Глава II

Быстрое распространение беглопоповства, особенно после издания секретных, но не оставшихся в секрете правил 1822 года, равно как вообще широкое развитие раскола вследствие предоставленной раскольникам религиозной свободы, которою они явным образом злоупотребили, с самого вступления на престол императора Николая составили предмет его особенного внимания, внушили ему заботу о принятии необходимых мер к искоренению таких, по его искреннему убеждению, оскорбительных для православной церкви и нетерпимых в благоустроенном государстве явлении. В течение первых десяти с небольшим лет его царствования были изданы им одно за другим многочисленные распоряжения и узаконения, направленные к постепенному сокращению полученных раскольниками в прежние времена разного рода вольностей и льгот, – узаконения, в общей своей совокупности действительно выражавшие твердое и неуклонное намерение императора положить конец, если не самому существованию, то, по крайней мере, процветанию и дальнейшему распространению раскола, в частности же – прекратить «прискорбное для православной церкви» беглопоповство. Из числа распоряжений указанного времени, направленных собственно против беглопоповства, мы укажем только те, которые по своему значению и по своим последствием заслуживают особенного внимания.

Первым стеснительным для раскольнических беглых попов распоряжением императора Николая было воспрещение им разъезжать из одного места в другое. По возбужденному пермским гражданским губернатором вопросу, «… могут ли старообрядческие священники отлучаться от своих мест для исправления треб в другие губернии», комитет министров 10 мая 1827 года мнением положил: «… переходы раскольническим священникам для исправления треб из уезда в уезд, а тем более из губернии в губернию, решительно воспретить, в случае же переездов их, если не будут иметь надлежащих видов, поступать с ними, как с бродягами».

24 числа, того же месяца, утверждая это мнение, император Николай собственноручно сделал следующую, многозначительную в отношении к дальнейшим делам подобного рода надпись: «… весьма справедливо»⁸³. В том же 1827 году, 8-го ноября, состоялось Высочайшее определение о попах Рогожского кладбища, чтобы находившихся там до этого времени «… оставить в покое», но отселе «...новых отнюдь не принимать»⁸⁴. Это распоряжение было тем важнее и тем чувствительнее для раскольников, что касалось одного из самых главных пунктов поповщины и внушало опасение новых в том смысле распоряжений, которые действительно и не замедлили последовать относительно раскольнических попов некоторых других мест, – именно Петербурга и Пермской губернии⁸⁵.

Затем распоряжение это повелено было применить и ко всем старообрядческим обществам в России: 31 января 1832 состоялось Высочайшее утверждение сделанного секретным комитетом постановления – «… распространить на все губернии последовавшее Высочайшее повеление для С.-Петербурга, Москвы и пермской губернии, чтобы вновь не позволить появляться беглым попам у раскольников, но прежних оставить в покое, как живущих на местах»⁸⁶. В 1836 году, января 17-го, распоряжение это еще раз, и с особенной силой, подтверждено было относительно Иргизских монастырей, занимавшихся по-преимуществу добыванием и доставкой в разные места беглых попов, повелено было «… обязать старшин, или, как раскольники их называют, настоятелей Иргизских монастырей подписками впредь не принимать в свои монастыри на исправу беглых попов, так как сие противно и церковным и гражданским законам, с тем что ежели кто осмелится сделать такую исправу, то допустившие сие старшины, а равно совершившие и принявшие оную попы будут преданы суду, как распространители ересей». Вообще, принятие беглых попов раскольниками под исправу было объявлено делом «… сколь постыдным для них, столь же прискорбным для православной церкви»⁸⁷.

В своей постепенности и в своей общей совокупности, все эти, направленные против беглопоповства распоряжения и узаконения, при более или менее точном и строгом их приложении, должны были привести к той именно цели, какую правительство и имело в виду, – к так называемому у раскольников «конечному оскудению бегствующего священства», или, говоря проще, к совершенному прекращению «прискорбного для православной церкви» беглопоповства. И никто не понимал этого лучше самих раскольников. Правда, они умели, и теперь еще больше научились, безнаказанно уклоняться от исполнения разных правительственных распоряжений имея возможность и будучи готовы во всякое время, какою бы то ни было ценою купить благосклонную снисходительность опозоривших себя продажностью чиновников – непосредственных исполнителей этих распоряжений, они успевали парализовать всякую меру правительства, направленную против раскола, как бы разумно ни была она придумана. И строгие постановления относительно бегствующего священства они умели обходить до известной степени: несмотря на все строгости, беглые попы, только уже соблюдаемые в тайне, являлись у них и теперь. Но все же они не могли не видеть, что постановления эти, угрожавшие в близком будущем, с постепенным вымиранием наличных дозволенных попов, окончательным прекращением этого «дозволенного священства», нанесли роковой удар беглопоповству вообще.

Тайные, с величайшими предосторожностями с места на место переезжавшие попы не могли вполне заменить дозволенных. Кроме того, что их приобретение, препровождение с места на место и охранение во время отправления ими своих обязанностей сопряжены, были с большими расходами и угрожали постоянной опасностью, личные качества этих, так называемых, «проезжих» попов внушали сомнение и отвращение даже невзыскательным на этот счет раскольникам: все они предавались безобразному пьянству и распутству; а так как относительно их уже нельзя было раскольникам собирать такие точные справки, какие делались о прежних, дозволенных попах, то между ними не редко оказывались запрещенные, лишенные сана, даже самозванцы, никогда не бывавшие священниками; явились, наконец, промышленники, торговавшие поповством и попами⁸⁸. Все это очень скоро дало почувствовать старообрядцам действительную силу и важность постепенно издававшихся правительственных распоряжений против беглопоповства: ввиду той настойчивости, с какою следовали одно за другим эти распоряжения, они ясно поняли, что их бегствующему священству действительно угрожает опасность конечного оскудения. Необходимо было придумать для отвращения этой опасности какие-либо более верные средства, нежели приобретение и содержание тайных попов, под негласным покровительством продажных чиновников.

Более верного и удобного к тому средства старообрядцы не находили, как просить верховную власть о возвращении к прежним порядкам, о восстановлении в полной силе и действии изданных в 1822 году правил относительно священников, уходящих от православной церкви в расколе. Действительно, просьбы такого рода были во множестве подаваемы от разных раскольнических обществ высшим правительственным лицам и даже на Высочайшее имя. Почин в этом деле принадлежал московским поповцам, прихожанам Рогожского кладбища, которых, как мы видели, прежде других старообрядцев коснулись новые, стеснительные для их духовенства мероприятия.

Как только последовало воспрещение принимать новых попов на Рогожское кладбище, в том же 1827 году, главные по своему богатству и влиянию члены московского старообрядческого общества, от имени всех прихожан Рогожского кладбища «… возымели смелость, – как сами они впоследствии писали, – повергнуть к стопам великого государя императора всеподданническое прошение», в котором, изложив подробно, каким бедственным положением в деле спасения» угрожает им лишение возможности получать «законным порядком» священников от великороссийской церкви, какие отсюда могут проистекать «затруднения и недоумения» для самого правительства по делам о старообрядцах, «… умоляли благость Его Императорского Величества о дозволении им по-прежнему, на основании Высочайше дарованных в 26-день марта 1892 года правил, принимать приходящих к ним священников и диаконов».

Более трех лет напрасно ожидали они ответа на эту просьбу. Между тем воспретительный указ о недопущении новых беглых попов на Рогожское кладбище, приведенный в действие, успел уже отозваться весьма невыгодными последствиями для московских старообрядцев, так что в 1831 году они решились сделать косвенное напоминание о поданной ими просьбе. Но теперь, после первого и недавнего неудачного опыта, они уже не «осмелились» обращаться непосредственно к государю и просить именно о восстановлении правил 1822-го года, а подали просьбу на имя тогдашнего министра внутренних дел Новосильцева и притом о дозволении только временного, частного отступления от изданного в 1827 году указа: они именно просили «… о принятии вновь на убылое место одного уволенного от своего начальства заштатного священника, изявившего согласие иметь жительство при московском старообрядческом Рогожском кладбище и отправлять богослужение и христианские таинства по древлепечатным книгам».

Прошение это было представлено министром на Высочайшее воззрение. Император Николай, обратив внимание на употребленные в нем, очевидно с намерением, неопределенные выражения о тех обязанностях, какие должен исполнять просимый священник на Рогожском кладбище, велел истребовать у подателей просьбы объяснение, не желают ли они принять этого священника, «… как правильно уволенного духовным начальством на правилах единоверческих церквей». Взять у просителей это объяснение предписано было тогдашнему московскому генерал-губернатору князю Голицыну, который для этого и пригласил их к себе в июне того же 1831 года.

Никак не ожидавшие предложения принять единоверие, – предложения, которое, по их понятиям, было равносильно совершенному отказу на их просьбу, – московские старообрядцы ответили, что «… на правилах единоверческих церквей принять просимого ими священника не желают и впредь принимать на таковых правилах священников по совести своей изявить согласие не могут»⁸⁹. Таким образом и вторая просьба московских старообрядцев о восстановлении прежнего порядка в принятии беглых попов потерпела неудачу. Однако же оставить окончательно всякие попытки в этом роде они все еще не хотели, так как затруднения в приобретении священников, успевшие обнаружиться и по другим местам, требовали настоятельно поискать из них какого-либо выхода.

Для общесоборного совещания и рассуждения о средствах к отвращению этих затруднений, в начале 1832 года, памятного распространением на все старообрядческие общества воспретительного указа о беглых попах, съехались в Москву значительнейшие представители старообрядчества из разных мест – из Ветки, Стародубья, с Иргиза, Керженца, из поволжских и других городов. Все это были действительно люди, имевшие значение и влияние в своих обществах; но между ними особенно выдавался по уму, начитанности и предприимчивому характеру молодых еще лет старообрядец Аффоний Кочуев, приехавший с Иргиза с настоятелем Верхнепреображенского монастыря – Силуаном⁹⁰. Совещания происходили на Рогожском кладбище, в, так называемой, конторе. Кроме приехавших иногородних депутатов на них присутствовали из прихожан кладбища только самые значительные по своему богатству и общественному положению, так же по своему влиянию на старообрядцев.

Здесь, по настоянию более осторожных членов собрания, было, между прочим, решено сделать еще раз попытку просить правительство о восстановлении правил 1822 года, – присудили, чтобы московские старообрядцы, не утруждая более непосредственными просьбами ни государя, ни министра подали прошение о ходатайстве за них перед верховной властью своему ближайшему начальнику – московскому генерал-губернатору, и чтобы в то же время к участию в этом деле привлечь и петербургских старообрядцев, которые со своей стороны должны были ходатайствовать пред высшим правительством за все вообще старообрядчество.

Прошение от московского старообрядческого общества, на имя князя Голицына взялся составить Кочуев, в довершение прочих своих талантов хорошо владевший пером. Начав с изложения причин, которые, по его мнению, породили, так называемое, старообрядчество во времена патриарха Никона, упомянув «… о стеснении от духовных властей», вследствие которого многие старообрядцы «… решились некогда оставить любезное отечество» и, живя за границей, «… принуждены были отправлять службу Божию и христианские таинства втайне» (чего однако у заграничных раскольников не было), воздав раболепную дань похвал мудрым распоряжением Екатерины II и Александра I, даровавших старообрядцам свободу в отправлении их религиозных действий, и тем прекратившим якобы все бывшие у них дотоле «неустройства», он изложил подробно, какими беспорядками и вообще прискорбными, для старообрядчества последствиями угрожает изданный в 1827 году указ, воспрещающий старообрядцам Рогожского кладбища приятие новых священников; затем, изложив содержание двух прежде поданных прошение об отмене этого указа, он обращался к князю Голицыну от имени всех московских старообрядцев со следующими словами: «… мы осмелились ныне прибегнуть к особой помощи и покровительству вашего сиятельства, как государственного наместника, коему вверено внутреннее управление древней столицы… По просьбе нашей о дозволении нам принимать по-прежнему священников и диаконов судьба участи великого числа старообрядцев зависеть будет единственно от милосердого вашего разрешения, в каковом случае старообрядцы московской столицы и губернии ее умоляют ваше сиятельство взойти в крайнее совести их положение, быть предстателем и ходатаем за них у подножия престола милосердого монарха о снисхождении в изъявлении им просимой милости к успокоению их совести и духа⁹¹. Прошение это было подано князю Голицыну в мае 1832 года, – и, как следовало ожидать, было оставлено правительством без всякого внимания.

Между тем отправилась из Москвы в Петербург депутация, состоявшая из нескольких влиятельных старообрядцев, в числе которых находился и Кочуев, для приглашения петербуржцев к участию в общих заботах, о приискании мер, могущих отклонить угрожающие старообрядчеству бедствия. Во главе петербургских старообрядцев в это время стоял купец Сергей Громов, известный всему Петербургу своим богатством и имевший близкие связи со многими высшими сановниками столицы: на его богатство и особенно на эти его связи всего больше и рассчитывали старообрядцы. Прошение московских старообрядцев о восстановлении правил 1822 года Громов готов был охотно поддержать подачей такого же содержания просьбы на Высочайшее имя от лица всех российских старообрядцев; но, как человек опытный в делах подобного рода, он признал нужным предварительно справиться через сведущих людей, можно ли сколько-нибудь рассчитывать в настоящем случае, что просьба будет принята государем благосклонно. Он решился именно объясниться и посоветоваться о своем деле с одним из самых близких к особе императора лиц – тогдашним шефом жандармов, графом Бенкендорфом, вниманием и благосклонностью которого имел счастье пользоваться. Вполне знакомый с характером и образом действий императора Николая, непоколебимо твердого в своих законодательных распоряжениях, граф Бенкендорф решительно отсоветовал Громову беспокоить государя просьбою об отмене изданных им мероприятий против беглого раскольнического священства, так как просьба эта, не может иметь ни малейшего успеха, тем более, что незадолго перед этим издано было повеление распространить указанные мероприятия на все старообрядческие общества в России⁹². Громов исполнил совет благорасположенного к нему и «понимающего дело» сановника.

Таким образом все попытки раскольников восстановить действие указа 1822 года о дозволенных попах, сделанные в течение первых пяти лет после его отмены, остались без успеха и достаточно показали им, что та же участь должна ожидать и дальнейшие в этом роде попытки.

Тем не менее однако же ходатайства о дозволении принимать священников от великороссийской церкви были подаваемы старообрядцами различных обществ и в последующее время. В видах удобнейшего достижения своей цели некоторые из этих просителей предлагали оградить способ приятия священников разными законными формальностями, вообще подчинить его строгому надзору правительства. В 1838 году прошение с проектом подобного рода было подано екатеринбургскими старообрядцами: они предлагали именно, что будут избирать священников только достойных, об избранных ими будут сообщать немедленно гражданскому начальству и тех, которые окажутся неблагонадежными, будут через то же начальство возвращать в ведение местных архиереев для святительского суда над ними.

Проект сей, имевший вид благонамеренности, вызвал со стороны духовного правительства весьма сильные и справедливые возражения. Неопровержимыми доводами было доказано, что раскольники в своем проекте требуют себе права «беспримерного», с благоустройством управления не совместного, что «… если предлагаемые ими правила о священниках сравнить с известными правилами 1822 года, то окажется, что они требуют не только того же, но и гораздо большего: ибо прежде поступающих от церкви в раскол брали они украдкой и правительство как бы не примечало сего; а теперь они хотят тех же священников брать открыто и формально, и сему беззаконию священников дать вид законности…».

«Прискорбно видеть, – говорилось в заключение записки, содержавшей разбор проекта, – прискорбно видеть, как дерзновенно рассчитывают раскольники на непроницательность начальства. Они знают, что цель правительства есть сближение их с православной иерархией. Они сего не хотят, но надобно же сделать вид, будто они не против сего. Для этого вставили они в свои правила неискреннюю статью, что светский начальник может дать духовному начальству сведение о раскольнических метриках и о священниках, к ним поступающих и от них выбывающих, и думают, что обманут сим призраком сближения, тогда как они не уступают духовному начальству ни суда, ни надзора над их священниками, ни даже права призвать и спросить их священника, о чем может быть нужно по делам…»⁹³.

Таким образом поданный екатеринбургскими старообрядцами проект правил о принятии священников от православной церкви, отличавшийся, по-видимому, благонамеренным стремлением сблизить старообрядцев с церковью, был разоблачен, как имевший в сущности ту же сокровенную цель – предотвратить угрожающее старообрядчеству конечное оскудение бегствующего священства, и представившим его лицам было решительно отказано в их просьбе, с воспрещением и впредь начинать какие-либо ходатайства по раскольническим делам.

В то время, когда оренбургские старообрядцы потерпели неудачу со своим проектом, бывшим в сущности новой попыткой достигнуть восстановления правил 1822 года, явились уже предприимчивые люди, замыслившие иным, по их мнению, более верным и прочным способом обеспечить старообрядчеству беспрепятственное получение священства, возникла опять давно оставленная мысль об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры, и к ее осуществлению уже приступили.

Когда именно возникла эта мысль и кто первый ее высказал, с точностью определить нельзя; но то не подлежит сомнению, что она вызвана была опасением неизбежно предстоящего старообрядцам «оскудения» бегствующих священников и утвердившейся после первых неудачных опытов уверенностью, что предотвратить эту опасность восстановлением прежнего порядка, узаконенного правилами 1822 года, нет никакой надежды. Сами старообрядцы не отвергают того, что эти именно побуждения вызвали их на сей раз к заботам об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры⁹⁴.

Итак, у новых искателей архиерейства уже не было тех, как мы выразились, чистых побуждений, какими руководились их предшественники сто лет тому назад. Теперь к исканию архиерейства побуждало не искреннее сознание недостаточности церковно-иерархического устройства старообрядческих обществ, лишенных епископства, не сознание существенной необходимости архиерейского чина в истинной церкви христовой, которая, не может существовать при одних только священниках, к тому же еще бегствующих от своего епископа: теперь искать архиерейства побуждала только крайняя трудность приобретать этих беглых попов, которыми вполне довольствовались старообрядцы, как нельзя более справедливо называемые посему поповцами; теперь епископ нужен был не как существенно необходимый член церкви христовой, без которого он не может и существовать, а единственно как лицо, могущее снабжать старообрядцев попами.

Не будь теперь тех строгих распоряжений против беглых попов, которые одно за другим издавал император Николай, не угрожай поповцам «оскудение бегствующего священства», или удайся им хотя одна из их попыток восстановить действие правил 1822 года: они бы не стали и помышлять об учреждении старообрядческих архиерейских кафедр, как не имели о том помышления в течение целых пятидесяти лет свободы при Екатерине II и Александре I.

Поэтому напрасны позднейшие умилительные разглагольствования учредителей старообрядческой иерархии о 150-летнем вдовстве их церкви (которым старообрядцы отнюдь не тяготились), о неизреченных действиях Божьего промышления, прекративших сие вдовство дарованием старообрядческой церкви жениха-епископа, и проч., и проч. Несомненная историческая действительность показывает, что вовсе не здесь, не в этом, якобы сознаваемом и оплакиваемом старообрядцами вдовстве их церкви истинная причина, вызвавшая существование нынешних раскольнических архиереев, а в созданной извне необходимости во что бы ни стало изменить прежнее положение с одними бегствующими иереями, приобретение которых сделалось крайне затруднительно и в близком будущем угрожало еще большими затруднениями.

По рассказу некоторых писателей, мысль об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры первоначально возникла теперь на Иргизе, в кругу приближенных людей настоятеля Верхнепреображенского монастыря – Силуана, в числе которых находился и упомянутый выше Аффоний Кочуев. Здесь, в настоятельских кельях, и именно в 1831 году, происходили приятельские рассуждения о бедственном положении старообрядцев ввиду неизбежно предстоящего оскудения священников: «… толковали много и, наконец, дотолковались, что искание архиерейства и учреждение не зависимой ничем от господствующей церкви старообрядческой иерархии составляет единственный выход из тяжкого их положения».

Подняли вопрос и о том, как и где устроить кафедру для старообрядческого епископа, и тогда же, будто бы, Кочуев объявил, что жительство дал будущего епископа нужно устроить «… непременно за границей», даже раскрыл довольно определенно тот самый план, который впоследствии осуществили учредители Белокриницкой митрополии. Одобренный собеседниками Кочуева, план этот сообщен был московским старообрядцам: для обсуждения главным образом вопроса об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры, поднятого иргизскими раскольниками, и был составлен на Рогожском кладбище в 1832 году тот собор, о котором упоминали мы выше⁹⁵.

Старообрядческие повествователи, притом лица, занимавшие высокое положение в Белокриницкой иepapхии и потому, как надобно полагать, хорошо знакомые с делом, утверждают, напротив, что первоначальная мысль об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры подана была лицом вовсе не причастным старообрядчеству, от которого даже всего меньше можно было ожидать чего-либо подобного. По их рассказам, в то самое время, как прибыла в Петербург московская депутация хлопотать о восстановлении правил 1822 года и когда, по их просьбе принять участие в этом деле, петербургский купец Громов явился за советом к графу Бенкендорфу, сей последний, объяснив Громову решительную невозможность достигнуть желаемой старообрядцами отмены недавних узаконений против беглопоповства и, вместе соболезнуя о горестном их положении, заметил Громову, что было бы гораздо легче ходатайствовать пред государем императором за старообрядческих священников, если бы старообрядцы брали их не от православной церкви, чем этой последней наносится оскорбление, которого император допустить никогда не решится, а имели бы для поставления священников где-нибудь своего собственного архиерея. Это замечание высокомощного покровителя Громов принял как мудрый совет, осуществлением которого и занялся с великим усердием: отсюда и начались, соблюдавшиеся сначала в глубокой тайне, совещания о приобретении епископа, а потом и хлопоты об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры⁹⁶.

В том и другом повествовании есть своя не подлежащая сомнению доля правды. Взяв из них то, что есть в них несомненно достоверного, мы изложим возникновение и первоначальный ход дела об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры в том виде и порядке, который, по тщательном соображении на основании доступных нам источников всех относящихся сюда обстоятельств, представляется наиболее согласным с действительностью.

Нельзя допустить, чтобы мысль об учреждении ныне существующей у старообрядцев иерархии своим происхождением была обязана исключительно одному какому-либо лицу. Мысль эта была прямым последствием того положения, в какое поставлено было старообрядчество стеснительными для него распоряжениями правительства и естественным образом должна была возникнуть у многих внимательных к этому положению старообрядцев. Тревожные известия о «… настатии гонительных времен», о близком и неизбежном «оскудении священства» очень скоро распространились во всем старообрядческом мире, по всем старообрядческим общинам и, само собою разумеется, повсюду вызвали много разного рода толков, предположений, замыслов, – как избыть гонения. Начетчики, люди вездесущие и бывалые, каких можно встретить почти в каждом старообрядческом обществе, теперь стали приводить на память прежние гонительные времена и примеры предков, уходивших от гонения в иные страны, где «… христианство пребывает в ослабе» и беззавистно, в изобилии пользуется священством, где будто бы имеются даже древлеправославные епископы. Удаление в эти страны, отыскание этого древлеправославного священства для людей, горячо преданных расколу и не слишком связанных житейскими заботами, представлялось и теперь наилучшим средством избегнуть ожидаемых зол, отвратить бедственное оскудение священства. И вот действительно в конце двадцатых и начале тридцатых годов опять возникают у старообрядцев толки о живущих за границею по разным местам «християнах» и о тамо обретающихся «древлеправославных епископах»; распространяются тетрадки, содержащие описание этих стран и излагающие путь, как их достигнуть; являются и предприимчивые люди, идущие отыскивать эти страны, где якобы имеются даже епископы древнего, дониконовского благочестия⁹⁷.

Таким образом, прежде нежели явился в более или менее определенных чертах замысел об учреждении за границей старообрядческой архиерейской кафедры, толки о заграничных «древлеправославных епископах» и стремление найти их, как первоначальная основа этого замысла, уже явились под влиянием указанных обстоятельств и сделались, так сказать, общим достоянием, общим явлением в старообрядчестве. Нет сомнения, что в тех местах, которые служили средоточием старообрядчества, его материальных и нравственных сил, мысль об отыскании «древлеправославных епископов» была подвергаема более или менее тщательному обсуждению и выражалась в форме более или менее определенных планов.

Иргиз, как одно из таких средоточий и притом как место наиболее заинтересованное в судьбе бегствующего священства, а в начале тридцатых годов и наиболее угрожаемое правительственными карами, естественно имел в этом отношении первенство пред другими подобными центрами старообрядчества: здесь, и особенно такие люди, как Кочуев и другие приятели Силуана, обсуждая разные меры к отклонению угрожающего оскудения священства, действительно, обсуждали тщательнее и вопрос о приобретении архиерейства; здесь Кочуевым были предлагаемы для обсуждения и планы, каким образом устроить старообрядческую архиерейскую кафедру, только планы эти не имели, конечно, такого близкого сходства с делом, начатым десять лет спустя в Белой-Кринице, как некоторые полагают.

То, что было придумано на Иргизе, секретным образом сообщено в Москву некоторым из более влиятельных членов здешнего старообрядческого общества. В Москве также мысль о приобретении епископа, конечно, была уже не новостью и притом у здешних, гордых своим богатством старообрядцев она встретила себе могучую поддержку в их мечтаниях об упрочении и возвышении старообрядчества, а с тем вместе и о своем собственном прославлении во всем старообрядческом мире. В числе этих особого рода, совершенно в раскольническом духе, честолюбцев занимал тогда первое место купец Федор Рахманов: ему и его родичам и приятелям иргизские планы пришлись по душе.

На рогожских собраниях 1832 года, которые, как мы уже говорили, были составлены вообще для обсуждения способов к отстранению угрожавшего старообрядчеству «оскудения священства», была предложена на общее рассмотрение и мысль о приобретении епископа. Сам Кочуев, присутствовавший здесь в числе иргизских депутатов, изложил свои соображения о том, как мысль эта может быть приведена в исполнение. Рахманов и его сторонники старались поддержать Кочуева⁹⁸; но люди более рассудительные и осторожные находили учреждение архиерейской кафедры предприятием слишком смелым, неудобоисполнимым, и для самих старообрядцев не вполне удобным.

Главным противником мысли о старообрядческих епископах явился купец Николай Царский, известный собиратель старинных рукописей: он считал более верным и удобным делом снова ходатайствовать пред правительством о восстановлении правил 1822 года, и это его мнение поддержали некоторые другие из значительных прихожан Рогожского кладбища.

В заключение всех совещаний решено было воспользоваться планами той и другой стороны, – хлопотать о восстановлении доселе существовавшего порядка в приобретении священников и в то же время приискивать способы к устроению архиерейской кафедры, но к участию в том и другом деле пригласить непременно петербургское общество, особенно главу этого общества – Сергея Громова, с каковою целью и снарядить в Петербург депутацию. Депутация, в которой участвовали самые горячие ревнители мысли о раскольнических епископах – Рахманов и Кочуев, подробно изложила Громову обсуждавшееся на рогожских собраниях планы. Мы видели, что он не отказался принять участие в хлопотах о восстановлении правил 1822 года; но после объяснений с графом Бенкендорфом признал их бесполезными и нашел необходимым вовсе оставить.

Что касается другого предприятия – учреждения архиерейской кафедры, оно также не было отвергнуто Громовым, и быть может сам он, в объяснениях с Бенкендорфом, осторожно навел этого последнего на мысль о раскольническом епископе; – во всяком случае нет остаточного основания отвергать то известие, что Бенкендорф высказался Громову в смысле благоприятном для учреждения особой раскольнической иерархии, которая избавила бы старообрядцев от необходимости брать тайком священников из православной церкви, чего правительство никогда не потерпит, между тем как гораздо снисходительнее может быть отнесется к попам, поставляемым собственными раскольническими епископами.

Это замечание лица, столь близкого к особе императора, имело для Громова весьма большую важность: мысль о приобретении епископа, об учреждении самостоятельной раскольнической иерархии теперь заняла его сильно и он серьезно начал помышлять о приведении этой мысли в исполнение. Но чем важнее было дело, тем большей, по его мнению, требовало оно осторожности, тем осмотрительнее и искуснее нужно было вести его. А между тем личное знакомство с Рахмановым, главою московских ревнителей старообрядческого архиерейства, убедило Громова, что этот ограниченный и болтливый человек, при своем мелком самолюбии, скорее способен испортить дело, нежели помочь ему: нужно было поэтому благовидным образом устранить Рахманова на некоторое время от участия в замыслах о приобретении епископа.

Посоветовавшись с некоторыми доверенными лицами и с самим Кочуевым, на благоразумие которого вполне полагался, Громов действительно объявил Рахманову, что учреждение старообрядческой архиерейской кафедры считает слишком смелым, опасным, вообще неудобоисполнимым предприятием, что участия в нем принять не может, да и московским старообрядцам советует его оставить. Рахманову очень не хотелось отказаться от замысла, в котором видел не только пользу любезного ему старообрядчества, но и пищу для своего собственного тщеславия; однако же, не находя себе поддержки ни в ком из лиц, более значительных в старообрядчестве, должен был подчиниться совету Громова. А сам Громов с того времени усердно занялся приисканием людей, на которых с полным к ним доверием можно было бы возложить поручение – отправиться в странствие для приобретения потребного старообрядцам епископа.

Что касается вопроса, где и как устроить пребывание будущего владыки старообрядцев, то в этом отношении у Громова и тогдашних доверенных людей его, не было еще условлено ничего решительного, не было составлено каких-либо точно определенных планов⁹⁹. Указаний на этот счет ожидали от времени и обстоятельств; теперь же главная забота была об одном – обрести епископа и именно из «древлеправославных», так как ходившим между старообрядцами толкам о существовании таких епископов и они вместе с другими верили.

Прошел не один год, пока явился человек, по мнению Громова, вполне способный послужить общему делу, обладавший всеми качествами, потребными для совершения такого подвига, как искание древлеправославного епископства и учреждение старообрядческой архиерейской кафедры: это был Петр Васильев Великодворский, впоследствии стяжавший себе великую знаменитость в старообрядческом мире под именем инока Павла. Так как он по своим подвигам действительно занимает первенствующее место в истории Белокриницкой иерархии, то необходимо ознакомиться с его жизнью и до того времени, когда он выступил в качестве общественного деятеля у старообрядцев¹⁰⁰.

Инок Павел, в миру Петр Васильев Великодворский, был уроженец валдайской подгородной слободы, заселенной по-преимуществу ямщиками и известной под названием Зимогорского яма: Отец его, Василий Великодворский, служил при зимогорском волостном правлении писарем. Семью его составляли жена и пятеро сыновей: старший из них – Петр родился в 1808 году¹⁰¹.

Мальчик одарен был от природы замечательными способностями. Рано выучился он грамоте, и разумеется по старообрядческим первоначальным руководствам, так как семейство Великодворских держалось старообрядчества; отец еще научил его тому искусству писать четко, свободно и красиво, которое впоследствии оказалось для него так нужным и полезным. Особенно примечательными его качествами были – страстная любовь к чтению книг духовного содержания, разумеется, из того тесного круга церковно-богословской литературы, который по-преимуществу излюблен раскольниками, и воспитанная под влиянием этого чтения наклонность в религиозной мечтательности и аскетической жизни.

Стремление к этой последней обнаружилось в нем очень рано. Ему было только 18 лет, когда он, наслушавшись рассказов о раскольнических обителях в Стародубье, задумал уйти туда на жительство. В одно время, когда отец его по должности волостного писаря был в отлучке, не сказавшись ни матери, ни братьям, он скрылся из дому, упросил знакомых ямщиков отвести его в Москву, откуда при удобном случае надеялся пробраться в Стародубье, и вероятно успел бы в этом намерении, если бы отец не принял своевременно надлежащих мер к возвращению его домой.

Достойно замечания, что и тогда уже он имел обычай вести «журналец», или дневник, куда записывал свои мысли и внутренние расположения, – обычай, которого впоследствии держался постоянно: из этого дневника и узнали его домашние о принятом у него намерении уйти в стародубские обители. Первая неудача не охладила однако его желания посвятить себя иноческой жизни; он только отложил на время, до более удобных обстоятельств, его осуществление и по-прежнему стал усердно заниматься чтением уважаемых старообрядцами отеческих и иных писаний, знанием которых так прославил себя впоследствии.

В 1825 году случилось в семействе Великодворских событие, которое должно было на долгое время отвлечь Петра Васильева от сродных ему занятий и от исполнения его заветного желания – принять иночество: умер его отец и на него семнадцатилетнего юношу, как старшего из братьев, пали заботы о содержании семейства. А семейство находилось в крайней нужде, – отец не оставил никакого состояния¹⁰²; к тому же незадолго до его смерти дом их истреблен был пожаром: скудость простиралась до того, что, по словам биографа, три старшие брата «… довольствовались одним праздничным халатиком».

Но беспомощная бедность вообще явление очень редкое в старообрядческих обществах. Скоро нашлись благотворители и семейству покойного зимогорского писаря: какая-то «единоямная их зимогорка», удалившаяся из мира в монастырь, «… умилилась на сиротство» Петра Васильевича с братьями, – «… отказала им в вечное владение с поместьем свой дом», в котором они и поселились, продав свое пепелище.

Таким образом недолго пришлось им «… по чужим скитаться углам». Потом зимогорское общество приняло Петра Великодворского на место отца его в должность волостного писаря. Занимаясь усердно этой должностью, он получил возможность хотя небогато, но безбедно содержать семью и в то же время своими способностями, трудолюбием и безукоризненным поведением расположить еще больше в свою пользу значительнейших членов общества. Его действительно очень полюбили зимогорские власти и свое расположение доказали самим делом при новой повстречавшейся ему беде.

В 1828 году, по случаю войны с турками, был объявлен рекрутский набор и на семью Великодворских, как состоявшую из пяти ревизских душ, пал жребий поставить рекрута. Горе для семьи предстояло большое: приходилось потерять главного кормильца, который к тому же не имел ни малейшего призвания к военной службе. «Мать Петра Висильича, по словам его биографа, вечер и утро, и полудне яко горлица с ним ворковала о находящей неизбежной грозе». В эту тревожную для него пору, нежданно-негаданно, без всяких с его стороны исканий, один молодой человек из жителей того же Зимогорского яма сделал предложение Петру Великодворскому идти за него охотником в рекруты, причем однако же просил в вознаграждение, для обеспечения собственной семьи, две тысячи рублей, конечно, на ассигнации.

Это была для бедного человека слишком большая сумма; но Петр Васильев не колеблясь принял предложение и, как человек опытный в делах, сейчас же написал «условный договорец» с охотником, а члены зимогорского волостного правления, при которых все это происходило, скрепили договор в качестве свидетелей и, что было еще важнее для их писаря, немедленно собрали ему по подписке между собою довольно значительную сумму для уплаты охотнику. Остальные деньги он также успел найти без затруднения¹⁰³.

«Таким образом, – говорит в заключение его биограф, – благополучно отбыл очередь общественной рекрутской повинности, а потом скоро освободился и от тяготы денежного долга, ибо получил должность тремя волостями с помощью своих меньших братьев управляти, сверх же того еще должность у военного комиссара от казны провианту приема и отпуска счет вести»¹⁰⁴.

В обоих рассказанных случаях, в неожиданном получении наследства и в счастливом освобождении от рекрутства, для нас важно собственно то, как относился к ним сам Павел, или тогда еще Петр Васильев Великодворский, так как здесь именно выступили весьма заметно те особенности его характера, которые проявлялись в нем еще в ранней юности. Он не только не считал эти события чем-либо случайным, или просто действием Божия к людям милосердия; напротив, как человек склонный к религиозной мечтательности, он видел здесь нечто необыкновенное, проявление каких-то особенных в отношении к нему высших судеб, чрезвычайное действие небесного над ним покровительства и именно устроенное великим святителем и чудотворцем Николою¹⁰⁵.

Святителя Николу он с юных лет считал своим особенным покровителем и помощником. На него он возлагал всю надежду и в то время, когда остался сиротой, и в то, когда грозила опасность идти на военную службу¹⁰⁶. Теперь, когда эти надежды оправдались таким очевидным для него образом, он убедился окончательно, что состоит под чрезвычайным покровительством святителя, и вообще начал считать себя поставленным в какие-то особенно близкие в нему отношения.

Дни памяти святителя он с этого времени начал праздновать с нарочитой торжественностью. «Он ежегодно в память святых его чудес два празднества, декабря шестого и мая девятого, молебным славословием, нищепитанием и странноприимством чествовал, душерадостным празднеством весь день со всем своим семейством услаждался, раболепно гостям своим прислуживая, умильно же яко на меньшую братию Спасителя нашего Иисуса Христа радуясь взирал; тоже и ближних своих трезвым угощением, в духовных беседах услаждаясь, угощал».

Кроме того, «… он дал обет святителю Христову Николе без его святого совета никоего важного своего дела не начинать. Аще бы какая-либо неприятность последовала, противоположно его действу, то он всю ответственность свою возложил на крепкосильного и теплого заступника своего, святителя Христова Николу»¹⁰⁷.

Под влиянием этой мечтательной веры в непосредственное руководство высшего, небесного покровителя образовались и утвердились в характере Павла два новые замечательные качества – редкая предприимчивость и не менее редкая настойчивость в осуществлении предприятий. Питая уверенность, что все его действия совершаются под особым высшим руководством, что ответственность за удачу и неудачу каждого дела, более или менее важного по его понятиям, лежит не на нем, а на том высшем его руководителе, он смело берется за самые несбыточные и опасные предприятия, твердо и неуклонно идет к предположенной цели, пока есть какая-нибудь возможность. В последующей деятельности инока Павла эти стороны его характера выступят особенно ярко; но, будучи волостным писарем Петром Великодворским, он успел показать их довольно ясно.

В его биографии рассказан между прочим следующий случай. Какой-то близкий ему человек, имевший дело в судах, терпел притеснения от судебных властей и у самого начальника губернии не нашел справедливой защиты. Сострадая ему и полагаясь на помощь святителя Николы, Петр Васильев отправил к министру внутренних дел прошение за невинно страждущего от местных властей. Прошение это было прислано из министерства к губернатору для надлежащего рассмотрения дела. Зимогорского писаря по сему случаю вытребовали под стражей в губернский город и посадили в острог. Ему предсказывали самую горькую участь, так как начальник губернии мягкосердием не отличался¹⁰⁸.

Но сам заключенный «… твердо уповал на скорого своего заступника, великого святителя Христова Николу, яко же первобытные воеводы, в невинности бескорыстия своего призывая заступление его». И гроза, действительно, прошла благополучно: губернатор «умилился» кротким видом трепещущего и павшего на колени «юного письмовода», и «яко агнец кротко наказав, впредь в таковых обстоятельствах осторожно себя держати, с миром домой его отпустил». Он же отправился «… не домой, но в Софийский собор, прямо к святителю Христову Николе, где древняя и чудотворящая святая его икона, яже от древних лет и доныне в том соборе существует, дабы личное воздати благодарение, поклонение же и лобызание святейшего и чудоточащего образа его, за содействие благодати его к нему…

Итак, радуясь, Бога благодаря, благополучно, яко герой с победы, возвратился домой: ибо недоведомыми божественными судьбами вполне сугубое свое желание получил, еже есть – святителя Христова Николы святую и чудотворную икону лично сподобися лобызати, о чем многовременно желанием распаляем был, но должность занятия обязанности его время свободы не уделяла ему к исполнению желания его, а затем и жалоба его требуемое себе удовлетворение получила»¹⁰⁹.

Описанное сейчас событие могло только еще больше утвердить в молодом энтузиасте готовность на разные подвиги под воображаемым высшим руководством. И вскоре же, действительно, он принял участие в очень странном предприятии, которому суждено было произвести решительный переворот в его жизни, определить дальнейшую судьбу его.

«В 1833 году (так рассказывает биограф Павла) являются на дом к нему из ближайших соседственных волостей два знакомца его, наполненные духовной ревности и крепкой правой веры, с предложением ему о редкостнообразном действии немерцающего существа… Предложение же их сице бе. Якобы в смоленской губернии, в таком-то поместье, от незапамятных времен находится погреб, в котором сокровенны разные драгоценности и несколько бочек златой монеты под железными обручами закубрены; сверх же того дражайшее всего – чудотворная Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии икона, пред которою лампада с незапамятных лет неугасимо горит, о чем якобы верные самовидцы им поведали; но оно якобы без разрыва-травы никому неприступно; они же на этот предмет положили свой основательный ответ, что этот приступ не требует разрыва-травы, но твердокрепкой правой веры».

Как одному из верных блюстителей правой веры, они и предложили своему приятелю отправиться с ними отыскивать драгоценный клад. Это было, по выражению того же биографа, «редко-странно-образное» предложение, и Петр Васильев, при своем светлом уме, конечно, увидел бы легко всю его несбыточность, если бы здесь не привмешалось обстоятельство, сильно увлекавшее его ложно направленную религиозность. Чудотворная икона с горящей пред нею неугасимой лампадой, сокрытая у никониян и недоступная их обладанию, не сохраняется ли, действительно, промыслом Божиим для блюстителей «древняго благочестия» и не ему ли – ревнителю правой веры, уже видевшему на себе следы особенного покровительства свыше, суждено извлечь из сокровенности эту бесценную святыню на пользу и прославление старообрядчества?

Вот какие помыслы возбудило в нем странное предложение двух, как видно, подобных ему мечтателей – старообрядцев, и он уже внутренне расположен был принять его. Но с другой стороны и житейское благоразумие говорило ему, что он берется за рискованное предприятие, которое может невыгодно отразиться на всей его жизни, что, во всяком случае, нужно будет оставить все занятия, которыми он снискивал пропитание своему семейству. Все это побуждало его помедлить ответом на предложение знакомцев. Он назначил им сроку именно неделю, и время это решился посвятить на испрошение совета, в настоящем важном деле у святителя Христова Николы: «… аще не окажет он на сие предприятие своего благоволения (так говорил друзьям своим Петр Васильев), то я ни за какое благополучие не решусь без его обеспечения домохозяйства своего оставити».

И вот каким способом, по рассказу биографа, придумал он узнать волю святителя. «Согласив на сей предмет и малое свое семейство, четырех меньших своих братий, также пятую вдовствующую матерь свою, и заповедав всему своему семейству в пятидневном посте и молитвах седмицу оную проводити, при сем сделав святителю Христову Николе на два жребия расписочки – един с полным уверением на предприятие его благословляющий, второй же в не благоволении его с запрещением ему возбраняющий, и положи я на целую седмицу в киоте пред иконою святителя Христова Николы. По истечении же срока, в седьмой день, сотвори святителю Христову Николе всенощное бдение и по великом славословии, пред тропарем на возгласе, повелв матери своей един жребий от иконы святителя Христова Николы взяти и ему в руки дати, – также тропарь «Правило веры и образ кротости» и прочее совершение службы. Жребий же данный ему рукою матернею он пред всеми присутствующими в службе сей развернул и прочитал всем вслух – с полным уверением на предприятие его благословляющий. Потом он еще сделал два жребия – един, кроме святынь и Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии чудотворныя иконы, ни к чему не прикасатися, второй же жребий – еже от века свыше сокровенных сокровищ не отвращаться, но воли божественной судьбы повиноваться. И положил я пред иконою Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии. По окончании же часословия и молебственной службы он повелел меньшему брату своему, десятилетнего возраста отроку, от иконы един жребий взяти и матери своей дати, мать же должна была первенцу своему старшему сыну передати. Он же, от руки матери своей приняв, пред всеми прочитал: яже от века свыше сокровенных сокровищ не отвращатися, но воли Божественной судьбы повиноватися».

Теперь для него все решено было окончательно, – твердо и непреложно… Получив же такое, в его глазах, несомненное уверение, что будто бы сам святитель Никола благословляет его на искание заветных сокровищ, он уже без всякого колебания весь отдается этому делу, в полном убеждении, что никакие препятствия и трудности не помешают ему достигнуть того, на что есть воля и благословение его небесного руководителя и заступника. Оставив службу и передав хозяйство братьям, Петр Великодворский, вместе с товарищами, в условленное время, отправился «в предлежащий свой путь»¹¹⁰.

Путь свой они держали прямо в то поместье, где по их мнению хранился драгоценный клад. Как и следовало ожидать, помещик встретил очень неприветливо странных искателей клада и выпроводил из своего имения не с честью¹¹¹. Эта первая неудача для вдохновенного предводителя кладоискателей не представлялась особенно важною: если недавно, защищая ближнего «неповинно страждущего», он не задумался подать прошение министру, то в настоящем деле, предпринятом на пользу и прославление «древлеправославной веры», и за поручительством святителя Николы, он чувствовал себя достаточно смелым, чтобы обратиться с просьбой о помощи к самому государю.

Он действительно сочинил прошение, в котором изложил, что им – просителям известно место, где с незапамятных времен сохраняются тайно великие сокровища, в числе которых находится чудотворная икона Божией Матери, что они, желая открыть си сокровища, всенижайше просят на то Высочайшего дозволения и помощи дарованием для охраны их в сем деле потребной стражи, все же сокровища, какие будут открыты, за исключением только чудотворной иконы «… и прочих церковных, доныне богохранимых святынь, в пользу казны жертвуют, в распоряжение Его Императорского Величества»¹¹².

Для подачи прошения лично самому государю кладоискатели отправились в Петербург; но здесь, когда они искали к этому случая, выжидая, где можно встретить императора, были задержаны полицией, как люди подозрительные. Под арестом их содержали не долго; но и выпустив на свободу, без надзора не оставили. Дело, таким образом, вовсе не ладилось: дойти до государя не было никакой возможности, да и жить в Петербурге приходилось трудно, тем более, что срок паспорта, с которым Петр Великодворский отправился из дому, приходил к концу.

Ввиду таких неудач и затруднений, даже сам он «… день от дня, мало-помалу, начал духом, яко человек, изнемогать». Не столько внешние невзгоды смущали его, сколько мучила внутренняя тяжелая борьба: возникали невольно сомнения и мучительные думы о том, что служило основным началом его жизни; нужно было – или отстоять прежние убеждения, или расстаться с ними навсегда. Он жил уверенностью, что находится под чрезвычайным высшим покровительством, что особенно то дело, для которого был теперь в Петербурге и оставил все свои прежние занятия, предпринято по совету и воле его высшего руководителя и покровителя; но дело оказалось неудобоисполнимым, – нужно было от него отказаться: что же, не заблуждался ли он, полагаясь на совет и волю святителя Николы? Не мечта ли и вся его уверенность, что он находится под особенным высшим покровительством? Для такого человека, каков был Павел, это были роковые вопросы и решение их не могло произойти без тяжкой внутренней борьбы. Он действительно находился, как выражается его биограф, «… в крайнем стеснении духа».

Между тем настало 6 декабря – праздник святителя и чудотворца Николая. Накануне этого дня, который он всегда праздновал с особенной торжественностью в своем семействе, тяжелые вопросы и думы овладьли им еще сильнее, и ночью, когда в крайнем изнеможении физических сил, он забылся наконец тонким сном, ему представилось видение, служившее как бы ответом на мучившие его вопросы и сомнения. Приводим вполне рассказ его биографа о том случае.

«В пятый день декабря, накануне праздника памяти святителя Христова Николы, по отпуске на сон грядущих молитв, возлежащу ему со товарищи своими каждый на ложе своем, он в таком же вышеописанном стеснении своего духа и размышлении был, понеже и домашний святителю Христову Николе праздник без присутствия его должен быть празднуем. Егдаже вне себя был, тогда святитель Христов Никола, не терпя в претензии видети себя, в оправдание справедливости своей лично сам ему предста в полноблистающем святительства своего облачении, в шуице воздвигнутой своей держа святое евангелие, десницею же своею, яко в подтверждение справедливости своей, показуя на светлоблистающий свой омофор, и глаголя ему: зри на мя и виждь, яко же аз есмь, тако все естьи Он же трепетно чувственныя своя очеса откры; но явлейся и глаголющий к нему, яко молнье блеснув, скрыся в помрачени очес его. Тогда святитель Христов Никола паки второе, яко ангел светлосиянен, предста, и блеском своего святительства озарив закрытыя его очеса, паки глагола ему: не веруеши ли, яко аз рех ти? – Яко же аз есмь, аминь глаголю тебе, тако все естьи Он же с восторгом с постели своей вскочив и товарищей своих возбудив, сице к ним воззва: Ах, братцы моии Вставайте скорееи – Святитель Христов Никола двоекратно являлся и достоинством своего святительства уверил меня, яко же он в полном облачении своего святительства есть, тако, рече, все естьи Также записал время и час явления»¹¹³.

Все думы и сомнения Павла были разрешены для него этим сновидением: отселе ничто уже не могло поколебать его убеждения, что он имеет будто бы особое предназначение свыше и действует по непосредственному указанию небесного руководителя. В этом убеждении он тогда же дал обет – «… свое крепкое слово: не возвращаться добровольно домой, пока не достигнет предположенной ему целии»¹¹⁴. Сначала, разумеется, сновидение истолковано было применительно к делу о смоленском кладе, и именно в том смысле, что сокровища существуют несомненно и будут непременно приобретены, почему и следует неослабно продолжать начатые хлопоты. На первых порах и сами обстоятельства благоприятствовали этому толкованию: на другой же день после сновидения, в самый праздник святителя Николы, получен из Валдая от братьев новый паспорт Петру Великодворскому; вскоре потом он успел расположить и к себе лично, и к своему делу уже известного нам «гильдийца» Сергея Громова¹¹⁵.

Не знаем, был ли он до этого времени известен Громову; но видно, что близкого с ним знакомства тогда еще не имел. Желание найти человека, который помог бы получить дозволение правительства на открытие клада, как надобно полагать, и побудило его обратиться к Громову, – главе и покровителю петербургских старообрядцев, повсюду в старообрядчестве известному своим богатством и связями в кругу сильных мира.

Умный, обладавший замечательным и притом чисто старообрядческим красноречием, – «вития», как называл его Надеждин, – к тому же исполненный непоколебимой веры в успех своего предприятия, он должен был произвести на Громова сильное впечатление. Он так вдохновенно говорил о неисповедимых судьбах Божиих, чудесным образом сохранивших дивную святыню на прославление «древлеотеческия веры» до нынешнего, гонительного для оной времени, что его собеседник, тогда именно очень занятый тяжким положением гонимого старообрядчества, невольно увлекся речами старообрядческого оратора и изъявил готовность помочь ему в его деле.

План его Громов одобрил, нашел, что действовать нужно с соизволения государя, дабы таким образом впоследствии, когда обретена будет дивная святыня, этим самым обратить монаршее благоволение на старообрядцев, свыше, видимо, благословляемых и покровительствуемых. А как подать прошение на Высочайшее имя, об этом он опять обратися за советом к своему милостивцу – графу Бенкендорфу и лично представил ему кладоискателей. Биограф Павла так рассказывает об этой странной «аудиенции»: «Его сиятельство, в рассмотрении их прошения, не доводя о сем Его Императорскому Величеству, разрешил им, таким образом: «Хотя бы, – рече, – и интересовало императора ваше предприятие, но как в вашем показания все интересы во владельческом поместье находятся, то закон не позволяет правительству в частную владельческую собственность вмешиваться, но это в помещичей и вашей обоюдной есть воле, – на чем вы с ним сойдетеся, то все ваше будет.

Тогда они предложили еще свою смелость просить его графское сиятельство, дабы они на их прошении соизволили положить свою графскосиятельскую надпись, – и желаемое получили». Имея, таким образом, нечто вроде охранной грамоты, кладоискатели отправились опять в имение смоленского помещика и на этот раз, благодаря, как видно, представленному ими документу, были приняты благосклонно. На предложенных ими условиях помещик согласился допустить их до искания клада; но, понимая всю несбыточность их затеи, как человек практический, потребовал себе в виде залога, в обеспечение обещанных ему выгод, две тысячи рублей, с тем, что они должны поступить в его собственность, если клада не будет отыскано.

Петр Великодворский до того уверен был в успехе дела, что готов был, как выражается его биограф, «… себе продати, по евангельской притче, и село оное в вечную собственность купити». Нимало не колеблясь, он написал от своего имени вексель в 2000 рублей и отослал в Петербург к Сергею Громову, прося доставить ему указанную сумму – Громов выслал деньги немедленно. Получив их, помещик дозволил кладоискателям, вооруженным вместо разрыв-травы «твердо-крепким древлеправославием», приступить к открытию клада. Искали они усердно и, разумеется, ничего не отыскали: «… все это ихнее предприятие, по выражению витиевого павлова биографа, яко мечта романически анекдотом исчезла»…

Теперь, казалось бы, для Петра Великодворского опять должно наступить время трудной нравственной борьбы, опять должны возникнуть тяжелые сомнения. Предсказанное в чудесном видении не исполнилось: что же, – не было ли это видение только действием разгоряченного воображения (чем оно действительно и было?) не «мечта» ли, не «анекдот» ли все его помыслы о своем высоком призвании, о чрезвычайном посланничестве? Но время его в несомненную действительность видения была уже так крепка, что подобного рода сомнений он допустить теперь не мог.

Неудачный конец дела об искании клада, напротив, привел его теперь к другим, весьма важным для дальнейшего направления его жизни, соображениям и выводам: явление святителя Николы и слова при этом сказанные (рассуждал он) выше всякого сомнения; видно только, что неправильно понят мною смысл его слов, – что они относятся вовсе не к исканию клада, а к чему-то другому, для меня еще не ясному, не вполне открытому, но непременно имеющему совершиться, и в чем я должен буду принять ближайшее участие своими трудами и подвигами.

Так объяснял он теперь свое сновидение, – и помня данный тогда обет «добровольно не возвращаться домой», отпустил товарищей на родину, а сам решился последовать давнему, с юных лет занимавшему его желанию, – удалился в стародубские монастыри, чтобы там, в уединении и тишине иноческой жизни, ожидать «… усмотрения Божиих о нем судеб», то-есть указания на предназначенное ему, будто бы, великое дело.

Местом жительства Петр Великодворский избрал собственно Лаврентьев монастырь, но отсюда нередко посещал и другие старообрядческие обители в Стародубье. Пребывание в этих монастырях имело для него немалую важность: здесь он познакомился со многими уважаемыми в старообрядчестве лицами, которые впоследствии сделались его близкими друзьями и приобрели, можно сказать, историческую известность; здесь, в кругу этих лиц, он гораздо глубже вошел в современные интересы старообрядчества, нежели сколько занять был ими живя на родине, озабоченный и семейством и должностью; здесь окончательно сложился в нем и тот характер самоотверженного деятеля на пользу старообрядчества, каким является он, как учредитель Белокриницкой иерархии.

Настоятелем Лаврентьева монастыря в то время, когда жил там Петр Великодворский, был инок Аркадий, человек во многих отношениях замечательный. Он был родом из посада Клинцов; в мире звался Андрей Родионов Шапошников; мастерством был иконописец, и, по отзывам людей, видавших писаные им иконы, довольно искусный; но особенную известность приобрёл он в своем кругу, как замечательный старообрядческий богослов и начетник. При большом уме, он действительно обладал довольно обширными сведениями, почерпнутыми даже не из одних старообрядческих книг; с раскольнической же литературой был знаком вполне; к тому еще свободно владел пером и умел выражать свои мысли очень оригинально, языком не чуждым силы и красноречия в своем особенном роде. Великий ревнитель раскола и строгий блюститель всех уставленных расколом обрядовых условий жизни, он в этом отношении был строг и к другим, – вообще отличался твердым и настойчивым характером. Гордый, самолюбивый, склонный к любостяжательности, он умел однако же скрывать эти пороки под маской внешнего подвижничества и фарисейского смирения. Самая наружность его была из таких, что обращала на себя особенное внимание старообрядцев, – он украшен был замечательно длинною бородою, так что попросту, в беседах между собою, старообрядцы обыкновенно звали его Аркадием – бородатым.

В молодых еще летах он женился, – и (о чем впоследствии имел причины горько сожалеть) женился на вдове, имевшей детей от первого брака; но в супружестве жил недолго: неизвестно почему, – вследствие ли семейных неприятностей, по влечению ли к монашеской жизни или по другим каким причинам, только спустя немного времени после женитьбы он оставил жену и принял иночество в Лаврентьевом монастыре. Здесь он скоро пробрел влияние на игумена и на братию; а не задолго до приезда в монастырь Петра Великодворского сам был избран в игумены, на место отказавшегося от должности – Михаила¹¹⁶.

Братство Лаврентьева монастыря, довольно многочисленное, не считалось в это время образцовым даже самими раскольниками, хоть они вообще не очень взыскательны к своим инокам. Было, впрочем, и тогда в Лаврентьеве несколько «старцев», пользовавшихся уважением. Таков особенно был инок Ефросин, сотоварищ Аркадия, вместе с ним пришедший в монастырь. Между старообрядцами он славился, как человек многоведущий в писании, – даже сам Аркадий называл его «великим книгочеем»; при большой действительно начитанности, он обладал еще превосходной памятью, так что мог наизусть приводить места и целые страницы из старопечатных книг. Характера был он малообщительного, любил уединение и жил «полузатворником»¹¹⁷.

Не малым почетом в монастыре пользовался еще инок Иоасаф, прежде бывший елисаветградский купец Морозов. В Лаврентьев он поступил на жительство еще будучи молодым человеком; но, не выдержав строгости монастырского житья, опять ушел в мир, занялся торговлей и составил себе большое состояние. Потом, уже достигнув глубокой старости, снова возвратился в монастырь, принял здесь пострижение, и значительный капитал употребил на монастырские потребности, за что собственно и пользовался в монастыре почетом¹¹⁸.

Из числа иноков, живших тогда в Лаврентьевом и окрестных монастырях, следует упомянуть еще об Алипие и Онуфрие. Алипий, бывший мещанин города Калуги Абрам Иванов Вепринцев, жил в Лаврентьевом монастыре с 1815 года безвыходно до самого закрытия монастыря¹¹⁹; был человек кроткого нрава и доброй жизни, но никакими особенными талантами не отличался, даже и грамоте был не очень горазд. Инок Онуфрий, в мире Андрей Фадеев Парусов, родился и крещен в церкви православной; но потом расположение к старообрядчеству и любовь к уединенной иноческой жизни побудили его уйти с родины (из ярославской губернии) в старообрядческие стародубские монастыри, о которых много наслышался от знакомых раскольников. Это случилось на 19 году его жизни, в то самое время когда пришел сюда и Петр Великодворский¹²⁰. Сначала Онуфрий поселился в Покровском монастыре, потом перешел на жительство в Лаврентьев, где и пострижен в иноки. За рассудительность, открытый и прямой характер, добросердечие и безукоризненную жизнь он постоянно пользовался любовью и уважением всех знавших его старообрядцев.

Петр Васильев принят был весьма внимательно в Лаврентьевом монастыре и скоро вошел в близкие отношения со всеми упомянутыми лицами. Иоасаф очень полюбил разумного и набожного пришельца; узнав о его способности к письмоводству, он поручил ему вести корреспонденцию по своим делам¹²¹. Но, как и следовало ожидать, Петр Васильев особенно сблизился с Аркадием и Ефросином: у них он искал научения в иночестве, с ними проводил время в беседах от писания, от них брал книги для келейного чтения¹²².

Впрочем, беседы с лаврентьевскими «книгочеями» происходили не об одних только догматических вопросах и правилах иноческой жизни: в Лаврентьевом монастыре, как и в других раскольнических обителях, тогда сильно заняты были современным положением старообрядчества, все больше и больше стесняемого правительством: ожидали, что рано или поздно и для лаврентьевских иноков настанет очередь испытать на себе карательную руку внешних властей. Что же делать? Чем пособить любезному старообрядчеству, лишаемому и храмов и священства? Как поступить, если кара постигнет и их обитель?

Вот о чем нередко велись беседы в обществе Аркадия и Ефросиния. Здесь, на этих беседах, самую даже мысль о подчинении господствующей церкви отвергали с негодованием и в случае крайности, испытав все возможные средства отстоять своё прежнее положение, считали необходимым прибегнуть к последнему – идти за границу к тамошним «христианам». Что же касается общего положения старообрядчества в России и особенно угрожающего ему «оскудения священства», то без сомнения и здесь были толки об искании и приобретении епископа, как вернейшем способе отстранить это бедствие.

Игумен Аркадий, человек не склонный к увлечениям и мечтательности, сам лично не питал расположения к исканию епископства, почитая это дело несбыточным и по своей новости даже небезопасным для старообрядчества; но другие лаврентьевские иноки очень увлекались надеждою иметь старообрядческих епископов, тем более, что в это самое время некоторые из знакомых им лиц, постриженики и бывшие обитатели их монастыря, предприняли уже трудные странствия для отыскания «древлеправославных» епископов¹²³.

С юных лет, будучи ревнителем старообрядчества, Петр Васильев принимал живейшее участие в этих беседах; скорби и заботы о печальных судьбах, ожидающих именуемую «древлеправославную» церковь, глубоко западали в его сердце; он распалялся желанием помочь ей, каким-либо способом отклонить предстоящее ей бедствие. Приобретение собственных епископов, учреждение самостоятельной раскольнической иерархии, как одно из действительнейших к тому средств, было ему совершенно по мысли, вполне согласовалось с его предприимчивым и решительным характером; сами подвиги искателей «древлеправославного» архиерейства, прежних и современных, соединенные с опасностями и всякого рода трудностями, сильно увлекали его воображение, пробуждали стремление подражать им. Надобно полагать, что тогда уже возникли в уме его предположения – не здесь ли, не в этих ли подвигах на пользу гонимого «древлеправославия» и заключается его предназначение, его особое, высшее призвание? Не к ним ли относится и непонятое им прежде многознаменательное сновидение? Случайные обстоятельства скоро превратили эти его предположения в несомненную для него уверенность.

Мы видели, какое впечатление произвел на Громова Петр Великодворский, явившись к нему в качестве искателя великих сокровищ, якобы сохраняемых промыслом Божиим на прославление старообрядчества. Громов тогда же увидел, что это именно такой человек, какого давно он ищет, который вполне способен осуществить сохраняемые втайне замыслы об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры. Он не препятствовал, как мы видели, странной попытке Петра Васильева добыть драгоценный клад, в существование которого и сам, по-видимому, возымел веру под влиянием увлекательных речей его; но в случае неуспеха этой затеи решился употребить предприимчивого кладоискателя на искание другого сокровища, тоже якобы соблюдаемого к прославлению старообрядчества, на искание «древлеправославных» епископов.

Узнав, чем кончилась странная история о кладе и куда направил стопы свои потерпевший неудачу Петр Великодворский, он действительно послал ему в Лаврентьев монастырь письмо с приглашением приехать в Петербург, где намерен был лично объяснить ему дело об учреждении архиерейской кафедры и сделать предложение о принятии на себя трудов по осуществлению этого великого для старообрядцев дела. Не зная цели приглашения и не желая расставаться с тишиной монастырской жизни, к которой давно стремился, Петр Васильев, под предлогом нездоровья, отказался ехать в Петербург.

Громов еще не один раз повторил приглашение. Такая настойчивость привела Петра Васильева в некоторое недоумение, и полагая, что Громов желает определить его, как должника, на службу по своим торговым делам, чтобы таким образом возвратить причитающийся с него долг, решился перевести данный Громову вексель на имя другого своего благотворителя – купца Морозова, (инока Иоасафа); ехать же из Лаврентьева монастыря в Петербург отказался решительно. Тогда Громов увидел, что необходимо объясниться с ним прямо и откровенно; с этой целью он нарочно отправил в Лаврентьев монастырь доверенного человека¹²⁴, которому поручил, с соблюдением надлежащей осторожности, объяснить Петру Васильеву всю сущность замышляемого дела и предложить ему отправиться в странствие для отыскания необходимо нужного старообрядцам епископа, причем однако же предупредить его, что все предприятие он должен до времени хранить в глубокой тайне, и только избрал себе в поверенные и сотрудники одного кого-либо из надежных, известных ему иноков. Относительно же материальных средств, нужных на сие предприятие, посланному поручено было уверить Петра Васильева, что недостатка в деньгах он никогда иметь не будет, и, для первого раза, вручить на предстоящие расходы 250 империалов; кроме того, Громов послал ему его вексель надорванный в знак уничтожения долга¹²⁵.

Полученные из Петербурга, от главы здешних старообрядцев, секретные извещения и предложения Петр Васильев принял как свыше посланное и давно ожидаемое указание предназначенных ему подвигов на пользу гонимого старообрядчества. Те мысли и предположения какие возникли в его уме под влиянием бесед с лаврентьевскими иноками об искании и искателях «древлеправославного» епископства, теперь, после объяснений с петербургским послом, превратились в несомненную уверенность.

Теперь этот самообольщенный энтузиаст считал уже неподлежащим ни малейшему сомнению, что он свыше предназначен именно для того, чтобы послужить «древлеправославной церкви» приобретением для нее епископов, необходимо нужных в предотвращение угрожающего ей оскудения священства, что именно к этому подвигу промысл готовил его с юных лет и что к нему же относилось то чудесное явление святителя Николы, смысл которого он понял сначала так превратно: ибо (рассуждал он теперь) «… не о сокровищах искомых» говорил ему с уверением святитель, но «… о существе святительского действа», – о том, что епископство, исканию которого он должен отныне посвятить всего себя, несомненно существует и будет обретено, – «… якоже он святитель Христов Никола есть, так и оно есть!»¹²⁶.

Все это Петру Васильеву казалось теперь ясно, как день, – и нимало не колеблясь, с полным самоотвержением и совершенной уверенностью в успехе, решился он идти на дело, к которому считал себя призванным свыше, хотя призвание на сей раз и последовало не чудесным образом, а через обыкновенного человека.

Поручив петербургскому послу известить Громова, что с полной готовностью принимает его предложение, Петр Васильев занялся необходимыми приготовлениями к предлежащим ему странствиям. Согласно наставлению Громова он хранил дело в секрете, не сообщал о нем никому из лаврентьевских иноков, и только занялся избранием одного вполне надежного сотоварища, с которым мог бы откровенно объясниться о деле, общим советом составить и обсудить план предприятия, разделить потом и все труды по приведению этого плана в исполнение; притом он считал нужным выбор сделать собственно между иноками, так чтобы избранный сотоварищ сделался вместе «евангельским отцом» его, потому что и сам он, исходя на подвиг ради столь великого по его мнению дела, как учреждение старообрядческой архиерейской кафедры, намерен был отречься от мира, принять иноческое пострижение. Из всех известных ему и уважаемых им старообрядческих иноков он остановил внимание на трех – на самом игумене лаврентьевском Аркадии, на лаврентьевском же иноке Ефросине и еще на иноке Серковского монастыря Геронтие; а кому из них отдать предпочтение, это, по принятому им в подобных обстоятельствах обычаю, он признал необходимым предоставить решению жребия, чтобы таким образом получить наставника и сотрудника, также якобы свыше предуказанного. Сотворив молитву, он вынул один из нарочито приготовленных жребиев, – и это был жребий инока Геронтия¹²⁷.

Геронтий, в мире Герасим Исаев Колпаков, был только пятью годами старше Петра Васильева (род. в 1803 году) и находился в тесной дружбе с ним. Отец его, помещичий крестьянин сельца Ермолова (московской губернии, серпуховского уезда), умер в самый год его рождения, оставив на попечение жены двух пасынков и двух собственных ее сыновей. Нужды однако же семейство не терпело, так что в 1819 году в состоянии было откупиться от рекрутской повинности. Колпаковы держались раскола. Младший из братьев – Герасим, выучившись грамоте, получил наклонность к чтению уважаемых раскольниками книг и сочинений, которое пробудило в нем наклонность к иноческой жизни. Мать не противилась этой его наклонности, и в 1822 году, достигнув только девятнадцатилетнего возраста, он ушел в Бессарабию, в находившийся там уединенный монастырь, известный под именем Серковского¹²⁸.

В монастыре юный послушник вел себя прилично, точно исполнял монастырские правила, был усерден и сведущ в отправлении церковных служб, и отличался способностью к хозяйственным занятиям. Через три года по вступлении в монастырь, он пострижен в иноки и назван Геронтием¹²⁹. Пользуясь доверием настоятеля и монастырского братства, молодой инок, по их поручению, неоднократно ездил во внутренние губернии и до Петербурга для сбора подаяний на монастырь. В одну из таких поездок, именно около 1830 года, он познакомился с Петром Великодворским, посетив его, как уже известного старообрядческого начетчика, в зимогорском его доме.

С первой же встречи между ними завязалась тесная приязнь, так что Петр Васильев тогда же оказал своему новому знакомцу большое доверие, позволив ему взять на время какую-то очень дорогую для него вещь, с которой никогда не раставался¹³⁰. Вероятно, в течение следующих трех лет, путешествуя в качестве сборщика, Геронтий еще не раз виделся со своим валдайским приятелем и, таким образом, поддерживалась между ними взаимная приязнь, которую Петр Васильев со своей стороны ценил так высоко, что избрал Геронтия, как мы видели, в число трех лиц, предназначенных быть его духовными руководителями и сотрудниками в искании архиерейства.

Когда жребий пал именно на Геронтия, Петр Васильев нашел себя в немалом затруднении, не зная как объясниться с Геронтием по настоящему делу, ибо отделен был от него огромным пространством и не видел возможности ни самому к нему ехать, ни войти с ним в письменные сношения¹³¹. Случилось же, что спустя несколько времени сам Геронтий приехал в стародубские монастыри и нашел здесь Павла, – обстоятельство, которое, само собою разумеется, было принято обоими за особенное устроение промысла божия…

В конце 1835 года, в то самое время, как Петр Васильев, приняв предложение Громова, занят был избранием евангельского отца и сотрудника в искании архиерейства, Геронтий выехал из Серковского монастыря за сбором милостыни на обитель. Крайней целью его путешествия был Петербург. На пути туда он заехал сначала повидаться с родными невесткой и племянниками, у которых встретил праздник Рождества Христова и провел святки¹³². Потом, продолжая путь, издумал он, как сам рассказывает, «… по духовной необходимости к великому посту заехати в стародубские монастыри, от священнейших рук удостоити себе святейших божественных таин тела и крови Христовы». 8 февраля 1836 года, в неделю сыропустную, он прибыл в Пахомиев монастырь, где в это время находился и Петр Васильев.

Узнав об этом от пахомиевского настоятеля, Геронтий пожелал немедленно увидеться со своим приятелем, – и вот как сам он описал потом это неожиданное свидание: «Егда игумен оного (Пахомиеева) монастыря показал иноку Геронтию Петра Васильевича келью, он с молитвою приступи к дверем кельи его. Каковым же невыразимым восторгом тогда Петр Васильевич восхищен был, егда пред двери кельи своея по молитве глас его познали Он, при амине с места своего вскочив и руками своими всплеснув, со удивлением воззва: «Ах, батюшка! Это с неба вы ко мне упали? Я уже более как пять месяцев свыше жребием за духовного отца вас себе стяжал»¹³³.

Затем немедленно повел он с Геронтием длинную беседу, в которой, со своим обычным красноречием и одушевлением изложил ему подробно весь ход дела о предпринимаемом искании архиерейства, и все те обстоятельства из своей жизни, в которых мечтались ему явные следы провидения, якобы указующего ему высшее предназначение – послужить старообрядчеству восстановлением «древлеправославного» епископства; в заключение он убедительно просил Геронтия принять участие в этом подвиге, который и ему – Геронтию якобы очевидным же образом предуказуется свыше, – «… лучше предпочесть вам всеобщую церковную пользу, нежели монастырские кратковременные потребы снискивати». На Геронтия эта беседа произвела глубокое впечатление: поездка в Петербург оставлена; Петру Васильеву дано крепкое слово – делить с ним все труды и подвиги на пользу «древлеправославной церкви». И с этого времени Геронтий действительно становится его ближайшим, неизменным советником и сотрудником по делу об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры.

Совещания двух друзей прежде всего посвящены были вопросу о том, как и в какие страны направить им стопы свои. Совет Громова – хранить дело в секрете они признали нужным исполнить в точности: условились никому даже из близких людей не сообщать о своих намерениях и предприятиях; в отклонение же всяких подозрений, не спеша объехать сначала, под предлогом богомолья, стародубские монастыри и потом уже отправиться в дальнейший путь. Куда же отправиться?

Вопрос этот решить было труднее и в решении его приходилось руководствоваться распространенными у старообрядцев сказаниями о странах, идеже обретаются епископы и священство древнего поставления. Между этими странами первое место в старообрядческих рассказах занимали Персия, Грузия и иные места по предгорьям Арарата, где якобы с давних пор укрываются христиане, неизменно содержащие старую веру, и при них не принявшие никоновских новопременений епископы¹³⁴. Затем следовали разные страны в азиатской и европейской Турции – за Ливаном, в Сирии, в Египте. К границам Персии решились прежде всего направить путь свой и Петр Васильев с Геронтием;¹³⁵ а оттуда, если не обрящут искомого, пуститься и в дальнейшие страны, до Палестины и Египта. Для руководства в этих странствиях у них имелись географические карты и книги, нарочно присланные Громовым из Петербурга.

Пробыв в Пахомиевом монастыре одни только сутки, утром в понедельник первой недели великого поста, Геронтий с Петром Васильевым переправились в Лаврентьев, где всю эту неделю посвятили на говенье, и в субботу, как повествует сам Геронтий, «… с прочею братиею святых божественных тайн от руки священноинока Иустина получити удостоились». В следующий понедельник, распростившись с Аркадием, Ефросином и прочим лаврентьевским братством, отправились в путь для посещения прочих обителей.

Сначала на некоторое время опять заехали в Пахомиев монастырь, потом в Свецковский, где также пробыли несколько дней, затем прибыли в Покровский. Здесь отпраздновали крестопоклонную неделю, и здесь же в следующий день, в понедельник, 1-го марта 1836 года, совершено было пострижение Петра Васильева в иноки: постригал Покровского монастыря священноинок Епифан и при пострижении из Петра нарек его Павлом; при этом Геронтий, согласно указанно жребия, принял на себя обязанность евангельского отца новопостриженному. «Того же числа (пишет Геронтий), никому кроме духовного своего отца священноинока Епифания неведомо, пустились в предлежащей свой путь»¹³⁶.

С этого времени и начинаются странствия, труды и подвиги, предпринятые ради приобретения потребных старообрядчеству епископов двумя знаменитыми у старообрядцев друзьями – Павлом и Геронтием. Это была действительно примечательная двоица, связанная редким единодумием. При одинаковой ревности о пользах старообрядчества, при одинаковой готовности отдать все свои силы на служение ему, они различались несколько друг от друга личными свойствами характера, так что один своими достоинствами мог восполнить недостатки другого.

Геронтий, старший летами и более опытный в житейских делах, своим спокойствием, своим практическим смыслом в некоторой степени умерял слишком пылкие порывы склонного к увлечениям приятеля; Павел же в свою очередь никогда не покидавшей его энергией, горячей верой в свое высшее предназначение и в успех предприятия, мог возбуждать и поддерживать в своем сотруднике постоянную бодрость духа и готовность на подвиги. Вообще же говоря, инок Павел, при самом глубоком уважении к Геронтию, как старшему летами и особенно как вангельскому отцу, имел на него преобладающее влияние, которому тот невольно подчинялся¹³⁷.

И это очень понятно, если взять во внимание характер Павла, к этому времени, когда ему исполнилось уже 27 лет, вполне сложившийся. Те черты его, которые мы указали выше, теперь выступили во всей полноте и ясности – эта уверенность в своем чрезвычайном призвании, в неусыпной бдительности над ним высшего руководителя, эта предприимчивость, смело идущая навстречу препятствиям, эта непреклонная вера в успех будто бы свыше указанного предприятия, – черты, вообще свойственные более или менее характеру тех, нередко являвшихся в расколе энтузиастов, которые делались основателями новых сект и увлекали за собою целые толпы слепо подчинявшихся им темных людей. Эти черты диктаторского характера ясно отражались и в самой наружности Павла, – в его длинном, худощавом лице, в смелом и упорном вагляде; особенную выразительность его физиономии придавали именно большие карие глаза: это были, по выражению его друга, «быстропронзительные, яркозрачные и яко у птичища строфина неморгливые» очи¹³⁸.

Существовали уже известные, давно проложенные пути, которыми наши раскольники перебирались за границу. Они лежат поблизости тех мест, где находятся турецкие, молдавские и буковинские раскольничьи селения. Перейдя в том, или другом месте, так называемую, «сухую» границу, новые беглецы обыкновенно находили себе приют в этих заграничных раскольнических селениях. Теми же путями шли за границу и странники, отправлявшиеся отыскивать «древлеправославных» епископов: побывав у «своих христиан», они обыкновенно направляли путь в Константинополь и отсюда уже начинали свои странствия по разным местам востока. Но Павел и Геронтий, познакомясь с географиями и географическими картами, притом же, как люди уверенные в высшем над ними покровительстве, не особенно заботясь об ограждении себя от разных затруднений при переходе через границу, избрали другой, по их мнению, более прямой и удобный путь к пределам Персии, служившим, как мы сказали, первоначальной целью их путешествия. Они проехали сначала в Таганроге и отсюда Азовским и Черным морями доплыли до берегов Мингрелии. 6 мая, накануне праздника Вознесения Господня, они благополучно высадились на берег в редут Кули и через десять дней успели добраться до Кутайса. Но здесь, к великому их огорчению, положен был конец их дальнейшему пути к «предгориям Арарата», – и причиной такой неудачи была именно их самонадеянность, внушенная мечтательною верой в высшее над ними покровительство. Под влиянием этой самонадеянности избрав новый, неизведанный раскольниками путь, они решились еще, как только вы садились на берег, путешествовать в своих иноческих одеяниях, – в тех особого покроя полукруглых камилавках с венчиками и в манатейках, которые старообрядческий инок, по уставу, не должен никогда снимать.

Этим «страннообразным», невиданным одеянием они обратили на себя внимание кутайской полиции, были задержаны и отправлены в Тифлис для личных объяснений с тогдашним главнокомандующим на Кавказе бароном Розеном, который прежде всего обратил внимание так же на странную одежду арестованных. Барон Розен спросил их, что они за люди и что на них за странное одеяние. На первый вопрос Павел ответил, что они «старо-греко-российской церкви иноцы», – товарищ его «бессарабской области, оргеевского ценута, Серковского монастыря инок Геронтий, а сам он валдайского уезда, из общества зимогорского яма, Петр Васильев Великодворский, в пострижении инок Павел»; относительно же одеяния объяснил, что оно есть то самое, какое надлежит носить иноку «по древлеправославному образцу», и в подтверждение этого привел генералу несколько свидетельств из памятников древности. Главнокомандующий приказал жандармскому полковнику отобрать от Павла и Геронтия точные показания обо всем, касающемся их личности, так же о цели их путешествия, и для поверки их показаний войти в сношения с подлежащим начальством тех мест, жителями которых они себя показали, а их самих до получения нужных справок содержать в тифлисском тюремном замке.

Более трех месяцев прошло в собирании справок, и все это время они сидели, по выражению Геронтия, «под замком секретных твердынь». Когда же по справке оказалось, что места жительства арестованные показали правильно, а о цели путешествия ни от них самих, ни от местных властей точных и верных сведений получить не удалось, то баров Розен причислил Павла и Геронтия к разряду праздношатающихся и отдал приказание о водворении их на места жительства.

1 октября их освободили из крепости, а 9 числа того же месяца отправили по назначению, с большим караваном, под охраной воинской стражи, через кавказские горы на Владикавказ и Ставрополь. В Новочеркасске Геронтий и Павел должны были расстаться: одному лежал путь прямо на запад, в Бессарабию, другому – на север, к новгородским пределам. Так неожиданно возвращаясь на родину, инок Павел утешал себя, по крайней мере тем, что сдержал свое «крепкое слово», – возвращался не по своей доброй воле. Это было уже в январе 1837 года¹³⁹.

Первая неудача, испытанная Павлом и Геронтием на поприще искания «древлеправославных епископов», не охладила их усердия к этому делу, их готовности на новые подвиги в том же роде; но в то же время она послужила для инока Павла и некоторым уроком. Нимало не теряя прежней мечтательной веры в свое мнимо-высшее предназначение, оставаясь в том же самообольщении относительно ближайшего над ним покровительства святителя Николы, теперь однако же, вразумленный опытом, он пришел к заключению, что действовать так прямо и открыто, как начал было действовать, невозможно, что, напротив, в отношении к «внешним» и вообще к лицам, не посвященным в его тайну, позволительно и должно употреблять даже кривые пути и действия, нимало будто бы не изменяя притом характеру чрезвычайного избранника божия. И он действительно пробрел искусство мирить в своем сознании совершенно непримиримые понятия – ложь и обман с ревностью по вере и служением Богу, положив в основу дальнейших своих действий иезуитское правило, что цель оправдывает средства, – правило, которому давал, как увидим впоследствии, самое широкое приложение.

Надобно полагать, что еще во время заключения в Тифлисе и на пути оттуда было условлено между двумя друзьями не оставлять начатого дела и, посоветовавшись с петербургским покровителем, в удобное время снова отправиться на поиски «древлеправославных епископов», только уже с соблюдением необходимых предосторожностей. По водворении на прежних местах жительства они также время от времени переписывались об этом. И как только Павлу представилась возможность отлучиться с родины, не возбуждая подозрений ни между своими одноверцами, для которых его приключения в Тифлисе не остались секретом, ни в местном начальстве, которому эти приключения были известны из официальной переписки с Тифлисом, он отправился в Петербург для личных совещаний с Громовым.

Громов был того мнения, что не следует смущаться первой неудачей, в которой много виноваты сами же путешественники, поступавшие слишком самонадеянно, и что ввиду постоянно возрастающих строгостей относительно старообрядчества, которые грозят ему бо́льшими и бо́льшими затруднениями в приобретении священников, необходимо нужно начатое дело об учреждении архиерейской кафедры продолжать безотлагательно. Он убедил инока Павла, не теряя времени, ехать к Геронтию в Серковский монастырь и оттуда, вместе с этим последним, отправиться за границу более безопасным, давно знакомым для старообрядцев путем, на каковое странствие вручил ему потребную и нескудную сумму денег, с новым обещанием в случае надобности не щадить никаких издержек на осуществление предприятия.

Павел и со своей стороны не видел надобности еще откладывать дело, и немедленно поехал в Бессарабию, в Серковский монастырь, в котором Геронтий был уже тогда настоятелем. Здесь они окончательно составили план нового путешествия, – решили направить путь сначала в Буковину через, так называемую у раскольников, «сухую» австрийскую границу, по общим их отзывам, наиболее безопасную от надзора пограничной стражи; в Буковине, через посредство здешних раскольников, выправить австрийские паспорта и затем, в качестве австрийских подданных, через Молдавию и Турцию, отправиться в дальнейшие странствия по Востоку и «во все края вселенные»¹⁴⁰.

Ранней весной 1839 года Павел и Геронтий выехали из Серковского монастыря. Для бо́льшего удобства и в видах экономии купили себе лошадь и повозку, так что могли останавливаться когда и где хотели (разумеется, больше у «своих христиан»); вообще они старались соблюсти во время этого второго путешествия и бережливость и всевозможную осторожность, дабы своим странствием не возбудить каких-нибудь толков и подозрений. Подъезжая к границе, в раскольническом селении Грубном (подольской губернии) они взяли провожатого, хорошо знающего места, удобные для проезда, – некоего Василя Рябицкого. Рябицкий, человек искусный в своем деле, без всяких приключений провел их через границу и даже проводил до главного раскольнического селения в Буковине, называемого Белою-Криницею. Это селение и существовавший там небольшой старообрядческий монастырь, где Павел и Геронтий остановились на время, вскоре сделались, неожиданно для них самих, главным местом их деятельности по устроению старообрядческой архиерейской кафедры и получили громкую известность в истории раскола.