I. Белая-Криница при Амвросии (1847–1848)

Внутренние распоряжения: назначение Кирилла в духовники липованским обществам; послание к климоуцким беспоповцам; исправа Амвросиева семейства: официальное извещение о поставлении Кирилла в наместники. Ожидание гостей из Москвы.

В январе 1847 года, вскоре после праздника Богоявления, когда состоялось поставление Кирилла в звание епископа, наместника Белокриницкой митрополии¹, настоятель монастыря новопоставленный архимандрит Геронтий отправился в Москву, чтобы лично со всею обстоятельностию сообщить здешним и иных мест российским старообрядцам о недавно совершившихся в Белой-Кринице столь важных для всего старообрядческого мира событиях. По отъезде Геронтия весь главный труд, не только по управлению монастырем и распоряжению монастырскими делами, но и по ведению „церковно-иерархических“ дел в новоучрежденной Белокриницкой митрополии, инок Павел принял на себя, и исполнял с свойственной ему самостоятельностью и настойчивостью. В монастыре, согласно Уставу, существовали, правда, разные должностные лица, заведывавшие каждое своею частью; но высший надзор над общим ходом дел несомненно принадлежал ему. И хотя занимал он не важную, повидимому, должность монастырского письмоводителя, но все беспрекословно повиновались ему, как лицу, стоявшему выше всего братства по уму и безукоризненной жизни, получившему притом великий авторитет в старообрядчестве своими трудами и подвигами по учреждению иерархии, увенчавшимися таким невероятным дотоле успехом. Точно так же в делах по митрополии хотя высшее распоряжение официально принадлежало митрополиту и исходило от его имени, но в действительности его именем распоряжался инок Павел, так как Амвросий, по незнанию старообрядческих нужд и обычаев, а потом и по отвращению от всего старообрядческого, не мог и не хотел заниматься сам этими делами, а потому нимало не препятствовал распоряжаться ими иноку Павлу, пред авторитетом которого, столь очевидным и в монастыре и в старообрядчестве, тоже невольно преклонялся. Павел же, одаренный не малыми дипломатическими способностями, умел, нисколько не унижая и не насилуя Амвросия, располагать его к утверждению своих предприятий и распоряжений „церковно-иерархического“ характера, а иное, без сомнения, делал от его имени и без его ведома. Что касается наместника Кирилла, то по своему невежеству и ничтожеству, и по совершенному пренебрежению, с каким относился к нему Павел, никакого личного участия в делах он принимать не мог. И мы действительно видим, что все известные нам церковно-иерархические и иные распоряжения по митрополии, сделанные за время Амвросиева пребывания в Белой-Кринице, носят на себе ясную печать происхождения от инока Павла.

Добившись учреждения иерархии, Павел и Геронтий более всего заботились теперь о распространении ее среди старообрядцев, о принятии старообрядцами, и особенно московскими и всероссийскими, епископов и попов белокриницкого поставления. Приглашение к этому московских и всероссийских старообрядцев, ради которых собственно и предприняты были хлопоты об учреждении иерархии, служило главною целию поездки Геронтия в Москву; Павел также хлопотал об этом, посылая и от себя лично и чрез посредство разных белокриницких жителей и жительниц во все места России, даже и в Сибирь, послания с описаниями совершившихся в Белой-Кринице радостных для старообрядчества торжеств, с известиями о явившемся здесь обилии священства и с приглашениями – приезжать сюда, чтобы насладиться лицезрением такой невиданной в старообрядчестве церковной красоты и заимствоваться отсюда священством². Ближайшим же образом Павел, оставаясь главным и полным хозяином в Белой-Кринице, заботился о снабжении новоучрежденным священством своих буковинских старообрядцев. В самом монастыре уже имелся поставленный Амвросием полный „освященный“ собор; а липоване белокриницкие и климоуцкие еще не имели у себя священника нового поставления. Правда, при белокриницкой церкви состоял попом Иероним, нарочито приобретенный Павлом и Геронтием для совершения над Амвросием чиноприятия в раскол; но Павел, очевидно, питал большие сомнения относительно Иеронима, получившего исправу первоначально от лужковского попа, и потому очень желал его устранении от священнических обязанностей, хотя, как умный человек, должен бы понять, что если сомнительно священство Иеронима, который принял Амвросия и утвердил в звании первосвятителя „всех древлеправославных христиан“, то не менее сомнительно и первосвятительство Амвросия, не менее сомнительна и вся происшедшая от него иерархия. Кроме того смущали Павла и нравственные недостатки Иеронима, особенно не терпимые в духовнике; а он, к чести его должно сказать, будучи сам добрым иноком, очень болел о нравственных недостатках липованских иноков и липованских обществ, прилагал заботы об их исправления, а потому желал дать липованам и более достойного духовного отца, нежели каков был Иероним. Между тем выбрать среди липован достойное лицо для поставления во священника и убедить к принятию священства было весьма трудно. Поэтому инок Павел решил, в виду приближавшего великопостного времени, назначить в духовники для белокриницкого и климоуцкого липованских обществ бывшего дьяка белокриницкой церкви, теперешнего наместника митрополии – Кирилла, на что и липоване изъявили полное согласие³. Со стороны самого Кирилла и со стороны Амвросия отказа также не последовало. И вот 2 (14) февраля от имени Амвросия издается „циркулярная грамота“ об „определении преосвященного епископа, г-на Кирила, белокриницкому и климоуцкому обществам за духовного отца“, и того же числа по экземпляру этой грамоты послано „с нарочными“ белокриницкому и климоуцкому уставщикам для объявления обществам⁴. В грамоте, сочиненной Павлом, после указания на приближающееся время поста и на значение постного времени, говорилось от имени Амвросия: „мы, имеюще архипастырское старание о душах духовных чад пасства нашего и желающе всем очиститися душевных скверн и греха... того ради и определяем преосвященного епископа господина Кирила“⁵ всем вам за духовного отца, поверяюще ему, как то по Духу Святому любезному нашем и брату и сослужителю, сие попечение душ ваших, достойна его такового дела судяще за его смирение. Вы же все, любезные наши чада, постарайтесь каждый о своем спасении, избегающе лености, злобы, зависти, неправды; прибегайте с любовию, с кротостию и чистосердечием к реченному духовному вашему отцу“⁶...

И назначение Кирилла в духовники и это увещательное от имени Амвросия послание о христианском препровождении наступающего постного времени должны были, по расчетам Павла, со всею ясностию показать липованам великое преимущество нынешнего их положения при новоучрежденной иерархии в сравнении с прежним, когда они оставались совсем без попов, или должны были обращаться к беглым, пьяным и корыстолюбивым; а с тем вместе то и другое должны были способствовать утверждению в липованах преданности новой иерархии и распространению ее в местных липованских обществах. Среди липован поповщинского согласия, впрочем, и с самого начала не много было сомневающихся относительно Амвросия и законности происшедшей от него иерархии, так как Павел умел успокоить и тех, кто соблазнился столь противным липованскому обычаю поведением Амвросия и его спутников при самом вступлении в Белую-Криницу⁷, а потом, в отклонение всяких соблазнов, старался как можно менее показывать Амвросия липованам. Избрание же а произведение из среды самих линован их бывшего дьяка Киприяна в епископа-наместника митрополии, а теперь назначение того же Кирилла им в духовники должно было еще более способствовать устранению недовольства со стороны липован новою иерархией⁸. Но между ними были и беспоповцы, а в Климоуцах составляли даже преобладающее население. Павел с самого приезда в Белую-Криницу возымел желание обратить их в свое согласие, чтобы сделать потом верными последователями белокриницкого священства. Их-то особенно имел он в виду и теперь, стараясь с наилучшей стороны выставить положение старообрядчества при новоучрежденной иерархии – и этим назначением даже епископа, притом из своих, в духовники липованам-поповцам, и этим изданием от имени митроп. Амвросия назидательной грамоты по случаю наступавшего поста, особый экземпляр которой, очевидно не без намерения, распорядился послать в Климоуцы, где он не мог не сделаться известным и беспоповцам. Не довольствуясь этим, Павел, и не в первый уже раз, решился войти потом в прямые письменные сношения с климоуцкими беспоповцами для привлечения их под паству новоучрежденной в Белокриницком монастыре старообрядческой иерархии, – написал к ним от лица же Амвросия⁹ „духовное увещание, дабы соединились во едину православную веру староверческой религии“. Увещание было написано на имя „депутата“ климоуцких беспоповцев – Михайлы Федорова, который был действительно самым видных и зажиточным между ними лицом¹⁰, „со всеми прочими единомысленными с ним беспоповцами“, – и отправлено в Климоуцы 1 (13) марта. Для лучшего достижения своей цели Павел нашел нужным придать этому делу официальный характер, – отправил „увещание“ с белокриницким дворником Федором Петровым, который должен был потребовать от Михайлы Федорова собственноручной росписки в получении увещания. Дворник – начальственное лицо среди липован: ослушаться его, особенно когда он явился от имени митрополита, признанного императорским австрийским правительством, Михайла Федоров не нашел возможности: он принял „увещание“ и дал требуемую росписку в получении, которую дворник и доставил Павлу¹¹. В „увещании“ Павел требовал от климоуцких беспоповцев именем Амвросия, чтобы „дали от себя письменный ответ“ и на это увещание и на „прежнее, которое им сообщено было от братства Белокриницкого монастыря“. Дав росписку в получении „увещания“, Михаила Федоров обязывался отчасти и к доставлению требуемого „письменного ответа“ на него, – на что, как надобно полагать, и рассчитывал инок Павел, питая полную уверенность победит беспоповцев в письменном ратоборстве. Но Павел ошибся в расчетах. Климоуцкие беспоповцы, вовсе не желая изменять своих верований, но и считая себя совсем бессильными для письменных препирательств с таким искусным в сочинительстве лицом, как инок Павел, уклонились от письменного ответа на „увещание“; а потом на помощь им в борьбе против белокриницких проповедников и защитников новоявленной старообрядческой иерархии пришел человек, с которым и Павлу было не под силу бороться, – другой инок Павел, приезжавший к ним из Пруссии и устроивший у них беспоповщинскую иноческую киновию. Таким образом старания Павла Белокриницкого привести климоуцких беспоповцев в подчинение новой, его трудами учрежденной, иерархии не имели успеха.

Успешнее исполнил Павел другое свое предприятие. Три месяца прошло от дня торжественного принятия Амвросия в раскол, а сын его Георгий с женою все еще не принял „исправы“, оставался по-прежнему в греческой религии, хотя без стеснения ходил к липованским службам. Понятно, что ни сам он, ни его отец, внутренно скорбевший о измене православной церкви и начинавший постепенно узнавать нечестие „липованской ереси“, вовсе не желали этой неправы и, быть может, намеревались вовсе уклониться от нее, так как в официальном условии, заключенном между Амвросием и Павлом, но было о том упоминания. Но Павел, конечно, и прежде приезда Амвросия с сыном в Белую-Криницу говорил им о необходимости и Георгию с женою принять „древлеправославие“, на что с их стороны получил, конечно, и словесное согласие, а теперь, в Белой-Кринице, неоднократно напоминал Георгию об исполнении этого долга, побуждаемые особенно тем, что он постоянно находился при отце, в самом монастыре, и посещал липованские службы, чем мог производить (и производил) соблазн среди липован, очень враждебно относившихся к присутствию иноверцев за их службами. Притом же Павел понимал, что не одни липоване, а и российские старообрядцы могут весьма не выгодно взглянуть на пребывание Амвросиева сына в греческом исповедании, а враги нового священства легко могут воспользоваться этих обстоятельством к его осуждению. В первое хлопотливое время по приезде Амвросия, когда предстояло столько неотложных дел первостепенной важности, было не до того, чтобы ухаживать за Георгием: а теперь, по окончании важнейшего дела – поставлении наместника и по отъезде Геронтия, Павел на свободе приступил к Георгию с настоятельным требованием – принять исправу в старообрядчество, разъяснив ему всю необходимость последовать примеру отца. При полной материальной зависимости от Павла Георгий не мог более упорствовать, и „исправа“ над ним с женою была совершена, только, по его просьбе, не торжественно; за то, в показание своей принадлежности к старообрядчеству, он „на первой неделе поста со всем своим семейством говел и причащался со всеми служащими при доме“, как извещал Павел некоторых своих знакомых¹².

Между тем Павел не очень заботился об исполнении другого, притом важного дела, которым, казалось бы, следовало поспешить. Целый месяц со времени поставления Кирилла в наместники не посылал он официального уведомления об этом правительству, каковое требовалось для утверждения Кирилла в звании наместника. Только уже 8(20) февраля Амвросий подписал донесение крайзамту, которым уведомлял, что „на основании всевысочайшего позволения“ произвел Кирилла во все священные степени до епископа включительно и в Белокриницком монастыре „пребывание ему на основании монастырского Устава определил“, о чем просил крайзамт „донести и далее высочайшему правительству“. Донесение это отправлено было в Черновцы, для представления крайзамту, с обычным в таких случаях послом– иноком Алимпием¹³. Надобно полагать, что такой медлительности в этом деле Павел не допустил бы, если бы жребий быть наместником выпал не на Кирилла, к которому не питал он никакого уважения и от которого не ожидал ничего доброго для иерархии, на первых порах столь нуждавшейся в умных и опытных ее представителях, а напр. на его друга и сотрудника – Геронтия: только необходимость заставила его выполнить наконец эту формальность.

Вскоре потом, на шестой неделе великого поста, инок Павел получил от Геронтия известие из Москвы, что в Белую-Криницу отправляются по поручению московского старообрядческого общества два посла для личного ознакомления с положением дел в митрополии и для присутствия при варении мира, которое необходимо совершить по настоятельной в оном нужде и для которого московские гости привезут все потребные вещества. Павлу приходилось нередко встречать в Белой-Кринице приходивших сюда старообрядцев, и заграничных и российским. Кроме простолюдинов, во множестве уходивших тогда из России заграницу, и именно в Буковину, где явилось полное старообрядческое священство, бывали посетители и из почетных в старообрядчестве людей,– приезжала напр. из Измаила жена богатого рыбопромышленника Беляева с сыном¹⁴, а вскоре по поставлении Кирилла приезжали из Балты двое старообрядцев Миляков и Киселев, тщательно входившие в рассмотрение белокриницких дел и порядков¹⁵. Но московские гости, о которых извещал Геронтий, были особого рода, – ехали по поручению общества, от которого зависела в материальном отношении вся судьба митрополии, ехали притом с важным поручением: нужно было поэтому приготовиться к их принятию, чтобы показать им митрополию с наилучшей стороны.

Путешествие и приезд В. В. Борисова и Ф. Жигарева в Белую-Криницу.– Мироварение.– Пасха.– Беседы с иноком Павлом.– Поездка в Молдавию.

Приехавши в Москву, беседуя с влиятельными лицами здешнего старообрядческого общества о совершившихся в Белой-Кринице великих для старообрядческого мира событиях, Геронтий выражал им постоянно сожаление, что не прислали никого для присутствования на торжестве прибытия Амвросия в Белую-Криницу и принятия его в старообрядчество. Некоторые и из самих московских старообрядцев соглашались, что следовало бы это сделать, говорили, что у них имелся и способный для такого дела человек – зять Досужева, одного из попечителей Рогожского кладбища, Василий Васильич Борисов, весьма интересующийся их церковными делами, начитанный и большой знаток церковного устава, что ему и предлагали ехать на белокриницкие торжества, так как он человек свободный, не связанный ни торговыми, ни семейными делами, да он по робости и изнеженности отказался ехать так далеко¹⁶; а теперь, – прибавляли, – сам же толкует, что у нас не было настоящего мира и неизвестно, каким миром мазали Амвросия, что необходимо по крайней мере теперь, когда у нас есть свои епископы, позаботиться об устранении этого недостатка, безотлагательно сварить настоящее миро. Московские передовые старообрядцы находили, что это его замечание вполне справедливо и о сварении мира надобно позаботиться; Геронтий с своей стороны изъявил на это полное согласие и предложил немедленно (так как шла уже вторая половина поста) отправить в Белую-Криницу для присутствования при мироварении, а вместе и для ознакомления с положением митрополии, самого В. В. Борисова. Рогожские попечители охотно приняли это предложение; но имея в виду характер Василья Васильича, объявили, что одного его отпускать неудобно и сам он не согласится один ехать, а нужно дать ему надежного спутника. Выбрать его было не трудно, – выбрали именно рогожского певчего, славившегося своим голосом, Федора Васильева Жигарева, которому и сделали о том предложение. Жигарев с радостью принял „поручение общества“, как он выражался. Ему приказали немедленно отправиться в кремль, добиться доступа в мироварную палату, тщательно осмотреть, какие там устроены приспособления для варения мира, а затем в лавке у своего же „христианина“ Винокурова взять потребное количество всех нужных для мироварения материалов. Переговорить же с В. В. Борисовым о поездке и убедить его, чтобы не отказывался, поручили самому Геронтию, который и устроил с ним свидание. В. В. Борисов, тогда еще молодой человек, лет 30, одинокий, никакими делами не занимавшийся, был действительно хороший начетчик, любил беседовать о религиозных вопросах со старообрядческими старцами и старицами, а особенно любил странствовать по старообрядческим монастырям и скитам, чтобы послушать истовой церковной службы и хорошего пения, в котором и сам быль искусен“¹⁷. Поездка в Белую-Криницу, в новую старообрядческую митрополию, представлявшая столько интересного была поэтому желательным для него предложением. Но он любил путешествовать с удобствами, для своего удовольствия, всячески избегая неприятностей, трудностей, тем паче опасностей; а длинный путь до Белой-Криницы угрожал большими трудностями в виду приближавшейся весенней распутицы; особенно же пугала его тайная переправа через границу, сопряженная с великими страхами и опасностями, о которых он слышал некогда от Иеронима. Василий Васильич указал Геронтию на все эти опасения и начал отказываться от поездки в Белую-Криницу, несмотря на все желание побывать там. Однако Геронтий умел отклонить все его страхи подробными наставлениями, как вести себя при переходе чрез границу, и обещаниями облегчить для него все трудности. Притом объявил, что поездка его – уже дело решенное, что ему назначен и спутник – Жигарев, которому поручено заготовить все нужное в дорогу и для предположенного мироварения. Назначенный спутник не особенно нравился Василью Васильичу: по его словам, „это был человек дерзкий, страшный ругатель, особенно в пьяном виде, во время запоев, которые случались с ним нередко“; но приняв во внимание, что были у Жигарева и качества, весьма полезные в далеком и опасном путешествии, – ловкость, расторопность, смелость и находчивость в трудных обстоятельствах, и что противиться уже сделанному попечителями распоряжению о его поездке неудобно, изъявил согласие ехать¹⁸.

Перед отъездом В. В. Борисов сходил получить благословение в путь к старейшему и наиболее чтимому из двух остававшихся на Рогожском кладбище дозволенных беглых попов Ивану Матвеичу Ястребову. Этот поп, в высшей степени хитрый¹⁹, был, разумеется, весьма недоволен учреждением Белокриницкой иерархии, наносившей роковой удар беглопоповству; но зная, что иерархия задумана и покровительствуется самыми богатыми из его рогожских прихожан, в угоду им скрывал свое недовольство и даже, в своих личных интересах, когда требовалось, называл ее законною. И Василью Васильичу, зятю одного из попечителей, отправлявшемуся в Белую-Криницу по поручению общества, Ястребов охотно дал благословение на поездку, даже вручил сткляночку иосифовского будто бы мира, откуда-то им взятого, с приказанием непременно влить его в новое, когда будут варить. Выехал Василий Васильич из Москвы со своим спутником 27 февраля, в четверток четвертой недели поста, и так как к вербному воскресенью непременно требовалось поспеть в Белую-Криницу, чтобы с понедельника страстной недели начать мироварение, то ехать нужно было с большою скоростью.

Как и опасался Василий Васильич, путешествие было очень трудно, сопряжено с разными неприятностями и приключениями, среди которых ему пришлось оценить вполне находчивость и смелость своего спутника. Целых две недели тащились они до Днестра, на противоположной стороне которого, за Хотином, в Грозенцах должны были передать врученное им от Геронтия письмо Гурию Ильичу, известному агенту белокриницких иноков, которому Геронтий поручал позаботиться о безопасной переправе путешественников через границу. Подъехав к Днестру, они с ужасом увидели, что река в полном разливе и громадные льдины несутся во всю ее ширину. Переправляться было страшно; между тем медлить нельзя, так как был уже четверток шестой недели, а в субботу непременно нужно быт в монастыре. Жигарев, презирая все опасности, решился переправиться через реку один, чтобы поскорее увидеться с Гурием и о всем посоветоваться, а товарища упросил остаться ночевать на здешнем берегу, обещая утром, когда по его расчетам река должна была очиститься, снова приехать за ним и за вещами. С большими опасностями он успел действительно переправиться через Днестр, разыскал в Грозенцах белокриницкого агента и по совещании с ним решил, что нужно немедленно ехать в монастырь, где нетерпеливо ожидают московских гостей; товарища же с вещами Гурий обещал переправить на другой день. В письме, которое представил Жигарев, Геронтий просил Гурия Ильича перевести московских гостей через границу законным порядком, под именем подрядчиков каменной работы, которая производилась в монастыре. Согласно этой просьбе Гурий представил Жигарева смотрителю таможни, как подрядчика, едущего в Белокриницкий монастырь на работы; но смотритель в этот раз не поддался на обман, – объявили, что приезжий с его окладистой русой бородой больше походить на едущего ставиться в попы, чем на подрядчика, да и приметы имеет совсем не те, какие указаны в паспорте мнимого подрядчика, поэтому решительно отказался пропустить его через границу. Опытный в делах такого рода, Гурий не нашел возможным настаивать в своей просьбе пред смотрителем таможни, и Жигареву оставался один способ добраться до Белой Криницы – тайный переход через границу по способу контрабандистов. Жигарев, конечно, не задумался прибегнуть к этому средству, и в ту же ночь, при помощи искусного проводника, доставлявшего всякую контрабанду в монастырь и которого все звали попросту Тимошкой, благополучно перешел границу; только переходить пришлось по пояс в воде, и ради такого случая Жигарев, всю дорогу не бравший хмельного в рот, разрешил себе выпить даже с излишком. Инок Павел, конечно, был обрадован приездом гостя, хотя и смутился несколько его возбужденным видом, а еще более тем, что узнал об его спутнике, которым особенно интересовался: он весьма озабочен был, как Василий Васильич и находящиеся при нем необходимые для мироварения материалы прибудут в монастырь²⁰. Между тем Василий Васильич провел самую тревожную ночь, оставшись один-одинешенек на берегу Днестра в грязной жидовской корчме. К его счастию река за ночь действительно очистилась, а утром он получил известие, что на другом берегу его ожидает экипаж с лошадьми. Здесь он надеялся встретить Жигарева, согласно его обещанию; но, к удивлению, нашел при лошадях только одну женщину, которая оказалась женою Гурия Ильича и приехала именно за тем, чтобы отвезти его в Грозенцы. Еще более удивился и огорчился он, узнавши, что Жигарев не только не дождался его, а уже находится теперь в Белой Кринице. Но его огорчение достигло высшей степени, когда Гурий Ильич объявил, что теперь, после неудачи с Жигаревым, уже нечего и обращаться к смотрителю таможни для получения пропуска через границу, – что и поклажу, которой ждут в монастыре, надобно отправить и ему самому отправиться, если хочет, ночью, контрабандным способом. Видя крайний испуг Василия Васильича, Гурий предложил ему прожить до пасхи в Грозенцах, обещая на пасхе найти случай благополучно доставить его в монастырь; но он решился даже перенести все страхи тайного перехода через границу, лишь бы только в торжественные дни страстной недели и в светлый праздник не оставаться одному и без церковной службы, – стал просить, чтобы перевели через границу и его так же, как перевели Жигарева. Ночью явился Тимошка, забрал товар, согласился, хотя не очень охотно, взять и Василья Васильича: под его руководством, с великими страхами и опасениями, трусливый московский посол благополучно переправился через границу, – даже и наполненную водой канаву удалось ему перейти по каким-то мосткам. Неподалеку стояли дроги, высланные для перевозки его товара, а на большой дороге ждала его пара откормленных монастырских коней с экипажем, на которых он и доехал удобно, впрочем для большей безопасности переряженный в липованский кафтан и липованскую шапку, вместо московского картуза, сначала до Черновиц, где останавливались отдохнуть, а потом и до Белой Криницы. Въехав в монастырь, Василий Васильич был очень смущен неожиданной встречей: по монастырю ходил в спальном халате, распевая пьяным голосом: Слава в вышних Богу, его спутник Жигарев... Зато утешил его радушный прием инока Павла. Павел дал ему помещение в кельях архимандрита, пустовавших за отсутствием Геронтия, с участием расспрашивал о путешествии и особенно интересовался получить сведения о пребывании Геронтия в Москве.

Устроив Василия Васильича, Павел однако же немедленно занялся разбором и сортировкой привезенных специй и трав для мироварения, которое надлежало начать с великого понедельника. Под его наблюдением работа была скоро окончена. Это происходило вечером в Лазареву субботу. Тогда же, немного оправившись с дороги, Василий Васильич просил Павла представить его Амвросию, которого поскорее хотелось ему увидеть; но Павел, вообще неохотно допускавший старообрядцев до личных сношений с Амвросием, под разными предлогами отклонял эту просьбу московского гостя до более удобного времени. Первый раз Василий Васильич увидел Амвросия на следующий день, в воскресенье, за обедней. Обедню служил наместник Кирилл: во время службы вошел и Амвросий, одетый в голубую шелковую рясу с широкими рукавами, несогласно старообрядческому обычаю, но в старообрядческой камилавке, круглой с обручиком. На москвичей, привыкших к торжественным служениям в великолепных рогожских часовнях, белокриницкая служба в небольшой деревянной, скудно украшенной церкви, при неискусном пении безголосых монахов, произвела невыгодное впечатление, и сам Кирилл в архиерейском облачении показался им мало похожим на архиерея, в умиление совсем не привел их своим архиерейским служением. После обедни Павел пригласил Василия Васильича представиться митрополиту. Аудиенция была очень краткая, в присутствии Павла и Огняновича, который служил за переводчика: входить в желаемые расспросы при таком способе объяснения Василий Васильич находил весьма затруднительным, да и Павел видимо желал скорейшего прекращения аудиенции. После трапезы Павел водил гостя познакомиться и с сыном Амвросия, который жил в монастырской гостинице, у самой ограды.

Наконец приступили к мироварению. Вот как описывает его очевидец – сам В. В. Борисов: „В неделю цветную, против великого понедельника, по уставу мироварения (не знаю, где нашли они такой устав) отправлялась всенощная сошествию Свитого Духа, а в понедельник утром, перед часами (литургий не служили до великого четвертка), митрополит Амвросий пришел в трапезу, где собралась вся братия. Трапеза эта была простая деревянная черная изба, в роде артельной кухни; впереди стояло несколько икон на полках; посредине была устроена небольшая печь, и в нее вмазан котел ведра в два величиною. По обычном начале Амвросий взял лучину и зажег в печи дрова; вял в котел крестообразно по три ковша деревянного масла, виноградного вина и воды. Сделав это, он немедленно ушел к себе. Благовонные специя, мелко истолченные, всыпали в котел епископ Кирилл и священники Иероним и Евфросин; два диакона в стихарях попеременно мешали в котле нарочно приготовленными для того веслами“. Так продолжалось, при чтении Евангелия, до великого четвертка. „В четверток после утрени, когда совсем уже остыло миро, немедленно разлили его в кувшины и с подобающею честию перенесли в церковь. Литургию в этот день служили соборне оба архиерея – и Амвросий и Кирилл. После обедни налили для нас новоосвященного мира четыре довольно большие графина, пробки залили сургучом и запечатали монастырскою печатью. Надобно сознаться, – прибавляет В. В. Борисов, – миро сварили мы как-то не совсем удачно: запах еще ничего, довольно приятный; но цвет вышел какой-то мутный. Но мы на первый случай и таким были очень довольны²¹.

Между тем, во время самого мироварения, во вторник, случилось обстоятельство, страшно перепугавшее московских гостей и действительно угрожавшее им большими неприятностями. От смотрителя ли таможни, так подозрительно отнесшегося к Жигареву, или от кого из самих липован местная полиция проведала о секретном прибытии в Белокриницкий монастырь каких-то подозрительных людей из России, и мандатор прислал двух гайдуков с требованием выдать приезжих. Даже сам инок Павел растерялся; но Жигарев поспешил немедленно скрыться в сад, а затем в поле, куда за ним последовал и товарищ: здесь просидели они все время, проклиная прославленную свободу заграничной жизни, пока не известили их, что опасность миновала и Павел успел кое-как устроить дело посланными от мандатора. Однако дальнейшее пребывание их в монастыре Павел считал небезопасным, и потому озаботился выправить для них австрийские, а потом молдавские паспорты²².

Празднование пасхи в Белокриницком монастыре также не произвело особого впечатления на московских гостей. В. В. Борисов заметил только, что в первый день „службу совершал сам Амвросий, собором, – возгласы говорил по-славянски, звонким, крикливым голосом и с сильным греческим акцентом; Евангелие читал по-славянски же: и возгласы и Евангелие переложил для него Огнянович на греческие буквы²³... Это была первая (и единственная) пасха, встреченная и проведенная Амвросием в Белой Кринице, – не в православной церкви, а в расколе. И служил он в светлый день обедню для липован, с их обрядами, конечно, не в светлом настроении духа; зато уже всю неделю более и не служил, предоставив это своему наместнику. Впрочем, и обедню служили в монастыре не каждый день светлой недели²⁴.

Свободные для всех праздничные дни В. В. Борисов проводил в наблюдениях за порядками в монастыре и в интимных беседах с иноком Павлом. В порядках монастырских и в церковных службах он находил у белокриницких иноков некоторые несогласия с обычаями старообрядцев, на что и старался обратить внимание Павла. Указал, напр., на то, что иноки даже и в торжественных служениях не надевают соборных мантий. Павел согласился, что это неприлично, особенно когда служит архиерей, но делается не по небрежности, а за недостатком мантий, и что позаботится приобрести их²⁵. А услышав, что при служении Амвросием литургии, по возглашении диакона, и певчие запели: Господи, спаси благочестивые, чего у старообрядцев не полагается, Василий Васильич, бывший тогда ревнителем старообрядчества, даже с негодованием указал Павлу на это никонианское новшество. Павел с со крушением ответил, что в этом (как и в некоторых других частностях) сделана необходимая уступка Амвросию. „Не мало мы с ним спорили об этом, прибавил Павел, – не слушает, да и только! – что, говорить, вы тут за ересь нашли молиться Богу о спасении благочестивых!“ Обратил внимание московский наблюдатель и на то, что Амвросий совсем не ходил в церковь. Павел объяснял и оправдывал это тем, что славянской речи Амвросий не понимает, потому и службу славянскую не зачем ему слушать²⁶. Но разве Амвросий не знал порядка службы, или не мог следить за ней по греческому Служебнику, и разве сам не отправлял службы при сослужении и пении липован! Павлу, очевидно, не хотелось сознаться, что Амвросий обнаруживал не только равнодушие, но и отвращение к липованской религии и службе, а служил лишь по крайней необходимости, по настоятельному требованию Павла. Чаще и с особенной обстоятельностью беседовал В. В. Борисов с иноком Павлом о существующем среди старообрядцев сомнении относительно крещения Амвросия, – не обливанец ли он, так как в старообрядчестве утвердилось мнение, что у греков употребляется поливательное крещение. Василий Васильич говорил Павлу, что таких сумнящихся не мало и в Москве, по милости известного Гусева²⁷, который решительно восстал против новой иерархии, называя Амвросия обливанцем, и имеет многих последователей, что поэтому необходимо бы произвести на родине Амвросия тщательные исследования, как он был крещен и как вообще крестят там греки, – он даже не прочь был и сам отправиться в Энос, благо находился уже за границей. Никто не мог лучше Павла оценить основательность этих замечаний, и с крайним огорчением он должен был признать, что написанное им еще до принятия Амвросия сочинение о всеобдержном употреблении у греков трехпогружательного крещения²⁸, на которое он так рассчитывал, большинства старообрядцев и за границей, и в России не разубедило в их прежних понятиях о греках. Понимая, каким действительно важным препятствием успеху новоучрежденной иерархии являются эти сомнения старообрядцев о крещении Амвросия, и Павел находил весьма полезным и желательным, чтобы такой человек, как В. В. Борисов, пользующийся доверием московского старообрядческого общества и имеющий родственные связи с значительнейшими его членами, лично побывал в Эносе и привез оттуда известие о всеобдержном употреблении трехпогружательного крещения у эносских греков, чем мог бы удостоверить и разубедить сумнящихся. Поэтому он весьма рад был высказанному Василием Васильичем намерению съездить в Энос и готов был всячески содействовать его осуществлению. Дело это совсем было устроилось, – Василий Васильич решился ехать и Павел даже выдал ему из монастырских денег потребную сумму на путешествие; но услышав о трудностях морского плавания и опасаясь за свое здоровье, отказался и возвратил деньги. В частых откровенных беседах с гостем Павел повествовал ему о своих собственных путешествиях и вообще подвигах ради „восстановления“ иерархии, показывал ему относящаяся к этому делу письма и разные бумаги. Всем этим московский гость очень интересовался, а некоторые бумаги, в том числе и известные письма Павла из Иерусалима и Царя-града²⁹, взял в Москву; он просил также дать ему и полученные при нем любопытные письма Аркадия Лаврентьевского о делах у добруджинских старообрядцев, которые Павел читал ему, на что последний и изъявил согласие³⁰.

Как человек умный, любознательный и сведущий в Писании, В.В. Борисов вообще пользовался особым вниманием со стороны Павла и прочих белокриницких „старцев“. Этому не мало способствовало, разумеется и родство его с Досужевым, одним из попечителей Рогожского Кладбища, – в Белой Кринице его даже и звали по фамилии Досужевым. Последнее обстоятельство было побуждением и для Амвросиева сына, в чаянии будущих благ из Москвы, пригласить почетного московского гостя в восприемники родившегося у него в страстную неделю сына. Василий Васильич согласился и вступил таким образом даже в родство с Амвросием³¹. Восприемницею была жившая в Белой Кринице некая девица Анастасия, вышедшая также из России³².

После пасхи московским гостям не было надобности оставаться более в Белой Кринице. Но Геронтий, при прощании с Василием Васильичем в Москве, выразил надежду еще при нем возвратиться в монастырь и застать его здесь: поэтому Василий Васильич желал дождаться Геронтия и узнать от него московские новости. Ему хотелось еще видеть в Белой Кринице хиротонию священника, и он просил Павла устроить это дело, при чем поставил Павлу на вид, что весьма неудобно и даже неприлично священноиноку Иерониму, который все еще оставался приходским священником у липован, хотя уже и не был духовником, исправлять у мирян требы венчать браки, давать молитву роженицам, крестить младенцев, и что по этому хорошо бы поставить приходского священника именно в Белую Криницу, или в Климоуцы. Павел отвечал, что все это вполне справедливо, что он и сам давно уже помышляет об этом, но трудно найти среди липован человека способного и готового принять священство; однако обещал позаботиться о приискании такового. А так как московским гостям небезопасно было жить в Белой Кринице, то Павел посоветовал им съездить на время в Молдавию, чтобы там выправить себе и молдавские паспорты, с которыми удобно могут жить за границей. Гости охотно приняли этот совет и в самое Фомино воскресенье выехали из Белой Криницы вместе с ризничим, иноком Онуфрием, который, будучи соседом Василия Васильича по келье, близко сошелся с ним и вызвался ему сопутствовать.

Поездка в Молдавию продолжалась более трех недель. Сначала путешественники пожили несколько дней в Мануиловском старообрядческом скиту у настоятеля инока Иоиля: скит, расположенный в дикой, но живописной местности³³, оказался очень бедным и неустроенным, – жили в нем вкупе иноки и инокини, что было тогда в обычае у старообрядцев. Из Мануиловки проехали в Яссы, где ласково были приняты попечителем местной старообрядческой церкви Никифором Панкратьевым, а также и почетными ясскими старообрядцами. Благодаря их содействию, московские гости легко получили нужные паспорты и возвратились в Белую Криницу молдавскими купцами.

Распоряжения о монастырях.– Брачные дела.

В отсутствие московских гостей, немедленно по отъезде их в Молдавию и минований праздничных дней, инок Павел издал, от имени Амвросия, два распоряжения, касавшаяся благоустройства иноческих обителей. Первое, вызванное, очевидно, обстоятельствами, нарушавшими благоприличие, на которые, быть может, указал и наблюдательный московский гость, касалось самих белокриницких обителей – мужской и женской, именно происходивших между ними слишком свободных сообщений. Женский монастырь, или скит, состоял весь из инокинь и белиц российского происхождения, бежавших за границу, точно так же, как и мужской из беглых русских же раскольнических монахов и бельцов. Во главе инокинь стояли тогда некие Павлина и Андра³⁴: к ним-то инок Павел и нашел нужным обратиться от имени Амвросия с требованием, чтобы они и подчиненные им сестры ходили в мужской монастырь только в определенное время, в часы церковных служб, для присутствия в церкви, или в трапезу, а в монашеские кельи чтобы никогда и ни под каким предлогом не ходили³⁵. Однако при этом не сделано было распоряжения, чтобы белокриницкие иноки в свою очередь также не ходили без особенной нужды в женские обители, а тем паче в кельи к монахиням и белицам, чем они свободно могли пользоваться, и действительно пользовались. Сделанным распоряжением устранялся только соблазн в ограде мужского монастыря. Другое распоряжение имело в виду Мануиловский скит, – тот самый, который посетили тогда московское гости и в котором, по словам В. В. Борисова, жили вкупе иноки и инокини. Молдавские, собственно же ясские старообрядцы, от которых почетные представители присутствовали даже при принятии Амвросия в раскол, с самого же начала охотно приняли белокриницкую иерархию. Но в Мануиловке были и не расположенные к этой иерархии, с сомнением смотревшие на Амвросия, под влиянием своего известного попа Алексея Булгакова, который вел себя очень двусмысленно в отношении к Белой Кринице и совершившемуся там, столь важному для старообрядчества, событию³⁶. Если поп Алексей открыто не восстал против новой иерархии, которой несомненно не сочувствовал, равно как не признавал законною, то лишь только из уважения к ясскому богатому старообрядческому обществу, беспрекословно принявшему эту иерархию, из опасения – лишиться его расположения и сопряженных с оным выгод. Настоятель Мануиловского скита, тот самый Иоиль, что был настоятелем в Белой Кринице, когда приехали туда Павел и Геронтий, и после известной истории так безцеремонно был ими выпровожен в Молдавию³⁷, не мог быть также искренним приверженцем устроенной его изгнателями иерархии; но тоже в угоду ясским старообрядцам принял ее, и даже решился просить митрополита о преобразовании своего скита в общежительный монастырь и о позволении построить с помощию благотворителей новую церковь вместо существовавшей, крайне убогой³⁸. Павел находил, что эту обращенную к Амвросию просьбу следует уважить в видах поднятия нравственности раскольнических монастырей именно под влиянием новой, правильно устроенной старообрядческой иерархии, и в таком виде объяснил дело Амвросию. 1-го (13-го) апреля от имени сего последнего издана была грамота Иоилю на „сограждение общежительного монастыря в Молдавии, если правительство высокого молдавского княжества соблаговолит на такой предмет свободу“, при чем, в видах именно поднятия нравственности монахов, поставлено условием в грамоте, чтобы „монастырь имел содержание собственно общебратскими трудами и изделиями и доходами, а не от скитания и попрошайничества, на таких точно правилах, на каких ныне существует Белокриницкий монастырь“. К грамоте была поэтому присоединена в руководство „выписка из Устава Белокриницкого монастыря за шнуром и митрополитской печатию“³⁹. Иоилю дано было также разрешение из митрополии производить сбор на сооружение монастыря и построение в нем церкви во имя святителя Николы⁴⁰.

Незадолго перед тем, из Молдавии же, поп Алексей Булгаков возбудил брачное дело, – первое из таких дел, над разрешением которых Павлу не раз приходилось потом трудиться. В Яссах два лица из богатых старообрядческих семейств, Алексей Родионов Фомин и Екатерина Николаева Богомолова вступили в брак и были повенчаны, вероятно, не попом Алексеем. Этот последний почему-то нашел их брак незаконным и написал иноку Павлу письмо, в котором просил его доложить дело митрополиту Амвросию и с своей стороны предлагал или развести новобрачных, или запретить им вход в церковь на богомоление. В ответ ему предписано было – изложить дело подробнее и указать запретительные правила, относящаяся к браку Богомолова с Фоминой: тогда, по рассмотрении правил, насколько они касаются того брака, обещано было решить дело, „как закон повелевает“. Это переписка происходила в марте. 8 мая поп Алексей послал другое письмо иноку Павлу, в котором привел требуемые правила и снова просил или расторгнуть брак Богомолова и Фоминой, или воспретить им вход в церковь на общую молитву. 18 мая Павел препроводил к Булгакову „обстоятельный ответ“, что приведенные им правила не приложимы к рассматриваемому браку и требование его о расторжении брака, также о воспрещении бракосочетавшимся присутствия на общих церковных богомолениях, неосновательно⁴¹.

В то же время Павлу пришлось заняться решением другого бракоразводного дела, поступившего от старообрядцев уже русского пограничного селения – Трубного. Один из жителей этого селения, Филимон Петров Тугарев женился на восприемной дочери, со внешних выкрестке“, почетного местного жителя Ефима Кузмина Лакеева. Год жили они согласно; потом начались раздоры: жена несколько раз бегала от мужа, стала дурно жить, наконец совсем его оставила, ушла за границу, в Молдавию, прижила незаконных детей, и даже перешла в прежнюю „обливанского крещения веру, к руснацкому попу“. После этого муж ее, с согласия родителей, но не спросясь общества, „предстоятелей церковных“, вступил во второй брак, – для венчания он ездил в Чернобольский монастырь, так как попа в Грубном не было. Это произошло в октябре 1846 г. За вступление во второй брак при живой жене и особенно за то, что так поступлено без ведома и согласия местных „предстоятелей церковных“, грубенское общество старообрядцев отлучило не только новобрачных Тугаревых, но и „весь их род“, от присутствия на общих молениях, – „от храму“; но, не будучи уверены в правильности такого решения, грубенское старообрядцы признали нужным представить это дело на рассмотрение нового старообрядческого митрополита, о котором, значит, не имели сомнения. 2 апреля 1847 г. с некоей женкой Федосьей Лукьяновой они отправили в Белокриницкий монастырь прошение с изложением дела. В заключение они писали: „теперь, святые отцы, просим вас, Бога ради разрешите, грехи их (отлученных) каким основанием быть, потому что в недостатке ума нашего; то мы просим вашего преподобия, стада Христова и пресвятого владыку, потрудитесь, разберите, есть ли какое правило, и пришлите нам известие“⁴². Павлу весьма приятно было такое признание грубенскими старообрядцами высшего авторитета митрополии в решении духовных дел. Немедленно принялся он за приискание в Кормчей правил, относящихся к настоящему делу. На основании 9 и 21 прр. св. Василия Великого (Кормч., 21 гл.) и 17-й гл. в книге Матфея Правильника, он решил, что если сам Филимон Петров не изобличен обществом в наказуемых по правилам преступлениях против жены (которые и исчислил на основании новых заповедей Иустиниана и 13 гл. Матвея Правильника), и, напротив, если его первая жена, „изобличена в пороках, в прелюбодействе и даже в отступлении, то прощается Филимон в поятии другой жены и разрешается от запрещения, довлеет бо ему претерпевшу доселе“; буде же первая жена неповинна в пороках, за которые обвиняется, а виноват в них сам Филимон, то „дондеже не разведется со второю женою, да будет в том же запрещении, в каком ныне находится; прочим же семейства его довлеет прошедшее, а на будущее время да будут прощены и на соборное богослужение допущены, если только они к потворству прелюбодейства и бесчиния сына своего непричастны“. Такого именно содержания, якобы „по повелению г-на митрополита Амвросия“, на рассмотрение и решение которого будто бы представлено было все дело, инок Павел сочинил „послание от Белокриницкого монастыря селения Грубна предстоятелям церковным⁴³. 3-го апреля оно было отправлено по назначению с той же Феодосьей⁴⁴. Полученное из митрополии послание, изложенное в условном смысле, не удовлетворило грубенских старообрядцев. Особенно недоволен был таким условным решением дела заинтересованный в нем Ефим Лакеев, ожидавший, что в митрополии подтвердят правилами положенное на Филимона Петрова отлучение. По его настоянию дело оставлено было в прежнем положении; а в июне сам он, с двумя другими грубенскими старообрядцами, взятыми в качестве свидетелей, явился в митрополию для личных объяснений по делу Филимона. 14-го июня им „учинено“ было при свидетелях подробное показание“, из которого выяснилась полная виновность первой жены Филимона и оказалось еще, что из Грубного посылали в Куреневский монастырь, учинить о сем деле справку, как повелевают правила св. отец, и прибывшие оттоле со справкою объявили обществу, что „или распущен да будет брак, или отлучить от церкви и от собора православных навсегда не только Филимона со второю женою, но даже отца и матерь его и все семейство их, участвовавшее в бракосочетании“⁴⁵. Инок Павел нашел оскорбительным для митрополии оказанное под влиянием Лакеева неповиновение первому монастырскому решению относительно Филимона Петрова, и особенно то, что авторитету митрополии противопоставлен авторитет Куреневского монастыря, которым очевидно прикрывался Лакеев. От имени Амвросия он издал новое „решение“ по настоящему делу, в коем „повелевалось немедленно и решительно поступить по первому посланию“, что послано в Грубно 3 апреля, т.е. подтверждалось, что Филимон Петров со второю женою разрешается согласно правил Василия Великого от всякой епитимии. „Довлеет им, сказано в „решении“, и семейству его прежнего, понеже бо и тому не подлежали, и брак Филимонов со второю женою да почитается законным. А если Ефим Кузмин надеется оправдать запрещение законными правилами, то пусть первее представит от Куреневского монастыря грамоту, по каким именно правилам оный в таком деле поступил: тогда будем видеть“. А так как из показания Лакеева обнаружилось, что он был отчасти виновником проступков своей приемной дочери, первой жены Филимоновой, то определено: „хотя и Ефимова в том грехе ненамеренность, обаче, когда Филимон и его родители безвинно пострадали от церкви отлучение, кольми паче сам Ефим со всем его семейством должен законно понести таковую же епитимию, по крайней мере, подобную своему свату“⁴⁶. Так властно инок Павел, от имени Амвросия, отстаивал свои определения и отстранял поползновения к неповиновению им! Но здесь же он должен был испытать, что и привыкшие к бесправию старообрядцы не особенно расположены подчиняться даже авторитету митрополита. Дело Филимона Тугарева этим не кончилось, – оно тянулось еще около года. Грубенские „предстоятели церковные и старейшие прихожане“ прислали новое прошение в митрополию о том, чтобы Тугаревых не освобождать от церковного отлучения, даже усилить им наказание. 29 марта 1848 года отправлено в ответь им новое, составленное Павлом „послание“, в котором говорилось между прочим: „Если ревнуете большему запрещению, то да не будет ваша ревность без разума, ибо безгласно никакая казнь церковная ни на кого не возлагается; для того большего вашего ревнования неоднократно поведено чрез Ефима Козмина представить прежде доказательные правила, по рассмотрении коих, если истинно будет подлежать Филимон Петров большему наказанию, тогда абие навершится; кроме же всего такового изъяснения за неуместную дерзость подлежать будет, как уже и подлежит, сам Ефим Козмин равному запрещению, какое выдержал сват его Тугарев... И воистину, если ныне еще преслушаете и не представите ясного обличения от св. Писания, и отлучите Филимона от собора верных, то уже всяко и сами, а наипаче Ефим Козмин с женою то же понесут, и все участвовавшие в безрассудной своей дерзости“⁴⁷. Но даже и это грозное послание не подействовало на грубенских старообрядцев. В Куреневский монастырь за справками о правилах они не хотели ехать, а посылали туда, если хочет, самого Филимона, которого по-прежнему не допускали на общую молитву. Тогда этот последний в свою очередь обратился в Белокриницкий монастырь с жалобой на притеснения от общества. В упорстве, с каким грубенские старообрядцы отказывались подчиниться данному из митрополии решению дела, Павел усмотрел уже явное неуважение и противление епископской власти, и потому новым, еще более грозным обличительным посланием, уже от имени Кирилла, 31 мая 1848 г. старался доказать им, в какой тяжкий грех впадают они, оказывая такое упорное неповиновение, и „сверх архиерейского решения, также сверх правил святых отец ища, акибы верховнейшего, суда иноческого“, и даже посылая за оным самого Филимона, который „тамо искать суда никак не обязан, понеже имеет себе полное разрешение архиерейское, на св. правилах основанное“. Дело это, писал он далее, „показует вовсе акибы не единоверных нам христиан, но похоже неких раздорников за безмерное противление“. Полагая, что таких „раздорников“ в грубенском обществе незначительное количество и таковы именно, как жаловался Тугарев, „первостатейные люди и блюстители их церкви“, в заключение грамоты Павел писал от лица Кирилла: „Оставляя противников, подтверждаю всем нашим единоверным, если кто отревает и гнушается нашего единоверного церкви сына, тот яве отревает и гнушается самых нас, сущих благодатию Божиею освященных, и если после сего услышано будет у нас прежнее ваше противоборство, ей постраждете, что вам обещается. Итак из двух едино изберите, вам глаголю, православнии, или за предание в поругание раздорникам вашего по плоти и крови Христовой брата клятву, или за защиту его благословение“⁴⁸. Неизвестно, какие последствия имело это последнее послание из митрополии грубенскому обществу старообрядцев; но все это дело Филимона Тугарева и Ефима Лакеева достаточно свидетельствует, как старался Павел утвердить авторитетность митрополии по решению церковных дел в первые же годы ее существования.

Хозяйственные дела по монастырю.– Заботы о приобретении церковных принадлежностей.

Предметом особенных забот инока Павла служили тогда экономическая дела митрополии, и прежде всего дело о так называемом „фундусе“. Существование монастыря в Белой-Кринице и учреждение в нем митрополии, которую уполномоченные от липован обещались содержать на свой счет, без всяких пособий от правительства, разрешено было австрийским императором только под тем условием, если монастырь имеет достаточные для содержания митрополита и разных при митрополии учреждений доходы с недвижимых имуществ и неприкосновенных капиталов, что у белокриницких деятелей и называлось „фундусом“. Во время известных следственных комиссий Павел, Геронтий и Алимпий, посредством разных обманов и подлогов, с помощию местного продажного чиновничества, успели уверить высшее правительство, что монастырь имеет достаточный фундус в разных небывалых угодьях и капиталах, почему и последовало высочайшее разрешение открыть митрополию в Белокриницком монастыре и дозволить существование самого монастыря⁴⁹. Павел и Геронтий очень опасались, как бы этот наглый обман их не обнаружился пред высшим правительством, и так как они решились на такой обман в расчетах, что с помощию московских богачей-раскольников, обещавших необходимые капиталы на учреждение иерархии, могут без особого затруднения приобрести со временем вполне достаточный для обеспечения митрополии фундус, то более всего и заботились о приобретении на обещанные московские капиталы необходимой монастырю недвижимой собственности. По наведенным ими справкам, в которых усердно помогали им их прежние приятели, черновицкие паны-чиновники, оказалось, что в окрестностях Белой-Криницы имеются в большом количестве доходные земли, которые можно приобрести покупкою и доходы с которых могут вполне обеспечить существование митрополии. Таких оказалось именно восемь селений, разделенных на три секции, составлявшие в совокупности целую думению⁵⁰. Покупать их можно было и отдельными секциями, и все вместе. Представлялся таким образом, весьма удобный способ выпутаться из затруднения посредством покупки этих селений, – всех ли, или хотя значительной их половины, – в постоянный фундус для митрополии, и Павел с Геронтием не хотели опустить такой благоприятный случай. Решено было, что сам Геронтий изложит в Москве обстоятельства этого важного дела богатым благодетелям митрополии и будет хлопотать перед ними о назначении на сей предмет потребного капитала, а инок Алимпий займется предварительными расследованиями о предполагаемой покупке земель в Черновцах и в Вене. В начале февраля Алимпий, как мы видели, был в Черновцах с донесением о поставлении Кирилла: тогда же наводил он справки там и о продающихся имениях, а по возвращении оттуда немедленно уехал в Вену хлопотать о фундусе, так что В. В. Борисов уже не застал и совсем не видал его в Белой-Кринице⁵¹. В Вене Алимпий советовался по этому делу с старым своим благоприятелем, монастырским адвокатом Дворачком. Дворачек советовал непременно купить продающаяся селения, и не одну секцию, как предполагал Алимпий, а даже две, и просил, чтобы одну из них уступили потом ему. Об этом Алимпий уведомил Павла, выражая с своей стороны недоверие к предложению Дворачка относительно второй секции, так как предполагал здесь с его стороны корыстные расчеты. Павел не разделял опасений Алимпия насчет Дворачка; но сам склонялся к мысли, что следует купить в собственность митрополии даже все три секции, составляющая целую думению, ибо находил, что приобретением половины, т. е. четырех селений, митрополия недостаточно будет обеспечена, так что пришлось бы со временем еще хлопотать о новых покупках земли и снова утруждать правительство. „Мы уже и теперь, писал он в ответ Алимпию, – в другой раз дерзаем вступать с прошениями своими и утруждать высочайшая лица! Надобно почувствовать. А если купим мало и если одумаемся, пропустя сей случай, еще просить в дополнение, то не только правительство, но уже и своя совесть возбранить за то дело. Да и с другой стороны (пословица: куй, пока горячо), если, паче чаяния, нечто остынет, не сделать бы нам самим себя виновными и жалеть навеки“. Но признавая покупку четырех селений недостаточной для обеспечения митрополии и считая необходимым приобрести целую думению, Павел приходил в смущение от мысли, что для этого потребуется громадный по его расчетам капитал, на получение которого от московских благотворителей трудно, пожалуй, и рассчитывать. „Что же сотворим? писал он далее к Алимпию, – тесно есть отвсюду. Потребуется денег внести в казну более полмиллиона! ⁵² Мы недоумеваем, как и решиться дать вам согласие подавать к императору прошение, но даже и архимандриту предложить, – не привело бы в ужас с ним сущих (т. е. именно московских благотворителей), ибо архимандрит наш в монастырь еще не возвращался“. Несмотря однако на все эти опасения, Павел решался начать дело о покупке целой думении, полагаясь, как и прежде в подобных обстоятельствах, на покровительство свыше. „Разве уже взяться за обыкновенное наше упование и на то полагаться сокровище, на котором просили себе архипастырей, и то иждивение, которым и до днесь изобильно пробавляемся, по писанному: от человека не возможно, от Бога же вся возможна верующими. Итак, с помощию всесильного Бога, за молитвы Пречистые Его Матери и Приснодевы Марии и скорого помощника св. отца Николы, с нашей стороны советуем и доверяем тебе подать государю императору прошение о продаже нам в монастырскую вечную собственность всю думению из 3 секций, 8 селений составляющих“. Павел делал это распоряжение от имени всего начальствовавшего в монастыре братства – казначея, эконома, уставщика и от своего (ризничего Онуфрия не было в монастыре, он сопутствовал московским гостям в Молдавию); но при этом ни о самом митрополите Амвросии, ни об его наместнике Кирилле совсем не упоминает: значит и благословения у них совсем не спрашивал на это важное дело, которое очевидно, считал, совсем до них не касающимся. Таково было их жалкое положение в монастыре при иноке Павле! Зато Павел усвоял большое значение в решении этого дела самому Алимпию и, разумеется, более всего самому настоятелю Геронтию: поэтому, сделав от имени находившихся в монастыре должностных лиц такое решительное определение о покупке целой думении, он все же на окончательное решение дела находил нужным иметь согласие и Алимпия, и особенно самого Геронтия, которому немедленно писал об этом деле. В письме к Алимпию он именно прибавлял: „Однако, если сей наш совет не подходить под точную согласность твоему благорассуждению и не осмелишься подать к императору прошение о покупке всей думении, т.е. 8 сел, поостановись, пожди ответа от самого нашего архимандрита. Мы с сею же почтою пишем к нему с точным прописанием сего обстоятельства; а как он и сущие с ним решатся, о том, кажется, не известно равно есть как нам, так и тебе. До получения же его известия, если не рассудишь безделен домой возвращаться, то Бог благословит в Вене дожидаться“⁵³. Алимпий остался в Вене ждать благоприятных вестей о том, как Геронтий решит дело о покупке имений; а между тем извещал Павла, что для начатия дела о фундусе необходимо представить правительству историю Белокриницкого монастыря, которая давно требуется, и что Дворачек без этого не решается и начинать хлопоты о фундусе⁵⁴. Но от Геронтия желаемого решения по этому делу о фундусе не получалось; а затем пришли печальные вести о постигших его злоключениях, и Алимпию пришлось много хлопотать по другим делам, угрожавшим крайнею опасностью самому существованию митрополии: дело о фундусе так и осталось не приведенным в исполнение, от чего монастырь неоднократно подвергался большим опасностям.

Другою хозяйственною заботою для инока Павла служило сооружение обширного каменного здания митрополичьих и братских келий с церковию, начатого еще до приезда Амвросия на рахмановские деньги⁵⁵. Работы шли вперед, хотя с большими трудностями. В рабочих и материале недостатка не было; но большие затруднения представляло свойство почвы, оказавшейся каменистою, крайне неудобною для копания, между тем как требовалось именно копать глубокие ямы для подвального этажа, где предположено было устроить погреба, в которых монастырь нуждался. К концу мая было приступлено впрочем уже к кладке стен. В это именно время Павел писал в Москву Геронтию: „У нас, в начатой каменной постройке до сих пор хлопотали в устройстве погребов, потому что ни единого не имели, и много стоило труда и издержек к копанию оных. Удивительный грунт необычайною жесткостью, и почти голый все камень! Рубила мотиками и уже раскаялись зачавши, но крайняя необходимость оставить не позволяла. А притом и работа пришедших кирпичников к выкладке стен остановилась, ибо никто не чаял тут такого грунту. Всякий день человек по 60 бывало чернорабочих, и едва Бог помог окончить. Теперь, слава Богу, все погреба совершили: начали выкладывать стены“. Главные хлопоты по этой работе лежали на монастырском экономе – Галактионе, который был довольно строптивого характера, но опытный и знающий по работам хозяин, притом же чрезвычайно усердный к делу. Павел с великими похвалами писал о нем Геронтию: „Спаси Христос о. Галактиона! Хотя и многим кажется неприятен, но по хозяйству монастырскому неоценим: он и за подрядчиков, он и за мастеров, он и за архитектора, – все и везде один! По правде сказать, невозможно и быть кротку в такой суете. Все мы прочие имеем только лестовку в кельи и в церкви, и в трапезе готовую тарелку, а имеющие что к чтению, или к ремеслу имеют одно дело, а Галактион целое бремя. Мы с казначеем удивляемся только, надолго ли так его достанет“⁵⁶.

Работы по постройке требовали больших расходов; много тратилось и на содержание монастыря с митрополитом и епископом-наместником, с постоянно приезжавшими и приходившими гостями и посетителями. В особенности содержание Амвросия с его семейством, жившим в особом доме на полном монастырском иждивении, обходилось дорого, так как и Амвросий и семья его не только не расположены были применяться к скромному быту монастырских обитателей, а напротив, по своему привилегированному положению у липован, требовали себе во всем полного довольства и изобилия“⁵⁷. Деньги, полученные из Москвы и от других благодетелей – российских старообрядцев, быстро истощались, не смотря на всю аккуратность и бережливость инока Павла, так что в мае он стал уже беспокоиться оскудением казны и с нетерпением ожидал приезда Геронтия с собранными в Москве как он рассчитывал, обильными приношениями на митрополию.

Из Москвы Павел ожидал не денег только, а и разных необходимых метрополии церковных принадлежностей. В письмах к Геронтию он подробно извещал его, какие именно вещи и книги нужно приобрести для монастыря. Так, в письме от 16 мая, в ожидании уже скорого Геронтиева возвращения, в числе других „препорученностей“, он просил привезти несколько панагий, которые, по его словам, были „крайне нужны“, митру и архиерейский жезл „для епископа“, т. е. для наместника, и разного вида крестов „с изображением плоти и всегдашних“. Особенно же заботился он о приобретении древнего, дониконовского Чиновника, печатного, или рукописного, по крайней мере верного с него списка, чтобы дать дотоле не совершавшимся у старообрядцев архиерейским служениям надлежащую правильность. Хотя в монастыре и имелись уже разных изданий Чиновники и Служебники, но по тщательном сличении их Павел нашел в них большое между собою несогласие и много недостатков, даже явных несообразностей. Поэтому он постоянно напоминал Геронтию, чтобы постарался отыскать в Москве хороший патриарший Служебник и выписать из него чин архиерейского служения литургии. „А наипаче всего, – писал он в том же письме от 16 мая, – паки и паки просим постараться о выписке литургии с патриаршего Чиновника; или хотя бы и с архиерейского, но нужно тех лет, иосифовских. А то хотя мы выписанный из Львова Алимпием имеем вкратце, но после Никона, Иоакимов, 1677 года; а свой письменный Чиновник не знаем каких лет, – или весьма давний, и то недостаток должен иметь, иди поздний, или смешанный. И все таковые, имеющиеся у нас, – новый великороссийский, греческий, из Львова выписанный 1677 года, и свой письменный, и печатные свои Служебники – все между собою разногласны, не знаем, на чем остановиться: где видятся недостатки, где излишек, а где хотя и в печатных наших Служебниках, но не подходят некоторые статьи к понятию здравою смысла. Как-то: на возгласах попу обращаться на запад от престола даже и тогда, когда возглашает: „яко под державою Твоею всегда хранили, Тебе славу воссылаем“,– явно относится самому Богу; и в благословении входа, слова требуют „благословити вход святый“, к царским дверям, куда и диакон указует, а по печати благословляет не вход, а главу диакона“. Таким образом в откровенной письменной беседе с Геронтием Павел не стеснялся высказать редкое в старообрядце признание разногласия между собою и даже „не подходящих к понятию здравого смысла“ неисправностей в „своих“, старопечатных Служебниках, – признание, к которому приведен вынужденным тщательным их сличением для отыскания наиболее верной архиерейской службы, хотя в тоже время ему, как истому и убежденному старообрядцу, не приходило и на мысль сделать отсюда дальнейший прямой вывод, что если старопечатные Служебники так разногласны между собою и имеют такие явные несообразности, то, значит, была настоятельная нужда в их исправлении и патриарх Никон поступил вполне законно, предприняв это исправление, напротив незаконно поступили восставшие против оного и за оное отделившиеся от церкви первоначинатели раскола, за которыми и доселе так слепо следуют старообрядцы. Любопытно, что, оставаясь верным расколу, Павел находил возможным в некоторых недоуменных богослужебных действиях даже прямо следовать примеру нынешних великороссийских архиереев. Напр., относительно того, „всегда ли обеими свещами, т. е. дикирии и трикирии, благословляет архиерей, или порознь, и когда именно“, – он просил Геронтия „по крайней мере в нынешней в Москве архиерейской службе заметить“⁵⁸.

Итак, Павел ожидал от Геронтия исполнения в Москве многих важных для митрополии дел и поручений, и потому с нетерпением ждал его близкого, как он надеялся, возвращения в монастырь.

Поставление попа в Климоуцы.– Отъезд московских гостей. Поставление попа в Белую Криницу. Дело Иеронима.– Опасения о Геронтии.

В начале мая приехали обратно в монастырь из поездки в Молдавию В. В. Борисов и Жигарев с о. Онуфрием. Так как Геронтий не возвратился еще из Москвы и Павел не имел точного известия о времени его возвращения, то московское гости хотели уже отправиться домой; но Павел убедил их пожить в митрополии по крайней мере до Троицына дня, полагая, что к тому времени возвратится и Геронтий. Василий Васильич согласился и начал опять просить Павла устроить поставление священника. Видно, что в его отсутствие Павел присматривался, кто бы из липован мог быть произведен в этот сан, и выбор его остановился на климоуцком жителе Захарии Ульянове, человеке смирном, трезвом и умеющем хорошо читать: его желал он произвести в приходские священники именно для Климоуц, опять, вероятно, в расчете устроением здесь правильной церковной службы содействовать привлечению беспоповцев к принятию белокриницкого священства. До возвращения московских гостей он не входил однако ни в какие объяснения с Захарием Ульяновым по этому делу, зная, что при господствующем у липован нерасположении к принятию духовного сана придется встретить от него и от его семьи большое противодействие, помня именно, скольких трудов стоило убедить Киприана Тимофеева, чтобы согласился на избрание даже в епископы с званием наместника митрополии: он находил, что удобнее будет подействовать на Захария с помощию самих почетных московских гостей. Все это он и передал Василию Васильичу, когда тот возобновил свою просьбу о поставлении священника. Московские гости выразили полную готовность содействовать благому делу. Вместе с Павлом целой депутацией отправились они в Климоуцы уговаривать Захария чтобы принять хиротонию. „Собрали в часовню, – рассказывает Василий Васильич, – всех посадским (климоуцких) жителей. в числе которых был и сей действительно смиренный муж, именем Захария, и напали на него всем миром. Едва-едва общими силами могли убедить его принять сан священства. Каких обещаний мы не давали ему при этом! Только что дал он согласие, как ту же минуту принялись мы за подручники, положили большой начал и немедленно поведи его с собою в монастырь представить Амвросию. С плачем и рыданием последовали за нами жена и мать будущего иерея“⁵⁹. Это было вечером в воскресенье, и Павел тогда же пошел просить Амвросия, чтобы в следующий день служил и поставил избранного в диаконы, так как ради московских гостей и ради того, что это будет первое поставление приходского священника, ему желательно было, чтобы хиротонию Захария и в диакона и в иерея совершил сам Амвросий. На произведение Захария в священный сан Амвросий согласился и велел отвести его к наместнику для исповеди; а поставление отложил до вторника, объявив, что к следующему дню он не готовился служить, чем и показал, что Павел, при всей его старообрядческой премудрости, плохо знает, какое приготовление требуется для служения литургии. А Василий Васильич занять был в свою очередь вопросом, как при предстоящих хиротониях будут водить рукополагаемого вокруг престола. Ему было известно, что в Филаретовском Служебнике повелевается совершать обвождение хиротонисуемого вокруг престола, „якоже каждение бывает“, т. е. против солнца, а не по солнцу, как принято было у старообрядцев совершать все церковные кругохождения. Поэтому он и обратился к Павлу с вопросом, как будет поступлено при рукоположении Захария, и прямо заметил, что нужно бы последовать указанию Филаретовского Служебника. Павел соглашался с его мнением, но заметил, что если поступить, как указано патриархом Филаретом, то липоване поднимут ропот за нарушение старообрядческих обычаев и Бог знает, что из этого выйдет, а потому и здесь нужно будет допустить обычное у старообрядцев хождение посолонь⁶⁰. Так действительно в назначенный Амвросием день⁶¹ и совершено было поставление Захария в сан диакона. Амвросий ничего не возразил против посолонного обвождения поставляемого, так как, по настоятельному требованию Павла, и при прежних поставлениях допускал это, чему Василий Васильич справедливо удивился, припомнив, как решительно тот же Амвросий восстал против исключения из службы пения: Господи, спаси благочестивые. На следующий воскресный день назначено было поставление Захария во священника: московское гости решились дождаться и этого дня.

В воскресенье, 18 мая, сам же Амвросий рукоположил Захария в сан священника⁶², а 20 числа, В. В. Борисов и Жигарев, отчаявшись дождаться Геронтия и вместе с Павлом сокрушаясь об его замедлении, отправились в обратный путь⁶³. Павел сам провожал их почти до границы. Хотя имелись у них прописанные в Черновцах молдавские паспорты, но, по совещании с Павлом, решено было, что являться в таможню с их подозрительной кладью (запакованными в ящик бутылями новосваренного мира) не безопасно, а лучше по-прежнему переправиться через границу тайком, при посредстве тех же ловких проводников, заботам которых и передал их лично инок Павел. При этом он вручил Василью Васильичу свой носовой платок и просил прислать его обратно с проводником в знак благополучного перехода через границу для полного его успокоения. Переправились московские странники на этот раз без особых приключений; благополучно проехали и всю дорогу; но в Москве их встретили печальными известиями о судьбе Геронтия, а потом и самим пришлось платиться за свою поездку в Белую Криницу⁶⁴.

Между тем Павел, ободренный первым успехом в поставлении приходского священника для липован, и желая совсем устранить Иеронима от исполнения мирских треб, предложил и белокриницкому обществу выбрать кандидата для поставления во священники к их приходской церкви, и они, соревнуя климоуцким, избрали из своея среды некоего Тимофея Васильева Малого. В самый день отъезда московских гостей происходило его поставление в диаконы, за которым, очевидно, Павел не присутствовал, так как ездил провожать гостей: поставление совершал наместник Кирилл в белокриницкой приходской церкви⁶⁵. В это время новопоставленный климоуцкий поп Захарий отправлял в монастыре седмичную ежедневную службу. Срок его службы здесь должен был кончаться в следующее воскресенье, 25 мая, и тогда же назначено было совершит поставление в священники белокриницкого диакона Тимофея, которому дотоле назначено отправлять ежедневно диаконскую службу в монастыре⁶⁶. День этот, когда в обоих липованских селениях должны были явиться свои приходские священники белокриницкого поставления, как день благознаменитый для новоучрежденной иерархии, назначено было отпраздновать с особою торжественностью. К тому времени из монастыря пожертвованы были в климоуцкую часовню некоторые иконы и царские двери, чтобы устроить из нее церковь, в которой новопоставленный поп мог бы служить обедню. Утром 25 числа климоуцкие липоване-поповцы с хоругвями пришли в монастырь за своим попом. Захарий служил здесь свою последнюю очередную обедню. В тоже время в приходской белокриницкой церкви за торжественной службой Кирилл рукополагал во иереи диакона Тимофея. Из монастыря, по окончании обедни, с крестным ходом, в котором участвовал „весь освященный собор“, „с трезвоном и со всею церемониею“, провожали Захарию в Климоуцы, на место его служения, в его парохию. В Белой-Кринице, где к тому времени тоже окончилась служба, к этому крестному ходу присоединился вышедший из здешней приходской церкви крестный же ход с Кириллом, новопоставленным Тимофеем и присутствовавши м на поставлении народом; отсюда все вместе направились в Климоуцы: „преславная была процессия!“ – замечает инок Павел. Он жалел только, что московское гости не дождались и не видали ее, чтобы передать в Москве старообрядцам о умилительных торжествах, совершаемых в митрополии. По окончании этого церковного торжества был устроен в Климоуцах для старшей белокриницкой братии и для почетных липован обильный яствами и питиями обед, за которым присутствовал не только любитель таковых наместник Кирилл, но и сам Амвросий⁶⁷. В следующее воскресенье, 1-го июля, когда новопоставленный белокриницкий поп Тимофей должен быль кончить свою седмичную службу в монастыре, предполагалось совершить, и действительно совершено было, такое же торжественное введение и его в назначенный ему приход и такое же угощение, которое опять Амвросий почтил своим присутствием⁶⁸. Обоим попам выданы были ставленные грамоты, а к обществам климоуцкому и белокриницкому особые наставления за подписью самого Амвросия⁶⁹. Так торжественно произведено было в Белой-Кринице поставление первых белых священников, в замен дотоле принимавшихся раскольниками беглых попов великороссийской церкви: беглый греческий митрополит положил теперь в русском расколе начало нового священства, которое впрочем, как происшедшее от беглеца, есть также беглое, и стоит даже по своему достоинству еще ниже прежнего, ибо прежние, бегствовавшие от православной церкви, попы по крайней мере в самой церкви получали правильное законное рукоположение, которое только изгубляли своим бегством, а эти, поставленные ушедшим в раскол, утратившим право на священнодействие греческим митрополитом и незаконно-рожденными от него мнимыми епископами, даже не имеют и правильного рукоположения, суть в действительности простолюдины, дерзающие действовать священная, на коих такой грозный суд изречен в Номоканоне...

С производством попов для белокриницкой и климоуцкой церквей Иероним уже не мог оставаться при них по-прежнему приходским священником, а с тем вместе лишался и некоторых материальных выгод. В виду этого и вообще для успокоения Иеронима, который и тем одним, что принял Амвросия в раскол, был его духовным отцом, даже мнимым преподателем ему благодати архиерейства, заслуживал особого внимания от старообрядцев, – в виду всего этого инок Павел позаботился вознаградить увольнение Иеронима от должности приходского священника разными привилегиями ему и почестями⁷⁰. Самому даже увольнению придан был вид – как будто оно последовало по собственному желанию Иеронима. С этою целию ему предложено было самому подать на имя Амвросия прошение об освобождении от тяжелых обязанностей приходского священника и изложить, какими особыми привилегиями он желает пользоваться в монастыре. В прошении этом, писанном рукою Огняновича, очевидно, под диктовку Павла, говорилось: „Рассуждаю благополезнейшим удалену быть от мирских парохиальных дел здешнего белокриницкого прихода; но обаче воспитание мое, наипаче давнее отсутствие мое от иноческого общества не дает уже мне сил понести сего монастыря жестокость жития. В таком случае ваше высокопреосвященство не оставьте без призрения немощь мою, сделайте по смерть мою постоянное мне определение, дабы я удален от мирских грехов сидел в уединенном покое в теперешней моей келье, при всем моем обзаведении в полном моем распоряжении, имея себе одного келейника для моего послужения, свободен от прав общежительного устава“. Затем в частности он просил, чтобы пропитание по смерть его ему и келейнику давалось из монастыря, и была бы предоставлена свобода или ходить в трапезу, или брать пищу себе в келью; а так как, „по давнем у приобыкновению“ „пробавляться простою братскою пищею не надеется“, то просил не возбранять ему получаемые на его имя денежные пожертвования оставлять в свою пользу, т.е. не отдавать в общую монастырскую казну; седмичную череду служения в монастыре просил дозволить ему через две недели „и во всякое воскресенье и праздник находиться в соборной службе“, при чем „от монастыря получать за всякую литургию, при которой будет находиться в служении, по три лева шайнами на особые собственные его расходы“⁷¹. 1 июля, т. е. в самый день поставления белокриницкого попа Тимофея, выдана Иерониму подписанная Амвросием „резолюционная грамота“, в которой были прописаны все пункты его прошения и в заключение говорилось: „На все таковое, тобою выше просимое, мы изъявили свое усердие в полное твое удовлетворение за твои оказанные услуги и подъятые труды, о чем и монастырю сообщено, который также в точности исполнять вашу просьбу согласился“⁷². В тот же день, в белокриницкой приходской церкви Амвросий торжественно возложил еще на Иеронима наперсный крест и выдал ему грамоту, такого содержания: „Поскольку известны нам неусыпные труды твои, которые подняло преподобие твое, довольно времени нося духовное бремя сей древлеправославной церкви, и имел недремлемо отеческое попечение о духовных ее чадех, т. е. за неимением своих священников, всех сельских обществ здешних буковинских староверов и нашего монастыря существовал братии духовником, за каковые твои труды и за прочие оказанные услуги, кои мы незабвенно чувствуем, награждаем тя ныне крестом, яко достоин того восприятия“⁷³. Таким образом Иерониму, при увольнении от должности приходского священника, не только даны были льготы, обеспечивавшие ту привольную жизнь, к какой он привык, но и оказана особая почесть за труды, будто бы подъятые им в несении какого-то бремени „древлеправославной церкви“, главным же образом за „незабвенные услуги“, которых в грамоте не нашли удобным поименовать и под которыми разумеются, конечно, его услуги расколу, оказанные чрез приятие Амвросия из мнимой ереси и за утверждение его в сане липованского митрополита⁷⁴.

Шел уже июнь; а Геронтий не возвращался. Павел начал тревожиться за него. Из Москвы Геронтий писал Павлу довольно часто, и большею частию извещал, что „здоров и во всем благополучен“⁷⁵; но в письме от 12 мая сообщал о каких-то постигших его в Москве, как видно, денежных „неуспехах“, которые в виду требовавшихся огромных капиталов для фундуса были особенно неприятны. Вполне разделяя выраженную Геронтием по сему случаю скорбь, Павел старался утешить его, как всегда, упованием на помощь Божию. „Мы очень чувствуем, – писал он Геронтию в ответ,– что в таковых случаях вам очень прискорбно; но возверзим печаль на Господа и той нас препитает. Воля Господня да будет!... Когда земный царь елико возможет собрать себе воинствующих воев, то уже всяко и о пищи и о одежде по числу оных промыслит. Едали не возможет небесный Царь царствующих и Господь господствующих о духовно собранном своем воинстве потребное промыслить? Он воскресил погребенные наши надежды и милость свою удивил на скудельных сосудех; Он возжег нам священную лампаду⁷⁶: неужели не достанет у Него для одной нашей последней из всего мира на пролитие елея? Это и помыслити невозможно, аще веруем в Него верно“⁷⁷. Так убежден быль Павел и старался убедить Геронтия в дальнейших успехах по устроению митрополии после столь неожиданно достигнутого разными обманами и интригами „возжения лампады“... Однако, получив потом от Геронтия отправленное 21 мая письмо с известием, что 27 числа он „непременно выедет“ из Москвы, а между тем напрасно прождав более двух недель его возвращения, пришел именно в большое беспокойство и начал писать тревожные письма в Киев, где Геронтий должен был остановиться, и в Москву к своим знакомым, требуя от них известия о замедлившем путешественнике. Киевскому Булышкину и московскому Баулину он писал от 20 июня: „С тех пор (т. е. по отсылке Геронтием письма 21 мая) уже четыре почты прошло, а от него нет ни гласа, ни послушания, и крайне удивляемся и недоумеваем, что такого молчания от него еще не бывало“⁷⁸. А через три дня, именно 1 июля, писал в Москву же Брусникину: „Именем Господним просим вас, елико возможно поскорее, уведомить нас о подрядчике нашем Геронтии Левоновом⁷⁹, ибо мы от 22 мая ничего от него не слышим и весьма сомневаемся, не случилось ли с ним чего неприятного. Если бы мы узнали обстоятельно, стали бы утруждать свое главное правительство в Вене чрез Алимпия Милорадова, и теперь находящегося еще там, уповая на милость Божию, что в обиду оставлены не будем. Итак остаюсь в нетерпеливом ожидании вашего уведомления⁸⁰... Но ждать точного известия о Геронтии Павлу пришлось еще не мало времени.

Утверждение Амвросия в австрийском подданстве и Кирилла в звании наместника.– Поставление попа в Яссы.

В тревожное время опасений и заботу о неизвестной судьбе Геронтия инок Павел и сам Амвросий, которого не могло не тревожить слишком продолжительное его отсутствие⁸¹, находили некоторое утешение в последовавших тогда разных благоприятных для митрополии событиях.

Первым из таковых, особенно важным и утешительным для Амвросия, служило официальное принятие его в австрийское подданство, согласно прошению, которое было им лично подано императору Фердинанду II июля 1846 г.⁸². Тогда обещано было исполнить эту просьбу под тем условием, если получены будут об Амвросии дипломатическим путем благоприятные справки в Константинополе. Условие это грозило большими опасностями для Амвросия, так как настоящие дипломатические справки неизбежно обнаружили бы, что он тайно, без ведома гражданского и духовного правительства, скрылся из турецких владений и подлежит немедленному возвращению в ведение патриарха. Правда, Павлу, с помощию Дворачка, удалось тогда разъяснить, кому следовало, что удаление Амвросия из Константинополя не имело законной правильности и упросить, чтобы поэтому справки произведены были без особенной строгости, на что и согласилось с своей стороны высшее австрийское правительство, благоприятствовавшее раскольнической затее, снисходительно смотревшее на все недобросовестные проделки белокриницких ходатаев; ктому же в Белой Кринице сильно рассчитывали и на друзей в Константинополе, Чайковского с товарищами, в полной уверенности, что они поспособствуют безопасному наведению справок⁸³: значит, больших опасений за то, чем кончатся справки и состоится ли тесно связанное с ними утверждение Амвросия в австрийском подданстве, нельзя было иметь. Тем не менее однако продолжительное ожидание исхода справок не могло не тревожить Амвросия. Равным образом и инок Павел хотя успел уже обеспечить дальнейшее существование иерархии поставлением Кирилла в наместники, так что никакие злоключения с Амвросием собственно иерархии не угрожали бы опасностью, но ради ее пользы и славы не мог также относиться равнодушно к ожидаемому признанию Амвросия в австрийском подданстве. С тех пор, как Амвросий лично представлялся императору Фердинанду и получил от него согласие на принятие в подданство по получении надлежащих справок, прошел почти год; восемь месяцев уже прожил он, с разрешения императорского правительства, в Белой Кринице с званием митрополита всех древлеправославных христиан: и вот наконец было получено из Вены от Дворачка уведомление, что дипломатическая справка кончилась благополучно, вполне согласно их желаниям и ожиданиям, – он извещал, что из Вены от императорского правительства уже сообщено и в губернию, во Львов, о признании Амвросия австрийским подданным⁸⁴. Оставалось только ожидать из Черновиц официального о том уведомления, которое и было получено Амвросием в июле 1847 г. В „декрете“ из Крайзамта именно говорилось, что его кесаро-королевское величество, всевысочайшим решением от 3 марта сего года определить благоволило г-на Амвросия в подданство австрийское“. Вместе с этим были возвращены Амвросию его подлинная ставленная грамота и прочие документы, которые вместе с прошением были поданы им австрийскому императору и хранились в министерстве для надлежащих по ним справок⁸⁵. Итак Амвросий, новоучрежденный с разрешения австрийского правительства липованский митрополит, сделался теперь и австрийским подданным. Обстоятельство это доставило и ему и Павлу немалую радость. Амвросий имел и особое побуждение радоваться этому. Незадолго перед тем был у него один из служащих при Черновицком православном митрополите и сообщил, что по требованию Константинопольского патриарха об нем, Амвросии, возникает дело и едва ли не придется ему возвратиться обратно в Царь-град для ответа пред патриархом. Амвросий был очень испуган этими известиями⁸⁶; а теперь, утверждение в австрийском подданстве, после наведенных дипломатическим путем благоприятных о нем справок, успокоило его вполне. Но всю важность этого события он мог оценить надлежащим образом только потом, когда по требованию русского правительства действительно началось о нем следственное дело, исход которого мог бы кончиться гораздо плачевнее, если бы он уже не пользовался тогда правами австрийского подданного.

Ровно через месяц в митрополии получено было из Крайзамта уведомление и о том, что Кирилл, о поставлении которого в звание наместника послано было Амвросием извещение, признан в этом звании императорским правительством⁸⁷. И это было утешительным для Павла событием, важность которого он впрочем мог оценить точно так же лишь впоследствии, когда, по удалении Амвросия, пришлось хлопотать о замещении его уже признанным от правительства наместником.

Но главным утешением для Павла служило тогда распространение новоучрежденного священства за пределы Буковины, и вообще австрийских владений, обитаемых липованами. Первые из иноземных старообрядцев, получивших священство белокриницкого поставления, были ясские, общество которых, существовавшее с давних пор, пользовалось не малым значением в старообрядчестве⁸⁸. К замыслу Павла об учреждении у старообрядцев самостоятельной, полной иерархии, ясские старообрядцы с самого начала отнеслись с особенным сочувствием⁸⁹, – от них, и только от них единственно из числа всех заграничных раскольнических обществ, явились депутаты для присутствия на самом принятии Амвросия из греческой религии в старообрядчество, принимавшие тогда значительное участие даже в решении чрезвычайно важного вопроса о чиноприятии, какому подвергнуть Амвросия, – это были именно старый уставщик издавна существовавшей в Яссах старообрядческой церкви Никифор Панкратьев и купцы Яков Богомолов к Лонгин Железников⁹⁰. По такому близкому участию ясских старообрядцев в деле об учреждении иерархии надлежало ожидать, что они ранее других будут хлопотать и о даровании им священника белокриницкого поставления. И это ожидание оправдалось: еще в марте месяце 1847 г. они отправили в митрополию послание, в котором извещали, что всем обществом избрали себе во священники уважаемого уставщика их церкви – Никифора Панкратьева, и просили, чтобы Амвросий личным влиянием, посредством особой грамоты, убедил его принять это избрание. Павел употребил все свое тщание и искусство на составление ответного, от имени Амвросия, послания „благочестивому ясскому обществу“. В послании этом, которое Амвросий собственноручно подписал, говорилось именно:

„Похваляем горящую по благочестии ревность вашу, одушевляющую сердца ваши и соответствующую даже и всем желаниям нашим, клонящимся как к пользе и душевому спасению благословенные нашея паствы, так и к созиданию церкви Божия и к возвышению славы Его.

„Хотя мы из прежних лет не знаем вашего уставщика Никифора Панкратьева, однако приехавши сюда в Белокриницу известились сначала об его добродетелях, а после, принятия нами церковного кормила, и самого лично с депутатами вашими увидели, откуду и оправдываем избрание ваше, уверены будучи в том, что вы не по любви тщетной, ни по сродству, ни по внешним преимуществам, но по Бозе и по внутренним душевным качествам и добродетелям, которыми он себя в многолетном у вас течении достойным себя показал... его в таковую честь и чин священнический избираете достойно и праведно.

„Вы, пиша к нам, просите, чтобы мы с нашим особым к нему восписанием к прошению вашему его убедили. Но вам известно, что во всех подобных случаях торжествует паче любовь, согласие, воля и глас народа, к чему и мы даем вам соизволение и благословение, дабы он, повинуясь паче судьбе Божией и общему гласу, который его избирает, и потому более, что он был до сих пор предстателем вашей церкви и за необходимую нужду уже приступал к духовному действию: кольми паче теперь не откажется вступить уже законным отцом и пастырем своих братий и всего благочестивого вашего общества⁹¹.

„Впрочем благодать Св. Духа да возложит, благая в сердце его и успокоит утробы ваша. И вы, снабдивше его по чину нужным общественным свидетельством вашим, пришлите к нам; а мы с нашей стороны, сколько от нас зависит, обещаваемся все сделать к совершенному вашему удовольствию“⁹².

По тону и содержанию этой грамоты можно судить, с каким вниманием отнеслись в митрополии к посланию ясских старообрядцев и как сочувствовали их желанию иметь священника амвросиева поставления. Но сам Никифор Панкратьев повидимому долго колебался принять сан священства от нового Белокриницкого митрополита. Амвросиева грамота была предана в Яссы 7-го апреля. После этого успели побывать там и видеться с Никифором Панкратьевым и почтенными членами старообрядческого общества В. В. Борисов и инок Онуфрий, которые конечно имели беседу с ними и о производстве Никифора в священный сан. Потом уже только в июне месяце, 12 (25) числа, прибыли в Белую-Криницу депутаты от ясского старообрядческого общества Яков Железников, Гаврила Богомолов, Флор Терентьев, и лично подали Амвросию прошение о поставлении в пресвитера прибывшего вместе с ними Никифора Панкратьева, „служившего в Яссах при их церкви Успения Пресвятые Богородицы уставщиком более двадцати пяти лет“, избранного „по большинству голосов“ и изъявившего свое согласие на это избрание⁹³. Руководимый Павлом, Амвросий поспешил исполнить просьбу почтенных ясских граждан, объявил, что в следующий же день сам лично рукоположить Никифора Панкратьева в диаконы, и велел ему немедленно идти на исповедь к состоявшему в качестве духовника при митрополии наместнику Кириллу, потом представить от него обычное свидетельство о достоинстве к принятию священного сана⁹⁴. 13-го июня сам Амвросий действительно поставил Никифора Панкратьева в диаконы⁹⁵; а через день, 15-го числа, не стесняясь „усмотрением времени“, не требуя обычного недельного служения в диаконским сане, сам же Амвросий произвел его во священники⁹⁶. Немедленно также вручена была новопоставленному иерею ставленная грамота, а сопровождавшим его почтенным гражданам – письменное ко всему ясскому старообрядческому обществу „наставление о принятии своего пастыря и о прочем послушании и благоговении“⁹⁷, – такое же, какое послано было при подобных обстоятельствах климоуцкому и белокриницкому липованским обществам. 16-го числа, опять не требуя от новопоставленного ясского иерея, чтобы исполнил седмичную службу в монастыре, с миром отпустили его восвояси вместе с его спутниками. Видно вообще, с какою предупредительностью старался инок Павел угодить обществу ясских старообрядцев, оказавших с своей стороны такое внимание новоучрежденной иерархии. Павел тем более дорожил этим вниманием, что Никифор Панкратьев был первым священником, поставленными в Белой-Кринице для старообрядцев не австрийской империи, и притом вполне достойный этого звания, человек уважаемый своим обществом, что было потом весьма редким явлением в духовенстве австрийского поставления.

В то же самое время ожидалось прибытие в Белую-Криницу депутации из задунайских старообрядцев, известных некрасовцев, – предстояло еще более важное для митрополии и еще более отрадное для Павла событие – поставление первого епископа за границу⁹⁸. Особенное значение этому событию придавали предшествовавшие ему в некрасовских селениях смутные обстоятельства, грозившие большими неприятностями для митрополии.

Учреждение архиерейской кафедры в Добрудже: борьба несогласных и согласных на принятие австрийского священства в некрасовских обществах⁹⁹.

Инок Павел имел твердые основания рассчитывать на особенное сочувствие некрасовских обществ новоучрежденной старообрядческой митрополии и на полную их готовность заимствоваться из нее священством. Некрасовцы, особенно же братия Славского скита и жители селения Сары-коя, с радостию и усердием отнеслись еще к самому его замыслу учредить самостоятельную архиерейскую кафедру у старообрядцев, и напутствовали его благожеланиями, когда он еще только отправился на поиски желаемого архиерея¹⁰⁰. Один из самых видных сарыкойских некрасовцев, Осип Гончаров, уполномоченный на то и обществом, много способствовал потом его успехам в Константинополе и в странствиях по Востоку для отыскания епископа¹⁰¹. И самого Амвросия, когда он на пути из Константинополя в Вену вместе с Павлом заезжал в Тульчу, Славский скит и Сары-кой, с усердием и почестями встречали тульчинские и некрасовских селений старообрядцы, равно как иноки славские, в том числе и сам Аркадий, бывший настоятель лаврентьевский, окончательно поселившийся тогда на жительство в Славском скиту¹⁰². Наконец, своим соборным решением вопроса о чиноприятии Амвросия, которому последовал потом и собор белокриницкий, славские отцы и сами некрасовские общества тесно связали себя с делом учреждения иерархии¹⁰³. По всему этому следовало ожидать, что некрасовцы скорее и прежде всех обратятся к „богодарованному“ владыке за получением священников, в которых так нуждались, чего в Белой-Кринице и ожидали.

Но случилось не так. Из среди некрасовцев, и именно жителей Сары-коя, где так приветствовали и Павла и Амвросия, явились горячие противники заимствования священством из Белой-Криницы, от принятого там греческого митрополита. Одного из таких, враждебно относившегося к самой затее о приобретении епископа, инок Павел встретил еще при первом посещении Добруджи, когда отправлялся в странствия для отыскания епископа: это был некий инок Аркадий Тульчанский, решительно отказавшийся дать Павлу благословение на предпринятое им дело¹⁰⁴. Потом, когда Амвросий вместе с Павлом был в Сарыкое, среди чествовавших его некрасовцев выделился сарыкойский дьяк Михайла Иванов Кудрявцев, не снявший и шапки пред Амвросием и прямо объявивший при этом, что „пред неверным“ никогда не станет скидать шапки и кланяться¹⁰⁵. Михайла Иванов явился здесь уже представителем целой партии некрасовцев, недовольных приобретением епископа-грека, который, как и все греки, по господствовавшему в расколе мнению, был обливанец и, как неверный, требовал даже нового, правильного крещения. Во главе этой партии состояли тогда несколько иноков – упомянутый Аркадий Тульчанский, Иов, Илья Градищанский и другие. Они говорили, что Павел поступил не так, как обещал, – обещал отыскать „древлеправославного“ епископа, а привез грека-обливанца, которого никак нельзя принять в сущем сане, а надобно вновь крестить. Их проповедь среди некрасовцев производила действие и многие, особенно из сарыкойских, мало-по-малу сделались горячими их сторонниками. На славском соборе, при решении вопроса о чиноприятии, какому подлежал Амвросий, они имели уже сильный голос и прямо утверждали, что от греков принятие священства не возможно, что нечего и толковать о чиноприятии Амвросия с сохранением сана. Аркадию Лаврентьевскому, уже ставшему решительным сторонником Амвросия, и особенно Евфросину, лаврентьевскому же выходцу, большому начетчику, пришлось вступить с ними в препирательства. Препираться с такими начетчиками, как Аркадий и Евфросин, их противникам было не под силу: тем не менее однако, несмотря на все представленные „книгчиями“ доводы от Писания, они остались при своем мнении об Амвросии и о греках¹⁰⁶. Надобно полагать, что их-то особенно и имел в виду славский собор, когда „ради многих немощных и Писания не ведущих“ постановил – принять Амвросия вторым чином, а не третьим, как желательно было иноку Павлу и чего настоятельно требовал на самом соборе Аркадий Лаврентьевский. Противники ушли с собора недовольные. О происшедшем здесь, т. е. о том, что в некрасовских селениях, и особенно в Сары-кое „завелся великий раздор и распря“, Аркадий известил Геронтия и Павла. Последний, весьма огорченный неожиданной переменой в расположении некрасовцев к новоучреждаемой иерархии, написал к ним послание, в котором изложил все известные ему свидетельства о трехпогружательном в греках крещении и в частности о том, что именно Амвросий крещен чрез погружение, а не обливанием. Приглашая их верить этим свидетельствам, Павел не остерегся прибавить, очевидно, под влиянием досады на легкомысленную изменчивость некрасовцев, что, если они и после этого не оставят свое упорство, то будут подобне иудеям, которые, видевше Господа, не веровали, и одинаковое с ними понесут осуждение. Письмо адресовано было в Сары-кой и здесь, по казацкому обычаю, было прочитано в кругу, публично. Слушали внимательно, ибо Павел умел писать разумно и убедительно; но как только услышали, что Павел приравнивает их жидам, не принявшим Христа, пришли в негодование, – все, по выражению очевидца свидетеля, „яко зверие рассвирепели зельною яростию“. Число недовольных после этого не только не уменьшилось между сарыкойцами, но и сделалось еще значительнее. Руководители недовольства приобрели новую силу и вели свою проповедь против белокриницкой иерархии еще с большим усердием и успехом уже не только в Сары-кое, а и в других некрасовских селениях.

Между тем старцы Славского скита, получив известие, что Амвросий принят, согласно их постановлению, вторым чином и что он уже поставил себе и наместника, считали своим долгом позаботиться и для себя заимствованием священства из Белой-Криницы, избрать и послать туда кандидатов для поставления в священные степени. В виду обнаружившихся среди некрасовцев волнений вести это дело приходилось с большою осторожностию, – решились именно пригласить избранных депутатов из всех некрасовских селений в Славский скит для соборного рассуждения о принятии священства из Белой-Криницы и для избрания кандидатов на священство.

3 февраля 1847 г. в Сары-кое и других селениях были получены приглашения в Славский скит на соборное совещание. В числе выборных, отправившихся на собор, были и сочувствовавшие принятию белокриницкого священства, в том числе из Сары-коя Гончаров и Вавила Петров; но больше было несочувствовавших, которые решительно заявили, что принять священство от обливанца но желают, и голос их восторжествовал: окончательного решения не было принято, а положили, – „повременить и узнать, как московские христиане, а разно и стародубские и всей России, и Бессарабия и Молдавия, – какое во всех будет мнение“¹⁰⁷; положили также, по предложению сочувствующих, навести справки в Эносе, как крестят там и как крещен быль Амвросий. Здесь, на соборе, сарыкойские противники иерархии узнали, кто из их общества действует за одно с славскими отцами, и начали с особенной бдительностью следить за ними, особенно за Гончаровым. Узнав напр., что этот последний, вскоре после собора, писал в Яссы и получил оттуда письмо, сарыкойцы потребовали его на круг и велели показать им ясское письмо. Гончаров отдал письмо. Стали читать. В письме, писанном от всего общества, говорилось, что в Яссах и во всей Молдавии белокриницкое священство принимают без сумления и почитают за свято, что ясские даже готовятся отправить в митрополию своего старого уставщика Никифора Панкратьева для поставления во священники. Как только прочитали это, „народ зельною яростию распылался“ на Гончарова, с негодованием кричали на него: „на что ты пишешь письма и рассылаешь в разные места! Чтобы с этих пор не писать писем, а то худо тебе будет!“ Но в свою очередь и сторонники иерархии не оставались в бездействии. Славское отцы, особенно Аркадий и Евфросин, где могли, проповедывали некрасовцам о полной якобы законности этой иерархии. В апреле у них в скиту было еще собрание, на котором оказалось уже много сочувствующих им, и особенное расположение к иерархии показали журиловские некрасовцы. После этого собора Аркадий писал Павлу в Белую-Криницу: журиловские „все единодушно вопиют, что не только мы, но и жены наши все ждут с нетерпением окончательного намерения... и паки поясняю: Журиловка вся согласна, в Славе человека два бунтуют, Сорокою расстроена чернобыльцами¹⁰⁸, но и там не угасла вера, ибо первые люди согласны, но чернь с некоторыми бунтуют. Но о. Макарий журиловским твердит: не смотрите на бунтовщиков, делайте, как знаете,– все покорятся“¹⁰⁹. В мае состоялось новое собрание, новый собор, в Журиловке, на котором присутствовали иноки Славского скита Аркадий, Евфросин и др. и старики из селения Славы; сарыкойцы же, недовольные журиловцами, отказались и присутствовать, – „послали только письмо, в котором было написано: вы как хотите, так и делайте, а мы несогласны к этому делу“. Здесь, за отсутствием сарыкойцев, совещания происходили и кончились мирно: „Ударили в звон, и собралося в часовню множество народу, и сели по местам, и начали смотреть по божественным книгам и по правилам святых отец: как это священство, можно принять, или нет? Согласие учинили все в том, чтобы это дело принять и за свято почитать, с тем и подписали все, – журиловские, славские и скитские“¹¹⁰. Тут решили даже просить, чтобы для живущих в Турции старообрядцев поставлен был свой епископ¹¹¹. Теперь славские отцы признали возможным действовать решительнее и присудили составить окончательный собор для решения вопроса о принятий священства из Белой-Криницы и для избрания достойных для посвящения лиц. Собор предложено было открыть в скиту 8-го июля и вовсе некрасовские селения посланы были приглашения прибыть к этому дню в скит для соборных совещаний. Сарыкойцы весьма озабочены были предстоящим собором в виду известного уже им согласия журиловских и славских жителей на принятие священства от Амвросия, – из своих они решили не допускать до присутствия на соборе никого из расположенных к белокриницкой иерархии, особенно же Гончарова, а избрали напротив депутатами на собор самых ревностных ее противников, и кроме того пригласили таких же из других мест, из Браилова и Тульчи, из Тульчи вызвали именно инока Аркадия; пригласили также приехавшего за чем-то в Турцию московского раскольника партии Ивана Александрова – Семена Слезкина. Славский собор 8 июля был многолюдный и очень шумный. Сарыкойские депутаты наперед условились не внимать ни каким доказательствам противников в защиту иерархии, и вполне сдержали свое обещание. Правда, они были очень смущены, когда на соборе решено было не допускать до присутствия их главного сторонника, на которого они много рассчитывали, Аркадия Тульчанского, за всем известные нравственные его провинности, и когда потом во всеуслышание прочитано было очень странное и неприличное письмо его, направленное против учредителей и чтителей белокриницкого священства, в котором он выдавал себя, как и многие подобные ему в расколе, за великого праведника и богослова: „Уподобляюся облаку духоносному, – писал он между прочим, учение мое простирается аки река вод медоточных, отвращаю люди Божия от рва погибели, сиречь Павлова и Алимпиева пути, и не погрешу, дерзая рещи ангелом: да возмут душу Павлову вскоре и предадут ю вечному огню! – а о Алимпии власть имам сам, – возму душу его и отворю бездну и врину ю в пропасть адскую, в тартар преисподний, да не будет более совращати люди моя Израиля“... Чтение этого письма причинило не малый стыд и смущение сарыкойским ученикам Аркадия; за то они еще с большим упорством и ожесточением отвергали все, что говорили в защиту Амвросия лаврентьевские Аркадий и Евфросин, – вообще беседовали „не соборно и не союзно, но злобно и укоризненно“. Чтобы прекратить бесплодные препирательства, славские отцы решили – закрыть собор. Сарыкойцы только этого и ждали. Они предложили с своей стороны отложить дело о белокриницком священстве до Покрова, питая надежду и совсем потушить его к тому времени. Вообще с собора они вышли очень довольные своими подвигами и, возвратившись домой, объявили, что дело о священстве отложили еще надолго¹¹². Но сарыкойцы немного поспешили торжествовать свою победу, дело о священстве славские отцы кончили гораздо раньше, чем они ожидали, и не обращаясь к ним за согласием.

Учреждение архиерейской кафедры в Добрудже: избрание кандидатов на священные степени и отправление их в митрополию.

Для иноков Славского монастыря, питавших надежду что на соборном совещании 8-го июля должно последовать окончательное решение вопроса о белокриницком священстве, неудачный исход этого нового собора был событием заслуживавшим полного внимания. И как только сарыкойцы и другие несогласные на принятие иерархии лица, присутствовавшие на соборном заседании, оставили монастырь, настоятель инок Макарий и прочие славские отцы, вместе с журиловскими и некоторыми другими сторонниками иерархии, приступили к совещанию, что им остается предпринять теперь и как повести дело. Вразумить и привлечь на свою сторону противников не оставалось никакой надежды; но имелось в виду, что и они сами, приверженцы иерархии, теперь не так малосильны, чтобы нельзя было одним открыть сношения с митрополией по вопросу о священстве. Представлялись некоторые затруднения к поставлению собственно епископа при таком разделении народа, долженствовавшего составить его паству; но ничто не могло препятствовать поставлению священников и диаконов для самой обители Славской. Итак, не избрать ли и не отправить ли в Белую-Криницу достойных из числа братии по крайней мере для поставления в священнической и диаконский чин? Вот о чем держали совет славские отцы по отъезде сарыкойских и прочих некрасовских депутатов, враждебных белокриницкому священству. Целая ночь прошла в этих совещаниях; к утру последовало решение – отправить в митрополию для поставления во священники и диаконы двух достойных иноков, которые и были немедленно избраны. „9-го числа сего июля, писали потом старцы Славского монастыря, – с воссиянием солнца воссияла в сердцах наших благодать Божия, не взирая на все развраты противников наших, и сделали братский совет – избрать себе духовника из братии нашей, и с Божией помощию избрали из среды себя двух иноков: первого Аркадия, постриженника отца Дорофея, во священники, и второго Иакова, в диаконы“¹¹³. В тот же день из Славского монастыря дано было знать о состоявшемся решении не только журиловскому обществу, изъявившему особенное усердие к принятию бело-криницкого священства, но и в другие некрасовские общества, – сарыкойское, славское, каменское, людям известным своею расположенностию к новоучрежденной иерархии. Все одобряли предприятие славских отцов, желали ему благополучного окончания и спешили делать посильные приношения на необходимые по сему случаю расходы; а журиловское общество, кроме того, в надежде иметь и собственного священника, решилось приступить к устроению церкви в своей слободе.

Вообще сторонники белокриницкой иерархии теперь ликовали, как будто одержав победу над противниками, – „все радовались по великом безнадежии, ибо пред сим пришли в великое уныние в страшных от раздорных лиц сопротивлениях!“¹¹⁴. В этом благодушном настроении они подумали, что напрасно делают дело в половину, что следует теперь же, как было предложено с самого начала, приступить к избранию и епископа для всех некрасовских слобод. С этою целию назначено было в Славском скиту общее собрание. „По истечении нескольких дней по избрании двух чинов, – писали славские отцы, внезапу во всех наших единодушных братиях, как в иночествующих, так равно и в мирских, воспылало прежнее усердие – иметь нам у себя епископа, о чем все время подвизались. Посему и паки собрались на таковое согласие 20-го числа июля месяца, на память святого и славного пророка Илии“¹¹⁵.

Собрание происходило в скитском „молитвенном храме“; присутствовали, кроме иноков Славского скита, избранные лица от обществ журиловского, славского, сарыкойского и других. По открытии заседания, журиловские старики обратились с просьбой к настоятелю иноку Макарию, чтобы принял на себя звание епископа всех некрасовских старообрядческих слобод. Макарий благодарил за честь, но от епископства решительно отказался, под предлогом болезненности. Тогда его же, как председателя, начали просить чтоб указал достойного человека на сию высокую степень, – благословил, кого им следует выбрать. Макарий встал с места, и указав на Аркадия Лаврентьевского, сказал: „вот муж сильный понести иго епископства,– его убеждайте!“ Предложение инока Макария было встречено общим сочувствием: „возгласила вся братия, возгласил весь мир, все единодушно возгласили (обращаясь к Аркадию): буди нам пастырь и вождь ко спасению“¹¹⁶.

Нет сомнения, что приобретение епископства уже тогда составляло предмет желаний для Аркадия, который был вообще неравнодушен к власти и почестям: соборное прошение, притом же столь единогласно и усердно предложенное, не могло поэтому встретить противодействия с его стороны, и он, конечно, не замедлил бы дать свое согласие. Но в его жизни, как известно, было обстоятельство, служившее существенным препятствием к принятию архиерейского сана: он был женат на вдове, а таковых церковные правила решительно воспрещают производить не только в архиерейский сан, но даже во священники, или диаконы¹¹⁷. Имея в виду эти правила, которые ему хорошо были известны, Аркадий мог бы с твердою решительностью отклонить сделанное ему предложение, даже не входя в объяснение побуждающей к тому причины, о которой, надобно заметить, он вообще не любил говорить. Но снедаемый желанием епископства, и руководясь любимою старообрядческою мыслию, что в настоящие, гонительные для церкви, нуждные времена может быть и закону переменение, он питал надежду, что и правила, возбраняющие ему принятие архиерейского сана, по соображении всех обстоятельств, признаны будут также подлежащими пременению, удобообходимыми, и потому решился откровенно объяснить своим избирателям „богословные вины“, возбраняющая ему беспрекословно принять их предложение.

Итак, подобно старцу Макарию, инок Аркадий стал отклонять от себя избрание на епископство. Но старец Макарий стал говорить, что вина Аркадия веры не касается, а есть точию „греховная“, подлежащая прощению, почему и препятствием для него к принятию епископства поставлена быть не может, особенно если взять во внимание настоящие обстоятельства, когда для „христиан некрасовских“ нужен именно пастырь, подобный Аркадию. Потом с сильными доводами в извинение Аркадия и к убеждению его принять епископский сан выступил „великий книгчий“ – инок Евфросин. Он доказывал, что в настоящее время церковь существует не на „обдержных правилах“, и потому ныне руководствоваться церковными правилами в полной их силе никак невозможно: следственно и правила, относящиеся к настоящему случаю, удобно могут быть устранены ради нуждных обстоятельств, особенно если последует на то общее соборное решение. Вообще, по собственному свидетельству славских иноков, в ответ на объявленные от Аркадия некие богословные вины, которые возбраняли ему принять епископскую должность, были представлены еще важнее его причины, по коим можно иметь ему на сей предмет разрешение“. Но Аркадий, повидимому, оставался тверд в своем решении – не принимать архиерейства. Против доводов Евфросина он заметил, между прочим, что хотя славский собор судит снисходительно о его деле, но, быть может, совершенно иначе взглянет на это дело собор белокриницкий, от которого собственно и зависит поставление его в епископский сан. Евфросин ответил, что сам поедет в Белую-Криницу и лично объяснится с отцом Павлом. „Надеюсь на щедроты Божия, – прибавил он, что посредством всеосвященного собора сие дело разрешено будет, поскольку им во всем дана власть от Бога вязати и решити“. К этому настоятель инок Макарий с братией присоединили и свое моление, – „вси вообще рекли Аркадию: возложи, отче, все сие недоумение, вкупе и немощь свою, на Бога и на Пречистую Его Матерь, Заступницу роду христианскому, которая едина может все наше недоумение разрешить, и немощи наши понести, и все наше намерение во благое произвесть“¹¹⁸. Наконец и весь народ, увлеченный этим умилительным прением между просящими и отрицающимся, приступив к Аркадию, воскликнул: „грехи твои, отче, на нас да будут, тебя ответствуем!“ Наконец, Аркадий, сильно рассчитывавший на поддержку Евфросина и особенно на расположение инока Павла, которое служило для него ручательством, за верный успех его и на соборе Белокриницком, но как бы уступая только общему усердному молению, послушания ради, дал согласие, ответив: „буди воля Господня и святых отец молитва!“¹¹⁹.

Так последовало в Славском скиту избрание епископа всех некрасовских старообрядческих слобод. Теперь, по окончании этого важного дела, оставалось только отправить избранных лиц в митрополию для произведения в назначенные им степени, и назначить почетных депутатов для сопровождения их и представления митрополиту Амвросию. От Славской обители депутатом уже вызвался ехать инок Евфросин; журиловское общество, как принимавшее особенно близкое участие в деле, назначило собственно от себя двух „нарочитых“ людей: старика Григорья Архипова и Исая Иванова; депутатами от прочих обществ согласились ехать Савва Рукавишников и брат его Онисим Иванов с сыном. Затем составлено было от всего собора общее прошение „высокопреосвященнейшему владыке, митрополиту Амвросию и его наместнику преосвященному епископу Кириллу, и строителю киновий высокопреподобнейшему архимандриту отцу Геронтию, и смиренному и трудолюбивому отцу, иноку Павлу“. В этом прошении изложена история избрания всех трех лиц, представляемых для возведения в священные степени, и, разумеется, с большею подробностью говорилось о том, как все братство и весь народ умоляли Аркадия согласиться на принятие епископства, не взирая на препятствующая тому „богословные вины“. „Итако, полагаясь на милость Божию и Его Пречистую Матерь“, писано далее в прошении, „отправляем от себя к вашему всеосвященному собору сего, избранного промыслом Вышнего себе пастыря, отца Аркадия и двоих иноков: отца Аркадия и отца Иакова, и просим освященную главу начальника собора высокопреосвященнейшего владыку г. митрополита Амвросия, да возложением рук святительских получат благодать Святого Духа, а чрез них и мы да получим грехам нашим разрешение и совершенное прощение. Тем же просим вас: хиротонисай нам, о святая главо! первого в епископа, а второго в священники, третьего же в диаконы, и помолися о нас Господу Богу со всем Богом собранным собором, да процветает и прозябнет милость Божия в сердцах всех верных, подобно же да воссияет свет в сердцах во всех сопротивляющихся истине, да и тии с нами в едином согласии пребудут, якоже были прежде, ихже враг диавол завистию от нас отторгнул, да вси вкупе единодушно усты и сердцем прославим единого надо всеми Вседержителя Бога! Ему слава во веки, аминь“¹²⁰. 23-го июля это прошение было подписано славским настоятелем иноком Макарием и всем братством, согласным на приятие священства, также представителями обществ: журиловского, славского и сарыкойского¹²¹. От журиловского общества, кроме того, составлено было особое прошение на имя Амвросия, которое должны были вручить ему назначенные от них депутаты. Журиловцы также излагали в кратких словах историю избрания Аркадиева и умоляли „высокопреосвященнейшую особу, кир митрополита Амбросия, произвести им пастыря и учителя Христова стада словесных овец, достопочтеннейшего во иноцех отца Аркадия в епископа“¹²². Немедленно после того, напутствованные молитвами и благословениями, депутаты с избранными на священные степени лицами, отправились в митрополию.

Учреждение архиерейской кафедры в Добрудже: поставление епископа и диакона в Славу и отправление их к месту служения.

Инок Павел получал время от времени то благоприятные, то неблагоприятные известия от Аркадия о стараниях славских отцов убедить некрасовские общества к принясвященства из Белой Криницы. Некоторые письма Аркадия он получил еще при московских гостях и читал В. В. Борисову. В конце июня он ожидал и самого прибытия задунайских избранников для поставления на священные степени¹²³. Но ждать их пришлось довольно долго: только уже 9-го августа имел он утешение встретить наконец давно ожидаемых гостей¹²⁴. Немедленно все прибывшие представлены были митрополиту Амвросию, и вручили ему привезенные прошения. Выслушав перевод прошений и получив объяснение, о каких богословных винах“, возбраняющих Аркадию принятие архиерейского сана, идет речь в этих прошениях, Амвросий объявил, что правилам церковным Аркадия действительно нельзя произвести ни в какую священную степень, тем паче в сан архиерея, и что он, Амвросий, вопреки правилам, столь ясным и решительным, не поступит. Но так как избрание Аркадия, яко достойного к принятию архиерейства, учинено было в Славском монастыре по соборному решению, то Амвросий признал нужным и теперь предоставить дело на рассмотрение собора, о составлении которого и издал повеление¹²⁵. Инок Павел, голос которого и имел только значение на этом соборе, принял самое живое участие в деле, так близко касавшемся интересов новой, его трудами основанной и дорогой его сердцу иерархии. Лучшего архиерея для некрасовцев, как давно известный ему инок Аркадий, он не мог и желать; ему, конечно, было приятно и то, что ищет епископского поставления от митрополита Амвросия тот самый игумен Аркадий, который некогда, и еще в недавнее время, так недоверчиво и с такими „сумнениями“ относился к его предприятию об учреждении собственных старообрядческих епископов. Относительно же препятствий к произведению его в священные степени, представляемых каноническими правилами, Павел разделял мнение инока Евфросина, что препятствия сии, ради нуждных обстоятельств, можно признать не имеющими силы, и питал уверенность, что собор белокриницкий, а затем и сам митрополит Амвросий, с своей стороны, мнение это примут без прекословия. Собор принял беспрекословно; но Амвросий на этот раз не оправдал возлагаемых на него надежд: не смотря на представленные ему объяснения и доводы относительно возможности отступления от правил при настоящем случае, он, с замечательною в его положении твердостию, держался своего первоначального мнения относительно Аркадия. Любимой раскольниками теории „случайных, или нуждных обстоятельств“, их учения о церкви, существующей „не по обдержным правилам“, и тем не менее будто бы истинной и древлеправославной, Амвросий не принимал и не понимал (хотя сам принят был старообрядцами в силу этих именно ложных теорий учений): церковные правила ясно и решительно повелевают не возводить в священные степени, „аще кто вдовицу поймет“, и этих правил он не хотел нарушить даже для самого Аркадия, несмотря на все его личные достоинства. Таково было твердо выраженное мнение Амвросия, мнение, против которого и собор белокриницкий с Павлом во главе идти не мог. Надлежало повиноваться. Для Павла это было большим огорчением. И для Аркадия такой неожиданно – печальный исход его дела был также чувствительным поражением; но, покоряясь обстоятельствам, он умел с обычным самообладанием затаить нанесенную ему обиду, и рад был, что имел возможность отступить по крайней мере не теряя своего достоинства, ибо мог сказать, что решение Амвросия вполне согласно с его собственными желаниями, которые он так решительно заявил на соборе славском и которыми должен был пожертвовать только ради послушания, покоряясь общесоборному желанию и всенародному молению... Не менее прискорбно было и задунайским депутатам, особенно Евфросину, так полагавшемуся на свою начитанность, что митрополит Амвросий не утвердил к поставлению во епископы избранное и излюбленное ими лицо; но их утешили тем, что епископа они все-таки иметь будут, и что избрание Аркадия устранено для их же пользы, ибо для них, при происходящем теперь раздоре в некрасовских селениях, особенно важно и необходимо иметь такого епископа, который не мог бы представить противной партии ни малейшего повода к возражениям относительно законности его поставления. Для поставления в епископы задунайским старообрядцам соборне избран был другой инок Аркадий, прибывший собственно для поставления во священника. Амвросий одобрил и беспрекословно утвердил этот выбор. 11-го августа состоялось определение – инока Аркадия Дорофеева произвести по степеням во епископа, а инока Иакова поставить в диаконы¹²⁶.

15-го августа, в праздник Успения Пресвятые Богородицы, Амвросий поставил Аркадия в диакона; потом 17-го числа во священника (тогда же посвящен в диаконы инок Иаков¹²⁷; а в следующий воскресный день, 24-го августа, назначено было и поставление Аркадия во епископа. В этот памятный для задунайских раскольников день священно-инок Аркадий, милостию Божиею нареченный во святейшую епископию богохранимого места Славы“, в обычное время произнес архиерейскую присягу, где между прочим давал такое обещание, ставившее его в зависимость от Белокриницкой митрополии: „Еще же и церковный мир исповедаю соблюдати и ни единым же нравом противная мудрствовати во всем животе своем, во всем последуя и повинуяся преосвященному господину моему митрополиту Белокриницкому Амвросию... И внегда позовет мя к себе господин мой преосвященный митрополит Белокриницкий Амбросий, или в случае блюститель престола его, без всякого извета и слова идти мне на собор; хотя бы князь, или боляре, и удерживать мя хотели, отнюдь не буди мне ослушатися повеления господина моего митрополита Белокриницкого Амбросия николи же“¹²⁸. Поставление во епископа совершил сам Амвросий, от которого потом Аркадий получил и ставленную грамоту за собственноручною его подписью¹²⁹. В этой грамоте, по содержанию совершенно сходной со всеми выдаваемыми раскольничьим архиереям¹³⁰, собственно об Аркадии и возведении его на архиерейскую степень говорилось следующее: „Аз смиренный Амбросий митрополит, Божиим промыслом удостоившийся удержавати новоучрежденный архиерейский престол белокриницкий и подчиненные сему престолу церкви не дремлющима очима посещати и укрепляти, якоже подобает, во спасение. А как древлеистинной христианской нашей религии целые общества находятся в разных государствах, и все оные, по особым сношениям, предварительно во учреждение архиерейского престола в Белой-Кринице единодушно с почтением согласовались: потому ныне, узнав совершенное учреждение сего престола, прибыли из Турецкой державы задунайских казацких обществ депутаты с общественным прошением, дабы из числа присланных вкупе с ними, предызбранных на всеобщем соборе, тамошнего же Славского скита благоговейных иноков двух Аркадиев, который по благоусмотрению нашему с освященным собором окажется достойнейшими, того хиротонисать постепенно поставить епископом Славским¹³¹ и для всех прочих задунайских слобод, кои суть в вере согласны и единодушны, понеже они не имеют у себя собственно своего законного духовного пастыря. Вследствие чего повелено от нас быти правильному соборному рассмотрению в присутствии моем, и по учиненным справкам заблагоразсудили признать наидостойнейшим инока Аркадия Дорофеева, которого аз, смиренный митрополит Амбросий, хиротонисав постепенно первее в иподиакона и диакона, потом в пресвитера, и наконец в епископа, вруча ему архипастырский жезл новоопределенной епархии Славской, яко достойну сущу восприяти архиерейское предстательство“¹³².

Своих забот о новоучреждаемой Славской епископской кафедре белокриницкие власти не ограничили только поставлением епископа и диакона. Так как некрасовцы желали иметь и священника, на каковую должность и прислан был инок Аркадий, столь неожиданно получивший теперь епископскую степень, то в удовлетворение этого желания присудили послать за Дунай одного из лучших священноиноков Белокриницкого монастыря, Евфросина, который был первым ставленником из всех старообрядцев, посвященных Амвросием в священный сан¹³³. Была и еще просьба со стороны некрасовцев, которую инок Павел с такою же готовностью спешил удовлетворить. В „общественном прошении“ задунайские старообрядцы писали: „осмеливаемся просить вашу святыню снабдить нас нужными потребами, ибо мы, по скудости нашей, не имеем у себя нужных вещей, принадлежащих к церкви Божией, ни антиминсов, ни сосудов, ни Служебников, ниже Потребников, ни прочих нужных потреб, – кроме только имеем одно желание“. И вот что, по современной записи, сделано было в удовлетворение этой просьбы Белокриницкою обителью: „снабдило епископа Аркадия всею церковною принадлежностию, – как-то: святых икон целый иконостас, священных одежд – ризы и омофоры и прочих, книг в их новоучрежденную епископию дали довольно, число новопосвященных антиминсов пять, довольно дали и святого мира“¹³⁴.

Более недели прожил еще в митрополии новопоставленный Славский епископ, и наконец 1-го сентября со всею своею свитою отправился восвояси, снабженный особым „поучительным наставлением о принятии его ко всему тамошнему духовенству и ко всем православным христианам“¹³⁵. Для Аркадия и его спутников были устроены в митрополии торжественные проводы; „и провожаема была, – сказано в современной записи, – вся их свита от всей братии белокриницкой со звоном и пением духовным, и со многою радостию и любовный и лобзания раскланялись“¹³⁶.

Вообще, поставление епископа для задунайских старообрядцев, хотя несколько и омраченное отказом Амвросия произвести в сей сан Аркадия Лаврентьевского, было событием весьма радостных для Павла и весьма важным для новоучрежденной иерархии. Аркадий Славский был первый епископ, поставленный для заграничных старообрядцев, т. е находящихся за границами австрийской империи: с его поставлением иерархия от Амвросия прочно насаждалась в турецких пределах, у здешних старообрядцев; а их примеру, как твердо надеялся Павел, не преминут последовать и старообрядцы других стран, особенно же российские, для которых собственно и учреждена иерархия. Итак Павел имел основание радоваться поставлению Славского епископа и так торжественно провожать его к месту его служения. Во время этих радостных торжеств все только смущены были заботами о Геронтии, в печальной судьбе которого уже более не могло быть сомнения, – она „обуревала“ тогда Павла и сущих с ним „крайним унынием и великим недоумением¹³⁷.

Что же именно случилось с Геронтием?

Прибытие Геронтия в Москву и пребывание здесь.– Наблюдение над ним, устроенное правительством.– Отъезд из Москвы и арест.– Допросы.– Решение его дела.

Геронтий выехал из Белой-Криницы в первой половине января 1847 года. В качестве послушника, для услуг в пути и в Москве, он взял из монастыря монаха Дионисия, который был русский же выходец, земляк Павла, т.е. валдайский уроженец, Дмитрий Иванов. По пути они останавливались в Черновцах и во Львове: здесь, во Львове, 2 (14) февраля они выправили австрийские паспорты, – Геронтий на имя торговца Левонова, а Дионисий – на имя Абрама Ушакова. С этими, по форме правильными, паспортами они безопасно проехали границу и так же безопасно рассчитывали путешествовать по России, жить в Москве и устроить там все свои дела. На пути они останавливались на несколько времени в Киеве, у купца Конона Булышкина, старообрядца, очень преданного белокриницким деятелям, чрез посредство которого у них велись сношения с Москвой и другими местами особенно по переправке посылок и грузов, следовавших в Белую-Криницу. И на сей раз, кроме главного дела – утверждения в киевских поповцах преданности новой иерархии, Геронтий, конечно, вел переговоры и советовался с Булышкиным о удобнейших способах пересылки в Белую-Криницу чрез его посредство денег и разных вещей, какие будут собраны в Москве. В Москве Геронтий для большего удобства сношений с главарями поповцев Рогожского Кладбища и для большей безопасности от всяких подозрений на его счет остановился со своим спутником не у кого-либо из знакомых богатых старообрядцев, имевших в Москве большие дома, а на Орловском подворье, в Замоскворечьи (Якиманской части), у дворника-старообрядца Ильи Савельева, где обыкновенно останавливались приезжие иногородные торговцы-раскольники.

Устроившись таким образом, Геронтий принялся за дело, ради которого предпринял путешествие в Москву. На подворье бывал он редко, – большую часть времени проводил в свиданиях и беседах с главными лицами из московских старообрядцев. Беседовал, разумеется, всего более о новой иерархии и о том, как необходимо московским поповцам скорее заимствоваться от нее архиерейством и священством; приходилось решать разные, высказываемые некоторыми из поповцев, особенно единомышленниками и последователями Ивана Александрова, недоумения и сомнения относительно Амвросия. Ближайшим последствием этих бесед была посылка В. В. Борисова с Жигаревым в Белую-Криницу. Другим, наиболее важных для Геронтия делом в Москве служило приобретение необходимых для митрополии церковных и иных принадлежностей, о чем и Павел с своей стороны постоянно напоминал ему в письмах, делая указания, что именно требуется приобрести, особенно же изыскание и получение денежных средств на устройство монастыря, на жалованье Амвросию, на содержание его с семейством, а также и монастырской братии, наконец для покупки земель, столь необходимой ради обеспечения митрополии фундусом. О своих успехах и неудачах в Москве Геронтий аккуратно извещал монастырь в письмах к Павлу и казначею монастырскому Дорофею. Часть собранных денег и вещей он поспешил отправить в Белую-Криницу чрез посредство Булышкина; остальное намеревался доставить сам, лично

Так прожил Геронтий в Москве более трех месяцев, и во второй половине мая, именно 27 числа, намерен был выехать в обратный путь, о чем и известил письмом инока Павла. Между тем около двух уже месяцев над его жизнью и занятиями в Москве производился бдительный надзор особым, назначенным от правительства, чиновником, и решено было арестовать его в удобное для того время.

Учреждение раскольнической иерархии за границей русскими беглецами-монахами долго оставалось тайной для русского правительства. Все, известные читателям, сложные подробности хлопот, предпринятых по этому делу и совершенных Геронтием, Павлом и Алимпием в Черновцах, Львове и Вене, не исключая и самого представления двух раскольнических депутатов, беглых русских раскольников, австрийскому императору Фердинанду, разным эрцгерцогам и министрам, все их похождения в Константинополе и особенно продолжительные сношения с Амвросием, бегство этого последнего из Турции и затем пребывание в Вене, представление тому же императору Фердинанду и разным высокопоставленным лицам, – все это прошло совершенно незамеченным для наших послов и консулов в Австрийской империи и в Турции; никаких дипломатических сообщений наше министерство иностранных дел не получало от своих агентов в Вене и Константинополе о столь важном и громком деле, как похищение раскольниками митрополита из-под власти константинопольского патриарха и учреждение собственной митрополии в Буковине с разрешения самого австрийского правительства, ради враждебных против России целей явно потворствовавшего лукавым замыслам нескольких раскольнических монахов, русских беглецов, выдавших себя, как знало и само это правительство, за природных липован, состоящих под австрийским подданством¹³⁸. Между тем, еще в 1846 г. собрал довольно точные сведения о раскольнических замыслах относительно учреждения архиерейской кафедры в Белой-Кринице и даже сделал весьма основательные предположения, что будет приобретен для занятия этой кафедры какой-нибудь из безместных греческих архиереев, которые во множестве проживали в Константинополе, путешествовавший именно для изучения быта заграничных раскольников чиновник министерства внутренних дел, известный ученый Н. И. Надеждин, и изложил свои наблюдения и соображения в весьма любопытной и основательно составленной официальной записке“¹³⁹. Но записка эта до февраля 1847 года, повидимому, не была представлена министру, и первые сведения об учреждении белокриницкой иерархии получены были правительством только в январе этого года из донесения московского митрополита Филарета Святейшему Синоду о полученных им частным путем известиях, что за границей у раскольников учреждена архиерейская кафедра, и из довольно подробной записки об ее учреждении, около того же времени присланной министру народного просвещения львовским корреспондентом Археографической Комиссии – Д. И. Зубрицким: при отношениях от 11 и 12 января то и другое сообщение препровождены были в министерство внутренних дел, которым вскоре после того получено было подобного же рода известие от киевского военного генерал-губернатора, на основании показания, данного одним из заграничных выходцев: тогда наконец все эти сведения подтвердил и дополнил Надеждин, представивший свою записку. Свод всех сих сведений, с собственными по их поводу заключениями и соображениями, тогдашний министр внутренних дел Л. А. Перовский представил 9 февраля в секретный комитет по делам раскола. А 28 февраля из III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии сообщено и министру иностранных дел об учреждении в Буковине раскольнической архиерейской кафедры¹⁴⁰. Таким образом уже только в начале 1847 г., и первоначально из частных донесений, наше правительство узнало наконец о событии такой чрезвычайной важности для русской церкви и русского государства, как учреждение за границей самостоятельной раскольнической архиерейской кафедры, тогда как можно было бы узнать о нем гораздо раньше, во-время принять меры против преступных замыслов и хлопот раскольников, тянувшихся целые шесть лет, остановить дело в самом начале и тем пресечь крайне прискорбные последствия его для церкви и государства, доселе не прекращающаяся¹⁴¹.

Так как известия о существовании за границей раскольнической митрополии, устроенной именно русскими раскольниками, начали появляться чаще и чаще, то 12 марта, чрез шефа жандармов графа А. Ф. Орлова, было объявлено министру внутренних дел, что Государь Император „признает необходимым привести в известность, в чем именно состоят сношения наших раскольников с раскольниками, живущими за границей, и положить преграду сим сношениям“. Ближайший надзор за точным исполнением Высочайшего повеления возложен был на министра внутренних дел, а шефу жандармов повелело оказывать министру всевозможные содействия. Для лучшего успеха их в этом деле сообщено было почтовому ведомству, чтобы письма наших раскольников в Серет, в Белокриницкий монастырь а оттуда в Россию под разными адресами, перелюстровывать и сообщать в копиях министерству“¹⁴². Благодаря таким мерам скоро обнаружилось и присутствие Геронтия в Москве. Это было весьма важным открытием. От Геронтия и из наблюдений над его действиями в Москве надеялись получить наиболее верные и наиболее подробные сведения относительно учрежденной за границею раскольнической митрополии, и потому из министерства внутренних дел последовало распоряжение учредить за ним бдительный секретный надзор, предоставив ему в то же время полную свободу действовать и вести сношения с московскими раскольниками¹⁴³. Для наблюдений этих назначен был именно состоявший при министерстве надворный советник Мозжаков, „на которого во всех отношениях можно было положиться“¹⁴⁴.

Это был действительно чиновник вполне преданный своему делу, весьма искусный и энергичный, а что всего важнее – редкой добросовестности и неподкупности. Со всем усердием приступил он к исполнению возложенного на него поручения. Занявши, под именем торговца, комнату на Орловском подворье, соседнюю с помещением Геронтия, он вместе с другими, бывшими в его распоряжении, агентами бдительно следил за всем, что делается у этого последнего, – кто посещает его, о чем ведутся беседы, равно как наблюдал за ним во время отлучек из квартиры, – куда, к кому и на долгое ли время уходит, когда и с чем возвращается¹⁴⁵. О своих наблюдениях аккуратно, изо дня в день, посылал он письменные донесения в Петербург своему начальству¹⁴⁶. На основании этих донесений министр внутренних дел мог уже во Всеподданнейшем докладе 16 апреля объяснить, что открыты весьма любопытные подробности“ дела, как-то: „имена главных московских раскольников, чрез которых производятся заграничные сношения, делаемый сбор денег и приготовление разных церковных утварей для отправления за границу под распоряжением Геронтия, переписка его с Казанью, Курском, Валдаем и другими городами и получение оттуда пожертвований деньгами и вещами; отправление из Москвы в Австрию депутатов для разрешения возникшего между раскольниками религиозного спора, и т. п.“¹⁴⁷. В том же докладе министр выразил свое мнение, что „успех сделанных открытой зависел единственно от того, что ни австрийский выходец, ни московские раскольники не имели ни малейшего подозрения, что за ними непрерывно следят и наблюдают“, почему и нужно для продолжения успеха продолжать неизменно тот же способ действования, воздерживаясь от всякого употребления обыкновенных мер полицейского вмешательства“. Император Николай Павлович на этом докладе собственноручно надписал: „Ежели с одной стороны подобное тайное наблюдение представляет некоторые пользы, то с другой стороны явные уже действия раскольников и дерзость их требуют решительных ныне же мер, дабы зло не расплодилось так, что силой придется останавливать“¹⁴⁸. Вскоре после этого Мозжакову послано было открытое предписание от начальника III отделения собственной Его Величества канцелярии, которым он мог требовать от московского жандармского начальства людей в свое распоряжение на случай арестования состоящих под его наблюдением лиц. В первых числах мая от Мозжакова получено было известие, что Геронтий и его спутник начинают собираться в обратный путь. В виду этого министр внутренних дел во Всеподданнейшем докладе 5 мая, по соглашению с графом Орловым, предлагал следующие дальнейшие мероприятия относительно состоящих под наблюдением заграничных раскольнических агентов: 1) „так как они намереваются скоро выехать обратно, то поспешить предписанием об их задержании; 2) задержание это произвести не в Москве, дабы не возбудить тем тревоги между московскими раскольниками, а также и для того, чтобы сказанных агентов захватить со всеми вещами и бумагами, которые они могут взять с собою; 3) посему распорядиться, чтобы задержание произошло в дороге, там, где это признано будет удобнее¹⁴⁹, и притом сколь возможно осторожнее, без огласки; 4) задержанные лица со всем, что найдется при них, немедленно препроводить в С.-Петербург; 5) для сего имеющему произвести сие чиновнику дать в помощь секретно двух жандармов, которые и привезут сюда обоих преследуемых выходцев“. Император Николай Павлович одобрил эти предположения и собственноручно написал: на докладе: „Исполнить, доставив прямо к нам в штаб¹⁵⁰. Между тем из Москвы в то же самое время Мозжаков извещал, что он тайно сопровождал Геронтия и Дионисия в их поездке на богомолье в Троицкую Сергиеву лавру, что по возвращении оттуда Геронтий начал ускорять свои сборы к отъезду, вообще стал обнаруживать особенное беспокойство и истреблять все получаемые им бумаги немедленно по получении, так как приметил производимые над ним бдительные наблюдения, и что поэтому он, Мозжаков, 6 мая обращался к московском у жандармскому начальнику генералу Перфильеву с просьбою оказать ему, на основании имеющегося у него открытого предписания, содействие к задержанию Геронтия и Дионисия, но генерал Перфильев не нашел себя в праве исполнить его просьбу без определенного именно на сей случай приказания¹⁵¹. Такое приказание после Всеподданнейшего высочайше утвержденного доклада 5-го мая было уже отправлено в Москву от шефа жандармов, о чем извещен был и Мозжаков, который мог теперь беспрепятственно воспользоваться помощию жандармского начальства, когда найдет нужным приступить к арестованию заграничных выходцев.

Геронтий действительно приметил наконец, что находится в Москве под бдительным полицейским надзором Еще 1-го мая писал он Павлу в Белую-Криницу „живем в номере между обеих сторон окружены неблаговолящими нашего подряда, и мастерам стараются воспрепятствовать: но Бог милостив“¹⁵². А 12 числа ему же писал еще подробнее: «Теперь уже к выезду паспорты получены, и на сей неделе, аще Господь поможет, то уже совсем соберемся и выедем; а чем выезд наш закончим, о том мы и сами не знаем: человек около двадцати, кои нам известны, а более неизвестных, даже два квартальные (?) секретно в простой одежде весьма строго подсматривают и не дают нам свободы отходить до торга, – на что уже, – пойдем к военному губернатору в его канцелярию для получения пасов, а они и туда следят. А чего они достигают, тому мы не известны. А живут около нас, рядом, в номерах – помянутый квартальный¹⁵³ и унтер-офицер и пр. А одежду носят мещанскую и купецкую, и объявляют, якобы по коммерческим делам, и род жизни сказывают, кто тульский, калужский, кто смоленский купец: а дух и смысл у всех один“¹⁵⁴. Итак, Геронтий в последнее время пребывания в Москве озабочен был примеченным бдительным надзором полиции за его действиями; но особенно не беспокоился, имея правильный заграничный паспорт и беспрепятственно получив из канцелярии московского военного губернатора документы на выезд за границу. Отъезд назначен был, как писал он Павлу, „непременно 27 числа“¹⁵⁵; против этого срока он промедлил только один день, и 28 числа ночью действительно выехал вместе с Дионисием, казалось, вполне благополучно за московскую заставу по пути к Туле. Но здесь, за заставой, его встретили два экипажа тройками, в которых он приметил жандармов и которые неотступно сопровождали его потом более ста верст, до самой границы Московской губернии с Тульской. В Тульской губернии, на первой же почтовой станции, 29 числа, Геронтий и Дионисий были арестованы со всеми находившимися при них вещами, и в сопровождении жандармов, согласно Высочайшему повелению, отправлены в Петербург. Обратно через Москву их провезли ночью 30 числа“¹⁵⁶.

В Петербурге Геронтий и Дионисий были помещены, каждый особо, в здании существовавшего тогда III отделения собственной Е. И. В. канцелярии. О прибытии их немедленно доведено было до сведения Государя, и тогда же следствие и дознание о них поручено было произвести состоявшему при министерстве внутренних дел действительному статскому советнику И. П. Липранди, как чиновнику особенно опытному и искусному в делах этого рода¹⁵⁷. Следствие тянулось около двух месяцев, несмотря на то, что Липранди почти каждый день, а иногда и по нескольку раз в день, имел свидания с подсудимыми и вел расспросы, как ему казалось, с необыкновенным искусством¹⁵⁸. Причина, почему следствие по столь важному делу тянулось так долго без желанных результатов, заключалась в характере обоих подсудимых, обнаруживших замечательную твердость в неуклонном исполнении своего заранее условленного плана, как и что отвечать на следствии соответственно имеющемуся у них австрийскому паспорту. Дионисий, по словам следователя, видный, здоровый мужчина „с быстрыми глазами, но взглядом не всегда прямым“, с первого же раза обнаружил ловкость в ведении разговора, твердость характера и проницательность; а особенно сильное впечатление произвел на следователя сам Геронтий, о котором он отзывается вообще весьма сочувственно. Вот как именно описывает его г. Липранди: „Геронтий был среднего роста, сухощав, с маленькой редкой бородкой, как и на голове, темных волос, несколько с проседью¹⁵⁹; лицо продолговатое; физиономия чрезвычайно привлекательная, на которой изображалось смирение, никогда не изменявшееся (?); голос тихий, глаза карие, небольшие, но весьма живые; говор плавный, рассчитанный, память большая, и вообще он мне показался, как с первого раза, так и в продолжение всего времени, человеком умным, хитрым и вместе с тем твердым“¹⁶⁰. Между прочим и под влиянием таких впечатлений, произведенных личностью Геронтия, следователь озаботился обставить его пребывание под арестом всеми возможными удобствами¹⁶¹, и допросы, вернее беседы с ним вел, обыкновенно за чаем. Геронтий при этом ловко уклонялся от всяких щекотливых вопросов, и особенно поражал следователя обильно приводимыми текстами из священного писания и отеческих творений, чем поставлял его, как „очень мало сведущего в богословии“, в большое затруднение. Г. Липранди решился даже пригласить для состязания с Геронтием на текстах Н. И. Надеждина, как получившего основательное богословское образование в духовной академии. Беседа, действительно, состоялась и „продолжалась около двух часов“, при чем г-ну Липранди показалось, что Геронтий едва ли не одержал победы“ над Надеждиным, „по крайней мере изобилием приводимых им текстов сравнительно с теми, которыми возражал“ последний¹⁶². Следствием предположено было достигнуть уяснения следующих вопросов относительно подсудимых: 1) кто они такие, действительно ли русские беглецы, когда бежали и какое имеют теперь звание? 2) зачем приехали теперь в Москву и зачем приезжали прежде неоднократно в Россию? 3) с кем из русских раскольников и какие имели сношения? 4) найденные при них деньги и предметы, имеющие по преимуществу церковное употребление, где ими куплены и для чего? Единственной материальной уликой против Геронтия и Дионисия могли служить только эти взятые при них вещи, и особенно могли бы служить письма, если бы такие оказались. Понимая такое значение писем, Геронтий, напуганный бдительными за ним наблюдениями в Москве и предвидя опасность путешествия, перед отъездом истребил всю имевшуюся у него корреспонденцию, а наиболее нужные и важные письма передал, без сомнения, кому-либо из близких московских знакомых на хранение: поэтому никаких писем и бумаг, которые могли бы служить уликой его действительного звания и действительных целей его приезда в Москву, при нем не оказалось¹⁶³. О взятых же при арестовании книгах и вещах церковного употребления¹⁶⁴ оба подсудимые одинаково объясняли, что они частию куплены, частию пожертвованы разными лицами из старообрядцев для их старообрядческих церквей за границей, а кем пожертвованы, того они сказать не могут. Затем, на все тонкие вопросы Липранди по прочим пунктам оба подсудимые отвечали, что они, как значится и в паспорте, природные буковинские жители, занимающиеся торговлей, и к духовному званию не принадлежат; в Москву приезжали для покупки разных нужных им вещей; а с кем из московских и русских старообрядцев находились в сношениях, объявить не могут, так как связаны словом хранить это в секрете¹⁶⁵. Наконец, после долгих бесплодных расспросов и бесед с подсудимыми, следователь решился прибегнуть к хитрости, и сначала употребить ее в сношении с Дионисием. Он объявил этому последнему, что его товарищ, мнимый Левонов, как человек разумный, во всем признался, сказал о себе, что он архимандрит Белокриницкого монастыря и приезжал в Москву по делам новоустроенной в Белой-Кринице старообрядческой митрополии, при этом сказал некоторые подробности о митрополии и живущих там лицах, будто бы сообщенные уже самим Геронтием при его чистосердечном признании. Уловка не удалась. Дионисий твердо держался своих прежних показаний и прибавил, что Левонов может говорить о себе, что хочет, а он знает его не архимандритом, а купцом, как знают его и все. Удачнее был другой опыт, где г. Липранди прибег, по собственным словам его, „к рассчитанной внезапности, в важных случаях допускаемой и ему не раз удававшейся“. Это было вслед за описанной, неудавшейся попыткой вызвать признание от Дионисия. Прямо от него г. Липранди перешел в помещение Геронтия, велел подать чай и завел по обычаю разговор, в котором прямо объявил собеседнику, что он, Геронтий, совсем не торговец, а старообрядческий архимандрит, что об этом имеются достоверные известия и что напрасно он не говорить правды, так как его запирательство может иметь для него весьма тяжелые последствия. Геронтий продолжал утверждать, что он купец, как значится в его паспорте, и что это может засвидетельствовать, „весь город Черновцы“; однако приметно было, что слова следователя смутили его, – „чай в блюдечке, которое он держал, значительно заколыхался“. Что произошло далее, о том приводим рассказ самого г. Липранди. „Увидев, что Геронтий значительно взволнован, – пишет г. Липранди, – чтобы не дать ему успокоиться, я подал условленный знак. Дверь, находившаяся сзади кресел, на которых сидел Геронтий, отворилась и жандармский офицер ввел Ушакова (Дионисия). Я встал (Геронтий, обернувшись, посмотрел и тоже встал) и, подходя к Ушакову, возвысив несколько голос, сказал: Видишь ли, отец Геронтий умнее и набожнее тебя, – он сказал, кто он и кто ты: ты инок Дионисий“. И не дав обоим опомниться, я продолжал: „что же ты стоишь, не подходишь под благословение? Ушаков почти бросился к Геронтию, стоявшему от него шага на четыре, сделал земной поклон к ногам и не подымал головы“.

„Что же вы, о. Геронтий, не благословляете его?“ Это было тотчас сделано: оба облились слезами. Осеняя себя повторительным (?) крестным знамением, Геронтий не в силах был стоять, опустился в кресло. Все это, с появления Ушакова, едва ли продолжалось более минуты. Геронтий, придя несколько в себя, перекрестился и, обратившись ко мне, сказал нетвердым голосом: „гораздо легче на душе“. Перекрестил Ушакова, который сделал три земные поклона к ногам Геронтия, сказавшего какие-то молитвенные слова, и я отпустил первого, вполне довольный удавшимся расчетом“¹⁶⁶. Удаче всего более способствовала, конечно, неожиданная встреча двух товарищей по несчастию, старца и послушника, так долго не видавших друг друга и жаждавших свидания, ничего не знавших и постоянно занятых мыслию о судьбе сотоварища. Следователь же „вполне доволен“ был тем, что достигнул главного, – признания со стороны подсудимых, что их паспорты фальшивые, хотя и правильны по форме, что они не те лица, какими значатся в паспорте; затем он надеялся уже легко достигнуть от них точного показания и по всем другим пунктам. Однако словесного признания было недостаточно, – надобно было получить от Геронтия письменное показанье о его личности и о цели его приезда в Москву. Липранди и предложил ему это сделать. Геронтий согласился и только спросил: как и что писать? Следователь предоставил ему писать как и что хочет, прибавив только, чтобы писал по совести, так как Государь великодушен и оценит искренность показания. Тут Геронтий первый раз услышал, что его делом интересуется сам Император Николай и „с удивлением спросил: неужели Государь будет знать?“ Потом сел, перекрестился, и начал писать. Это было после обеда, который подали в ту же комнату, где происходил допрос, и который вместе с Геронтием разделил и Липранди, решившийся не оставлять его до тех пор, пока не получит от него письменное показание. В час пополуночи Геронтий кончил свою работу и вручил г. Липранди показание, изложенное в форме письма на его имя: оно, по собственным словам Липранди, „превзошло всякое его ожидание“. Подчеркнув в нем места, более заслуживающие внимания, Липранди повез его к министру рано утром следующего дня, а министр приказал немедленно представить графу Орлову. Этот последний, должно быть по лицу Липранди, догадавшись о достигнутом им успехе, встретил его словами: „ну, что – победа?“ Липранди ответил: „полная, ваше сиятельство!“ Граф Орлов, внимательно прочитавши рукопись Геронтия и возвращая ее следователю, заметил: „да, так далеко этого и не ожидали!“ Однако, он считал необходимо нужным, чтобы показание было изложено не в виде письма на имя Липранди, а имело официальную форму следственных показаний, что и было потом достигнуто. Формальное показание Геронтия, собственноручно же им написанное, ничем не отличалось от прежнего, изложенного в форме письма на имя Липранди¹⁶⁷.

Что же было в показании Геронтия такого, чем могли восхититься и Липранди и граф Орлов? По словам первого из них, показание это важно было потому, что „в нем не только видны были все тайные козни венского Двора, но и Геронтий, уподобляя себя Апостолу, делал воззвание к Государю о дозволении нашим раскольникам иметь попов, рукополагаемых в Австрийской Белокриницкой лжемитрополии“¹⁶⁸. В своем показании¹⁶⁹ Геронтий действительно излагает кратко и не вполне точно историю учреждения Белокриницкой иерархии, тщательно стараясь притом никого из деятелей не называть по имени, не упомянув даже имени Амвросия; но усмотреть из его показания „все тайные козни венского Двора не было возможности. Воззвание же к Государю о дозволении русским раскольникам заимствоваться священством из Белой-Криницы¹⁷⁰ могло иметь важность разве в том отношении, что выдавало пред правительством желания и цели, с какими, при ближайшем содействии русских раскольников, была учреждена Белокриницкая митрополия, хотя в действительности эта мысль – об испрошении у самого русского правительства дозволения на свободное заимствование раскольническим священством из Белой-Криницы могла принадлежать только подобным Геронтию мечтателям, а сами российские старообрядцы считали ее несбыточною мечтой и рассчитывали воровски, помимо правительства, пользоваться белокриницким священством вместо бегствующего православного, пользоваться которым было уже слишком трудно¹⁷¹. Вообще же показание Геронтия, принятое следователем с таким доверием в его искренность, отличалось совершенной недобросовестностью,– перекрестясь и воображая, что якобы подражает Апостолам, „титлу коих на ся принял“, Геронтий спокойно написал о себе совершенную ложь, какую, прежде сочинял, вместе с Павлом, для австрийских чиновников, потворствовавших им в сочинении всякой лжи. Как этим последним, так и г. Липранди он написал в своем показании, что будто бы „родитель его Левон Белый из числа некрасовцев, жительство имел в Турции, за Дунаем“, потом при императоре Иосифе II, вместе с другими липованами перешел в Австрию и поселился в Белой-Кринице, где в 1790 г. он, Геронтий, и родился¹⁷², при крещении назван Никифором, и т. д. и т. д.¹⁷³. Действительно важным в показании Геронтия было собственно его сознание, что он архимандрит, настоятель Белокриницкого монастыря, а не торговец, каким значился в паспорте, что принимал ближайшее участие в учреждении заграничной раскольнической иерархии и, как одно из наиболее видных в оной лиц, прибыл в Россию для привлечения русских старообрядцев в подчинение этой иерархий. Здесь уже имелись достаточные основания для произнесения над Геронтием обвинительного судебного приговора, который однако мог быть произнесен еще с большею основательностию, если бы было со всею ясностию установлено следствием, что Геронтий – беглый русский подданный, каким он был действительно и что так тщательно старался он скрыть, изложив в показании свою, давно измышленную, совершенно лживую биографию.

По окончании следствия, в своем донесении министру внутренних дел, следователь изложил именно сейчас указанные основания для окончательного приговора над Геронтием¹⁷⁴. Приговор сей он формулировал в следующих выражениях: „Геронтия Левонова, настоятеля главного раскольничьего гнезда за границею, облеченного от тамошнего раскольничьего лжемитрополита в сан архимандритский, и прежде неоднократно приезжавшего в Россию, и теперь приехавшего в Россию, скрыв свое настоящее звание и намерения под ложным видом торговца, с действительною целию внушать нашим раскольникам законопреступные убеждения, намерения и действия, не выпускать из России, а заключить в каком-либо из отдаленных монастырей, например в Соловецком, где содержать в секрете, под строжайшим надзором, не дозволяя ни с кем никаких сношений“¹⁷⁵. На основании этого „донесения“ последовал Всеподданнейший доклад шефа жандармов и министра внутренних дел, в котором кратко излагалась сущность следственного дела и в заключение говорилось: „Из раскрытых обстоятельств Ваше Императорское Величество усмотреть изволите, что подлежавшее исследованию дело имеет особенную важность не столько в своей отдельности, по большей или меньшей преступности участвовавших в нем лиц, сколько в связи с общим настоящим положением раскола у нас и за границей, которое дело само поставлено в таком свете, что не может не возбуждать всего внимания правительства“. Излагая вслед за сим предлагаемый на Высочайшее утверждение приговор Геронтию, граф Орлов и Перовский изменили несколько проектированный следователем и изложили его в следующем виде: „Геронтия Леонова, лицо главное, не только в рассматриваемом случае, но и во всех движениях раскола, возбужденных и питаемых современными заграничными происшествиями, не выпускать из России, а задержать в одной из государственных крепостей, какую Вашему Императорскому Величеству благоугодно будет назначить“¹⁷⁶. Император Николай Павлович утвердил этот доклад, и назначил для заключения Геронтия Алексеевский равелин в Петропавловской крепости, куда и был он препровожден немедленно¹⁷⁷. Отсюда он был потом переведен в Шлиссельбургскую крепость, где, после продолжительного пребывания в одиночном заключении, изъявил наконец желание присоединиться к православной церкви на правилах единоверия¹⁷⁸.

Известия о судьбе Геронтия, полученные в Белой-Кринице, и начатые здесь хлопоты об его освобождении.

Первою и главною заботою Геронтия и Дионисия после внезапного ареста было каким-либо способом дать знать о постигшей их беде в Москву, друзьям и благодетелям старообрядцам, особенно же в Белую-Криницу иноку Павлу с братией. Обстоятельства, при каких устроен был их арест, не оставляли надежды, чтобы от кого-нибудь могло быть получено об них известие и московскими и особенно белокриницкими их друзьями; а между тем сообщить им точные о себе сведения Геронтию было необходимо между прочим и для того, чтобы вызвать их к употреблению всех возможных средств для освобождения его с товарищем из-под ареста, при чем всего более мог он рассчитывать на помощь белокриницких друзей, которые имели возможность ходатайствовать пред австрийским правительством, всегда благосклонным к Белой-Кринице, об истребовании ему свободы дипломатическим путем, как австрийскому подданному, имевшему австрийский паспорт. Но как же дать это известие в Москву и в Белую Криницу? Случай к тому представился, когда арестованные въехали в пределы Новгородской губернии, в Валдайский уезд, где везшие их ямщики Зимогорского яма, родины инока Павла, как старообрядцы, могли оказать им в этом отношении услугу¹⁷⁹. И вот случилось, что перед самым почти домом, где жили Великодворские, т.е. братья инока Павла, сломалось колесо у повозки, в которой везли Дионисия, и этот последний, находившийся, вероятно, под менее бдительным надзором, чем Геронтий, пользуясь остановкой, успел бросить тут ли же написанную, или ранее заготовленную записку следующего содержания: Ф(едор) В(асильич). Нас взяли жандармский полковник с жандармами за 60 верст проехавши от Москвы к Киеву, воротили с дороги, вещи, кои были при нас, все запечатали, и нас теперь с вещами везут к Царю на лицо. А что будет нам, тому мы неизвестны. А везут с жандармами весьма под строгим присмотром. Москву провезли ночью секретно, а Торжок позагуменью. А ты сей час пошли с своим письмом сию записку в Москву и попроси, чтобы московские приятели оную же записку послали в монастырь. Инок Димитрий. Геронтий Леонов жив и здоров, чего и вам желаем.

„Мир и благословение вам, и спроси у своих ямщиков, они вам расскажут, как нас везут, – так все равно будет, как самовидцы“¹⁸⁰.

Это было 2-го июня. В тот же день Федор Васильев Великодворский отправил записку Дионисия в Москву, к кому-то из знакомых-старообрядцев, при своем письме, в котором уведомлял:

„Ныне ожесточило меня недостойного зельным прискорбием: проследовали под строгим присмотром жандармской полиции богоподражательные отцы Геронтий и Дионисий, и Богу угодно было явить мне грешному их напрасное взятие с представлением лично Царю в Петербург, и они оставили записку в проезд при смене их лошадей на станции¹⁸¹. Они скоро везутся на двух тройках с жандармами в Питер, что можете увидеть из записочки, которую в подлиннике к вам представляю. Бога ради прошу дать знать в их монастырь и меня уведомить¹⁸². Из Москвы это письмо с подлинной запиской Дионисия отправлено было в Киев на имя Булышкина. Для дальнейшего препровождения в Белую-Криницу; но, согласно изданному тогда предписанию относительно писем, адресованных на имя Булышкина, оно было конфисковано почтовым ведомством и препровождено в министерство внутренних дел. Таким образом ни это письмо, ни следовавшие затем несколько других с подробным описанием Геронтиева пребывания в Москве и обстоятельств его ареста, до Белой-Криницы не доходили, так что Павел с братией целые три месяца по аресте Геронтия находился в неведении об его судьбе, – даже 2 сентября он писал в Москву, как мы уже знаем, убедительное письмо, в котором просил именем Господним уведомить его хоть единою строкою о Геронтии, не слышно ли чего-нибудь о нем, так как ни от кого, несмотря на многократные просьбы, не слышит ни гласа, ни послушания¹⁸³. Наконец, встревоженный прекращением всяких известий о Геронтии, или же дошедшими уже слухами о постигшем его злоключении, Павел решился сам съездить в Москву, чтобы на месте узнать о нем все, что можно. Приезд Павла очень смутил его московских друзей, находившихся тогда в большой тревоге по случаю Геронтиева ареста, ожидавших для себя больших неприятностей по прикосновенности к делу и всего более остерегавшихся теперь всяких сношений с белокриницкими деятелями: Павла просили уезжать из Москвы как можно скорее, и, собрав нужные сведения о Геронтии, он действительно поспешил возвратиться в Белую-Криницу, чтобы начать, посоветовавшись с своими юристами, хлопоты пред австрийским правительством об освобождении Геронтия и возвращении взятых при нем денег и вещей¹⁸⁴.

Знакомые черновицкие чиновники, к которым обыкновенно Павел обращался за советом в подобных настоящему обстоятельствах, посоветовали немедленно отправить просьбу о содействии освобождению Геронтия к австрийскому консулу в Москве, и вместе обратиться с такою же просьбою к самому австрийскому правительству. Прошение консулу, написанной от имени казначея инока Дорофея, назвавшегося белокриницким настоятелем, с депутатами от монастыря и от селения, было изложено на немецком языке в следующих выражениях:

Монастырь Белокриницкий в Буковине, принадлежащий к императорско-королевскому галицкому правительству, отправил для закупки книг, риз и других для церкви нужных вещей, каких здесь не находится, здешних жителей, Геронтия Леонова и Дионисия Ушакова, в Россию, которые, имея паспорты от императорско-королевского галицкого правительства и выехали туда, а именно в Москву. По закупке ими там вещей, нужных для монастыря, отправились назад 9 июня (28 мая) 1847 года из Москвы, но едва проехали 60 верст, как схвачены русскими жандармами под начальством их полковника в Тульской губернии, посажены в две различные повозки и в ту же минуту отправлены через Москву в Петербург, а купленные ими вещи опечатаны и отосланы неизвестно куда¹⁸⁵. Но как арестование и отвоз в Петербург сих австрийских подданных, имевших паспорты надлежащие и не учинивших никакого преступления, учинены противозаконно, то весь монастырь просит австрийское посольство снестись с тамошним начальством и исходатайствовать как можно скорее, чтобы эти невинно задержанные австрийские подданные были отпущены в их отечество Белую-Криницу, что в Буковине, вместе с закупленными вещами, без всякой остановки. Нужно еще заметить, что сии люди поехали в Россию в конце января месяца сего 1847 года и паспорты выданы им того же января 1847 года¹⁸⁶.

Одновременно и такого же содержания прошение подано было от монастыря чрез Крайзамт, „главному австрийскому правительству в Вене“. Павел с братией рассчитывал, что это столь расположенное к ним правительство в обиде их не оставит¹⁸⁷. Австрийским правительством, действительно начаты были дипломатические сношения с нашим министерством иностранных дел. Павел с братией время от времени наводили справки в Вене о результатах этих сношений. Им отвечали, что дело производится дипломатическим средством между русским и австрийским иностранных дел министрами“ и советовали иметь терпение, в ожидании, чем кончится¹⁸⁸. Кончилось же оно совсем неожиданно для белокриницких деятелей: вместо ожидаемого известия о возвращении Геронтия, 1 (13) декабря, чрез нарочно командированного крайзамтского чиновника, получено было от львовского губернатора Стадиона предписание самому Амвросию немедленно отправиться во Львов и явиться прямо к нему, г-ну губернатору¹⁸⁹. И Павел и сам Амвросий были очень смущены этим неожиданным вызовом, „неизвестно по какому делу“¹⁹⁰, вовсе не подозревая, как видно, что он имеет ближайшую связь с делом о Геронтии. На следующий же день, 2 (14) декабря, Амвросий отправился во Львов в сопровождении Алимпия и трех монастырских послушников¹⁹¹.

Меры, предпринятые русским правительством для удаления Амвросия из Белой-Криницы и для уничтожения белокриницкой митрополии.

Дело Геронтия, его показания при следствии, а еще более разными путями добытые тогда сведения об учрежденной в австрийских владениях раскольнической архиерейской кафедре, достаточно раскрыли пред нашим правительством с одной стороны вредные для российской церкви, а вместе и для русского государства цели, с какими замыслили учредить и учредили ее там беглые из России раскольнические иноки, с другой – крайнюю недобросовестность, с какою австрийское правительство, в прямо враждебных для России видах, потворствовало этим замыслам русских бродяг раскольников и допустило их осуществление. Шеф жандармов и министр внутренних дел, по окончании следственного дела о Геронтии и соприкосновенных его делу лицах, представив на утверждение Государя Императора всеподданнейший доклад о наказаниях, каким находили справедливым подвергнуть подсудимых, сопроводили свой доклад, как было уже упомянуто, особою пространною запискою, в которой именно изложили, как противозаконно учреждена раскольническая митрополия в Белой-Кринице, какими опасностями угрожает России ее дальнейшее существование и как недобросовестно поступило австрийское правительство, дозволив с явно враждебными России целями учреждение ее в Буковине¹⁹². Прочитав все это, Император Николай Павлович выразил „сильное недовольство“ на австрийское правительство, что „в деле, столь близко касающемся внутреннего спокойствия его империи, правительство это так недостаточно заботилось о соблюдении в своих действиях той внимательности, какой в праве взаимно друг от друга ожидать и требовать державы, находящаяся в дружественных отношениях“. Такое действование австрийского правительства Государь находил тем более предосудительным, что сам он в подобных обстоятельствах действовал совсем иначе относительно Австрии. „Когда в Европе появилось новое учение так называемых неокатоликов, которое есть не что иное, как раскол в недрах римско-католической церкви, то, во внимание к тому, что римско-католическая вера есть господствующая в соседней и дружественной с Россией австрийской империи, он даже прежде всякого о том объяснения и требования со стороны австрийского правительства немедленно принял в своем государстве меры, дабы учение сие не распространилось, повелев тотчас высылать из России новых проповедников, если бы они в ее пределах появились“. Поэтому Государь находил, что „на основаниях строгой справедливости, при обоюдной дружбе, существующей между обеими державами, он в праве требовать, чтобы и австрийское правительство с своей стороны в том же духе действовало в отношении раскольников русских“.

Об этом своем „недовольстве“ и об этом своем мнении Император Николай приказал шефу жандармов сообщить министру иностранных дел „для дальнейшего направления“, что и было исполнено в особой ноте, составленной при министерстве внутренних дел для передачи канцлеру графу Нессельроде. Здесь, в этой ноте, были сообщены краткие, но точные сведения об учреждении белокриницкой митрополии, о значении ее для России, о причиняемом ею вреде чрез постоянные сношения ее членов с русскими раскольниками, как это обнаружилось в деле Геронтия, и наконец о недостойном поведении австрийского правительства, дозволявшего учреждение этой иерархии и продолжающего ей покровительствовать, чем и вызвано справедливое недовольство Государя, о котором должно быть извещено это правительство¹⁹³. Прочитав ноту, заготовляемую для министра иностранных дел, Император Николай Павлович признал нужным употребить еще большую настойчивость в своих требованиях справедливости от австрийского правительства, и собственноручно начертал на ней следующие достопамятные слова, вполне достойные великой души этого монарха, так постоянно и твердо охранявшего безопасность, достоинство и благо России и православной российской церкви:

Сообщить г. Нессельроду, с тем, чтобы повторил мое решительное требование от австрийского правительства, чтобы мнимый монастырь был немедленно закрыт, а самозванец епископ выслан како бродяга, и объявить австрийскому правительству, что ежели я не получу скорого удовлетворения в справедливых моих настояниях, я вынужден буду прибегнуть к другим, крайне мне прискорбным, мерам¹⁹⁴.

Во исполнение такой и столь решительно выраженной воли Государя министр иностранных дел граф Нессельроде предписал нашему посланнику в Вене войти с представлением к австрийскому правительству о пагубном влиянии, какое имеет у нас в России на раскольников учреждение между их единоверцами в Буковине архиерейской кафедры, о противозаконных действиях учредителей этой кафедры – беглых русских монахов-раскольников, живущих в Белой-Кринице, и беглого греческого митрополита Амвросия, затем настоятельно домогаться удаления Амвросия из незаконно учрежденной им раскольнической митрополии в Белокриницком монастыре, а равно и упразднения самого этого монастыря.

Таким образом дело Геронтия и Дионисия не ограничилось одним заключением того и другого в русских крепостях: ему предстояло оказать решительное влияние на судьбу Амвросия и отчасти самого Белокриницкого монастыря. Понятно, что австрийскому правительству было уже не до того, чтобы требовать, согласно прошению белокриницих депутатов, возвращения арестованного Геронтия, который был именно одним из главных деятелей по учреждению незаконной раскольнической иерархии. При том же оно не могло не знать, что хотя Геронтий имел „надлежащий“ австрийский паспорт, но тем не менее фальшивый, выданный на имя „подрядчика“ Леонова, а не на имя настоятеля Белокриницкого монастыря и архимандрита, каким Геронтий официально считался в австрийских владениях, и хотя на имя австрийского подданного, но в действительности бывшего одним из беглых русских раскольников. Вместо дипломатических ходатайств в России за Геронтия австрийскому правительству приходилось позаботиться об удовлетворений справедливых и с такою внушительною настойчивостию выражаемых ему самому требований русского правительства относительно учрежденной в Белокриницком монастыре липованской митрополий. Надеждам Павла на возвращение его друга и сотрудника, которые поддерживало в нем благодетельное австрийское правительство, советуя терпеливо ожидать окончания дипломатических сношений с русским министерством иностранных дел, таким образом не суждено было исполниться.

Меры, предпринятые церковною властию для возвращения Амвросия к повиновению церкви, или же для его осуждения.

В то же время, и даже несколько ранее предложенных австрийскому правительству требований от русского императорского посла в Вене, православною церковною властию начаты были попытки возвратить Амвросия от гибельного пути антиканонических действий к повиновению церкви, под угрозою в противном случае быть подвергнутым строгому наказанию по силе церковных канонов

По прошествии более четырех месяцев с того времени, как Амвросий тайно бежал из Константинополя, когда об его бегстве у цареградских духовных властей уже не могло быть сомнений и когда прошел слух, что он скрывается в Австрии, в каком-то монастыре близ Вены, тогда, именно в октябре 1846 г., константинопольский патриарх Анфим, вовсе не думая, что Амвросий бежал к раскольникам, полагая напротив, что монастырь, где он скрывается, из числа православных и находится в ведении православного Карловицкого митрополита Иосифа, решился отправить к этому последнему грамоту о скрывшемся из Константинополя бывшем босносараевском митрополите. В этой грамоте патриарх Анфим, сказавши о бегстве Амвросия и о том, что есть слух, будто он скрывается в каком-то монастыре в окрестностях Вены (κατέφυγε καὶ, εὑρίσκεται εἰς μοναστήριόν τι, κείμενον εἰς τὰ περὶ τῆς Βιέννης μέρη), находящемся под ведением карловицкого митрополита, доводит до сведения Иосифа, что Амвросий за свое бегство (διὰ τὸ κίνημα τῆς φυγῆς) подлежит суду и не может канонически совершать архиерейские священнодействия, почему и он, митрополит Иосиф, не должен дозволять ему совершения таких священнодействий. В заключение же патриарх Анфим просил митрополита Иосифа прислать известие, действительно ли беглец Амвросий находится в его епархии¹⁹⁵. Потому ли, что патриаршая грамота не была получена Иосифом, или по чему другому, только патриарх Анфим ответа на нее не получил и по-прежнему находился в неведении о том, где именно пребывает Амвросий.

Потом, уже в то время, как Геронтий находился в Москве под тщательным надзором командированного для сей цели министерского чиновника и когда у нас разными путями дознано было, что явившийся у раскольников в Белой-Кринице митрополит Амвросий бежал туда из Константинополя, нашим министерством иностранных дел, по Высочайшему повелению, предписано было управлявшему миссией в Константинополе г-ну Устинову собрать точные сведения о бежавшем оттуда в Белую-Криницу греческом архиерее и с этою целию обратиться именно к Константинопольскому патриарху. Это было в марте 1847 года. Г. Устинов явился к патриарху за требуемыми сведениями, и патриарх ответил ему, что действительно восемь месяцев тому назад один епископ, бывший боснийский, Амвросий, отставленный от управления своего епархией и проживавший в Константинополе в бедном положении, при оказываемых ему впрочем ежемесячных пособиях от патриарха, внезапно скрылся неизвестно куда, и когда дошли сведения, что беглец этот нашел убежище в Австрии, в монастыре близ Вены, то он, патриарх, посланием 14-го октября 1846 года, вошел в сношение с православным митрополитом карловицким Иосифом, которого спрашивал, в его ли епархии находится Амвросий, и предупреждал, чтобы Иосиф не дозволял ему никаких архиерейских действий, но ответа на свое послание от митрополита не получил. Тогда г. Устинов объявил патриарху, что находящийся ныне у раскольников в Белокриницком монастыре их митрополит есть несомненно этот Амвросий, бежавший из Константинополя, и просил послать карловицкому митрополиту новую грамоту, в которой объяснить ему с большею против прежнего определительностью, как успел Амвросий проникнуть в Буковину, к раскольникам, и сколь необходимо, в видах охранения веры и поддержания достоинства церкви, обличить его в ложно-присвояемом значении и удалить из места, где присутствие его не может быть долее терпимо без важных и несомненно вредных последствий¹⁹⁶. Вскоре же после свидания с г. Устиновым, именно 12 марта, патриарх Анфим действительно написал и отправил к митрополиту Иосифу новую грамоту, в которой, упомянув, что имеет верные сведения о нахождении Амвросия в какому-то еретическом монастыре, в пределах Вены, состоящих под управлением карловицкого митрополита (ἐδραπέτυσε καὶ κατέφυγεν εἰς μονὴν αἱρετικῶν, κειμένην κατὰ μέρη τῆς Βιέννης ὑπὸ τὴν δικαιοδοσίας τῆς φίλης ἡμῖν ἱερότητος σῆς), снова просил не дозволять Амвросию архиерейских священнодействий, как виновному в самовольной отлучке, без дозволения законной власти, и выслать его в Константинополь в распоряжение церкви¹⁹⁷. Эта грамота несомненно получена была Иосифом (как по всей вероятности получена была и первая); но исполнить требование патриарха он не видел возможности, так как Амвросий находился вне всякой зависимости от него и были под особым покровительством австрийского католического правительства, к которому бесполезно было поэтому и обращаться с какими-либо против него предъявлениями, как это и случилось уже с черновицким митрополитом Евгением, тщетно старавшимся воспрепятствовать учреждению раскольнической архиерейской кафедры в Белой-Кринице¹⁹⁸.

Более сильное и решительное движение делу об употреблении против Амвросия строго-церковных мер дано было московским митрополитом Филаретом. Прочитав конфиденциально сообщенную ему депешу г. Устинова о свидании с патриархом Анфимом и объяснениях с ним относительно Амвросия, московский архипастырь нашел, что „сношение по сему предмету с святейшим патриархом константинопольским могло бы произойти посредством канонического к нему послания от Святейшего Синода, кроме личного переговора со стороны действительного статского советника Устинова“¹⁹⁹. Руководясь этою вполне справедливою мыслию, что по делу, столь близко касающемуся обеих единоверных и в неразрывном общении находящихся церквей, константинопольской и российской, в сношения с патриархом должен войти непосредственно Святейший Синод, тогда как участие здесь светского правительственного лица не вполне удобно и канонически не вполне правильно, митрополит Филарет признал нужным с своей стороны войти по сему делу с представлением в Святейший Синод. В представлении этом, от 10 апреля 1847 г., с свойственною ему проницательностию и ясностию мысли, он изложил, какими опасностями угрожает православной церкви, особливо в московских пределах, приобретение раскольниками собственного архиерея за границей, с которым уже и начаты ими сношения, как противно канонам церковным это учреждение раскольнической архиерейской кафедры бывшим греческим митрополитом, состоявшим под властью константинопольского патриарха, и как посему необходимо, чтобы Святейший Синод вошел в канонические сношения с патриархом по сему, столь близко касающемуся его, делу в видах пресечения имеющих произойти отсюда вредных для церкви последствий. Он писал:

Распространялся слух, что пограничные раскольники вошли в сношение с заграничными и достигли того, что имеют в австрийских владениях архиерея... Гласность о сем в Москве сделалась значительна и есть сведение, что от раскольнического заграничного архиерея был уже в Москве посланный, входил с рогожскими раскольниками в сношение и получил от них денежные пособия²⁰⁰. Нет сомнения, что московские расколоводители поповщинского толка смотрят на сие, как на светлую для себя зарю. Теперь они могут внушить своим последователям, что их общество укрепляется и возвышается, потому что имеет уже архиерея, и притом признанного правительством²⁰¹; что теперь значительно у них уменьшается опасение лишиться священников, которых в случае нужды можно достать из за границы²⁰²; что при таких обстоятельствах можно решительнее прежнего удаляться от всякого сношения с российским обще-православным и единоверческим священством. Очевидно, что здесь является новая сильная преграда сближению рогожских раскольников с православною церковию.

Таковое новое покушение раскольников утвердить и усилить раскол не должно быть оставлено без внимания духовного начальства. Попущение отвлечь православного архиерея к общению с раскольниками есть немаловажный случай для церкви и православия. Есть церковные правила, которых силу православная иерархия обязана обратить против сего случая, и в сем найти средство к обезопасению мира церковного и к сокрушению опоры, которую раскол думает поставить себе образованием собственной раскольнической иерархии²⁰³...

Как найденный раскольниками в австрийских владениях и усвоенный ими архиерей по всей вероятности принадлежит к ведомству патриархии константинопольской, то долгом поставляю смиренно представить на благоусмотрение Святейшего Синода, не признано ли будет возможным и должным войти в каноническое сношение с константинопольским патриархом и синодом, а, смотря по надобности, и с прочими православными патриархами, чтобы сообщившийся с раскольниками архиерей был от сей погрешности исправлен и сообщение с ними прекратил, а в противном случае был подвергнут силе церковных правил²⁰⁴.

Тогда же митрополит Филарет составил и вместе с представлением препроводил в Святейший Синод проект желаемого синодального послания к патриарху Анфиму.

Полученное Святейшим Синодом от московского митрополита представление доведено было синодальным обер-прокурором до сведения Государя Императора, и тогда же последовало Высочайшее повеление: „при участии государственного канцлера иностранных дел, предоставить Святейшему Синоду войти, посредством канонического послания, в сношение с святейшим патриархом константинопольским, чтобы переселившийся в Буковину греческий архиерей был, на основании канонических постановлений, подвергнут, сверх настоящего запрещения, церковному осуждению и отлучению, если он не загладит своего преступления, немедленно явясь к патриарху с принесением раскаяния в оном, прекратив всякое сообщение с раскольниками, торжественно осудив оное и все свои действия в Буковине признав греховными и мятежными“²⁰⁵. Тогда, именно 30 июня 1847 года, было подписано членами Святейшего Синода следующее, буквально сходное с полученным от митрополита Филарета проектом, послание „святейшему Анфиму, архиепископу Константинопольскому, нового Рима, вселенскому патриарху²⁰⁶:

Православная всероссийская церковь, по началу своему дщерь святые константинопольские церкви, всегда тщилась и тщится сохранять с нею и со вселенскою церковию восточного исповедания единомыслие веры и единодушное общение. В настоящее время имеем²⁰⁷ особую причину указать например таковых отношений из церковных событий седьмагонадесять столетия. Когда всероссийская церковь возымела нужду вновь удостовериться в правости некоторых чиноположений и обрядов против некиих сомнящихся и непокорствующих²⁰⁸, она приобрела сие удостоверение чрез совещание с церковию константинопольскою²⁰⁹, как свидетельствует грамота святейшего патриарха Парфения и бывшего с ним собора²¹⁰ 1654 года.

В уверенности, что такое единодушное попечение об общем мире и благосостоянии церквей продолжается и продолжится так же неизменно, как неизменно Господне обетование, что врата адова не одолеют церкви Его, мы обязанностию почитаем обличить пред вашим святейшеством к сушим с вами синодом случай, столько же оскорбительный для достоинства константинопольской иерархии, сколь неблагоприятный для церкви российской. Известным сделалось нам, что некий епископ Амвросий, удаленный от управления боснийскою епархиею и пребывавший в Константинополе под кровом милосердия патриаршего вселенского престола, внезапно сделавшись и непокорен и неблагодарен, без благословения вашего святейшества удалился в Буковину, и там вошел в общение с людьми, подобно ему, непокорными, которые, упорно держась некоторых несогласных с церковию обрядов, еще от предков, отлучили себя от нее и хуления на нее возносят, а потому и святою церковию от общения отлучены постановлением московского собора лета 1667, которое и восточными блаженнейшими патриархами Паисием александрийским и Макарием антиохийским и другими от священного чина восточной церкви утверждено, и неблагословенный оный у неблагословенных священная действовать начал.

Мудрость ваша не требует от нас изъяснения, какой суд на таковых неправедных, нарушающих мир церковный, делателей изрекают священные правила, и особенно десятое св. Апостол, второе Антиохийского и тридесят пятое Лаодикийского соборов.

Но по общему долгу охранения мира церковного и по предосторожности, чтобы Зло раскола не распространялось, мы не можем остаться бездейственными зрителями столь дерзновенного нарушения священных правил, и сего ради убеждаем и молим ваше святейшество употребить силу сих самых церковных правил и данной вам от Бога власти, чтобы пресечь сей новый соблазн, чтобы побудить непокорного епископа принести покаяние, отвергнуть и осудить общение раскольническое и возвратиться в истинное общение церковное, а в противном случае осудить его с самоосужденными, к которым он приобщился, и если он отважился совершать неблагословенные рукоположения, то и оные силою церковных правил упразднить.

Верховного же Пастыреначальнака, прошедшего небеса, Господа нашего Иисуса Христа, смиренно молим, да своею божественною благодатию, обильно на служение ваше излиянною, выну²¹¹ споспешествует вам, посредством руководимых вами добрых пастырей, невредимо соблюдать стадо Божие от наемников, которые пасут себя самих, а не овец Господних, и потом бегут и предают овец еще худшим себя волкам, не щадящим стадо.

Послание это обер-прокурором Св. Синода доставлено было министру иностранных дел, который, согласно Высочайшему повелению, препроводил его по принадлежности в Константинополь для вручения патриарху Анфиму.

Патриарх не замедлил исполнить желание российского Святейшего Синода. 8-го августа он уже приготовил надлежащего содержания грамоту на имя Амвросия. Доставить ее по назначению он не нашел более удобного способа, как чрез посредство того же карловицкого митрополита Иосифа, как высшего представителя православной церкви в Австрийской империи, которому и написал по сему случаю новое, третье уже, письмо об Амвросии. Здесь, упомянув о двух прежних письмах и выразив удивление, что не получил на них ответа, предполагая поэтому, что они даже не были получены Иосифом, патриарх Анфим повторяет, что писал в них о бегстве Амвросия из Константинополя и как требовал, чтобы этому беглецу не было дозволяемо в австрийских пределах совершение архиерейских священнодействий. А теперь, – писал он далее, – слышим, что Амвросий не только служит, но и совершает хиротонию „над лицами неизвестными и не испытанного образа мыслей, как относительно веры, так и относительно нравственности, за что подлежит наказанию по церковным правилам (которые и привел), если не окажет раскаяния в своих поступках и не возвратится на свое место. В заключение патриарх просил митрополита Иосифа вручить Амвросию прилагаемое послание на его имя и предупредить его, что если не послушает гласа призывающей его, чрез это послание, матери-церкви, то с ним будет поступлено по всей строгости церковных законов²¹².

Патриаршее послание к Амвросию изложено в выражениях весьма строгих, хотя и с обещанием полного ему прощения в том случае, если раскается в своих беззаконных действиях, осудить их и окажет должное повиновение церковной власти“²¹³. „Учиненное тобою, – писал Амвросию патриарх, – безрассудное, безумное бегство и противное священным канонам удаление от церкви (ἡ ἄκριτος καὶ παράλογος φυγὴ σοῦ καὶ ἡ ἀντιβαίνουσα τοῖς ίεροῖς νόμοις ἀποσκίρτησις σοῦ ἀπὸ τῆς ἐκκλησίας), которою ты был облагодетельствован и почтен, составляет тяжкое с твоей стороны преступление, а твоя дерзость, с какою при этом занимаешься совершением архиерейских действия, рукополагая лиц сомнительного благочестия, есть великий духовный грех“. Затем патриарх упоминает, что при первых же слухах об этих преступных действиях Амвросия, дважды писал об них к карловицкому митрополиту Иосифу, которого просил – убедить его, Амвросия, чтобы возвратился к повиновению церкви, а в противном случае воспретить ему всякие священнодействия в австрийских владениях. „Однако, – продолжает патриарх, – никакого послушания с твоей стороны мы не видим, напротив ты продолжаешь свои антиканонические действия, производишь рукоположения неизвестных и неиспытанных лиц (ἄγνωστα καὶ ἀνεξέταστα πρόσωπα), злоупотребляя своим архиерейским званием (καταχρώμενος τοῦ ἀρχιερατικοῦ ἐπαγγέλματος) и без зазрения совести попирая священные каноны (καὶ καταπατῶν τοὺς ἱεροὺς κανόνας, ἄνευ ἐλέγχου τῆς συνειδήσεως σοῦ), каковыми действиями привел нас в немалое смятение“ (διετάραξας ἡμᾶς οὐ μικρόν).

А 15-е и 35-е апостольские правила, также 13-е четвертого вселенского собора?²¹⁴, и многие другие, как и самому тебе не безызвестно, подвергают и тебя и дерзостные действия твоих рукоположений силе тягчайших наказаний (ἀποδεικνύουσι καὶ σεαυτὸν καὶ τὰς τολμηείσας πράξεις τῶν χειροτονίων σοῦ ὑπό εὐϑύνην βαρυτάτων ἐπιτιμίων). В заключение же патриарх писал: „Настоящая наша правительственная церковная епистолия (ἡ παροῦσα διεϑυνομεία ἐκκλισιαστικὴ ἡμῶν ἐπιστολὴ), посылается для того, чтобы ты, внимательно рассудив о всем и выразумев указанные церковные правила, пришел в себя, послушался призывающего гласа церкви и возвратился к ней. Видя твое раскаяние, она не только удостоит тебя прощения и оставления, но и будет иметь о тебе попечение с своею обычною любовию и расположением, которыми ты и прежде пользовался (τῇ συνήϑει φιλοστόργῳ αὐτῆς διαϑέσει, ἧς πεῖραν ἔλαβες καὶ ἄλλοτε πρότερον)²¹⁵; в противном же случае, если окажешься невнимательным и непослушным и будешь упорствовать в своем противном священным канонам поведений, твердо знай, что последует извержение твоего архиерейства, согласно божественным и священным канонам и правилам, которые ты дерзнул попрать, и не только сам подвергнут будешь строгости праведного церковного наказания, но вместе навлечешь те же наказания и на всех, кого дерзостно рукоположил, подлежащих осуждению, как безвестных и не священных, согласно смыслу и решению священных законов“²¹⁶.

Получив это послание, митрополит Иосиф, надобно полагать, поставлен был в некоторое затруднение. Как доставить его Амвросию, с которым доселе ни в каких сношениях и отношениях не находился (чего патриарх, очевидно, не знал)? Да и какая польза доставить его именно Амвросию, который, находясь под влиянием Павла и в полном распоряжении раскольников, без сомнения, не обратил бы никакого внимания на грозный призыв патриарха и оставил бы его послание без всякого ответа? Приняв все это во внимание, м. Иосиф рассудил, вполне справедливо, что полученное им патриаршее послание Амвросию всего удобнее препроводить в Вену, на рассмотрение императорского австрийского правительства, которым, на основании дипломатических справок в Константинополе, дозволено беспрепятственное пребывание Амвросию в Буковине на правах липованского митрополита и которое, если найдет нужным, может само сообщить его Амвросию для надлежащего ответа. Он так и поступил. Австрийское правительство, при всем своем потворстве липованской митрополии и самому Амвросию, не могло оставить без внимания грамоту константинопольского патриарха с такими тяжкими против Амвросия обвинениями, после того особенно, как от русского правительства получены были столь решительные и настойчивые требования о высылке того же Амвросия из Буковины и уничтожении самой митрополий Белокриницкой. Тогда и было предписано губернатору Галиции Стадиону вытребовать Амвросия во Львов, откуда ему предстояло отправиться в Вену для личных объяснений пред императорским правительством по его делу.

Суд над Амвросием: вопросные ему пункты и ответы на них; первое решение по его делу.

Когда Амвросий со своими спутниками – Алимпием и Огняновичем приехал во Львов, губернатор граф Стадион объявил ему, что по императорскому повелению он должен немедленно отправиться в Вену для необходимых по возбужденному о нем делу объяснений, – а по какому именно делу, не объявил. Этим Амвросий был не мало смущен, и в недоумении отправился с теми же спутниками в столицу. Они прибыли туда 15 (27) декабря 1847 года, и около месяца не могли дознаться, зачем вызван митрополит, тщетно обращаясь за справками к своим прежним благоприятелям и покровителям, конечно, при содействии своего адвоката: Дворачка. Испросили даже аудиенцию у наиболее горячего из покровителей– эрцгерцога Лудвига; но и этот последний, приняв их по-прежнему благосклонно, не мог объяснить, по какому делу Амвросий вытребован в Вену²¹⁷. Наконец, уже 18 (30) января 1848 года от министра внутренних дел графа Инцаги предложены были Амвросию вопросные пункты, по которым требовалось от него дать ответы, и не позднее, как в течение восьми дней. Вместе с сим ему сообщено было письмо на его имя от константинопольского патриарха Анфима, и требовалось обратить внимание на изложенные в оном жалобы на него; сообщалось также, что на него поступила жалоба от русского императорского двора. Самые вопросы составлены были соответственно жалобе патриарха и протесту русского правительства. Даны были именно следующие девять вопросов: 1) как могли вы объявлять (ausgeben) о себе, что посланы в Буковину от константинопольского патриарха? 2) как могли вы терпеть (gеdulden), чтобы в Белокриницкий монастырь были принимаемы без высокого дозволения (ohne hohere Bewilligung) русские подданные, из которых 3) одни – преступники (Verbrecher), 4) другие – беглые монахи русских монастырей, а 5) другие – скрывающиеся от наказания? 6) как могли терпеть, чтобы монастырский настоятель и один сопровождавший его инок, с фальшивым паспортом, под видом купцов, три раза ездили в Россию? 7) как могли терпеть, чтобы монастырь постоянно (fortwährend) посылал эмиссаров в Россию? 8) как могли вы дозволить (erlauben) расширение вашей духовной власти на Россию, когда вам назначено было только (ihre Bestimmung doch nur war) иметь духовное попечение (geistlich zu sorgen) о живущих в Буковине липованах? 9) наконец, как могли вы без разрешения поставлять русских подданных во священники? В конце вопросов было сделано от министра следующее внушительное прибавление: Я приглашаю ваше преосвященство письменно объясниться по каждому из сих пунктов (auf Punkt für Punkt) с самой строгой справедливостью, равно как сообщить, что вы намерены отвечать на предъявления (Weisungen) константинопольского патриарха; вместе с сим я объявляю вам, что в Буковину вы более не можете возвратиться (bemerke, dass siе nach der Bukowina nicht mehr zurückkehren dürfen)“²¹⁸.

Несмотря на это, столь решительно выраженное объявление министра о невозможности для Амвросия возвратиться в Буковину, т. е. в Белую-Криницу, на место его служения, самые вопросы, на которые приглашался он ответить, не могли особенно смутить его, равно как не представляли большой трудности для решения, и по самому их содержанию, и особенно в виду того внимания и покровительства, какие оказаны были самим австрийским правительством учреждению в Белой-Кринице раскольнической митрополии, именно в видах враждебных России, предъявления которой, как можно было надеяться по этому самому, и теперь австрийское правительство постарается искусным образом отклонить. Такого мнения был и старый адвокат липован – Дворачек, к которому Алимпий и Огнянович обратились немедленно по приезде в Вену, чтобы пригласить его на помощь Амвросию. Под руководством Дворачка и были составлены краткие, но твердо выраженные ответы по всем девяти вопросным пунктами. Первый вопрос о том, как мог Амвросий объявлять о себе, что послан в Буковину от константинопольского патриарха, был со стороны австрийского правительства совершенно неуместным вопросом, так как при производстве дела об утверждении Амвросия в звании липованского верховного пастыря ни правительство это не спрашивало его о посольстве от патриарха, ни сам он не упоминал о том; напротив, и он и главные ходатаи по учреждению митрополии – Павел и Алимпий всячески старались именно о том, чтобы со стороны правительства не возбуждалось и вопроса об участии, или неучастии патриарха в отъезде Амвросия из Константинополя в Буковину. Правильнее было бы предложить Амвросию вопрос: как мог он не объявить правительству, что ушел из Царьграда без дозволения патриарха, или что не был послан в Буковину патриархом? – хотя и этот вопрос не мог бы иметь законной силы в виду того, что само же австрийское правительство, собирая в Константинополе дипломатическим путем справки об Амвросии, и не думало допытываться там, послан ли он от патриарха и с его ли дозволения явился в Австрию, – и делало это с намерением, так как знало об его самовольном отъезде оттуда и не придавало тому никакого значения. Понятно отсюда, что на первый вопрос нетрудно было ответить, и действительно, ответ дан вполне основательный с формальной стороны: „Я никогда никому не хвалился и не говорил, и самому императору не объяснял, что я от патриарха в Буковину послан, в чем никто и обличить меня не может; но я, представя грамоты²¹⁹, уверял только о своем сане, что не запрещен, а свободен; вероятно, что меня в том и справки²²⁰ оправдали, почему я принят и в австрийское подданство“. Таким образом вина, изложенная в первом вопросном пункте, была искусно и вполне справедливо сложена на само австрийское правительство. На следующие четыре вопроса (2–5) Амвросий ответил, что во время его пребывания в Белокриницком монастыре „не был туда принят ни один человек из русских подданных“. Это был ложный ответ. По совести, Амвросий мог бы написать, что он никогда не давал дозволения принимать в монастырь русских подданных, бежавших из России, и совсем не знал, есть ли они в монастыре, так как Павел с прочими распорядителями не находил нужным и спрашивать его разрешения на принятие в монастырь кого-либо, а тем паче разных русских выходцев, не находил нужным даже доводить о таковых и до сведения Амвросия. Между тем русские беглецы никогда в таком большом количестве не являлись в Белую-Криницу, как именно вслед за учреждением в ней митрополии, во время Амвросиева здесь пребывания, потому отвечая, будто в это время ни один человек из русских подданных не был принят в монастырь, Амвросий говорил (или его заставили говорить) явную неправду. Формально же ответ был основательный, или вернее – очень искусный: правительству предоставлялось самому узнать правду, и если бы оказалось, что русское подданные принимались в Белой-Кринице, то вина должна падать на само же местное правительство, которое или не знало о беглецах, тогда как должно было знать, или зная, потворствовало им. Искусно отвечено было и на шестой вопросный пункт, о Геронтии. Здесь составитель ответов воспользовался незадолго до Геронтиева отъезда в Москву полученным от австрийского правительства дозволением привозить из России церковные вещи для монастыря²²¹, и тем обстоятельством, что паспорт на имя купца Геронтий предусмотрительно выправил во Львове, на пути в Россию, т. е. уже по выезде из Белой-Криницы, почему поездку Геронтия в Москву за церковными вещами можно было объявить вполне законною, а о паспорте, на какое звание он выправлен, отозваться полным неведением. В ответе именно говорилось: „Настоятель поехал в Россию действительно для покупки потребных монастырю вещей из церковной утвари, о чем уже прежде монастырь подавал прошение высокому правительству, чтобы не оплачивать их пошлиной, на что и решение получено, а не для какого-либо духовного действования, и ездил при мне один только раз; под каким же званием он взял паспорт в Лемберге, мне не известно, ибо он из Лемберга в монастырь не возвращался“. Наконец, отрицательно же, и с некоторою справедливостию, ответил Амвросий на остальные три (7–9) вопроса: „от монастыря эмиссары в Россию отнюдь посылаемы не были; я никогда не расширял моей власти на Россию, никогда о том в Россию и не писал, а мое попечение было только о находящихся в Буковине староверческих обществах, я посвящал во священство жителей монастыря и избранных из староверческих обществ лиц, добродетелию и ревностию по благочестию от того же народа засвидетельствованных, но не в Россию и не подданных русских“. Этими последними словами составитель ответов вероятно хотел сказать, что если Амвросий и поставил епископа и священников не австрийским старообрядческим обществам, то все же не в Россию, а в Турцию и Молдавию, для России же действительно не был поставлен им никто. Вообще, ответить на девять вопросных пунктов, предложенных Амвросию австрийским министром внутренних дел, не представлялось особенной трудности в виду того, что Амвросий быль уполномочен действовать по-архиерейски в Белокриницком монастыре самим императорским австрийским правительством, – и ответы даны были с надлежащей твердостью и решительностью.

Гораздо труднее было дать объяснения по обвинениям, предъявленным к Амвросию в патриаршем послании. Правда, патриарх Анфим, не обратив, к удивлению, никакого внимания в своем письме к Амвросию на самое главное из его преступных действий, указанное в послании российского Святейшего Синода, именно на то, что он вошел в общение с людьми, канонически отлученными от церкви собором 1667 года и „неблагословенный у неблагословенных священная действовать начал“, – сделав такое существенно важное опущение, патриарх этим самым значительно облегчил для Амвросия возможность отвечать на его письмо. Но в письме все-таки прямо указывалось на „безрассудное, безумное бегство“ его из Константинополя, на „противное священным канонам удаление от церкви“ и на „дерзость, с какою при этом (т. е. в удалении от церкви) совершает он архиерейские действия, поставление недостойных людей в священные саны“, причем указаны и канонические правила, возбраняющие так действовать под угрозой извержения из сана. Опровергнуть это, – доказать, что никакого „бегства“, никакого „удаления от церкви“ он не учинил, Амвросию, очевидно, не представлялось никакой возможности в виду столь решительного заявления о том со стороны самого константинопольского патриарха. Поэтому, как бы сознаваясь косвенно и в бегстве от патриарха и в удалении от церкви, он старается лишь оправдать их пред австрийским правительством. Не только с канонической точки зрения, но и просто по здравому смыслу, равно как по требованиям христианской нравственности, обязательными в особенности для пастырей церкви, тем паче для епископа, оправдания Амвросия, изложенные им в трех пунктах, были вполне ничтожны и нимало не убедительны. Свое бегство от патриарха, в ведении которого находился, и даже от церкви, в которой получил архиерейское поставление и служителем которой был дотоле, он оправдывает тем одним, что после смещения его с Босанской кафедры он напрасно ожидал от патриархов, сменявшихся один за другим, назначения на какую-либо новую епархию, и потому находился в бедственном материальном положении, хотя сам сознается, что получал из патриархии небольшую пенсию. Итак, греческий митрополит оправдывал не только свое бегство от патриарха, но и свою измену православной церкви личною ему обидою со стороны духовной власти в Константинополе и своим стесненным материальным положением! Оправдание недостаточное, даже неприличное и лицу не духовного звания, решившемуся по таким побуждениям учинить бегство и изменить своему долгу. А с канонической точки зрения, Амвросий только тогда мог бы оправдать свое удаление из греческой церкви в иное религиозное общество, если бы указал за этой церковью какая-либо догматическая погрешности, воспрещающие по соборным правилам общение с нею и ее пастырями, проповедующими ересь, чего он в своем объяснении не сделал и не мог сделать; бегство же и в таком случае недозволительно, напротив, не бегая, он бы должен был в лицо обличить еретических проповедников и тем оправдать свое удаление от общения с ними и церковию, которая состоит под их управлением; особенно же ничем не может быть оправдано бегство, какое учинил митрополит Амвросий, перерядившись в казацкое платье и взяв паспорт на имя майносского казака некрасовца, т.е. поступив так, как делают только скрывающиеся от законной кары преступники. В первом пункте своего объяснения Амвросий именно рассказывал, как в 1841 г. „без всякой причины“ смещен был с Босанской епархии, при чем упомянул, что „нынешний“ патриарх Анфим, бывший тогда его агентом“, ходатайствовал за него даже пред русским посланником г. Титовым, который спрашивал тогдашнего патриарха о вине, за какую он смещен, и получил ответ, что смещение последовало „по клевете босанских начальников“; как поэтому надеялся он, что патриарх „определит его на другую епархию, а между тем, в течение пяти лет, тогдашние патриархи Анфим, Герман и Мелетий „не показали к нему никакого знака человеколюбия и братолюбия, но оставили только на малой пенсии при патриархии, еще далее в ожидании ваканции“. Во втором пункте он говорил уже о приславшем послание „нынешнем“ патриарх Анфиме третьем, что и он, „зная все его (Амвросия) несчастие и страдание, а притом даже и самую его невинность“, как бывший его „агент“, „не обратил на него своих очей“, на открывавшаяся праздные в епархиях кафедры „поставлял своих любимцев, молодых и вовсе неискусных диаконов, а не его, или подобных ему страдальцев, которых в Царьграде есть довольно и которые терпят и страждут до сих пор“ (однакоже, следовало бы прибавить, при всех своих „страданиях“ не допускают и мысли о бегстве куда-либо, тем паче о измене православию). Не указав таким образом ничего, хотя бы сколько-нибудь уважительного в оправдание своего позорного бегства из Константинополя и преступной измены православию, в чем обвинялся патриаршим посланием, Амвросий в следующем, третьем пункте своего объяснения писал уже о том, что расположило его без колебания занять не существовавшую архиерейскую кафедру у раскольников в Белой-Кринице. В письме патриарха даже не было и упоминания о занятии Амвросием кафедры у раскольников: значить, не было прямой надобности и говорить об этом в объяснениях на патриаршее письмо; но речь о том должна была иметь значение в глазах австрийского правительства, и потому вот что именно писал Амвросий в третьем пункте своего объяснения:

„Однако (т. е. между тем как „подобные мне страдальцы епископы терпят и страждут до сих пор“) мне, по благости Божией (!), явилась луча из царства австрийского, которая посредством всевысочайшего указа подала позволение почти осиротевшему народу искать и привесть себе архиерея из-за границы. Я принял такое известие за единственный промысл Божий(!) и отважился прибыть в Буковину, не бродяжества ради (в чем его и не обвиняли), но во-первых для моего спасения (ужели духовного и вечного? и спокойствия, а во-вторых не пренебрег такое доброе дело(?) для упасения лишенные пастыря овец, которых я не украл (это верно, – они сами украли Амвросия и сделали себе пастырем) и ни от кого не отнял, но, последуя примерам апостольским(!) пришел защитить их (от кого?) и быть им во отца и утешителя, не мешаясь во овцы чуждые, имущие своих духовных пастырей, как-то и правила апостольские и соборы не дозволяют, которые правила я не опровергаю, а с подтверждением признаю“.

В устах греческого архиерея, ради личных неприятностей и материальных нужд (как и сак сознался) позорно бежавшего к раскольникам, изменившего православной церкви, публично проклявшего ее мнимые ереси (о которых, как причине удаления от нее, но осмелился и упомянуть в своем объяснении, и даже дозволившего раскольникам перемазать его каким-то фальшивым миром, как будто не получившего в греческой церкви и правильного миропомазания, – в его устах звучат преступным кощунством эти слова о благости и промысле Божием, якобы устроивших его бегство к раскольникам в Белую-Криницу. Была очевидная ложь и в тех его словах, что занявши праздную, а в действительности не существовавшую кафедру у раскольников, не только без законного поставления и назначения на оную от высшей церковной власти, как требуется канонами церкви, но и с отречением от той церковной власти, которою удостоен был епископского звания, – что поступив так, он будто бы следовал апостольскому примеру и соборным правилам. Трудно решить, понимал ли все это кощунство и всю эту ложь сам Амвросий, подписывая свое объяснение, а также и тот, кто писал для него это объяснение; но и тот и другой могли рассчитывать, что они останутся непонятными для австрийского правительства, и потому могут быть употреблены; а сделав притом упоминания об „осиротевшем“ народе, оставшемся без пастыря, и особенно о благодеяниях этому народу самого австрийского правительства, „посредством всевысочайшего указа“ давшего сему народу дозволение „искать и привезти“ себе пастыря, каковым дозволением и воспользовался Амвросий, сделав такие напоминания, они могли еще смелее рассчитывать на оправдание Амвросия австрийским императорским правительством против представленных патриархом жалоб. Наконец, упомянув, как бы мимоходом, что приведенные в патриаршем послании канонические правила к нему будто бы не относятся, Амвросий в ответ на приглашение патриарха возвратиться в Константинополь, писал, Что „вспять возвратиться отнюдь не желает“, напротив, „благодаря Бога, желает останки сил старых своих лет положить и самую жизнь скончать“ там, куда пришел „Божиим благоволением и по царской милости“, т.е. именно в Белой-Кринице с званием липованского митрополита²²².

Эти ответы и объяснения были приготовлены к назначенному министром сроку. Амвросий, равно как его спутники и советники были, повидимому, вполне уверены в их силе и убедительности, потому не слишком беспокоились за успех дела, особенно же имея в виду, что в нем замешано и само австрийское правительство, рассчитывая также на его прежнюю к ним благосклонность, которой, как они видели, не поколебала и не могла поколебать притязательность соседней державы, не пользующейся особым его вниманием и расположением²²³. Амвросий решился даже лично явиться к министру, чтобы вручить ему свои письменные объяснения по вопросным пунктам и просить о защите от притязаний патриарха и русского двора. 26 генваря (7 февраля), вместе с Алимпием и Огняновичем, он действительно был принят графом Инцаги, – и принят весьма благосклонно: взяв от него объяснения и выслушав его, министр однако объявил, что дело его, как дипломатическое, подлежит решению министерства иностранных дел и потому объяснения его будет препровождены к князю Меттерниху, и какое от этого министра последует решение, о том будет ему сообщено. Ободренные благосклонным приемом министра внутренних дел, Амвросий и его спутники решили, что следует лично представиться и иностранных дел министру с просьбою о защите, что и решено было сделать чрез несколько дней²²⁴. 31-го января (13 февраля) они явились к Mеттерниху; но приняты не были. Уже это обстоятельство должно было показать им, что в министерстве иностранных дел неблагосклонно отнеслись к делу Амвросия; однакоже они не предавались еще унынию и не оставляли надежды на благополучный исход дела, зная притом, что оно уже было доложено императору, от которого и следовало ждать решения²²⁵. В таком ожидании пробыли они в Вене еще около двух недель, когда наконец чрез министра внутренних дел было сообщено Амвросию это высочайшее решение по его делу.

Что поданные Амвросием объяснения по обвинениям против него, поступившим от русского императорского правительства и от патриарха константинопольского, совсем не удовлетворительны, это не трудно было видеть и человеку не такого ума, каков был в своем роде знаменитый князь Меттерних. Как нельзя лучше понимал он также незаконность и недобросовестность, допущенные австрийским правительством в учреждении архиерейской кафедры для раскольников в Бедой-Кринице и в допущении беглеца-Амвросия к занятию этой кафедры. Однакоже в другое время и при других обстоятельствах он постарался бы с обычной ему ловкостью отстранять требования русского правительства и оставить без всякого внимания жалобы константинопольского патриарха; но теперь обстоятельства и время были не таковы, чтобы защищать явно несправедливые действия Австрии и сколько-нибудь дорожить каким-то беглым греческим архиереем. Требования русского императора были выражены весьма настойчиво, даже с угрозою войны в том случае, если не будут удовлетворены австрийским правительством, и, зная характер императора Николая, Меттерних не сомневался, что он исполнит свою угрозу. А между тем политические соображения требовали именно тогда всего более заботиться, чтобы, не только не раздражать могущественного соседа, но и всячески поддерживать и утверждать его в дружеских отношениях к Австрии: среди народов западной Европы тогда уже происходили волнения, угрожавшие повсюду смятениями, – во Франции со дня на день ожидался государственный переворот, и в самой Австрии, среди ее разноплеменного населения, примечалось уже опасное для императорского правительства брожение. В такое время лишиться могущественного и рыцарски честного союзника, даже превратить его во врага ради каких-то липован и их беглого митрополита – было бы недозволительным безрассудством, и князь Меттерних признал необходимым вполне удовлетворить русское правительство в его требованиях, – Амвросия навсегда удалить из Буковины и самый монастырь Белокриницкий с его митрополией закрыть. В таком смысле он представил по Амвросиеву делу доклад императору Фердинанду, и этот последний утвердил его доклад 22 (10) февраля, а через день, именно 24 (12) февраля, от министра внутренних дел последовало на имя Амвросия официальное о том извещение следующего содержания:

„Объяснение вашего преосвященства от 7 числа сего месяца его императорскому величеству представлено.

„Его величество высочайшим решением от 22 (10) сего текущего месяца на вашу просьбу о возвращении в Белокриницкий монастырь, находящийся в Буковине, не соизволил, но повелел уведомить вас, что ваше возвращение в Буковину не может более иметь места (nicht mehr Statt finden).

„После такового высочайшего повеления о вашей дальнейшей деятельности для липован в Буковине не может быть и речи (keine Rede mehr sein).

„Посему я вынужденным себя нахожу настоятельно требовать от вашего преосвященства, чтобы вы объявили ваше решение (Entschluss)²²⁶ и представили оное мне в течение восьми дней. И еще поставляю вам на вид, что ваше преосвященство только до сообщения мне вашего ответа можете оставаться в Вене“²²⁷.

Суд над Амвросием; объяснение и просьба его об оставлении в австрийских пределах; прошение о нем, поданное Алимпием; окончательное решение дела; отъезд в Цилли.

Итак, судьба Амвросия в сущности была уже решена императорским декретом от 22 (10) февраля 1848 года. Его объяснениями на вопросные пункты, вопреки его ожиданиям и надеждам его руководителей, не придано никакого значения, об их содержании даже и не упомянуто в декрете, а прямо объявлялось, что возвращение в Буковину и дальнейшее пребывание и действование у липован в качестве их митрополита решительно воспрещается Амвросию. Просить и ожидать какого-либо изменения в последовавшем от самого императора решении дела не оставалось никакой возможности. Амвросий и его спутники были глубоко огорчены, такими печальным и к тому же совершенно неожиданным для них решением²²⁸. Что оставалось теперь делать? – следовало, по требованию министра, объявить, как Амвросий намерен поступить, – возвратится ли в Константинополь, к патриарху, согласно его требованию, или предаст свою дальнейшую участь в полное распоряжение австрийского правительства. Возвратиться к патриарху, принести пред ним раскаяние в своей тяжкой вине против церкви, испросить его прощение, притом с надеждою на милость и попечение, как он обещал в своем послании, это было бы единственно правильным и законным поступком со стороны Амвросия в его тогдашнем положении, если бы он, оставив самолюбие и житейские расчеты, понимал всю тяжесть своей вины и свой нравственный долг, если бы дорожил православною церковию и трепетал своей страшной ответственности пред Богом; но Амвросий дошел уже до такой степени духовного падения, что без ужаса не мог представить себе возвращения в прежнюю среду греческих архиереев под зависимость от патриарха, – ему виделся здесь такой позор, которому он готов был предпочесть даже смерть. Оставалось просить австрийское правительство о дозволений – провести остаток жизни в пределах Австрии, основывая эту просьбу не только на прежнем благоволении к нему правительства, которое само утвердило его в звании липованского митрополита, но и на том счастливом для Амвросия обстоятельстве, что они уже принят в австрийское подданство. Так и решено было поступить. В прошении на имя министра внутренних дел, которое было составлено тем же неизменным адвокатом Белокриницкого монастыря Дворачком, весьма искусно указывалось именно на особое внимание императора к липованам и лично к самому Амвросию, которое внушило этому последнему полнейшую надежду, что никогда не лишится его милости. Прежде всего „с ужасом и трепетом сердца“ Амвросий заявляет здесь, что „по нечаянном (постигшем его) несчастии никак не в состоянии решительно что для себя сказать, так как намерение его было под щитом цесарско-императорской милости, которую его величество благоизволило подать староверческому народу в Буковине, найти для своего спасения(?) и в старости желаемое спокойствие и дойти в тихое пристанище“. Далее говорить, что только „видя в руках белокриницких депутатов высочайшее императорское позволение“ решился он удалиться из Константинополя в Буковину к старообрядцам, „чтобы жить в недрах счастливейшей императорской державы, верным подданным, каковым по высочайшей царской милости и своему сердечному желанию и состоит уже, до самого последнего издыхания, моляся Всевышнему о здравии и долголетней жизни всемилостивейшего императора и державного отца“. Потому, писал он далее, мое настоящее несчастие тем горчее, чем сладостнее была надежда на мое благополучие. „Я не плачу о лишении моей прежней митрополии Босанской: там виновны мусульманы, враги креста Христова; но всего прискорбнее, что ныне уже и под скипетром христианского императора второе, новое подъемлю наказание в лишении нововрученной (?) мне паствы и новоучрежденного архиерейского престола в Белокринице“, да еще под угрозой „или возвратиться к патриарху, или подвергнуться вечному заточению“. Относительно того, какое из этих двух решений его участи он избирает, Амвросий писал далее: „Как верный кесаро-королевский подданный, к ногам его императорского величества раболепно припадаю и мою седую главу прахом посыпаю и царской милости прошу, которая независтно и богато изливается на всех верных подданных благополучнейшей сей державы, милости моей старости и последним дням много плачевной моей жизни: прошу, чтобы мне дано было время во-первых для привезения из Буковины в Вену сына моего с его семейством и чтобы при мне он находился для призрения и утехи моей старости по смерть мою, во-вторых же чтобы всевысочайшим промышлением царским было назначено, откуда мне получать ежегодное и званию моему соразмерное довольное содержание на мои руки, а не из-под аресту (?). За сим предаю себя благоутробию и милости человеколюбивейшего нашего монарха, который, по данной ему от Бога благости, воистину пожалеет о моей старости и оставит меня жить свободно в царской его державе в таком месте, где бы я не был угнетаем от завистников моих, а не выдаст меня в Турцию патриарху, ибо я жив туда возвратиться не имею уже ни сил, ни духа“²²⁹.

Прошение это было подано 3 марта (22 февраля), т. е. именно в тот срок, какой назначен был Амвросию министром внутренних дел для отзыва на императорский декрет. А вскоре затем, когда еще на просьбу не могло последовать и ответа, в Вене совершился государственный переворот, произошли сильные общественные беспорядки, среди которых правительству было уже не до Амвросиева дела: император Фердинанд вынужден был дать конституцию; князь Меттерних, которого белокриницкие деятеля считали главным виновником неблагоприятного исхода в деле Амвросия, должен был скрыться из Вены, и прочие министры были удалены; во главе конституционного правительства стал в звании президента граф Коловрат, тот самый, что в 1843 году, будучи министром внутренних дел, принимал в особой аудиенций Павла и Алимпия, хлопотавших тогда о дозволении открыть липованскую архиерейскую кафедру в Белокриницком монастыре, и, по свидетельству самого Павла, „больше всех прочих важных особ возымел ревность к полному удовлетворению их просьбы“²³⁰. Амвросий, Дворачек и Алимпий с живейшей радостью встретили совершившийся в Австрии государственный переворот и это назначение Коловрата на пост министра-президента в конституционном правительстве: при новых объявленных правительством гражданских и религиозных правах, при покровительстве столь расположенного к ним главы правительства они надеялись поправить дело Амвросия, добиться его возвращения в Белую-Криницу для отправления своих обязанностей липованского митрополита. Решено было подать о том прошение новому правительству; но признано за лучшее теперь уже действовать не от имени самого Амвросия, а от Белокриницкого монастыря и от имени всех староверческих обществ в Буковине, как пользующихся новыми конституционными правами; а представителем их мог выступить Алимпий, законно признанный их депутат. От имени, Алимпия Милорадова, депутата Белокриницкого монастыря и всех обществ староверческих в Буковине“, было написано Дворачком прошение его высокопревосходительству кесаро-королевскому министру-президенту графу Коловрату о скорейшем возвращении Амвросия в Белокриницкий монастырь для успокоения народа (zur Beruhigung des Volkes)²³¹. Прошение это, как и все писанные Дворачком, составлено было очень искусно: в нем он старался особенно поставить на вид правительству происходящие будто бы волнения в старообрядческих обществах Буковины по поводу взятия от них Амвросия, что для правительства, смущенного недавними беспорядками, должно было иметь по его расчетам не малую важность. Сначала было упомянуто, что проситель в качестве депутата Белокриницкого монастыря и всех староверческих обществ в Буковине „один раз имел уже высокое счастие вкусить сладкий плод отеческого старания и милости“ его превосходительства. Засим излагалась кратко, но обстоятельно и точно, известная и Коловрату история учреждения старообрядческой митрополии в Белой-Кринице; далее говорилось о неожиданном вызове Амвросия в Вену по поводу „несправедливых и неосновательных доношений на него русского двора и цареградского патриарха“, о требовании от него ответа по обвинительным против него пунктам, поданных им объяснениях, и о том, что на оправдания его не обращено никакого внимания, а дано всевысочайше решение, что „его возвращение в Белокриницкий монастырь на дальнейшее действие для старообрядцев в Буковине больше не может иметь места“. Затем говорилось:

„Это неожиданное решение возбудило величайшие замешательства и смятения не только в монастырском братстве, но и во всех старообрядческих обществах Буковины, которые единогласно выразили намерение немедленно отправить в Вену значительное число депутатов для личных объяснений с императором по поводу такого прискорбного определения (diеses unglücklichen Ausschpruches), и только благоразумнейшие из монастырских иноков по сыновней любви ко всемилостивейшему монарху и в твердой надежде на него, своими увещаниями и предостережениями успели отклонить общества от этого намерения²³².

„А так как мне честное собрание монастырское в обязанность оное дело возложило и повелело все нужные способы употребить к возвращении преосвященного митрополита Амвросия, почему и повергаюсь к ногам вашего превосходительства, прося милостивейшего и скорейшего позволения к возвращению преосвященного митрополита Амвросия в Белокриницкий монастырь²³³. Понеже в сих благословенных днях всем под высокославным австрийским скипетром соединенным краям и народам, чрез приятие своих желаний (durch diе Erhörung ihrer Wünsche) высочайшие благодеяния показаны, и старообрядческие общества также не меньше верны к высокославному императорскому дому, и для такового благодеяния и они также достойными себя чувствуют.

„Благоизвольте убо, ваше превосходительство, сие наше нижайшее прошение всемилостивейше выслушать, дабы мы, вместе с нашим верховным пастырем²³⁴, о многолетнем здравии вашего превосходительства Всемогущего непрестанно молить могли“.

Прошение это было подано Алимпием 26(14) марта. Его приняли благосклонно, – и Амвросий оставался в Вене с полною надеждою на счастливый исход его дела. Но в Вене происходило тогда столько событий первостепенной важности, что многие и несравненно более важные дела оставлялись без внимания: поэтому и Амвросию долго пришлось ждать, когда наконец вспомнят об нем и решат его участь. Недовольный такою медлительностью, Алимпий решился об учиненной липованам якобы несправедливости отнятием у них митрополита напомнить на общеславянском революционном сейме, который в конце мая должен был открыться в Праге. Он действительно отправился на сейм, произнес там какую-то речь о несправедливостях австрийского и русского правительств к славянам липованского закона, не имевшую, как и самое восстание в Праге, никакого успеха²³⁵. Вскоре по возвращении его в Вену, именно 23 (11) июня, последовал ответ на его прошение, а вместе и на просьбу Амвросия, совсем не такой, какого ожидали. Оказалось и конституционное правительство, в тогдашнее, столь тревожное для Австрии время, не нашло возможным отказать русскому императору в его настоятельном требовании Амвросиева удаления из Белой-Криницы: Амвросий уведомлялся, что императорское решение о воспрещении ему дальнейшего пребывания у буковинских липован в качестве их митрополита остается в силе, и что ему назначается для постоянного и безвыездного жительства город Цилли, в Штирии²³⁶. Однако Алимпий и сам Амвросий даже после этого все еще не теряли надежды на отмену состоявшегося о нем решения, имея в виду не вполне еще установившийся конституционный порядок дел в государстве и полагая, что окончательное решение ему должно последовать после ожидаемого съезда в Вену депутаций от всего государства, когда новые конституционные правила должны войти в полную силу. Под влиянием венских друзей, утверждавших их именно в этой мысли, они питали такую уверенность в благополучном исходе дела, что Павел, с их слов, писал об Амвросии в Москву от 23 июня: „честных седин любезного нашего отца обратно к себе ожидаем, – хотя разрешения ему еще нет, за неутверждением новых государственных законов, так как его дело при старом законе совершенно закончено, но уверяют, что после депутации, имеющей быть со всего государства в столице 26 будущего июля, получить свободу совершенно“²³⁷. А между тем именно это 26 число июля (по новому стилю) и оказалось днем, когда последовало окончательное, совершенно в ином смысле против ожидаемого ими, решение участи Амвросия. Австрийское правительство так дорожило тогда добрыми отношениями к нему императора Николая, к великодушной помощи которого вскоре потом предстояло ему прибегнуть, что, не смотря ни на какие конституционные законы и права, признало необходимым оставить в полной силе уже состоявшееся определение по делу об Амвросии. Подписанный 26 (14) июля 1848 г. министром внутренних дел Добгольфом и сообщенный Амвросию указ был следующего содержания:

„Сие решение с строжайшим подтверждением дается вам, дабы вы отнюдь не имели никакого с липованами союза, но с получения сего немедленно отправились в назначенное вам местопребывание в город Цилли, и там будете находиться по смерть вашу, с тем замечанием, что выезд из города никуда не дозволяется вам без дозволения от тамошнего губернатора.

„Два переданные мне министерские повеления при сем же к вам прилагаю, с тем означением, что для проезда вашего в Цилль и для содержания вашего там на первый раз назначено вам получить 300 левов серебром, а на дальнейшее жительство ваше в Цилли определенное царством содержание там получать будете, как есть сообщено тамошнему губернатору.

„Кондиция же вам сделана подпорою царства, дабы вы удержаны были всякого содействия, влияния и даже сношения с липованами внутренними, равно и заграничными, в противном же случае какого вашего неисполнительного поступка примете тягчайшее воспрещение“²³⁸.

Итак, все надежды Амвросия с товарищами на конституционные права, в силу которых могло бы быть отменено прежнее решение его дела, оказались тщетными: подтверждение прежнего определения о выезде на безвыходное по самую смерть жительство в штирийский городок Цилль было вновь объявлено теперь в таких решительных выражениях, что оставалось только повиноваться беспрекословно. Впрочем, полгода почти проживши в Вене, вдали от Белой-Криницы, от опротивевших ему там липованских порядков и липованского общества, Амвросий мог быть даже весьма доволен состоявшимся решением его участи: в Константинополь, к патриарху, чего так боялся он, его не выслали; местом заточения назначили город совсем не захолустный, стоявший недалеко от таких видных пунктов, как Герц и Триест, населенный в значительной степени греками; обещано и содержание от правительства, как он надеялся, соответствующее его званию. А так как, несмотря на строжайшее воспрещение иметь какая-либо сношения с липованами и даже на прямое воспрещение получать от них какую-либо помощь, он был уверен в получении от монастыря условленного по контракту ежегодного жалованья в 500 червонцев, то материальное положение в Цилли являлось отнюдь не хуже белокриницкого. По всему этому назначенная ему ссылка представлялась уже не особенно тяжелою, даже отчасти желательною для него, как освобождение от опротивевших ему липован. В это время сын его с семейством находился уже в Вене, за ними незадолго перед тем ездил в Белую-Криницу сам Алимпий. Павел нашел необходимым тогда же прислать к Амвросию попа Иеронима с походною церковию, присутствие которых при ссыльном митрополите должно было напоминать ему о его принадлежности к именуемому старообрядчеству, а для самих старообрядцев, особенно российских, служить свидетельством его якобы неизменной верности этому старообрядчеству²³⁹. Сколько рад был Амвросий приезду сына с семьей, столько же неприятно было ему появление раскольнического попа, назначенного, вопреки его желанию, сопутствовать ему в предназначенную ссылку. Но от этого неприятного спутника позаботилось освободить его само правительство: узнав о прибытии к Амвросию липованского попа с церковью, оно справедливо усмотрело здесь нарушение предписанного ему прекращения всяких дальнейших сношений с липованами, и потому немедленно было сделано распоряжение о высылке из Вены не только Иеронима с походной церковью, но и „депутата Белокриницкого монастыря и всех липованских обществ в Буковине“ – Алимпия Милорадова. Мало того, и сам Амвросий отправлен был в ссылку один, в сопровождении полицейского чиновника, его сыну с семейством не дозволено было с ним ехать: он остался на время в Вене, имея притом в виду, что отца его могут перевести на жительство и в другое еще место²⁴⁰.

Таким образом ровно через полгода после неожиданного и, как полагал он, на короткое время отъезда из Белой-Криницы, Амвросий был навсегда удален оттуда и отправлен в назначенное ему место ссылки, где и было суждено ему прожить до самой смерти. Он должен был радоваться и благодарить Бога, что правительство таким способом пресекло его дальнейшую преступную деятельность у раскольников в их Белокриницкой митрополии, в качестве главы их незаконной иерархии, одним учреждением которой он уже навсегда опозорил свое имя в истории православной церкви, положив вместе с тем пятно и на греческое духовенство, из среды которого вышел на свое преступное дело у раскольников.

Невзгоды, постигшие белокриницких ставленников в Турции: замыслы против них сарыкойских и других противников иерархии; приезд Аркадия; заключение в тюрьму, следствие и освобождение.

Когда производилось в Вене следственное дело об Амвросии, кончившееся его ссылкой на безысходное жительство в штирийский городок, в то же время и поставленный им первый за пределы Австрии епископ – Аркадий Славский с прочими при нем духовными лицами подвергнут был турецким правительством суду и на первых порах испытал тяжелые огорчения.

Сарыкойские депутаты, противники нового священства, бывшие на славском соборе 8 июля 1847 г., как мы говорили, отправились домой с полною уверенностью, что дело о поставлении священников для добруджинских старообрядцев им удалось оттянуть до Покрова и что к тому времени можно будет даже совсем потушить его. Это они передали своему обществу, которое было очень довольно таким исходом дела. Но на другой же день по приезде депутатов сделалось известным, что за ночь славские отцы успели не только решить вопрос о принятии белокриницкого священства, но и выбрали кандидатов на поставление в попы и диаконы; а вскоре потом получилось известие, что выбран ими кандидат и в епископы, тот самый Аркадий лаврентьевский, который так много говорил на славском соборе в защиту белокриницкого священства. Все эти вести привели сарыкойское общество в неописанное волнение. Собрали большой круг. Есаул объявил на кругу что случилось, и предложил миру на рассуждение вопрос: как поступить теперь? Присутствовавший на кругу московский гость Слезкин подал мысль – написать в Москву, к тамошним „христианам“, у них попросить совета, как поступить в настоящих обстоятельствах, – прямо спросить: можно ли заимствоваться священством от Амвросия, о котором есть подозрение, что он обливанец? Слезкин указал и человека в Москве, способного дать желаемый, ответ– именно дворника из Рогожской, Ивана Александрова Гусева, который известен был между московскими поповнами как большой начетчик, ревнитель старой веры и горячий противник новоучрежденной белокриницкой иерархии. На кругу приняли совет Слезкина. Написать письмо поручили Михайле Иванову Кудрявцеву, как более других грамотному, что он и исполнил без промедления. 4-го августа опять составили большой круг, чтобы выслушать и подписать письмо. Начиналось оно витиеватым обращением к Гусеву: „истинные православные веры блюстителю, крепкому поборнику догматов святые соборные и апостольские восточные церкви, зельному прорицателю божественного писания, ревнителю горного Иерусалима жития“, и пр. и пр. Затем следовал рассказ об Амвросии и о разногласиях возникших между некрасовцами относительно принятия от него священников. „Рождение его, Амвросия, в городе Юнусе... А вблизи сего города Юнуса наши христиане неподалеку жительствовали и ныне по торговой части заимствующие часто бывают, и очевидно несколько раз видели греческое крещение и свидетельствуют пред иконой, что в греках, в Юнусе, даже и по всей Греции, погружают младенца до плеч иереи трижды, а потом из той же купели трижды обливают без погружения. И мы сему их свидетельству несумненно веруем, и вас нашею совестью уверяем, что истинно есть свидетельство“. Вина за то, что, несмотря на обливанство Амвросия, многое из некрасовцев согласились принять от него священство, в письме слагалась главным образом на Аркадия, Лаврентьева монастыря настоятеля, и того же монастыря инока Евфросина: они на соборах защищали Амвросия и склонили в его пользу славских иноков, также две слободы, Журиловку и Славу; по их же настоянию избран в епископы сам Аркадий лаврентьевский и еще двое, – один в священники, другой в диаконы, и отправлены для поставления к митрополиту в Белую Криницу 23 июля. „И теперь вы, милостивейшей государь и о Христе благотворитель Иоанн Александрович, писано было в заключение, – рассудите сей раздор церковный, будет ли в сем раздоре благодать Св. Духа действовать, или нет; и просим вас, Господа ради, если к вам будут от сего числа из Белой Криницы письмы в Москву, или из-за Дуная о поставлении за Дунай епископа, и будут вас уверять, что задунайцы согласны, то не верьте их письмам, Господа ради: понеже мы не согласны от греческого патриарха за вышепоявленное греческое крещение принимать священство, если не докажут из отеческих правил; а если правило велит от такового хиротонисания принимать священство, то без сомнения будем согласны принять оное от белокриницкого митрополита... Мы зашедшие с давних времен в Турцию, и божественных книг мало у нас имеется: то, Господа ради, просим и молим вас слезно, не презрите нашего к вам слезного прошения, воспишите к нам по получении сей епистолии, на котором ваши московские и прочие все христиане окрестные положении основываются и како разумеют о сем митрополите“²⁴¹. Таким образом некрасовцы обращались к московским старообрядцам за советом и сами с своей стороны решительно уверяли их, что Амвросий действительно обливанец. Письмо это прочитанное на кругу, очень понравилось сарыкойцам. Начали сейчас же собирать подписи к нему. Присутствовавший здесь Гончаров рассказывает: „Чудо было зрети и удивлению достойно, как они со тщанием к подписи толпились, – друг друга реяху, даже сделали шум большой, – один кричит: меня подписывай! а другие горланят: нас подписывай! А я сидел и удивлялся безумному их успеху“²⁴². Всех подписавшихся было 38 человек. После этого все время, пока избранные на поставление в священные степени лица ездили в Белую Криницу, у сарыкойцев происходили шумные совещания о том, как поступить им, когда приедет в Славу новопоставленный епископ с священником и диаконом. Совета из Москвы, от Гусева, не надеялись скоро получить. Один из горячих противников, новоучрежденного священства, Платон Семенов, подал мысль – перенести дело на суд турецкого правительства. „Ежели бы мир с умом был, – говорил он, – так поехал бы в Бабу (Бабадаг), да сказал бы начальству, что наши-де взяли греческую веру, соединились с греками, и теперь вам, туркам, могут зло учинить“! Когда эти речи дошли до стариков, одни их одобряли: „это он хорошо выдумал, так и надо сделать!“ другое же говорили, что это опасная затея: „дело большое у царя кляузы делать; помилуй Бог чего худого! тогда и нам бы не досталось страдать!“²⁴³. Между тем получено было известие, что новопоставленный епископ Славский приехал из Австрии и вступил в отправление своих обязанностей.

Путешествие Аркадия совершалось довольно медленно. 1-го сентября выехав из Белой Криницы с священноиноком Евфросином и иеродиаконом Иаковом (забракованный Амвросием Аркадий лаврентьевский, должно быть, стыда ради ко поехал в Славу, а остался в Белой Кринице), он только в последних числах этого месяца достиг пределов своей епархии. Вступал он в эту свою епархию не без опасений. На пути лежало селение Камень, известное своим нерасположением к новоучрежденной иерархии еще с тех пор, как Амвросий с Павлом проезжал через Добруджу и так опасался неприятностей от каменских жителей. И Аркадий поэтому не ожидал от них хорошей встречи. Но случилось не так. Услышав, что новопоставленный епископ приехал в Браилов, каменские старообрядцы составили круг и миром решили – „послать стариков навстречу ему с хлебом и просить, чтобы посетил их своим честным приездом; а когда приехал, „все поклонились ему до земли“²⁴⁴. Это было накануне праздника Покрова Богородицы: каменские жители просили Аркадия отпраздновать у них праздник, и Аркадий с радостью исполнил их желание. Вообще, ему доставил большое утешение этот радушный и торжественный прием при самом вступлении его в пределы епархии, притом же сделанный каменскими жителями, от которых ничего подобного он не мог и ожидать. Еще радостнее и торжественнее была встреча, устроенная славскою братией и журиловцами. О том, в сане епископа встречали не своего первоначального избранника, едва ли кому приходило и на мысль при тогдашнем праздничном настроении духа; да и кроме того, с последовавшею переменой мирились охотно потому, что все знали Аркадия как человека вполне достойного полученной им степени по доброму нраву и воздержной жизни. Журиловцы, всем обществом, не преминули даже, вскоре по приезде новопоставленного владыки, препроводить в Белую Криницу благодарственное послание Амвросию „за рукоположение преосвященного епископа Аркадия и за милосердие к ним, сирым и странным и не имевшим где главы подклонити, а ныне чающим обрести покой“²⁴⁵. Они извещали также белокриницких благодетелей своих, что все у них благополучно, начатое построение церкви идет успешно и в праздник Введения надеются освятить. С первых чисел ноября они начали уже рассылать в разные старообрядческие общества приглашения в Журиловку на предназначенное освящение храма.

Известия о всем этом, особенно же о предстоящем освящении церкви в Журиловке, крайне беспокоили и смущали сарыкойцев. Относительно журиловского празднества старики сарыкойские, после долгих совещаний, решили, что необходимо принять самые решительные меры против тех, кто вздумал бы ехать на освящение церкви. Есаул сделал по селу закличку, что кто поедет в Журиловку, пусть забирает жену и детей и выезжает совсем из селения, а то убьют и разграбят. Несмотря на эти угрозы, Гончаров и еще четверо зажиточных сарыкойских казаков решились ехать на такое невиданное торжество, как освящение церкви, совершаемое архиереем. Накануне Введения они отправились в Журиловку. Народу собралось там довольно; на утро ожидали епископа с духовенством. К празднику все было готово; но праздника справить не удалось.

В тот же день, накануне Введения, упомянутый выше Платон Семенов сделал донос турецкому начальству в Бабадаге.

– Вы здесь начальники? – спросил он, явившись прямо в собрание турецкого меджлиса.

– Мы начальники.

– Что же вы здесь рассматриваете?

– Какое дело есть, то и смотрим.

– Ну, так плохо же вы смотрите; как бы вы смотрели хорошенько, не допустили бы себя до разорения.

Турки встревожились.

– До какого разорения? что такое говоришь ты?

– А разве вы не знаете, что наши приняли греческую веру и согласились с греками делать вам зловредство? Я, жалеючи вас, говорю вам об этом.

Меджлис потребовал, чтоб указаны были главные зачинщики и виновники этого дела. Платон назвал прежде всех Гончарова, потом епископа, священника и диакона. В Славский скит немедленно отправили гаваса за Аркадием и прочими лицами; тогда же послали приказ в Журиловку, чтобы Гончаров и старики журиловские немедленно ехали в Бабадаг. Когда утром 21-го ноября явились они в кунак, меджлис уже был в полном сборе, и только что Гончаров предстал пред лицо этого судилища, как аян отдал гавасам приказ отвести Гончарова в тюрьму. Не входя в разбирательство дела, туда же приказали отвести и Аркадия со священноиноком Евфросином и с диаконом, а прочих отпустили по домам, строго наказав, чтобы в следующее воскресенье, 23-го ноября, народ изо всех селений явился для суда и расправы. Таким образом этот день, в который журиловцы надеялись отпраздновать освящение своей новой церкви, оказался одним из самых злополучных для епископа и для всего общества некрасовцев, принявших белокриницкое священство: с этого дня началась для Аркадия и главных его сторонников тяжелая пора испытаний.

В воскресенье съехались в Бабадаг некрасовцы из Сарыкоя, Славы и Журиловки; приехал и настоятель Славского скита инок Макарий с братией: собралось столько народу, что не могли и поместиться на дворе кунака. Аян приказал гавасам надеть полное вооружение. Меджлис во всем составе явился производить суд. Народ разделили на две стороны, – на одной стояли сарыкойцы и прочие, не расположенные к белокриницкому священству, на другой – журиловцы и скитские. Стали допрашивать, кто хочет принять греческую веру, то-есть священство от Амвросия, и кто не хочет. Из среды сарыкойцев выступил Яков Тюлень, и громко провозгласил: „кто не хочет в греческую веру? подымай руки“. – Весь народ, кроме журиловских и скитских, подняли руки кверху, „даже смотреть было ужасно, – замечает Гончаров, – и яко гром загремел, закричали: не хотим в греческую веру!“. Тогда и с противной стороны вышел журиловский церковный строитель Михайла Андреев и также провозгласил: „кто согласен принять епископа? выходи сюда!“ Но едва сказал он это, как был схвачен и отведен в тюрьму к Гончарову. Потом вызвали и прочих главных сторонников нового священства, которые подписались на прошении к Амвросию о поставлении епископа, – журиловского Дмитрия Сеткаря, и славских атамана Викула Карнеева и уставщика Ефима Гапеева: их также отвели в тюрьму. Затем Макарию со славскими иноками велели отправляться домой. Старец Макарий заплакал уходя, и, посмотрев на темницу, где заключен был Аркадий с прочими узниками, громко сказал: не бойся малое стадо и проч. Турки спросили Тюленя: что старик говорит? Тюлень отвечал: это он вашу и нашу веру ругает! Макария велели воротить и также отвести в тюрьму. Теперь нужно было как-нибудь кончить дело с народом, – хотели именно ото всех получить подписку, что священства из белокриницкой митрополии не желают и не принимают. Сарыкойские и славские готовы были немедленно подписаться; журиловские отвечали, что не откажутся от епископа и священников, хотя бы за них и пострадать пришлось. К ним приступили с угрозами, – говорили, что разорят в конец, если не дадут подписей, исключат из казацкого звания, лишат всех казацких привилегий, станут брать харач и т. п. Журиловцы крепились; однакоже их силой заставили подписаться. Этим на первое время и кончен был суд. Сарыкойцы отправились домой с торжеством и долго пировали по случаю по беды над противниками; у журиловцев, напротив, и у славских иноков большое было горе.

Относительно посаженных в тюрьму было постановлено содержать их под строгим караулом. С Гончаровым посажено было пять человек: инок Макарий, Михайла Андреев, Дмитрий Сеткарь, Викул Карнеев и Ефим Гапеев. Место, куда их заключили, представляло замечательный образчик турецких тюрем по маленьким городам. Это была какая-то холодная, смрадная и темная конюшня: „Такая была несусветная тьма, – пишет Гончаров, – что даже друг друга в глаза не видать, а теснота такая, что негде даже и поворотиться; огонь светили в нощи и во дни“. К заключенным никого из знакомых и близких не пускали. Аркадию с двумя товарищами отвели тюремное отделение несколько почище. Никакие просьбы родных об облегчении их участи не имели успеха; противники, торжествовавшие победу, только глумились над заключенными“²⁴⁶.

Между тем бабадагские власти рассудили, что держать в тюрьме несколько человек, и в том числе такое значительное лицо, как епископ, нельзя же без сообщения о том высшим чинам. Во второй половине января 1848 года, спустя именно семь недель со времени заключения Аркадия и Гончарова с прочими, они послали донесение рущукскому губернатору Садык-паше, при чем препроводили и отобранные от некрасовцев подписки о нежелании иметь новоучрежденное священство, в доказательство того, что лица содержащаяся под стражей единственные и главные виновники заведения у некрасовцев этого нового священства. Тогда же, вероятно из опасения ответственности перед высшим начальством, они облегчили несколько и положение заключенных.

Когда журиловские узнали, что дело их послано в Рущук „к апаше“, они также отправили туда посольство – хлопотать пред начальством за своих узников и вообще объяснить ему сущность дела. Садык-паша выслушал их, и чтоб исследовать надлежащим образом дело, послал в Бабадаг своего чиновника, который по приезде в город немедленно начал следствие. В общее собрание меджлиса приглашены были опять сарыкойские, славские и журиловские некрасовцы. Так как единственным законным основанием для заключения в тюрьму Аркадия и прочих служили подписки, данные самими журиловцами, что нового священства и они принимать не желают, то на это обстоятельство присланный губернатором чиновник и обратил особенное внимание. Он спросил журиловцев:

– Вы жалуетесь, что заключили вашего епископа и не дозволяют вам иметь духовенство, какое вы желаете: зачем же вы сами подписались, что этого епископа и духовенство это принимать не хочете?

– Как же вам было не подписаться, – отвечали журиловцы, – когда нам делали разные пристрастия и разными бедами грозили, – говорили: коли не подпишетесь, разорим село ваше, и харач платить будете, и разошлем вас по селениям? Страха ради мы и подписались!

Чиновник поверил журиловским старикам и сказал им, что их дело правое. На другой день он вытребовал для допроса троих заключенных – Михаила Андреева, Гончарова и инока Макария. „Пришли гавасы в тюрьму, – повествует Гончаров, – ваяли нас и привели к нему. Он когда увидел нас, спросил: за что вы посажены? Мы поклонились ему и заплакали слезно. Он нам сказал весьма ласково: не бойтесь и расскажите, как дело было. Мы ему рассказали все подробно. Он нам еще сказал: не бойтесь; я отпишу, что ваше дело справедливо, а сам поеду в Тульчу и там буду ожидать от апаши ответа“.

После этого первого следствия журиловцы, действительно, ободрились и начали усердно хлопотать об освобождении заключенных. Но и сарыкойцы, в союзе с бабадагским начальством, недовольным следствием губернаторского чиновника, напали с новым ожесточением на журиловцев и послали начальству в Рущук новые доносы на них, особенно же на скитских иноков²⁴⁷; а у себя поставили правилом: если кто вместе с журиловцами и вообще приемлющими новое священство соединится в молении, не иначе принимать таких в общение, как под третий чин, если же кто будет крещен, или венчан новыми попами, тех перекрещивать и снова венчать. В этой взаимной борьбе приемлющих и не приемлющих белокриницкое священство прошло еще два месяца, пока чиновник, производивший следствие, послал, наконец, из Тульчи все дело в Рущук на рассмотрение губернатора. Садык-паша, рассмотрев дело, и принимая в расчет новые доносы от сарыкойцев, нашел нужным послать на место другого чиновника, более значительного, Тифтедаря-эфенди, которого снабдил важными полномочиями. Тифтедарь на пути в Бабадаг виделся в Тульче с прежним следователем и имел беседу о деле некрасовцев с тульчинским начальством, которому дело это было довольно известно. Все держались того мнения, что никаких опасных для турецкого правительства замыслов в принятии нового священства со стороны некрасовцев не было, и что лица, посаженные в тюрьму, терпят неволю напрасно, только по злобе на над противной партии, не желающей нового священства. Таким образом Тифтедарь-эфенди приехал в Бабадаг расположенный действовать в пользу журиловской стороны. Он приехал 9-го апреля, в великий пяток, и немедленно сделал распоряжение, чтобы сарыкойское, славское и журиловское общества явились для допросов. На другой день, в великую субботу, собрался меджлис в полном составе: семнадцать чиновников было, кроме простых людей“. Из Сарыкоя, Славы и Журиловки приехали выборные. После допроса и рассмотрения дела Тифтедарь-эфенди сделал определение – всех содержащихся в тюрьме выпустить на свободу. Бабадагское начальство на этот раз не хотело подчиниться решению присланного губернатором чиновника; сарыкойские и славские депутаты, с своей стороны, также требовали настойчиво – не освобождать заключенных. Но Тифтедарь, несмотря на все это, был тверд в своем решении, и узники были бы немедленно выпущены на волю, если бы не случилось следующее обстоятельство: один из заключенных, Дмитрий Сеткарь, „изнемог от малодушия и ослабел в терпении“, – послал сказать сарыкойцам, что отказывается от нового священства. Сарыкойцы и бабадагское начальство воспользовались этим обстоятельством и поставили его на вид рущукскому чиновнику, как доказательство, что и сами заключенные сознаются, наконец, в своей вине. Тифтедарь был приведен этим в недоумение. Приказал привести Сеткаря на кунак: здесь, к великому огорчению журиловцев, он объявил, что действительно отрекается от нового священства²⁴⁸. Тогда нашли нужным допросить и прочих заключенных: привели на кунак Михаила Андреева и Гончарова, которым также предложили отречься от нового священства. Те не согласились. Опять посадили их в тюрьму, и все усилия Тифтедаря-эфенди освободить заключенных после этого не имели уже успеха, он принужден быль отступиться; однако, уезжая, дал решительный приказ бабадагскому начальству выпустить на свободу всех посаженных в тюрьму, а журиловским старикам велел приехать в Рущук, если их дело затянется еще дольше.

Итак, бабадагским узникам, к великому их огорчению, пришлось и праздник Пасхи просидеть в тюрьме. Не менее их скорбели об этом и журиловцы. В первый же день Пасхи они общим советом положили употребить все старания об освобождении заключенных, и как только прошла святая неделя, журиловские старики, действительно, отправились в Рущук „стараться за своих страдальцев“. Услышав об этом, бабадагское начальство, чтоб избежать ответственности, поспешило исполнить распоряжение Тифтедаря-эфенди о выпуске заключенных на свободу. Собрался меджлис; призвали Михаила Андреева, Гончарова, инока Макария и объявили им, что они могут идти по домами, что только епископ, священник и диакон останутся до времени под стражей. Старик Макарий отказывался выходить из тюрьмы без епископа; но его выслали насильно.

Между тем журиловские старики лично изложили свою жалобу рущукскому губернатору Садык-паше. Их показания были согласны с донесением Тифтедаря-эфенди, и потому Садык-паша изъявил готовность им покровительствовать. Но чтобы кончить дело у некрасовцев, живших в империи на особых правах и преимущественно в отношении к религии находившихся в исключительном положении, он не видел иного средства, как переписать всех принимающих новое священство и не принимающих, – определить, которых больше по числу, которых меньше, и отделить одних от других. Это поручение он возложил на одного из первых своих чиновников – Амет-эфенди, а в помощники ему назначил любимца своего – грека Стамакия. Амет-эфенди поехал сначала в Мачин и Тульчу собрать нужные ему сведения, а Стамакий отправился прямо в некрасовские слободы „ревизовать, кто куда согласен“. В Сарыкое все объявили, что нового священства но принимают: „хотя и были согласные, но страха ради утаилися, да не постраждут что таково, якоже и мы“, замечает Гончаров; в Славе оказались и согласные и несогласные на принятие белокриницкого священства; а в Журиловке все решительно, за исключением какого-то Маргульки, объявили себя на стороне епископа и новых попов. Придав этим показаниям законную, официальную форму, Стамакий представил их Амету-эфенди, который не замедлил приехать в Бабадаг. Здесь, в полном собрании меджлиса, он объявил, чтобы отныне те, которые не хотят принимать новоучрежденное священство, предоставили принявшим это священство полную свободу пользоваться им безвозбранно. Между тем Стамакий, еще на пути в некрасовские селения, заезжал в Бабадаг и отдал приказание отпустить Аркадия со всеми прочими, содержавшимися под стражей, что и было немедленно исполнено²⁴⁹.

Таким образом новопоставленный славский епископ, почти полгода проведший в заключении²⁵⁰, получил наконец свободу, и дело некрасовцев– сторонников белокриницкого священства областным турецким правительством решено в их пользу. Впрочем и после этого противная партия не успокоилась: недовольная судом областного начальства, она решилась перенести дело на суд верховного правительства в Константинополе, и вожди этой партии с уверенностью говорили, что австрийским попам не бывать у некрасовцев, что заводчиков этого нового священства они опять засадят в тюрьму и уморят там.

Угрозы и похвальба сарыкойцев не могли не тревожить Аркадия и преданную ему часть некрасовского населения Добруджи: клеветы, которыми старались они подействовать на правительство, были так важны, что нельзя было оставить их без внимания. К этим тревогам присоединилась новая: в некрасовских селениях появилась холера, и народ начал впадать в уныние. Вообще, первое время по освобождении Аркадия из-под стражи было исполнено разных тревог и опасений; тем не менее однакоже славский епископ спешил воспользоваться свободой, чтоб исполнит самые необходимые дела, и прежде всего совершить освящение давно приготовленной журиловской церкви, так неожиданно оттянувшееся на долгое время, и поставить для журиловских некрасовцев священника, в котором теперь, по случаю повальной болезни, имелась особенная нужда, тем больше, что священноинок Евфросин вскоре по освобождении заболел холерой²⁵¹. Славские отцы полагали, что такое празднество, как освящение церкви, благотворно подействует на дух народа, впадавшего в уныние, и на самих противников новоучрежденного священства. 27-го мая совершено было это освящение церкви со всем возможным для первого некрасовского епископа благолепием, и на всех, действительно, произвело впечатление очень сильное: народу казалось, что с этого времени как будто прекратились все невзгоды; а общества каменское, браиловское, тульчинское тогда же приняли намерение, по примеру журиловцев, и у себя устроить церкви; нашлось также не мало между сарыкойскими и особенно славскими некрасовцами сочувствующих журиловцам и изъявивших готовность принять новое священство. Впоследствии, извещая белокриницкого митрополита о своем празднике, журиловцы писали: „Наша журиловская Покровская церковь освящена мая месяца 27-го числа, по освобождении из заключения нашего епископа с причтом и самих нас: она освящена в самое бурное время, когда свирепствовали наши предатели, когда пылало пламя в наших жилищах, тогда, когда летал меч над главами нашими, она освящена в самое то время, когда воздух наполнен был ветротлением, и народ умирал от холеры: в самое то время явися всему миру церковь Христова в нашем селении! По освящении же все бедствия наши аки ветром развеяны быша; народ, видя благолепие несказанное, возревновали все иметь тихое пристанище душам своим“ и пр.²⁵². Для новоосвященной церкви Аркадий поставил священника – Даниила Григорьева и диакона – Симеона.

Следственная комиссия в Белокриницком монастыре.– Временное закрытие монастыря.– Восстановление в нем прежнего порядка.

Получая прискорбные известия из Вены об Амвросии и из Турции об Аркадии, иноку Павлу с Кириллом и со всех белокриницким братством, пришлось в довершение огорчений, трепетать за судьбу и самой митрополии, самой обители Белокриницкой.

В уважение требований русского правительства в тот же день 22 (10) февраля 1848 г., когда по представлению Меттерниха состоялось императорское повеление об удалении Амвросия на всегдашнее время из Буковины, последовало распоряжение о закрытии и Белокриницкого монастыря, где жил он в качестве верховного пастыря липован, что было равносильно распоряжению об уничтожении и самой митрополии, или воспрещению дальнейшего существования основанной Амвросием иерархии. Черновицкому крайзамту предписано было назначить особую комиссию для приведения в исполнение этого императорского декрета.

Для монастыря и в настоящем случае большую выгоду представляло то обстоятельство, что комиссия, долженствовавшая привести в исполнение императорский декрет, назначена была из черновицкого крайзамта, где имелись у Павла благоприятели – разные благодетельные паны“. Один из них накануне того дня, когда должка была прибыть комиссия, лично явился в монастырь, чтобы уведомить о предстоящем ее приезде, сообщить, что поручено ей исследовать, и таким образом дать возможность монастырским властям хоть сколько-нибудь приготовиться к ее встрече, сделать самонужнейшие соответственные распоряжения. Сам Павел, вскоре же по отъезде комиссии, писал об этом в Москву: „В четверток на первой неделе великого поста почти прибегает в монастырь один некоторый пан и по-приятельски извещает, что сегодня, или утром, по императорскому повелению прибудет в монастырь комиссия – всех людей, живущих в монастыре наистрожайше переспросить, и кои окажутся иностранцы, хотя и по паспортам, но недавно приписаны, всех выслать за границу к своим прежним местам, а кои самые уроженцы австрийские, тех вывести в село Белую-Криницу, а монастырь затворить и запечатать“²⁵³. Это было в последний день февраля; а 1-го марта, действительно, явилась в монастырь назначенная крайзамтом комиссия. В течение суток Павел с своими сотрудниками, без сомнения, успел кое-что сделать для обезопашения нужнейших монастырю лиц от предстоявших расследований комиссии, и мог встретить ее достаточно приготовленный к ответу²⁵⁴. Комиссия, по прибытии, предъявила императорский декрет следующего содержания: „1) монастырь закрыть провизиально, сиречь на время; иноков, кои иностранцы, и бельцов выслать вон и отправить в их места, здешних же перевести в свои сельские общества; 2) верховному их святителю Амвросию не позволяется в Буковину к липованам возвратиться; 3) священство им для обществ оставить, не отступая от данных им от императоров привилегий, только бы средство учредить, дабы соседственные государства относительно их веры не имели неудовольствия и никакой причины жаловаться на них“²⁵⁵. Во исполнение первого пункта этого декрета, комиссия производила свои исследования в течение трех дней, с 1 (12) по 3(15) марта, „потребовав всех живущих в монастыре священных, иночествующих и бельцов на протокол“²⁵⁶, и все это время, по собственному свидетельству Павла, „была весьма для них благонамеренна“, будто бы потому, что не открыла ничего противозаконного“²⁵⁷, а в сущности потому, что по обычаю смотрела сквозь пальцы даже на явные беззакония белокриницких калугеров, каковую снисходительность Павел не преминул, конечно, приобрести, давши, как и в прежнее время, приличную взятку г-ну крайс-комиссару. Несомненно русские выходцы, каков был и сам Павел, успевшие бессовестнейшим образом выдать себя прежним комиссиям за местных буковинских уроженцев и за коренных австрийских подданных, что̀ теперь могло бы быть обнаружено, оставлены, именно как коренные буковинские жители, в неприкосновенности; иностранцев, т. е. не успевших приобрести правильных австрийских паспортов, или таких, о которых Павел не очень заботился, чтобы оставить их в монастыре, оказалось только 22 человека: всем им комиссия постановила выдать паспорты на высылку за границу, к местам их прежнего жительства²⁵⁸; остальные же, и именно все „действующие по монастырю“ лица, признаны не подлежащими высылке²⁵⁹. В силу того же императорского декрета и они должны были выдти из монастыря „в свои сельские общества“; а монастырь подлежал закрытию. Но и здесь комиссия оказала снисхождение липованским калугерам, в монастыре дозволила остаться „для присмотра“ самому Кириллу и Павлу, как признанному правительством монастырскому депутату. Когда же, соответственно третьему пункту декрета, комиссия пригласила старших лиц, из местного липованского общества для объявления им императорского повеления относительно духовенства, которое они могут иметь по силе данных им привилегий, но с тем условием, чтобы чрез это не подавалось повода к жалобам со стороны соседственных государств, то представители липованского общества, наученные, без сомнения, иноком Павлом, заявили, что коль скоро император дозволяет им иметь духовенство, необходимо иметь им епископа, а так как епископы, по их закону, могут быть только из монахов, то необходимо, чтобы у них был и монастырь. В этом смысле они тут же подали комиссару и прошение на имя императорского правительства. Комиссия признала дозволительным, чтобы Кирилл оставался при отправлении у липован своих епископских обязанностей, равно как и то, чтобы подчиненное ему приходское духовенство, под его надзором, продолжало свою службу, а прошение липован приняла для дальнейшего препровождения²⁶⁰. 3-го (15) марта эта комиссия, по выражению Павла, „окончила протоколы“ и объявила монастырь „закрытым провизиально“²⁶¹, дозволив, как уже сказано, оставаться в нем Кириллу и Павлу с несколькими стариками и прислужниками для сбережения до разрешения“.

Вскоре же по отъезде комиссии Павел получил из Вены от Алимпия известие о происшедшем там государственном перевороте, и это внушило ему надежду, что при новых порядках в государстве дело о монастыре кончится благополучно, как того же надеялся тогда и по делу Амвросия. От 16 марта он писал уже в Москву: „У нас, по закрытии монастыря, в котором оставлены только слабые и епископ Кирилл и несколько людей из числа нас для сбережения до разрешения, все еще по старому. Но в главном правительстве в те же самые первые числа сего марта, т. е. 1, 2 и 3, когда закрывали монастырь и розыски чинили, учинился, и внутри самой столицы Вены, весьма важный и ужасный переворот, о котором не умею вкратце выразить... За монастырь надеемся разрешение по-старому: теперь закрыть только на случай, временно“²⁶². Итак особенных опасений за судьбу монастыря Павел уже не имел: но его несколько беспокоило то обстоятельство, что назначенные к высылке за границу монастырские жители, которыми, очевидно, и сам он не очень дорожил, все еще не получали паспортов на выезд и, живя вне монастыря, находились однако на монастырском содержании, а некоторые даже предъявляли требования на получение своей доли из монастырского имущества²⁶³. Впрочем, эта забота скоро миновала: 31 марта (12 апреля) паспорты были выданы, и девятнадцать человек из двадцати двух, назначенных к высылке за границу, в тот же день отправились в путь, а трое за болезнию остались²⁶⁴. Гораздо более беспокоило Павла другое обстоятельство слишком большие экстренные расходы и явившийся вследствие того недостаток в деньгах. Благосклонность комиссии была куплена, конечно, не дешево; высланных за-границу монастырских жителей также нельзя было оставить без помощи; а всего более требовалось денег в Вену, где жил Амвросий с Алимпием и Огняновичем, деньги требовались не только на прожитие в столице и на ведение дела, но и лично самому Амвросию, который в виду постигших его невзгод обнаружил уже особенную притязательность на этот счет. „В Вену беспрестанные значительные требования денег, писал Павел в Москву, потому что теперь для митрополита окончательное дело, ибо ему того не видно, что будет освобожден (как рассчитывали тогда Павел и Алимпий), а видится что уже сделано (т. е. состоявшийся декрет о ссылке). И на нас негодует, что его сделали несчастным, и при таком несчастии не можем его удовлетворить“, т. е. давать столько денег, сколько ему желательно. Наконец и сын Амвросия, собираясь уезжать вместе с семейством в Вену, требовал себе, согласно условию, полного вознаграждения²⁶⁵. В виду всего этого Павел настоятельно просил московских благоприятелей о высылке ему денег, как видно, из особого, существовавшего в Москве, собственно на митрополию определимого капитала: „в таких обстоятельствах, – писал он, – паки и паки просим не оставлять нашей просьбы, о чем вас уже многократными убеждениями в трех письмах просили, – прислать нам денег с процентами с июля, пришлите теперь, не ожидая сроку“²⁶⁶.

Между тем постепенно входившие в силу новые конституционные порядки в австрийской империи все более и более усиливали надежду белокриницих деятелей на благополучный исход дела об Амвросии и монастыре. И если надежда на возвращение Амвросия в Белую-Криницу, как мы видели, не оправдалась, то напротив восстановление монастыря в прежнем его положении устроилось легко само собою, без особого разрешения, а просто в силу предоставленной конституциею свободы каждому в удовлетворении его религиозных потребностей. Правда, в июне месяце Павел имел от Алимпия из Вены известие, что он получил 18(26) мая от министра отрицательный ответь на просьбу об открытии монастыря²⁶⁷; но тогда же в монастыре уже все почти происходило по старому: выселенные из него иноки и бельцы один за другим возвратились в свои кельи, ожидалось возвращение и некоторых из числа высланных за-границу; ежедневные службы отправлялись по-прежнему, хотя за недостатком „священников“ приходилось править чреду и самому Кириллу; этот последний начал производить и поставления в священные саны. Тогда же, именно 23 июня, Павел писал в Москву: „Ныне в государстве нашем новые права, и неоднократно объявлены, но еще настояще не утверждены; но уже всем нациям и религиям совершенная вольность предоставлена. Так убо и нашей фабрики мастера, прикащики и работники, за высылкою иностранных, остальные теперь все, как некие слабые без матери пчелки, собрались в одну кучу... В нашей фабрике теперь из прежнего народа осталось только 36 человек и с чернорабочими, кроме ожидаемых, имеющих придти из отсутствия. Заведенная машина, с помощию Божиею, и ныне по-прежнему вседневно еще действует; в ней упражняются, почти без различия, и самые фабриканты за мастеровых, а мастера за рабочих“. Теперь и самое опасение навсегда лишиться Амвросия уже не беспокоило Павла, как будто он, и даже открыто, радовался удалению этого, по необходимости принятого от „ереси“ и в сущности не оставлявшего своей „ереси“ грека: „теперь, писал он, у нас архиереев и попов сколько угодно себе поставляй!“ И всем этим, особенно же беспрепятственным самовольным открытием монастыря и восстановлением в нем прежнего порядка липоване обязаны были, по собственному сознанию Павла, внезапно разразившейся в Вене революции. Он, как и в других случаях, видел в этом даже нечто сверхъестественное, устроенное свыше для прославления старообрядчества и восстановленной им полной иерархии в старообрядчестве, а вместе и для наказания ее врагов. В том же письме он писал: „Праведный суд всемогущего Бога не закоснел открыться на повелевших сие (т. е. подвергнуть монастырь закрытию). В тые бо самые дни, в который день комиссия накрыла в наш дом, то-есть 1 числа марта, в тот самый день открылась в столичном городе Вене ужасная и даже от веков небывалая революция, а в третий день, когда у нас опечатывали дом и всю фабрику, и всех прикащиков и рабочих выгнали вон, тогда в Вене принудили царя подписать на конституционные правила; а главного виновника, наведшего на наш дом толикую напасть, князя Меттерниха, министра иностранных дел, который клевету со стороны Севера в недрах своих имел, хотя не по нашему делу, но попущением Божиим совершенно вон из вены изгнали, и еще смертию угрожали, еслибы только не укрылся“. Однако, несмотря на все выгоды, извлеченные им в тогдашних трудных для митрополии обстоятельствах из объявленных в Австрии конституционных порядков, несмотря на восхваляемую им полную свободу поставлять попов и архиереев в конституционном государстве, Павел, как человек воспитанный в строгих древлерусских понятиях, понимал и чувствовал, каким великим злом угрожает человечеству дальнейшее неудержимое распространение политической свободы в государствах. Тогда-то именно, в письме, из которого мы сделали предыдущая выписки, изложил он московским друзьям свои понятия о „всемирной конституции“, и предостерегал их от этого, на погибель мира уготованного, зла: „Ей, ей, – писал он, – но веселит меня открытая в здешних странах, многими ублажаемая, такая великая свобода и вольность, понеже превосходит меры. Говорится пословица: всякое дело красит мера, и чрезмерная воля доводит людей до неволи. Если мы посмотрим на эту вольность с другой стороны, то увидим, что по истине не есть воля, но горе, а вслед за тем грядет вдвое... Хощу открыть вам ужасное ожидание о всемирной конституции, что значит нож медом намазан и уготовляется рано или поздно на заклание всего мира. Не продолжаю вам о началах ее, ибо медом вольности помазана: вам довольно в предосторожность, – только слова того, если услышите, конституция, бойтеся, яко некоего кровожадного губителя, являющегося вам под видом миротворителя... ²⁶⁸.

Так решительно инок Павел осуждал в душе данную конституцией религиозную и всяческую свободу в Австрийской империи; но это вовсе не препятствовало ему с спокойной совестью воспользоваться новой свободой в самых широких размерах: он но только открыл запечатанный Белокриницкий монастырь и восстановил в нем все прежние порядки, но немедленно же начал принимать меры к упрочению и дальнейшему распространению новоучрежденной иерархии. С этою целию в Белокриницком монастыре поставлено было несколько лиц в диаконы и священники, как для самого монастыря, так и для некоторых липованских селений²⁶⁹, а что всего важнее, – было приступлено даже к поставлению епископов, и притом не для местных старообрядцев, а за границу и в самую Россию, что уже было прямым нарушением императорского декрета, объявленного недавно приезжавшею в монастырь комиссиею.

Поставление Онуфрия в сан епископа браиловского, наместника митрополии.

Как только решена была участь Амвросия и был он отправлен на место ссылки, а находившийся при нем инок Алимпий с Иеронимом, предназначавшихся для сопутствования Амвросию в Цилли, возвратился в Белую-Криницу²⁷⁰, инок Павел с своими ближайшими советниками и сотрудниками решил, что согласно не отмененному новыми правительственными учреждениями императорскому декрету от 18 сентября 1844 года об учреждении у липован в Белокриницком монастыре собственной архиерейской кафедры и согласно высочайше утвержденному „уставу“ Белокриницкого монастыря²⁷¹, наместник Амвросия – Кирилл должен фактически занять его место, и в качестве „действительного святителя“ липован немедленно поставить нового епископа в наместника себе. Исполнение этого неотложного действия находили тем более удобным, что при донесении о нем правительству, кроме указанного императорского декрета и монастырского устава, можно было сослаться в оправдание и на новейший декрет, дозволявший липованам иметь духовенство именно такое, коим бы не возбуждалось неудовольствие соседственных государств, т. е. по его объяснению собственное, не отынуда заимствуемое, и кроме того можно было указать на трудные обстоятельства времени, требующая именно обеспечения правильно устроенного и неугрожаемого прекращением священства у липован, так как в это время и в пределах Буковины появилась холера, распространившая в народе уныние и чаяние смерти. Избрать наместника Кириллу, занявшему место Амвросия, было не трудно, – он уже давно имелся в виду и за отсутствием Геронтия не мог иметь соперника: это быль монастырский ризничий Онуфрий, незадолго перед тем рукоположенный тем же Кириллом во „священноинока“²⁷². Избрание это инок Павел учинил надлежащим законным порядком. 26 августа 1848 г. составлен был в Белокриницком монастыре под председательством Кирилла „духовный собор“ из всего монастырского и „окрестных единоверных селений“ духовенства, на который приглашены были и „первостатейные господари от всех липованских селений“: на этом соборе, „с общего всех согласия“, и избран „во епископа и наследника верховному архипастырю из числа Белокриницкого монастыря жителей честный отец священноинок Онуфрий Иванов“. Тогда же подписан был всеми присутствовавшими на соборе духовными лицами „соборный акт“, предварительно сочиненный Павлом: здесь кроме, всевысочайшего указа“ 1844 г., в каноническое основание избрания положены „28 и 29 заповеди (Иустиниана), напечатанные в Кормчей во гл. 42-й“, указывающая порядок избрания в епископы и требуемые от избираемого качества²⁷³; затем говорится о „единогласном всех нижеподписанных лиц удостоверении“, что избранный имеет требуемые сими заповедями качества, – „есть трезвого, воздержного и чистого жития, честного и похвального поведения, давнее время находился в Белокриницком монастыре, проходил все касающаяся до него монастырские службы и многие поручения со всякою усердною деятельностию, ни в каких пороках никогда замечен не был, почему и к предназначенному епископскому сану всяко есть достоин“. Тогда же представителями липованских обществ белокриницкого, климоуцкого, соколинцевского и мехидрского подписано, сочиненное, очевидно, самим же Павлом, „свидетельство“, что все они „при соборном избраний Онуфрия лично были и яко свидетели с своей стороны удостоверяют, что избранный беспристрастно с общего всех согласия в наместника священноинок Онуфрий Иванов действительно давнее время в оном монастыре находился и есть трезвого и воздержного жития, честного поведения и ни в каких пороках никогда замечен не был, почему всех липованских сел староверческие общества на сие избрание согласуют и остаются довольны“²⁷⁴.

Через три дня после соборного избрания, именно 29-го августа, назначено было произвести и самое поставление Онуфрия в епископы. Но перед этим ото нужно было решить два трудные и важные вопроса. Во-первых: какому граду епископом поставить Онуфрия? Вопреки 7-му правилу Сардикийского собора (по старопечатной Кормчей) Кирилл, при поставлении, наречен был, по особым соображениям, епископом не города, но малого селения Майнос, на азиатском берегу Турции²⁷⁵. Теперь не хотели поступить вопреки канонов и не признали удобным наречь Онуфрия, как преемника Кириллова, Майносским же епископом, что, казалось бы, всего проще было сделать. Не решились, быть-может, именно в виду указанного правила, назначить ему вместо престольного города и какое-либо из местных липованских селений, по числу жителей не уступающих Майносу, хотя это было бы согласно императорскому декрету 1844 года, коим дозволялось белокриницкому верховному святителю поставлять духовных лиц только для местных липован. Предпочли нарушить, как и не раз уже делали, этот императорский декрет и наречь Онуфрия епископом одного из иностранных городов, имеющих среди населения некоторое количество старообрядцев поповщинского толка, скопом молдо-влахийского города Браилова. Другой более трудный вопрос касался самого поставления. Известно, что Кирилла Амвросий поставил единолично, в нарушение основных церковных правил, требующих, чтобы на поставлении епископа присутствовали если не все епископы области, то в крайнем случае не менее трех. Тогда оправдывали это нарушение канонов необходимостью, неимением ни единого древлеправославного епископа, кроме только что принятого от мнимой ереси – Амвросия, и разными святоподобиями. Но теперь, считая Амвросия, у старообрядцев было уже три епископа. Отсутствие Амвросия на поставлении Онуфрия можно было оправдать благословными винами; но необходимо было пригласить, и на соборы для избрания и особенно на поставление Онуфрия, другого из отсутствующих епископов – Аркадия Славского. В виду того, что этот последний, недавно выпущенный из тюремного заключения, по своему стесненному положению не мог предпринять трудного пути в Австрию, нельзя было рассчитывать на его участие в этих действиях, и отсутствие его тоже могло быть оправдано благословными винами. Но, согласно церковным правилам, надлежало по крайней мере получить от него письменное согласие на избрание и поставление нового епископа (каковое, по всей вероятности, мог бы, и скорее Аркадия, прислать даже Амвросий, к которому, однако, не нашли нужным обратиться с просьбою о том). Павел, действительно, признал необходимым послать к Аркадию письменное от имени Кирилла приглашение – прибыть на собор для избрания и поставления епископа-наместника митрополии, или же, в случае невозможности исполнить это приглашение, изъявить посредством грамоты свое согласие на это избрание и поставление с предоставлением Кириллу права совершить это последнее единолично. Но соображая, что для получения грамоты от Аркадия потребуется долгое время, а поставлением Онуфрия, по обстоятельствам, необходимо спешить, и с другой стороны питая полную уверенность, что Аркадий изъявить свое согласие на избрание и поставление Онуфрия, Павел решил, что не существующее и не полученное еще согласие его можно признать как бы за существующее и полученное, а потому и поставление Онуфрия, ни мало не отлагая, Кирилл может совершить единолично. Мало того, – он решился признать действительным и полученным согласие Аркадия, когда и сам еще не просил его об этом согласии, когда еще не писал и не посылал ему приглашения на собор для избрания и поставления наместника²⁷⁶. Так продолжал лукавствовать, обходя церковные правила и попирая всякую правду, пресловутый учредитель белокриницкой иерархии!

29 августа действительно совершено было Кириллом единоличное поставление Онуфрия в сан епископа Браиловского, и тем же числом подписана выданная ему ставленная грамота²⁷⁷. Здесь-то, в этой грамоте, имеющей значение церковного акта и начинающейся торжественными словами: „Великоименитая премудрость Отча, непременный образ присносущия Его“ и проч., инок Павел не посовестился написать, а Кирилл подписать эту несомненную ложь, что будто Аркадий, не могши лично прибыть на собор для избрания и поставления Онуфрия, к тому времени уже „прислал от себя отношение“, т. е. согласие на избрание и поставление Онуфрия. Вот что именно говорилось в ставленной грамоте: „Аз, смиренный Кирилл епископ, Божиим всепремудрым промыслом удостоившийся доныне быть белокриницкой митрополии наместником, ныне же, по совершенном отнятии от нас господина митрополита Амбросия, и блюстителем престола его, предусматривая для святого престола сего вся полезная и прочная к неупустительному его существованию, в предосторожность на всякий час смертного случая, а наипаче по нынешней обдержащей смертоносной болезни – холеры, дабы не довести здешний староверческий народ в прежнее бедствование священством и не навести неудовольствий соседственных держав в принятии иностранного священства, заблагоразсудил благовременно избрать и поставить другого епископа, так как и всевысочайшим указом от 18 сентября 1844 года в обязанность поставлено, дабы в Белокринице настоящий святитель всегда другого себе наследника имел. Для того и созвал весь свой духовный собор в 26 день сего же августа месяца в белокриницкую митрополию. А как другой епископ, задунайский Аркадий, находясь под следствием у турок, не мог лично прибыть на собор, прислал от себя отношение, более же иных единоверных епископов на известии не предвидится, то на основании староцерковного законоположения“ и проч. (следует выписка из приведенного выше соборного акта) избран во епископа священноинок Онуфрий Иванов, и „аз смиренный епископ Кирилл сего числа соборне и надлежащим чином хиротонисал его во епископа, который до времени будет находиться при сей митрополии“.

В приведенных сейчас словах ставленной грамоты Павел старался посредством лжи оправдать антиканоническое единоличное поставление Онуфрия в епископы без действительного получения на то согласия от другого существовавшего тогда раскольнического епископа; далее же в грамоте шла речь о противозаконном действии при поставлении Онуфрия, учиненном в явную противность императорским декретам о липованской иерархии, коими дозволялось белокриницкому епископу поставление священных лиц только для буковинских липован, почему об этом действии, записанном в грамоту, предполагалось хранить (и всегда хранилось) полное молчание в сношениях с правительством. В грамоте говорилось именно: „А как единоверные нам древлеистинной христианской религии народы (!) и целые общества таковых находятся в разных государствах, в числе коих известно сведали мы, что в мутнянском волохийском княжестве во граде Ибраилове единоверных наших христиан имеется общество, но не имеет своего законного епископа, для чего по благоусмотрению нашему со всеосвященным собором и определяется во оный град к своим единоверным христианам на епископский престол сей возлюбленный нам по Духу Святому брат и сослужитель преосвященный епископ Онуфрий, яко достоин восприяти архиерейское предстательство и пастырский жезл новоопределенной Ибраиловской епархии, и отныне да именуется Ибраиловский епископ“²⁷⁸.

Таким образом и поставление нового наместника Белокриницкой митрополий Павел устроил с нарушением и церковных и гражданских законов, употребив притом и явную ложь. В таком важном церковном деле он заботился, как и всегда, не о соблюдении полной законности, а лишь о том, чтобы, пользуясь благоприятным для него смутным положением дел в правительстве, устроить как можно скорее необходимо нужное для обеспечения учрежденной его трудами раскольнической иерархии поставление нового епископа – наместника митрополии. С такою же поспешностью он позаботился представить это дело официальным порядком на утверждение правительства. Нужные документы, именно соборный приговор об избрании Онуфрия и свидетельство липованских громад, 29 августа, в самый день поставления, были предъявлены для засвидетельствования в местную Думению²⁷⁹; а 3-го сентября, в тот же день, когда писано известительное письмо к Аркадию с приглашением прибыть на предстоящий собор для избрания и поставления Онуфрия, Кирилл подписал сочиненное Павлом донесение в Крайзамт об учиненном им в Белой Кринице 29 августа рукоположении нового епископа Онуфрия. Донесение составлено было очень искусно и в твердых выражениях. В нем говорилось:

„По всевысочайшему повелению его императорского величества вызванный от нас митр. Амбросий в Вену в декабре прошлого 1847 г., как видно по министерским резолюциям... уже в Буковину к липованам возвратиться не может. Почему я, нижеподписанный, наместо предместника своего, как есмь епископ известный высокому правительству, поступил в надлежащее мне управление и существую ныне бело-криницкой и всех здешних липованских старообрядцев верховный святитель... А как всевысочайшим указом 18 сент. 1844 г. всемилостивейше дозволено липованскому староверческому святителю находящихся в Белой-Кринице иноков до высочайших степеней посвящать и тоже долгом поставлено и своего наследника высвятить: я, по праву сему, и по долгу моего звания и ответственности моей пред Богом и пред правительством и пред всеми нашими людьми, дабы не довести народ сей в прежнее бедствование священством и не навести опять неудовольствий соседственными державам касательно в принятии к себе иностранного священства²⁸⁰, да и в предосторожность по настоящему ныне зело опасному времени смертельной болезни, так как мы все и кроме того каждый час находимся под смертию, неопустительно предположил избрать себе наследника и хиротонисать во епископа. В каковую степень и избран на всеобщем нашем духовном соборе 26 августа (7 сентября) текущего сего года, из числа монастырского духовенства, благоговейный священноинок Онуфрий Иванов, достойный сего сана по самому избранию его, как прилагаемые при сем два акта свидетельствуют; а 29 августа (10 сентября) в Белокриницкой сельской церкви он же, Онуфрий Иванов, надлежащим чином произведен во епископа. О чем славному К. К. Крайзамту сим почтеннейше доношу и покорнейше прошу довести о сем до сведения, куда следует, высочайшему правительству²⁸¹.

Представив таким образом в донесении правительству все, какие мог, основания для законности произведенного Кириллом избрания и поставления епископа в „наследники“ себе, как действительному „верховному святителю липованских старообрядцев“, Павел, предусмотрительно умолчал только об одном, что епархия этому епископу назначена в „соседственном государстве“, избран из „находящихся в Белокринице иноков“, но поставлен для старообрядческих обществ в Мутнянском Волохийском княжестве“, чем этому княжеству несомненно могла быть причинена „неприятность“. Понятно, что упоминать об этом в донесении правительству было весьма неудобно, – и Павел, по обычаю, сохранил столь опасное для митрополий обстоятельство в тайне.

Для доставления донесения в Крайзамт и для личных по сему делу, равно как по другим, касающимся митрополии, объяснений с крайзамтскими чинами, признано было нужным отправиться в Черновцы самим депутатам Белокриницкого монастыря Павлу и Алимпию. Доверенность на звание депутатов они получили от монастыря еще в то время, когда начали свои хлопоты об учреждении иерархии: этою доверенностию оба они, особенно же Алимпий, и пользовались до последнего времени. Но теперь, при переменах в правительстве и при изменившихся обстоятельствах в самой митрополии, признано было необходимым, чтобы монастырь выдал Павлу и Алимпию новую доверенность, с указанием двух особенно пунктов, по которым они уполномочивались „где нужно, по своему благоусмотрению, лично просить и письменные подавать прошения“. Они касались 1) временно закрытого Белокриницкого монастыря, о котором депутаты должны ходатайствовать, „чтобы на будущее время был открыт, как и прежде“, и 2) удаленного из митрополии Амвросия, чтобы относительно его депутаты делали, „что сами по их усмотрению найдут и признают полезным“. Все сделанное ими монастырские власти обязывались „принимать так, как бы ими самими было сделано“, и никаких на то неудовольствий и жалоб не представлять²⁸². Доверенность была подписана 9 (21) сентября верховным святителем Кириллом, епископом Онуфрием и духовником Иеронимом, и в тот же день выдана во владение депутатов²⁸³. С этою новою доверенностью Павел и Алимпий и отправились в Черновцы для представления Кириллова донесения о поставлении Онуфрия, а вместе, как надобно полагать, и для справок по означенным в доверенности пунктам. 18(30) сентября они лично явились к президенту Крайзамта Изическулу и вручили ему донесение с прочими по делу Онуфрия документами, засвидетельствованными Думенией²⁸⁴.

Хлопоты об утверждении Онуфрия правительством в сане епископа-наместника митрополии увенчались полным успехом. Через год, именно 17 октября 1849 г., из Крайзамта уже последовали на имя Кирилла и на имя самого Онуфрия уведомления о признании последнего в епископском сане и звании наместника²⁸⁵. В уведомлении Онуфрию говорилось: „Высокое министерство народного просвещения (Das hohе ministerium des offentliches Unterrichtes) принимает к сведению совершившееся избрание и поставление ваше в наследника (zur Nachfolger) нынешнего верховного архипастыря Кирилла Тимофеева, согласно высочайшему повелению от 23 августа сего года за № 95²⁸⁶, извещая вместе с тем, что вы должны воздержаться от всяких епископских действий и в вашем звании должны находиться в полном подчинении нынешнему верховному святителю“ (dass sie sich aller bischöflichen Funktionen unthalten und in diеser Eigenschaft dem gegenwärtigen Oberhirten ganz unterordnet sind). В уведомлении же, присланном Кириллу, говорилось еще, что „липованский монастырь и впредь остается еще закрытым“, хотя в нем уже восстановлены были все прежние порядки и производилось даже поставление епископов, о чем делалось официальное донесение правительству и что утверждалось самим правительством²⁸⁷.

Производство новых ставленников в Белой-Кринице. – Поставление первого лжеепископа для русских раскольников.

Совершив благополучно поставление наместника митрополии, белокриницкие деятели занялись, с заметной поспешностью, производством других ставленников для монастыря и даже за границу. 29 августа, в самый день поставления Онуфрия, за тою же службою, Кирилл произвел в диаконы белокриницкого инока Аркадия, „с тем предназначением, чтобы немедленно произведен был во пресвитера“²⁸⁸, – и через неделю (5 сент.) он действительно поставлен тем же Кириллом во священноинока. Этому Аркадию предстояла довольно высокая чреда в австрийской иерархий: он был потом произведен в архимандриты Белокриницкого монастыря, а затем сделался архиепископом Васлуйским. В конце октября явилась в Белую-Криницу целая депутация из молдавского селения Мануиловки с своим беглым попом, известным Алексеем Булгаковым: депутация эта явилась просить, чтобы прибывшего с нею мануиловца Якова Алексеева Кирилл поставил в диаконы. Просьба была охотно исполнена, и 1-го ноября Яков Алексеев был рукоположен Кириллом „во диакона к мануиловской церкви, иже есть во имя Пресвятые Богородицы честного и славного Ея покрова“²⁸⁹. Диакон этот должен был служить при попе Алексее, и этим самым, что Алексей допускал его до служения с собою и даже сам приехал в Белую-Криницу просить о его поставлении, этим самым он, как единственный за границею „бегствующий иерей“, изъявлял свое решительное согласие на признание австрийской иерархии²⁹⁰. Павел был очень доволен этим, хотя лично к попу Алексею не питал никакого уважения. Зная его тщеславие, Павел придумал даже наградить его при сем случае, малинового бархата скуфьею“, которую Кирилл и пожаловал попу Алексею в знак благодарности за все его подвиги для старообрядчества, с надлежащей грамотой за собственной печатью²⁹¹. В одно время с мануиловской депутацией прибыл в Белую-Криницу с подобною же просьбою настоятель Мануиловского монастыря Иоиль: он представил своего инока Иоасафа для поставления во священники. 4-го ноября Иоасаф поставлен Кириллом в диаконы, а 8-го во священноинока. Это последнее поставление происходило в церкви села Соколинцев, которую в этот день освящал Кирилл в сослужении с Онуфрием²⁹². Так уже деятельно работала тогда, говоря языком Павла, белокриницкая „фабрика“, хотя официально и значилась закрытою.

Вскоре затем сделано было и самое важное дело, которое имелось в виду учредителями Белокриницкой иерархии при самом замысле об ее учреждении. В конце декабря, перед праздником Рождества Христова, явился в Белую-Криницу из России претендент на поставление в епископа для всех российских старообрядцев, – получивший потом такую печальную известность в истории австрийской иерархии – Степан Трифонов Жиров. Он был крестьянин Калужской губернии, из-под Боровска; но жил большею частию в Москве, где содержал некоторое время постоялый двор (в Рогожской части) и находился в близких отношениях к Рогожскому кладбищу, – состоял даже в числе кладбищенских дьячков. Человек умный и хитрый, хорошо начитанный и большой ревнитель раскола, он умел заслужить расположение и доверие влиятельных в старообрядчестве лиц, каковы были напр. конторщик Рогожского Кладбища Дмитрий Корнеев и даже известный Аффоний Кочуев, бывший первым начинателем дела об учреждении самостоятельной раскольнической иерархии. У этого последнего Жиров пользовался таким доверием, что был некоторое время главным у него приказчиком по торговой части. Но при указанных, особенно ценимых в расколе качествах, снискавших ему покровительство видных раскольнических деятелей, Жиров отличался, как это бывает нередко в расколе, крайним самомнением, любостяжательностью и дерзостью, ради наживы и личных интересов был способен на всякое преступление, готов пожертвовать и совестью и всем святым, если только было для него что-нибудь святое. Даже своему благодетелю, – Кочуеву, за полное его доверие заплатил самой черной неблагодарностью, – выдал его правительству, как причастного к делу об учреждении Белокриницкой иерархии. Во время, оскудения священства“ у старообрядцев он занимался также выгодным ремеслом отыскивания для раскольнических обществ беглых попов, приобретение которых оплачивалось большими деньгами, и была молва, что одного из таких попов (Егора) он утопил, или, по другим известиям, хотел утопить, чтобы воспользоваться находившейся при нем значительной суммой. Учреждение собственной заграничной иерархий у раскольников грозило если не совершенным прекращением, то во всяком случае сильным подрывом для этого доходного промысла, и Жиров сообразил, что теперь всего лучше и выгоднее сделаться самому поставителем раскольнических попов, т. е. получить в Белой-Кринице архиерейский сан. И вот с этою целию он явился в Белую-Криницу. Ни Павлу и никому из белокриницкой братии Жиров не был знаком; но он привез с собою и представил какое-то, неизвестно когда и как полученное, даже, как впоследствии подозревали, фальшивое, рекомендательное за него письмо Аффония Кочуева. Павел глубоко чтил своего старого знакомца и друга Аффония Кузьмича, и потому принял рекомендованного им пришельца с полным доверием и великою радостию, как достойного кандидата в епископы для российских старообрядцев. Надобно полагать, что сам Жиров своими повествованиями о Кочуеве и о своих близких к нему отношениях, равно как своим обращением и беседами, показывавшими в нем умного и сведущего в Писании человека, умел расположить Павла в свою пользу и подкрепить рекомендацию Кочуева. Притом же, и это главное, Жиров явился в самое благоприятное для его искательств время: тогда Павел и его сотрудники именно сгорали желанием поставить епископа для России, что было главною целию учреждения и самой иерархии, а вместе желанием чрез это поставление отомстить русскому правительству за Геронтия и за Амвросия. Мало того, – в это именно время им необходим был новый епископ, который вместе с Онуфрием мог совершить возведение Кирилла в сан митрополита, о чем Павел, тогда очень заботился и чего один Онуфрий, за отсутствием Аркадия, не имевшего возможности приехать в Белую-Криницу, исполнить не мог. По всему этому Павел был очень рад приехавшему из России, едва ли не с самого Рогожского Кладбища, искателю архиерейства и решил не медлить его поставлением, вполне полагаясь на отзыв о нем такого уважаемого лица, как Кочуев, не наводя о нем и справок у своих московских приятелей, которые, наверное, открыли бы ему кое-что весьма не лестное об этом кандидате в российские архиереи²⁹³. Дело было кончено, действительно, с необыкновенной быстротой: приехав перед Рождеством в Белую-Криницу, Степан Жиров был уже 29 декабря пострижен в иноки под именем Софрония, а на другой день, 30-го, поставлен в диаконы, 31-го в священники, а 3-го января был уже произведен в епископы, все кончено в течение шести дней! ²⁹⁴ Эта, никакими каноническими правилами не оправдываемая быстрота, с какою Софроний проведен был по всем степеням священства²⁹⁵, делала еще беззаконнее и без того уже беззаконное дело, которым явно нарушались и гражданское и церковные законы. Императорскими декретами, как мы видели, прямо воспрещалось белокриницкому митрополиту поставление духовных лиц (тем паче епископов, разумеется) не из липован и не для австрийских липован, т. е. для заграничных старообрядцев; а по случаю поставления Аркадия в епископы для турецких раскольников, о котором дозналось правительство, монастырю даже сделано было строгое замечание с воспрещением на будущее время таких поступков²⁹⁶; и объявленный последнею следственною комиссиею императорский декрет также воспрещал хиротонии, могущие возбудить неудовольствие соседственных держав. Значит, поставление Софрония в раскольнические епископы для России, и именно на досаду русскому правительству, было прямым нарушением гражданских законов, или императорских декретов. А о соблюдении канонического правила об участии в избрании и поставлении епископа всех наличных епископов области, Павел на сей раз даже и не позаботился, не послал даже и приглашения третьему епископу Аркадию прибыть для сего на собор; он ограничился только уведомлением о состоявшемся уже поставлении Софрония²⁹⁷.

За отсутствием Аркадия Софроний рукоположен был Кириллом и Онуфрием. Пред поставлением он произнес присягу, – такую же, как и Аркадий, – где обещал, как и этот последний, быть в полном подчинении Кириллу и являться беспрекословно по его приглашению на соборы. По отношению к последующей деятельности Софрония имели особенную важность следующая обещания, данные им в присяге: „Именьми получающих (а тем паче дающих) сан извержению достойных быти сужду, якоже и Симона волхва, стяжанием благодать сию получити мневшего... Обещаваюся врученную мне паству по обычаю Апостол посещати и назирати не ради лихоимания и чести, но в исправление дел благих, и наипаче священников... Вся буду действовать по совести моей, не работствуя лихоприятию, не болезнуя враждою, завистию, упрямством и мздоимством, но со страхом Божиим, со искреннею Бога и ближнего любовию. Если же сотворю что-либо таково запрещенное без повеления без грамоты верховного святителя²⁹⁸, или преступлю что и едино от всех сих написанных зде, тогда абие лишен да буду сана своего и власти без всякого извета и слова“²⁹⁹. Невозможно допустить, чтобы Софроний давал все эти обещания искренно, с действительным намерением исполнять их, так как с самого приезда в Россию и начатия своего мнимо-архиерейского служения у раскольников он стал нагло и открыто попирать их. Надобно полагать, что и тогда Софроний смотрел на эту присягу и на все эти обеты, как на пустую формальность, как на фальшивую подделку под правила и действия древлеправославной церкви (каковою действительно и были все белокриницкие мнимые священнодействия), почему впоследствии и относился к ним с полным пренебрежением.

Хотя Павел и писал, что Софрония сопровождали будто бы в Белую-Криницу, „поверенные депутаты от Казани, Москвы и Калуги“, и что будто бы они же именно просили поставить его, как „избранного ими человека им в епископа“, однако Софронию была назначена кафедра не в Москве, не в Казани, даже не в Калуге, а почему-то в Симбирске, и наречен он был епископом Симбирским³⁰⁰. Но, имея в виду, что это был пока единственный епископ, поставленный для российских старообрядцев, Павел нашел нужным дать Софронию полномочие – исполнять архиерейские обязанности для раскольников во всей России, впрочем до того только времени, когда будут поставлены для России другие раскольнические епископы, которым он должен будет уступить тогда право самостоятельного действования в пределах их епархии, и отнюдь не вмешиваться в относящиеся до их епархии дела. В этом именно смысле Софронию выдана была от Кирилла особая сочиненная Павлом грамота, в которой говорилось:

„Возлюбленный брать и сослужитель по Духу Святому преосвященный епископ Софроний! Поручаем вам сверх определенной собственно под вашу паству Симбирской епархии еще на время и в прочих местах по всей России, где будет настоять потребность, исправлять все христианские требы, непосредственно сами и чрез поставленных по благоусмотрению вашем у священников, беззавистно, но единственно во славу Божию и во общую всех православных пользу. А как скоро услышите в пределах России благодатию Божиею еще от сея митрополии нашея посланного на таковую службу другого епископа, тогда абие полагается вам запрещение от тех месть России, какие другому епископу определены будут, и вы тогда получите особое о том предуведомление“³⁰¹.

Этим полномочием ставить попов старообрядцам и управлять церковными их делами по всей России Софроний был доволен как нельзя более и в свое время воспользовался им в самых широких размерах, вовсе не думая обращать внимания на указанные в грамоте ограничения этого полномочия, что и было потом причиной великих согласий, раздоров и разделений в австрийской иерархий, возникших у русских раскольников. Вообще надо сказать, что если избранием и поставлением слабоумного Кирилла в наместники митрополии и потом в митрополиты промысл Божий уготовал явную кару на незаконное дело учреждения раскольнической иерархии, то еще более основания видеть такую справедливую кару на это нечестивое дело в избрании и назначении первым епископом для русских раскольников человека такой потерянной совести и темной жизни, причинившего столько волнений и беспорядков в расколе, продолжающихся доселе, каков был Софроний. Господь, в наказание, как бы отнял разум у Павла, попустив ему так спешно и опрометчиво, без надлежащих справок, положившись только на сомнительную рекомендацию Кочуева, принять Софрония под свое покровительство и, с необыкновенною даже у раскольников быстротою проведя его по всем священным степеням, произвести в первого епископа для российских старообрядцев. Скоро понял он свою роковую ошибку, горько сетовал об ней; но исправить ее, при всех своих стараниях, уже не мог, и она была одною из главных причин, сокративших его жизнь.

Возведение Кирилла в сан митрополита.

Мы видели, что Кирилл уже действовал в Белой-Кринице как настоящий преемник Амвросия и был даже самим австрийским правительством признан в качестве верховного пастыря липован вместо удаленного в ссылку первого их верховного пастыря, как законный его преемник. Но Павел находил все это недостаточным с своей „древлеправославной“ точки зрения, и для устранения могущих последовать со стороны противников иерархии и даже от некоторых ее собственных членов каких-либо возражений против занятия Кириллом кафедры еще живого и канонически не устраненного с нее, т.е. не изверженного, архиерея, он признавал необходимым устроить это дело на твердых канонических основаниях, строго церковным порядком; а имея в виду, что Кирилл, как преемник Амвросия, должен получить звание верховного пастыря, или митрополита, „всех древлеправославных христиан“, у которого должны находиться в подчинении и все прочие их епископы, находил нужным совершить новое архиерейское поставление его именно в сан митрополита, как получали таковое российские патриархи. Правда, австрийское правительство не признавало и не называло Амвросия митрополитом липован³⁰² (равно как никогда потом не усвояло этого титла и его преемнику); но для Павла и его сотрудников это „непризнание“ от внешней власти ничего не значило, всю силу усвоял он своим внутренним „церковно-каноническим“ постановлениям и решениям. Это церковное возведение Кирилла на Амвросиев митрополичий престол он, конечно, устроил бы немедленно после состоявшегося окончательного решения участи Амвросия, немедленно по отъезде его в безвозвратное заключение, если бы только имел к тому возможность. Но в то время он не мог именно исполнить это, потому что недоставало тогда надлежащего числа епископов, которые могли бы возвести Кирилла на митрополичий престол. Кроме самого Кирилла был в то время один только епископ Аркадий Славский, да и тот сидел в тюрьме. Когда же поставлен был в епископы Онуфрий, Павел не решился допустить, чтобы он единолично, притом будучи наместником Кирилла, совершил такое важное дело, как возведение того же Кирилла в сан митрополита. Но теперь, с поставлением Софрония, препятствия к этому делу устранялись, – Павел находил, что два епископа уже могут исполнить его удобно. О третьем епископе – Аркадии Славском, хотя он уже находился на свободе, Павел не имел при этом и помышления, так как ожидать его приезда или письменного согласия на поставление Кирилла в митрополиты, за дальностью расстояния и при трудном положении Аркадия, было бы слишком долго, а делом он считал необходимым поспешить. Мы видели, что и самое производство Софрония в епископы было кончено с такою неосмотрительною и небывалою поспешностью между прочим потому именно, что нужен был второй епископ для давно желаемого поставления в митрополиты Амвросиева преемника. И вот, действительно, в тот же самый день, когда Софроний поставлен был в епископы, т.е. 3-го января 1849 г., начато было дело и о поставлении Кирилла в митрополиты, а в следующий день, 4-го числа, совершено и самое поставление.

Произведение Кирилла в сан митрополита Павел позаботился обставить такою же формальною законностию и торжественностию, для устранения всяких могущих возникнуть сомнений, как и провозглашение первого раскольнического митрополита – Амвросия. 3-го числа, в полдень, значит немедленно после того, как совершилось поставление Софрония в епископы, составлен был в Белокриницком монастыре „собор“ для решения, на основании канонов и святоподобий церковных, вопроса о том, следует ли произвести нового митрополита на праздную, по удалении митрополита Амвросия, белокриницкую кафедру. „Соборное деяние“, излагавшее основания, по которым избрание нового митрополита признавалось дозволительным, было уже заранее сочинено Павлом, и все „соборные рассуждения“ ограничились, конечно, прочтением и подписанием этого „деяния“³⁰³. В начале сего церковного акта говорилось, что возвратившиеся из Вены 24 августа 1848 г. послы, священноинок Иероним и инок Алимпий, находившиеся при Амвросии, „о обстоятельстве митрополита, пред свидетелем Богом, 26 числа того же месяца, дали митрополии свое письменное показание, притом представили и копии с высочайших декретов по именному императорскому решению о заточении митрополита Амвросия на вечное пребывание в городе Цилль, так что уже не только в Буковину к липованам никогда возвратиться не может, но дабы и не имел и никакого влияния на внутренних и заграничных липованов, и даже всякого с ними сношения отнюдь никаким способом не имел, и уже к тому не именоваться Белокриницким митрополитом“ (чего, в действительности, и прежде не было ему дозволено). „Вследствие сего, – говорится далее, в митрополии сей было соборное рассуждение 3 числа генваря сего 1849 года, по полудни, в присутствии трех преосвященных архиереев – Кирилы, Онуфрия и Софрония и всего прочего монастырского и светского духовенства: а задунайский епископ Аркадий, находясь под следствием у турок, не мог лично прибыть на собор, прислал от себя отношение, более же иных единоверных епископов не предвидится“. Таким образом и здесь, в столь важном акте, как „Соборное деяние“, Павел, по своему обычаю, на память „предбудущим“ родам старообрядцев и в назидание современным, дабы они ведали, что будто бы все сделано было на законных основаниях, употребил явную ложь, – написали, что будто бы Аркадий и в начале 1849 года все еще находился под следствием, тогда как он уже пользовался свободою, и будто бы „прислал от себя отношение“, т. е. согласие на то, что постановить собор, тогда как даже и извещения Аркадию о предстоявшем соборному рассмотрению деле еще не было послано из Белой-Криницы³⁰⁴. Далее говорится в „Деянии“, что будто бы „собор “ тщательно рассматривал все представленные послами письменные акты об Амвросии и „исследовал от начала до конца все обстоятельства“ его дела, „все клеветные (!) российского Двора доносы на него и запросы и цареградского патриарха епистолию, убеждающую его возвратиться в Царьград, и против того Амвросиевы ответы“, из которых обнаружилось, что он, Амвросий, „увидев воскипевшее море русского клеветника (!) не утихающим, но горшую беду его ради и всему белокриницкому кораблю уготовляющим “, решился по примеру святых отец Златоуста и Евсевия, повинувшихся царской власти“, идти в заточение с обязательством никуда ни под каким предлогом оттуда не выезжать и „никакового сношения или влияния к липованам не иметь, как ко внутренним, так равно и заграничным“. Имея в виду все эти обстоятельства и „выведенные на справку из священных книг правила и разные древлеправославной церкви события“, собор и приступил к решению вопроса: „есть ли возможность при жизни еще не изверженного архиерея, а удаленного, или удалившегося с своего престола, возвести на место его другого?“

Правила и святоподобия были „выведены“ Павлом и применены к делу с обычным ему в подобных случаях искусством. Указав сначала 16-е пр. первовторого собора, коим воспрещается возводить епископа на место другого, при его жизни, если он не извержен по законному суду, и на пример признанного незаконным Арсакиева поставления на кафедру св. Златоуста при его жизни, Павел подробно объяснял в „Деянии“, что это правило и этот пример к делу об Амвросии не относятся. „А чтобы точно подобно нашему событию, – продолжал он, – кроме воли и желания православного собора, силою царскою изгнав был какой-либо святитель с своего престола и неволею сослан на вечное заключение, а наипаче если бы еще который по необходимости сделался вынужденным отказаться даже и именоваться титлом своего престола, какое бы где соборное правило могло найтися, подтверждающее ожидать – доколе таковый святитель не умрет в заточении, иди неожиданно как освободится, или возбраняющее православному собору на место оного заточенного на праздный престол его другого соборне избранного святителя поставить, – таковых правил отнюдь православная церковь искони и доднесь в законе своем не имела и не имеет, и никогда никаким образом изложить не может, понеже таковые правила если бы были положены в церковном законе, то могли бы служить не к созданию стада Христова, но к разорению и даже к великому подрыву церковному“. А что, напротив, в указанных обстоятельствах церковь дозволяла возводит новых святителей на место удаленных, или удалившихся не по церковному суду, еще при жизни их, в доказательство этого приведены „несколько святоподобных событий“, именно в пример указаны цареградские патриархи Нектарий, Игнатий, Стефан и Фотий, и в нашей русской церкви – патриарх Гермоген, поставленный еще при жизни Иова патриарха, и Кирилл, возведенный на Ростовскую кафедру вместо Филарета, находившегося в плену у поляков. После такой справки в правилах и „древлеправославной церкви событиях“ состоялось следующее соборное определение.

„Так как из всего христианского века самые деяния соборные и церковные летописи аки живым гласом свидетельствуют, что по примеру оных в таковых случаях, каковое событие последовало ныне у нас, т. е. на место митрополита Амбросия, хотя и совершенно безвинно, но без воли и без всякого умысла нашего собора, а единственно по иностранной клевете, силою царскою от Белокриницкого престола удаленного и конечным царским решением на вечное заточение сосланного, и притом, хотя и неволею, но уже отказавшегося именоваться титлом своего престола и строго запрещенного никакого не иметь влияния, или сношения с единоверным нашим народом, внутренним и заграничным: то уже теперь немедленно на праздной митрополитский престол поставить общим собором другого законного архиепископа (митрополита) достойно есть и праведно, памятствуя заповедь святого Иоанна Златоустого, рекшего сице: „не может бо церковь без епископа быти, и егоже аще поставлять в церкви, по нужде, или советом всех, то вы повинуйтеся ему, якоже и мне, и тако милость приимете от Бога“, и по Свитку новых заповедей, под страхом за медленность свыше 6 месяцев, да не беду душам своим приимем“.

Итак „соборне“ решено – поставить на праздный „митрополитский“ престол в Белой-Кринице преемника Амвросию. Преемник был уже готов, мало того, уже давно действовал как преемник Амвросия и признан в этом звании правительством: значит, о выборе, или избрании тут не могло быть и речи. Однако признано было необходимым и здесь соблюсти формальный порядок. На другой день, 4 января, составлен был якобы новый собор, по крайней мере подписан, заранее же написанный Павлом „соборный акт“, подписан теми же лицами, которые подписали накануне „Соборное деяние“, только, разумеется, за исключением Кирилла, подлежавшего избранию. В этом акте говорилось³⁰⁵: „Мы, нижеподписавшиеся, будучи сего числа в Белокриницкой митрополии на всеобщем духовном соборе, учинили сей соборный акт в том, что на основании определения вчерашнего числа, в Соборном Деянии заключенного, избрали мы беспристрастным нравом, с общего всех согласия, вместо заточенного по царскому решению на вечное пребывание в удаленный город Цылль, бывшего митрополита Амвросия, преосвященного епископа Майносского г-на Кирилу митрополитом на праздный ныне Белокриницкий архиепископский престол, которого предпочитаем преимущественнее пред всеми прочими нашими духовными особами“. И затем исчисляются эти „преимущественные пред всеми прочими липованскими духовными особами“ достоинства и права Кирилла, из коих действительное значение в данном случае имело только следующее, упомянутое в заключении: „наконец, когда митрополит Амбросий, по высочайшему императорскому повелению вызванный из нашей Белокриницкой митрополии в вену в декабре 1847 г., получил министерские резолюций, что к липованским староверам возвратиться не может и даже удержан всякого содействия, влияния и сношения с липованами, потому с объявления таковых решений, на место митрополита Амвросия г-н епископ Кирил, так как есть уже известный высокому правительству, существовавший наместником, тогда же вступил в надлежащее ему правление и стал существовать Белокриницким и всех здешних староверцев верховным святителем, а при том поставил в наместника себе другого епископа именем Онуфрия, и обо всем том 3(15) сентября прошлого 1848 года чрез кесарево-королевский крайзамт к высокому правительству сделал донесение; но только дело еще требовало докончания, по внутреннему законоположению нашей религии, т. е. до собрания нескольких епископов наших, дабы соборне, установленным в церковном законе порядком, сделать на нового митрополита избрание и учинить наречение титлом митрополита, и так возвести по чину на архиепископский Белокриницкий престол и вручить ему митрополитский жезл“. Из этих слов само собою следует, что в действительности никакого соборного избрания“ из числа „духовных особ достойнейшего“ кандидата на занятие митрополичьей кафедры в Белой-Кринице не было и кроме Кирилла никто не мог быть назначен: происходило только „довершение по внутреннему законоположению“ того, что уже существовало и утверждено „внешнею“ властию. О избрани в „Соборном акте“ напрасно поэтому говорилось. А между тем этот новый липованский собор (если только он был в действительности, а не ограничилось все дело подписанием сочиненного Павлом акта на память „предбудущим“ родам) изложил свое определение в следующих словах:

„По вышепрописанным обстоятельствам мы, нижеподписавшиеся, с общего и единодушного всех согласия определили: г-на преосвященного епископа Майносского Кирилу, соборне избранного в митрополита Белокриницкого, сего же числа, по обычном наречении, абие за божественною литургиею возвести на архиепископский престол и надлежащим порядком вручить его преосвященству митрополитский жезл“.

В тот же день, 4-го января 1849 года, Онуфрий, при участии Софрония, действительно произвел Кирилла в сан митрополита, совершив над ним вторично архиерейское рукоположение³⁰⁶.

О возведении Кирилла в сан митрополита, разумеется, не было донесено правительству; напротив, найдено было нужным тщательно скрывать это, по внутреннему законоположению религии“ совершенное, действие, о котором внешней власти тем менее подобало ведать, что она, как мы говорили, никогда не признавала за белокриницким владыкой права называться митрополитом. Но была настоятельная надобность сообщить об этом задунайскому епископу Аркадию с братией, от которого надлежало бы даже и предварительно испросить согласие на возведение Кирилла в сан митрополита, чего однако не было сделано, хотя в „Соборном Деянии“, как мы видели, и упоминалось, что якобы согласие это было даже получено в то время. Павел не только понимал нужду послать извещение Аркадию о состоявшемся поставлении Кирилла в митрополиты, но и чувствовал неловкость и виновность пред ним, что дело это устроено без всяких с ним сношений. Неловкость эту он испытывал тем сильнее, что подозревал какую-то холодность и нерасположенность к митрополии со стороны задунайских Аркадиев, не получая от них долгое время никаких сведений и даже ответов на письма. Поэтому, решившись наконец, 7-го января, через три дня по возведении Кирилла в митрополиты, уведомить Аркадия об этом событии, он старался всячески оправдать его и для этой цели прибег даже, по привычке своей, опять ко лжи. В письме этом, писанном якобы по благословению „архипастырей“, Кирилла и Онуфрия, и начинающемся именно жалобами, что „неоднократные их письма, к крайнему их удивлению, оставляются Аркадием, или паче сказать повидимому презираются несоответствованы столь долгое время ниже единою чертою“, в этом письме Павел извещал задунайских своих собратий сначала о поставлении Софрония, и при этом употребил первую ложь, сообщая, как мы уже упоминали, что будто бы Софроний „от России“, т. е. всею старообрядческою Россиею, избран в епископы и прибыл в Белую-Криницу с „послами, т.е. поверенными депутатами от Казани, Москвы и Калуги“ и что будто бы только „по неотступным и жалобным молениям“ этих депутатов решено было в митрополии поставить Софрония в епископы для России. Переходя затем к извещению о возведении Кирилла на „митрополитский“ престол, Павел без зазрения совести решился написать своим о Христе братиям еще более грубую ложь, что будто бы и самое поставление Кирилла в митрополиты произведено было по настоятельному совету тех же российских „поверенных депутатов“, которые будто бы требовали этого, ссылаясь на те самые слова Златоуста „не может церковь без епископа быти“ и проч., которые приведены в „Соборном Деянии“, и на указанные там же каноны, коими воспрещается более шести месяцев оставлять праздным какой-либо архиерейский престол. „При том же, – писал он, – еще побуждены мы будучи настоятельным советом вышереченных господ российских депутатов касательно до митрополита словами святого Златоуста, якоже он при неправедном изгнании от своего престола тако наказывал своим верным и духовным детям... егоже аще поставят в церкви по нужде, или советом всех, то вы повинуйтеся ему, якоже и мне, не может ба церкви без епископа быти. А как наша церковь и митрополитский престол столь долгое уже время без своего законного пастыря вдовствует, за что и каноны соборные, аще более шести месяцев не будет на престол поставлен свой пастырь, виновным казнию претят, – сими словами мы, будучи убедившись, на второй день (по поставлении Софрония) еще торжественнейшее празднество учинили, с приглашением со всех здешних обществ наших священников и почтенных жителей, и возвели тогда на престол Белокриницкой митрополии всем освященным собором бывшего Майносского епископа Кирилла и поставили Белокриницким архиепископом и всех православных христиан митрополитом. О чем извещая ваше преосвященство, дабы вы отныне молили Бога, на ектениях и возношениях, о настоящем ныне митрополите нашем Кирилле; прежде бывший же г-н митрополит Амбросий остается в судьбах Божиих образом заштатного“³⁰⁷. Итак, возведение Кирилла в митрополиты на место живого еще Амвросия, Павел оправдывал пред задунайскими Аркадиями небывалыми настоятельными требованиями небывалых „российских депутатов“, не сообщив даже о бывшем 3-го января „Соборном Деянии“, в котором ни о каких российских депутатах не упоминается, тогда как о них непременно было бы упомянуто, если б они действительно приезжали в Белую-Криницу и принимали такое близкое участие в деле о производстве Кирилла в митрополиты³⁰⁸. Однако убедить Аркадиев в законности этого производства Павлу не удалось своим лживым посланием. Месяца через два, именно 26 февраля, в митрополии получено было от Славского Аркадия, сочиненное Аркадием Лаврентьевским, послание; но это был ответ на извещение о производстве Онуфрия в епископы, писанный еще 2 октября 1848 г., и содержавший беспрекословное согласие Аркадия на это производство. На извещение же о возведении Кирилла в сан митрополита от Аркадия не последовало никакого ответа, и Павлу пришлось потом, как увидим, прибегнуть к другому способу, чтобы получить от него согласие на признание Кирилла Белокриницким митрополитом.

Еще важнее то обстоятельство, что для возведения Кирилла на Амвросиев митрополичий престол не было испрошено согласия от самого Амвросия, а также и о состоявшемся возведении не было дано ему известия. Между тем Павел, в оправдание этого возведения Кирилла в преемники Амвросию ссылавшийся на пример Златоуста, который, удаляясь в ссылку, не только сам изъявлял готовность на произведение законного ему преемника, но и требовал от своей паствы беспрекословного ему повиновения, из этого самого примера должен был знать, что и согласие бывшего митрополита Амвросия на избрание и поставление законного ему преемника совершенно необходимо. Не сделал же он этого необходимо нужного дела не потому, что не имелось возможности войти в сношение с Амвросием (вскоре потом нашли к тому возможность), а потому, что не надеялся получить от него согласия, каковое он мог бы дать, если бы хотел, даже и при отправлении в Цилли. Правда, он был уверен, что Амвросий дал бы это согласие, если бы вручить ему достаточную для того сумму; но такою суммою митрополия в то время не располагала. Со временем Павел надеялся достигнуть цели именно этим способом, а теперь не затруднился обойтись и без всяких сношений с Амвросием, объявив даже его самого „остающимся в судьбах Божиих образом заштатного“...

Вообще, и возведение Кирилла в сан митрополита, как все подобного рода белокриницкие деяния, не смотря на заботы Павла соблюсти формальную законность, сопровождалось беззакониями и ложью, – ложью не только пред правительствами австрийским и русским, которое он еще обвинял притом в каких-то клеветах на беглеца-Амвросия, но и пред своими собственными архипастырями и собратиями – Амвросием. Аркадием и прочими... И однако с этого именно дня, 4 января 1849 г., когда и „по внутреннему законоположению религии“ Кирилл объявлен был митрополитом Белокриницким, начинается его действительное управление „церковно-иерархическими“ делами раскольников в качестве „митрополита всех „древлеправославных христиан“, хотя в сущности и теперь он ничего не делал и не мог делать без руководства, указания и совета инока Павла до самой кончины этого последнего.

Церковно-административные распоряжения: а) по вопросам потаповских старообрядцев, б) по делу об Иоасафе, отрекшемся от священства, в) по жалобе соколинского попа на прихожан.

В течение года, протекшего со времени отъезда Амвросия из Белой Криницы до возведения Кирилла в сан митрополита, были изданы из Белокриницкой митрополии несколько любопытных церковно-административных решений по разным вопросам, которые тем более достойны внимания, что Павел тщательно занялся ими, несмотря на крайне трудные обстоятельства, в каких находилась тогда митрополия, и значит именно усвоял им важное значение.

В мае 1848 г. получено было из какого-то, очевидно, русского селения Потапова от некоего Клима Иванова прошение – разрешить смущавшие местных старообрядцев некоторые недоуменные вопросы. Главными из них были два: может ли двоеженец исправлять службу уставщика? и сколько раз петь аллилуия после чтения Апостола в простые, а не праздничные дни, – откуда взято петь аллилуия в такие дни пять раз³⁰⁹.

Так как потаповские старообрядцы, за неимением священника предоставившие исполнение церковных треб мирянину-уставщику, этим самым, что обращались с своими недоумениями в митрополию, уже заявляли о своей готовности подчиниться ей в принятии от нее священства, что было очень важно на первых порах ее существования, то Павел нашел необходимым исполнить просьбу их со всею потребною в таком случае тщательностью, и действительно написал пространный ответ на оба, приведенные выше, вопроса, в котором показал, по обычаю, и свою начитанность и свое искусство решать вопросы в желательному для старообрядцев смысле³¹⁰.

Предлагая вопрос о двоеженце-уставщике, Клим Иванов прислал в Белую Криницу имевшийся у него „древний список“ правил, из которых некоторые относились и к этому вопросу: он просил сказать, согласен ли этот список с подлинными книгами. Павел отвечал, что выписки сделаны „справедливо, слово в слово“. Затем уже Павел предлагал свое, на основании церковных правил, рассуждение о двоеженцах, также о вступивших в брак со вдовою, могут ли они быть допускаемы до отправления церковных служб. С вопросом этим он, очевидно, был уже близко знаком, так как имел побуждение изучить его, когда незадолго перед тем шло дело о поставлении Аркадия Лаврентьевского в епископы и ему, вместе с известным книгчием Евфросином, так хотелось обойти правила, по силе коих Аркадий, как женатый на вдове, не мог быть допущен до епископства.

И теперь, указавши на 17-е и 18-е апостольские правила и на 3-е шестого вселенского собора, он писал, что правила сии, воспрещающая вносить „в списки священного чина“ двоеженцев и вступивших в брак со вдовою, хотя и должны быть принимаемы в руководство при полном духовном праве“, но в нужных обстоятельствах, по благословной вине, могут быть оставляемы и без исполнения.

„По случаю благословной нужды, – писал он, – кто не сам собою достойным вызывается, но всем обществом убеждается, и со смирением и страхом Божиим, не для чего иного, но единственно только во славу Божию и в общую всего православного общества пользу касается такового дела, сиречь на в священное чинопроизводство, но только просто за неимением священнослужителей на отправление службы, елико дозволяется простолюдину, то уповательно, что он получит от человеколюбивого Бога милость; обаче с тем, что если все общество соизволит тот недостаток его общими силами лучше на себе понести, нежели долг христианский оставя, не соблюсти, сиречь: если на сие духовное дело не имеется другого способного человека и будет оставаться Божия служба, та, которую и простолюдину отправлять дозволяется, а наипаче самое главное дело, при смертном кого случае лишить божественного причащения³¹¹ и не сотворить возможное поминовение, при рождении же младенцев оставлять в страшной опасности без погружения, елико заповедано в Номоканоне. Все же сие и почитать за всеобдержное повеление, но только за случайную благословную нужду, согласно сбывшимся во святой древле-вселенской церкви святоподобиям“.

Приведя вслед затем из Пролога (5 окт.) не прямо относящийся к делу пример епископа, впавшего в блуд, объявившего себя поэтому недостойным епископства, но не пущенного с кафедры народом, и, сославшись на „другое образцы“, он продолжал:

„Так при встретившихся благословных и нуждных случаях не можно руководствоваться силою тех правил, которые изданы в полное существование духовного права, и по крайней мере должно соображать, какие были в древней церкви образоподобия, описанные в Патериках и в прочих исторических книгах. Теперешнее же дело уставщика не равняется даже и с теми временными случаями, понеже уставщик не касается священнодействий, но только за конечным неимением священника исполняет такие требы, которые по нужде допущено учинить и простолюдину. Обаче в таком случае, сиречь удаленный от заведывания своего единоверного архипастыря, он не более, но весьма менее, держит должность чтеца. А и чтецу, в случае оженившемуся второю женою, далее поступать в хиротонию воспрещено, а в той же его степени прощено есть“ (Зри в Кормчей гл. 42, пр. 48 и гл. 44).

Любопытно и следующее наставление, которым Павел заключил свое рассуждение по вопросу о двоеженце-уставщике:

„Не излишним почитаем воспомянуть зде, что священным писанием руководствоваться надобно, но только и употребить себя и достигнуть обширного сведения, и не на одни буквальные глаголы взирать, но и время и обстоятельства рассуждать. Например, взят из книги Кормчей правило св. Апостол 15-е и правило шестого вселенского собора 64-е, – сколь по буквальному слову между собою противуположны! Но войдя в рассмотрение тогдашнего времени, когда и по какой причине оные правила изложены, убо обрящем ничтоже стропотно, ни развращенно, по писанному, во вся права суть разумевающим истину и здрава обретающим разум. А именно: во дни св. Апостол была крайняя нужда, потому св. Апостолы законоположили в своих канонах, в вышереченном 15-м правиле, сице: „учитель, аще и мирский человек будет, искусен же слову учения и нравом чист, таковый да учит: будут бо, рече, вси научени Богом“. Дозде апостольское правило. А потом на 6-м вселенском соборе святии отцы, когда уже водворился церкви мир и полное духовенство управляло святую церковь, тогда в соборном правиле 64-м законоположили сице: „мирский человек да не учит, не вси бо пророцы, ниже вси Апостоли“. Толкование: „Всяк убо должен свой чин ведати, – и не творити себе пастыри, овца сый, и глава да не мнится, нога сый, но повиноватися преданному от Бога чину, и уши своя отверзати на послушание приемлющих благодать учительского словесе: не вси бо пророцы, и не вси Апостоли. Сего ради мирскии человецы да не учат, ни словес о заповедех да не подвизают, тем сан учительский к себе привлачати“³¹². Дозде соборное правило. Чтый да разумеет прикладное соображение сие“.

Таким образом, в нужных обстоятельствах, при неименении священства, Павел находил дозволительным и двоеженцу исправлять необходимые службы церковные, даже причащать больных перед смертью; а так как нужда в священстве для старообрядцев уже миновала с учреждением Белокриницкой иерархии, то отсюда следовало, что потаповским старообрядцам необходимо позаботиться о приобретении священника австрийского постановления: чтый да разумеет...

Любопытен ответ Павла и по вопросу об аллилуия. Он начинает общим замечанием; „Колико крат подобает пети аллилуиа по Апостоле по всеобдержному обычаю, яко всем известное и ненужное, в уставах мало о том найдешь указов“. Затем „для удовлетворения недоверчивых“ представляет справки из разных старопечатных книг, показывающие, что на часах после Апостола не положено петь аллилуия. В заключение он говорит о существовавших в старообрядчестве обычаях:

„Пред сим и в здешней стране был обычай, даже и кроме священника, в великоторжественные дни на часах петь прокимны и аллилуиа. Сей обычай взошел от Стародубских слобод и монастырей, иже и там введен недавним временем. Обаче в знаменитом Лаврентьевом монастыре, когда отняли священника, тогда паки соборне отложили той обычай, так что и в самые господские праздники на часах не пели уже ни прокимны, ни аллилуиа, но только после блаженны, или просто Апостол, и кряду Евангелие со стихом: слава тебе Господи. В прочих же монастырях и во всех городах той обычай, что без литургии на часах в великие праздники петь прокимны с 5-ю аллилуиями, даже и в нашей стране, тоже еще держится, но не в простые дни; на простые же дни всеобдержно не положено“.

Обращаясь с своими вопросами в митрополию и этим, как мы заметили уже, показывая, что признают авторитетность ее в решении недоуменных церковных вопросов, потаповские старообрядцы, конечно, доставили Павлу удовольствие, и оно отразилось довольно приметно в написанном от имени Кирилла Павловом ответе. Но скоро пришлось Павлу излагать мнения по делам мало утешительным, или вовсе не утешительным для митрополии, которые не замедлили возникнуть на первых же порах по учреждении иерархии, когда она состояла еще из весьма немногих лиц.

Еще Амвросием был поставлен сначала в иеродиаконы (22 ноября 1846 г.), а потом и в священники (1 окт. 1847 г.) некий инок Иоасаф³¹³. Его имели в виду послать для отправления церковных служб в Мануиловский монастырь и для исполнения треб у окрестных старообрядцев. 1-го января 1848 г он действительно был отправлен туда³¹⁴. Но не проживши и полугода в Мануиловском монастыре, именно 6-го июня, после праздничной литургии, разоблачившись, он публично отрекся от дальнейшего исправления священнических служб и обязанностей, объявив, что его „угнетает совесть“, возбраняет ему священнодействовать, так как пред посвящением, на исповеди, он утаил грех, который, по правилам Номоканона, воспрещает принятие священного сана. Услышав это публичное отречение, мануиловская братия и жители Мануиловки стали просить Иоасафа, чтобы он, ничтоже сумняся, оставался у них священником и служил, даже брали на себя его грех. Иоасаф остался непреклонен в своем решении. Тогда настоятель Мануиловского монастыря сообщил о всем этом в митрополию. Павел, как сам потом писал, с „край ним прискорбием“ принял такое известие и, от имени Кирилла, сочинил и отправил к Иоасафу очень пространную, в некоторых отношениях любопытную, „запретительную грамоту“³¹⁵.

Павел начинает похвалою Иоасафу: „когда так заблагоразсудил ты руководствоваться по всей строгости духовного закона, похваляем убо твою ревность и благословляем тебя навсегда держаться оного“. Но далее однако он старается доказать Иоасафу, что его ревность переходить меру благоразумия и что он мог бы с спокойной совестью оставаться священником. При этом он сообщает любопытное известие о происходившем в митрополии, еще при Амвросии и якобы при его участии, соборном рассуждении, имеющем прямое отношение к делу Иоасафа:

„Имеем напомнить тебе то, что, думаем, тебе было уже не безызвестно, а именно, – егда находился ты при митрополии нашей, тогда было прилежное рассуждение по вопросу следующему. Хотя соборные и частные святых отец правила всеобдержно гласят: аще кто и единою от рождения блуд сотворит, уже во священный степень да не внидет; в Номоканоне гласит сице: „аще и мертвые воскресит, рече великий Василий, священник да не будет, ибо священное неблазненно есть“. Но апостольское толкование поясняет, что в неверии таковые грехи согрешивый и пришедший в православие и крестившийся, аще соблюдет прочее житие непорочно, таковый невозбранно в причет да внидет. Так и иноческое пострижение очищает все прежние согрешения и вменяется аки второе крещение, как явствует из божественного писания...³¹⁶. А потому, благоговейно проведшему жизнь мужу, хотя бы и явный был у него какой грех, возбраняющий от священства, но давно и прежде иноческого пострижения сотворенный, то не довлеет ли ему иноческое пострижение на очищение, по образу крещения, как выше означено, дабы безвозбранно вступить ему в священные степени³¹⁷. На сей вопрос заключение положено соборне от самого господина нашего митрополита Амбросия, вкупе с присутствием и мене, смиренного епископа Кирилла, с прочими священники и иноки, следующее: иноческое пострижение, хотя и воистину вменяется паки в крещение и очищает от всякого греха, тайного и явного, но только не освобождает порока тогда, когда будет грехопадение собору явно, для того убо только, да не будет священное соблазнительно. И поистине, из иноков во священство поступающий, аки из под спуда свеща на свещник поставляется и должен безблазненно светить миру. Обаче довлеет иноческое крещение (сиречь пострижение) поне совести во очищение, сиречь: аще будет некое грехопадение, прежде пострижения содеянное, и никем не изобличенное, не произнесенное, а наипаче аще некиими обстоятельствами по достоинству мужа уже и в священство произведенного, то таковому самому предоставлена власть (сиречь на произволение дадено) или оставить святительство, или служити, как даже и 9-е правило Новокесарийского собора утверждает“³¹⁸.

Затем, прилагая эти рассуждения к случившемуся с Иоасафом, Павел писал:

„Что касалось в твоем случае, грех твой никому был не известен, да и грех твой случайный (?), и не в совершенных летах, в самом детстве (?), а уже ты чрез долгое от того припадка время прочее в чистоте и благоговеннстве прожил, наконец иноческим пострижением (а что оно значит, выше сказано) совершенно себя обновил: ибо в грех твой вражиим коварством привлечен был отрок Иоанн, а у нас хиротонисан благоговейный инок Иоасаф, в настоящем звании и сане чистый и непорочный“.

Новое побуждение для Иоасафа – оставаться действующим священником – Павел указы вал далее в том обстоятельстве, что его просила о том и паства, пред которою он отрекся от священства, исповедав свой грех; в основание Павел привел опять пример впавшего в блуд епископа, который, по исповедании греха пред собором и публичном отречении от сана, умолен был народом остаться и остался епископом:

„Не были от Бога осуждены ни людие за верное их к своему пастырю расположение а убеждение, ни пастырь, согласившийся остаться по грехопадении паки на своем месте, за великое его смирение и скорое к людем послушание, но еще дело сие чудесным от Бога гласом было засвидетельствовано. Не таковое ли самое (когда еще грех твой не превосходить оного) было к тебе от христолюбивого мануиловского народа, от всякого чина духовного и мирского, слезное убеждение и моление, даже и грех твой все соборне принимали они на себя, как явствует из письменного к нам донесения и от самых очевидцев“!

Наконец, Павел и то поставлял на вид Иоасафу, что он в данном случае показал излишнюю горячность и впоследствии может раскаяться в своем поступке. „Вся кое дело красит мера, – писал он и здесь, – а не в свое время и доброе бывает не доброе; самомнение же наипаче: понеже всюду самомненные падают бессоветием“. Он напоминал Иоасафу писанное в книге Матвея Правильника о некоем епископе Епифании, который, отрекшись епископства, потом плакался и просил оставить за ним поне имя и честь епископства“, что и соизволил ему собор.

„Тако и мы ныне, – писал Павел в заключение грамоты, – на основании выше прописанного 9-го соборного, иже в Кесарии, правила, запрещение налагаем тебе вовеки удержаться от всякого священнодействия и благословения; но как довольно зная твою кротость, твое смирение и благоговеинство, вкупе еще и не старость, отечески сожалеем, предваряя, да не Епифаниево что найдет на тя безвременно, потому и благословляем тебе священно-иноческую токмо имети честь, председание и приобщение“.

В неприятном деле Иоасафа Павел мог утешаться, и утешался действительно тем, что Иоасаф совершил свой поступок под влиянием добрых внутренних побуждений, из совестливости и ревности по благочестию. Но другим делом, по которому пришлось писать пространную же грамоту, именно делом соколинских старообрядцев с их новым приходским священником, Павел был уже и возмущен и опечален.

Когда в июле месяце избран был и назначен к поставлению в попы для селения Соколинцев Сысоя Андреев, Павел счел нужным предложить дворнику этого села Ефиму Абрамову и „первостатейным хозяевам“, прибывшим в Белую Криницу для присутствия на поставлении их будущего попа, составить приговор с точным обозначением доходов, какие должен будет получать от них их будущий пастырь. Приговор, по совещании с прибывшими „хозяевами“, был составлен и собственноручно написан самим Павлом 24 июля 1848 г.³¹⁹; дворник и первостатейные хозяева“ села Соколинец подписали его³²⁰. Он любопытен как образчик Павловых воззрений на доходы раскольнических попов и на те порядки, какие ему желательно было установить в этом отношении между приходскими попами и их прихожанами с согласия этих последних. В приговоре соколинские раскольники обязывались:

„Во все время нахождения (Сысоя) парохиальным священником дать ему участок известного ему количества поля и получать ему доход“ за отслужение обеден, всенощных, молебнов, панихид и прочего таким образом, чтобы от пожертвованного числа получать священнику половинную часть. Но что касается до прочих исполнения треб христианских, как-то за крещение и очистительные крестительные молитвы женам, и за погребение, которые священник в тот час по требованию прихожан, исполнять должен, не требуя ни одного грецаря, разве кто сам что соблаговолить добровольно дать, а за причащение и говорить нечего, под страшною бо клятвою получать что запрещается. Сверх же выше прописанного полагаем нашем у священнику с каждой фамилии по тридцать грецарей серебром получать в год, и еще за шесть фальчь собственного его поля от платежа царского и панского и прочих совершенно его освобождаем... Еще обязуемся давать нашем у священнику с каждой фамилии в год по одной курице... Еще должны мы непременно давать реченному своему священнику с каждого венца по четыре лева серебром, да на церковь должны дать еще по два лева серебром же“.

Доходов этих, разумеется, нельзя и сравнивать с теми, какие собирают раскольнические попы в русских богатых приходах, особенно в Москве; но при сравнительной бедности и простоте жизни буковинских липован нельзя назвать их особенно малыми, существование попа ими достаточно обеспечивалось. Особенного внимания заслуживает здесь забота Павла точно обозначить статьи следующих попу доходов, в устранение всяких на этот счет неудовольствий, или злоупотреблений с обеих сторон, и забота изъять из платы совершение нужнейших церковных треб. Между тем едва минуло полгода по написании и подписании условий, как поп Сысой обратился в митрополию с жалобой на скудость доходов и на презрительное к нему отношение прихожан, при чем указал и на некоторые, крайне невежественные, понятия их о церковных священнодействиях: он просил Кирилла и Онуфрия, также Павла и Алимпия, сделать соколинцам приличное вразумление. Письмо его, по своей наивности и потому, что дает любопытную характеристику буковинских липован и самого липованского попа, стоит того, чтобы занести его на страницы истории белокриницкого священства³²¹. Сысой писал:

„Прошу и утруждаю ваше преосвященство насчет общества Соколинского. За крещение, за молитвы и за прочие потребы, также и за обедни приходу нет священнику, ничего люди но дают и не хотят давать: говорят, что у него (у попа) так на бумаге написано, что ему и не треба ничего давать, и он балует, что ему дохода нету ниоткудова. И вы потрудитесь им написать, что за погребения, что за крещенья и за молитвы, также и за обедню, кто хочет нанять. Вам, преосвященнейший владыко, самим известно, что он (т. е. поп), откудова возьмет, когда люди не дадут! А они спираются на вас, что вы не приказывали давать попу ничего. А у них также треба – свечи, ладан, мука, вино и еще дьяк; у попа жена и дети: то что-нибудь треба положить им, дабы платили ему за требы. Алтарю служит, от алтаря и питается. Еще же прошу вас, что-нибудь, владыко святый, и вы, владыко преосвященный Онуфрий, потрудитесь еще написать, что значит просфора о здравии и за упокой, ибо они говорят, что это одно чистославие (тщеславие) только, а то ничего: съел, и нема! Потрудитесь поискать от писания святых отец и нам вкратце написать и в неделю им прочитать, абы они знали, и прикажите им, абы они священника почитали. А то своих детей научают, дабы попу и не кланялись, говорят: только треба владыке кланяться до земли, а попу только головой кивнуть, по-жидовски, а не по-христиански. Когда прежним попам уважали и деньги платили, сколько запросят, то и дают; а ныне и поклониться не хотят, не то, чтобы еще за труды дать! Когда по мертвецу отслужишь обедню, то за обедню дают полсороковца и семь грецарий, а за погребение, крещение и молитвы ничего не дают ни раз. То прошу вас, и вы, отец Павел и отец Алимпий, хотя мало что посоветуйте, как написать о сем деле, хотя вкратце, и по вашему совету и вы, преосвященнейший владыко, обои владыки, напишите. Аз же, непотребный раб ваш и слуга, по вашему благословению, в неделю им прочту, абы они знали и слушали и почитали, а не бучжукурилися³²², аки козы, дабы были словесные овцы Христовы...

Еще же есть одни люди такие, – в церковь не ходят, а когда ему круто придет, тогда он идет, альбо с молитвою, альбо с погребением, альбо с крещением и с молитвою. Да за просвиры-то, не забудьте, напишите, а то никто на проскомидию не подает, – уж мы им говорили сколько, а они не верят; а другие говорят: это байки³²³! – абы им что давали из денег, сами выгадывают“.

Павел был до крайности возмущен раскрытыми в этом письме отношениями соколинских липован к их новопоставленному попу. Особенно огорчило и возмутило его известие, что прежних, беглых попов они почитали, а к новому, белокриницкого поставления, взятому из их собственной, крестьянской среды, относятся с пренебрежением, и что, не платя попу ничего за известные требы, ссылаются в оправдание на приговор, писанный самим же Павлом. Немедленно, от имени Кирилла, Павел сочинил пространное и весьма грозное обличительное послание к соколинскому обществу, где именно излил всю силу своего негодования на бедных соколинцев³²⁴. Прежде всего Павел обличает их и порочит за пренебрежение к попу Сысою:

„Нецыи невегласи столь неблагодарны и нечувствительны, забыв прежнии обстоятельствы, иже во время беглых попов, како и сколько тех уважали и награждали, словом сказать, столько, сколько они хотели, но и тех с великим трудом искали и доставали. Ныне же, благодатию Христовою, у каждого жителя под боком живет свой благоговейный (!) священник и всегда находится при своей сельской церкви, и во всякий час, днем и нощию, готовый есть к послужению вашему с деятельным исполнением всяких ваших треб по долгу христианскому. Но за толикие важные и святые труды его он получает от неких невежов не благодарение и награды, но паче выговоры... О, невежества вашего! О, крайнего вашего нечувствия! Если вы от божественного писания не научены и ни мало поревновать тому не хощете, како еще было в древнем законе... то по крайней мере от грубого естественного вашего обращения вразумитеся. Еда вы последнего пастуха, свиней ваших или прочий скот пасущего, оставляете? Но платите ему на прожитие его, дабы он не оставлял свое стадо и не уклонялся от вашего стана. И той скотов ваших точию пасет, изгоняет и пригонят; а сей, духовный ваш пастырь, души ваши пасет, в христианскую веру святым крещением порождает“ и т. д. „Вы и сего сообразить и почувствовать не хощете, – уподобилися сами скотам несмысленным“ и т. д., и т. д.

Но соколинцы, отказываясь платить попу за крещения, за молитву родильницам, за погребения, указывали и имели основание указывать на писанный самим Павлом приговор, чтобы за эти требы поп ничего не брал. Павел старался теперь доказать им, что этот приговор не освобождает их от посильной платы попу и за эти требы:

„Бумага написана попу, а не вам, к сбережению его от искушения всеобщею врага, дабы не было повода к отговоркам его в случае за неполучением сполна, если бы ограниченно (определенно) положена была ему плата, и тем не произошло бы в сопрениях медленности, а тем не лишить бы кого святого крещения, или причащения, или медленности в погребении мертвого тела. Это собственно в вышесказанных требах надлежит внимать священнику без всякого сопрения, или обиновения, ниже каких отговорок, но в той самый, час требования ускорять к исполнению, понеже от руки его взыщет Господь, аще что от таковых упустить. А потому и в бумаге, ему данной, на которую вы ссылаетесь, есть написано: за крещение и погребение не требовать священнику; но сам кто что соблаговолит дать добровольно, отнюдь не запрещено, но благословлено и позволено. Вам же, христианом сущим, надлежит свое благонравие иметь и чувствительно внимать, да за таковое его вам послужение и важное духовное исполнение всячески почести его священство по силе каким-либо дарованием снабдити... Что же касается до прочих богослужений, как-то: обеден, всенощных бдений и молебен, панихид и прочего, всякий желающий что-либо сотворить, да не дерзает отнюдь принудительно священника заставлять, понеже в том есть добрая воля священника, – может отслужить, или на ино время отложить. При всем том поставляется в непременный долг всякому, кто только восхощет сотворить ко Господу вышеупомянутые богослужения, то первее непременно должен принесть свещи и ладан, так чтобы достаточно было заменить церковные лампады и не скудно сотворить освещение церкви. А для обедни чистую и белую муку и красное вино, притом же положить и деньги, сколько священник заблагорассудит потребовать, соображая по своей оседланности. Таким же образом поступать должен священник и в исполнении прочих треб, крещения и погребения, дабы первее всего и непременно домохозяин представил свещи и ладан нескудно, как выше сказано; а потом отнюдь не смел бы остатки брать из церкви ни малейшего ковалочка, понеже от того часа все то алтарю принадлежит, распоряжение же в том имеет алтаря служитель. Но только за крещение и погребение не имеет воли требовать за труды свои платы, но принять может добровольное ему особое пожертвование, по силе коегождо даемое“.

В этом своем разъяснении Павел значительно изменил уже прежнее распоряжение относительно доходов приходского попа к немалому обременению прихожан, и этими расширенными правами на получение доходов раскольнические попы пользуются доселе с настойчивостью, доходящею до неприличий.

Затем Павел, согласно желанию Сысоя, вразумляет соколинцев относительно значения просфор, о которых они отзывались с таким пренебрежением; что в них-де „одно только тщеславие, а более ничего, – съел, да и нема“:

„О, несмыслений втории галате! В какое безумие вводит вас самомнение! Поистине, если слепого поставить среди полуденного солнца (а полуденное солнце, по мнению Павла, воссияло для линован с явлением у них Амвросия), то он обыкл в помрачении своем упражняться! Вонмите, о косные сердцем, поне отселе к вам отеческому гласу“.

В предлагаемом вслед за сим пространном изъяснении значения просфор, приносимых в воспоминание живых и умерших, Павел, к удивлению, даже не строго различает эти просфоры от самого хлеба Евхаристии. Липован, говоривших о просфоре: „съел, да и нема“, он сравнивает с Иудой, бесстрашно вкусившим на тайной вечери тела и крови Христовых:

„Неужели вы не слышали во святом писании, как пред распятием Христовым, будучи Апостоли со Исусом Христом на тайной вечери и от подаваемого им Христом хлеба просвещахуся, понеже со страхом, верою и любовию принимали; а Июда злочестивый, будучи на той же тайной вечери, и тоже того самого хлеба принял, но без веры и без страха Божия, потому в той же час, как глаголет Евангелие, по приятии хлеба вниде в онь сатана. Таково ваше безверие и бесстрашие... Жалость в сердце нашем снедает нас, слыша таковое ваше невежество. Скажите, кто бы столь был нечувствен, если бы ему подал кто малый ковалочик от того хлеба, который преломлял сам Христос на тайней своей вечери, неужели бы он явился сказать, что это есть одно тщеславие, – съел, да и нема!... О, несмыслении! Просите скоро у милосердого Бога толикому вашему великому греху прощения, и веруйте поне от сего часа, яко подаемые от святого алтаря дары и проскомисанные просфоры суть яко от самой трапезы Христовой, яже бысть на тайней Его вечери...

Наконец, с особенным негодованием Павел обрушился на злополучных соколинцев за их пренебрежение к церковным службам, в чем также обвинял их поп Сысой:

„О, гордого вашего действия! О, невежества вашего несмысленного! О, крайнего вашего нечувствия! Вразумитеся поне от сего часа, умилитеся поне от нынешнего вам чтения и приложите свои умы к моим глаголам, паче же к Божиим. Како гордости ради спаде сатана с своими бесы в преисподняя, идеже скрежет зубом, и червь неусыпаемый, и геенна огненная и нескончаемая во веки веком: с ними же будут гордии и злопамятливии и непослушающии божественного писания, паче же противляющиися Божиего закона и церковь Господню пренебрегающии. Аще гнушаетеся церковию, то почто зоветеся христиане, почто сооружили церковь во имя св. великомученика Иоанна и почто нас и весь собор призывали освящать? О, горе, горе! Увы, увы! Люте, люте ругающимся Божиим законом! Ко святой службе звонят, и священник и прочий идут в церковь, а вы проклажаетесь дома, и время проводите праздно в дому своем во святые праздники, а в церковь не хотите идти лености ради и злобы. О, коснии сердцем! Вонмите, како разные веры в свои праздники идут к службе, или до костелу, или до церкви, и жиды каждой субботы идут до своей школы и тамо молятся: а вы только выстроили церковь³²⁵, и уже не хощете ходить! Кто речет: я с тем поругался, в церковь нейду! А кто речет: я на того маю злобу,– в церковь нейду! А кто речет: не в чем идти, одежды нету! А в торг, или в корчму, или на ино место, то есть в чем одеться и обуться, а в церковь идти не находят во что одеться!“ и т. д.

Кирилл беспрекословно подписал эту грозную грамоту, и она, разумеется, была прочитана Сысоем в церкви после праздничной службы, „в неделю“, для назидания его паствы. Какие последствия имело это чтение, – улучшились ли доходы попа Сысоя, уразумели ли соколинские липоване значение просфор, начали ли подавать их на проскомидии и усерднее ли стали ходить в церковь, – все это остается неизвестным. Надобно впрочем полагать, что соколинцы представляли собою в липованских обществах не единственный пример столь пренебрежительного отношения к новым белокриницким попам, – видно, что и липоване других селений, именно подражая соколинским, обращались с своими попами неуважительно и не хотели платить им за некоторые требы. По крайней мере, спустя около года по издании приведенного обличительного послания к Соколинскому обществу, Павлом составлена была и издана от имени Кирилла „окружная грамота ко всем парахиальным приходам“, подобного этому посланию содержания, хотя и не в столь резком тоне³²⁶. В ней именно говорилось:

„Дошло до сведения нашего, что некоторые из числа наших православных христиан, не имея здравого рассудка, или образом благочестия покрывают свою скупость и диавольское жестосердие, что по крещении новорожденных младенцев и по погребении тела усопших за святые труды приходского священника не только не хотят почтить деньгами, или чем другим по силе от своего достатка, но еще приводят в виде выговора, якобы они слышали, что грех есть священнику что дать на крещении младенца, или на похоронах усопшего тела. Сие в крайнее удивление и сожаление о вашем невежестве нас приводит. О, несмысленная и косная сердцем! Скажете, где и от кого вы таковой грех быти слышали?... Недобра о таковых похвала, чадца моя!

„Может-быть вы нечто слышали от нашего запрещения, которое относится вовсе не к вам, а собственно только к лицу парахиальных священников. Поясним же вам зде и то самое наше запрещение, еже есть такого содержания: хотя точно возбраняет священникам за крещение и погребение требовать, но от произволения даемое принимать им не возбраняет, по-писанному: служащии бо алтарю от алтаря питаются. Запрещение же оное от нас сделано во избежание прежних богопротивных поступков, случавшихся от прежних беглых священников, так что тогда за корыстолюбивое от священника требование бедные неимущии оставляли детей некрещенных, а усопших погребали без напутствий священных, сиречь без священника и последнего надгробного разрешения, одни только простолюдины. Возлюбленная чада нашего смирения! Единаче ли вы суть без разума? Может ли когда бывать благотворительное почтение и награждение священника благодеющему в грех? Не паче ли в мзду, во святом Евангелии предписанную: в кого имя приемлете, такая и мзда вам будет. О, глубокого вашего невежества!“ и т. д.

Таким образом огорчившие Павла пренебрежительные и немирные отношения соколинских липован к их приходскому попу оказались не одиночным явлением в расколе: и впоследствии Павлу пришлось употреблять старания, чтобы оградить новое раскольническое духовенство, на учреждение которого он положил столько труда, от неуважительного обращения с ним старообрядцев, чтобы поставить его в глазах этих последних выше прежних беглых попов, которых оно заменило, но в которых раскольники видели именно попов, тогда как новые, взятые из их собственной среды, бывшие их товарищи по сохе, или ремеслу и торговле, казались им непохожими на попов и не внушали подобающего уважения. Все это крайне заботило и огорчало Павла. Но это было только началом его забот и огорчений. Много новых и еще больших пришлось ему испытать в продолжение начавшегося за сим существования Белокриницкой митрополии под номинальным управлением новопоставленного митрополита Кирилла, когда незаконная, на лжи и обмане основанная иерархия все яснее и яснее обличала свою незаконность и ложность неизбежно появлявшимися в ней беспорядками, неустройствами и раздорами, которые Павел тщетно старался устранить и исправить.