с Дона во время бунта Булавина³⁵. Сохранили они веру и русский быт. Встретили Царя с хлебом-солью и пали ниц. Император велел им встать и сказал: «Не стану обманывать вас ложными надеждами: я не хочу удерживать за собою этот край, в котором вы живете и который занят теперь нашими войсками, он будет возвращен туркам, следовательно, поступайте так, как велят вам ваша совесть и ваши выгоды. Тех из вас, которые хотят возвратиться в Россию, мы примем, и прошедшее будет забыто, тех же, которые останутся здесь, мы не тронем, лишь бы не обижали наших людей. За все, что вы принесете в наш лагерь, будет заплачено чистыми деньгами». Жалоб на них впоследствии не было. Наделенные издавна турками угодьями и рыбными ловлями, некрасовцы предпочли остаться в Турции, где пребывают до сих пор.

7 июня сдался Браилов. 12 июня князь Меншиков, при содействии Черноморского флота, взял Анапу и ему повелено было, опять же с помощью флота, овладеть Варною. Значительные силы решено было двинуть к Шумле, где для защиты ее сосредоточились 40 000 лучших войск под начальством мужественного сераскира Гусейн-паши. Главнокомандующий был против движения к Шумле, Государь же поддержал этот план начальника Главного штаба генерала Дибича.

Длительная операция под Шумлой создала одно время для русской армии опасность быть окруженной между Варной, Силистрией и Шумлой. Государь, который и лично мог оказаться в таком положении, указал поступить тогда согласно приказу Петра I во время Прутского похода 1711 г.: «Если бы Провидение не предохранило меня от подобного бедствия, если бы я имел несчастие попасть в руки моих врагов, то, надеюсь, что в России вспомнят многозначительные слова Сенату моего прапрадеда: «Если случится сие последнее, то вы не должны почитать меня своим Царем и Государем и ничего не исполнить, что мною, хотя бы по собственному повелению, от вас было требуемо».

Государь считал необходимым бывать под Шумлой и под Варной. Шумлы наводняли турецкая конница и вооруженные жители. Бенкендорф в своих записях описывает поездку Императора из шумлинского лагеря в варненский. Государь велел отпустить северский конно-егерский полк, назначенный сопровождать его. «Зачем напрасно утомлять людей? Они будут полезнее в лагере, нежели здесь. На нас не нападут, а в случае надобности мы сумеем отбиться», – сказал он Бенкендорфу. К счастью, приказ Государя не успели привести полностью в исполнение, когда оказалось, что дорога уже преграждена отрядом турецкой кавалерии. Егерей возвратили из тыла, и они охраняли в пути Императора.

«Ответственность за безопасность Государя лежала преимущественно на мне, в качестве командующего главной его квартирой, – писал Бенкендорф. – Меня невольно обнимал ужас при мысли о слабости защиты, окружавшей владыку могущественной России; вся наша сила состояла из 700 человек пехоты и 600 конницы, и с этой горстью людей мы шли по пересеченному горами и речками краю, где предприимчивый неприятель, имевший еще на своей стороне и ревностную помощь жителей, мог напасть на нас и одолеть, благодаря численному перевесу. Я взял все возможные в нашем положении меры предосторожности, но сердце мое сильно билось».

Бенкендорф описывает ночевку Государя в солдатской палатке в лагере в Козлудже: «Едва замерцала заря, как он уже был на ногах, велел седлать и решился ехать во главе отряда. А еще только перед сном курьер привез предупреждение от князя Меншикова, что дорога опасна и нужны большие предосторожности. К счастью, совсем не обычно, Император надел в это утро шинель, а мы, как бы ненароком, пошучивая, так его обступили, что он оказался незамеченным в центре свиты. Дорога из долины пролегала очень густым лесом, где неудобно было скрыться засаде. Только что отряд выбрался из чащи и набожная свита благоговейно закрестилась, как за спиной послышались ружейные выстрелы: шальная пуля уложила двух-трех конных егерей. Господь хранил России своего Помазанника».

Из Варны Государь прошел на фрегате «Флора» в Одессу повидать прибывших туда Императрицу Александру Феодоровну и Великую Княжну Марию Николаевну. На обратном пути, следуя на том же фрегате, Государь перенес 21 августа страшнейшую бурю. Пришлось повернуть к Одессе, откуда двинуться в Варну сухим путем. Государь ехал в коляске с Бенкендорфом. Буря не унималась. До самого Дуная не переставали ливень и ветер. На правой стороне реки дороги и лошади были безобразны. Ехать же приходилось густыми лесами, славившимися разбойничьими притонами. За ними по открытой местности бродили бежавшие из опустошенных жилищ болгары. «Государь, – пишет Бенкендорф, – незнакомый со страхом, спокойно спал в ней (коляске) или вел со мною живую беседу, как бы на переезде между Петербургом и Петергофом. Мне же было вовсе не до сна и не до разговоров». Стала надвигаться ночь, а клячи тащились еще медленнее. Наконец Бенкендорф подался вперед и насмешил Государя. «"Что? Огоньки увидел? Я их уже приметил, только ждал, какое на тебя они произведут впечатление...» И сам засмеялся благодушно, как ребенок. «Это Кюстенджи, Ваше Величество». – «Конечно. Ну что, передохнешь теперь? А пожалуй, ты еще боишься: все чудится, что это турки? Успокойся, свои. Посмотри, как правильно раскинуты палатки. Вот молодцы!» – выговорил он очень громко. Коляска въезжала в лагерь гвардейской легкой кавалерийской дивизии». Государь сделал 200 верст по разбойничьей местности, без конвоя и на клячах.

«Даже теперь, по прошествии шести лет от события, – писал Бенкендорф, – дрожь пробегает по мне, когда я только вспоминаю, что в то время ехал один по неприятельской земле с Русским Императором, вверенным моей охране».

В Варне Государь пребывал на стопушечном корабле «Париж», проводя день до заката солнца в осадном лагере. Прибытие гвардии улучшило положение. Но 20-тысячный гарнизон мужественно держался. На помощь ему двинут был крупный отряд паши албанца Омер-Врионе, не сумевшего, однако, использовать выгодность своего положения. Для него безрезультатным оказался кровопролитный бой 18 сентября в Куртепэ (Волчья гора), в 6 верстах к югу от Варны, против принятия которого был принц Евгений Вюртембергский. Знаменитый прусский стратег, будущий фельдмаршал граф Мольтке писал: «Атака на Куртепэ является одним из самых блестящих дел похода 1828 г.; хотя предположенное нападение не увенчалось успехом, но храбрость русского войска произвела на турок столь сильное впечатление, что последствия этого боя существенным образом повлияли на исход кампании. Пример этого служит новым доказательством, насколько строгое повиновение даже среди самых затруднительных обстоятельств представляет одну из первейших военных добродетелей». Впоследствии Император Николай говорил принцу Евгению: «Если тут кто виноват, то это я один, так как дал повеление к нападению, но беда учит разуму».

Князь Меншиков был опасно ранен ядром под Варной. Военные действия продолжал граф М. С. Воронцов. 28 сентября сдался Юзуф-паша, 29-го – вся крепость с храбрым капудан-пашой Изет-Мегметом, любимцем султана.

Государь, отпраздновав победу, наградил графа Воронцова шпагой с алмазами и надписью «За взятие Варны» и обратился к нему со следующим рескриптом: «Граф Михаил Семенович! Воздав жертву должной хвалы и благодарения Богу, поборающему правде и увенчавшему оружие российское новым блистательным успехом, я желаю почтить память моего предшественника, утратившего победу и жизнь, но не славу, под стенами покоренной ныне Варны. Здесь пал, ратуя под знаменем Христовым, мужественный сын Ягайлы Владислав, король Польский. Место его погребения незнаемо, но да будет ему воздвигнут в самой столице Польши памятник, его достойный. Назначив для сего ей в дар 12 турецких пушек из числа найденных в Варне орудий, я поручаю Вам немедленно выбрать и отправить их в Варшаву, где оные будут поставлены на приличном месте до распоряжению Его Императорского Высочества Цесаревича в честь героя и в честь храбрым российским войскам, отомстившим победою за его падение. Возлагая на Вас исполнение моей воли, пребываю Вам всегда благосклонный».

Цесаревичу Константину Государь писал 1 октября: «Я жалую Варшаве 12 орудий, как замечательное историческое воспоминание, ибо достойно внимания, что здесь явилась именно русская армия с Польским королем, чтобы отомстить смерть другого Польского короля. Да сблизятся поляки и русские все более друг с другом. Вот в чем цель всех моих желаний и всех стремлений моего разума. Быть может, подаренные пушки докажут то, что я высказываю здесь этими словами».

Владислав III, король Польский и Венгерский, был единственным монархом, старавшимся помочь угрожаемой турками Византии, и погиб под Варной 10 ноября 1444 г., разбитый султаном Амуратом.

Султан, действуя в Европе оборонительно, думал нанести удар в Азии. Эрзерумскому сераскиру приказано было с 40-тысячной армией вторгнуться в закавказские области, подняв восстание подвластных России мусульман. Закавказский корпус, не оправившийся еще после Персидского похода, насчитывал 12 000 человек. Паскевич решил сам перейти в наступление. Он явился под стенами Карса и через четыре дня, 23 июня, начал штурм. После первых успехов Паскевич послал записку коменданту: «Пощада невинным, смерть непокорным, час времени на размышление». Гарнизон положил оружие. Шедшие к Карсу турки отступили к Эрзеруму. Другая опасность грозила от турок, двигавшихся к пределам Грузии. Паскевич спешил опередить их. Чума, открывшаяся в его войсках, задержала движение русских. Справившись с болезнью в течение трех недель, Паскевич совершил труднейший переход в зной через горы, подступил к Ахалцыху. Разбив появившихся там двух пашей с 30-тысячным войском, Паскевич 16 августа взял штурмом эту крепость, висевшую на обрывистой скале и защищаемую сильной артиллерией. Ахалцых стал надежным оплотом Грузии со стороны азиатской Турции. Покорение затем Баязета обеспечило и Эриванскую область. Взят был и Ардаган.

Взятием Варны, отходом в начале октября от Шумлы за Дунай и успехами в Азии заканчивалась трудная кампания 1828 г.

Государь решил в дальнейшем предоставить главнокомандующему вести кампанию более самостоятельно. Он, по взятии Варны, отбыл в Одессу на корабле «Императрица Мария», который поднял паруса 2 октября под командованием капитана Папа-Христо. В пути разыгрался страшнейший шторм, продолжавшийся 36 часов. «Только Государь, граф Потоцкий (Станислав) и я были здоровы и на ногах, цепляясь за все встречное, когда хотели передвинуться с одного места на другое... – писал Бенкендорф. – Нас неудержимо гнало к враждебным берегам Босфора... Еще сутки такой же бури, и Русского Монарха выбросило бы на турецкую землю!..³⁶ К Одессе мы подошли только с наступлением ночи (8 октября)... На дорожные наши приготовления потребовалось немного времени, и в четыре часа утра я уже сидел в коляске рядом с Государем. Он остановился у собора помолиться. Лишь его и мои шаги раздавались под церковными сводами. В соборе находился только один священник, и несколько свечей, зажженных у икон, освещали царствовавшую в нем глубокую темноту. Этот отъезд был печален, и хотя только что освободились от смертельной опасности, впереди все еще чудилось какое-то новое несчастие». И у Государя было предчувствие чего-то тяжелого.

По прибытии 24 октября в Санкт-Петербург, Государь застал опасно больной вдовствующую Императрицу. 24 октября скончалась Императрица Мария Феодоровна (1759–1828). При погребении ее, состоявшемся 13 ноября, имел в последний раз место церемониал, установленный со времени кончины Императора Петра Великого. За колесницей следовал Император Николай I в траурной епанче, с распущенной шляпой с длинным флером. Государь высказал пожелание, чтобы подобный церемониал не был применен при его погребении.

К 1828 г. относится указ Государя Синоду от 11 января: «В твердой уверенности, что добрые христианские нравы составляют первое основание общественного благоденствия, а нравы нуждаются наставлениями и примером духовенства, Мы всегда желали, чтобы чин духовный имел все средства и к образованию юношества, Церкви посвященного, и к прохождению служения с ревностью и свойственным ему достоинством, не препираясь заботами жизни и безбедного своего существования». В царствование Государя особенное внимание обращалось на улучшение материального положения духовенства.

В 1828 г. указом Императора Николая I от 28 ноября открыт был в Санкт-Петербурге Технологический институт, вызванный желанием « способствовать распространению и прочному устройству мануфактурной промышленности». Целью Практического технологического института была подготовка «людей, имеющих достаточные теоретические и практические познания для управления фабриками или отдельными частями оных».

К 1828 г. относится следующий отзыв И. П. Дубецкого, впервые увидевшего Государя под Браиловом: «Император Николай Павлович был тогда 32 лет, высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб

открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая-то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью. В физическом отношении он был превосходнее всех мужчин из генералитета и офицеров, каких только я видел в армии, и могу сказать поистине, что в нашу просвещенную эпоху величайшая редкость видеть подобного человека в кругу аристократии» (Русская старина. 1895).

«Голос у Государя был необыкновенный, – писал Н.А. Крыжановский. – Когда он командовал, никакого усилия с его стороны не замечалось, крика не было слышно и ухо получало мягкое, приятное впечатление, но команда эта была слышна, как выражаются, на версту» (Исторический вестник. 1915).

Отход русских войск от Шумлы и Силистрии с обратной переправой через Дунай вызвал ликование в некоторых европейских государствах. В Вене прочили туркам полную победу и поощряли Порту к дальнейшим действиям. Меттерних мечтал быть посредником между воюющими державами и стать вершителем судеб Востока. Английские агенты действовали в Персии. 30 января 1829 г. толпой был убит в Тегеране русский посланник А.С. Грибоедов. Событие это еще более утвердило султана Махмуда в его борьбе с Россией, у которой появились новые осложнения на Востоке. Министр иностранных дел граф К. В. Нессельроде призывал Паскевича не обострять очень персидского вопроса. Но последний проявил, напротив, чрезвычайную твердость, объявив шаху, что отвратить от Персии страшную грозу, последствием которой может быть падение династии Каджаров, возможно, только испросив прощение у Русского Императора через одного из персидских принцев. Наследник Аббас-Мирза убедил шаха отправить с этим поручением в Петербург принца Хозревт Мирзу, старшего сына Аббасова.

9 февраля 1829 г. Государь уволил главнокомандующего графа Витгенштейна, которым давно был недоволен. На его место назначен был начальник Главного штаба Его Императорского Величества генерал от инфантерии, генерал-адъютант И. И. Дибич. Начальником штаба – генерал-адъютант барон К. Ф. Толь.

Барон Иван Иванович Дибич был вполне подготовлен к обязанностям полководца. Потомок рыцарей, он родился в 1785 г. в Силезии. Пройдя блестяще учение в Берлинском кадетском корпусе, он переехал в 1801 г. к отцу в Россию и служил в лейб-гвардии Семеновском полку. Отличился Дибич под Аустерлицем, участвовал в кампании 1806–1807 гг. Во время Отечественной войны был обер-квартирмейстером в корпусе графа Витгенштейна и получил Георгия 3-й степени за бой под Полоцком. Заключал 18 декабря 1812 г. с прусским генералом графом Йорком Таурогенский договор. В кампанию 1813 г. – генерал-квартирмейстер союзных русско-прусских войск. Дибич настолько удачно действовал в знаменитой битве под Лейпцигом, что австрийский главнокомандующий князь Шварценберг снял с себя орден Марии-Терезии и наградил им его. В 1814 г. на высотах Бельвилля под Парижем он награжден был Императором Александром I орденом Александра Невского. В 1818 г. – генерал- адъютант. В 1821 г. – был на Лайбахском конгрессе и с тех пор неизменно состоял при Императоре Александре. Начальник его Главного штаба и управляющий квартирмейстерской частью. В 1826 г., в день коронации, произведен в генералы от инфантерии. В 1827 г. – граф.

Назначенный ближайшим его сотрудником генерал-адъютант Карл Федорович Толь участвовал в Швейцарском походе Суворова, войну 1812 г. закончил генерал-квартирмейстером всей армии, потом был генерал-квартирмейстером Главного штаба.

Дибич, по вступлении в командование, произвел большие перемены, облегчившие положение солдат. Смягчена была чрезвычайно строгая до этого дисциплина, улучшено продовольствие, разрешено ношение в походах фуражек – вместо киверов, преобразованы обозы.

6 мая армия перешла снова через Дунай, и Дибич обложил Силистрию. Он знал, что в Шумле сосредоточены большие силы деятельного Решид-Мехмед-паши, и рассчитывал, что тот попробует ударить на русские силы, стоящие в отдалении от главных сил, в Праводах и Базарчике. Действительно, Решид с 40 тысячами осадил Праводы, занятые генералом Куприяновым³⁷ под главным начальством генерала Рота. Дибич, получив донесение от последнего и оставив под Силистрией генерала Красовского³⁸, двинулся на Балканы и в пятый день оказался в тылу Решида, отрезав его от Шумлы. Принимая русских за слабый отряд, посланный Ротом, Решид двинулся для истребления его. В теснинах Кулевчи встретил его 30 мая Дибич и, после упорного боя, разбил наголову. 18 июня пала Силистрия. Дибич поручил Красовскому запереть в Шумле Решида. Последний для удержания ее после поражения в Кулевчах притянул к себе отряды, охранявшие пути в горах, и ослабил также береговую линию.

16 мая Государь писал Дибичу: «Что в моих глазах стоит выигранного сражения, это – ваше согласие с Толем, благодарю вас за это. Скажите ему, что в сем я узнаю эстляндского рыцаря, который близок моему сердцу».

Известие о победе при Кулевчи Государь получил в Варшаве, на обратном пути из Берлина. Привезший донесение князь Трубецкой, адъютант Дибича, писал последнему: «Было бы трудно описать впечатление, произведенное на Императора известием, с которым Вам угодно было послать меня. Наверху радости, или, вернее, счастия, он осыпал меня поцелуями, бросился на колени, чтобы поблагодарить Бога, и тотчас же поздравил меня своим флигель-адъютантом и полковником – две милости, которые я никаким образом не ожидал одновременно...»

Дибич был награжден орденом Георгия 2-й степени, Прусским же королем – большим крестом ордена Черного орла. Толю пожалован был Государем графский титул.

В Варшаве же Государь получил два сообщения от главного начальника Черноморского флота, адмирала А.С. Грейга (1775–1845). 14 мая 1829 г. бриг «Меркурий» крейсеровал с фрегатом «Штандарт» и бригом «Орфей» у Константинопольского пролива. Неожиданно появился турецкий флот. Более быстроходные фрегат и «Орфей» ушли. «Меркурия» же турки настигли. Произошло трехчасовое сражение с двумя линейными – 110– и 74-пушечными – турецкими судами. Командир брига А.И. Казарский (1798–1833) приказал прибить флаг к мачте, чтоб ни в каком случае не могло быть речи о сдаче. По предложению поручика корпуса штурманов Прокофьева, офицеры поклялись, что тот из них, кто останется в живых, воспламенит выстрелом крюйт-камеру с порохом. На шпиль брига положен был заряженный пистолет. Турки вынуждены были отступить. На рапорте Грейга Государь написал: «Капитана-лейтенанта Казарского произвести в капитаны 2 ранга, дать Георгия 2-й степени, назначить флигель-адъютантом с оставлением при прежней должности и в герб прибавить пистолет. Всех офицеров – в следующий чин, и у кого нет Владимира с бантом, то таковой дать. Штурманскому офицеру сверх чина дать Георгия 4-го класса. Всем нижним чинам – знак отличия военного ордена и всем офицерам и нижним чинам – двойное жалованье и пожизненный пенсион. На бриг «Меркурий» – Георгиевский флаг.

По приходе брига в ветхость заменить его другим, новым, продолжая сие до времен позднейших, дабы память знаменитых заслуг команды брига «Меркурий» и его имя во флоте никогда не исчезала и, переходя из рода в род, на вечные времена служила примером и потомству».

В Севастополе, на мысе, при входе в порт, в 1834 г. поставлен памятник в виде каравеллы с надписью на пьедестале: «Казарскому, потомству в пример». В 1834 г. в Балтийском флоте был построен 20-пушечный бриг «Казарский»; потом это имя носил минный крейсер, впоследствии – посыльное судно в Черном море.

Второе донесение адмирала говорило о позорной сдаче фрегата «Рафаил», командир которого капитан 2 ранга Стройников спустил флаг при встрече с турецким флотом. Фрегат торжественно был приведен в Константинополь. Указом Грейгу предложено образовать под своим председательством комиссию для обследования этого дела. Высочайший указ заканчивался так: «Уповая на помощь Всевышнего, пребываю в надежде, что неустрашимый флот Черноморский, горя желанием смыть бесславие фрегата «Рафаил», не оставит его в руках неприятеля. Но когда он будет возвращен во власть нашу, то, почитая фрегат сей впредь недостойным носить флаг России и служить наряду с прочими судами нашего флота, повелеваю вам предать оный огню». Воля Императора оказалась исполненной. Турки назвали фрегат «Фазли-Аллах» (данный Богом). Он находился в Синопской бухте и был зажжен во время боя 16 ноября 1853 г. с флагманского корабля вице-адмирала Нахимова «Императрица Мария». Фрегат взлетел на воздух в виду русской эскадры.

Дибич начал 5 июля переход через Балканы. Турецкие города сдавались почти без сопротивления. «Любезный друг, с какою радостью я могу сказать Вам: спасибо, Забалканский, – писал Государь Дибичу 4 августа, – название это принадлежит Вам по праву, и я даровал его Вам от всего сердца. Но прежде всего, да будет тысячекрат благословен Господь за Его столь явное Вам содействие, признаем Его покровительство во всем, что случается для нас счастливого...»

В Айдосе – городе по пути к Сливену и Адрианополю – Дибич издал 13 июля прокламацию к жителям, в которой объявлял об освобождении мусульманских жителей от постоя, о свободе их богослужений и об оставлении занятой русскими местности под властью султана и под управлением турецких чиновников. Распоряжение это произвело весьма благоприятное впечатление на местное турецкое население.

27 июня 1829 г. граф Паскевич взял Эрзерум. Государь писал ему 30 июля: «Трудно мне выразить, любезный мой Иван Федорович, с каким душевным удовольствием получил я известия, привезенные Дадиановым и Фелькерзамом. Вы все сделали, что можно только ждать после продолжительной и трудной кампании, и все сделали в 14 дней. Вы вновь прославили имя русское, храброе наше войско и сами приобрели новую неувядаемую славу; да будет награда Вам – первая степень Георгия – памятником для Вас и для войск, Вами предводительствуемых, славных ваших подвигов и того уважения, которое с искренней дружбой и благодарностью моей навеки принадлежит Вам. Изъявите всем мое совершенное удовольствие и признательность: поведение войск после победы мне столь же приятно, сколь славнейшие подвиги военные, оно стоит побед влиянием в пользу нашу... Сего же вечера получил я рапорт Ивана Ивановича из Айдоса... Вопрос – чего хочет султан? Казалось бы, правда, и этого довольно, но товарищ Махмуд упрям; зато мои Иван Федорович и Иван Иванович его прошколят досыта».

Пушкин, посетивший в то время Кавказскую армию, писал: «Полки наши пошли в Арзрум, и 27 июня, в годовщину Полтавского сражения, русское знамя развилось над арзрумской цитаделью».

13      июля в Красном Селе был парад войскам. На нем присутствовали пленные двухбунчужный паша и 12 бим-пашей. Им предоставлены были лошади, оседланные по-турецки, и вообще им, как печаталось тогда, оказаны были «все учтивости, с коими обходятся у нас с обезоруженными пленными неприятелями». В конце парада они были обрадованы личным обращением Государя, что он дарует им свободу и велел снабдить как деньгами, так и всем нужным для совершения дальнего путешествия.

12 июня взят был Бургас.

8 августа занят без выстрела Адрианополь. Иниада покорена Черноморским флотом. Демотика сдалась добровольно. 26 августа занят был г. Энос, после чего армия Дибича вошла в связь с находившейся в Архипелаге эскадрой графа Гейдена. Главнокомандующий предполагал двигаться на Константинополь.

29 августа прибыл к Дибичу курьер от прусского посланника Рейера с письмами к главнокомандующему французского посла графа Гильемино и английского – Роберта Гордона, которые уведомляли, что в случае движения русских войск к Царьграду Порта перестанет существовать и что самое ужасное безначалие, уничтожив власть ее, подвергнет без защиты самому пагубному жребию христиан и мусульман Турецкой империи.

«Письмо это, – писал исполняющий обязанности дежурного генерала А.И. Михайловский-Данилевский, – в коем представители двух сильных держав объявляли торжественно, что Порта просит пощады и жребий свой предоставляет великодушию победителя, исполнило нас неописанною радостью. Главнокомандующий столь был поражен словами, что в случае движения его существование Турции прекратится, что у него из глаз лились ручьи слез». Граф Толь также плакал.

Во время мирных переговоров в Адрианополе Дибич имел только 12 200 пехоты, 4500 кавалерии и 100 орудий. Армия таяла от болезней. Не зная еще о выступлении послов, Государь, опасаясь осложнений со стороны иностранных держав, писал 28 августа Дибичу: «Одобряю во всех отношениях принятые Вами меры, но настаиваю, чтобы в том случае, если переговоры прервутся, Вы направили отряд войск к Дарданеллам, дабы быть уверенными, что незваные гости не явились там для вмешательства и вреда делам нашим... Наконец, если Вы у Дарданелл, то положительно откажите в пропуске всякому иному флоту, кроме нашего. Если же употребят силу, Вы ответите пушечными выстрелами. Но от сего да оборонит нас Бог».

Государь о том же писал Дибичу 1 сентября: «...но затем, любезный друг, теперь более, чем когда-либо, отнесем все Богу и да будем спокойнее, скромнее, и великодушнее, и более последовательнее прежнего – вот слава, к которой я стремлюсь, и да хранит меня Господь добиваться иной, я же уверен, что Вы меня понимаете... Итак, если все кончено, возвращайтесь – если же нет – вперед».

12 сентября Государь, получив донесение о взятии Адрианополя, писал Дибичу: «Я не могу иначе начать мое послание, как, возблагодарив Бога, сказать Вам: браво, браво и браво. Мой ответ – св. Георгий первой степени, который Вам посылаю, Вы его вполне заслужили. Теперь еще раз благодарю Вас за Ваш образ действий, столь же твердый и искусный, сколь благородный и умеренный. Положение Ваше достойно главнокомандующего русской армией, стоящей у ворот Константинополя. В военном отношении оно баснословно, и воображением едва можно себе его представить: правый фланг, опирающийся на флот, отправленный из Кронштадта, левый – на севастопольский флот, прусский посланник, являющийся в главную квартиру и приносящий мольбы султана и свидетельство о гибели, подписанное послами французским и английским! После этого остается только сказать: велик Бог русский и спасибо Забалканскому».

2 сентября 1829 г. во дворце Эски-Сарай подписан был Адрианопольский мирный договор. Дарданеллы и Босфор открыты были для торговли всех народов. Безопасность азиатской границы России обеспечивалась присоединением крепостей: Анапы, Поти, Ахалцыка, Ацхура и Ахалкалаки. Утверждены права и преимущества Сербии и княжеств Молдавии и Валахии. Греция признана вассальным государством. Уплата Турцией военных издержек определена в 10 миллионов голландских дукатов.

Князь Меншиков внес 17 сентября в свой дневник: «Государь приехал в город по случаю полученного известия о мире с турками и ездил со мною поклониться Казанской иконе в соборе».

Графы Дибич и Паскевич были назначены фельдмаршалами, причем первому пожалован один миллион из контрибуции. Граф Толь получил Георгия 2-й степени и Владимира 1-й степени. Министр финансов Е. Ф. Канкрин возведен в графское достоинство. Мольтке и Веллингтон одобрительно отзывались о проведенной Дибичем кампании 1829 г.

25      сентября Государь писал второму победителю – графу Паскевичу: «Бог благословил наше дело, любезный Иван Федорович, и славный мир положил конец подвигам армий наших, стяжавших новые неувядаемые лавры под водительством Вашим и товарища Вашего в Европе. Воздав благодарение Всевышнему, видимо нам помогавшему, обращаюсь к Вам, мой любезный Иван Федорович, примите искреннее благодарение старого Вашего друга, умеющего ценить Ваши заслуги.

Чин фельдмаршала, мною Вам данный, принадлежит Вам не по пристрастию какому, но по славным делам, которые присоединили имя Ваше к именам Румянцева и Суворова; с сердечностью пишу Вам это, ибо слова сии в моих устах не лесть, а справедливость».

Как и после Персидской кампании, Государь закончил это сердечное письмо Паскевичу нравоучительными строками, столь ему свойственными: «Но позвольте другу Вашему сказать Вам: ничто столько не украшает величия дела, как скромность, – в этом нахожу я величайшую красу, истинную доблесть великих людей. Во всяком деле, нами исполняемом, мы должны искать помощи Божией: Его рука нас карает, Его же рука нас возносит, Вас она поставила на высшую ступень славы! Да украсит Вас и последняя слава, которая истинно будет Ваша принадлежность, – скромность! Воздайте Богу и оставьте нам славить Вас и дела Ваши. Вот совет друга, Вас искренно любящего и до глубины души благодарного...»

Австрийский дипломат Фридрих Гентц, один из сподвижников князя Меттерниха, успехам русского оружия не сочувствовавшего и к России недоброжелательного, дает такую оценку Адрианопольскому миру: «Умеренность – понятие относительное, но в случае, сходном с настоящим, оно должно одинаково распространяться как на победителя, так и на побежденного. В сравнении с тем, чего могли требовать русские и требовать безнаказанно, они требовали мало. Я не говорю, чтобы у них достало силы разрушить Турецкое царство в Европе, не подвергаясь европейскому противодействию. Но они могли потребовать уступки княжеств и Болгарии до Балкан, половины Армении и вместо десяти миллионов червонцев – пятьдесят, причем ни Порта не имела бы власти, ни кто-либо из добрых друзей ее серьезного намерения этому воспрепятствовать. Конечно, Император неоднократно уверял, что он не хочет завоеваний в этой войне. Но от подобных уверений легко отречься при содействии сотни дипломатических тонкостей, и если бы даже голос нескольких честных людей обозвал его вероломным, зато несравненно сильнейшая часть глубоко испорченного общественного мнения громко приветствовала бы его. Представляется вопрос: что могло побудить Императора не переступать границ, предписанных им его генералам и дипломатам? Любовь ли к справедливости, великодушие, благоразумие, или соображения, касающиеся отечественных условий, или же другие какие-либо причины? Одно остается несомненным, что он мог бы пойти далее, чем пошел в действительности, и сторонники его политики имеют поэтому полное право восхвалять его умеренность».

В исходе 1829 г. в Санкт-Петербург приезжал прусский генерал барон Мюффлинг (1775–1851), впоследствии прусский фельдмаршал, сопровождавший младшего брата Императрицы принца Альбрехта. В острое для России время в 1829 г. Мюффлинг посылался из Берлина с чрезвычайной миссией содействовать заключению мира. Он не раз беседовал с Государем по восточному вопросу. Одну из этих бесед Мюффлинг записал так: «Император сказал, что со времени падения янычар Оттоманское государство утратило завоевательный характер. Он хвалил характер мусульман, их любовь к правде, верность, с которой они держат данные обещания, и отсюда приходил к заключению, что он и не может желать лучших соседей, поэтому он сделает все, что может, чтобы поддержать их неприкосновенность и, насколько только возможно, предохранить их от внутренних распрей и внешних нападений. Если в Европе иногда высказываются опасения, что будто бы он, поддаваясь любви к воинам или ложному честолюбию, способен выступить против Порты в качестве завоевателя, то это доказывает не только полное незнакомство с направлением его ума, но обусловливает также предположение, что он мало вдумывается и в свое собственное положение и в положение своего государства. Пространство подвластных его скипетру земель, равно как их население, могут с избытком занять одну человеческую жизнь; с его стороны было бы безрассудным стремиться к завоеваниям; от Бога предначертанный ему путь заключается в способствовании благоденствию его подданных, а для этого нужно прежде всего оберечь их от легкомысленных войн. Подобной цели можно достигнуть путем верного выполнения обязательств, принятых по отношению к другим государствам, и последовательного воздержания от вмешательства в область чужих прав. Это составляет стремление его жизни, и он молит Бога ниспослать ему необходимые к этому здоровье и силы».

«Мысли, высказанные Императором, – продолжает Мюффлинг, – привели меня в трудно поддающееся описанию волнение. Они были выражены так просто и вместе с тем с такою теплотою, что не могло явиться и мысли о чем-либо искусственном и преднамеренном. Благородное сердце, богато одаренная душа, светлый ум проявились с правдивостью при важном, хотя и самом случайном поводе. Я тотчас же записал этот навсегда памятный для меня разговор, и в течение пятимесячного пребывания в Санкт-Петербурге я не нашел в действиях и поступках Императора ничего такого, что не стояло бы в полнейшем соответствии со словами этого разговора».

Пребывание Мюффлинга в столице совпало с приездом туда в конце января 1830 г. лично ему известного чрезвычайного посла султана Галиль-паши с ходатайством о смягчении условий Адрианопольского мира.

Император, принимая 9 февраля 1830 г. посла, изложил исторический ход недавних событий и, между прочим, заявил: «Пусть же султан убедится, что его друзья находятся в Петербурге, а не где-либо в другом месте и что один из этих друзей и самый верный – это я... Он может рассчитывать на меня. Я хочу, чтобы Оттоманская империя была сильна и спокойна...»

Через два года, когда Турция находилась в тягчайшем положении из-за восстания египетского паши, Государь доказал справедливость сказанного им.

14      апреля 1830 г. заключена была с Галиль-пашой конвенция. Император Николай согласился сократить контрибуцию на 2 миллиона, разрешив оставшиеся 8 миллионов выплачивать ежегодными взносами по 1 миллиону. Государь великодушно отказался от десятилетней оккупации Придунайских княжеств, обещав вывести войска по уплате вознаграждения за убытки русских подданных. До окончательной выплаты контрибуций удерживалась только крепость Силистрия. Государь обещал сократить контрибуцию еще на 1 миллион, если Турция признает полную независимость Греции.

После решительной русской победы Россия, Англия и Франция протоколом, подписанным 22 января 1830 г. в Лондоне, постановили признать Грецию независимым государством. Султан вынужден был в конце концов принять это решение. В мае 1832 г. на греческий престол вступил баварский принц под именем Оттона I.

***

Император Наполеон I, отторгнув польские области в 1807 г. от Пруссии и в 1809 г. от Австрии, создал герцогство Варшавское. Поляки принимали большое участие в 1812 г. в войне французов против России. Решением Венского конгресса земли эти, за исключением области Познанской, Галиции и Кракова, вошли в нераздельный состав Российской Империи. Император Александр мог подчинить Царство Польское общим законам Империи, но, в порядке великодушия, он Учредительной хартией 12 декабря 1815 г. предоставил ему особенный порядок управления. Учреждены были им сенат, составленный из епископов, воевод и каштелянов, назначаемых Государем пожизненно, и сейм, составленный из депутатов от дворянства и общин. Законы получали силу только по принятию их обеими палатами и утверждению Государем. Во главе Правительственного Сената из пяти назначаемых Монархом министров стоял царский наместник. Последним был назначен старинный враг России генерал Зайончек, принимавший участие в восстании Костюшки и наполеоновских войнах, но отличавшийся благородством и оценивший великодушие Государя. Польской армией начальствовал Цесаревич Константин Павлович, ее очень любивший и сделавший для нее много. Представителем России был императорский комиссар, заседавший в Правительственном Совете. Таковым был известный сподвижник первых годов Царствования Императора Александра I Н.Н. Новосильцев.

Бедная в 1815 г. Польша под скипетром Императора Александра обратилась в благоустроенное, сильное и цветущее государство. Особенно много сделал в этом отношении министр финансов (с 1821 г.) князь Франциск-Ксаверий Друцкой-Любецкий (1779–1846), уроженец Гродненской губернии, воспитывавшийся в Санкт-Петербурге в Сухопутном кадетском корпусе, принимавший участие в Итальянском походе Суворова. Он привел в порядок всегда ранее разрозненные финансы Польши, наладил школьное дело, создал польскую промышленность (например Жирардовскую фабрику), оживил торговлю и проч. Наряду с довольной массой народа, нашлись, однако, люди, мечтавшие не только о полной независимости Польши, но и о возвращении ей тех русских земель, которыми она завладевала с конца XIII в. и начала утрачивать с середины XVII в. Император Александр I при открытии третьего сейма в 1825 г. должен был призвать поляков к благоразумию. Были поляки среди декабристов.

Император Николай I не любил поляков. Но верный долгу во всем, он свято исполнял свои обязанности Польского короля. Выше указывалось на отправку им из Варны военных трофеев в Варшаву. Венчавшись на Царство в Москве, он решился, как Польский король, короноваться в Варшаве.

Государь 5 мая 1829 г. совершил торжественный въезд в Варшаву. Примас, окруженный прочим католическим духовенством, ожидал Государя на паперти церкви францисканцев. Выслушав молитву, Император Николай принял святую воду. 12(24) мая совершен был обряд коронования в королевском замке, в зале сената. После молитвы архиепископа Государь возложил на себя корону, надел порфиру, украсил цепью ордена Белого орла Императрицу и принял в руки державу и скипетр. «Vivat rex in aeternum», – произнес троекратно примас. Присутствовавшие поляки не повторяли этого возгласа, что произвело тяжелое впечатление. Потом некоторые оправдывались, говоря, что об этом не предупредили. После этого Государь отбыл в собор св. Иоанна (Яна), где католическим духовенством был отслужен благодарственный молебен. Группа заговорщиков задумала произвести покушение на жизнь Государя, но это им не удалось вследствие вовремя принятых мер.

Граф Бенкендорф записывал в дневнике в тот же день: «Возвратившись во внутренние комнаты, Государь послал за мной. При виде моего духовного смущения, он не скрыл и своего. Он принес присягу с чистыми помыслами и с твердою решимостью свято ее соблюдать. Рыцарское его сердце всегда чуждалось всякой затаенной мысли».

Из Варшавы Государь неожиданно решил проехать в Берлин, куда должна была ехать к отцу только Императрица. Король Фридрих Вильгельм III был поражен, когда вместе с дочерью 25 мая (6 июня) во Фридрихсвальде прибыл и Государь.

«Весть об этом, – пишет Бенкендорф, – вскоре достигла Берлина, и весь город поднялся на ноги и побежал ко дворцу, все поздравляли друг друга, кричали и толпились на улицах: казалось, Пруссию посетило какое-то неожиданное счастие... Общий крик радости приветствовал короля, Императора и Императрицу при входе их во дворец и перешел почти в неистовый вопль, когда король показался на балконе, держа за руку своего маленького внука – Наследника Русского Престола».

В Берлине в это время готовились к встрече невесты брата Императрицы (будущего императора Вильгельма I) – принцессы Августы Саксен-Веймарской, дочери Великой Княгини Марии Павловны и племянницы Государя.

Проехав на обратном пути через Варшаву, Государь выехал 13(25) июня в Красностав. За станцию до Пулав, рассказывал граф Бенкендорф, к Государю явился какой-то человек во фраке с приглашением от княгини Чарторыской, матери князя Адама, остановиться у нее в Пулавском замке. «Такой странный образ приглашения, – писал Бенкендорф, – побудил Государя к отказу, выраженному, впрочем, в вежливых формах. Против самых Пулав надо было переезжать Вислу на пароме. Мы увидели, что на противоположном берегу стоит много людей, и когда переехали реку, то княгиня сама подошла повторить свое приглашение. Государь, стоя, несмотря на палящие лучи солнца, без фуражки, извинялся тем, что не может медлить в пути, так как Цесаревич ожидает его на ночлег. Старуха, которая имела вид настоящей сказочной ведьмы, продолжала настаивать и на повторенный отказ сказала: «Ах! вы меня жестоко огорчили, и не прощу вам этого вовек». Государь поклонился и уехал». Некоторые говорили, что этот случай повлиял на развязку польских дел в революционном смысле.

Сам Государь передавал, что во время коронации в Варшаве княгиня Чарторыская не появилась на торжествах, хотя сын ее, князь Адам, проживавший в Варшаве, был возведен в обер-камергерское достоинство. Поэтому при встрече у парома Государь сказал ей, что, пригласи она его в Варшаве, он, может быть, «нашел бы еще время доставить ей это удовольствие». Государь 23 июня 1829 г. впервые, как Император, посетил Киев, в котором не был с 1816 г. Прибыв вечером, он прямо подъехал к лавре, где его ожидал митрополит Евгений с братией. В это время в обители находилось очень много богомольцев. На литургии он был в Софийском соборе; поклонялся св. мощам Печерских угодников. Во время пребывания в Киеве он посещал и другие храмы, осматривал общественные учреждения, крепостные сооружения. Текущие дела шли без задержки. Курьеры ежедневно привозили дела и доклады. Государь ложился спать не ранее трех часов утра, рассмотрев все поступившие дела. Успевал он писать подробные письма Императрице и прочитывать донесения о ходе уроков детей.

***

Во второй половине 1829 г. выехал в Россию персидский принц Хозрев-Мирза для выражения сожаления деда своего, шаха Фет-Али, по поводу убийства А.С. Грибоедова. От Тифлиса его сопровождал генерал-лейтенант барон П. Я. Ренненкампф-второй, к которому присоединился в Новгороде генерал П.П. Сухтелен, состоявший при нем все время пребывания его в России. Принцу оказан был отличный прием в Москве, Новгороде и Царском Селе. В Санкт-Петербурге ему отведено было помещение в Таврическом дворце. В комнатах были разложены ковры и поставлены особые диваны. Помещен был портрет отца принца Аббас-Мирзы. Пищу готовили приглашенные для этого татары-шииты.

10(22) августа принц был торжественно принят в Георгиевском зале Зимнего дворца. Государь с Императрицей стояли на ступеньках, ведущих к трону. Обер- церемониймейстер ввел молодого принца с его свитой, и после трех поклонов Хозрев-Мирза с видимым волнением произнес следующее: «Его Величество, августейший дед мой, шах Персидский, отправил меня к Вашему Императорскому Величеству для уверения в прочности мира между обеими высокими державами и в непричастности персидского правительства в случившемся несчастном происшествии, которое желает он, дабы Ваше Императорское Величество соблаговолили предать совершенному забвению. С моей стороны, горжусь я столь великою честию, что удостоился представиться Вашему Императорскому Величеству, почитая себя совершенно счастливым, что сей выбор Его Величества шаха преимущественно пал на меня из всех его сыновей и внуков». Грамоту шаха принц подал Государю, который передал ее вице-канцлеру графу Нессельроде, который огласил ответ шаху, написанный в самых дружественных и успокоительных заверениях.

Принц и в дальнейшем, по повелению Государя, окружен был вниманием и осыпан подарками.

Генерал-адъютант граф Бенкендорф 18 октября 1829 г. писал графу Дибичу: «Благодаря вашим победам и мудрым распоряжениям, которые привели к ним, мы наслаждаемся здесь истинною радостью, в целой Европе – внушительным положением, а внутри – спокойствием и доверием к правительству, которые могут привести лишь к хорошим результатам. Теперь мы свободны от каких бы то ни было помех, сильнее более, чем когда бы то ни было в мнении всех народов, ничто не мешает отдаться последовательным улучшениям, новым реформам, в которых нуждается Россия. Это будет прекрасным плодом четырех лет войны и напряжения, которыми началось Царствование нашего повелителя. Он также мало отступит перед административными трудностями, как и перед трудностями войны, он не встретит в этой области деятелей столь блестящих, столь быстрых в действии, как забалканские и эриванские, но раз эти трудности будут побеждены, он извлечет из них славу, столь же блестящую и еще более полезную для своих многочисленных подданных».

Действительно, казалось, что в Европе наступило затишье, дававшее Государю возможность посвятить себя внутренним делам расширившейся Империи. Но начавшееся в июле 1830 г. революционное движение во Франции, перебросившееся и в другие страны и заразившее поляков, заставило Государя снова заниматься внешними делами.

***

Начало 1830 г. было еще спокойным. В ночь на 7 марта Государь неожиданно прибыл из Новгорода в Москву. В два часа коляска царская остановилась у Кремлевского дворца. Бенкендорф так описывает это событие в дневнике: «И там и в целом городе все, разумеется, спали, и появление наше представилось разбуженной придворной прислуге настоящим сновидением. С трудом можно было допроситься свечи, чтобы осветить государеву комнату. Он тотчас пошел без огня в придворную церковь помолиться Богу и по возвращении оттуда, отдав мне приказания для следующего дня, прилег на диване. Я послал за обер-полицмейстером, который прискакал напуганный моим неожиданным приездом, и совершенно остолбенел, когда услышал, что под моей комнатой почивает Государь... В 8 часов утра (7 марта) я велел поднять на дворце Императорский флаг, и вслед за тем кремлевские колокола возвестили москвичам прибытие к ним Царя». Вскоре дворцовая площадь была полна волнующимся народом.

«В 11 часов Государь вышел из дворца пешком в Успенский собор, все головы обнажились, загремело многотысячное «ура», и толпа до того сгустилась, что генерал-губернатор князь Д. В. Голицын и я насилу могли следовать за Государем, да и сам он при всех усилиях народа раздаваться перед ним едва мог продвинуться вперед. Только на какой-нибудь аршин очищалось вокруг него место; он беспрестанно останавливался и, чтобы пройти двести шагов, разделяющих дворец от собора, употребил, конечно, десять

минут. На паперти ожидали его митрополит Филарет и духовенство с крестами: при виде их народные клики тотчас замолкли...»

Государь посещал в Москве общественные заведения, училища, госпитали, принимал купцов и фабрикантов и осматривал мануфактурную промышленность, все более развивавшуюся в Москве. Пробыв в Первопрестольной пять дней, Государь 12 марта в полночь сел в сани и через 38 часов, промчавшись 700 верст, был в Зимнем дворце.

***

Строгий блюститель законности, Император Николай I считал себя обязанным собрать Польский сейм. В этом он не находил сочувствия со стороны старшего брата, стоявшего во главе польской армии. Великий Князь Константин называл сейм «нелепой шуткой». Возражая ему, Государь говорил: «Мы существуем для упорядочения общественной свободы и для подавления злоупотребления ею».

В мае 1830 г. Государь прибыл в Варшаву, где 16-ю (28-го) открыт был первый в его Царствовании сейм. Открывая сейм, Государь сказал: «Пять лет протекло со времени вашего последнего собрания. Причины, не зависившие от моей воли, помешали мне созвать вас раньше, но причины этого запоздания, к счастью, миновали, и сегодня я с удовольствием вижу себя окруженным представителями народа. В этот промежуток времени Божественному Провидению угодно было отозвать к Себе восстановителя вашего отечества; вы все почувствовали великое значение этой утраты и поэтому ощутили глубокую печаль: Сенат, истолкователь ваших чувств, выразил мне желание увековечить воспоминание о благороднейших добродетелях и о глубокой благодарности. Все поляки призваны содействовать сооружению памятника, предположения о котором будут вам представлены. Всемогущий благословил наше оружие в двух войнах, которые Империя только что должна была вести. Польше не пришлось нести их тягостей, однако она пользуется выгодами, которые явились следствием их, благодаря тому братству в славе и интересах, которое связуется отныне с ее неразрывным единением с Россией. Польская армия не приняла активного участия в войне, мое доверие указало ей другой пост, не менее важный – она составляла авангард армии, долженствовавшей охранять безопасность Империи... Беспрерывно возрастающее развитие промышленности, расширение внешней торговли, увеличение обмена продуктами между Польшей и Россией являются несомненными выгодами, которыми вы уже пользуетесь в настоящую минуту и которые в то же время дают вам уверенность в непрерывном возрастании вашего благосостояния... Представители польского народа! Выполняя во всем объеме 45-ю статью конституционной хартии (т. е. коронацию в Варшаве), я дал вам залог моих намерений. Теперь ваше дело упрочить творение восстановителя вашего отечества, пользуясь с умеренностью и благоразумием правами, которые он даровал вам. Пусть спокойствие и единение сопутствуют вашим занятиям!»

Во время работ сейма Государь отсутствовал, дабы ни в какой мере не влиять на ход его занятий. Вернувшись к закрытию сейма, он, конституционный Король Польши, произнес в заседании его 16(28) июня заключительное слово, законченное словами: «Хотя и находясь вдали от вас, я всегда буду стоять на страже вашего истинного счастья». Обращение Государя произносились на французском языке.

В том же 1830 г. на Россию надвигалась холера, свирепствовавшая в Персии. В России первые признаки ее обнаружились еще в 1817 г. в Астрахани, потом в 1829 г. в Оренбурге. Способы лечения этой страшной болезни были неизвестны. Главные меры борьбы с нею заключались в устройстве карантинов и оцеплений заразных мест. 9 сентября образована была Центральная комиссия для пресечения холеры. Государь следил за работой и направлял ее. 24 сентября пришло известие о холерных заболеваниях в Москве.

«С сердечным соболезнованием получил Ваше печальное известие. Уведомляйте меня эстафетой о ходе болезни, – писал Государь московскому генерал-губернатору. – От Ваших известий будет зависеть мой отъезд. Я приеду делить с Вами труды и опасности. Преданность воле Божией!»

29 сентября Государь в сопровождении Бенкендорфа прибыл в Москву.

В «Русском архиве» (1901) напечатано письмо современника, А. Я. Булгакова, об этом событии: «Подъехав к дому генерал-губернатора князя Д. В. Голицына, Государь не велел никому двигаться с места, а только показать одному дорогу к Князеву кабинету. Он, по своему обыкновению долго нежиться и работать в постели, недавно встал, был в халате своем перед зеркалом маленьким, чистил рот. Вообрази же себе удивление князя, увидевшего в зеркале лицо Государя, за ним стоявшего... Он вскочил со стула испуганный. Первые слова Государя были: «Надеюсь, князь, что все в Москве так же здоровы, как вы?» – после чего и стал расспрашивать князя обо всем. Потом Его Величество поехал к Иверской Божией Матери, где молился, стоя на коленях. Несметная толпа народа сопровождала Царя до дворца, где Его Величество изволил переодеться, принять митрополита Филарета и, надев ленту, пойти в собор. Тут встретил его митрополит со словами; «Благословен грядый на спасение града сего»... Столица казалась пустой, мертвой – и вдруг оживились, забыли о холере и самые трусы: все одним заняты – неожиданным прибытием Государя... Государь-то какой ангел! Всем известно, как он любит Императрицу и детей своих, – он оставляет непринужденно все, что сердцу его дорого, ценно, чтобы лететь в Москву, которую ему описали жертвою смертоносной лютой заразы. Это будет в истории написано золотыми буквами».

Митрополит Филарет в слове своем сказал еще: «Такое царское дело выше славы человеческой, поелико основано на добродетели христианской... С крестом встречаем тебя, Государь, да идет с тобою воскресение и жизнь...» Народ у Иверской часовни и у Успенского собора громко восклицал: «Ты – наш отец, мы знали, что ты к нам будешь, где беда, там и ты, наш родной».

Государь пробыл в Москве до 7 октября. Посещал он общественные учреждения, главным же образом, направлял и ободрял власти. Во дворце умерли от холеры старик лакей, обслуживавший комнату Государя, и судомойка. Недомогание ощутил и он сам. Бенкендорф пишет: «Вдруг за обедом, на который было приглашено несколько особ, он почувствовал себя нехорошо и принужден был выйти из-за стола. Вслед за ним поспешил доктор, столько же испуганный, как и мы все, и хотя через несколько минут он вернулся к нам с приказанием от Государя не останавливать обеда, однако никто в смертельной нашей тревоге уже более не прикасался к кушанью. Вскоре затем показался в дверях сам Государь, чтобы нас успокоить; однако его тошнило, трясла лихорадка и открылись все первые симптомы болезни. К счастью, сильная испарина и данные вовремя лекарства вскоре ему пособили, и не далее как на другой день все беспокойство наше миновало».

В бытность Государя в Москве прибавлено было число больниц, открыты приюты для осиротевших детей, богадельни для одиноких стариков. Государь за всем наблюдал. Заболевания начали уменьшаться.

В Твери Государь, соблюдая закон, им установленный, провел 11-дневный карантин во дворце покойной Великой Княгини Екатерины Павловны. В Царское Село он прибыл 20 октября.

***

К приезду Государя в Москву относится стихотворение Пушкина «Герой», напечатанное впервые в «Телескопе» Надеждина без подписи автора. Оно говорит о посещении Наполеоном в Яффе лагеря больных чумой. В конце стихотворения автор отвечает «Другу», сомневающемуся в этом событии. Стихотворение это кончается непонятным как бы словом Друга: «Утешься». Под ним стоит помета «29 сентября 1830 г., Москва», дающая ключ ко всему стихотворению. Пушкина в то время не было в Москве – он был в Болдине. Но что произошло в этот день в Москве? В холерную столицу приехал Государь, явив тем пример героизма, отвечающего образу Наполеона в чумных бараках Яффы. «Утешься», говорит Друг: тебе не нужно искать «возвышающего обмана», пусть «Яффа» оказалась легендой, – «Москва», посещение ее в холеру Императором есть правда! Тайна этого истолкования была открыта публике непосредственно после смерти Пушкина М. П. Погодиным, обнародовавшим следующее письмо к нему Пушкина: «Напечатайте, где хотите, хоть в Ведомостях, но прошу Вас и требую, именем нашей дружбы, не объявлять никому моего имени. Если московская цензура не пропустит, то перешлите Дельвигу, но также без моего имени и не моей рукой переписанное...» «В этом стихотворении самая тонкая и великая похвала нашему славному Царю. Клеветники увидят, какие чувства питал к нему Пушкин, не хотевший, однако ж, продираться со льстецами», – писал Погодин князю П.А. Вяземскому при посылке стихотворения. «Только по смерти Пушкина, – писал Гоголь, – обнаружились его истинные отношения к Государю и тайны двух его лучших сочинений («Герой» и «К Н.»). Никому не говорил он при жизни о чувствах, его наполнявших, и поступал умно... Пушкин высоко слишком ценил всякое стремление воздвигнуть падшего. Вот отчего так гордо затрепетало его сердце, когда услышал он о приезде Государя в Москву во время ужасов холеры, – черта, которую едва ли показал кто-либо из венценосцев и которая вызвала у него эти замечательные стихи». Показательно, что в черновике статьи Пушкина о Радищеве имеется такая запись: «Ныне царствующий Император чаще других удостаивает Москву своим посещением. Неожиданный приезд его в конце 1830 г. во время заразы принадлежит будущему историку... »³⁹

Бесстрашная поездка Императора Николая I в Москву вдохновила еще двух поэтов.

Барон А.А. Дельвиг 13 октября написал следующее стихотворение:

Утешитель

Москва уныла: смерти страх

Престольный град опустошает;

Но кто в нее, взирая прах,

Навстречу ужаса влетает?

Петров потомок, Царь, как он

Бесстрашный духом, скорбный сердцем,

Летит, услыша русский стон,

Венчаться душ их самодержцем.

Поэт Иван Иванович Козлов (1779–1840), ослепший на 40-м году жизни, ценимый очень Пушкиным, писал в 1830 г.:

Высокопреосвященному Филарету

Когда долг страшный, долг священный

Наш Царь так свято совершал,

А ты, наш пастырь вдохновенный,

С крестом в руках его встречал, –

Ему небес благоволенье

Изрек ты именем Творца,

Пред Ним да жизнь и воскресенье

Текут и радуют сердца!

Да вновь дни светлые проглянут,

По вере пламенной даны,

И полумертвые восстанут,

Любовью царской спасены.

Д.Н. Блудов (с 1842 г. – граф), близкий с Карамзиным и Жуковским, крупный государственный деятель, писал жене и дочери в Берлин: «Вы, конечно, уже знаете, что Государь поехал в Москву и, конечно, также отгадали причину. Это прекрасное, сродное душе его движение спешить туда, где какая-либо опасность угрожает его подданным. Это новая черта его характера привела в восторг всех умеющих ценить порывы великодушия; она обрадовала и успокоила не только московских, но и здешних жителей...»

В «Дневнике» князя П.А. Вяземского под 6 ноября 1830 г. имеется такая запись: «Приезд Государя в Москву есть точно прекраснейшая черта. Тут есть не только небоязнь смерти, но есть и вдохновение, и преданность, и какое-то христианское и царское рыцарство, которое очень к лицу владыке. Странное дело, мы встретились мыслями с Филаретом в речи его Государю. На днях, в письме к Муханову, я говорил, что из этой мысли можно было бы написать прекрасную статью журнальную. Мы видели царей в сражении. Моро был убит при Александре, это хорошо, но тут есть военная слава, есть point d’honneur: нося военный мундир и не скидывая его никогда, показать себя иногда военным лицом. Здесь нет никакого упоения, нет славолюбия, нет обязанности. Выезд Царя из города, объятого заразой, был бы, напротив, естествен и не подлежал бы осуждению, следовательно, приезд Царя в таковой город есть точно подвиг героический. Тут уж не близ Царя – близ смерти, а близ народа – близ смерти».

***

В июле 1830 г. над Европой пронеслась революционная буря. Во Франции свергнут был король Карл X. Бельгия отделилась от Голландии. Вспыхнули волнения в Италии. Император Николай I являлся сторонником сближения России с Францией. Со свойственной ему определенностью он высказался в этом смысле в своем письме к королю Карлу X 22 марта 1828 г. О таковом взгляде Государя сообщали в 1830 г. своим правительствам австрийский и французский послы в Петербурге. Император Николай I сочувствовал королевской экспедиции в Алжир, и отправил в действовавшую там армию полковника Генерального штаба Философова. С радостью воспринята была им конечная там победа Франции.

Добрые чувства питал Государь и лично к Карлу X. С тем большим беспокойством наблюдал он в последнее время за его ошибочной внутренней политикой, несогласной с установлениями конституции, в верности которой король дал присягу. Будучи сам противником представительного строя, Государь считал, что монарх, приняв соответственные обязательства, должен честно их выполнять. Действия крайне реакционного правительства князя Полиньяка, издававшего законы помимо парламента, вызывали негодование Государя. Опасался он сильной вспышки недовольства в стране. Министр иностранных дел граф Нессельроде писал 9 апреля 1830 г. русскому послу в Париже графу Поццо ди Борго: «Его Императорское Величество желает Франции спокойствия и благоденствия, почему и желает торжества разумной умеренности». Государь, не стесняясь, высказывал осуждение действиям короля.

Сразу же после Июльской революции Государь имел длительный разговор с французским поверенным в делах бароном Бургоэном, начавшийся бурно. «Если бы во время кровавых смут в Париже народ разгромил дом русского посольства и обнародовал мои депеши, – сказал Государь во время этой беседы, – то были бы поражены, узнав, что я высказывался против государственного переворота, удивились бы, что Русский Самодержец поручает своему представителю внушить конституционному королю соблюдение учрежденных конституций, утвержденных присягой». Тому же барону Бургоэну Государь в более раннем разговоре так отозвался о королевской гвардии, ведшей упорный бой с толпой: «Молодцы ваши гренадеры королевской гвардии! Я желал бы поставить золотую статую каждому из них».

При первых известиях о происшедшем во Франции Государь сохранял спокойствие. Он знал, что король Карл X отрекся от престола в пользу своего 10-летнего внука, герцога Генриха Бордосского, сына убитого революционером Лувелем в 1820 г. герцога Беррийского. Получение известия о том, что королем стал представитель младшей линии Бурбонов, принц Луи Филипп Орлеанский, страшно возмутило Императора Николая I, защитника начал законного наследования.

Графиня Антонина Дмитриевна Блудова отмечала в своих «Записках», что Государь не одобрял действия Карла X. Но его возмутило, что герцог Орлеанский, ближайший родственник Бурбонов, обязанный им возвращением огромного богатства и своего высокого сана, поспешил принять корону, которая передана была малолетнему герцогу Бордосскому после отречения его деда и дяди. Герцог Орлеанский мог бы быть регентом до его совершеннолетия. Поведению Луи Филиппа не сочувствовали жена его и дочь Мария, супруга первого Бельгийского короля Леопольда I, заболевшая даже белой горячкой.

Второй сын Луи Филиппа, герцог Немурский, считал себя присягнувшим Карлу X и был приверженцем Генриха V (до этого герцога Бордосского).

Первым побуждением Императора Николая было, не останавливаясь и перед вооруженным вмешательством, восстановить законный порядок во Франции. Но он помышлял действовать по примеру того, что в таких случаях предпринималось в Царствование Императора Александра державами, образовавшими Священный союз. С этою целью им были отправлены для переговоров в Берлин фельдмаршал граф Дибич-Забалканский и в Вену граф А.Ф. Орлов. Но в обеих этих столицах решено было признать нового французского короля. Одиноким почувствовал себя Государь и в бельгийском вопросе. Луи-Филипп был признан Императором Николаем I, не пожелавшим только именовать его, как других монархов, в письменных обращениях «братом».

Подводя итоги этим событиям, Бенкендорф пишет: «Итак, после долгой внутренней борьбы и гласно заявленного отвращения к новому монарху Франции, нашему Государю не оставалось ничего иного, как покориться силе обстоятельств и принести личные чувства в жертву сохранения мира и отчасти общественному мнению. Император Николай I впервые принудил себя действовать вопреки своему убеждению и не без глубокого сожаления и досады признать Людовика Филиппа королем французов».

***

Фельдмаршал Дибич был еще в Берлине, когда он получил от прусского министра Бернсторфа сообщение о вспыхнувшей в Варшаве 17(29) ноября 1830 г. революции. В Петербург первым пришло следующее сообщение, отправленное в германское посольство: «Варшава. 30 ноября, 2 часа утра. Общее восстание: заговорщики овладели городом. Его Императорское Высочество Цесаревич жив и здоров, он в безопасности посреди русских войск. Шмидт, прусский консул». Донесение Цесаревича Государь получил 25 ноября ст. ст. вечером. Великий Князь Константин Павлович чудом спасся от молодых офицеров и юнкеров, предводительствуемых Высоцким, ворвавшихся в Бельведерский дворец. Убиты были мятежниками поляки: военный министр Гауке, генералы Трембицкий, граф Станислав Потоцкий, Семионтовский и др. Цесаревич удалился в местечко Вержбу. Поддавшись убеждениям некоторых польских офицеров, он вывел из Варшавы русские войска. Кроме того, Цесаревич сам отпустил в мятежные полки польских офицеров, оставшихся верными присяге, приведя этим в ужас нескольких генералов поляков, в их числе Хлопицкого, будущего диктатора.

26      ноября в Михайловском манеже был развод 3-го батальона Преображенского полка, о каковом сохранилось сообщение австрийского посла графа Фикельмона Меттерниху от 1(13) декабря. На разводе присутствовали четыре дипломата. По окончании развода Государь, ни в чем до этого не проявлявший своего волнения, выехал на середину манежа, подозвал к себе офицеров, объявил им о мятеже в Варшаве и сказал: «Я уже сделал распоряжения, чтобы указанные мною войска двинулись к Варшаве, а если будет нужно, то пойдете и вы, моя гвардия, пойдете наказать изменников и восстановите порядок и оскорбленную честь России. Знаю, что я во всех обстоятельствах могу положиться на вас». Негодование охватило всех. Раздался восторженный крик: «Веди нас против мятежников; мы отомстим за оскорбленную честь России». Целовали у Государя руки, одежду, ноги. Государь счел необходимым умерить негодование, напомнив офицерам, что не все поляки нарушили присягу, почему карать надо зачинщиков мятежа, прощать раскаивавшимся и не допускать ненависти к «кровным братьям».

По поводу обращения Государя к гвардии Д.Н. Блудов 28 ноября писал своим за границу: «Венец, носимый Николаем I, не из роз. Судьба часто испытывает его твердость сильными противностями, но он имеет утешение, достойное его сердца, и в настоящем случае, конечно, не без слез сладостного умиления, слышал и еще слышит голос своих истинных подданных, своих детей, ибо клики усердных воинов его гвардии повторяются всеми и всюду. Русские не умеют выдавать своих Царей, особливо такого Царя».

Главнокомандующим стотысячной армии, двинутой против мятежников, назначен был 1 декабря граф Дибич, начальником штаба – граф Толь, генерал-квартирмейстером – генерал-адъютант Нейдгардт. Цесаревич Константин Павлович тяжело переживал события в Польше и старался выступать перед Государем ходатаем, не теряя надежды на то, что польская армия, которую он с такою любовью создавал, одумается. Но рассчитывать на это было трудно. Власть, правда, находилась в Варшаве в руках умеренного диктатора генерала Хлопицкого, но [мятежники] крайние усиливались.

Поляки послали в Петербург депутатов – министра финансов князя Любецкого и члена сейма графа Езерского. «Поезжайте навстречу вашим соотечественникам,– сказал Государь Грибовскому, – и предупредите их, что если они явятся представителями власти, которую я не могу признать, то пусть уезжают обратно к пославшим их». Князь Любецкий заявил, что он явится как член королевского правительства доложить о случившемся своему Королю. Государь принял каждого отдельно.

Император в письме к Цесаревичу от 19 декабря писал, что принял графа Езерского как «путешественника». «Как только он вошел в комнату, он бросился передо мною на колени, рыдая, как ребенок; я с трудом успокоил его, и после того как я обнял его, мы уселись все трое, и я предложил ему рассказать все то, что он желал передать мне».

В том же письме Государь писал: «Я ответил ему, что гневаюсь только на убийц, что остальные должны быть уверены в моем прощении. Я сказал ему, что случаю угодно было, чтобы именно сегодня, 14 декабря, батальон, занимавший у меня караул, был тот же самый гвардейский экипаж, который пять лет тому назад был против меня, что вследствие этого приведенный пример доказывает, что я найду средство не только простить, но также дать войскам случай очистить себя в своих собственных глазах».

Государь убеждал Езерского, по возвращении в Варшаву, стараться утвердить власть диктатора. «Предложите и потребуйте от диктатора, – говорил он, – чтобы он покарал виновных, т. е. тех, которые убили своих начальников и нарушили все требования дисциплины; вы мне окажете величайшую, какую только можно, услугу, потому что, повторяю вам, роль палача отталкивает меня, и я хочу пользоваться лишь своим правом миловать...»

После беседы с ним Государь говорил близким: «Они все, более или менее, страдают рассудком. Я не могу этого объяснить иначе». Граф Езерский в разговоре с Бенкендорфом настаивал на оккупации Галиции и Польши польскими войсками, то есть на отнятии земель у союзников России – Австрии и Пруссии. Об этом Государь сообщал Цесаревичу 19 декабря.

В этом же письме Государь писал старшему брату: «Желая приготовиться ко всему, я предложил жене отговеть вместе, не зная, будет ли Богу угодно позволить нам быть вместе в то время, когда мы имеем обыкновение делать это; по крайней мере, мы причастимся, и я прошу у вас обоих прощения и вашего благословения; да сподобит меня таинство, к которому я готовлюсь приступить, найти ту силу и то присутствие духа, в которых я все более нуждаюсь, и которые я тщетно искал бы где-либо в другом месте, чем там, откуда истекает милосердие и сила».

Государем было опубликовано 5 декабря воззвание к войскам и народу Польского королевства, 12-го же декабря – манифест, в котором выражалась готовность примирения со всеми, кто вернется к исполнению долга.

Император Николай еще до этого, 8 декабря, писал Цесаревичу: «Если один из двух народов и двух престолов должен погибнуть, могу ли я колебаться хоть мгновение? Вы сами разве не поступили бы так? Мое положение тяжкое, но моя совесть ни в чем не упрекает меня в отношении поляков, и я могу утверждать, что она ни в чем и не будет упрекать меня: я исполняю в отношении их всех мои обязанности до последней возможности и не напрасно принес присягу, и я не отрешился от нее; пусть же вина за ужасные последствия этого события, если их нельзя будет избежать, всецело падает на тех, которые повинны в нем! Аминь».

Позднее он снова писал старшему брату: «Трудно прозреть будущее, но, соображая в пределах человеческого разума, взвешивая различные вероятия успеха, трудно предположить, чтобы год оказался бы для нас более тяжелым, чем 1830-й. Дай Бог, чтобы я не ошибся. Я желал бы видеть Вас спокойно водворившимся в Бельведере и порядок, восстановленный повсюду, но сколько еще предстоит сделать, прежде чем в состоянии достигнуть этого! Кто из двух должен погибнуть, так как погибать необходимо: Россия или Польша? Решайте сами. Я исчерпал все возможные средства, чтобы предотвратить подобное несчастье: средства, совместимые только с честью и моею совестью исчерпаны, или, по крайней мере, никто не может меня заставить поверить, что их хотели там понять или принять! Что же мне остается делать?»

Поляки сами внесли ясность в этот трудный вопрос. 13(25) января 1831 г. сейм объявил «Династию Романовых лишенной престола». Главой национального правительства через пять дней избран был князь Адам Чарторыский, главнокомандующим – князь Михаил Радзивилл.

В ответ на это последовал манифест Государя: «13 января среди мятежного, противозаконного сейма, присвояя себе имя представителей своего края, поляки дерзнули провозгласить, что Царствование наше и Дома нашего прекратилось в Польше и что трон, восстановленный Александром, ожидает иного монарха. Сие наглое забвение всех прав и клятв, сие упорство в зломыслии исполнило меру преступления: настало время употребить силу против незнающих раскаяния, и мы, призвав в помощь Всевышнего Судию дел и намерений, повелели нашим верным войскам идти на мятежников... В сей важный час, когда с прискорбием отца, но с спокойной твердостью Царя, исполняющего священный долг свой, мы извлекаем меч за честь и целость державы нашей, соедините усердные мольбы свои с нашими мольбами пред алтарем Всевидящего Праведного Бога. Да благословит Он оружие наше для пользы самих наших противников, да устранит скорою победою препятствия в великом деле успокоения народов, десницею Его нам вверенных, и да поможет нам возвратить России мгновенно отторгнутый от нее мятежниками край, устроить будущую судьбу его на основаниях прочных, сообразных с потребностями и благом всей нашей Империи, и положит навсегда конец враждебным покушениям злоумышленников, мечтавших о разделении». Графиня А. Д. Блудова приводит в «Записках» слова Государя: «Я бы сам сохранил конституцию польскую, и положение мое было бы крайне затруднительное, но они теперь развязали мне руки и упростили дело, разорвав своевольно хартию».

Русские войска перешли 18(30) января польскую границу. Пруссия, поддержавшая Россию, сосредоточила у пределов Русской Польши корпус, командуемый генералом Кнезебеком. Всеми же ее войсками, охранявшими восточную границу, командовал генерал граф Гнейзенау.

Граф Дибич через месяц после акта сейма – 13(25) февраля разбил поляков под Гроховом. Национальная гвардия побросала оружие и спешила смешаться с населением. Армия, понесшая большие потери, в полном расстройстве отступила к Варшаве, в которую легко было бы русским ворваться на ее плечах. Дибич не использовал эту победу. Вина в этом падала, по некоторым данным, на Великого Князя Константина Павловича, стремившегося по-прежнему щадить поляков. Предполагается, что от него исходил совет приостановить наступление.

Бенкендорф занес в свои записки следующее: «Дибич никогда не хотел назвать этого генерала по имени и тайну свою унес в гроб, но на смертном одре он сказал графу Орлову: «Мне дали этот пагубный совет. Последовав ему, я провинился перед Государем и Россией. Главнокомандующий один отвечает за свои действия».

Государь в письме от 24 февраля высказал фельдмаршалу свое неудовольствие: «Почти невероятно, что после такого успеха неприятель мог спасти свою артиллерию и перейти Вислу по одному мосту. Следовало ожидать, что он потеряет значительную часть своей артиллерии и что произойдет вторая Березинская переправа... Итак, потеря 8000 человек и никакого результата, разве тот, что неприятель потерял по малой мере то же число людей. Это очень-очень прискорбно! Но да будет воля Божия!»

Пришлось создать резервную армию под начальством графа П.А. Толстого. Император 7 апреля сообщил Дибичу свой план – переход нижней Вислы около Пултуска. При этом он добавил, что главнокомандующий должен в действиях руководиться исключительно своими «личными убеждениями».

Государь постоянно писал Дибичу. Показательно для него письмо от 14 января. Посылая в его распоряжение трех флигель-адъютантов, он отказал ему в просьбе прислать Кочубея, так как тот «еще не настолько заслужил, чтобы удостоиться подобного назначения, так что это имело бы вид протекции, оказанной его отцу, – вещь, которую я не терплю и которую, как вам известно, не допускаю». Государь писал 5 апреля: «Суворов умел бить поляков с самым малым числом». 12 апреля: «...не обижайтесь сказанного мною: оно приличествует тому, который один имеет право говорить Вам всю правду и который Вас искренно любит, хотя и не всегда одобряет Ваши изменчивые решения. Да вдохновит Вас Бог!» 27 апреля: «Ради Бога, не теряйте времени, будьте тверды в своих решениях, не колеблитесь постоянно и постарайтесь смелым и блестящим подвигом доказать Европе, что русская армия неизменно та же, какою дважды она была в Париже... Все может быть исправлено, если в конце концов вы снова станете тем, чем вы были... »⁴⁰

6 мая поляки заняли Остроленку, защищавшуюся гвардией. В ответ на донесение Дибича Государь писал ему 14 мая: «Что гвардия дралась хорошо – в этом нет ничего нового, но употреблять ее так, как это Вы делаете, непростительно и преступно. Не скрою от Вас, что на Вашу ответственность падают все эти бесцельные потери в рядах гвардии, причем Ваши распоряжения, вследствие которых гвардия так пострадала, не согласны с моими приказаниями, Вам несколько раз повторенными. Есть мера всякому терпению».

Государь подготовлял уже преемника Дибичу. 12 мая прибыл в столицу вызванный из Тифлиса граф Паскевич. Первые сообщения об одержанной на этот раз под Остроленкой 14 мая победе задержали его назначение. Вскоре выяснилось, что и эта победа не была должным образом использована. Дибич не преследовал разбитых поляков, отброшенных к стенам Варшавы. Выражая свое неудовольствие, Государь 1 июня писал фельдмаршалу: «Докажите, что Вы еще старый Забалканский... Прощайте, любезный друг, поступите же наконец таким образом, чтобы я мог понять Вас». Последнее письмо не застало Дибича в живых. 29 мая он заболел холерой в с. Клешове, около Пултуска, и в тот же день умер».

Донесение графа Толя о кончине главнокомандующего было получено Государем 3 июня. На следующий день последовало назначение графа Паскевича-Эриванского. Император торопил его отъезд, приказав из предосторожности отправиться в армию морским путем.

Доехав на пароходе «Ижора» до Мемеля, Паскевич через Пруссию прибыл в Пултуск в ночь с 13 на 14 июня. Разобравшись в обстановке, он через три дня доносил Государю: «Решил действовать по плану, опробованному Вашим Величеством». Перейдя нижнюю Вислу, он продвигался к Варшаве.

Через сутки после прибытия Паскевича в армию скончался в ночь с 14 на 15 июня в Витебске от холеры Цесаревич Константин Павлович, о чем известила Государя его супруга, княгиня Лович. В августе жертвой холеры стал фельдмаршал граф Гнейзенау, умерший в Познани 11(23) августа. «Прусская армия и мы все, – писал Государь 26 августа Паскевичу, – понесли невозвратную потерю в фельдмаршале Гнейзенау, который меня и Россию любил и видел спасение Европы в короткой связи обоих государств». Гнейзенау, получивший графское достоинство за взятие союзниками в 1814 г. Парижа, был в то время начальником штаба у Блюхера и много способствовал победе союзников под Лейпцигом (1813). Он искренно огорчался первым неудачам русских войск, в апреле же советовал Прусскому королю Фридриху-Вильгельму III немедленно двинуть 2-й корпус в мятежную Польшу.

Подойдя к Варшаве, Паскевич потребовал ее сдачи. Там в это время господствовали крайние. Новый диктатор Крюковецкий резко отвергнул великодушное предложение. Главнокомандующий отдал приказ о взятии города штурмом. Объезжая передовую линию, он был контужен ядром в левую руку и свалился без чувств. Отнесенный в Вольское укрепление, он очнулся через полчаса. Он просил Великого Князя Михаила Павловича принять парламентера генерала Продзинского. «Дабы не видели меня раненым», – доносил он Государю. Взволнованный сообщением о контузии, Император писал Паскевичу: «Теперь не могу не побранить тебя за то, что, вопреки обещанного мне, ты подвергался опасности, что надо одной милости Божией приписать, что хуже с тобой не случилось... Что б было с армией и со всем делом, если бы тебя не стало! Ужасно и подумать».

Штурм велся 25 и 26 августа. 27 августа гвардия под начальством Великого Князя Михаила Павловича торжественно вступила в побежденную столицу Польши.      

«Варшава у ног Вашего Императорского Величества» – этими словами начиналось донесение Паскевича, доставленное Государю флигель-адъютантом ротмистром князем Суворовым, внуком генералиссимуса, в 1794 г. штурмовавшего и взявшего Варшаву.

***

Государь, по получении радостного сообщения о взятии Варшавы, распорядился отслужить молебен в придворной церкви. Графу Паскевичу-Эриванскому он писал 4 сентября 1831 г.: «Слава и благодарение Всемогущему и Всемилосердному Богу! Слава тебе, мой старый отец командир, слава геройской нашей армии! Как мне выразить тебе то чувство беспокойства, которое вселило в меня твое письмо от 24 числа, все, что происходило во мне в те три бесконечные дня, в которые между страха и надежды ожидал роковой вести, и, наконец, то счастье, то неизъяснимое чувство, с коим я обнял твоего вестника. Ты, с помощью Бога Всемилосердного, поднял вновь блеск и славу нашего оружия, ты покарал вероломных изменников, ты отомстил за Россию, ты покорил Варшаву – отныне ты светлейший князь Варшавский! Пусть потомство вспоминает, что с твоим именем неразлучна была честь и слава российского воинства, а имя да сохранит каждому память дня, вновь прославившего имя русское. Вот искреннее изречение благородного сердца твоего Государя, твоего друга, твоего старого подчиненного. Ах! зачем я не летел за тобою по-прежнему в рядах тех, кои мстили за честь России; больно носить мундир и в таковые дни быть приковану к столу, подобно мне, несчастному».

Манифест, обнародованный 6 октября, гласил: «Россияне! С помощью Небесного Промысла Мы довершим начатое нашими храбрыми войсками. Время и попечение наши истребят семена несогласия, столь давно волновавших два соплеменные народа. В возвращенных России подданных нашего Царства Польского вы так же будете видеть лишь членов единого с вами великого семейства. Не грозою мщения, а примером верности, великодушия, забвения обид вы будете способствовать успеху предначертанных Нами мер, теснейшему, твердому соединению сего края с прочими областями Империи, и сей государственный неразрывный союз, к утешению Нашему, ко славе России, да будет всегда охраняем и поддерживаем чувством любви к одному Монарху, одних нераздельных потребностей и польз и общего, никаким раздором не возмущаемого, счастия».

После падения Варшавы главные силы польской армии отошли к Модлину. Потеряв его, 21 000 поляков ушли в Австрию, частично в Пруссию. 9 октября сдалась последняя крепость – Замостье.

***

«...Империя в ущерб собственной промышленности была наводнена польскими произведениями, – одним словом, Империя несла все тягости своего нового приобретения, не извлекая из него никаких преимуществ, кроме нравственного удовлетворения от прибавления лишнего титула к титулу своего Государя. Но вред был действительный. Прежние польские провинции... стали задумываться над тем, как бы ускользнуть от владычества Империи... Другое, еще более существенное зло заключалось в существовании перед глазами порядка вещей, согласного с современными (на Западе) идеями, но почти неосуществимого в королевстве, а следовательно, невозможного в Империи. Зародившиеся надежды нанесли страшный удар уважению к власти и общественному порядку и впервые привели к несчастным последствиям, открытым в конце 1825 г. Раз удар был нанесен, пример подан, трудно предположить, чтобы во время всеобщих волнений и смут эти идеи не продолжали развиваться, несмотря на доказанную их призрачность и опасные последствия. Одним словом, это являлось разрушением того, что составляет силу Империи, т. е. убеждения, что она может быть велика и могущественна только лишь при монархическом образе правления и Самодержавном Государе».

Приводя эту записку в пятом томе своей «Русской истории», В.В. Назаревский пишет: «Указав на черную неблагодарность поляков по отношению к России и на то, что ввиду мятежа прошла для них пора русского великодушия, Николай Павлович задался вопросом: не следует ли нам совсем отделаться от владения прежним Варшавским герцогством. Но эта мысль была им оставлена».

Подтверждением мнения Императора Николая I о том, что разрушительные идеи «продолжали развиваться», служат слова польского писателя и деятельного революционера Мохнацкого, приведенные в труде «Императорская Главная квартира»: «Если бы конституция была составлена и исполнялась самими ангелами, то и тогда революция была неизбежна, так как поляки желали иметь все или ничего, они стремились к восстановлению Польши в ее прежних размерах».

О том же, как Император Николай Павлович относился к своим обязанностям Польского короля, имеется красноречивое свидетельство другого поляка, историка Лисицкого. В сочинении своем «Le marquis Wielopolski» (Vienne, 1880. Т. I. С. 86), в выдержке, приводимой Шильдером, он пишет: «Наши историки, смотрящие на вещи лишь сквозь призму 1831 г., говорят о презрении и необоримом отвращении Императора Николая I к конституционному устройству Польши. В этой оценке может заключаться доля правды, так как характер Государя с трудом поддавался малейшему разделу власти; тем не менее, в течение первых четырех лет своего Царствования Император Николай не только пальцем не затронул учреждений Польши, но не переставал выполнять свои обязанности конституционного короля лучше, чем его предшественник... В конце концов, быть может, это был все-таки Государь, наиболее подходящий для того, чтобы приспособить поляков к условиям их существования и заставить их утратить много дурных привычек, усвоенных ими в течение целых веков» (Шильдер Н. Император Николай I, его жизнь и Царствование).

Император Николай I в одном из писем своих к Цесаревичу Константину Павловичу писал: «Честный человек, даже среди поляков, отдаст мне справедливость, сказав: я ненавижу его, потому что он не исполняет наших желаний, но я уважаю его, потому что он нас не обманывает».

Пламенное отечестволюбие, созвучное Императору Николаю, проявил в это время А.С. Пушкин. «Теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 г.», – говорил он графу Е.Е. Комаровскому. «Наши исконные враги будут окончательно истреблены», – писал Пушкин 9 декабря 1830 г. своему другу Е. М. Хитрово, дочери фельдмаршала Кутузова. «Народы так и рвутся... Того и гляди, навяжется на нас Европа», – писал Пушкин 1 июня 1831 г. князю Вяземскому. В июне же написано было им стихотворение «Перед гробницею святой». Обращаясь к Кутузову, он вещал:

Внемли ж и днесь наш верный глас:

Встань и спасай Царя и нас,

О, старец грозный, на мгновенье

Явись у двери гробовой,

Явись: вдохни восторг и рвение

Полкам, оставленным тобой.

16 августа им написано было «Клеветникам России», частично приводимое:

Кто устоит в неравном споре:

Кичливый лях иль верный росс?

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? вот вопрос.

Иль Русского Царя уже бессильно слово?

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От Финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет Русская земля?

Первыми слушателями поэта была Царская Семья. «Когда Пушкин написал эту оду, он прежде всего прочел ее нам», – рассказывал впоследствии Император Александр II.

Варшава взята была 26 августа 1831 г. – 5 сентября Пушкин написал «Бородинскую годовщину»:

Сбылось – и в день Бородина

Вновь наши вторглись знамена

В проломы падшей вновь Варшавы;

И Польша, как бегущий полк,

Во прах бросает стяг кровавый –

И бунт раздавленный умолк.

«Я только успела приказать горничной передать приятную новость Пушкину. Когда я пришла к себе, я нашла стихи Пушкина – он мне прислал их с импровизированным четверостишием; а после вечера у Е. В. (Царя) я застала у себя его самого. Он хотел знать подробности. Я рассказала ему, что город сдался безусловно. Завтра прибудет новый курьер. Я предупредила Пушкина, что при Дворе будет молебен. Он обещал прийти непременно. Выходя из церкви (после молебна), Его Величество увидал Пушкина, позвал его и поблагодарил за стихи, которые он нашел превосходными» (Смирнова А. О. Записки: 1826–1845).

***

В разгар заключительной части Польского восстания в Петербурге вспыхнули холерные беспорядки. Страшная болезнь обнаружилась в середине июня 1831 г. Зараза распространялась все сильнее. Заболел Бенкендорф, как раз когда получил приказание поехать к княгине Лович. Государь, не знавший страха, навещал Бенкендорфа, как тот свидетельствует, каждый раз в течение трех недель его болезни. Начались волнения в столице. В толпу подбрасывались слухи, будто доктора и польские мятежники отравляют воду и хлеб. Толпа казавшихся ей подозрительными останавливала и искала у них яд. Докторов винили в том, что они насильно держат больных в лечебницах и мучают их. Огромная толпа заполнила 22 июня Сенную площадь и собралась у дома, где временно была устроена лечебница. Принялись громить ее. Попытки полиции справиться с бесчинствующими успеха не имели. Должен был удалиться генерал-губернатор Эссен, прибывший на место происшествия. Не пресек волнений и вызванный батальон лейб-гвардии Семеновского полка. Толпа разбежалась только временно в боковые улицы. Считалось, что около Спасской церкви на Сенной неистовствовали 5–7 тысяч. Государю было послано в Петергоф донесение о крупных беспорядках. На следующий день, 23 июня, Император Николай Павлович на пароходе «Ижора» прибыл на Елагин остров. Ознакомившись с обстановкой, он в коляске, в сопровождении генерал-адъютанта князя Меншикова, проследовал на Преображенский плац. Поблагодарив славный полк, Государь продолжил путь через каретную часть, где погрозил нескольким скопищам и лавочникам. Затем коляска въехала на Сенную площадь в глубь большой толпы. По свидетельству Меншикова, Царь, встав в экипаже, своим зычным голосом обратился к толпе: «Вчера учинены злодейства, общий порядок был нарушен. Стыдно народу русскому, забыв веру отцов своих, подражать буйству французов и поляков: они вас подучают, ловите их, представляйте подозрительных начальству. Но здесь учинено злодейство, здесь прогневали мы Бога, обратимся к Церкви, на колени и просите у Всемогущего прощения!» Вся толпа опустилась на колени и с умилением крестилась. Государь тоже. Слышны были отдельные восклицания: «Согрешили, окаянные!» Государь, продолжая свое слово, сказал, по словам Меншикова, «что, клявшись перед Богом охранять благоденствие вверенного ему Промыслом народа, он отвечает перед Богом и за беспорядки, а потому их не попустит». «Сам лягу, но не попущу, и горе ослушникам», – прозвучал мощный голос Царя. В это время несколько человек громко пытались возразить. Государь воскликнул: «До кого вы добираетесь, кого вы хотите, меня ли? Я никого не страшусь. Вот я (показывает на грудь)». Народ в восторге и в слезах закричал « ура!». Государь поцеловал одного старика и сказал: «Молитесь и не шумите больше». После этого он покинул площадь.

На следующий день волнения кое-где вспыхнули. 25 июня Государь снова прибыл столицу. Взяв с собою графа Чернышева, он объезжал город. Беспорядки стихли. Царь призвал городского голову и велел немедленно строить новую больницу для холерных. Крупные средства были отпущены из государственного казначейства на борьбу с эпидемией. К концу августа холера прекратилась.

26 июня Государь писал Паскевичу о тревожном настроении в столице: «Вчера был опять в городе. Меня с покорностью слушают и, слава Богу, начинают приходить в порядок. Но, признаюсь, все это меня крайне мучает, от тебя жду с нетерпением утешений. Да поможет тебе Бог».

Паскевич ответил Государю: «Зачем Вы сами отдаетесь на произвол народа и холерных? Вы часто упрекаете меня, зачем в сражениях я часто бываю там, где главнокомандующему не должно быть. Не смею, но должен сказать то же самое: разве нет генерал- губернаторов, министров... в таких ли трудных положениях Европы Вы подвергаете свою жизнь [опасности] для удержания черни от намерения к бунту! Прикажите Вашим генерал-губернаторам, министрам: они должны ответить головою, если не успеют... тогда только позволительно. Нет! Я не буду Вас слушаться и буду ездить со стрелками в сражениях. Вы мне пример подаете» (черновик письма в семейном архиве князя Паскевича).

Пушкин, находившийся в это время в Царском Селе и питавшийся слухами, приходившими из столицы, 29 июня писал П.А. Осиповой: «Времена очень грустны. Эпидемия свирепствует в Петербурге. Народ бунтовался несколько раз. Нелепые слухи получили распространение. Говорили, что врачи отравляют народ. Двое из них были убиты беснующейся толпой. Император явился посреди бунтовщиков. Мне пишут: «Государь говорил с народом. Чернь слушала на коленях – тишина – один царский голос как звон святой раздавался на площади». Мужества и дара слова ему не занимать; на этот раз бунт усмирен; но беспорядки потом возобновились. Быть может, придется прибегнуть к картечи».

Возникла новая тревога. В середине июля вспыхнули беспорядки, тоже из-за холеры, в военных поселениях в Старой Руссе Новгородской губернии. Толпа убила доктора, а также заступавшихся за него офицеров, унтера и фельдшера. Ротный командир распорядился арестовать виновных, но команда его не послушала. Ротный и другие офицеры были избиты, мучимы и заперты в сарай. Государь поручил графу Орлову произвести расследование. Сам он проехал в Ижору. Приняв прибывших туда ходоков, он грозно обличил их и приказал слушаться Орлова. Последний, прибыв на место, освободил военное начальство.

Орлов, водворив порядок, выполнил с помощью единственно не растерявшегося во время бесчинств инженера Панова завет Государя – внушить распустившимся поселенцам душевную потребность искупить свой грех совершением панихид по убиенным ими жертвам. Панихида кончалась, когда прискакал фельдъегерь с сообщением, что через два часа прибудет Государь. Когда царская коляска остановилась у здания штаба, полковник Панов подал Государю печальный рапорт. «Спасибо, старый сослуживец (Государь ранее командовал инженерами. – Н.Т.), что ты здесь один не терял разума. Я этого никогда не забуду». Потом Царь прошел в манеж к собранным батальонам поселенцев. Их лиц ему не было видно: они все плашмя лежали на земле, ожидая суда. Увидя впереди стариков с хлебом-солью, Государь отказался принять подношение. «Вывести из рядов зачинщиков и сейчас предать военному суду!» – приказал он. Виновные вышли и были отправлены на гауптвахту. Одному батальону, особенно провинившемуся, Государь велел немедленно идти в полном составе в Петербург, в крепость, и подвергнуть виновных суду. Строго осудив все содеянное и выслушав голоса раскаяния от оставшихся, Государь подошел к старикам, отломил и скушал кусок кренделя и сказал: «Ну вот, я ем теперь вашу хлеб-соль. Конечно, могу вас простить, но как-то Бог вас простит?» Толпа упала опять в ноги. Государь махнул рукой, сел в коляску и ускакал, поцеловав еще раз Панова.

Государь 28 июля писал графу П.А. Толстому: «Бог меня наградил за поездку в Новгород, ибо спустя несколько часов после моего возвращения Бог даровал жене счастливое разрешение от бремени сыном Николаем». Младенец, родившийся 27 июля, отдан был счастливым отцом под небесное покровительство празднуемого в сей день блаженного Николая Кочанова, Христа ради юродивого Новгородского.

Мудрый Пушкин и на эти события отозвался. В «Дневнике» 26 июля 1831 г. он записывает: «Вчера Государь Император отправился в военные поселения (в Новгородской губернии) для усмирения возникших там беспокойств. Несколько офицеров и лекарей убито бунтовщиками. Их депутаты пришли в Ижору с повинною головою и с распискою одного из офицеров, которого перед смертью принудили бунтовщики письменно показать, будто бы он и лекаря отравливали людей. Государь говорил с депутатами мятежников, послал их назад, приказал во всем слушаться графа Орлова, посланного в поселения при первом известии о бунте, и обещал сам к ним приехать. «Тогда я вас прощу», – сказал он им. Кажется, все усмирено, а ежели еще нет, то все усмирится присутствием Государя. Однако же сие решительное средство, как последнее, не должно быть всуе употребляемо. Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению. Расправа полицейская должна одна вмешиваться в волнения площади, – и царский голос не должен угрожать ни картечью, ни кнутом. Чернь перестанет скоро бояться таинственной власти и начнет тщеславиться своими сношениями с Государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его, как необходимого обряда. Доныне Государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтись в толпе голос для возражения. Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас в рев и вой голодного зверя. Россия имеет 12 000 верст в ширину. Государь не может явиться везде, где может вспыхнуть мятеж».

Государь писал 4(16) января 1832 г. в Варшаву князю Паскевичу: «Благодарю за добрые пожелания на новый год, дай Бог, чтоб он прошел мирно. Но вряд ли! Сумасбродство и нахальство Франции и Англии превосходят всякую меру, и чем это кончится – нельзя предсказать... На маскараде 1 числа во дворце было 22 364 человека и в отменном благочинии». Иностранцы, приезжавшие в Петербург, поражались этим народным празднеством, происходившим в Зимнем дворце, куда в день нового года мог войти всякий в трезвом и опрятном виде. Иногда число посетителей доходило до сорока тысяч. В залах устроены были вдоль стен огромные буфеты: Различные яства лежали на золотых и серебряных блюдах для общего пользования. Оркестры играли военные марши. Появлялась среди массы простого народа Императорская Фамилия. Кроме иностранцев описывали этот день и некоторые русские в своих воспоминаниях. Однородное народное празднество в присутствии Царя происходило 1 июля в Петергофе, когда открывались и освещались все фонтаны.

В письме от 29 мая к Паскевичу Государь, касаясь польских дел, писал: «Ты всегда правильно говоришь: нужна справедливая строгость и непреодолимое постоянство в мерах, принятых для постепенного их преобразования. Не отступлю от этого ни на шаг. Благодарности от них не ожидаю и, признаюсь, слишком глубоко их презираю, чтобы она могла быть мне в какую цену; я стремлюсь заслужить благодарность России, потомства – вот моя настоящая мысль. С помощью Божией, не унываю и буду стараться, пока силы будут, и сына готовлю на службу России в тех же мыслях и вижу, что он чувствует, как я». Помощь же полякам Государь оказывал.

Граф А. X. Бенкендорф вел запись современных ему событий, имеющую особое значение, так как она была просмотрена потом Императором Николаем I и Александром II, сделавшими некоторые замечания и исправления. Касаясь 1832 г., он пишет, что в распоряжение наместника князя Паскевича отпущены были значительные суммы для пособия помещикам, фабрикантам и крестьянам, пострадавшим во время Польского восстания. Правительство закупило в русских губерниях огромные гурты скота для раздачи нуждающейся Польше. Государственное казначейство щедро помогало тем, потери которых были установлены особой комиссией.

В 1832 г. военные действия на Кавказе происходили в Дагестанской области. В течение нескольких предшествующих лет проповедник мюридизма, упорный фанатик Кази-Мула разжигал горцев в Чечне и Дагестане, возвещая близость газавата, то есть священной борьбы против неверных. В этом году он проявлял деятельность в шамхальских владениях. Частичные неудачи генерала Эмануэля использованы были Кази-

Мулой для усиления приверженцев в среднем Дагестане. Он разграбил Кизляр и неудачно пытался захватить Дербент. Под давлением русского войска он удалился в Гимры. Новый начальник кавказского корпуса барон Розен 17 октября 1832 г. взял Гимры. Кази-Мула погиб в бою. Преемником его стал Гамзатбек.

Государь 1 сентября выехал для обозрения внутренних губерний. В Великих Луках, как пишет Бенкендорф, он видел полки гренадерского корпуса, отличившиеся при подавлении Польского восстания. На следующей станции собраны были поляки-военнопленные. Государь поодиночке всех опросил, получил свидетельства о добром их поведении. Выбрал он некоторых в гренадеры, других – в полки в Финляндии. Остальных назначил в Балтийский флот. Бенкендорф роздал им деньги и видел их восторг.

В Смоленске Государь убедился, как успешно восстанавливался сей древний русский город, сильно пострадавший в Отечественную войну. Дело это начато было Императором Александром I, но особенно подвинулось в последние годы. Император повелел заменить ничтожный монумент, поставленный в память подвига местного дворянина Энгельгардта, расстрелянного французами, достойным его подвига памятником.

В г. Козельце Черниговской губернии, вблизи которого находился хутор, потом деревня, Лемеши, где родился и рос будущий супруг Императрицы Елизаветы Петровны граф Алексей Григорьевич Разумовский, встретил Царя командующий 1-й армией престарелый фельдмаршал Ф. В. Остен-Сакен. Государь проявил в отношении его дружескую ласку.

Посетил Государь Киев. Там производились по плану Царя – отличного знатока инженерного дела – работы по созданию крепости первостепенной важности. Побывал Государь в Лубнах и Полтаве. В Харькове он был недоволен худой постройкой университета и определил новое место для женского института – за городской заставой, где имелся большой сад. Проехав в Чугуев, он потом в Белгороде произвел смотр 2-й драгунской дивизии под командой генерала П. X. Граббе, по словам Бенкендорфа, одного из прощеных заговорщиков 14 декабря 1825 г., отличившегося в турецкую кампанию 1828–1829 гг. и в польскую. Бенкендорф пишет: «Государь, не видевший Граббе с той минуты, когда он приведен был перед него в качестве преступника, поблагодарил восстановившего свою честь генерала и вообще обошелся с ним чрезвычайно ласково. Граббе был сильно растроган до глубины души и сказал мне со слезами: «Я более в долгу перед Государем, чем кто-либо из его подданных, и я сумею заслужить его милость и великодушие»».

Побывав в Бобруйске, Государь проследовал в Воронеж, где сорок дней перед тем состоялось прославление мощей святителя Митрофания. Восторженно встреченный народом, Царь поклонился мощам новоявленного угодника Божия.

В Рязани Государь обратил внимание на ужасное состояние дороги в Москву, которой пользовались многие. Высказав неудовольствие, он сразу же начал обсуждение вопроса о новой системе шоссейных дорог. Радовались торговцы и путешественники, проведав об этом. Государь спешил в Петербург, где вскоре – 13 октября 1832 г. – родился Великий Князь Михаил Николаевич.

Императрица Александра Феодоровна, отвечая В.А. Жуковскому на его поздравление, писала 8 февраля 1833 г.: «Да! Это была действительно радость и остается таковой, наполняя меня счастием иметь четырех сыновей, счастием пока только сладостным, а впоследствии очень серьезным, когда подумаешь о том, чем должны стать эти четыре Великих Князя русских, чтобы быть достойными и своего Отечества, и имени русского, а равно и оправдать ту радость, которая окружила их колыбели...»

***

Император Николай I говорил в июне 1839 г. австрийскому послу Фикельмону, что он не вмешивается в дела Испании или Португалии. Иное дело – Турция. Такое понимание им русской иностранной политики ярко проявилось в начале тридцатых годов, когда турецкому султану грозила опасность со стороны честолюбивого вассала, владетеля Египта. Таковым был в это время Мехмед-Али.

Последний происходил из небогатой семьи в Румелии, занимался табачною торговлей. Во время борьбы Турции против французов, оставленных Наполеоном в Египте, Мехмед поступил в отряд румелиотов, туда отправленных. Храбрый, обладавший сильным характером, он вскоре выделился и приобрел влияние среди шейхов, мамелюков и албанцев, составлявших в Египте главное войско султана. Вскоре он объявил себя египетским пашой, послал заложником в Константинополь сына Ибрагима и поразил султана невиданным размером дани. В 1805 г. султан утвердил его пашой. Мехмед-Али, окружив себя иностранцами, завел настоящее войско, развил промышленность, обратил даже внимание на образование. Сумел он подчинить себе вызывавших столько раздоров мамелюков и обычно буйных албанцев. Сын Мехмеда, Ибрагим, отобрал у ваххабитов Мекку и Медину, обеспечил торговлю на Черном море, покорил Нубию и Абиссинию. После истребления турецкого флота при Наварине Мехмед соорудил новый. Султан в благодарность за усмирение им греков отдал ему остров Кандию (Крит).

Признав себя достаточно сильным, Мехмед-Али восстал в 1831 г. против султана. Ибрагим овладел богатой Сирией, имевшей большое торговое значение. Султан Махмуд объявил Мехмеда мятежником, тот же провозгласил первого отступником Магомета. Обещая восстановить старые порядки, Мехмед находил себе сторонников в народе.

Дальнейшие события в изложении Бенкендорфа, совпадающие с данными историка Устрялова, происходили так. Государь обратился к Англии и Франции, прося их помочь Турции. Державы эти «крутили», султана же уговаривали не пользоваться содействием России. Вследствие этого султан только просил Государя отправить кого-либо в Египет. Выбор Царя остановился на генерале Н.Н. Муравьеве, воевавшем на Кавказе и знавшем характер и обычаи турок. При самом начале восстания был отозван русский консул из Александрии. Одновременно с отправкой Муравьева отдано было повеление Черноморскому флоту быть готовым по первому требованию русского посланника в Турции двинуться на защиту Константинополя.

Генерал Муравьев, излагая впоследствии тогдашние события в особом очерке, пишет, что Государь, отправляя его, говорил: «Я хочу показать султану мою дружбу. Надо защищать Константинополь от захвата. Вся эта война есть не что иное, как продолжающееся проявление революционного духа, охватившего Европу, в особенности Францию. Если Константинополь будет захвачен, мы получим по соседству гнездо всех безродных, которые окружают теперь египетского пашу. Необходимо разрушить новый зародыш зла и беспорядка. Надо показать мое влияние в делах Востока».

Мехмед-Али оказал царскому посланцу торжественный прием. Он обещал покориться султану и в присутствии Муравьева отправил приказ Ибрагиму приостановить военные действия. Испортил дело, по словам Бенкендорфа, Галил-паша, который, не снесясь с Муравьевым, преклонился перед египетским пашою. Мехмед-Али убедился в слабости турок. В то время, когда Муравьев плыл в Константинополь, Мехмед слал приказание сыну возобновить военные действия.

Султан, не зная об обещании, данном Мехмедом Муравьеву, и будучи напуган приближением египетской армии к Константинополю, убедительно просил нашего посланника А.П. Бутенева поспешить с присылкой русских войск. Во исполнение сего, эскадра контр-адмирала М. П. Лазарева на всех парусах двинулась из Севастополя к турецкой столице. Когда в Константинополь прибыл Муравьев и стало известно, чего он достиг, Лазареву приказано было вернуться. Султан рассыпался в благодарностях Государю. Но успокоение длилось короткое время. Ибрагим снова начал успешно военные действия. Курьер, посланный к Лазареву, не встретился с ним, и 9 февраля 1833 г. русская эскадра в составе пяти линейных кораблей и четырех фрегатов бросила якоря в заливе Буюк-Дере, в виду Константинополя. Историк Н. Устрялов пишет: «Появление нашей эскадры под стенами Стамбула в такую сомнительную минуту встревожило его жителей и произвело недоумение в самом диване, а французский посланник адмирал Руссен даже грозил султану разрывом с Францией, если не удалятся русские корабли из Босфора. Но Махмуд, невзирая на ропот народа, на опасения своего дивана, на угрозы французского посланника, не поколебался в безусловной доверенности к бескорыстию и великодушию Российского Императора. Наша эскадра осталась пред Константинополем и по требованию султана была еще усилена: 20 русских кораблей под главным начальством генерал-адъютанта графа Орлова стояли на якоре пред Буюк-Дере, а 10 000 человек пехоты расположились лагерем на азиатском берегу Ункиар-Скелеси под начальством генерала Муравьева, готовые встретить и отразить победоносного Ибрагима. Мало того: когда весть о появлении русских пред вратами беззащитного Константинополя встревожила умы в Англии и Франции и общее мнение в той и другой стране, обвиняя министров в оплошности, предавшей Турцию произволу России, громко требовало от них решительных мер к удалению наших войск из Босфора, Государь Император возвестил Европе, что «флот и войска его останутся в занятой ими позиции, доколе египетская армия не перейдет обратно за горы Таврские"». Решительное слово Государя заставило Мехмеда-Али отозвать свои войска и признать себя вассалом султана. Обрадованный Махмуд осыпал милостями графа Орлова, являвшегося чрезвычайным послом при нем и командующим всеми русскими силами. Орлов отправил к Ибрагиму офицера главного штаба Дюгамеля убедиться в действительном отступлении египетских войск. Получив донесение о переходе таковых через Таврские горы, граф Орлов испросил прощальную аудиенцию у султана, после чего вспомогательный русский корпус, отсалютовав Махмуду, начал свое обратное плавание. Султан роздал ордена всем начальникам и установил особую медаль для офицеров, солдат и матросов, участвовавших в этом походе.

В Ункиар-Скелесси 26 июня (8 июля) 1833 г. заключен был оборонительный договор сроком на восемь лет между Россией и Турцией. Султан обязался запереть Дарданеллы для военных судов всех держав. Право прохода русских судов не было установлено. Но оно вытекало из принятого на себя Россией обязательства защищать Турцию. При посредстве Англии и Франции, все это время бывших на стороне Мехмеда-Али, султан заключил с ним договор. Тот остался египетским пашой и получил в управление Сирию и Алеппо.

На бугре Сельви-Бурун граф Орлов и генерал Муравьев водрузили камень, на котором русскими высечен был день рождения Императора Николая I (25 июня). Турками же была сделана надпись: «Сей отломок скалы воздвигнут в память пребывания русских войск гостями в этой долине. Да уподобится дружба между двумя державами твердости и незыблемости этого камня и да будет она воспеваема устами друзей».

Через несколько месяцев после заключения договора с турками состоялось в Мюнхенгреце (в Северной Богемии) свидание Императора Николая с Австрийским императором Францем I. Государь с большой любовью относился к престарелому монарху. Он был очень счастлив, когда последовало назначение его полковником венгерского гусарского полка. Там произошло политическое сближение его с Меттернихом, который с удовлетворением говорил Бенкендорфу, как легко было сговариваться с Императором Николаем. Вместо обычных заседаний с болтовней, длящихся месяцами, все было решено, по его словам, в течение часа. Своего внутреннего отрицательного отношения к тому, которого он в беседе с близкими называл «враг-супостат», Государь не изменил. Сразу после совещания с Меттернихом он писал о нем Императрице Александре Феодоровне: «Это болтун, но по временам весьма забавный». Тогда же он говорил: «Каждый раз, когда я к нему приближаюсь, молю Бога защитить меня от диавола». Император Франц, чувствуя приближающуюся кончину, выражал большие опасения за судьбу империи, управлять которой будет его слабоумный сын Фердинанд. Государь, потрясенный оказанным ему доверием, бросился перед ним на колени и обещал охранять целость его империи. 18 сентября 1833 г. заключен был договор, устанавливающий необходимость для обоих государств сохранения Оттоманской империи с существующей династией. Выработана была общность действий против польских революционеров. С этого времени установилась постоянная переписка Меттерниха с Бенкендорфом относительно борьбы с разрушительными течениями. Император Николай писал 18 сентября 1833 г. своему тестю, Прусскому королю Фридриху Вильгельму III: «Если выработанное нами соглашение будет одобрено Вами, Государь, я полагаю, что еще этот раз мир будет спасен». 18 октября Пруссия присоединилась к соглашению. С этого времени установилась тесная связь между тремя европейскими монархиями.

В Петербурге находился уже более года новый английский посол. Государь 28 июня 1832 г. писал из Петергофа в Варшаву князю Паскевичу: «Странно и почти смешно, что английское правительство избрало к нам в послы на место Гетидера лорда Дургама, того самого, который известен своим ультралиберализмом, попросту сказать, якобинством». Через месяц же, 28 июля, Император отвечал Паскевичу: «Что посольство Дургама вскружило все головы в Варшаве, сему я верю весьма, но тем пуще обманулся в своих ожиданиях, ибо он даже рта не разевал. Вообще я им доволен: мы разных правил, но ищем одного, хотя разными путями. В главном же мы одного мнения: сохранение согласия между нами, опасение и недоверенность к Франции и избежание, елико возможно, войны. Он мне признавался уже, что с совершенно фальшивыми мыслями об России к нам прибыл, удивляется видеть у нас истинную и просвещенную свободу, любовь к Отечеству и Государю, – словом, нашел все против своего ожидания. Поедет в Москву, чтобы видеть сердце наше; весьма ему здорово».

Бенкендорф в записках пишет: лорд Грей «отправил своего зятя лорда Дургама, отчаянного либерала, человека заносчивого, желчного и врага всех самодержавных правительств, в особенности же русского. Прибыл в Кронштадт на линейном корабле, чтобы обозреть наши морские силы. В момент прибытия Император Николай случайно приехал в Кронштадт на пароходе «Ижора», и эскадра производила маневры. Государь на шлюпке, к которой сошел с парохода, одной рукой правил рулем, а другою придерживал 6-летнего сына, генерал-адмирала русского флота Константина, и таким образом объезжал суда... Эта простота поразила Дургама... Удивление его возросло, когда прибывший флигель-адъютант пригласил его в том же костюме прибыть на «Ижору». Государь сразу пригласил его в свою каюту, указал на свои начала и желание оставаться в добром и искреннем согласии с Англией... Дургам, умный неблагородный, тотчас понял Императора Николая и сделался самым ревностным поклонником его. На следующий день Государь посетил английский корабль, был при обеде матросов и провозгласил здоровье короля. 1 июля капитан и офицеры приглашены были к обеденному столу в Петергоф, присутствовали на бесподобном празднестве и потом на красносельских маневрах».

***

В 1830 г. издано было Полное собрание законов в 45 томах, объемлющее 176 лет: от Соборного уложения Царя Алексея Михайловича до кончины в 1825 г. Императора Александра I. Заключало оно в себе более 30 000 актов. Оно постоянно дополнялось новыми узаконениями. Устрялов указывает, что принято было за правило печатать «в хронологическом порядке не только все постановления Верховной власти или именем ее от учрежденных мест изданные к постоянному исполнению, не различая законов отмененных от действующих, но и многие временные акты, важные в одном историческом смысле, как памятники века. Россия имеет теперь полное, верное собрание своих отечественных уставов и с тем вместе неоцененное сокровище для своей истории, даровавшее трудолюбивому изыскателю возможность надежным путем следить за внутреннею жизнью государства, за развитием его сил нравственных и политических, за ходом событий, столь близких нам и тем более любопытных».

К 1833 г. Сперанский закончил работу по составлению Свода законов. Бенкендорф пишет: «31 января Государь неожиданно прибыл в Государственный Совет и, заняв место между членами его, произнес длинную и подробную речь, поразившую всех своей ясностью, последовательностью и силою о необходимости для России систематического Свода созданных в разное время законов, еще сохраняющих свою силу. После краткого обсуждения решено было Свод обнародовать. По окончании заседания Государь обнял Сперанского и надел на него снятую с себя Андреевскую ленту». 31 января 1833 г. последовал манифест о введении в действие Свода законов.

***

В мае Государь посетил Прибалтийский край, проехав в Динабург и Ригу через Псков. Возможно было покушение поляков, о замысле которых получены были сведения. «Но, – пишет Бенкендорф, – с Императором Николаем не могло быть речи о каких-либо мерах предосторожности, они были чужды его свойствам и тому беспредельному упованию, которое он полагал на Провидение: «Бог мой страж, – говорил Государь в подобных случаях, – и если я уже не нужен более для России, то Он возьмет меня к Себе"». Император на маленькой фельдъегерской бричке поскакал навстречу Императрице, собиравшейся сделать ему сюрприз неожиданным приездом в Ревель. Они были первой Императорской Четой, поселившейся в ревельском дворце после пребывавших там Петра

Великого с супругой Екатериной Алексеевной. В Ревеле произведен был смотр флота. Посетил Государь имение Бенкендорфа Фаль. Бенкендорф вспоминает, что в Петербурге к нему явился молодой поляк, покаявшийся в намерении убить Царя. Он возбужден был слухами о повсеместном гонении против поляков. Приехав в столицу, он убедился, что поляки там спокойно служат, получают награды, видел спокойствие в столице. Молодой человек начал благоговеть перед Государем. После доклада о сем Бенкендорфа Император принял поляка, откровенно ему все рассказавшего. Государь спросил его о будущих планах и, по его просьбе, определил на службу в Польше.

В середине августа Государь выехал на пароходе « Ижора » в Штеттин. Сильная буря заставила пароход повернуть обратно. По Нарвскому тракту он быстро прибыл в Шведт на свидание с королем Фридрихом Вильгельмом III. Прибытия его ждали на «Ижоре» и очень волновались из-за сильной бури и непоявления парохода. Граф М.А. Корф пишет, что почти все морские поездки Царя проходили неблагополучно. Государь шутил, что «он влюблен в море, оно же не отвечает ему взаимностью».

Тогда же состоялась и поездка в Мюнхенгрец. Оттуда 11(30) сентября Государь писал князю Паскевичу: «В Пруссии и здесь меня приняли, как родного, даже простой народ становился на колени и крестился. Император говорит с необыкновенною откровенностью и тебя назначает предводителем армии на случай соединения всех сил. Словом, он – как только желать можно, посмотрим, как будет мой враг-супостат».

На обратном пути Государь посетил Польшу. Модлин был переименован им в Новогеоргиевск. Принимал польскую депутацию. Расставшись с Паскевичем, он 19 сентября писал ему из Царского Села: «Желал бы с тобою быть неразлучным; за невозможностью сего прошу тебя в замену оригинала принять и носить подобие моей хари...»

В конце ноября приезжал в Петербург Ахмед-паша от имени султана благодарить Царя за бескорыстную помощь, оказанную Турции. 29 ноября Государь писал Паскевичу о смерти Аббас-Мирзы и о смертельной болезни шаха. «Пишу к Розену, чтоб он сидел покойно; отнюдь не хочу вмешиваться в их внутренние раздоры – пусть дерутся между собою, мне до них дела нет, лишь бы меня не трогали. От Аббас-Мирзы получил письмо, где просил меня признать сына его Махмет-Мирзу наследником; но ежели сам шах его не признает, то я в это дело не вмешаюсь. Скажи мне, прав ли я?»

В это пребывание Государя в Москве там происходили частые пожары. В Замоскворечье было много деревянных скученных домов. Государь прибыл туда вместе с пожарными трубами и лично командовал. Через два дня произошло то же. Поймали нескольких поджигателей. Их прогнали через строй на месте преступления. Пожары после этого прекратились.

***

С наступлением нового 1834 г. Бенкендорф отмечает неспокойное состояние Франции, где правил король Луи Филипп. Пишет, что лондонские и парижские журналы возбуждают умы против России. Португалия, находящаяся под гнетом Англии, разделена на два лагеря. Одни приверженцы дона Педро, другие дона Мигуэля. Тревожно в Испании и Италии. Южная Германия наполнена легко воспламеняющимся материалом. «Одна Россия оставалась в своей неподвижности грозной наблюдательницей этих политических бурь, страшная для мятежников и ободрительная для монархов», – пишет Бенкендорф.

22 апреля в день Святой Пасхи ознаменовывалось 16-летие Наследника Цесаревича Великого Князя Александра. В церкви Зимнего дворца молебствие совершал митрополит Петербургский Серафим. Бенкендорф так описывает торжество: «К этому случаю сочинено было Святейшим Синодом особое молебствие, которого прекрасные и умилительные слова растрогали всех присутствующих. По окончании его Государь подвел своего сына к аналою; подняв руку к небу, Наследник Цесаревич твердым и внятным голосом начал читать присягу, также по этому поводу вновь составленную. Но по мере того, как царственный юноша подвигался вперед в своем чтении, голос его слабел и волнение очевидно увеличивалось. Некоторые слова, прерванные всхлипыванием, он принужден был повторять. К концу присяги слезы струились по его прекрасному лицу. Они навернулись и на глазах августейшего его родителя, стоявшего возле сына для ободрения его при исполнении этого священного и торжественного обряда. Императрица смотрела на эту сцену, исполненная умиления нежнейшей супруги и матери. Прочитав присяжный лист, Наследник подписал его и, рыдая, бросился на грудь своего отца, после чего они вместе подошли к Императрице, которая заключила их в свои объятия. У всех присутствовавших занялось дыхание, у всех текли слезы, конечно, каждый из них призывал благоволение Божие на этот тройственный оплот благоденствия и славы России. Торжественную минуту возвестил столице 301 выстрел с крепости и стоявшей перед дворцом флотилии и общий колокольный звон во всех городских церквах». Следовала затем военная присяга Цесаревича.

30      августа состоялось в Петербурге освящение памятника Александру I. Надпись на нем гласит: «Александру Первому – благодарная Россия». На верху колонны стоит ангел. Строителем ее был французский архитектор Монферран. На дворцовой эстраде совершен был молебен. При снятии покрывала раздалось оглушительное «ура!» и пальба всех орудий. Памятник был окроплен святой водой. Облачное небо прояснилось. Государь, имея рядом с собой представителя Прусского короля, его сына принца Вильгельма, будущего императора Германского, пропустил в церемониальном марше 100-тысячное войско⁴¹.

Позднее Государь посетил Москву, Орел, Ярославль и Кострому. Принимал депутацию потомков Сусанина. После посещения Ипатьевской обители велел укрепить берег р. Костромы, на котором возвышается монастырь. В Нижнем осматривал перестраиваемый собор и спустился в склеп, где без всяких внешних украшений два столетия покоился прах Минина. Царь велел сделать для его останков приличную гробницу и поставить их в соборном склепе рядом с гробницами древних нижегородских владетельных князей. Остался он доволен строением складов для ярмарки и озабочен изысканиями средств для дальнейших работ. Дал распоряжение об укреплении внешнего вида города, расположение которого ему очень нравилось. Бенкендорф отмечает: «Местами хвалил, местами бранил».

Во Владимире «Государь начал, как всегда, молитвой в соборе, древней усыпальнице многих Великих Князей». Далее он пишет: «Владимир, как и Нижний, впервые имел счастье видеть Государя. Не нужно говорить о восторге, с которым его встречали. Давка в обоих городах, везде, где он показывался, увеличивалась еще более оттого, что Его Величество здесь, как и во всех своих поездках, строго запрещал полиции разгонять или останавливать народ и даже гневался, если замечал, что кого-нибудь толкнули, чтобы очистить ему дорогу».

Государь 16 октября писал из Москвы Паскевичу: «Своей поездкой в Ярославль, Кострому и Нижний я восхищен. Что за край! Что за добрый прелестный народ! Меня замучили приемами. Край процветает, везде видна деятельность, улучшение, богатство, ни единой жалобы, везде одна благодарность, так что мне, верному слуге России, такая была отрада».

В конце октября Государь выехал в Берлин с Наследником, которому приказано было в час собраться в дорогу. Государь путешествовал под именем генерала Николаева, Наследник – его адъютанта Романова. Через пять дней прибыли в Берлин, где уже находилась Императрица у своего хворающего отца. Для нее и короля приезд был полной неожиданностью. Состоялся парад «Под липами». Король, проезжая во главе гвардии, салютовал своему зятю. «Государь, – пишет Бенкендорф, – бросился к старцу и поцеловал его в плечо. Это выражение сыновней почтительности было подмечено с особым удовлетворением всеми зрителями». По утрам Император в статском сюртуке прохаживался по берлинским улицам совершенно один.

Пробыв там 12 дней, Государь прибыл в Варшаву. Бенкендорф отмечает: «Поляки приняли там своего Монарха с усердием, весьма странно противоречащим образу их действий. На лицах зрителей выражалась радость, надежда и вместе изумление, что победитель их с такою доверчивостью является посреди народной толпы, потому что за ним не следовали даже и казаки, обыкновенно сопровождающие экипаж фельдмаршала».

***

Император Николай I, узнав, что Пушкин собирает материалы о Пугачевском бунте, сказал ему: «Я не знал, что ты собираешься писать историю Пугачева, а то показал бы тебе его сестрицу, что две недели как умерла в крепости». Государь разрешил ему доступ в государственный архив.

В записках Пушкина за 1834 г. имеются записи: «28 февраля. Я представлялся. Государь позволил мне печатать Пугачева; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресенье на бале в концертной Государь долго со мною разговаривал. Он говорил очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения. 6 марта. Царь дал мне взаймы

20      000 на печатание Пугачева. Спасибо. 3 июня. Обедали у Вяземского Жуковский, Давыдов и Киселев. Много говорили об его управлении в Валахии. Он, может, самый замечательный из наших государственных людей, не исключая и Ермолова».

Именно в 1834 г. Государь имел разговор с П. Д. Киселевым, вернувшимся после управления Дунайскими княжествами. Государь, с особым вниманием читавший его доклад, говорил с ним относительно крестьян. Он указывал, что они оба «займутся этим как-нибудь», так как «мы оба имеем те же идеи, питаем те же чувства в этом важном вопросе, которого мои министры не понимают и который их пугает». Вскоре после этого Государь говорил ему, что «преобразование крепостного права, которое в настоящем его положении оставаться не может, является необходимейшим». «Я, – продолжал Государь, – говорил со многими из моих сотрудников и ни в одном не нашел прямого сочувствия, даже и в семействе моем некоторые были совершенно противны. Несмотря на то, я учредил комитет из семи членов для рассмотрения постановлений о крепостном праве. Я нашел противодействие. По твоему отчету о княжестве я видел, что ты этим делом занимался и тем положил основание к будущему довершению этого важного преобразования; помогай мне в этом деле, которое я почитаю должным передать сыну с возможным облегчением при исполнении, и для того подумай, каким образом надлежит приступить без огласки к собранию нужных материалов и составлению проекта или руководства к постепенному осуществлению мысли, которая меня постоянно занимает, но которую без доброго пособия исполнить не могу».

В 1835 г. Киселев был назначен членом Государственного Совета и секретного Комитета по крестьянским делам. Вскоре было учреждено для казенных крестьян особое управление. Сначала таковым было V отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, с 1837 г. – Министерство государственных имуществ, во главе которого поставлен был Киселев.

Государь, подыскивая помещение для нового V отделения, наметил здание Казенной палаты. Министр финансов Канкрин был против этого, говоря, в частности, что многие чиновники лишатся тогда казенных квартир. Государь ответил ему: «Если нельзя, то нечего делать; но расширять помещение и давать квартиры есть всеобщая страсть, против которой я неотступно воюю, и потому заключаю, что не хотите уважить как мне, так и новому моему учреждению».

Большое впечатление произвела на Государя смерть Австрийского императора Франца I (1792–1835), с которым связаны были у него воспоминания о Европе времен войн с Наполеоном и об эпохе Священного союза. 2(14) марта 1835 г. Государь писал князю Паскевичу: «Ты легко вообразить можешь, любезный Иван Федорович, до какой степени меня несчастная весть о кончине императора Франца грустью поразила! Первый день я точно опомниться не мог. Я в нем потерял точно родного, искреннего друга, к которому душевно был привязан. Потеря его есть удар общий, жестокий, но покориться должно воле Божией, и будем надеяться, что Бог подкрепит толико нового императора, дабы дать ему возможность исполнять свой долг, как отец ему завещал. Сердце у него доброе, но силы, к несчастию, ничтожные!..» В письме от 15(27) марта Государь возвращается к австрийским делам: «Меттерних теперь будет все. Покуда польза Австрии будет с нами оставаться в союзе, дотоль нам на него надеяться можно, но характер его таков, что к нему я никогда никакого совершенного доверия иметь не могу».

В начале весны 1835 г. Государь прибыл в Москву. Вскоре последовал приезд Императрицы с Великими Князьями Николаем и Михаилом. Граф Бенкендорф отмечает в записках, что последние восхищали народ «особенно тем, что они выезжали одетые в национальные костюмы». В доме Дворянского собрания была устроена с большим вкусом и изяществом выставка мануфактурных фабричных изделий. Императорская Фамилия несколько раз осматривала ее. Государь, благодаря фабрикантов за их достижения, указал, что для дальнейшего развития производства необходимо «и правительству и фабрикантам обратить свое внимание на такой предмет, при отсутствии которого сами фабрики скорее будут злом, нежели благом». Царь далее развил свою мысль: «Это – попечение о рабочих, которые, ежегодно возрастая числом, требуют деятельного и отеческого надзора за их нравственностью, без чего эта масса постепенно будет портиться и обратится, наконец, в сословие столько же несчастное, сколько опасное для самих хозяев». В заключение, пишет Бенкендорф, он сослался на пример двух фабрикантов, находившихся тут же, в числе прочих, и особенно отличающихся обращением своим с рабочими, прибавив, что велит доносить себе о всех тех, которые последуют этому примеру, чтобы иметь удовольствие явить им за то знаки своего благоволения.

Государь пробыл два месяца в Москве. Посетив в с. Коломенском древний храм и попав случайно на бракосочетание трех пар местных жителей, он прислал потом им подарки.

Первая в России астрономическая обсерватория основана Императором Петром Великим в 1725 г. в Петербурге одновременно с Академией наук. И впоследствии над зданием библиотеки академии высилась восьмиугольная башня. Не раз подымали вопрос о необходимости сооружения обсерватории вне города. Совершено это было Императором Николаем I. В 1830      г. по Высочайшему повелению был отправлен за границу профессор Юрьевского университета В. Струве с целью осмотреть главнейшие европейские обсерватории. Потом особая комиссия остановила выбор на вершине Пулковской горы, в 14 верстах от Московской заставы в Петербурге, на высоте 248 футов над уровнем моря. Вершина горы была указана Государем. Закладка Пулковской обсерватории состоялась 21 июня 1835 г.

Летом определилась поездка Царя в Польшу. 30 июня он писал Паскевичу: «Я знаю, что меня хотят зарезать, но верю, что без воли Божией ничего не будет, и совершенно спокоен...».

1      августа Император, Императрица, Великая Княжна Ольга Николаевна, маленький генерал-адмирал Великий Князь Константин Николаевич, принц Фридрих Нидерландский с супругой и герцог Нассауский отбыли на пароходе «Геркулес» в Данциг. Впервые после Царя Петра I в этом городе был Русский Монарх. Императрица последовала оттуда в Берлин, Государь же с принцем направился в Калиш. Под Торном, по-видимому, злоумышленники подожгли по пути следования большой мост. Бенкендорф пишет: «На границе Царства Польского, он отпустил приготовленный для него конвой, и мы проехали до Калиша краем, еще кипевшим горькою ненавистью к России, совершенно одни».

Съезд монархов в Калише имел целью воскресить воспоминания общих побед в 1813–1814 гг. Прусскому королю отведено было, по словам Бенкендорфа, помещение, в котором он жил в 1813 г. и где за 22 года перед тем Император Александр I, предавая забвению совокупные действия Пруссии с Наполеоном против России, протягивал Фридриху Вильгельму III руку помощи и подписывал 25 марта союз с Пруссией против ее притеснителя. В Калише освящен был памятник, созданный Императором Николаем в память этого союза, и устроен лагерный сбор. Сосредоточено было 60 000 русских войск и 10 000 прусских. Закреплен был союз обоих Государей.

Вслед за этим оба монарха присутствовали в Теплице на маневрах австрийской армии. Сын Франца I, император Фердинанд I (1835–1848), был болезненный и вялый. Красочно описывает Бенкендорф тамошнюю обстановку: «Контраст был в самом деле поразителен. Рядом с одним из красивейших мужчин в мире, исполненным силы нравственной и физической, являлось какое-то слабенькое существо, тщедушное и телом и духом, какой-то призрак монарха, стоявший по осанке и речи ниже самых рядовых людей. Нужна была вся вежливость и ласковая приветливость Императора Николая, чтобы утаить от зорких глаз австрийцев, сколько он изумлен этою фигурою, но его обращение с Фердинандом, всегда предупредительное, дружеское и даже почтительное, вскоре привлекло к нему сердца австрийской свиты и, в особенности, молодой императрицы, которая оценила с благодарностью трудное положение нашего Государя. Можно смело сказать, что его австрийский сотоварищ был высшей ничтожностью и как бы совсем не существовал. Он едва мог удерживать в памяти наши фамилии и на все, что мы старались говорить ему с видом, будто не примечаем его ограниченности, отвечал лишь полусловами, совсем не клеившимися с предметом разговора».

Австрийцы приурочили эти дни к открытию памятника на Кульмском поле, где при поражении французов и пленении маршала Вандама столь блестяще проявили себя 17 и 18 августа 1813 г. русские войска. Бенкендорф пишет: «Государь в тот же день послал андреевские ленты подвижникам Кульмского боя графу Остерману и Ермолову, давно уже оставившим поприще своей служебной деятельности и, конечно, никак не воображавшим, чтобы Русскому Монарху в далеком уголке Богемии пришли на память их заслуги».

Потом Государь провел с императором Фердинандом четыре дня в Праге. Там он обратился к последнему за разрешением навестить в Вене вдовствующую императрицу, супругу императора Франца и мать Фердинанда. Поездка облечена была тайной. Наш посол Д.П. Татищев вручил Бенкендорфу ключи от своего кабинета в посольстве. Можно себе представить переживания служащих посольства в Вене при внезапном появлении Императора Николая Павловича рано утром. Государь посетил в Шенбрунне вдовствующую императрицу. Сопровождаемый князем Лихтенштейном, поклонился он в капуцинском монастыре в Вене праху императора Франца. На следующее утро Государь в штатском делал в магазинах покупки, главным образом подарки Императрице Александре Феодоровне. Венский генерал-губернатор Оттельфельн писал в Прагу князю Меттерниху: «Когда вчера в 2 часа пополудни мне прибежали сказать, что в Вену приехал Русский Император и что он остановился в доме своего посольства, я счел принесшего эту весть за лунатика...»

Государь приехал в Варшаву. Депутация поляков-горожан ходатайствовала о приеме ее Царем для поднесения приготовленного заранее адреса с выражением ему благоговейной преданности. Государь на это согласился, заявив, что говорить будут не они, а он. 5 октября депутация принята была Императором в Лазенковском дворце в присутствии наместника фельдмаршала князя Паскевича, Варшавского военного генерал-губернатора Панкратьева и Бенкендорфа. Приводим речь Императора Николая I, записанную генералом Панкратьевым и просмотренную Бенкендорфом:

«Я знаю, господа, что вы хотели обратиться ко мне с речью, я далее знаю ее содержание, и именно для того, чтобы избавить вас от лжи, я желаю, чтобы она не была произнесена предо мною. Да, господа, для того, чтобы избавить вас от лжи, ибо я знаю, что чувства ваши не таковы, как вы меня хотите в том уверить.

И как мне им верить, когда вы мне говорили то же самое накануне революции? Не вы ли сами, тому пять лет, тому восемь лет, говорили мне о верности, о преданности и делали мне такие торжественные заверения преданности? Несколько дней спустя вы нарушили свои клятвы, вы совершили ужасы.

Императору Александру I, который сделал для вас более, чем Русскому Императору следовало, который осыпал вас благодеяниями, который покровительствовал вам более, чем своим природным подданным, который сделал из вас нацию самую цветущую и самую счастливую, Императору Александру I вы заплатили самой черной неблагодарностью.

Вы никогда не хотели довольствоваться самым выгодным положением и кончили тем, что сами разрушили свое счастье. Я вам говорю правду, чтобы уяснить наше взаимное положение, и для того, чтобы вы хорошо знали, чего держаться, так как я вижу вас и говорю с вами в первый раз после смуты. Господа, нужны действия, а не слова. Надо, чтобы раскаяние имело источником сердце; я говорю с вами, не горячась, вы видите, что я спокоен; я не злопамятен и буду вам делать добро вопреки вам самим. Фельдмаршал, находящийся здесь, приводит в исполнение мои намерения, содействует применению моих воззрений и также печется о вашем благосостоянии. (При этих словах члены депутации кланяются фельдмаршалу.)

Господа, что же доказывают эти поклоны? Прежде всего, надо выполнять свои обязанности и вести себя, как следует честным людям. Вам предстоит, господа, выбор между двумя путями: или упорствовать в мечтах о независимой Польше, или жить спокойно и верноподданными под моим правлением.

Если вы будете упрямо лелеять мечту отдельной, национальной, независимой Польши и все эти химеры, вы только накличите на себя большие несчастия. По повелению моему воздвигнута здесь цитадель, и я вам объявляю, что при малейшем возмущении я прикажу разгромить ваш город, я разрушу Варшаву и уж, конечно, не я отстрою ее снова.

Мне тяжело говорить это вам, очень тяжело Государю обращаться так со своими подданными, но я говорю это вам для вашей собственной пользы. От вас, господа, зависеть будет заслужить забвение происшедшего. Достигнуть этого вы можете лишь своим поведением и своею преданностью моему правительству.

Я знаю, что ведется переписка с Чужими краями, что сюда присылают предосудительные сочинения и что стараются развращать умы. Но при такой границе, как ваша, наилучшая полиция в мире не может воспрепятствовать тайным сношениям. Старайтесь сами заменить полицию и устранить зло.

Хорошо воспитывая своих детей и внушая им начала религии, верность Государю, вы можете пребыть на добром пути.

Среди всех смут, волнующих Европу, и среди всех учений, потрясающих общественное здание, Россия одна остается могущественною и непреклонною.

Поверьте мне, господа, принадлежать России и пользоваться ее покровительством есть истинное счастье.

Если вы будете хорошо вести себя, если вы будете выполнять все свои обязанности, то моя отеческая попечительность распространится на всех вас, и, несмотря на все происшедшее, мое правительство будет всегда заботиться о вашем благосостоянии. Помните хорошенько, что я вам сказал».

После этого приема депутации Государь осмотрел Александровскую цитадель, орудия которой были направлены на Варшаву.

Дальнейший путь Государя – Новогеоргиевск, Брест-Литовск, Киев. Прибыв в мать городов русских ночью, Царь, прежде всего, в это позднее время посетил Печерскую лавру. Останавливался он у генерал-губернатора графа Гурьева. В Киеве встретился он с английским послом Дургамом, возвращавшимся в Санкт-Петербург через Константинополь и Одессу. Султан, по его словам, поручил ему кланяться Императору, как великодушному своему союзнику и покровителю. Государь предложил Дургаму послать английских морских офицеров, состоявших в его свите, в черноморские порты, двух же взял с собой при посещении войск. Дургам говорил, что, проезжая через южную Россию, он нашел порядок, безопасность и довольство.

Навестив в Белой Церкви графиню А.В. Браницкую, урожденную Энгельгардт, племянницу князя Потемкина-Таврического, Государь проехал в Чугуев и Курск, где губернатором был деятельный и очень строгий М.Н. Муравьев, будущий водворитель порядка в Литве. Далее следовали Орел и Тула, недавно погоревшая. При выезде из города лошади, впряженные в пошевни, в которых сидел Государь, от крика толпы понесли вдоль улицы, образовавшей довольно крутой спуск. Бенкендорф, ехавший в других пошевнях, пишет: «При виде явной опасности я совсем растерялся, но Государь, став на ноги в пошевнях, схватил вожжи и своею атлетической силой успел сдержать лошадей».

В 1835 г. основано было Императорское училище правоведения. Принц Петр Георгиевич Ольденбургский, сын сестры Государя, Великой Княгини Екатерины Павловны, состоя с апреля 1834 г. сенатором, убедился в непорядках, которые существовали в сенаторских и других судебных канцеляриях. Понял он, что только решительная мера – подбор судебных деятелей, достойных по нравственным качествам и по приобретенным ими юридическим познаниям, может исправить существовавшее зло.

26      октября 1834 г. принц развил эти мысли в своем всеподданнейшем письме и высказал предположение о создании особенного Училища правоведения, на что пожелал пожертвовать крупные средства. Письмо это Государь препроводил М. М. Сперанскому с надписью: «Благородные чувства принца достойны уважения. Прошу, прочитав, переговорить с ним и мне сообщить как Ваши замечания, так и то, что Вами и принцем условлено будет». Сперанский поддержал предположения принца в докладной записке от 24 января 1835 г. Придавал он важное значение тому, чтобы в училище не только учили, но и воспитывали его питомцев. 29 мая проект устава и штатов Училища правоведения были утверждены Государем и об учреждении его в тот же день последовал указ Правительствующему Сенату.

31      мая принц был назначен попечителем училища, и на его имя последовал Высочайший рескрипт: «Любезному племяннику Нашему принцу Петру Ольденбургскому. Утвердив предположение Ваше об учреждении Училища правоведения, приятною обязанностью считаю изъявить Вам, сколь много Я ценю и достоинство Вашей мысли, и образ ее исполнения. Мысль внушена Вам наследственной любовью к Отечеству, а образ исполнения, Вами предложенный, означает готовность Вашу содействовать его пользам, не щадя Вашего достояния. Я уверен, что не пощадите Вы и трудов Ваших, дабы, устроив сие училище, довести в нем попечительностью Вашею и круг учения, и порядок нравственного воспитания до той степени совершенства, какое ему в главной его мысли предназначено. Примите уверение в искренней моей признательности. Пребываю к Вам всегда доброжелательный. Николай».

Для помещения училища принцем был куплен трехэтажный дом И. И. Неплюева на берегу Фонтанки, против Летнего сада. В доме этом некогда помещался Пажеский корпус, жили в нем фельдмаршал князь Барклай-де-Толли, М. М. Сперанский. Приобретение дома и переделки обошлись принцу более миллиона рублей. 23 ноября митрополитом Московским Филаретом освящена была училищная церковь св. Великомученицы Екатерины. 5 декабря 1835 г. в присутствии Императора Николая I, Наследника Цесаревича Александра Николаевича и Великого Князя Михаила Павловича последовало торжественное открытие училища.

Императорское Училище правоведения, созданное державной волей Императора Николая I, полностью оправдало свое назначение, в чем он мог убедиться в конце своего Царствования. Питомцы училища приняли затем большое участие в разработке и проведении реформ Императора Александра II. До революции выпущено было 2317 воспитанников училища, из коих 46 стали членами Государственного Совета, 168 – сенаторами, занимали видные должности, вплоть до министров, по судебному и административному ведомствам (64 правоведа были губернаторами).

Перед отъездом за границу Государь оставил завещание Наследнику Цесаревичу, как ему надлежит поступать по воцарении. Приводим отдельные места: «...5) Ежели б, чего Боже сохрани, случилось какое-либо движение или беспорядок, садись сейчас на коня и смело явись там, где нужно будет, призвав, ежели потребно, войско, и усмиряй, буде можно, без пролития крови. Но, в случае упорства, мятежников не щади, ибо, жертвуя несколькими, спасаешь Россию... 7) Сначала, входя в дела, спрашивай, как делалось до тебя, и не изменяй ни в чем ни лиц, ни порядка дел. Дай себе год или два сроку, хорошо ознакомься с делами и людьми – и тогда царствуй... 9) Соблюдай строго все, что нашей Церковью предписывается. 10) Будь вообще кроток, обходителен и справедлив – сие последнее слово совмещает и снисходительность, и строгость, с которыми оно неразлучно. 11) Ты молод, неопытен и в тех летах, в которых страсти развиваются, но помни всегда, что ты должен быть примером благочестия, и веди себя так, чтобы мог служить живым образцом... 17) Будь милостив и доступен ко всем несчастным, но не расточай казны свыше ее способов. 18) С иностранными державами сохраняй доброе согласие, защищай всегда правое дело, не заводи ссор из-за вздору, но поддерживай всегда достоинство России в истинных ее пользах. Не в новых завоеваниях, но в устройстве ее областей отныне должна быть вся твоя забота... 20) Пренебрегай ругательствами и пасквилями, но бойся своей совести».

Завещание кончалось так: «Вот, любезный Саша, в коротких словах мое последнее тебе наставление. Да благословит тебя Бог всемилосердный, на Него одного возлагай всю свою надежду. Он тебя не оставит, доколе ты к Нему обращаться будешь. Ступай смело – и велик Бог русский. Николай. Александрия. 30 июля 1835      г.».

Государь писал 15(27) февраля 1836 г. князю Паскевичу в Варшаву: «Кажется мне, что среди всех обстоятельств, колеблющих положение Европы, нельзя без благодарения Богу и народной гордости взирать на положение нашей матушки России, стоящей как столб и презирающей лай зависти и злости, платящей добром за зло и идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире. Да благословит нас Бог и устранит от нас всякую гордость и кичливость, но укрепит нас в чувстве искренней доверенности и надежды на милосердный Промысл Божий! А ты, мой отец-командир, продолжай мне всегда быть тем же верным другом и помощником в достижении наших благих намерений».

Императорская Академия наук получила 8 января 1836 г. новый устав. К кафедрам исторической и физико-математической прибавлена была кафедра наук филологических. Увеличены были штаты академии, что дало возможность расширить академические музеи и коллекции. В введение академии поступила астрономическая обсерватория в Пулкове. В создании ее принимал большое участие Сергей Семенович Уваров (1786–1855), назначенный министром народного просвещения в 1833 г., в 1846 г. возведенный в графское достоинство и остававшийся в этой должности до 1849 г. Начиная свою деятельность на этом поприще, он писал попечителям учебных округов: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование совершалось в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности».

«Энциклопедический словарь» Брокгауза и Эфрона так определяет деятельность этого сподвижника Императора Николая I: «Шестнадцатилетнее управление Министерством народного просвещения графа Уварова занимает видное место в истории народного просвещения в России: при нем был основан университет в Киеве, возобновлен обычай досылать молодых ученых за границу, основан целый ряд учебных заведений, положено начало реальному образованию, видоизменены уставы гимназий и университетов. Уваров первый из министров народного просвещения стал публиковать отчеты по управлению министерством в основанном при нем «Журнале Министерства народного просвещения"».

Иван Константинович Айвазовский, профессор живописи, известный маринист, турок-христианин, в 13-летнем возрасте был вывезен в Крым. У него обнаружилась способность к рисованию. По повелению Государя он был помещен в 1833 г. в Академию художеств, где числился пенсионером Собственной Его Величества Канцелярии. По окончании им академии Государь предложил ему в 1836 г. сопровождать Великого Князя Константина Николаевича в его плавании в Финском заливе, чтобы расширить его кругозор. В 1845–1846 гг. он сопровождал Великого Князя в его плавании к берегам европейской Турции, Малой Азии и по Архипелагу. «По собственному отзыву художника, только покровительство Русского Царя могло дать столько средств к ознакомлению с водной стихией и разнообразнейшими ее типами в двух частях света» (Русская старина. 1878).

В 1836 г. Государь продолжал посещения отдельных мест Империи. Сопровождаемый графом Бенкендорфом, он в час пополуночи 26 августа подъезжал к г. Чембару Пензенской губернии, расположенному в гористой местности. Вблизи города коляска на крутом повороте раскатилась, и произошла катастрофа. Кучер Колчин и камердинер Малышев, свалившись, лежали без чувств. Государя придавила коляска. Бенкендорф не пострадал. Он пишет, что с тяжелыми усилиями освободил Государя от коляски, откидной верх которой был поднят, что «спасло нам жизнь». Бенкендорф закричал: «Выходите!» – на что последовал ответ: «Это легко сказать, но я не могу подняться, чувствую, что плечо треснуло». Все же выбравшись, Государь почувствовал себя дурно, но отошел после данного ему Бенкендорфом хереса. Придя в себя, он сказал: «Я чувствую, что у меня переломлено плечо; это хорошо: значит, Бог вразумляет меня, что не дано делать никаких планов, не испросив Его помощи».

Бенкендорф пишет: «Видя передо мною сидящим на голой земле с переломленным плечом могущественного владыку шестой части света, которому светил старый инвалид и, кроме меня, никто не прислуживал, я был невольно поражен этою наглядною картиной суеты и ничтожества земного величества. Государю пришла та же мысль, и мы разговорились об этом с тем религиозным чувством, которое невольно внушала подобная минута».

Они пришли пешком в уездное училище. Государь сразу же написал письмо Императрице в юмористическом тоне. И только окончив его, сказал врачу Арендту: «Ну, теперь твоя очередь, вот тебе моя рука – займись ею». Обнаружен был перелом ключицы.

Государь 30 августа писал из Чембара князю Паскевичу: «Ты уже узнал, любимый мною отец-командир, о причине, лишающей меня возможности исполнить, к крайнему моему сожалению, мою поездку к тебе. Полагая, что ты, верно, будешь беспокоиться о моем положении, спешу тебя уверить, что перелом ключицы мне никакой боли не производит, мучает лишь одна тугая перевязка, но и к ней начинаю привыкать, впрочем, ни лихорадки, ни других каких-либо последствий от нашей кувырколегии во мне не осталось, и так себя чувствую здоровым, что мог бы сейчас ехать далее, если бы, на беду мою, не поступил в команду к Арендту, который толкует, что надо оставаться на покое для совершенного сращения кости, которое дорогой могло бы расстроиться... Сверх того, лишенный способа сесть на лошадь, не имел возможности явиться перед войсками как следует и присутствовать на маневрах...»

Государь пробыл в Чембаре до 9 сентября и до этого всячески торопил с отъездом. 8 сентября он объявил Бенкендорфу: «Я еду непременно завтра утром в 9 часов, и если вы не можете везти меня, то уйду пешком». Бенкендорф вспоминает: «Никогда еще в жизни он не выражался со мною таким повелительным и резким тоном». Перед отъездом Государь пригласил к себе приходского священника отслужить благодарственный и напутственный молебен. Царь чистым и приятным басом пел с дьячком. В 1838 г. дворянством Пензенской губернии в доме, в котором проживал Государь в Чембаре, сооружена была церковь, которую население называло «Царской».

В «Русской старине» (1870) помещены записи М.И. Глинки (1804–1857). В них он пишет о своей опере «Жизнь за Царя», впервые поставленной на сцене Императорских театров. 27 ноября 1836 г. Государь был на репетиции оперы незадолго до ее постановки. Он ласково спросил композитора, доволен ли он его артистами. «Через содействие Гедеонова (А. М., тогда директора Императорских Петербургских театров. – Н. Т.) я получил позволение посвятить оперу мою Государю Императору, и вместо «Ивана Сусанина» названа она «Жизнь за Царя"». Государь присутствовал на первом представлении, вызвал Глинку в боковую Императорскую ложу. Благодаря его, он сказал, что нехорошо убивать Сусанина на сцене. Глинка получил Высочайший подарок – перстень с топазом, стоивший 4000 рублей.

В 1834 г. прибыл из Вены в Россию профессор политехнического института Франц фон Герстнер, знаток железнодорожного дела, изученного им в особенности в Англии. В Австрии он в 1828 г. соорудил небольшой участок железной дороги. Пригласил его начальник штаба горных инженеров К. В. Чевкин для обозрения горных заводов. Герстнер, исполняя это задание, воодушевился мыслью о постройке в России железной дороги. В 1835 г. он представил Государю докладную записку по поводу сооружения целой сети дорог. Через несколько недель записка эта рассматривалась в особом комитете под председательством Государя и встретила одобрение, но выявились финансовые трудности для осуществления предложенного Герстнером большого плана. Тогда последний, знавший положительное отношение Государя к железнодорожному строительству, представил в декабре 1835 г. проект сооружения железной дороги из Санкт-Петербурга в Царское Село и Павловск. Проект был одобрен. В начале 1836 г. Высочайше утверждены были акционерная компания и данная ей концессия. К постройке приступлено было в мае 1836 г. Герстнер руководил работой, которую вели австрийские инженеры. Все время он пользовался поддержкой Императора Николая Павловича. 27 сентября 1836 г. открыто было движение на протяжении всего восьми километров, причем вначале конной тягой.

***

М.И. Глинка был назначен 1 января 1837 г. капельмейстером Певческой капеллы. По его свидетельству, Государь объявил ему: «Глинка, я имею к тебе просьбу и надеюсь, что ты не откажешь мне. Мои певчие известны по всей Европе и, следовательно, стоят, чтобы ты занялся ими. Только прошу, чтобы они не были у тебя итальянцами». Глинка начал набирать певчих в Черниговской губернии, главным образом из архиерейских певчих. Государь обыкновенно сам экзаменовал их. «Император начал со «Спаси, Господи, люди Твоя», и Его Величество не успел задать тон, как 19 мальчиков и два баса дружно подхватили и исполнили этот кант. Государь был видимо доволен, заставил их еще пропеть, что такое – не помню. В знак удовольствия Его Величество поклонился мне весело-шутливо до пояса, отпуская меня». Глинка вспоминает еще: «Однажды, увидев меня на сцене, Государь подошел ко мне и, обняв меня правой рукой, прошел, разговаривая со мной, несколько раз по сцене Большого театра в присутствии многих» (Русская старина. 1870. Т. 2)⁴².

Император 4(16) февраля писал из Петербурга князю Паскевичу в Варшаву: «Здесь все тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам. Он умер от ран за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином».

Государь осведомлен был о первых стадиях столкновения Пушкина с Дантесом. «После женитьбы Дантеса, – передает П.И. Бартенев со слов князя П.А. Вяземского, – Государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав ему знать наперед. Так как сношения Пушкина с Государем происходили через графа Бенкендорфа, то перед поединком Пушкин написал известное письмо свое на имя графа Бенкендорфа, собственно назначенное для Государя. Но письмо это Пушкин не решился послать, и оно найдено было у него в кармане сюртука, в котором он дрался».

«В ту минуту, когда Данзас привозил Пушкина, Григорий Волконский, занимавший первый этаж дома, выходил из подъезда. Он побежал в Зимний дворец, где обедал и должен был проводить вечер его отец, и князь Петр Волконский сообщил печальную весть Государю (а не Бенкендорф, узнавший об этом позднее). Когда Бенкендорф явился во дворец, Государь его очень плохо принял и сказал: «Я знаю все; полиция не исполнила своего долга». Бенкендорф ответил: «Я посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль там». Государь пожал плечами: «Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать всюду». Бенкендорф был поражен его гневом, когда Государь прибавил: «Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями». Князь Петр Волконский присутствовал при этой сцене, что еще более конфузило Бенкендорфа» (Смирнова А. О. Записки: 1826–1845).

Князь П.А. Вяземский сообщал А. О. Смирновой: «Император великодушен и прекрасен в этом случае. Арендт (лейб-хирург), оставляя Пушкина, спросил его: «Что прикажете сказать Государю?» – «Скажите, что я умираю и прошу у него прощения». Арендт вернулся несколько времени спустя и принес ему записку, написанную рукой Императора и гласившую приблизительно следующее: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет – умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки"».

Друг Пушкина А.И. Тургенев, сообщая о том же, писал 29 января: «Прежде получения письма Государя сказал: «Жду царского слова, чтобы умереть спокойно», и еще: «Жаль, что умираю: весь его был бы» – то есть царев...»

Связью между умирающим Пушкиным и Государем были Арендт и Жуковский. У Государя были две заботы: чтобы Пушкин умер христианином и чтобы снята была с него забота о судьбе близких. В этом смысле составил он наскоро записку Пушкину и послал с Арендтом, сообщая Пушкину о своем прощении. Позже, через Жуковского, Государь передавал Пушкину: «Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене и детях он беспокоиться не должен – они мои».

«Когда я возвратился к Пушкину с утешительным ответом Государя, – писал потом Жуковский в письме к С. Л. Пушкину, – он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением. «Вот, как я утешен! – сказал он. – Скажи Государю, что я желаю ему долгого-долгого Царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России"».

Собственноручная записка Императора о милостях семье Пушкина гласила: «1. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочери по замужество. 4. Сыновей в пажи и по 1500 р. на воспитание каждого по вступление на службу. 5. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10 т[ысяч]».

Смерть Пушкина искренно опечалила Государя. «С тех пор, – рассказывал впоследствии Жуковский Смирновой, – как я его видел и слышал во время агонии Пушкина и после его смерти, когда он в разговоре со мною отвернулся, чтобы утереть слезы, я чувствую к нему глубокую нежность».

Близкий к Государю П. Д. Киселев, впоследствии граф, писал в Париж, что он 28 января был «поражен его мрачным и раздраженным видом, – как сообщает в своих записках Смирнова. – В присутствии Киселева принесли записку от Арендта с известиями о      Пушкине. Его Величество сказал Киселеву: «Он погиб; Арендт пишет, что он проживет еще лишь несколько часов, и удивляется, что он борется так долго. Что за удивительный организм у него! Я теряю в нем самого замечательного человека в России». На лице Государя отражалось такое огорчение, что Киселев удивился: он не думал, что Государь так высоко ценит Пушкина».

«Рука, державшая пистолет, направленный на нашего великого поэта, принадлежала человеку, совершенно неспособному оценить того, в которого он целил. Эта рука не дрогнула от сознания величия того гения, голос которого он заставил замолкнуть. Признайтесь, дорогая Александра Осиповна, что прав наш солдат, что пуля большая дура», – говорил Император Смирновой.

Государь говорил: «Его принудили. Я видел письма, я все знаю теперь. От меня хотели скрыть истину, но она часто выходит наружу. Знай я, что происходит, я отослал бы Дантеса в 24 часа за границу и просил бы отозвать Геккерена⁴³. Он осмелился просить у меня прощальной аудиенции, но я отказал: я не принимаю людей, ищущих соблазнять молодых женщин ради забавы и удовлетворения фатовству и тщеславию своих сыновей и занимающихся ремеслом, назвать которое затруднительно. Я узнал, что жалеют Дантеса; я еще поступил с ним слишком мягко, выслав из России с запрещением вернуться, тогда как имел право запрятать его на десять лет в крепость, но я пожалел его молодую жену, которая, кажется, его любит. Он должен ей быть благодарным, и нужно надеяться, что он будет ей верным мужем».

Приказ гласил: «Рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты».

«Государь говорил горячо, он, который всегда так спокоен в присутствии Императрицы. Он глубоко чувствует эту смерть: поведение части общества оскорбило и возмутило его своим равнодушием к человеку, составляющему гордость России и отсутствием нравственного чувства», – сообщала баронесса Сесиль Фредерикс, друг детства Императрицы, А. О. Смирновой.

Император 3 февраля 1837 г. писал Великому Князю Михаилу Павловичу: «Порицание поведения Геккерена справедливо: он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью; и все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным, Дантес вдруг посватался к сестре Пушкиной; тогда жена открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна».

А.      Тыркова-Вильямс в своем труде «Жизнь Пушкина» (Т. 2. С. 427–429) пишет: «Со времени смерти поэта прошло сто лет. Никто из недругов Пушкина, никто из современников и многочисленных последователей никогда не обмолвился ни одним словом, не напал ни на какие данные о связи Натальи Николаевны с Царем. Об этом не говорит ни один из тоже достаточно многочисленных врагов Николая I, ни один из недоброжелателей поэта, так охотно возводивших на него всякие поклепы.

Николай женился по любви и с женой жил очень дружно. Но он любил болтать с хорошенькими женщинами, танцевать с ними, кокетничать, возбуждать между ними соревнование, дразнить их, интриговать на маскарадах, до которых он был большой охотник. В пушкинскую эпоху у него как будто еще не было любовных связей. Во всяком случае, молва еще не называла ни одного имени. Он, конечно, восхищался красотой Наталии Николаевны. Нельзя было ею не любоваться. Такой она родилась, как ее муж родился поэтом. Царь с ней танцевал, иногда вел ее к ужину. Это было большое отличие...»

Лет десять после смерти поэта Николай I рассказывал барону М.А. Корфу: « Под конец жизни Пушкина, встречаясь очень часто с его женой, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я как-то разговорился с ней о коммеражах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я посоветовал ей быть осторожной и беречь свою репутацию, сколько для самой, столько и для счастья мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты мог ожидать от меня другого?» – спросил я его. «Не только мог, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживаниях за моей женой». Три дня спустя был его последний дуэль».

Заканчивая свои суждения по этому вопросу, А. Тыркова-Вильямс пишет: «Всякое поползновение Царя на честь его жены вызвало бы с его стороны яростный отпор. Пушкин был человек прямой, честный, смелый, глубоко порядочный...»

13 мая в Зимнем дворце состоялся торжественный обед, на который по случаю открытия выставки промышленных произведений были приглашены «восемь персон» из наиболее видных заводчиков и фабрикантов. Они были посажены за один стол с Царской Семьей. Находившийся в числе их владелец суконной фабрики в Москве И.Н. Рыбников описал это событие в «Русской старине» (1886. Сентябрь). Государь, беседуя с гостями, проявлял внимание к потребностям развития торговли и текстильной промышленности в московском районе.

–      Были ли вы в Технологическом институте? – спросил Император.

–      Был, Ваше Величество, – ответил Рыбников. – Это заведение в самом младенчестве...

Впоследствии времени это заведение должно пользу принесть, Ваше Императорское Величество, только иностранных мастеров и механиков должно чаще переменять и выписывать через каждые три года: известно, что в Англии и Франции успешнее механика идет, нежели где-либо.

–      Это правда. Но Москва становится мануфактурным городом, как Манчестер, и, кажется, совсем забыли несчастный двенадцатый год. Вам, господа, непременно должно стараться выдержать соперничество в мануфактуре с иностранцами, и чтобы сбыт

был вашим изделиям не в одной только России, а и на прочих рынках.

В середине разговора Государь сказал:

–      Я вам мешаю кушать, кушайте, пожалуйста.

Рыбников, сложа руки ладонями вместе и прижав к сердцу, сказал:

–      Ваше Императорское Величество, как мы счастливы, что удостоились за одним столом кушать с Батюшкой-Царем и Матушкой-Государыней.

–      Вы того стоите, – сказал Государь.

–      Ваше Императорское Величество, потомки наши должны благословлять в сердцах своих незабвенно сие событие, и в истории навсегда останется бессмертным.

«Как скоро стали подавать хлебенное (всякого рода мучное печенье), всемилостивейший Государь встал, тоже Государыня, Наследник престола, Великие Княжны и все присутствовавшие. Государь: «Здоровье московских фабрикантов и всей мануфактурной промышленности». После стола вышли в концертную залу, где граф Канкрин представлял каждого. Государыня всех приветствовала, со многими изволила разговаривать, что она знает его изделия, видела на выставке и некоторых хвалила, а Кондрашову (фабриканту шелковых изделий), указав на свое белое шелковое платье, изволила сказать: «Это ваша материя». Потом, подойдя ко мне, Рыбникову, всемилостивейше изволила мне поручить: «Когда приедете в Москву, кланяйтесь от меня князю Дмитрию Владимировичу и Татьяне Васильевне»... «⁴⁴

По желанию Государя Наследник Цесаревич Великий Князь Александр Николаевич в 1837 г. знакомился с Россией. Сопровождавший последнего, поэт В.А.Жуковский записывал 10 мая: «Можно сказать, что Государь дал России общий, единственный в своем роде праздник. От Балтийского моря до Урала и до берегов Черного моря все пробуждено одним чувством, для всех равно понятным и трогательным, все говорят: «Государь посылает нам своего сына». Он уважает народ свой, и каждое сердце наполнено благодарностью...» Из Симбирска Жуковский 24 июня описывал Императрице впечатление, произведенное согласием Государя смягчить участь декабристов: «Вчера была одна из счастливейших минут моей жизни, и я не могу лишить себя наслаждения разделить ее с Вашим Императорским Величеством. На дороге между Буинском и Симбирском встретил нас фельдъегерь, и скоро потом Великий Князь сообщил мне содержание письма Государя Императора, в котором было и для меня милостивое слово. Посреди дороги, под открытым небом, мы трое, Великий Князь, Александр Александрович (Кавелин) и я, обнялись во имя Царя, возвестившего нам милость к несчастным. Мы три, не сговорившись, сделали одно и с одним чувством – обратились к Государю. Великий Князь послал письмо из Тобольска, а я свое из Златоуста, о коем сказал Великому Князю, уже отдав его фельдъегерю. И всем нам один отзыв от нашего несравненного Государя».

Государь 24 мая писал из Петербурга графу Бенкендорфу в его имение Фаль: «Если Богу будет угодно, мы намерены отправиться через неделю на милый берег, домой». Разумелся Петергоф. Оттуда в письме от 5 июня говорилось: «Петербург неузнаваем: он действительно делается красивым и великолепным». Письма Бенкендорфу подписывались Императором так: «Верьте нежной дружбе Вашего преданного и любящего Вас» или «Навсегда преданный Вам сердцем и душой, нежно любящий» (Русский архив. 1884. Т. 1).

Леонид Федорович Львов отмечает, что Государь особенно занимался Петергофом, осушая прежде всего болота, которыми он был окружен. Все отдельные места соединены были тенистым парком, в котором настроены безподобные павильоны. В каждом из них имелась отдельная комната, в которой Государь в жаркие дни занимался и принимал доклады. Львов пишет: «Между прочими украшениями Государь на импровизированном озере выстроил крестьянский домик, или, лучше сказать, усадьбу, которую и назвал Никольским. Этот домик очень занимал его как наружным видом, так и внутренним устройством. Столы, скамейки были из полированного как зеркало дуба, стены бревенчатые, но как сложены! Посуда, как и все, была простая русская, но все до последней мелочи доказывало, что хозяин усадьбы мужичок очень богатый. В сенях висела на вешалке солдатская шинель Измайловского полка, которую Государь надевал, когда Императрица приезжала в Никольское кушать чай. Тут Государь как хозяин угощал свою хозяйку; тут и садик был разведен, и две коровки были на случай, если Государыня пожелает откушать молочка» (Русский архив. 1885. Т. 1).

Во внешней политике Государь озабочен был делами в Европе, в Персии и на Кавказе, где горцев поддерживали англичане. 19 июдя он писал из Петергофа Бенкендорфу о положении на Кавказе: «Донесения Вельяминова сообщают о новых происках англичан. Борьба идет горячая, но мы подвигаемся вперед; он занял Пшад и работает над укреплением, которое должно защищать эту важную позицию. Раевский также занял пост, называемый Адлером»⁴⁵.

Государь, назначая в 1837 г. А.О. Дюгамеля русским представителем в Тегеране, осуждал некоторые действия англичан в Персии. Он, по словам Дюгамеля, так наставлял его: «Я желаю, чтобы вы жили в самом добром согласии с англичанами. Мешайтесь как можно меньше во внутренние дела страны и, если к вам обратятся за советом, отвечайте то, что вам подсказывает ваша совесть, то, что вы найдете полезным для страны. Управление в Персии гнусное. Теперешний шах имеет перед собой будущность, т. к. он молод, но, с другой стороны, как видите, не обещает хорошего» (Автобиография А. О. Дюгамеля// Русский архив. 1885. Т. 2). По свидетельству Дюгамеля, шах Мохаммед (1834–1848) страдал наследственной подагрой. Он был сыном талантливого, рано умершего Аббас-Мирзы. Проявлялось его слабоумие. Ему Англия помогала деньгами и офицерами. В 1846 г. он заключил договор с Россией.

В 1837 г. граф Бенкендорф опасно болел. Государь проводил у его постели целые часы и плакал над ним, как над другом и братом. К этим дням относятся слова о нем Императора: «В течение 11 лет он ни с кем меня не поссорил, а со многими примирил». Бенкендорф в этом году не сопровождал Государя в его поездках по России. Сведения о таковых можно почерпнуть из писем Царя к нему и к Паскевичу.

Государь писал Паскевичу 21 октября из Новочеркасска: «Общая зараза своекорыстия, что всего страшнее, достигла и военную часть до невероятной степени, даже до того, что я вынужден был сделать неслыханный пример на собственном моем флигель-адъютанте. Мерзавец сей, командир Эриванского полка князь Дадиани, обратил полк себе в аренду, и столь нагло, что публично держал стада верблюдов, свиней, пчельни, винокуренный завод, на 60 тысяч пуд сена захваченный у жителей сенокос, употребляя на все солдат, в полку при внезапном осмотре найдено 534 рекрута, с прибытия в полк неодетых, необутых, частью босых, которые все были у него на работе – то есть ужас! За то я показал, как за неслыханные мерзости неслыханно и взыскиваю. При полном разводе объявя его вину, велел военному губернатору снять с него флигель-адъютантский аксельбант, арестовать и с фельдъегерем отправить в Бобруйск для предания суду, даром что женат на дочери бедного Розена; сына его, храброго и доброго малого, взял себе в адъютанты...»⁴⁶.

Описывая то же прискорбное событие Бенкендорфу, Государь говорил: «Не могу не сказать Вам, что стоила моему сердцу такая строгость и как она меня расстроила, но в надежде, поражая виновнейшего из всех, собственного моего флигель-адъютанта и зятя главноуправляющего, спасти прочих полковых командиров, более или менее причастных к подобным же злоупотреблениям, я утешался тем, что исполнил святой свой долг... Здесь – то есть в Петербурге – это было бы самовластием бесполезным и предосудительным, но в Азии, удаленной огромным расстоянием от моего надзора, при первом моем появлении перед Закавказской моей армией, необходим был громовой удар, чтобы всех устрашить и, вместе с тем, доказать храбрым моим солдатам, что я умею за них заступаться. Впрочем, я вполне чувствовал весь ужас этой сцены и, чтобы смягчить то, что было в ней жестокого для Розена, тут же подозвал сына его, Преображенского поручика, награжденного георгиевским крестом за Варшавский штурм, и назначил его моим флигель-адъютантом на место недостойного его шурина»⁴⁷.

В письме к Паскевичу Государь одобряет Розена как администратора, но отмечает его слабый характер. Хвалит он генерала Вельяминова, отмечая, однако, его лень. Письмо заканчивалось так: «За сим, мой отец-командир, все тебе высказал. Да, забыл сказать, что, выезжая из самого Тифлиса, на первом спуске, Бог нас спас от явной смерти. Лошади понесли на крутом повороте вправо, и мы бы непременно полетели в пропасть, куда уносные лошади и правые коренные и пристяжная упали через парапет, если бы Божия рука не остановила задних колес у самого парапета. Передние колеса на него уже съехали, но лошади, упав, повисли совершенно на воздухе за одну шею, хомутами на дышле, сломали его, и тем мы легко опрокинулись налево с малым ушибом. Признаюсь, думал я, что конец мне, ибо мы имели время обозреть опасность и разглядеть, что нам не было никакого спасения, как в Промысле Бога, что и сбылось. Ибо «живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится». Так я думал, думаю и буду думать. Прости мне невольно длинное письмо: с тобой невольно разговоришься».

Император признал неправильной политику местного начальства относительно горцев, как это видно из его тогдашнего письма к Бенкендорфу: «Вместо того, чтобы покровительствовать, оно только утесняло и раздражало, словом, мы сами создали горцев, каковы они есть, и довольно часто разбойничали не хуже их. Я много толковал об этом с Вельяминовым, стараясь внушить ему, что хочу не побед, а спокойствия и что для личной его славы и для интересов России надо приголубить горцев и привязать их к Русской державе... Я сам написал тут же Вельяминову новую инструкцию и приказал учредить в разных местах школы для детей горцев, как вернейшее средство к обрусению и смягчению их нравов».

Капитан Генерального штаба Г. И. Филипсон⁴⁸, впоследствии генерал, прославившийся на Кавказе, был очевидцем посещения Государем Геленджика: «В приезде Императора Николая в 1837 г. в Геленджик была такая сильная буря, что ни верхом, ни пешком нельзя было пройти по фронту собранных войск, а о церемониальном марше нечего было и думать. Войска распустили, а Государь ушел в кибитку генерала Вельяминова пить чай. После приказал позвать солдат, кто в чем есть, под одинокое дерево, которое Его Величество указал впереди лагеря. Ему хотелось сказать милостивое слово этому доблестному войску, в первый раз видящему своего Государя. Солдаты сбежались со всех сторон к сборному месту, буквально исполнив царскую волю: кто в мундире, кто в шинели, кто просто в белье. Вокруг Государя и Наследника образовался кружок, внутри которого было несколько офицеров. Вдруг Император спросил: «А где у вас Конон Забуга?» Это был унтер-офицер Кабардинского полка, недавно отличившийся и упомянутый в реляции. «Здесь, Ваше Императорское Величество», – раздался над головой Государя громкий голос. Забуга сидел на дереве в одном белье, чтобы лучше видеть Государя. Государь приказал ему слезть, и, когда тот почти кубарем свалился на землю, Государь поцеловал его в голову, сказавши: «Передай это всем твоим товарищам за их доблестную службу». Забуга бросился на землю и поцеловал ногу Государя. Вся эта сцена, искренняя и неподготовленная, произвела на войско гораздо более впечатления, чем красноречивая речь, которой никто бы и, не слышал» (Русская старина. 1884).

Посетил Император Эчмиадзинский армянский монастырь. Встретил его торжественно глава Церкви Иоанес. Государь писал Бенкендорфу: «Здесь (в алтаре) Иоанес произнес вторую приветственную речь, и затем своды древнего храма огласились пением стихир на сретение Царя, не раздававшихся здесь в течение семи веков». Государь пишет, что приложился к св. мощам, почивающим более тысячелетия.

Государь писал Бенкендорфу о возмущении, вызванном тем, что он обнаружил в Бобруйске: «Госпиталь меня взбесил. Представьте себе, что чиновники заняли для себя лучшую часть здания, и то, что предназначалось для больных, обращено в залы господина

смотрителя и докторов. За то я коменданта посадил на гауптвахту, смотрителя отрешил от должности и всех отделал по-своему».

В 1837 г. Государь говорил М.А. Корфу: «Сначала я никак не мог вразумить себя, чтобы можно было хвалить кого-нибудь за честность, и меня всегда взрывало, когда ставили это кому в заслугу, но после пришлось поневоле свыкнуться с этой мыслью. Горько думать, что у нас бывает еще противное, когда я и все мы употребляем столько усилий, чтобы искоренить это зло».

На Монетном дворе в Петербурге при вырезках из полосового золота кругляков, из которых чеканились империалы и полуимпериалы, оставались урезки. Эти урезки, известные министру финансов, не записывались, однако ж, ни в какие отчетные книги. Таких урезков накопилось столько, что из них было вычеканено 15 000 полуимпериалов. Граф Канкрин вздумал сделать Государю нечаянный подарок и поднести его ему на Пасху 1837 г. Для этого в Технологическом институте по указанию министра финансов сделано было из ольхового дерева огромное яйцо, в которое и вложены были 15 000 червонцев. Красное яйцо, разрезанное надвое, раскрывалось пополам посредством сложного механизма. В первый день Пасхи чиновники Министерства финансов привезли яйцо во дворец, а в комнату Государя внесли его за Канкриным несколько камер-лакеев. «Это что?» – спросил Император. «Позвольте, Ваше Величество, – сказал министр, – раньше похристосоваться». Государь поцеловался с ним. «Теперь, Ваше Величество, осмеливаюсь представить вам красное яичко от наших же богатств и просить вас дотронуться до этой пружины». Государь это сделал, яйцо раскрылось, и показался желток – полуимпериалы. «Что это, сколько тут?» – спросил удивленный Государь. Канкрин указал число и объяснил, что монеты начеканены из урезков, нигде не показанных по отчетам. Государь не смог скрыть своего удовлетворения и сказал: «Урезка? экономия? – ну так пополам». Канкрин отказался от этого дара (Русская старина. 1896).

В 1837 г. А.Н. Демидовым был приглашен для исследования каменноугольных залежей Донецкого бассейна известный социолог, геолог и знаток горного дела француз Фредерик Ле-Пле (1806–1882). Производя изыскания, он старался вникнуть в быт русского народа. «Мои первые впечатления при виде крепостного состояния,– писал он,– противоречили моим предвзятым мыслям, и потому я долго не доверял самому себе. Население было довольно своею судьбою, подвергаясь нравственному закону, равно как и верховной власти и господам, благодаря религиозному началу, которое поддерживалр твердую веру. Изобилие самородных произведений давало достаточные средства к существованию. Как и в Испании, взаимная короткость отношений соединяла помещика с

крестьянами. С этого первого своего путешествия я заметил, что главная сила России заключалась во взаимной зависимости помещика и крестьян...»

«В 1837 г. я был призван в Россию, в долину Дона, чтобы исследовать угольные залежи Дона. Это очень интересовало Императора Николая, – писал 11 декабря 1881 г. Ле-Пле, – и он причислил к этой миссии одного из своих адъютантов. Прибыв в этом году в Южную Россию, чтобы присутствовать на больших маневрах кирасир в степях Вознесенска, он заботливо следил за результатами экспедиции, которой и руководил. На эти результаты было указано с похвалой адъютантом, охранявшим свободу наших расследований среди военного поселения (донские казаки). Император благоволил выразить мне свое удовольствие. Уже в то время рассуждали об освобождении крестьян. Его Величеству угодно было спросить мое мнение об      этом вопросе. Тогда я еще слишком мало знал Россию, чтобы высказаться, и я отвечал в таких выражениях, что Императору угодно было пригласить меня приехать вновь, чтобы осмотреть Север России и Сибирь и продолжать изучение городских поселений и пастушеских племен, только что мною посещенных на берегах Черного и Каспийского морей. Я приезжал в Россию в 1844 и 1853 гг. По приказанию Императора, генерал Чевкин, начальник штаба Горного корпуса, приставил ко мне капитанов Переца и Влангали, при их содействии я изучил городские поселения и пастушеские племена, живущие по сю и по ту сторону Уральских гор. Я не скрывал того от Императора, что освобождение (эмансипация), которое правительство хотело совершить по своему почину, казалось мне преждевременным; события, затем последовавшие, быть может, оправдали это мнение» (Русский архив. 1900. Т. 1).

17 декабря огромный пожар вспыхнул в Зимнем дворце. Государь лично давал указания во время тушения его. Когда положение сделалось опасным для тушивших его солдат и пожарных, Государь приказал прекратить работы. Государь 3 января 1838 г. писал Паскевичу об этом пожаре и о том, что с помощью гвардии удалось отстоять Эрмитаж: «Жаль старика, хорош был, но подобные потери можно исправить, и с помощью Божией надеюсь к будущему году возобновить не хуже прошедшего и, надеюсь, без больших издержек. Усердие общее и трогательное. Одно здешнее дворянство на другой день мне представило 12 миллионов, то же – купечество и даже бедные люди. Эти чувства мне дороже Зимнего дворца; разумеется, однако, что я ничего не принял и не приму. У Русского Царя довольно и своего, но память этого подвига для меня новое и драгоценное добро».

В «Русском архиве» (1878) описано, как после пожара уполномоченные Московского и Петербургского гостиных дворов обратились к Государю: «Просим у Тебя милости, дозволь выстроить Тебе дом». Император ответил: «Спасибо, от души благодарю вас. Бог даст, сам смогу это сделать, но передайте, что вы меня порадовали, я этого не забуду».

В 1837 г. учреждено было для заведования казенными крестьянами Министерство государственных имуществ, во главе которого был поставлен пользовавшийся особым доверием Государя Павел Дмитриевич Киселев, в 1839 г. возведенный в графское достоинство.

30 октября 1837 г. открыта была от Петербурга до Царского Села дорога с паровозной тягой. Это явилось началом возникновения в России железных дорог.

В 1838 г. Государь озабочен был семейными делами. Его волновало увлечение Наследника Цесаревича Великого Князя Александра Николаевича фрейлиной Императрицы полькой Ольгой Калиновской. В июне Царь писал Императрице Александре Феодоровне о своей беседе со старшей дочерью Великой Княжной Марией Николаевной: «Мы говорили также о Саше, и она, как и я, говорит, что он часто обнаруживает слабость характера и легко дает себя увлечь. Я все время надеюсь, что это пройдет с возрастом, так как основы его характера настолько хороши, что с этой стороны можно ожидать многого, без этого он пропал, ибо его работа будет не легче моей. А что меня спасает? Конечно, не уменье (я простой человек), но надежда на Бога и твердая воля действовать – вот все».

Государь писал 27 июля (8 августа) из Теплица (Чехия) сыну Николаю, родившемуся в этот день в 1831 г. «Пишу тебе в первый раз, любезный Ники, с благодарным к Богу сердцем вспоминая, что тобою наградил нас Господь в минуты самые тяжелые для нас, как утешение и как предвестника конца наших разнородных бедствий⁴⁹. Вот и семь лет тому протекло, и вместе с этим, по принятому у нас в семье обычаю, получил ты саблю!!! Великий для тебя и для нас день! Для нас, ибо сим знаком посвящаем третьего сына на службу будущему брату твоему и родине; для тебя же тем, что ты получаешь первый знак твоей будущей службы. В сабле и в мундире офицера ты должен чувствовать, что с сей минуты вся будущая твоя жизнь не твоя, а тому принадлежит, чьим именем получил ты сии знаки. С сей минуты ты постоянно должен не терять из мыслей, что ты безпрестанно стремиться должен постоянным послушанием и прилежанием быть достойным носить сии знаки, не по летам тебе данным, но в возбуждение в тебе благородных чувств, и с тем, чтобы некогда достойным быть сего звания. Молись усердно Богу и проси Его помощи. Люби и почитай своих наставников, чти твоих родителей и старшего брата – и тогда наше благословение будет всегда над твоей дорогой головой. Обнимаю тебя от души, поручаю тебе поцеловать братцев и поклониться от меня искренно Александру Иларионовичу⁵⁰. Бог с тобою. Твой верный друг папа».

К 1838–1839 гг. относится, по-видимому, следующее повествование графини С. Д. Толь, урожденной графини Толстой, напечатанное ею в 1914 г.: «Дед мой, Дмитрий Гаврилович Бибиков, был назначен 29 декабря 1837 г. генерал-губернатором Юго-Западного края, то есть немного после усмирения польского мятежа 1831 г. Государь довольно часто посещал Киев. Во время одного из таких посещений Государь вместо дворца остановился в генерал-губернаторском доме и занял кабинет деда. Во время своих пребываний Николай Павлович в сопровождении Бибикова обыкновенно ездил осматривать все казенные учреждения Киева. Так было и в этот раз. Николай Павлович сидел в коляске, как вдруг лошади в испуге свернули вбок и кучер с трудом мог их остановить. Оказалось, что они испугались листа белой бумаги, которым махала незнакомая моему деду, вполне прилично одетая дама. Николай Павлович подозвал просительницу, взял прошение и стал читать. Это была просьба о помиловании ее мужа, принимавшего деятельное участие в Польском восстании и за это сосланного в Сибирь. Государь внимательно читал, а дама громко рыдала. Дочитав прошение, Николай Павлович отдал его обратно просительнице и резко, почти злобно, промолвил: «Ни прощения, ни даже смягчения наказания вашему мужу я дать не могу», и крикнул кучеру: «Пошел!» Никаких неожиданностей или неприятностей во время этой поездки более не случилось. Когда же Государь и дед вернулись обратно в генерал-губернаторский дом, то Государь удалился в свой временный кабинет, а дед пошел к себе. Прошло минут десять, и деду пришлось нечто неотложное доложить Государю. Как во всех крупных домах, в кабинете была двойная дверь, он открыл первую, собираясь постучать во вторую, но тут же в неописуемом удивлении невольно попятился. В небольшом промежутке между дверьми стоял Государь и весь трясся от душивших его рыданий. Крупные слезы лились из его глаз. «Что с Вами, Ваше Величество?» – пробормотал Бибиков. «Ах, Бибиков, когда б ты знал, как тяжело, как ужасно не сметь прощать!""

М. Юзефович называет фамилию просительницы – Конарская, жена видного повстанца. Приводит подробные слова Государя: «Ты не знаешь, как тяжело быть в невозможности простить! Простить сейчас я не могу – это была бы слабость. Но спустя некоторое время представь мне о нем».

В 1838 г. при новом главнокомандующем генерале Е.А. Головине продолжалось закрепление России на Кавказе. На Черноморском побережье были выстроены укрепления Навагинское, Вельяминовское и Тенгинское и начато построение крепости Новороссийск с военной гаванью.

21 октября Государь извещал Паскевича о помолвке старшей дочери Великой Княжны Марии с принцем Максимилианом Лейхтенбергским и Эйхштедским, сыном Евгения Богарне, пасынка императора Наполеона I. Великая Княжна была любимицей поэта В.А. Жуковского, посвятившего ей стихи, когда ее принесли в первый раз в храм и причастили Святых Таин. 22 июня 1838 г. она писала ему за границу: «Где Вы теперь? Бог знает. Но где бы Вы ни были, в каком краю или в городе, верно Вам не так хорошо, как мне: я ведь в Русской земле, святой земле для нас обоих». 19 ноября Великая Княжна писала: «Да, Василий Андреевич, мой старый друг, друг с колыбели, не кажется ли Вам странным, что маленькая Мэри, упрямая, ленивая Мэри, так часто Вас сердившая, скоро пойдет под венец?.. О поздравляйте меня от души. Вы не поверите, как я счастлива! Неужели идеал моего воображения – вечно оставаться в матушке-России, в бесценной Родине, сделался явным?»

По свидетельству М.А. Корфа, на одном его докладе в 1838 г. Император положил резолюцию: «Вы забыли, кажется, что я привык читать, а не просматривать присланные бумаги».

***

В Царствование Императора Николая сильно подвинулось дело воссоединения униатов. Государь желал только соблюдения осторожности в проведении этого вопроса, чего и указано было им придерживаться в 1834 г. 12 февраля 1839 г. собор униатских епископов и высшего духовенства, собравшийся в неделю Православия в Полоцке, составил торжественный акт о присоединении униатской Церкви к Православной и всеподданнейшее прошение о том Государю, подписанное 1 305 духовными лицами. 25 марта Царь написал на прошении: «Благодарю Бога и принимаю». За пастырями присоединилось и все полуторамиллионное униатское население Литовской и Белорусской епархий. Торжественные богослужения совершены были в Витебске, Орше, Полоцке, Вильне. Выбита была медаль с надписью на одной стороне: «Отторженные насилием (1596) воссоединены любовью (1839)», на другой – под ликом Спасителя на убрусе: «Такова имамы Первосвященника». Бывшие униатские архиереи получили православные епархии Западного края. Владыка Иосиф (Семашко) назначен был архиепископом Литовским, владыка Василий (Лужинский) – епископом Полоцким, Антоний (Зубко) – Минским.      

В 1839 г. Государем отправлен был в Константинополь, Александрию и Иерусалим флигель-адъютант граф Адам Адамович Ржевуский. Он должен был приветствовать молодого султана Абдул-Меджида, только что вступившего на престол. Принят был царский посланец с исключительными почестями. Выхлопотал он улучшение положения православных в Святой Земле. Мегемету-Али, паше египетскому, он передал пожелание Государя об отозвании сына, Ибрагима-паши, выступившего против султана. По возвращении граф Ржевуский был принят Государем и высказал мнение, что от Мегемета-Али можно было бы добиться многого в отношении Палестины, если поддерживать его. Государь ответствовал: «К сожалению, это невозможно, я не желал бы быть обязанным обладанию Святыми Местами восстанию подданного против своего государя, ибо старый паша, в конце концов, подданный султана, и подданный, которому последний имеет право отрубить голову... Конечно, охрана Святых Мест должна была бы нам принадлежать безраздельно, или, по крайней мере, мы должны были бы иметь там больше и более широкие права, чем латиняне. Это покровительство христианам французами смешно. В Турции, как и в Сирии, больше православных, чем католиков, и наследие восточных императоров не принадлежит французам».

7      августа состоялось торжественное открытие Пулковской обсерватории. Академик Василий Струве, известный астроном, в 1838 г. отправлен был по повелению Государя в Европу для заказа необходимых инструментов: «самых лучших, какие только могли приготовить лучшие мастера». Главные заказы даны были фирме братьев Репсольд в Гамбурге. В Мюнхене оптик Мерц изготовил 15-дюймовый рефрактор, долгое время лучший в мире. На докладе о сем министра народного просвещения графа С.С. Уварова Государь написал: «Прекрасно». Гарвардский астроном американец Кливлэнд Аббе считал два года, проведенные им на практике у Струве, «самыми счастливыми в жизни» и назвал Пулково «научным раем». Вениамин Гулд, основавший в 1849 г. американский «Астрономический журнал», назвал Пулковскую обсерваторию «астрономической столицей мира».

В том же году граф Уваров представил Государю стихотворение А.С. Хомякова «Киев», написанное им для «Киевлянина», издававшегося тогда другом последнего М.А. Максимовичем. Министр писал: «Известный наш поэт Хомяков, который, как кажется, мог бы один идти по стопам Пушкина, если б постоянно занимался своим искусством, написал ныне стихотворение, которое я считаю достойным воззрения Вашего Императорского Величества. Осмеливаюсь при сем всеподданнейше представить оное. Последние стихи имеют отношение к другому стихотворению («Орел»), в котором Хомяков воспевал соединение всех славянских племен под хоругвь России. Эта мысль, которой он проникнут, проявляется в каждой строке, им написанной, глубокое религиозное чувство (в чем Хомяков совершенно отличается от Пушкина) дает этой любимой мысли особую теплоту и возвышенность. Изящество языка и сила выражения не оставляет, думаю, ничего желать более». 30 сентября 1839 г. рукою Государя написано: «Недурно», а по строкам: в чем Хомяков отличается от Пушкина, по свидетельству Николая Барсукова, тою же державною рукою сделан росчерк карандашом, как бы уничтожающий эти слова.

В 1839 г. Россию посетил французский литератор маркиз де Кюстин, выпустивший потом книгу об этом путешествии. Допущенные им извращения и злостность заставили даже мягкого В.А. Жуковского назвать его «собакой». Из этой книги стоит привести высказанные ему Императором Николаем I суждения об образе правления: «Я понимаю республику, это – образ правления прямой и искренний или могущий, по крайней мере, быть таким; я понимаю абсолютную монархию, потому что я стою во главе подобного порядка вещей, но я не понимаю представительной монархии. Это – правление лжи, обмана и коррупции, и я скорее удалился бы в Китай, чем когда-либо допустил его».

26 августа на Бородинском поле состоялся военный парад. Государь со следующими словами обратился к войскам: «Ребята! Пред нами памятник, свидетельствующий о славных подвигах ваших товарищей! Здесь, на этом самом месте, за 27 лет перед сим, надменный враг возмечтал победить русское войско, стоявшее за Веру, Царя и Отечество! Бог наказал безрассудного: от Москвы до Немана разметаны кости дерзких пришельцев – а мы вошли в Париж. Теперь настало время воздать славу великому делу. Итак, да будет память вечная бессмертному для нас Императору Александру I – его твердою волею спасена Россия; вечная слава павшим геройскою смертью товарищам нашим, и да послужит подвиг их примером нам и позднейшему потомству. Вы же всегда будете надеждой и оплотом вашему Государю и общей матери нашей – России».

Князь А.В. Мещерский поступил в 1838 г. юнкером в Оренбургский уланский полк 6-й кавалерийской дивизии. Полком командовал его дядя князь Ливен. Мещерский описывает маневры 1839 г. на Бородинском поле: «Государь Николай Павлович стоял верхом на пригорке перед Бородинской колонной, пропуская мимо себя церемониальным маршем, без перерыва в продолжение 8 часов, все двести пятьдесят тысяч собранного в это время на Бородинском поле войска. Нельзя было не удивляться его необыкновенной силе и энергии: он стоял все время недвижимо на своем высоком коне, как великолепная мраморная статуя древнего рыцаря, не переменяя почти ни разу своего положения. В это время Государь Николай Павлович перед своей грозной армией действительно изображал собою одного из тех легендарных героев-великанов, которых все воинственные народы любят воспевать в своих народных песнях. Лучше сказать: Государь Николай Павлович в эту минуту представлял собою поистине идеальный тип Царя могущественной державы в Европе, каким он и был в то время в действительности».

Английский посол в Петербурге Лофтус писал в 1840 г.: «В Императоре Николае было что-то удивительно величественное и внушительное; несмотря на суровый вид, он поражал пленительной улыбкой, и его манеры были очень приятны. Вообще это был благородный, великодушный человек, и все близко его знавшие питали к нему преданную любовь. Его суровость объяснялась не желанием его быть жестоким, а убеждением, что следовало в то время управлять всем светом твердой, железной рукой».

В Светлое Христово Воскресение освящен был Зимний дворец, отстроенный после пожара. Перед заутреней был крестный ход. В Белой зале процессия двигалась между длинными рядами мастеровых, большей частью бородатых мужиков в кафтанах. Розговены были устроены на 3000 человек. В том же году расширено было пристройкой помещение Императорской публичной библиотеки.

В 1839 г. Наследнику Цесаревичу Великому Князю Александру Николаевичу было указано, «чтобы слушать и учиться», присутствовать на заседаниях Государственного Совета, но без права голоса.

11 февраля скончался граф М. М. Сперанский. Государь был очень огорчен кончиной этого выдающегося государственного деятеля, близкого его сподвижника. Он говорил М.А. Корфу: «И я, и ты, по близким к нему отношениям, и все мы понесли потерю ужасную, неизмеримую... А твое дело – оставаться верным его школе: служи по-прежнему, не обращай внимания на то, что слышишь вокруг себя, иди своим путем, как велит честь и совесть, – словом, действуй в духе и правилах покойного, мы останемся всегда друзьями, и ты будешь полезен не только мне, но и Саше». Князю И.В. Васильчикову Государь писал, что эта невозвратимая потеря заставляет его испытывать жестокое огорчение.

Генерал П. X. Граббе, состоя с 1838 г. командующим войсками линии и Черномория, был послан в 1839 г. в Дагестан с чеченским отрядом для овладения оплотом мюридизма аулом Ахульго. 22 августа он с большими трудностями и кровопролитием овладел им. Но Шамиль ускользнул. Граббе награжден был званием генерал-адъютанта и орденом св. Князя Александра Невского. Считали Шамиля конченным. Но Государь думал иначе. На докладе о событии он написал: «Прекрасно, но жаль, что Шамиль ушел, и признаюсь, что опасаюсь новых его козней. Посмотрим, что далее будет». В 1840 г. оправившийся Шамиль снова появился в Чечне и Дагестане.

В конце 1839 г. сильно болела Великая Княжна Ольга Николаевна. Кризис последовал на 28-й день. Известно со слов лейб-медика Маркуса, стоявшего во главе многих врачей, что Государь по восемь раз в день заходил проведать больную, по ночам же подходил к дверям и со слезами прислушивался к ее стонам. Когда опасность миновала, он хотел подарить дочери давно приготовленный подарок – две драгоценные жемчужины Севинье. Маркус, опасаясь волнения больной, запретил вручение ей жемчужин. Государь неделю носил жемчужины в кармане, ожидая разрешения врача. Когда больная поправилась, Государь становился на колени и кормил ее из своих рук, следуя предписанию врача.

В 1839 г. Государь, посетив Коломенское, как всегда, прежде всего отправился в церковь. Там в это время происходила крестьянская свадьба. Дождавшись окончания богослужения, он поздравил новобрачных и велел им явиться в Москву во дворец. Там они были обласканы и одарены Царем и Царицей (Исторический вестник. 1915).

В 1840 г. продолжал оставаться сложным турецкий вопрос. Россия, как и в предыдущие годы, поддерживала султана в его столкновении с египетским пашой, Франция же поощряла домогательства Мехмеда-Али. Англию тревожили дружественные отношения России и Турции. В Лондоне состоялась конференция для рассмотрения египетского вопроса. В ней приняли участие представители России, Англии, Австрии и Пруссии. Султан был поддержан, и вынесено решение, что турецкие дела будут впредь разрешаться совместно этими державами. В Лондонской конференции 1841 г. приняла участие и Франция, примкнувшая к соглашению. Конференция эта ослабила то исключительное значение, которое с тридцатых годов имела Россия в турецких делах. Наряду с этим, Россию устраивало усиление конференцией запрета для всех государств проводить военные суда из Черного моря в Средиземное и обратно.

В конце мая Государь прибыл в Берлин и присутствовал при кончине короля Фридриха Вильгельма III. При гробе несли дежурство русские генерал-адъютанты, флигель-адъютанты и чины Кавалергардского полка. Вступивший на престол сын покойного, король Фридрих Вильгельм IV, брат Императрицы Александры Феодоровны, принял отряд кавалергардов, обнял старшего унтер-офицера и рядового, обласкав каждого; он говорил о своих наследственных чувствах к России. Король опубликовал завещание отца. В нем говорилось и об иностранной политике: «Постарайся сохранить, по мере возможности, доброе согласие, существующее между европейскими державами, в особенности чтобы Пруссия, Россия и Австрия никогда не разделялись».

В Москве шла постройка Большого Кремлевского дворца. Государь не раз бывал на работах. Однажды архитектурный помощник Горский выразил сожаление о предназначенном на слом известном изразчатом Крутицком теремке. Государь поблагодарил его и запретил [терем] трогать.

Начало сороковых годов ознаменовано было сближением России с Англией. В 1841 г. Государь посетил Лондон. Недоволен был он внутренними делами в Пруссии, где проявились либеральные влияния. Государь говорил: «Мой шурин идет на гибель». Король Фридрих Вильгельм IV продолжал держаться России. На военном празднике он заявил: «Будем всегда помнить, как много Пруссия обязана признательностью России. Русский Император не только мой родственник, он, вместе с тем, мой ближайший и лучший друг – это настоящий друг Пруссии».

В 1841 г. последовал секретный рескрипт на имя председателя Государственного Совета князя Васильчикова: «Князь Иларион Васильевич! Признав за благо в отсутствие мое поручить любезнейшему сыну моему, Наследнику Цесаревичу и Великому Князю Александру Николаевичу, решение по делам Комитета министров, предлагаю Вам о сем объявить комитету. Те дела, по коим следовать будут указы, представить особо на мое рассмотрение».

В «Записках» М.А. Корф отмечает следующее. Динабургским комендантом был генерал-лейтенант Гельвиг – опытный, отличный инженер, но и взяточник. Государь, Государыня и Великая Княжна Ольга остановились в 1841 г. в Динабурге. Помещение им было отведено в комендантском доме. Государь вызвал к себе Гельвига и со строгим выражением лица обратился к нему: «Гельвиг, должен сделать тебе вопрос по совести, но дай честное слово, руку на сердце, что ответишь сущую правду». Комендант испугался, ожидая грозного допроса. «Правда ли, что ты ненавидишь женщин?» – «Во всяком правиле есть изъятие, и Ваше Величество, конечно, не изволите подумать...» (Император Александр II, читая «Записки», исправил: «Он отвечал по французски: «Sir, с‘еst unе calmie, вместо calomnie (клевета)».– «Ну, извини же, что я навязываю тебе жену и дочь; когда они выедут, ты можешь обмыть и обкурить свой дом, чтобы и духу их не осталось».

В конце 1841 г. в Государственном Совете рассматривалось решение Сената об одном крестьянине, который в пьяном виде произнес дерзкие выражения против Царя. Он присужден был на каторгу. Вопреки обычаю, Государь утвердил меморию. Видимо, Наследник Цесаревич сообщил об этом деле отцу. Последовало Высочайшее прощение крестьянина. Вечером же на балу у графа Воронцова Государь сказал Корфу, «что не понимает, как это дело могло у него проскочить».

Государь считал необходимым постройку железных дорог для преодоления столь огромных в России расстояний. Приходилось ему выслушивать разные возражения. Отрицательно относился к этому вопросу главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями граф К. Толь. В начале 1842 г. Государь приказал приступить к постройке железной дороги между Санкт-Петербургом и Москвой. Инженеры Корпуса путей сообщения полковники Мельников и Крафт были назначены состоящими при Государе. Им поручено было составление проектов и смет. 1 февраля последовал Высочайший указ о постройке на средства казны железной дороги между обеими столицами. Председателем комитета, наблюдающим над постройкой, назначен Наследник Цесаревич. На место скончавшегося графа Толя назначен был граф П.А. Клейнмихель, известный своей исполнительностью и настойчивостью. Изыскания велись весь 1842 г. и частично 1843 г. Шоссе, соединявшее Петербург и Москву, шло через Новгород, Вышний Волочек, Торжок и Тверь. Мельников приготовил два плана. По одному – дорога придерживалась шоссе, по другому, – минуя упомянутые города, шла по прямому направлению на Тверь. Получалось сокращение, представлявшее выгоду для пассажиров и грузов. Государь, выслушав доклад, приказал вести дорогу прямо.

Граф Корф пишет, что 25 января Государем по случаю утверждения проекта железной дороги между столицами была принята депутация в составе 17 почтеннейших купцов, благодарившая за новый знак монаршего попечения о пользе и процветании коммерции. «На другой день, – пишет Корф, – я виделся с некоторыми из них, и они все еще были в каком-то восторженном состоянии. Император Николай знал и любил Русь, как знал и любил ее до него разве один только Петр Великий, а знание народа, согретое любовью, всегда действует с электрической силой. Он принял депутацию в своем кабинете, в сюртуке, запросто, по-домашнему, что с первой же минуты произвело самое приятное впечатление. Прежде чем кто-нибудь успел выговорить слово, он начал с изъявления своей благодарности за внимание купечества к попечениям об этом деле. «Мне надо было,– продолжал он, – бороться с предубеждениями и с людьми, но когда я сам убедился, что дело полезно и необходимо, то ничто уже не могло меня остановить. Петербургу делали одно нарекание: что он на конце России и далек от центра Империи – теперь это исчезнет. Через железную дорогу Петербург будет в Москве и Москва – в Кронштадте». Потом, обращаясь к Цесаревичу, он прибавил: «Но человек смертен, и потому, чтобы иметь уверенность в довершении этого великого дела, я назначил председателем Комитета железной дороги вот его: пусть он и доделает, если не суждено мне». Аудиенция закончилась призывом к купечеству содействовать благодетельным попечением правительству своею деятельностью и честностью».

Приводит граф Корф появившуюся в марте 1842 г. в парижском журнале «Minerve» статью о Петербурге неизвестного автора, пожелавшего представиться Императору и допущенного на прием дипломатического корпуса. «Я ждал минуты выхода Императора, признаюсь, не без некоторого внутреннего волнения. В зале царствовало какое-то тревожное молчание, будто предвестие великого события. Для меня увидеть Императора было делом великой важности. Я не умел отделить в моих мыслях человека от идеи о его власти, ни идеи власти от человека, и потому ожидал в Николае как бы олицетворения его исполинской Монархии. Он вошел. Я увидел черты, какими изображают нам героев древности: высокий лоб, проницательный взгляд, исполненный достоинства, рост и формы Алкивиада. Сделав несколько шагов вперед, он поклонился на обе стороны, одним протянул руку, других приветствовал милостивою улыбкою, с некоторыми стал беседовать то по-русски, то по-французски, то по-немецки, то по-английски, и все одинаково свободно. Когда пришла моя очередь, он много и долго говорил о чужих краях. Ему все было известно: мысль и речь переходили от востока к западу, от юга к северу, замечания его о разных странах и о различных их отношениях были так тонки и обличали такое глубокое знание, что, забыв Монарха, я дивился в нем мыслителю. Откуда находится у него время, чтобы иметь обо всем такое справедливое и основательное суждение? Целая администрация колоссальной Империи в нем сосредотачивается, ни одно сколько-нибудь важное дело не решается без него, просьба последнего из подданных восходит на его усмотрение; каждое утро с ранних часов он работает со своими министрами, каждая ночь застает его опять за рабочим столом».

М.А. Корф так высказывается по поводу этой статьи: «Все, что можно сказать об этом портрете, это то, что он был еще ниже истины. Француз, и при том тогдашний француз, привыкший к конституционным королькам, не мог вполне судить о бремени, лежащем на Самодержавном Монархе огромной России, а кто нес это бремя добросовестно, благоразумнее Николая! Независимо от высших качеств, которые могли быть оценены одними русскими, и из них, преимущественно, одними приближенными, в наружности, в осанке, в беседе, во всех приемах Императора Николая были, действительно, какое-то обаяние, какая-то чаровавшая сила, какому влиянию не мог не подчиниться, увидав и услышав его, даже и самый лютый враг Самодержавия».

В 1842 г. были обнаружены страшные беспорядки в судебной части Петербургского генерал-губернаторства. Генерал-губернатором был граф П. К. Эссен. Дело рассматривалось Государственным Советом и было подробно изложено в журнале его заседания. Государь на журнале положил резолюцию: «Неслыханный срам! Беспечность ближнего начальства неимоверна и ничем не извинительна; мне стыдно и прискорбно, что подобный беспорядок существовать мог почти под глазами моими и мне оставаться неизвестным». Эссен был уволен, и на его место назначен генерал-адъютант Кавелин.

В 1842 г., в бытность генерал-губернатором Д. Г. Бибикова, в юго-западных епархиях определены были постоянные оклады жалованья православному духовенству. Высочайше утверждено было положение об обработке прихожанами для приходских священников десяти десятин церковной земли. Постройка церковных [зданий] и всех служб тем же законом отнесены на обязанность прихожан, с обязательством помещиков выдавать для сего лесной материал.

Как сообщает Корф, каждый год в день 1 декабря в дворцовой церкви совершалось богослужение, на которое приглашались лица, причастные к событиям 1825 г. После молебна провозглашалась вечная память «рабу Божию графу Михаилу и всем в сей день за Веру, Царя и Отечество убиенным». Провозглашалось потом многолетие «храброму всероссийскому воинству». После службы все допускались к руке Императрицы и целовались с Государем, как в Светлый Праздник. Император посещал в этот день Конногвардейский и Преображенский полки, пока там находились ветераны того времени.

В 1842 г. восстановлена Казанская духовная академия. Она была открыта в 1797 г., а в 1818 г. обращена в семинарию.

***

Существовавшая со времени Царствования Императрицы Екатерины II обязанность русских дипломатических представителей за границей освещать в донесениях не только политические события, но и культурную жизнь тех стран, в которых они пребывали, увеличилась требованием Императора Николая извещать его о положении искусства. По-видимому, донесения посланника при Саксонском короле побудили Государя, понимавшего живопись, побывать в Дрездене, славившемся богатейшей картинной галереей и недавно выстроенным великолепным придворным театром. В 1845 г. Император Николай Павлович выехал в Саксонию, прося короля не устраивать ему парадных встреч. Решено было, что он приедет в Пильниц, летнюю королевскую резиденцию, и будет наезжать в Дрезден.

Саксонским королем был Фридрих Август II, образованный монарх, любивший искусство и естественные науки, пользовавшийся любовью народа. Особенно занимала его ботаника, он посещал многие государства Европы для собирания растений. Летом 1854 г., когда он, при посещении Тироля, ехал с адъютантом в карете из Боццена, лошади, испугавшись упавшей каменной глыбы, понесли. Король, выпрыгнув из экипажа, упал и был убит лошадью, ударившей его копытом в висок.

Жители Дрездена не были извещены о прибытии Русского Императора в Пильниц. В Дрездене в это время находились кружки польских революционеров. Вследствие этого, когда Государь посещал город, тайные полицейские агенты ходили по его пятам, вызывая в нем сильное неудовольствие. Вследствие этого им приказано было не быть видимыми Государем.

Сохранилось об этом времени воспоминание М.В. Станиславского. В 1876 г. он познакомился со знаменитым художником-скульптором, профессором Дрезденской академии Генелем. Последним созданы были четыре известные аллегорические фигуры: «Утро», «День», «Вечер» и «Ночь», украшавшие лестницу, ведущую на Брюльскую террасу.

Генель рассказывал Станиславскому следующее: «Это было в первой половине 1845 г. Около 11 часов утра я выхожу из главного почтамта, куда зашел для отправки писем, и становлюсь в нерешительности, куда мне идти, у самого угла почтамтской площади и Валь-штрассе. Говоря откровенно, меня тянуло в винный погребок, находившийся в ста шагах от меня, куда я изредка захаживал, чтобы позавтракать и выпить стаканчик хорошего рейнвейна. Но, с другой стороны, мне необходимо было зайти по делам в Академию художеств. Наконец «лукавый» победил, и я свернул в Валыптрассе по направлению к винному погребку. Не прошел я еще и 20 шагов, как вижу идущего мне навстречу необычно рослого господина с поразительно характерными чертами лица, большим прямым носом и громадными голубыми глазами, смотревшими как-то спокойно величественно на все окружающее. Пораженный появлением столь импозантной, мужественной фигуры, я стал рассматривать незнакомца, в котором сразу можно было узнать знатного чужестранца. Без всякого признака тучности, шедший господин был, тем не менее, атлетического сложения, легкая походка свидетельствовала о громадном запасе жизненных сил, хотя по лицу можно было незнакомцу дать лет под 50. Одет был господин с изысканной элегантностью, но без малейшего намека на франтовство. На нем был синий, открытый спереди короткий сюртук, темно-коричневый шелковый жилет с вышитыми на нем цветочками и серые брюки, на голове имел он цилиндр, что увеличивало высокий его рост. В правой руке держал незнакомец тоненькую тросточку с серебряным набалдашником, а левая, одетая в перчатку, сжимала снятую с правой руки. Поравнявшись с незнакомцем, я только тут убедился, как высок был он ростом: я, человек во всяком случае не маленький, доходил ему как раз до ушей. Проходя мимо меня, господин этот взглянул пристально мне в лицо, точно всматриваясь своими большими выразительными глазами в мои черты. Остановившись как-то невольно, я стал смотреть удалявшемуся незнакомцу вслед, мне казалось, что я это лицо где-то уже видел, но не мог припомнить, ведь тогда еще не было фотографий.

Тут только я заметил, что был не единственным лицом, наблюдавшим с любопытным недоумением за величественной фигурой незнакомца. Ко мне подошло несколько мужчин, знавших меня, очевидно, по моей специальности, с вопросом: «Профессор, скажите, пожалуйста, кто этот господин?» Я мог только отвечать пожатием плеч, причем решился узнать во что бы то ни стало настоящую фамилию и звание загадочной личности. Меня подзадоривал к этому еще и художественный инстинкт, мне хотелось сделать набросок с фигуры и лица незнакомого господина, ибо таких типичных во всех отношениях личностей встречаешь очень редко в своей жизни – нужно пользоваться случаем. С этими мыслями я и пошел за удалявшимся незнакомцем.

Стараясь не попадаться ему вновь на глаза, я плелся незаметно по другой стороне улицы. Особое удовлетворение испытывал я, когда видел, как прохожие останавливались и с нескрываемым удивлением провожали глазами громадного господина. Так дошли мы до Брюльской террасы. Незнакомец вошел быстрыми эластичными шагами на лестницу и, только добравшись до верхней ступеньки, снял шляпу, вытер шелковым платком лоб и перевел дух. Погода стояла чудесная, было тепло, но не томительно жарко, как бывает в конце июля и в августе. Оглянувшись немного, господин направился прямо к кондитерской и кофейной Торниаменти, существовавшей уже в ту пору около 100 лет. Небольшие столики, расставленные под каштановыми деревьями, были совершенно еще пусты, у одного из них уселся незнакомец. Кондитерская Торниаменти прилегала одной стороной к выставочному зданию Академии художеств; я немедленно забежал туда и пробрался черными ходами в самый домик кондитерской и расположился у окна, из которого мне хорошо были видны столик и вся фигура незнакомца. Только что я вынул записную мою книжку и карандаш, чтобы начать рисовать, как из-за буфета вышел в сопровождении самого хозяина мне хорошо известный инспектор тайной полиции, криминальный советник Беме, севший против меня у другого окна и внимательно следивший за господином у столика. Тут меня сразу осенила мысль, что в лице незнакомца скрывается кто-нибудь из коронованных особ. Я стал быстро перебирать в памяти всех монархов и остановился, наконец, на Императоре Николае I. Конечно, говорил я сам себе, это не кто иной, как Русский Царь.

Придя к этому заключению, я встал, подошел к инспектору Беме и спросил шепотом: «Это Император Николай?» Испуганный инспектор тайной полиции приложил только с умоляющим выражением лица палец к губам, произнося лишь протяжное междометие шшт... Тем временем Николай Павлович заказал себе у пожилого кельнера холодный завтрак из разных сортов жаркого и полбутылки красного вина. В ожидании завтрака он попросил принести ему немецких и французских газет и углубился в их чтение. Этим моментом я воспользовался и набросал в своей книжке портрет его. Когда старый кельнер входил в здание кондитерской и получал у буфетчика требуемые гостем яства, инспектор Беме шепнул ему, чтобы он следил как можно внимательнее за господином. Глупый и наивный кельнер понял предостережение хорошо знакомого ему инспектора тайной полиции по-своему, и, когда Император Николай Павлович вынул русский полуимпериал – весь завтрак стоил около двух талеров – и бросил его на стол с намерением удалиться, кельнер запротестовал вдруг словами: «Нет, милейший господин, игральные марки мы в уплату не принимаем». Император рассмеялся и заметил, что у него других денег нет. На что кельнер сухо заметил: «Ну, тогда я должен позвать господина полицейского инспектора»,– и направился к зданию кондитерской; войдя в него, он обратился к советнику Беме с просьбой заставить гостя платить настоящими деньгами, а не игральными марками, показав при этом полуимпериал. Услыхав подобную ахинею, несчастный инспектор, схватившись за голову, прошипел только озадаченному кельнеру: «Заткните вашу немытую глотку, осел!» – и убежал стремглав через задний ход из кондитерской. При таких обстоятельствах я счел нужным подойти к Императору (хозяин кондитерской куда-то ушел), так как он все еще чего-то ждал, стоя у столика, и объяснить ему, что недоразумение с полуимпериалом улажено. Пристально вглядываясь в меня, Государь спросил, кто я такой; когда я назвал свою фамилию и звание, черты лица его заметно прояснились, он протянул мне руку и сказал: «Очень рад познакомиться с вами, дорогой

профессор, я давно уже слышал о вас, ну, теперь я понимаю, почему вы меня, сидя за окном, срисовывали». При последнем замечании Императора я чувствовал, как разлилась краска по моему лицу. «Простите, Ваше Величество, – промолвил я, – профессиональное звание художника подзадоривало меня». – «Да не беспокойтесь, пожалуйста, я ни малейшей претензии не заявляю, а прошу только дозволения взглянуть на свой портрет». Сконфуженно вынул я свою книжку и показал набросок Императору. Внимательно рассмотрев его, держа книжку на разных от себя расстояниях, он отдал мне ее со словами: «Да, вы крупный талант, вы владеете безукоризненно техникой рисования». Взглянув на часы, Император спросил меня, не согласен ли я сопровождать его при посещении картинной галереи.

На мой поклон и замечание, что к услугам Его Величества, он как-то боязливо оглянулся и сказал вполголоса: «Не называйте меня Величеством, я здесь инкогнито и не желал бы, чтобы меня публика узнала». «Сегодня утром я отпросился у милейшего короля Фридриха Августа на полдня » со двора «, – прибавил он с очаровательной улыбкой. – К 6 часам я должен вернуться к обеду в Пильниц и этим временем хочу воспользоваться для осмотра картинной галереи. В 4 часа меня ждет у Брюльской террасы специальный пароход, чтобы через 2 часа доставить в Пильниц». Так как оказался платный день, то в картинной галерее было очень мало публики, и Император чувствовал себя без всякого стеснения. Я был удивлен меткими замечаниями, сделанными Русским Государем по поводу стиля, колорита и самого сюжета многих первоклассных картин знаменитых художников. Между прочим, он относился очень скептически к исторической живописи, находя ее в большинстве случаев декоративной, ходульной, вымышленной или подкрашенной наподобие продажной женщины. Подойдя под конец к знаменитой «Сикстинской Мадонне» Рафаэля, он, глядя восторженно на картину, произнес после минутного молчания: «Это единственная картина, возбуждающая во мне чувство зависти относительно ее обладания». Находившийся во время посещения галереи публикой неотлучно около картины сторож, не подозревая, кто перед ним, обратился к Императору Николаю со словами: «В 1813 г. русские хотели Мадонну стибрить, но мы ее так хорошо спрятали, что казаки не могли ее найти». Я готов был провалиться сквозь землю, услыхав эту дикую чепуху, но Император, не удостоив сторожа ответа, обратился ко мне со словами: «Скажите, пожалуйста, этому служителю, чтобы он заученную им наизусть глупейшую выдумку не подносил посетителям в качестве исторической правды: если русские хотели бы в 1813 г. взять этот бессмертный шедевр Рафаэля, то они могли сделать это открыто на основании права победителя, как, например, французы брали произведения искусства из покоренных ими областей, следовательно, никакая хитрость или уловка не могли спасти от казаков «Сикстинскую Мадонну», если б Император Александр I желал взять ее, как военную добычу». Выходя из галереи, Император, видимо расстроенный бестактной выходкой глупого сторожа, промолвил: «И кому какая выгода из подобных пошлых выдумок?» Проводив Государя до парохода, стоявшего наготове у Брюльской террасы, я откланялся Его Величеству, причем получил приглашение явиться через два дня во дворец для частной аудиенции». Когда Государь принимал Генеля, то вспомнил о злополучном кельнере и просил профессора, в случае надобности, позаботиться, чтобы бедный труженик не подвергся бы взысканию со стороны хозяина или властей. При прощании Император вручил Генелю орден Станислава 2-й степени.

В пояснение к замечанию сторожа в картинной галерее и сказанному Государем необходимо напомнить, что в 1813 г. Саксония дольше всех европейских держав хранила верность союзу с Наполеоном. После поражения в октябре того года французов под Лейпцигом король Фридрих Август I, взятый в плен, отстранен был временно от управления государством. Установлено было в Саксонии русское управление, длившееся год. Генерал-губернатором состоял князь Н. Г. Репнин. Мать его, дочь известного фельдмаршала князя Н.В. Репнина, была супругой князя Григория Волконского. Вследствие прекращавшегося за смертью фельдмаршала мужского потомства, последний исходатайствовал повеление Императора Александра I о передаче фамилии его внуку – князю Волконскому. Князь Н. Г. Репнин удачно управлял Саксонией. Он на свои средства возобновил в Дрездене мост, взорванный французами, лестницу на Брюльской террасе и Люстхауз на ней, на месте развалин башни. Понятно, отчего Государь особенно возмутился россказнями сторожа.

На другой день после осмотра галереи Император Николай I и король Фридрих Август II официально прибыли в Дрезден на богато разукрашенном пароходе. Вечером оба монарха были в Королевском театре, где давалась опера Обера « Фенелла ». Дирижировал новый молодой капельмейстер Рихард Вагнер, начинавший тогда выдвигаться. Государь выражал восторг по поводу всего виденного и слышанного. В то время дрезденская опера славилась в Европе. Замечательное пение тенора чеха Тихачека так понравилось Царю, что он пригласил его петь в итальянской опере в Петербурге. Знаменитый певец, отвесив низкий поклон Государю и поблагодарив его, сказал: «Ваше Величество слышали Тихачека, поющего на плохом, но все же привычном ему немецком диалекте, я боюсь, что когда Вы услышите его поющим на невозможно-скверном итальянском языке, то разочаруетесь». После этого Государь не настаивал на своем предложении. Иосиф Тихачек получил из кабинета Его Величества великолепную булавку, украшенную чудным изумрудом и крупными бриллиантами.

М.В. Станиславский так заканчивает свой рассказ: «В 1881 г. мне довелось неоднократно встречаться и беседовать с Тихачеком, мирно доживавшим на хорошей пенсии свой век в Дрездене. Престарелый артист – ему шел уже 75-й год – иначе как со слезами на глазах не вспоминал о времени пребывания Императора Николая I в саксонской столице. Сидя в кругу хороших друзей и знакомых за стаканом вина в ресторане гостиницы «Stadt Gotha», Тихачек, отличавшийся редким добродушием и чисто славянской сердечностью, показывал зачастую подарок Русского Самодержца, говоря при этом: «Много раз приходилось мне закладывать все мои ценные вещи, но с этой булавкой я никогда не расставался, так как боялся потерять ее». На расспросы о личности Императора Николая I он отвечал обыкновенно фразой: «Могу сказать вам, господа, только одно – это был настоящий Император в самом обширном значении этого слова, или, как говорит Шекспир, Царь с головы до пяток – такого мы никогда более не увидим!»

26 февраля 1845 г. Государь испытал большую радость. Родился второй сын Наследника престола – Великий Князь Александр. Император Александр III Александрович глубоко почитал своего августейшего деда, идейно ему столь близкого.

Летом 1845 г. врачи настояли на длительном пребывании в Италии Императрицы Александры Феодоровны, страдавшей болезнью сердца. Государя очень огорчала разлука с нею, что отметила Императрица в своем дневнике. Перед самым ее отъездом в Палермо он сообщил о возможности скорого свидания с нею. Государыню сопровождала Великая Княжна Ольга Николаевна, вопрос о браке которой очень озабочивал ее отца. В то время обсуждался вопрос о браке Великой Княжны с эрцгерцогом Стефаном, сыном палатина Венгерского эрцгерцога Иосифа, который первый раз был женат на Великой Княгине Александре Павловне, скончавшейся вскоре после брака. Эрцгерцог Стефан был сыном второй жены эрцгерцога Иосифа. Последний сочувствовал намерению Императора Николая I. Сильное сопротивление этому выявилось в Вене. По политическим соображениям ратовал против сего князь Меттерних, не любивший эрцгерцога Иосифа и опасавшийся появления в Будапеште русской Великой Княгини. По соображениям религиозным – нежеланию иметь православную эрцгерцогиню – выступали против фанатически настроенные вдовствующая императрица Каролина-Августа, последняя супруга императора Франца, императрица Мария-Анна, супруга царствовавшего императора Фердинанда, и эрцгерцогиня София, мать будущего императора Франца Иосифа. Меттерних пытался найти поддержку у папы Григория XVI (Капеллари), но последний заявил австрийскому послу в Риме графу Лютцову, что протестует против этого политического вмешательства, которое возложило бы на него ответственность за провал брака.

Император Николай Павлович навестил Императрицу в Палермо. Побывал он в Неаполе, посетив до этого короля обеих Сицилий в его резиденции. Государь подарил ему пару повторенных групп коней работы барона Клодта, с начала сороковых годов украшавших Аничков мост в Петербурге. 1(13) декабря 1845 г. Государь прибыл в Рим и был торжественно принят папой Григорием XVI, известным своими консервативными убеждениями. В их протекшей дружески беседе затронут был вопрос о положении католиков в Польше, из-за которых после 1831 г. обострились отношения России с Ватиканом. Папа указал, что некоторые русские законы противоречат канонам католической Церкви. Государь же подчеркивал деятельное и непосредственное участие католического духовенства во время Польского восстания. Подчеркнул Государь это и в беседе с кардиналом Ламбурскини, происходившей в тот же вечер. Много времени посвятил Царь осмотру Рима. Посещал он студии русских художников, стипендиатов Академии художеств. Восхищался он картиной известного художника А.А. Иванова «Явление воскресшего Христа Марии Магдалине», над которой тот работал. Покидая 5(17) декабря Рим, Государь дружески простился с папой. При свиданиях с ним он не поднимал вопроса о браке дочери. Свое неудовольствие австрийским двором и Меттернихом Царь ярко проявил, посетив на обратном пути Вену. Резкое объяснение имел он с вдовствующей императрицей. В эти же дни в Палермо прибыл наследный принц Вюртембергский Карл, сделавший предложение Великой Княжне Ольге Николаевне.

Осведомленный об этом, Государь отправил 26 декабря из Варшавы письмо дочери: «Благодарю тебя, милая Олли, за доброе письмо твое от 10(22) числа. Ты вообразить себе не можешь, с каким счастием я читал уверение, что нашей доброй маме точно лучше и что силы ее приметно поправляются. Это одно мое утешение в разлуке и вознаграждение за носимую жертву. Слава Богу, и дай Боже, чтобы все наше пребывание так же счастливо кончилось, как началось, и чтоб через пять месяцев я мог прижать вас к сердцу дома. Теперь ты отгадаешь, что меня более всего занимает!.. Как ты, по Божию наитию, решишь свою участь? С полной свободой, с спокойным испытанием твоего сердца, без предупреждения и без наущений – сама одна ты. Твое сердце, твой здравый ум мне порукой, что то, что ты одна решишь, будет к лучшему, будет изречением Божией воли, ибо одному Богу предаешься, поэтому я и спокоен, и от Того жду, чему быть. Никто не может тебе советовать: ты одна можешь и должна судить о твоем деле; мы же можем и должны судить de la position sociale (о положении общественном), как я уже тебе писал в пользу предлагаемого тебе. Если бы прежнее и могло быть, то сравнения нет между двух предложений в отношении условий твоего положения. Видев же ныне вблизи, в какую семью ты могла бы попасть, и до какой степени, с одной стороны, беспорядок, а с другой, фанатизм у них сильны, я почти рад, что дело не состоялось. Теперь выбирай только между предложенного или всегдашнего пребывания дома в девицах, ибо нет, вероятно, какого-либо иного предложения, достойного тебя, как нет на то лица. Повторяю: что ты решишь, то будет, по моей вере, к лучшему, ибо по моему чувству к тебе я той веры, что в тебе будет в минуту глас Божий изрекаться. Аминь. Надеюсь, что моя безделка на Рождество тебя позабавила: кажется, статуйка молящегося ребенка мила – это ангел, который за тебя молится, как за своего товарища. Бог с тобою, мой ангел. Люби папу, как тебя любит. Обнимаю тебя от души. Твой старший друг папа Николай» (Русский архив. 1895).

Великая Княжна Ольга Николаевна предложение приняла. Брак ее состоялся в июле 1846 г. В подготовке этого брака принимали большое участие барон Мейендорф и князь А.М. Горчаков, тогдашний посланник в Штутгарте. Первый был впоследствии послом в Вене, второй – министром иностранных дел и канцлером.

Ухудшение личных отношений с Венским двором и Меттернихом не отразилось на совместной с Австрией политике Императора Николая в Европе, где все более выявлялись революционные движения. Беспокоить его начали либеральные веяния Прусского короля Фридриха Вильгельма IV, брата Императрицы. В связи с этим показательны письма Государя князю Паскевичу. 7 февраля 1846 г. он писал ему: «По Краковскому делу я с тобою не согласен. Брать себе ничего не хочу. Дело решено еще в Теплице: Краков должен быть австрийским, а не прусским – так этому и быть. Но ежели хотят австрийцы променяться и отдать мне Галицию, взамен всей Польши по Бзуре и Висле, – отдам, и возьму Галицию сейчас, ибо наш старый край...» До этого – 5 февраля Государь писал князю Паскевичу: «Итак вот, чего мы опасались, сбылось. Пруссия из наших рядов выбыла и ежели еще не перешла в ряды врагов, то почти наверно полагать можно, что через малое время и вопреки воле короля станет явно против нас, то есть против порядка и законов... Нас было трое, теперь мы много что двое; но за то отвечаю положительно, что я тверже и непоколебимее пребуду в правилах, которые наследовал от покойного Государя, которые я себе усвоил и с которыми, с помощью Божиею, надеюсь и умереть. В них одних вижу наше спасение...» Королю Фридриху Вильгельму IV, приславшему к нему в январе 1846 г. флигель-адъютанта генерала Рауха с проектом народного представительства, Государь, отвергая таковой, писал: «Как блюститель священных намерений и желаний Вашего отца, я всегда старался доказать Вам, что они совершенно противоположны тому, что Вы замышляете... Пламя революции тлеет всюду... Верный принципам, унаследованным от покойного брата и от Вашего отца, я никогда не отступлю от них и буду бороться до последнего издыхания, Бог да будет нам судья».

Продолжалась война на Кавказе. 25 марта 1845 г. в Тифлис прибыл новый главнокомандующий граф Михаил Семенович Воронцов. В июне он двинулся с большим отрядом в Андию и затем – в резиденцию Шамиля, Дарго. Аул этот был разрушен, но отряд оказался окруженным Шамилем. С огромными трудностями, понеся большие потери, Воронцов должен был отступить. Брат Цесаревны Марии Александровны, принц Александр Гессенский, участвовавший во взятии Дарго, описывает, в каком отчаянном положении оказался отряд, спасенный только подошедшими подкреплениями. С 1846 г. на левом фланге было приступлено к упрочению власти в занятых уже местах, возведением новых укреплений и казачьих станиц и к подготовке дальнейшего продвижения вглубь чеченских лесов посредством вырубки широких просек. В среднем Дагестане князь Бебутов достиг совершенного успокоения Кумыкской плоскости и предгорий. В ноябре отбито было на черноморской береговой линии отчаянное нападение, которое убыхи произвели на Головинский форт.

В 1847 г. продолжались военные действия на Кавказе. Князь Воронцов осаждал Гергебиль, но должен был, вследствие распространившейся в войсках холеры, отступить. В мае при ауле Чардалы были совершенно разбиты полчища Даниель-бека. В сентябре занят был укрепленный аул Салты.

В том же году началось введение в Юго-Западном крае инвентарей, значительно улучшивших положение тамошнего крестьянства стеснением произвола помещиков, в значительной части поляков. Много потрудился над этим делом Киевский, Подольский и Волынский генерал-губернатор Д. Г. Бибиков. Как отмечает П. Бартенев в редактировавшемся им «Русском архиве» (1897), Император Николай I желал ввести их и в Северо-Западном крае, но польские помещики, еще при его жизни, прислали в Петербург депутацию для противодействия этому. Поддержку они встретили у Наследника, Великого Князя Александра Николаевича. Бартенев приводит письмо А. О. Смирновой, написанное в апреле 1855 г., в котором она, описывая встречу у вдовствующей Императрицы Александры Феодоровны в Аничковом дворце с Великим Князем Константином Николаевичем, пишет: «Он (Великий Князь) говорил о назначениях моего мужа, о Бибикове, о Блудове и сказал: «Ведь они за инвентари и, кажется, ваш супруг на этот счет мнения Бибикова и Блудова?» Я отвечала: «Да и Вы также, Ваше Высочество». Он продолжал: «Ведь это подготовит волю, ведь вы знаете, что на смертном одре Государь взял слово с брата. Дай Бог кончить войну, а потом начнется другое дело. Я знаю, что вы за это стоите"».

В феврале 1847 г. Прусский король Фридрих Вильгельм IV издал указ о созыве Генеральных штатов, полагая этим основание конституционному строю в Пруссии. Решение это вызвало негодование Государя, написавшего ему: «Европу можно спасти только делом, а не словами. Вы были тридцать два года моим верным другом: велите мне замолчать, и молчание мое не будет нарушено, но если я буду говорить, то я всегда скажу правду!»

В это время Государь, всегда отрицательно относившийся к королю Луи Филиппу, сыну презренного герцога Орлеанского, позорно изменившего Людовику XVI и, в свою очередь, незаконно в 1830 г. завладевшему престолом после свержения Карла X, улучшил отношение с Францией. Он оказал денежную помощь последней, население которой голодало. Отношения эти вскоре были сорваны февральской революцией 1848 г. Когда в Санкт-Петербург пришло известие о революции в Париже, Государь 8 марта писал Фридриху Вильгельму: «Нам обоим угрожает неминуемая гибель. Надо действовать общими силами по плану, выработанному сообща, не признавать революционного правительства Франции и сосредоточить на Рейне сильную армию, которая могла бы противодействовать нашествию французов». Император обещал вооружить в течение трех месяцев армию в 350 000 человек, которая немедленно выступит на защиту короля Прусского. Он писал: «Мужайтесь! Действуйте смело, с нами будет Бог, ибо мы защищаем самое святое дело, мы – христиане». Король же все более сдавал свои позиции. В Берлине толпа освободила из тюрьмы польского генерала Мерославского, сразу отправившегося в Познань, где уже было неспокойно. Оттуда явилась к королю депутация польских магнатов во главе с архиепископом. Король, выслушав ее, сказал ей, что беспорядки вызовут выступление России, которую он пока убедительно просит не вмешиваться. Он говорил: «Я могу положиться на слово Императора, ибо это человек с железной волей, с самым благородным и твердым характером, это Монарх могущественный и умный, это единственный Монарх Европы, который умеет поддержать свою власть с непоколебимой энергией».

Император сосредоточил войска на прусской границе. Королю он писал: «Я никого не трону, но горе тому, кто нас заденет. Аминь!» Государь возмущен был вторжением прусских войск в Данию. Под его давлением Пруссия заключила с нею перемирие в Мальмэ. Фридрих Вильгельм, испуганный ростом революции, писал Царю: «Если я буду вынужден оставить Берлин, когда вспыхнет восстание, придете ли Вы мне на помощь, если я буду умолять Вас о том? Если франкфуртский парламент, поддерживаемый Францией, объявит войну Пруссии, придет ли Россия ей на помощь?» Государь, упрекая его за проявленную слабость, ответил, что он никогда не был союзником «революционной Пруссии», но готов возобновить союз с «доброй старой Пруссией»... «В случае, если бы королевская власть в Пруссии была низвергнута республикой, Россия двинет свои войска не для того, чтобы восстановить конституционную Пруссию, но чтобы восстановить Пруссию такой, какою она была в славное царствование Ваших предков, такой, какой Вам завещал ее Ваш обожаемый отец».

Европа в те годы охвачена была бунтарством. Запылал снова костер, зажженный во Франции во время кровавой «великой» революции – источник всех последующих бед в Европе. Зловещим факелом вспыхнул в 1848 г. «Манифест коммунистической партии», опубликованный Марксом и Энгельсом. В 1848 г. в Париже, после свержения королевской власти, министр иностранных дел революционного правительства Ламартин опубликовал обращенный к другим государствам манифест, который ужаснул сэра Страфорда Каннинга, впоследствии виконта Страфорда де Редклифа. Последний, враг России, особенно ненавидевший Императора Николая, по словам лорда Лотфуса, высказывался так: «Жизнь в Европе становится невозможной, надо эмигрировать в Австралию, Канаду или какую-нибудь отдаленную страну. Немыслимо жить с демагогами, социалистами и коммунистами».

В Париже вспыхнуло вскоре восстание пролетариата. Военный министр Кавеньяк подавил его ценою больших жертв. Крупные беспорядки происходили в Германии, Италии, в Вене. Особенно обострилось положение в Венгрии.

Венгрия, в части своей, избрала в 1526 г. королем Фердинанда Австрийского. В 1687 г. венгерский сейм в Пресбурге окончательно закрепил престол за Габсбургами. Значительную часть населения Венгрии составляли славяне. О настроениях последних в 1848 г. так пишет немецкий историк профессор Оскар Йегер: «Уступки императорского правительства и самостоятельность Венгрии (император Фердинанд V дал ей либеральную конституцию и самостоятельное министерство. – Я. Т.) пошли на пользу одному только господствующему племени – мадьярам, жестоко злоупотреблявшим своими новыми правами для угнетения других народностей, подвластных короне св. Стефана: славян, румын, немцев. Это вызвало мятеж южных славян, сербов и кроатов, и когда в Пресбурге был открыт новый венгерский рейхстаг, то вызов венгерских полков из Италии для усмирения внутреннего мятежа выяснил вполне мадьярские замыслы. Лица, стоявшие за монархическую идею и прозванные демагогами «камарильей», покровительствовали бану хорватскому Елачичу, вождю южных славян, открыто ратовавшему за идею государственного единства против венгерского дуализма... Елачич вступил в Венгрию 11 сентября, 28-го того же месяца императорский комиссар граф Ламберг, посланный императором в Офен для мирного посредничества, был убит на дунайском мосту разъяренной народной толпой. Борьба между двумя частями империи была открыта императорским манифестом, в котором пресбургский рейхстаг объявлялся распущенным. Рейхстаг заявил, со своей стороны, что такой роспуск противен конституции. Император назначил Елачича своим наместником в Венгрии; венгры объявили того же бана государственным изменником, которого надлежало арестовать, где бы он ни появился» (Всеобщая история. Т. IV). Тогда мадьяры подыскали себе союзников среди демократических элементов Австрии. «Им удалось возбудить восстание в самой Вене (6 октября), причем военный министр граф Латур был убит чернью. Войска выступили из столицы, предоставив ее мятежникам. Император выехал тоже вторично из Шёнбрунна и отправился в Ольмюц – главный город Моравии, большинство славянских депутатов бежало тоже из Вены». В венском бунте принимал большое участие польский эмигрант Иосиф Беу, командовавший артиллерией во время польского мятежа 1831 г.

Одинаковое освещение настроения меньшинств в Венгрии дано К. Гротом в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Евфрона (т. V). Говорится, что «в Хорватии росло неудовольствие против мадьяр, забравших там всю власть в свои руки, начавших усиленную мадьяризацию и обративших Хорватию в простую провинцию Венгрии. Еще более терпели от мадьяр другие народности, например безправные и угнетаемые словаки. Мадьярский язык решительно становился официальным вместо прежней латыни». Отмечается, что низложением династии было нарушено «единодушие венгров». В статье «Энциклопедического словаря» «Венгерская война» излагается: «В сентябре 1848 г. венгерцы взялись за оружие. Сторонником австрийского правительства явился бан Кроации Елачич, который, собрав до 40 тысяч славянского ополчения, двинулся к Офену. Сербы южных округов Венгрии тоже восстали против мадьярских притязаний». Восток Европы охвачен был пожаром.

По поводу низвержения династии Габсбургов читаем следующее в «Британской энциклопедии» (11-е изд. Т. XIII): «Это было невероятнейшей нелепицей в этих обстоятельствах, и результат был фатальным для национального дела. Ни правительство, ни армия не могли приспособиться к этому новому положению. С этого момента военные и гражданские власти, как они были представлены Кошутом и Гергеем, были безнадежны в отношении симпатий друг к другу, и брешь ширилась, пока всякое действенное сотрудничество стало невозможным».

Император Николай I с большой тревогой взирал на происходившее в Европе. Он отлично понимал, какую опасность представляет революционный пожар. Когда он в апреле 1849 г. был в Москве, получено было им сведение о раскрытии заговора Петрашевского. Зараза проникла и в Россию. В то время Государь еще не собирался вмешиваться в австрийские дела. Получая уже призывы о помощи из Вены, Царь 13 апреля писал из Москвы Императрице, что хотя австрийцам и хочется тушить пожар чужими руками, но он этого делать не намерен.

Взгляд Государя на тамошние события резко изменился по получении известий, что общее начальство над соединившимися на Тиссе венгерско-польскими отрядами вверено генералу Дембинскому, видному, как и Бем, участнику восстания 1831 г. Русский посланник в Вене граф П.И. Медем сообщал об этом 27 апреля министру иностранных дел графу Нессельроде, как и о том, что революционное движение захватило и Галицию, где можно с часу на час ожидать появления польского отряда Бема. Беспорядки могли перекинуться в Юго-Западный край и Литву, населенные в значительной мере поляками. В Вильне 400 поляков пытались уже захватить арсенал. Перед взором Императора Николая вырисовывалась картина Польского восстания 1831 г.

Полученное им письмо от императора Франца Иосифа утверждало его в этом опасении. Тот, по оставлении 25 апреля Будапешта революционными войсками и выяснившейся угрозе Вене со стороны последних, писал 1 мая, что под знамена Кошута собрались смутьяны всех стран, в особенности вечные заговорщики – поляки. Каждый успех повстанцев приветствуется в других странах революционерами, как предварение их будущего триумфа. Высказывая уверенность, что Государь сумеет правильно оценить истинный смысл венгерских событий, Франц Иосиф надеялся, что, с помощью Божией, славному их братству по оружию предназначено еще раз спасти современное человечество от уничтожения людьми, «которые под красивым именем прогресса подготовляют возвращение к новому и ужасному варварству».

Как видно из письма Государя к Государыне от 21 мая, ему не улыбалась коалиционная война. Он писал, что в данном случае не способен играть роль Императора Александра.

4 апреля на докладе графа Медема Государь начертал: «Мы займем Буковину и Галицию, или я не двинусь». Ему важно было обезопасить Россию с этой стороны. Вследствие этого он требовал от Австрии высылки из Галиции польских эмигрантов. Государь писал князю Паскевичу: «Не было бы благопристойно и разумно двинуть русские войска против мятежников, когда в тылу армии жили бы свободно среди наших войск изменники и эмигранты, прибывшие со всех концов Европы». Польский вопрос занимал его тогда больше всего. Как отмечает историк В.В. Назаревский, на Государя произвело благоприятное впечатление и то, что на стороне молодого императора против поляков и венгров были славянские племена.

Император Франц Иосиф 21 мая прибыл в Варшаву, где в то время пребывал Государь, и лично просил об оказании ему помощи. Он произвел на Царя хорошее впечатление. Только после этого русские войска были двинуты против венгров и сражавшихся в их рядах поляков. Граф Нессельроде называл бунт 1849 г. венгро-польским.

Отряд генерал-лейтенанта Лидерса был послан в Валахию и Трансильванию, 150 тысяч под начальством князя Паскевича – в Венгрию и дивизия Панютина – к самой Вене. Русские и австрийские войска скоро овладели обоими берегами Дуная. Паскевич взял Дебречин, откуда бежали Кошут и революционный сейм. В начале августа Кошут убедился в провале им задуманного восстания. Он сложил с себя диктатуру и передал неединомышленному и нелюбимому им Гергею. Сам он бежал в Трансильванию к войскам Бема, который был разбит Лидерсом. На главном фронте в это время Дембинский отступил в Темешвару, надеясь дождаться там Гергея. Революционное правительство, недовольное Дембинским, заменило его Бемом. Последний был разбит под Темешваром. Гергей, получив об этом известие, сложил 13 августа оружие русскому авангарду под командой генерала Ридигера.

В «Русской старине» (1898) напечатаны воспоминания о венгерской кампании Федора Григорова, адъютанта графа Ф. В. Ридигера. Последний еще до своего похода познакомился в Кракове с дядей Гергея. Тот поведал ему, что Артур Гергей и его войско – монархисты и первый строго осуждает низвержение Габсбургов, желая только утверждения прагматической санкции (переход престола по прекращению мужского потомства в женскую линию); из-за низвержения Габсбургов Гергей разошелся с Кошутом.

Первое от 11 августа письмо Гергея генералу Ридигеру было из Старого Арада. Он соглашался положить оружие, но только не «австрийским войскам». Окончательно о сдаче русским он сообщал 13 августа. Таковая и состоялась в тот день у замка Вилагоша, являвшегося колыбелью Венгерских королей Гуниадов (XV в.) и принадлежавшего графине Амальди. Ридигер оставил сабли Гергею и его офицерам. Принял его Паскевич обращением: «Здравствуйте, генерал Гергей». Тот с почтительным поклоном сказал: «Артур Гергей». Паскевич беседовал с ними в течение нескольких вечеров. Потом появился адъютант генерала барона Гайнау и отвез Гергея в Клагенфурт. Вслед за этим прибыла принимать пленных австрийская воинская часть, командуемая генералом Монте- Нуово, сыном Марии Луизы, бывшей супруги императора Наполеона I. Офицеры были обезоружены. Григоров отмечает лживость 9-го бюллетеня барона Гайнау, приписывавшего все победы австрийцам. Гайнау, пишет он, спешил отомстить тем, кто не раз торжествовал над ним.

Из воспоминаний принца Александра Гессенского, брата Великой Княгини Марии Александровны, супруги Наследника Цесаревича Александра Николаевича, видно, что офицеры, участники похода, с ним беседовавшие, больше симпатизировали венгерским офицерам, чем австрийским. По тому же свидетельству, Великий Князь Константин Николаевич, находившийся в главной квартире русских войск, был воодушевлен знакомством с Гергеем.

Начиная венгерскую кампанию, Император Николай в манифесте 8 мая 1849 г. подчеркивал значение этой военной операции для безопасности России. Объявлялось, что восстание, поддержанное «нашими польскими изменниками», расширяло венгерскую революцию. Император Австрийский пригласил Государя помочь против общего врага. Наша армия выступила для уничтожения дерзких анархистов, которые угрожают также спокойствию русских границ.

Государь, сообщая 4(16) августа императору Францу Иосифу о сдаче Гергея, просил его проявить милость – «это лучшее право монархии». Он писал: «Милость заблудшим – ее просит у тебя твой друг. Зачинщики могут получить справедливое наказание, являясь причиной беды, постигшей их отечество». В другом письме он снова говорил о необходимости возможно широкой милости к побежденным. Им послан был Цесаревич Великий Князь Александр в Вену просить императора за Гергея. Франц Иосиф 23 августа извещал Государя, что его просьба о мягком обращении с Гергеем и другими исполнена. Гергею приказано было жить в Клагенфурте.

Тем большее негодование Государя вызвало то, что учинено было генералом Гайнау. Он 6 октября распорядился казнить ряд магнатов, генералов и офицеров. В Араде казнены были 13 генералов, сдавшихся Паскевичу. На донесении о сем 17 октября графа Нессельроде Государь написал: «Наказание Батьяни вполне заслужено. Наказание в отношении тех, кто сдался нашей армии, – позор и оскорбление нам. Я этим глубоко обижен». Объяснения, последовавшие из Вены, не изменили мнения Государя. Возмущен этим был и Паскевич. Через год Варнаген фон Энзе, в 1813 г. капитан русской службы, известный немецкий писатель, одно время дипломат, записывал 28 июня в своем дневнике: «Русский Император второй раз с гневом высказался относительно казней в Араде».

Константин Грюнвальд выпустил в 1946 г. в Париже на французском языке книгу «Жизнь Николая I». В ней, не извращая истории, он не осуждает в разных случаях действия Императора. По поводу же венгерских событий он пишет: «Мы знаем, что Царь всегда интересовался этой страной: он хотел видеть там замужем свою дочь, носил он напоказ красивую форму своего венгерского полка. Во время большого наводнения в Пеште он со своей обычной щедростью, пришел на помощь населению (сообщение австрийского посла графа Фикельмона князю Меттерниху 17       апреля 1838 г.). Доводы полемистов, которые пытались в течение столетия изобразить его врагом венгерского народа, предназначенного в его уме стать добычей славян, – ни на чем не основаны: венгерские историки первые удостоверяют это».

Грюнвальд ссылается на труд Дионисия фон Яноши «Русская интервенция в Венгрии в 1849 г.», напечатанный в «Ежегоднике Венского венгерского исторического института» (Будапешт, 1931). Автор труда пишет: «Последовательность поведения Царя показывает с очевидностью, что он не намеревался проводить панславистскую политику, оказывая помощь Австрии. Будь он сторонником такой политики, не воздвиглась бы перед ним в данном случае оппозиция русского народа». По мнению Яноши, Государь в этом вопросе руководствовался «рыцарскими мотивами». Грюнвальд ссылается и на другие источники, в частности на документы, опубликованные в нынешней Москве – на «Красный архив», работу Авербуха.

Примечательно, что на события в Венгрии с тревогой взирали в либеральной Англии. Там опасались распада Австрии. Лорд Пальмерстон, тогда либерал, не любивший России и по духу близкий Кошуту, потом и нашедшему приют в Англии, говорил, однако, русскому послу в Лондоне графу Бруннову: «Кончайте скорее». Глава либерального правительства лорд Россель заявил Бруннову о своем отрицательном отношении к бунту Кошута, в котором видел социально-анархическую опасность. Герцог же Веллингтон, победитель Наполеона при Ватерлоо, советовал русскому послу действовать большими военными силами, чтобы сразу подавить беспорядки.

Император Николай, воздержавшийся от вмешательства в дела западной части Европы, сильно замутившейся, не мог в интересах России допустить распространения революционной заразы вблизи своих границ. Особенно опасно было участие в венгерской смуте вооруженных отрядов поляков. Государь оказал содействие императору Францу Иосифу, сражаясь с венгерско-польской армией. По окончании войны он в самый короткий срок вывел из Венгрии русские войска, не имевшие все время административного касательства к гражданскому населению. Значительная часть последнего, и не только славяне, не сочувствовала свержению Габсбургов. Гергей сложил оружие в середине августа, в конце же этого месяца началось возвращение армии в Россию.

***

В 1848 г. Пулковскую обсерваторию впервые посетила группа американских ученых. Принята она была «по-царски» и, вернувшись, опубликовала в «Норт Америкэн Ревю» свои впечатления и подробное описание обсерватории. В статье, между прочим, сообщалось, что за девять лет существования Пулковской обсерватории, двадцать астрономов из других стран прошли там двухгодичный курс астрономической практики под руководством Струве. Это сообщение положило начало паломничеству американских астрономов в Пулково.

***

Слухи о надвигавшемся разрыве России с Турцией возбудили горцев Кавказа. Шамиль и Магомет-Эминь объявили горским старшинам о полученных от султана фирманах. Всем мусульманам повелевалось восстать против общего врага – России. Говорилось о скором прибытии турецких войск в Грузию и Кабарду и о необходимости решительно действовать против русских, якобы ослабленных отправкой значительной части войск на турецкие границы. Но прежние неудачи сильно ослабили сопротивляемость горцев, и подчинить их себе Шамиль мог только жестокими наказаниями. Без успеха оказался набег на Лезгинскую линию. Генерал Козловский разбил Магомет-Эминя со скопищем кубанских горцев. Начавшаяся война с Турцией заставила русских держаться преимущественно оборонительных действий. Вместе с тем, расчистка лесов и истребление у противника средств продовольствия продолжались, правда, в более ограниченных размерах. В 1854 г. начальник турецкой Анатолийской армии вступил в сношения с Шамилем, приглашая его двинуться на соединение с ним со стороны Дагестана. В конце июня Шамиль вторгнулся в Кахетию. Горцы успели разорить богатое селение Цинондаль, захватить в плен семейство его владетеля и разграбить несколько церквей. Приближение русских отрядов заставило их обратиться в бегство. Шамилю не удалось овладеть мирным аулом Истису.

Как известно, происходящее укрепление России на Кавказе и на персидской границе очень беспокоили Англию, недовольную и нашей успешной политикой в Средней Азии и в Китае. На Кавказ присылались английские агенты, там настраивавшие горцев против России, снабжавшие их оружием. Главный враг России, министр иностранных дел лорд Пальмерстон во время Восточной войны так изложил свои давнишние мечты английскому послу в Вашингтоне: «Для меня идеальная цель войны заключается в следующем: Аландские острова и Финляндию возвратить Швеции; ядро Польского королевства восстановить как барьер между Германией и Россией; Валахию и Молдавию отдать Австрии; Крым, Черкесия и Грузия отрываются от России; Крым и Грузию передать Турции. Черкесия становится независимой либо подчиняется суверенитету султана».

В связи с высказанными «чаяниями» Пальмерстона необходимо отметить, что Император Николай I не был враждебен Англии и с самого начала своего Царствования пытался сговориться с нею (соглашение в Петербурге 26 марта 1826 г. с герцогом Веллингтоном по греческому вопросу). В 1840 г. Государь отказался от преимущественных прав в Турции, особенно беспокоивших Англию. Когда в пятидесятых годах он счел Оттоманскую империю «больным человеком», близящимся к кончине, он раздел ее владений мыслил только в порядке соглашения заинтересованных в этом держав, причем видное место отводил доле Англии в наследстве. Но Англию пугала сама Российская Империя, столь усилившаяся при Императоре Николае I.

Сокровенно враждебную политику против России проводила Австрия, столь многим ей обязанная и недавно мощно поддержанная во время венгерского восстания. Тогда в письме молодого императора Франца Иосифа, привезенном в мае 1849 г. в Варшаву генерал-принцем Лобковицем, говорилось, что он с детства привык видеть в Государе защитника монархических принципов, наиболее искреннего и верного друга своей семьи. Еще в 1850 г. Государь поддержал Австрию в ее споре с Пруссией из-за Гессена. На самом же деле, как скоро выяснилось, Габсбургская монархия ревниво относилась к усилению влияния России на Балканах и все время держала камень за пазухой, ожидая случая бросить его в свою союзницу.

В пятидесятых годах подготовлялся заговор против России, в котором принимал участие с юных лет связанный с Англией принц Луи Наполеон, ставший затем Французским императором в итоге революции. Наполеон III недружелюбно относился к Императору Николаю I, не пожелавшему именовать его, как других государей, «братом», и думал, по примеру своего великого дяди, приобрести популярность удачными войнами. Главным же двигательным началом была, конечно, Англия.

Император Наполеон I 1–2 апреля 1811 г. писал королю Вюртембергскому: «Война будет. Она будет вопреки мне, вопреки Императору Александру, вопреки благу Франции и России. Я уже часто бывал в подобном положении, и опыт прошедшего раскрывает мне будущее. Все это сцена из оперы, а действующие машины в руках англичан». Через 40 лет история повторилась.

Против России была либеральная Европа, в которой все больше ростков давали ядовитые семена «великой» французской революции. В Царствование Императора Николая I в Западной Европе бушевали в 1830 и 1848 гг. революционные бури. Первая из них способствовала восстанию в Польше. В 1848 г. Карл Маркс опубликовал свой коммунистический манифест, положивший начало тем потрясениям и ужасам, от которых страдает весь мир.

Императора Николая I давно беспокоил вопрос о Святых Местах в связи с домогательствами католиков. Еще в 1839 г. он говорил флигель-адъютанту графу А.А. Ржевускому, отправляемому им к султану Абдул-Меджиду и египетскому паше Мегемету-Али: «Конечно, охрана Святых Мест должна была бы нам принадлежать безраздельно или, по крайней мере, мы должны были иметь там более широкие права, чем латиняне. Это покровительство христианам французов смешно. В Турции и в Сирии больше православных, чем католиков, и наследие восточных императоров не принадлежит французам».

Обострил вопрос император Наполеон III. Нуждаясь в поддержке разных кругов во Франции, в частности католических, он стал требовать от султана расширения прав католиков в Святых Местах. Последние получили ключи от храма Воскресения, принадлежавшие ранее православным грекам. Когда в 1853 г. Турция в этом отказала, то русскими войсками заняты были подчиненные Порте Молдавия и Валахия, «в залог, доколе Турция не удовлетворит справедливым требованиям России». Султан обратился с протестом к другим державам. Представители Англии, Франции, Австрии и Пруссии, собравшиеся в Вене, отправили в Петербург ноту, которую Государь принял во внимание. Английским послом в Константинополе с 1842 г. был Страфорд Редклиф, лично ненавидевший Императора Николая I, не пожелавшего видеть его в 1833 г. послом в Петербурге. Он все время вел подкопную работу, в данное же время предложил Турции разные изменения в указанной ноте, с какими Государь не согласился. Турция предложила России в 15-дневный срок очистить княжества, и когда это не последовало, объявила 14 сентября 1853 г. войну России. 27 октября французский и английский флот вошел в Босфор. 20 октября Россия объявила войну Турции.

18      ноября вице-адмирал П. С. Нахимов, подкрепленный эскадрой контр-адмирала Новосильцева, разгромил турецкий флот в Синопской гавани. Император Николай писал в рескрипте Нахимову: «Победа под Синопом являет вновь, что Черноморский флот наш достойно выполняет свое назначение. С искренней радостью поручаю сказать храбрым морякам нашим, что я благодарю их за подвиги, совершенные для славы и для чести русского флота. Я с удовольствием вижу, что Чесма не забывается в нашем флоте и что правнуки достойны своих прадедов». Государь еще отдельно писал Нахимову: «Истреблением турецкой эскадры при Синопе вы украсили летопись русского флота новой победой, которая навсегда останется памятной в морской истории. Статут военного ордена св. великомученика и победоносца Георгия указывает награду за ваш подвиг. Исполняя с истинной радостью постановление статута, жалуем вас кавалером св. Георгия второй степени большого креста». Нахимов скромно ответил: «Михаил Петрович Лазарев – вот кто сделал все-с», – разумея под этим блестящее состояние Черноморского флота, до которого довел его этот выдающийся адмирал.

Синопская победа еще более растравила враждебное к нам чувство западных держав. Английский парламент и газеты заговорили, что Россию следует отбросить за Урал. 22 декабря англо-французский флот без объявления нам войны вступил в Черное море. На наш запрос о побуждениях к этому из Лондона и Парижа последовали ответы, что делается это для прикрытия турецкого флота и прекращения свободного плавания русского флота. Император Николай отозвал наших послов из Парижа и Лондона. Наполеон же послал Государю дерзкое письмо и посмел напечатать его в газетах раньше, чем оно дошло по адресу. В нем он требовал очищения Дунайских княжеств и заключал угрозой за поражение турецкого флота. Государь в ответном письме от 4(16) января 1854 г. высказался так: «Когда Ваше Величество, не довольствуясь быть зрителем или даже посредником, пожелали быть вооруженным пособником врагов моих, тогда было бы прямее и достойнее Вас предварить меня о том откровенно, объявив мне войну. Я не отступаю ни пред какою угрозою. Доверяю Богу и моему праву, и Россия, ручаюсь в том, явится в 1854 г. такою же, какою была в 1812 г.».

9      февраля 1854 г. Россия объявила войну Англии и Франции. 28 марта последовало объявление того же этими государствами, войну вызвавших, но желавших, чтобы вызов исходил не от них. 26 января 1855 г. войну России объявило королевство Сардиния.

Предательством оказалось поведение Австрии, императору которой Государь так доверял. Он ожидал в острое время переговоров давления Австрии и Пруссии на султана. Позднее Царь рассчитывал на их благожелательный нейтралитет. В Вене же камень уже вытаскивался из-за пазухи. Князю А.Ф. Орлову, посланному туда в начале 1854 г., осмелились задать вопрос – сможет ли Государь дать обещание не интересоваться впредь судьбой славян. Решительный отрицательный ответ Государя повлек за собой открытие Австрией своих карт. «Позволишь ли ты себе, апостольский император, интересы турок сделать своими? Допустит ли это твоя совесть? Произойди это, Россия одна под сенью святого креста пойдет к своему святому назначению. Если же ты будешь поддерживать дело турок и пойдешь против меня под знаком полумесяца, то это приведет к отцеубийственной войне...» Государь укорил его в этом письме, сказав, что его славный дед (император Франц I) так не поступил бы. Те же мысли, напоминанием о том, как недавно еще Россия, жертвуя кровию своих сынов, спасала его от взбунтовавшихся подданных, излагал Государь в письме к Францу Иосифу от 18 февраля (1 марта) 1854 г.

Прусский король Фридрих Вильгельм IV, брат Императрицы Александры Феодоровны, некоторое время колебался. 20-го же апреля 1854 г. Пруссия заключила в Вене договор с Австрией, и обе державы потребовали очищения Россией Молдавии и Валахии. Княжества были очищены и заняты турецкими и австрийскими войсками. 2 декабря 1854 г. Австрия заключила союз с Англией и Францией.

Естественное негодование Императора Николая I вызвало поведение Пруссии, своим существованием во время господства в Европе Наполеона I обязанной России и ею окончательно освобожденной от его гнета. Но там приобрели значение те силы, о планах которых писал Бисмарк, говоря о положении в Европе в середине прошлого столетия: «В этой обстановке наша либеральная партия вела курьезную двойную игру. Я вспоминаю объемистый меморандум, циркулировавший среди этих господ и которым они, между прочим, и меня старались привлечь на свою сторону. В нем указывалась цель, к которой якобы должна стремиться Пруссия как авангард Европы, а именно: расчленение России, отторжение от нее Прибалтийских стран, с Петербургом включительно, в пользу Швеции и Пруссии, а также восстановление Польши в ее максимальных границах, остаток же России должен был быть расколот на Великороссию и Украину (независимо от того, что большая часть последней уже включалась в Речь Посполитую!)... И такими детскими утопиями тешились эти, в других отношениях далеко не глупые, головы Бетмановской партии, разыгрывая из себя государственных мужей и считая возможным третировать в будущей Европе 60-миллионную великорусскую массу, как мертвое тело, без риска сделать из нее естественного союзника любого врага Пруссии...» «И такие-то политики не только сами себя почитали мудрыми мужами, но и восхвалялись как таковые всей либеральной печатью...»

8 апреля 1854 г. союзный флот в числе 28 судов бомбардировал впервые Одессу, повторив бомбардировку через два дня, в Страстную субботу. Неудачной оказалась попытка высадиться. Жителей города ободрял своими проповедями знаменитый владыка Иннокентий (Борисов), архиеписком Херсонский.

Государь все силы свои отдавал борьбе с врагами. Известные историки признают правильность советов и приказаний, которые он давал фельдмаршалу Паскевичу, адмиралу князю Меншикову, князю Горчакову и другим. Историк-публицист П. Бартенев, отмечая большое знание Государем инженерного дела, пишет: «Слышно, что даже знаменитые редуты, давшие возможность Севастополю так долго сопротивляться, возведены не только по его указаниям, но и по его собственным чертежам».

В биографическом очерке Н. Шильдера «Граф Эдуард Иванович Тотлебен. Его жизнь и деятельность» (СПб., 1885) приведены некоторые письма Государя, относящиеся ко времени Восточной войны.

Государю, которого Шильдер именует творцом самостоятельного развития русского Инженерного корпуса, пришлось близко познакомиться с Тотлебеном, тогда капитаном, летом 1853 г. в лагере под Петергофом. Тотлебен руководил там практическими работами. Государь нередко посещал лагерь своих гвардейских саперов и следил за ходом занятий. Однажды он давал указания, каким образом нужно продолжать занятие атакованного наружного укрепления крепостного форта. Тотлебен, не смущаясь, не согласился с высказанным им и объяснил, как он намерен решить рассматриваемый вопрос. Присутствовавшие были поражены его смелостью, Государь же внимательно выслушал и согласился с ним.

Граф Тотлебен в начале 1854 г. был вызван в главную квартиру Дунайской армии и исполнял поручения генерал-адъютанта Шильдера и после его ранения заведовал там всеми работами. Позднее был отправлен в Севастополь.

После снятия нашими войсками осады Силистрии Государь предугадал, где противники нанесут удар. 27 июня он писал главнокомандующему князю Паскевичу: «Теперь в ожидании, будет ли попытка на Крым; спокоен буду, когда гроза минует...» 3 июля писал ему же: «Очень думаю, что попытка на Крым сбудется».

Паскевич опасался ослабления сил на всей западной границе и не соглашался на отправление оттуда подкреплений в Крым. Князь А.С. Меншиков, командуя войсками в Крыму, просил князя М. Д. Горчакова, командовавшего на юго-западном фронте, двинуть к Перекопу 16-ю дивизию, что тот и исполнил. На донесение об этом Горчакова Государь ответил ему 1 июля: «Нельзя благоразумнее поступить, ни распорядиться, как ты это сделал. Искренно благодарю тебя». Паскевичу, высказавшему неудовольствие распоряжением Горчакова, Государь ответил: «Сохранение Крыма, обеспечение Севастополя и фронта для нас первейшая важность; если будем так несчастливы, что лишимся их, на долю России ощущать будет этот тяжкий удар. Отвратить его, елико возможно, предмет наиважнейший».

Все увеличивавшееся враждебное поведение Австрии побудило Государя двинуть в Гродно и Белостоку гвардию. 28 августа он извещал Паскевича о начинающемся ее выступлении. 1(13) сентября Император писал ему, что, когда сосредоточится гвардия, «тогда мы поговорим с Австрией посерьезнее, пора ей отдать отчет в своих мерзостях. А ты приведи все в порядок устройство и готовься к ноябрю, ежели Богу угодно будет, чтобы мы рассчитались с Австрией». В письме от 2 сентября говорилось: «Скоро наступит время, где пора нам будет требовать отчета от Австрии за все ее коварства». 4 декабря Государь писал Горчакову: «Коварство Австрии превзошло все, что адская иезуитская школа когда-либо изобретала. Но Господь их горько за это накажет. Будем ждать нашей поры».

Император Николай I не дожил до этого времени. Предательство Австрии в отношении России дало возможность Франции разбить ее в 1859 г. и Пруссии – в 1866 г. Россия этому не препятствовала.

Князь Имеретинский в записках «старого преображенца» описывает прощание Государя 6 сентября 1854      г. в Гатчине с полком, выступавшим в Белосток: «На его лице светлела улыбка, стесненная выражением перемогавшейся грусти. Когда Император начал говорить, видно было, что избыток чувств пошатнул даже эту богатырскую натуру, и слезы чуть не прервали речи. «Смотрите, молодцы, служите у меня по-преображенски, если дойдет до дела – слышите ли вы? – то мне вам больше ничего не нужно говорить, как одни слова: помните, что вы преображенцы. Господь с вами!» С последним словом голос прервался от слез. Государь перекрестил полк широким крестом, быстро повернул лошадь и отъехал... Он плакал. Полк единодушно грянул «ура!» Солдаты крепились, и у многих руки, мимоходом, шмыгали по глазу обшлагом» (Русская старина. 1884).

Фрейлина Тютчева писала в своем дневнике во время войны: «Стоя очень близко от него в церкви, я была поражена происшедшей в нем за последнее время переменой. Вид у него подавленный, страдание избороздило морщинами его лицо. Но никогда он не был так красив: надменное и жестокое выражение смягчилось, крайняя бледность, особенно выделяющая изумительную правильность черт его лица, придает ему вид античной мраморной статуи. При виде того, с каким страдальческим и сосредоточенным видом он молился, нельзя не испытывать почитательного и скорбного сочувствия к этой высоте величия и могущества, униженной и поверженной ниц пред Богом». Она же отмечает, что, когда в Гатчину пришло известие о частичном успехе русского оружия в Севастополе, Император «бросился на колени перед образами и разрыдался».

После поражения 8 сентября под Альмой Государь писал 17 сентября князю Горчакову: «Буди воля Божия, роптать не буду и покоряюсь святой Его воле...» 27 сентября он писал князю Меншикову: «Благодарю всех за усердие, скажи нашим молодцам морякам, что я на них надеюсь на суше, как и на море. Никому не унывать, надеяться на милосердие Божие, помнить, что мы, русские, защищаем родной край и веру нашу, и предаться с покорностью воле Божией! Да хранит тебя и нас всех Господь; молитвы мои – за вас и за ваше правое дело, а душа и все мысли – с вами!» 30 сентября он писал: «Не унывать никому, повторяю я, доказать каждому, что мы те же русские, которые отстояли Россию в 1812 г.» Французский главнокомандующий маршал Сент-Арно, получив известие о затоплении русского флота, воскликнул: «Это начало Москвы!»

Государь отправил в Севастополь своих младших сыновей Николая и Михаила. Первый, по прибытии в крепость, обнял Тотлебена, сказав: «Государь приказал мне вас поцеловать».

Государь, желая Меншикову победы, писал 23 сентября: «Мое душевное настроение не стану описывать, оно схоже с горячкой. Одно меня подкрепляет – слепая вера в Промысл Всевышнего, Которому смиренно покоряюсь. Буди воля Его».

Письмо от 31 октября, после неудачного Инкерманского боя: «Не унывать... Скажи вновь всем, что я ими доволен и благодарю за прямой русский дух, который, надеюсь, никогда в них не изменится. Пасть с честью, но не сдаваться и не бросать». Письмо от 23 ноября 1854 г.: «Хотелось бы к вам лететь и делить участь общую, а не здесь томиться беспрестанными тревогами всех родов».

На азиатском фронте в 1853 г. князь Андроников 14 ноября 1853 г. разбил турок под Ахалцыхом и 19 ноября князь Бебутов разбил главную турецкую армию под Баш-Кадыкларом. В 1854 г. генерал-адъютант Н.М. Муравьев, заменивший князя Воронцова по главному командованию войсками, 16 ноября занял сдавшуюся крепость Карс.

***

К началу 1855 г. русские силы под Севастополем превосходили силы союзников. Император Николай Павлович настоятельно требовал от главнокомандующего князя Меншикова решительных действий. Последний же продолжал медлить, упуская удобные для того обстоятельства нанести решительный удар противнику. В конце января в Евпатории высадился 21-тысячный турецкий корпус Омера-паши. Только тогда Меншиков, опасаясь движения турок к Перекопу или к Севастополю, разрешил генералу Хрулеву с отрядом в 19 тысяч атаковать Евпаторию. Попытка того овладения городом 5 февраля успеха не имела. Хрулев, потеряв около 800 человек, отступил. По получении донесения об этом Государь решил сместить князя Меншикова.

В это время союзники получили подкрепление. Им удалось сосредоточить под Севастополем 120 000. К этому времени прибыл искусный французский инженер генерал Ниель, давший новое направление осадным работам. Они направлены были против Малахова кургана – ключа севастопольской оборонительной линии. Для противодействия этому русские выдвинулись вперед своим левым флангом и после упорной борьбы возвели весьма важные контр-апроши: редуты Селенгинский и Волынский, люнет Камчатский.

Тотлебен писал 3 февраля: «Если теперь наши военные инженеры не уступают иностранным, то мы обязаны этим Государю, который сам, будучи Великим Князем, стоял во главе нашего корпуса и доныне сохраняет особенное расположение к инженерному искусству. Все наши занятия в Петергофе, как оказывается теперь, принесли громадную пользу». Государь 4 февраля писал Меншикову: «Спасибо нашим молодцам саперам и минерам. Старый их товарищ радуется душевно их успехам. Непонятно мне, что французы не заложили усиленного горна, и несмотря на успех, надо быть осторожными...»

15      февраля, перед самой кончиной, Император Николай Павлович поручил Наследнику Цесаревичу Великому Князю Александру написать письмо князю Меншикову об увольнении его по болезненному состоянию и о назначении на его место князя М. Д. Горчакова. Письмо это разошлось с прошением самого Меншикова об увольнении.

***

Во время водосвятия в день Крещения Господня 1855 г. Государь простудился, но не берегся в дальнейшем. В конце января он не хотел отказать графу Клейнмихелю быть на свадьбе его дочери. Император был в конно-гвардейском мундире с лосинами, не согревавшими достаточно ноги. Камердинер Гримм обратил внимание Государя на сильный мороз и советовал переменить форму. Пройдя проститься к Императрице и вернувшись, Государь сказал Гримму: «Ты правду говоришь. Проходя сенями по мраморному полу, я уже почувствовал, что ногам холодно, но теперь поздно переодеваться». Возвратившись со свадьбы, он почувствовал озноб. 27 января определился грипп, свирепствовавший в то время в столице. В начале февраля появилось стеснение в груди, выявилось повреждение нижней части правого легкого. Доктора предписали сидеть дома. Вынужден был Государь прервать говение на первой неделе Великого поста. Доклады он продолжал принимать. После доклада графа Киселева пригласил его к обеду. Тот отказался, ссылаясь на простуду. «Я кашляю, – ответил ему Император, – но жена не будет с нами: мы останемся вдвоем и можем свободно кашлять и сморкаться». Сначала за обедом Государь был таким, как всегда, но через полчаса, по словам Киселева, он поднялся, сказав, что усталость побуждает его лечь в постель».

На следующий день, когда Киселев благоразумно высиживал дома, пока не пройдет простуда, Государь собрался ехать в манеж напутствовать маршевые батальоны лейб-гвардии Измайловского и Егерского полков, отправляемые на театр военных действий. Врачи Мандт и в особенности Карелл протестовали. Государь спросил их: «Если бы я был просто солдатом, обратили бы вы внимание на мою болезнь? »

«Ваше Величество, – ответил Карелл, – в Вашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каком вы находитесь и при таком морозе – 23°. Мой долг требует, чтобы вы не выходили еще из комнаты».

«Ты исполнил свой долг, позволь же мне исполнить мой долг». То же сказал Мандту, добавив, что исполнит свой долг, прощаясь с солдатами, которые отбывают, «чтобы защищать нас». Уехал он в легком плаще, не внимая уговорам Наследника и прислуги.

Простуда усилилась. Ночь Государь провел без сна. На следующий день, 10 февраля, он отправился на проводы гвардейских саперов, преображенцев и семеновцев. 11 февраля не смог быть на литургии Преждеосвященных Даров и лег одетым. 12-го озноб усилился.

Доктор Мандт в письме за границу к близкому ему лицу так излагает происходившее с вечера 17 февраля 1855 г.: «Между 11 и 12 часами блаженной памяти Император отложил приобщение Святых Таин до того времени, когда будет в состоянии встать с постели. Из этого видно, что сам он не думал, чтобы его жизни угрожала неминуемая опасность, а врач усматривал пока еще слабые признаки такой опасности в нижней части правого легкого, впрочем не теряя в этом часу ночи всякой надежды на выздоровление.

Сделав все нужные медицинские предписания, я, не раздеваясь, лег отдохнуть в постель. Доктор Карелл должен был оставаться в комнате больного, пока я не приду заменить его в 3 часа утра – так было условлено и так постоянно делалось. В половине третьего я встал, и в ту минуту, как я хотел отправиться на мой печальный пост, мне подали следующую наскоро написанную карандашом записку: «Умоляю Вас, не теряйте времени ввиду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении Святых Таин. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга. Вы иностранец, и вся ответственность падет на Вас. Вот доказательство моей признательности за ваши прошлогодние заботы. Вам говорит это дружески преданная вам А. Б.» (Блудова. – Я. Т.). Войдя в прихожую, я повстречался с Великой Княгиней Марией Николаевной (она провела эти часы на софе в своей комнате). Она сказала, обращаясь ко мне: «У вас, должно быть, все идет к лучшему, так как я давно не слыхала никакого шума».

Я нашел доктора Карелла на своем посту, а положение высокого больного показалось мне почти не изменившимся с 12 часов ночи. Жар в теле немного слабее, дыхание было несколько менее слышным, чем в полночь. После некоторых вопросов и ответов касательно дыхания и груди (причем особенное внимание было обращено на правое легкое, совершенно согласно с тем, как оглашено в газетах) доктор Карелл ушел для того, чтобы воспользоваться в течение нескольких часов необходимым отдыхом. Было около 10 минут четвертого, когда я остался наедине с больным Государем в его маленькой неприютной спальне, дурно освещенной и прохладной. Со всех сторон слышалось завывание холодного северного ветра. Я недоумевал и затруднялся, как объяснить самым мягким и пощадливым образом мою цель больному, который, хотя и очень страдал, но вовсе не считал своего положения безнадежным. Так как накануне того дня вечером, после последнего медицинского осмотра, еще не вовсе утрачена была надежда на выздоровление, то я начал с тщательного исследования всей груди при помощи слухового рожка. Император охотно этому подчинился точно так, как с некоторого времени он вообще подчинялся всему, чего требовала медицинская наука.

В нижней части правого легкого я услышал шум, который сделался для меня таким зловещим, каким я в течение уже нескольких лет считал тот особый звук голоса, который происходит из образовавшихся каверн. Я не в состоянии описать ни этого звука, ни этого шума, но и тот и другой, доходя до моего слуха, не подчинялись моему умственному анализу, а как будто проникали во всю мою внутренность и действовали на все мои чувствительные нервы. Они произвели на меня такое же впечатление, какое производит фальшивая нота на слух опытного музыканта. Но этот звук и этот шум уничтожили все мои сомнения и дали мне смелость приступить к решительному объяснению. Зрело обсудив, что следовало делать в моем положении, я вступил в следующий разговор с Его Величеством. Здесь я должен обратить внимание на то, что замеченный мною особый шум в нижней части правого легкого свидетельствовал о начале паралича в этом важном органе и что вместе с тем для меня угас последний луч надежды. В первую минуту я почувствовал что-то похожее на головокружение: мне показалось, что все предметы стали вертеться перед моими глазами. Но полагаю, что сознание важности данной минуты помогло мне сохранить равновесие способностей.

«Идучи сюда, я встретился с одним почтенным человеком, который просил меня положить к стопам Вашего Величества изъявление его преданности и пожелания выздороветь».

«Кто такой?» – больной Император все время говорил громким и ясным голосом, с полным обладанием всеми умственными способностями.

«Это Бажанов, с которым я очень близок и почти что дружен».

Стараясь приступить к делу как можно мягче, я позволил себе это уклонение от истины. Я узнал из уст Его Высочества Государя Наследника, который сам пожелал провести эту ночь как можно ближе к больному, что названная духовная особа находилась поблизости. А то, что я сказал о моих личных отношениях к Бажанову, вполне согласно с истиной.

«Я не знал, что вы знакомы с Баженовым. Это честный и вместе с тем добрый человек», – затем молчание, и – с намерением или случайно – Император не поддержал этого разговора.

«Я познакомился с Баженовым, – продолжал я спустя минут пять, – в очень тяжелое для нас всех время, у смертного одра почившей Великой Княгини Александры Николаевны. Вчера мы вспоминали об этом времени у Государыни Императрицы, и из

оборота, который дан был разговору, мне было нетрудно понять, что Ее Величеству было бы очень приятно, если бы она могла вместе с Бажановым помолиться подле вашей постели об умершей дочери и вознести к небу мольбы о вашем скором выздоровлении».

По выражению глаз Императора я тотчас заметил, что он понял значение слов и даже одобрил их. Он устремил на меня свои большие, полные, блестящие и неподвижные глаза и произнес следующие простые слова, немного приподнявшись и поворотив ко мне голову: «Скажите же мне, разве я должен умереть?» Эти слова прозвучали среди ночного уединения как голос судьбы. Они точно держались в воздухе, точно читались в устремленных на меня своеобразных больших глазах, точно будто гудели с отчетливой ясностью металлического звука в моих ушах. Три раза готово было вырваться из уст ответствование, какое можно дать на такой простой вопрос, и три раза мое горло как будто было сдавлено какой-то перевязкой: слова замирали, не издавая никакого понятного звука. Глаза больного Императора были упорно устремлены на меня. Наконец, я сделал последнее усилие и отвечал: «Да, Ваше Величество».

Почти немедленно вслед за тем Император спросил: «Что нашли вы вашим инструментом? Каверны?» – «Нет, начало паралича». В лице больного не изменилась ни одна черта, не дрогнул ни один мускул, и пульс продолжал биться по-прежнему! Тем не

менее я чувствовал, что мои слова произвели глубокое впечатление: под этим впечатлением мощный дух Императора точно старался высвободиться из-под мелочных забот и огорчений здешнего ничтожного мира. Было ясно, что в течение всей болезни это случилось в первый раз в эту минуту, которую почти можно назвать священной. Глаза Императора устремились прямо в потолок и по крайней мере в продолжение пяти минут оставались неподвижными: он как будто во что-то вдумывался. Затем внезапно взглянул на меня и спросил: «Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?»

«Меня побудили к этому, Ваше Величество, следующие причины. Прежде всего и главным образом, я исполняю данное мною обещание. Года полтора тому назад вы мне однажды сказали: «Я требую, чтобы вы мне сказали правду, если б настала та минута в данном случае». К сожалению, Ваше Величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к Монарху. Вы еще можете располагать несколькими часами жизни. Вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет никакой надежды. Эти часы, Ваше Величество, конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, если бы не знали положительно, что вас ожидает, по крайней мере, так мне кажется. Наконец, я высказал Вашему Величеству правду, потому что я люблю вас и знаю, что вы в состоянии выслушать ее».

Больной Император спокойно внимал этим словам, которые я произнес почти без перерыва, слегка нагнувшись над его постелью. Он ничего не отвечал, но его глаза приняли кроткое выражение и долго оставались устремлены на меня. Сначала я выдержал его взгляд, но потом у меня выступили слезы и стали медленно катиться по лицу. Тогда Император протянул ко мне правую руку и произнес простые, но на века незабываемые слова: «Благодарю вас». Слово «благодарю» было произнесено с особым ударением. После того Император перевернулся на другую сторону, лицом к камину, и остался неподвижным.

Минут через 6 или 8 он позвал меня, назвал по имени и сказал: «Позовите ко мне моего старшего сына». Я исполнил это приятное поручение, не уходя далее прихожей, и распорядился, чтобы меня известили, лишь только прибудет Его Императорское Высочество. Когда я возвратился к постели больного Императора, он сказал, обращаясь ко мне таким голосом, в котором не было заметно никакой перемены: «Не позабудьте известить остальных моих детей и моего сына Константина. Только пощадите Императрицу». – «Ваша дочь Великая Княгиня Мария Николаевна провела ночь, как я сам видел, на кожаном диване в передней комнате и находится здесь в настоящую минуту».

Вскоре прибыл Его Высочество Наследник; по его приказанию известили обо всем Императрицу; прибыл и духовник, которому я сообщил о моей попытке подготовить Императора к приобщению Святых Таин. С той минуты, как был исполнен этот долг (в половине пятого), и до смерти (20 минут первого) умирающий отец, за исключением минутных перерывов, видел своего старшего сына, стоявшего на коленях у его постели и державшего свою руку в его руке, чтобы облегчить эту последнюю земную борьбу настолько, насколько это позволяют законы природы. Высокий больной начал исполнять обязанности христианина, затем следовало исполнение обязанностей отца, Императора и, наконец, даже милостивого хозяина дома, так как он простился со всеми своими служителями и каждого из них осчастливил прощальным словом. Такая смерть и такое почти превышающее человеческие силы всестороннее исполнение своего долга возможны только тогда, когда и больной и его врач отказались от всякой надежды на выздоровление и когда эта печальная истина была высказана врачом и принята больным с одинаковою решимостью.

Я считаю долгом записать здесь еще два вопроса, с которыми умирающий Монарх обратился ко мне утром того дня (между 9-ю и 11-ю часами) и которые служат доказательством того, с каким удивительным душевным спокойствием, с каким непоколебимым мужеством и силой воли он смотрел в лицо смерти. Первый из этих вопросов был следующий: «Потеряю ли я сознание или не задохнусь ли я?» Из всех болезненных симптомов ни один не был так противен Императору, как потеря сознания; я знал это, потому что он не раз мне об этом говорил. Я понимал всю важность этого вопроса, который был сделан самым спокойным голосом, но внезапное рыдание помешало мне тотчас ответить, и я был вынужден отвернуться. Только несколько времени спустя я был в состоянии отвечать: «Я надеюсь, что не случится ни того, ни другого. Все пойдет тихо и спокойно». – «Когда вы меня отпустите?» – Его Величество был так добр, что повторил мне вопрос, который я сначала не расслышал. «Я хочу сказать, – присовокупил Император, – когда все это кончится?»

С тех пор, как я стал заниматься медицинской практикой, я никогда еще не видел ничего хоть сколько-нибудь похожего на такую смерть; я даже не считал возможным, чтобы сознание в точности исполненного долга, соединенное с непоколебимою твердостью воли, могло до такой степени господствовать над той роковой минутой, когда душа освобождается от своей земной оболочки, чтобы отойти к вечному покою и счастию; повторяю, я считал это невозможным, если бы я не имел несчастия дожить до того, чтобы все это увидеть».

Императрица Александра Феодоровна предложила Государю причаститься. Его смущало принимать Святые Таины лежа, неодетым. Духовник его протопресвитер Василий Бажанов говорил, что в жизни своей он наставлял многих умиравших набожных людей, но никогда не видел такой, какая у Императора Николая I, веры – торжествующей над приближающейся смертью. Другой свидетель последних часов жизни Государя высказывал мнение, что атеист, приведенный тогда в комнату Царя, стал бы верующим. По причащении Государь произнес: «Господи, прими меня с миром». Императрица прочла «Отче наш». При произнесении ею любимых слов Государя «да будет воля Твоя»,– он произнес: «Всегда, всегда». Произносил он несколько раз молитву: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром».

Государь отдал все распоряжения относительно погребения. Он требовал наименьших расходов на похороны. Запретил, как и подобает православное отношение к смерти, затягивать черным залу, где будет лежать его тело. Просил положить в гроб икону Божией Матери Одигитрии, которой, при крещении, благословила его Императрица Екатерина. Благословил он детей, отсутствующих крестил вдаль. Великая Княгиня Ольга Николаевна, столь им любимая, почувствовала отцовское благословение у себя в Штутгарте. Вызвал ближайших друзей-сподвижников. Наследнику особенно рекомендовал графа Адлерберга, говоря: «Этот был мне дружен в течение сорока лет». Ему завещал свой портфель. О графе Орлове сказал: «Ты сам знаешь, нечего рекомендовать». «Этот еще послужит тебе», – о князе Долгорукове. Любимую горничную Императрицы г-жу Рорберг горячо благодарил за ее уход во время последней болезни Государыни, который разделял с нею. На прощание сказал ей: «Приветствуйте от меня мой дорогой Петергоф».

Поступившие из армии донесения он приказал передавать Наследнику. Рад был благополучным сведениям о младших сыновьях, находившихся в Крыму в армии. Потом просил покинуть его на время. «Теперь мне нужно остаться одному, чтобы подготовиться к последней минуте. Я вас позову, когда наступит время».

Позднее Император вызвал несколько гренадеров, простился с ними, прося передать его прощальный привет остальным. Просил он Наследника сделать то же в отношении гвардии, армии, в особенности защитников Севастополя. «Передай им, что я в другом мире буду продолжать молиться за них». Сказанное им сыну изложено в его посмертном приказе войскам. Велел Государь отправить прощальные телеграммы в Севастополь и в Москву. Последняя депеша, отчего-то не отправленная и ставшая известной потом, гласила: «Император умирает и прощается с Москвой».

В 8 часов 20 минут духовник о. Василий Бажанов начал читать отходную. Государь слушал внимательно слова молитвы, осеняя себя временами крестным знамением. Когда священник благословил его и дал поцеловать крест, умирающий произнес: «Думаю, что я никогда сознательно не сделал зла». Он держал в своих руках руки Императрицы и Наследника и когда не мог говорить, то прощался с ними взглядом. В 10 часов Государь потерял способность речи. Но перед самой кончиной Император заговорил снова. Он велел Цесаревичу поднять с колен Цесаревну, так как ей это было вредно для здоровья. Одними из последних были слова, сказанные им Наследнику: «Держи все, держи все», – сопровождаемые решительным жестом. Началась агония. В дворцовой церкви заканчивалась литургия.

«Предсмертное хрипение, – писала Тютчева, – становилось все сильнее, дыхание с минуты на минуту делалось все труднее и прерывистее. Наконец, по лицу пробежала судорога, голова откинулась назад. Думали, что это конец, и крик отчаяния вырвался у присутствовавших. Но Император открыл глаза, поднял их к небу, улыбнулся – и все было кончено. При виде этой смерти, стойкой, благоговейной, нужно было думать, что Император давно предвидел ее и к ней готовился».

«Император лежал поперек комнаты на очень простой железной кровати, – писала далее Тютчева. – Голова покоилась на зеленой кожаной подушке, а вместо одеяла на нем лежала солдатская шинель. Казалось, что смерть настигла его среди лишений военного лагеря, а не в роскоши пышного дворца. Все, что окружало его, дышало самой строгой простотой, начиная с обстановки и кончая дырявыми туфлями у подножия кровати. Руки были скрещены на груди, лицо обвязано белой повязкой. В эту минуту, когда смерть возвратила мягкость прекрасным чертам его лица, которые так сильно изменились благодаря страданиям, подточившим Императора и преждевременно сокрушившим его, – в эту минуту его лицо было красоты поистине сверхъестественной. Черты казались высеченными из белого мрамора, тем не менее, сохранился еще остаток жизни в очертаниях рта, глаз и лба, в том неземном выражении покоя и завершенности, которое, казалось, говорило: «Я знаю, я вижу, я обладаю» – в том выражении, которое бывает только у покойников и которое дает понять, что они уже далеко от нас и что им открылась полнота истины...»

Выдающийся иерарх архиепископ Херсонский Никанор (Бровкович, † 1891) писал впоследствии о кончине Государя: «В 1855 г. скончался Император Николай I. Смерть его была образцом смертей христианина, Государя, человека покаяния, распорядительности, ясного сознания, невозмутимейшего мужества...»

В завещании, составленном Государем во время Польского восстания в 1831 г., содержалось, в числе прочего, следующее: «Прошу Императора милостиво призреть стариков-инвалидов, у меня живших по разным местам. Желаю, чтобы они доживали свой век на прежнем положении, разве угодно будет ему улучшить их содержание» (статья 15). «Благодарю всех меня любивших, мне служивших. Прощаю всех меня ненавидящих» (статья 31). «Прошу всех, кого мог неумышленно огорчить, меня простить. Я был человеком со всеми слабостями, коим все люди подвержены, старался исправиться в том, что за собою худого знал. В ином успевал, в другом нет; прошу искренно меня простить» (статья 32). «Я умираю с благодарным сердцем за все благо, которым Богу угодно было в сем преходящем мире меня наградить, с пламенною любовью к нашей славной России, которой служил по крайнему моему разумению верой и правдой; жалею, что не мог произвести того добра, которого столь искренно желал. Сын мой меня заменит. Буду молить Бога, да благословит Он его на тяжкое поприще, на которое он вступает, и сподобит его утвердить Россию на твердом основании страха Божия, дав ей довершить внутреннее ее устройство и отдаляя всякую опасность извне. На Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся вовеки» (статья 33). «Прошу всех меня любивших молиться об упокоении души моей, которую отдаю милосердному Богу, с твердой надеждой на Его благость и предаваясь с покорностью Его воле. Аминь» (статья 34).

В позднейшем завещании от 30 апреля 1835 г. помещено было обращение к 17-летнему Наследнику Александру. Приводим извлечения из него: «Соблюдай строго, что нашей Церковью предписывается». «Ты молод, неопытен, и в тех летах, в которых страсти развиваются, но помни всегда, что ты должен быть примером благочестия, и веди себя так, чтобы мог служить живым образцом». «Будь милостив и доступен ко всем несчастным, но не расточай казны выше ее способов». «Пренебрегай ругательствами и пасквилями, но бойся своей совести». «Да благословит тебя Бог всемилосердный, на Него одного возлагай всю свою надежду. Он тебя не оставит, доколь ты к Нему обращаться будешь».

В посмертном приказе Государя войскам объявлялось: «Благодарю славную; верную гвардию, спасшую Россию в 1825 г., а равно и храбрые и верные армию и флот; молю Бога, чтобы сохранил в них навсегда те же доблести, тот же дух, коими при мне отличались; покуда дух сей сохранится, спокойствие государства и вне, и внутри обеспечено, и горе врагам его! Я их люблю, как детей своих, старался, как мог, улучшить их состояние, ежели не во всем успел, то не от недостатка желания, но оттого, что или лучшего не умел придумать, или не мог более сделать».

А. О. Смирнова, урожденная де Россет, близкая ко Двору, не раз беседовавшая с Государем, друг Пушкина, Гоголя, Жуковского, писала 8 марта 1855 г. в Москву: « Не стало того, на кого были устремлены с тревогой взоры всего мира, того, кто при своем последнем вздохе сделался столь великой исторической фигурой. Смерть его меня несказанно поразила христианской простотой всех его последних слов, всей его обстановкой. Подробности вам известны, я узнала их от Мандта, от Гримма, его старого камердинера, и, наконец, от Государыни и Великой Княгини Марии. Мандт сообщил мне о течении болезни (у меня самой в это время был грипп, и я лежала в постели). Я пошла посмотреть эту комнату, скорее келью, куда в отдаленный угол своего огромного дворца он удалился, чтобы выстрадать все мучения униженной гордости своего сердца, уязвленного всякой раной каждого солдата, чтобы умереть на жесткой и узкой походной кровати, стоящей между печкой и единственным окном в этой скромной комнате. Я видела потертый коверчик, на котором он клал земные поклоны утром и вечером перед образом в очень простой серебряной ризе. Откуда этот образ – никому не известно. В гроб ему положили икону Божией Матери Одигитрии – благословение Екатерины при его рождении. Сильно подержанное Евангелие – подарок Александра Павловича (его он, как сам мне говорил, читал каждый день, с тех пор как получил его в Москве после беседы с братом Александром у Храма Спасителя), экземпляр Фомы Кемпийского, которого он стал читать после смерти дочери, несколько семейных портретов, несколько батальных картин по стенам (он их собственноручно повесил), туалетный

стол без всякого серебра, письменный стол, на нем пресс-папье, деревянный разрезательный нож и одесская бомба – вот его комната. Он покинул свои прекрасные апартаменты для этого неудобного угла, затерянного среди местных коридоров, как бы с тем, чтобы приготовить себя для еще более тесного жилища. Эта комната находится под воздушным телефоном. Гримм, служивший при нем с ранней молодости, заливаясь слезами, говорил мне, что он после Альмы долго не спал, а только два часа проводил в сонном забытьи. Он ходил, вздыхал и молился, даже громко, среди молчания ночи. Мне кажется, что он в это время именно раскрылся как человек вполне русский».