Брачные венцы и царские короны

В предмете, уяснению которого мы посвящаем настоящие строки, ясно выделяются две стороны: во 1–х форма брачных венцов, имеющая свою историю, во 2–х, символический смысл венцов, предполагающий известную группу обрядов, которыми обставлено их церковное употребление. Тесное соотношение между обеими сторонами, предполагается само собой, и освещение одной из них бросает свет на другую. Независимо от того, при выяснении вопроса о генезисе и разнообразии форм русских брачных венцов, приходится еще более расширить поле зрения и принять во внимание одно весьма важное параллельное явление, именно форму царской короны в её постепенном видоизменении. Сопоставление это должно показать, что форма брачных венцов не стоит одиноко в истории, но начинается и развивается в связи с развитием формы царской короны. Если же мы придвинемся ближе к новой истории и на минуту остановимся на второй половине XVII столетия, то встретим и еще одно параллельное явление: это – форма митры, явившаяся совершенным новшеством, основанным не на предании, но на подражании царской короне. Таким образом объем нашего предмета значительно расширяется, и решение всех относящихся сюда вопросов требует неотложно приведения в известность разбросанных повсюду памятников этого рода.

Пишущий эти строки имел возможность наблюдать и изучать значительное количество брачных венцов, находящихся в различных хранилищах русских древностей, а также в церквах России и Кавказа, главным же образом в коллекции церковных древностей при C. – Петербургской духовной академии, и потому решился, за отсутствием каких бы то ни было наличных ученых работ по этому предмету, изложить результаты своих наблюдений. Но для яснейшего представления о предмете приходится начать издалека: посмотреть на венки древних иудеев и язычников, отметить первоначальное появление их в христианстве и затем уже рассмотреть их формы в намеченной параллели.

Факт существования в дохристианской древности венков вообще и брачных венков в частности не подлежит ни малейшему сомнению. Но попытки раскрыть первоначальный момент их появления, точно определить время, место и условия их происхождения, никогда не приводили ни к какому положительному выводу. Неудача эта зависела от того, что появлению венков старались придать характер какого – то нового изобретения, которое должно быть связано с именем какого – либо лица или события, тогда как в действительности венок, подобно букету цветов, представляет элементарную форму подражания природе и потому должен быть объяснен из инстинктивного стремления к искусственному воспроизведению форм природы. О каком – либо творчестве и самобытности формы венка, хотя бы даже в отношении правильности её деталей, которой не встречается в природе, едва ли нужно говорить. Только в позднейшее время, вместе с заменой цветочного венка металлическим, форма его сделалась предметом искусства и получила право занять место в ряду произведений художественного творчества. По этому можно судить, какая доля правды заключается во всех многочисленных догадках относительно первоначального появления венков. Было время, когда изобретателем венков считали Адама, который будто бы увенчал себя цветочным венком по сотворении и приведении к нему Евы; другие Бахуса, который, будто бы, после победы над индами, возложил на свою голову плющевый венок; иные Прометея, который сплел венок в воспоминание о своем положении на Кавказе, иные Нимврода, Сатурна и Юпитера. Плиний полагал, что они изобретены женой Сикиона Гликерией, а Келий – Стефаном (от “στεφάνι” венок); наконец Страбон, – что венки начали приготовлять прежде всего в Брутах. Понятно, что все эти догадки не имеют ни малейшей исторической достоверности. Более вероятным казалось бы то мнение, которое связывает происхождение венка с потребностью освежения головы от действия вина на греко – римских пирах ²). Однако оно без нужды переносит решение вопроса из области эстетики в область практическую, не выясняет тесного соотношения между этими двумя сферами, не обнимает сполна всех случаев применения венка, когда не только об опьянении, но даже и об умеренном употреблении вина не могло быть речи, а потому является, хотя довольно остроумным, тем не менее, совершенно произвольным. Все эти бесплодные усилия, проистекающие из естественного стремления определить точно причину явления, должны убедить нас в том, что здесь мы имеем дело с таким явлением, первоначальный момент которого стоит вне пределов точной истории и не оставляет видных следов, необходимых для положительного исторического анализа. Появление венка не есть отдельное событие, которое могло бы быть записано в народных летописях и сохраниться в народной памяти; это скорее плод общечеловеческой наклонности переводить формы природы в область искусства и, следовательно, возникновение его относится к той отдаленнейшей эпохе в жизни человечества, когда человек, по удовлетворении своих естественных потребностей, стал обращать внимание на изящество форм своей бытовой обстановки, прибегая в этом случае за помощью к изящным формам природы. Природа служила для человека источником художественных вдохновений, она же доставляла ему и необходимые образы и формы. История и археология застают венок в периоде его повсюдного распространения, как такое явление, генезис которого не сохранился в народной памяти. Положительно известно, что все древние культурные народы: евреи, египтяне, парфяне, македоняне, сирийцы, персы, фригийцы, греки, римляне и проч. знали венки и соединяли с ними известный смысл. Не заходя в сферу письменных памятников древности, достаточно указать на многочисленные и разнообразные примеры изображений венков на так называемых вещественных памятниках дохристианской древности: монетах, медалях, геммах и камеях, в скульптуре на стенах древних храмов, религиозной и домашней утвари и проч. Вопрос о генетической зависимости венков одного народа от другого сполна входит в общий вопрос о зависимости культур, а потому мы считаем совершенно излишним ставить его особо и отметим лишь один признак сближения между всеми родами венков: признак этот заключается в общем значении венка, как символа преимущества, чести, славы и радости. Если мы отрешимся от непосильной задачи проследить историю венков у всех народов, а остановимся лишь на некоторых представителях дохристианского мира, каковы евреи и греки, то не нанесем существенного ущерба ясности занимающего нас предмета.

Недостаток вещественных памятников еврейской древности в применении к вопросу о венцах восполняется отчасти определенными указаниями на этот предмет в книгах Ветхого Завета. Венок является здесь символом славы и чести (Пс.20:4), награды (Исх.28:5), власти (Иез.21:26, Пс. 8:6); в частности он служит одной из принадлежностей брачных украшений жениха и невесты. Немногосложная церемония еврейского брака, примыкающая главным образом к моменту отвода невесты в дом жениха, предполагала обыкновенно, вместе с праздничными одеждами жениха и невесты и распущенными волосами и покрывалом последней, также головные украшения в виде корон на обеих брачующихся (Песн.3:11; Ис.61:10). Но какова была форма этих корон: представляла ли она собой оригинальное явление, или сколок с короны египетской, финикийской или иной, сказать трудно. В письменных источниках еврейской древности – св. книгах, она не описана, в памятниках изобразительного искусства, к которым евреи не питали особенных симпатий, она, насколько нам известно, не встречается; судить же о ней по иконографическим памятникам христианства, в которых иногда встречаются изображения ветхозаветных царей в коронах, было бы совершенно не научно, так как этого рода короны имеют форму или условную, или срисованную с позднейших христианских образцов.

Лишь в позднейших памятниках еврейской древности можно находить некоторые, хотя не всегда ясные, указания на нее. В талмуде ³, где идет речь о запрещении венков “из соли и серы”, находится ясно выраженное позволение (Раба) употреблять мужские венки из мирта, а по Самуилу, – из камышей и лилий. След. венки эти были двоякого рода: цветочные, форму которых нужно представлять себе аналогичной с обыкновенной формой цветочного венка, и венки, сделанные “из соли и серы“. Вероятное объяснение последнего состава предлагает комментатор талмуда Соломон Ицхаки (Раши), разумея под солию известный род (отвердевшей) прозрачной соляной массы, по которой делались украшения из серы, как по серебру и золоту (niello). Что касается венков невесты, то по объяснению Раба, сына Бархана, во имя раби Иохамана, они составляли “город из золота“, т. е. были сделаны из золота и имели форму стенной греко – римской короны (corona muralis). Если объяснения эти справедливы, то мы должны признать, что в эпоху первоначального появления христианства брачные венки еврейские в их форме не имели существенных отличий от венков греко – римских. И при том как металлические, так и всякие другие венки, кроме венков из мирта, камыша и лилий, были уже запрещены у евреев во время войн Веспасиана и Тита, как это видно из Мишны. Таким образом уже одно это обстоятельство не позволяет нам утверждать генетическую зависимость христианских венков от венков еврейских. Более вероятным представляется то, что введение венков в состав христианского брачного церемониала стояло в зависимости от господствовавшего повсюду народного обычая употребления венков при браках, оно вытекало след. из требований самой жизни, но не из соображений догматических. Появились венцы, как увидим ниже, прежде всего в греческой церкви, а потому мы не имеем ни малейшего права видеть в древне – христианской форме венцов – отражение формы венцов еврейских, подобно тому, как и всю бытовую обстановку греков не можем признать еврейской. Но обычай, вошедший в состав христианской обрядности, с течением времени должен был получить новое освещение, соответственно его новому назначению: это весьма обыкновенное дело в процессе возникновения и образования христианской обрядности. Когда настала пора для этого освещения, то по общим соображениям тесной связи между христианством и иудейством, припомнилась основная мысль еврейских венцов и таким образом в памятниках церковной письменности те и другие венцы оказались сближенными: введенный в состав брачного чинопоследования стих псалма “положил еси на главах их венцы” прямо переносит уже мысль христианина в ветхий завет.

В греко – римском мире венец имел весьма разнообразное значение и применение ⁴. Древние греческие писатели отмечают до 20 видов венков: венки пиршественные, девственные, любительские, брачные, праздничные, заупокойные, венки чести, бесчестия, добродетелей, воинские, гражданские, обозные или воловые, стенные, водные и корабельные, победительные, осадные, торжественные, владетельные и проч. Но различие форм этих венков и типические особенности их видов установить не легко. С вероятностью можно допустить, что многие из названых категорий венков не предполагают вовсе специфических отличий в их формах, но указывают лишь на различие того значения, какое усвоялось венку в том или другом случае, так что одна и та же форма могла быть формой венка пиршественного, девственного, брачного и т. п. Однообразие этого рода может быть категорически утверждаемо относительно венков “цветочных” и имевших частное, но не официальное назначение. В венках же металлических и официальных вводились специальные отличия: таковы особые формы корон греко – римских владетелей и короны стенные в форме круглых крепостных стен с вздымающимися городками. Сверх указанного применения венки употреблялись древними в честь богов и гениев. Если древние евреи в праздник кущей имели обычай носить в руках венки из ивовых листьев и мирт, перевитых пальмовыми ветвями, то греки, римляне не отстали от них в этом отношении. Римляне в праздник возрождения природы (Цибеллы) украшали фиалковыми венками елку, – обряд аналогичный со старинным русским обрядом, выполняемым в т. назыв. семик; в праздник терминалий (23 февр.) подобными же венками украшали национальных гениев; празднования в честь умерших также сопровождались возложением венков на гробницы, для каковой цели учрежден был даже особый праздник в мае месяце. При рождении младенца мужеского пола древние выставляли пред дверями дома венок из маслины, при рождении девочки – венок из волны. При браках венками украшались не только головы жениха, невесты и гостей, но даже их шеи, комнаты, постели, сосуды с вином и тарелки, а вокруг дома, в котором, происходило брачное торжество рассыпались цветы. Самого бога брака Гименея древние украшали розовыми венками и посвящали ему короны для целей супружеского благополучия. Венки этого рода устроялись из древесных ветвей и цветов и преимущественно таких, которые производили приятное впечатление на зрение и обоняние; каковы: роза, фиалки, бобки, плющ, олива; в зимнее же время, за недостатком живых цветов, они могли приготовляться также из волны, льна, шерсти, вербы, лаврового дерева, виноградных ветвей и может быть из дерева и металла ⁵. Обычная форма их, в виде ободка незначительной высоты, общеизвестна и повторяется до настоящего времени напр. при торжественных чествованиях артистов, при отдании последней чести умершим и т. п. Венки металлические были по – преимуществу венками официальными и составляли прежде всего привилегию царей. Кедрин полагал, что царский венец употреблен был в первый раз императором Константином великим; но он не решился защищать это предположение сам лично: сославшись лишь на существующее об этом предание, поступил весьма резонно. Предание это, понимаемое в прямом смысле, совершенно не верно. Правда, что римские императоры, предшественники Константина, носили иногда лавровые и т. п. венки, как это с несомненностью явствует из изображений их на древних монетах, медалях, геммах и камеях, но вместе с тем нередки изображения их и в венках металлических. Опираясь на те же вещественные памятники, мы видим, что и Константин иногда изображаем был в металлическом венке, иногда в лавровом и т. п. Отодвигаясь далее вглубь истории, мы встречаем металлические венки и на многочисленных памятниках других народов. Следовательно, известие Кедрина о Константине Великом, как первом носителе царского (роскошного) венка, если не разуметь под ним особой формы венца, напр. с крестом, не верно. Остается верным фактом то, что и эти венцы были известны в глубокой древности, предшествовавшей эпохе Константина Великого. Все разнообразие форм этих металлических венцов не имеет тесного отношения к нашему предмету, а потому считаем излишним входить в рассмотрение их.

Обычай язычества – употреблять венки, – имеющий довольно близкое отношение к языческой догме, не мог скоро перейти в христианство, и лишь падение язычества и инстинктивная свычка христиан с бытовыми формами эпохи язычества помогли переходу языческого венка в христианство. Во времена Иустина мученика христиане не употребляли венков ни в каком случае (Apol. с. 9). Тертуллиан, оценивая все проявления обычая с точки зрения христианской догмы, считал употребление венков при погребении и браках вторым идолослужением (secunda idololatria. Tert. de cor. mil. c. 10) и возвратом к язычеству (ibid. с. 13). Подобным образом Минуций Феликс, отстраняя упрек со стороны язычников в том, что христиане не возлагают венков на гробницы умерших, отвечает, что блаженный не нуждается в цветах, а несчастный не возрадуется от них и след. косвенным образом подтверждает мысль о том, что венки считались в христианстве делом излишним. Впрочем, протесты эти, представляя собой выражение простоты первоначального христианства и его отчуждения от обрядов, вошедших в плоть и кровь языческого культа, отнюдь не доказывают пренебрежение древних христиан к внешней природе. Те же самые авторы ясно говорят нам, что они протестуют не против цветов, из которых приготовлялись венки, но против обычая возлагать венки на головы. Цветок, как произведение природы, приятен для обоняния и зрения и с этой стороны христиане ценили его, но возложение венков из цветов на головы считали столь же противоестественным, как услаждение ушей пищею и носа – звуками (Tert. 16. с. 5). Ясно из всего этого во 1 – х то, что венки в язычестве в первые века христианства были обычным явлением, во 2 – х, что церковные писатели того времени протестовали против распространения их в христианстве. Однако эти личные протесты, как результат стремления к ревностной защите христианства от всяких приражений со стороны язычества, имели неоспоримое значение лишь в том случае, когда применение венка непосредственно вытекало из идеи язычества и было т. образом внешней формой языческой догмы. Но когда оно являлось простым народным обычаем, не связанным необходимо с догмой, или утратившим религиозное значение, когда оно было обыкновенным явлением в области чистого искусства, напр. в живописи и скульптуре, тогда протесты эти теряли свою значимость: они не могли изменить характера обычных отношений христиан к старинной обстановке и к искусству, да и не имели к тому наличных поводов. То была пора, когда в области внешних отношений господствовал неопределенный церковный канон, не внешнее предписанное правило, но требование жизни, разумная свобода, насколько она не противоречила духу христианства. Жизнь христиан в её внешних обстановочных проявлениях близко подходила в обстановке язычества; особенно в сфере искусства, которое располагало богатым разнообразием готовых художественных форм. Отсюда мы видим, что в христианских усыпальницах даже в первые века христианства не раз повторяется форма языческого венка (в римской катакомбе Люцины и на саркофагах). Явление это отнюдь не доказывает предрасположения христиан к языческому культу, а указывает лишь на заимствование обычной языческой формы для выражения христианской идеи. Особенно с IV столетия, когда падение язычеству устранило опасность смешения его идей и форм культа с христианством, формы античные стали мало-помалу претворяться в достояние христианства. Теперь появляются в христианстве и брачные венки. Нельзя сомневаться в том, что первая мысль о брачных венках в христианстве находила точку опоры в до христианском мире, но не в языческой догме, а в обычае народном. Брачный венок в христианстве ведет свое начало не от брачного же венка язычества, который бы напоминал собой об языческом культе, а от венка победного (signum victoriae). Брак, по воззрению древних христиан, есть выражение победы христианина над своими страстями, а брачный венок – символ этой победы (σύμβολον τής νίχης). Такое именно значение усвояет венку св. Златоуст в своей IX беседе на

1 – е послание к Тимофею (διά τούτο στέφανοι ταις κεφαλαΐς έπιτί&ενται, σόμβολον της νίκης, δτι αήττητοι γενόμενοι, οδτω προσέρχονται τη έυνή, δτι μή κατηγωνίσθησαν όπδ τής ήδονής). Если, сверх того, к христианскому венку приложимо общее значение древнего венка, как символа радости и чести, то это ручается лишь за переживание обычной языческой символики, но не за переживание языческой догмы. Народный греческий обычай, по которому невеста и девицы возлагают на себя венки во время брачного торжества, а жених, встречая невесту, украшает венками двери своего дома (Suicer. Thes. ессі. τ. Στεφ), имеют тот же смысл. Тут мы видим переживание языческой формы, при забвении первоначального религиозного значения её, и при том не в церковной, но в домашней обрядности.

Принимая в соображение названое сейчас свидетельство Златоуста, нужно согласиться, что в IV столетии брачные венки были уже в употреблении у христиан, и так как Златоуст говорит о них, как объявлении обыкновенном в то время, то это дает основание отодвигать начало их ко времени предшествовавшему Златоусту. Но есть в этом свидетельстве и значительные недочеты: во 1 – х оно ни единым словом не упоминает о форме брачного венка, во 2 – х не объясняет того, происходило ли возложение венков на брачующихся в церкви и составляло ли оно необходимый элемент брачного ритуала, или же брачный венок в то время не имел еще такого значения. Вопрос этого рода не может быть назван праздным, хотя бы ввиду древней практики западной церкви, которая допускала возложение венцов на новобрачных не во время церковной церемонии брака, а по окончании её и притом чрез посредство не священника, а отца или дружки новобрачных. Столь же неопределенные сведения о венцах брачных находятся у Аполлинария, Сидония и Палладия. Но в жизнеописании св. Алексея, умершего в V столетии ясно уже сказано, что при благословении его брака возложены были венцы как на него самого, так и на невесту и что обряд этот совершен был в церкви мученика Вонифатия руками почетнейших пресвитеров. Дальнейшие в хронологическом порядке указания на брачные венцы встречаются у Феофана в рассказе о браках императоров Маврикия, Ираклия (с Евдоксиею) и Ирины (со Львом⁶). Таким образом от Ѵ – го столетия мы имеем уже сведения о том, что обряд возложения брачных венцов на головы жениха и невесты входил в состав церковного благословения брака. Древнейшие из дошедших до нас брачных чинопоследований представляют церемонии возложения и снятия венцов при бракосочетании во всей их полноте и носят уже название στεφάνωμα – венчание от употребления венцов. И хотя они не обозначают ни формы, ни материи древне – греческих венцов, тем не менее решение этого вопроса не представляет особенных затруднений. Если мы примем в соображение во

1 – х общераспространенное употребление в древности венков из растений в обычном быту, во 2 – х свидетельство Критопула, который, описывая брачный обряд греческой церкви, прямо говорит о возложении на головы брачущихся венцов из вечно зеленеющих растений⁷, в 3 – х современную нам практику греческой церкви, которая доселе допускает употребление венков, сделанных лишь из растений (напр. виноградных ветвей) и цветов, мы с полной вероятностью можем признать таковыми же и венцы древней церкви. Внутреннее значение брачных венцов достаточно разъясняют св. Златоуст и Критопул, считая их символами победы человека над своими страстями.

Переходя отсюда к брачным венцам в древней России, мы становимся лицом к лицу с вопросом: в каком отношении они стояли к венцам греческим? Нет нужды доказывать, что первоначальная мысль о применении брачных венцов подана была русским греками; и русские христиане должны были принять ее тем охотнее, что “венец” не составлял для них нового явления, но находил широкое применение в древнем быту: он служил украшением женщин и девиц и символом в некоторых праздничных языческих церемониях. Нельзя сомневаться также и в том, что церковный церемониал при возложении и снятии венцов, равно как и все сполна чинопоследование брака, передано было нам также от церкви греческой; но относительно формы и материала венцов подобной передачи предполагать нельзя: наши брачные венцы, по естественной необходимости, не могли быть точной копией с брачных венцов греческих. Условия северной природы, где более чем на половину года замирает всякая растительность, решительно не позволяли ввести в постоянный церковный обычай употребление венцов из цветов и ветвей; нужно было воспользоваться для этой цели другим материалом. Вопрос о нем разрешался самой

бытовой обстановкой: обилие дерева, легкая возможность добыть железо, медь и даже серебро прямо наводили на мысль об устройстве деревянных, лубочных, железных, медных и по местам серебряных венцов. И если от глубокой русской древности мы не находим на этот счет прямых указаний ни в письменных ни в вещественных памятниках, то от XVI столетия имеем уже те и другие.

В описях церковных имуществ того времени упоминаются медные, даже с позолотой и резными изображениями святых, и железные (из белого немецкого железа) с резными крестами венцы ⁸, в записках иностранных путешественников – деревянные и лубочные⁹, а в числе дошедших до нас экземпляров брачных венцов встречаются лубочные, деревянные, железные, медные и даже серебряные венцы. По всей вероятности из тех же материалов устроялись русские венцы и ранее XVI столетия; по крайней мере предполагать, что ХVI – й век внес в эту область какое либо новшество, неизвестное дотоле, мы не имеем прямых оснований. Перейдем к форме древнерусских брачных венцов.

I. Уже априорное соображение подсказывает нам, что первоначальная форма венца должна быть формой наиболее простой и наиболее близкой к форме греческого венка. Произведение искусства в первой стадии его отправления от предмета природы по необходимости носит на себе видимые следы подражания, и лишь с течением времени, под влиянием идеального воззрения художника, предмет природы изменяется в искусстве иногда до неузнаваемости. Отсюда, если цветочный венок воспроизвести при помощи дерева или железа и т. п., то, принимая в соображение первоначальное несовершенство технических приемов, мы увидим его в форме простого обруча, не всегда одинаковой высоты. Памятники русской древности сохранили до нас образцы брачных венцов этого рода. В коллекции с. – петербургской духовной академии находится 6 экземпляров таких венцов, все они имеют форму обруча или ободка высотой от 1³/₄ до 2¼ вершков без всякого наглавия сверху. Венец № 1 – й из липового луба, сшитого также лубом, представляет собой ободок, высота которого простирается до 2 вершков, диаметр до 4½ вершков. Наружная поверхность его украшена изображением Эммануила в круглом медальоне, исполненным золотом по светлому фону; по сторонам медальона – золотые поля без всякого рисунка, остальная часть поверхности венца занята разводами красного, зеленого, коричневого и белого цветов по темно – желтому фону. Живопись весьма тщательная, исполнена на поволоке по алебастровому левкасу. Судя по характеру орнамента (разводов), напоминающего орнамент некоторых рукописей XVI в. и принадлежностей деревянной церковной утвари с точными датами XVI и XVII в. (напр. подсвечник в виде липовой колоды в той же коллекции), венец следует отнести веку к ХVI – му. 2 – й такого же размера, материала и формы венец; характер наружных украшений тот же самый, что и в первом венце; разница замечается лишь в окраске частей разводов. Вместо изображения Спасителя, приличного первому венцу, как мужскому, здесь помещено изображение знамения Богоматери (венец женский): Богоматерь изображена в красном плаще, рукава иматия, равно как и костюм Спасителя в недрах Богоматери золотые. № 3 – й венец из липового луба, 1¾ вершк. в высоту и около

4¼ в диаметре.Наружная поверхность его украшена растительным орнаментом и изображением Спасителя в царском облачении по светло – зеленому фону в половинном овале. №4 – й такой же величины, формы и украшений женский венец с изображением Богородицы в царском облачении с воздетыми вправо руками. Стиль орнамента и корон с шипами на изображениях Спасителя и Богоматери указывает на XVI – XVII ст. № 5 – й венец из липового дуба, высота 2¼ в., диаметр 4¼ в., украшен грубым, поновленным в недавнее время, изображением деисуса в трех медальонах, разводами и кистями в роде виноградных. № 6 – й такой же женский венец с изображением знамения Богородицы с двумя херувимами по сторонам. Живопись фигур и рисунок орнамента относятся не ранее, как к XVII – XVIII в. Если мы отбросим в сторону подробности украшений наших венцов, и обратим внимание лишь на их основную форму, состоящую из ободка высотой в 1½ – 2 вершка и около 4 – х вершков в диаметре, то встретим в византийско – русской древности замечательную параллель для этой формы. Всякий, кто имел случай присматриваться к формам древних византийских диадем, согласится, что они аналогичны с формой наших брачных венцов. Любопытная история диадемы еще ожидает своих исследователей. В настоящий раз мы можем заметить лишь то, что диадема в виде ободка восходит своим началом к дохристианской древности, встречается на памятниках Египта (Изида), в числе живописей городов, засыпанных пеплом Везувия, в раскопках на северном берегу Черного моря, и особенно широкое применение находит в памятниках византийской древности VII – XII в. Такую форму диадемы встречаем мы в изображении императора Василия младшего в греческой рукописной Псалтири X в., хранящейся в парижской национальной библиотеке; она же повторяется в греческом менологии импер. Василия в сценах мучений, при которых присутствует император; в такой же диадеме изображен Мельхиседек в миниатюрах ватиканской рукописи Косьмы Индикоплова (VII – IX в.), являясь в костюме и типе византийского императора, а в числе мозаик храма Софии в Константинополе над царскими дверями в нарфиксе император Константин Погонат. На памятниках русской старины эта форма диадемы также воспроизведена не раз: ее мы встречаем в ладожских фресках (в изображении царей Давида и Соломона в куполе церкви св. Георгия) и в фресках киевских. Чем объяснить это сходство форм диадемы и русского брачного венца: случайное оно, или преднамеренное? Переводил ли древний русский художник самостоятельно форму греческого цветочного венка в форму русского венца, или же перевод этот не был делом его искусства, так что ему приходилось уже копировать готовую форму византийской диадемы? Полная вероятность на стороне последнего предположения. Если мы проследим всю совокупность форм брачных венцов, когда – либо употреблявшихся в России, то не найдем ни одной из них, которая бы не представляла весьма близкого сходства с той или другой формой царской короны: найдем наоборот то, что видоизменения в форме царской короны (в XVII и ХVIII вв.) влекут за собой соответственное видоизменение и в формах брачных венцов, как будто это два сродные явления, соединенные между собой генетически, и по самой природе своей имеющие одинаковую судьбу в художественной истории. Отсюда представляется вероятным, что и в первоначальном моменте их истории они родственны между собой, что форма диадемы, как старейшая в хронологическом порядке, вызвала в жизни форму русского брачного венца. В этнографии и истории даются прозрачные факты, выясняющие нам, что в сознании древне – русского человека тесно соединялись понятия о царском или княжеском достоинстве и достоинстве брачного союза: молодые – жених и невеста приравниваются в народной обрядности к князю и княгине. Отразилось ли в этих почетных наименованиях искомое представление о солнце и луне, как князе и княгине, или – об огне и воде, или же

представление в миниатюре общественных отношений, сказать довольно трудно: мы берем факт в его конкретности, но не в генезисе и извлекаем из него лишь тот смысл, что величие княжеское и величие новобрачных являлись в древности аналогичными понятиями. Отсюда получают надлежащее объяснение некоторые, отмеченные в памятниках истории, факты. Известно, что в древней России до XVI столетия находило широкий простор сожительство без церковного благословения, на что нередко жаловались представители русской иерархии, и особенно характерно разоблачение этого факта в канонических ответах митрополита Иоанна II (1080 – 1089 г.): “яко же еси рекл, оже не бывает на простых людех благословенье и венчанье, но боляром токмо и князем венчатися; простым же людем, яко и меньшице (наложнице) поймают жены своя с плясаньем и гуденьем и плесканьем” ¹⁰. Выходит таким образом, что в XI в. в России существовало убеждение, будто церковное венчание прилично только князьям и боярам, а простецы могут сходиться с женами без него; ложность этого убеждения и разъясняет митр. Иоанн II. Откуда родился у нас такой взгляд на применение брачного благословения? Казалось бы, он мог легче всего образоваться под влиянием мысли о сходстве церковного благословения брака с венчанием царей на царство; сходство в том и другом чинопоследовании действительно существует, но к сожалению доселе остается неизвестным, существовало ли это сходство в глубокой древности и даже неизвестно с точностью – существовала ли какая нибудь церковная форма венчания царей на царство до ХVI столетия. Итак, где же тот признак, который способен был вызывать в русском человеке мысль о княжеском достоинстве брака? Полагаем, что его нужно искать прежде всего, во внешней обрядности, на том основании, что для человека стоящего на такой ступени религиозного развития, на которой он не в состоянии сразу понять одинаковой приложимости таинства церкви ко всем людям, без различия их внешнего общественного положения, легче уловимы признаки внешнего сходства, чем внутреннее соотношение идей и понятий. Не заключается ли этот признак прямо в сходстве форм диадемы и брачного венца! Если скажут, что признак этот в данном случае не мог иметь места, потому что диадема не составляла отличия русских князей и не была употребительна в России, то мы ответим, что русские тем не менее знали отлично, как форму греческой диадемы, так и её высокое значение. Древнейшие русские монеты Святослава, Владимира св. и Ярослава представляют русских князей в византийских диадемах, и след. ходячая монета была отличным средством к пропаганде византийской формы диадемы. Затем формы иконографии, переносимые в Россию сполна из Греции, доставляли без сомнения не мало случаев для ознакомления русских с полным костюмом византийских императоров. Не указываем иных путей возможного ознакомления русских с византийской диадемой и заключаем на основании всего сказанного лишь к тому, что сближение формы византийской диадемы с формой брачного венца было делом весьма легким для древнерусского человека, что это сближение было основано на действительном сходстве двух явлений и что наконец сходство это с значительной вероятностью можно считать не случайным. О сходстве в украшениях диадемы и брачного венца очевидно не может быть речи. Первая представляла образец роскоши,

второй – умеренности и даже бедности. Русскому художнику, построившему венцы нередко в лесной глуши, никоим образом не могла прийти в голову дерзкая мысль украсить их, по образцу диадемы, драгоценными камнями. В его сознании носилась лишь общая форма, поддерживаемая исконным преданием. Впрочем, и в этом смысле являлись в истории брачных венцов попытки подойти ближе к византийской диадеме.

II. Отмеченная выше форма диадемы весьма часто на памятниках византийской древности встречается с прибавлением жемчужных, или иных драгоценных привесок по сторонам (Ενώτια, κρεμαστάρια), в количестве одной – двух нитей справа и слева, с крестами на нижних концах. Высота обруча в этих диадемах не всегда одинакова; но по наружной поверхности его почти всегда рассыпаны драгоценные дробницы, а на верхнем ребре спереди утвержден жемчужный четвероконечный крест. Многочисленные образцы их рассеяны в самых разнородных памятниках византийского художества. Они часто попадают на медалях и монетах импер. Юстиниана, Маврикия, Льва Исавра, Льва мудрого и сына его Константина порфирородного, Иоанна Комнина и др. Неясные, по причине технических затруднений в медальонном искусстве, черты их легко разъясняются при помощи миниатюрных изображений в греческих рукописях. В парижской греч. рукописи творений Григория Богослова (IX в.) в такой диадеме из золота изображены импер. Евдокия, супруга Василия Македонянина, с двумя сыновьями – Львом и Александром; в парижской Псалтири X в. – император Василий младший, в греческой Паноплии ватиканской библиотеки – Алексей

I – й Комнин; в парижской рукоп. И. Златоуста (1078 – 1081 г.) – Никифор Вотаниат; на византийском ковчежце XI в., хранящемся в патриаршей ризнице в Москве – Константин Дука и Евдокия; на резной вещице 1068 г. в парижской национ. библ. – Роман IV – й и Евдокия; такое же изображение в греч. рукописи Евфимия Зигабена в моск. патр. библиотеке и проч. Диадемы эти иногда имели сверху

наглавия в виде покрывающего макушку головы полушария, иногда же являлись в виде обруча, украшенного дробницами и привесками без наглавия. В памятниках русской древности форма эта воспроизводится на древнейших русских монетах Святослава, Владимира и Ярослава. Если отличительные черты этой формы заключаются в обилии драгоценных украшений и целых жемчужных привесок, то понятно, что она уже по самой дороговизне своей не могла находить широкого применения в брачных венцах. Это была невозможная и совершенно излишняя в обычном употреблении роскошь. А потому почти никаких указаний на нее в истории наших брачных венцов мы не встречаем. Единственный известный нам пример украшения брачного венца привесками приведен у Олеария на рисунке, изображающем русскую свадьбу; но рисунок этот и не ясен, и едва ли верен действительности: во 1 – х здесь не видно – прикреплены ли эти привески непосредственно к венцу, или составляют отдельное от него головное украшение; во 2 – х венец Олеария украшен фигурами в виде трилиственника, которые не имеют органической связи с византийскими привесками. Но недостаток памятников этого рода в русской древности вознаграждается полным изобилием их

на Кавказе. До настоящего времени брачные венцы Грузии и Армении сохранили свою первоначальную форму диадемы с привесками. Драгоценные материалы возмещаются здесь мишурными блестками: вместо золота является фольга, жемчуга заменяются стеклярусом; но древняя форма тем не менее удерживается. Вы видите обыкновенной величины головной ободок, шириной в ½ – 1 вершк., сплетенный из лент фольги и концов проволоки; с двух сторон его прикреплены по две нитки стекляруса, длиной в 8 – 12 вершк., оканчивающиеся крестиками из того же стекляруса; к ободку в том месте, которое приходится над срединой лба, прикреплен четвероконечный крест из того же материала. При достаточных средствах фольга и стеклярус заменяются серебром: пример такого венца, довольно древнего, находится в ризнице генатского монастыря: деревянный ободок венца обтянут здесь басманным серебром, нити и кресты устроены из кованого серебра. При сравнении этой формы с формой византийской диадемы не остается ни малейшего сомнения в их полном сходстве, простирающемся на все мелкие подробности. То обстоятельство, что обручи этих венцов весьма узки, нисколько не противоречит мысли о сходстве их с диадемой: последняя нередко также имела весьма узкий ободок, одинаковой с жемчужными привесками толщины: в таких диадемах изображены на монетах св. Георгий (на монете Константина Дуки), Иоанн Комнин и великий князь Ярослав (напр. на стокгольмском экземпляре Ярославова серебра). Притом и само по себе различие это не имеет существенно важного значения.

III. Сверх указанных форм нередко встречается в памятниках византийской древности еще особая форма царской короны – конусообразная, иногда украшенная дробницами и привесками по сторонам, как это видно в изображении корон Иоанна Комнина и сына его Алексея в греческом евангелиарии (XII в.) ватиканской библиотеки и болгарского царя Александра в славянском манускрипте (XIII–XIV в.) той же библиотеки. Разложив эту форму на её составные части, находим здесь тот же обыкновенный обруч и прикрепленное к нему сверху конусообразное наглавие, а направляясь далее по пути параллелей наталкиваемся на форму известных великокняжеских шапок – мономаховой, казанской, астраханской и проч., которые также в сущности состоят из околыша и конусообразного покрытия сверху. Примеры повторения этой формы в применении к брачным венцам нам приходилось видеть; один из таких экземпляров срисован академиком Ф. Г. Солнцевым во Владимирской губернии (снимок в коллекции г. Солнцева): венец деревянный, состоит из широкого обруча, украшенного изображением знамения Богоматери с двумя архангелами, и овальной довольно высокой крышки, украшенной по наружной поверхности городками; на крышке утверждена кубическая подставка с изображением херувима, на подставке маковица и восьмиконечный крест. Подобную же форму имеют четыре деревянных венца в музее христианского искусства при академии художеств (№№ 59 – 60; 63 – 64),

с той разницею, что наглавие их состоит из трех дуг, с колонками, кокошниками и крестами (59 и 60), а обручи украшены изображениями Деисиса и знамения Богоматери.

IV. В XVII в. появляется у нас особая форма брачного венца: обычной широты обруч украшается по верхнему ребру четырьмя противолежащими фигурами трилиственника. В нашей коллекции два таких образца:

№ 7 – й лубочный венец, высотой 3½ в.; в диаметре 4¾ в.: по поверхности обруча в четырех клеймах, разделенных полями с цветочным орнаментом, изображены: Господь Вседержитель, царь Константин, царица Елена и праотец Адам; над этими фигурами возвышались четыре фигуры трилиственника, из которых уцелела лишь одна. № 8 – й такой же величины, формы и украшений венец с изображениями Богородицы, Иоакима и Анны и Евы. Соответствующей формы короны с украшениями в виде трилиственников в византийской древности нет; и хотя напоминает ее диадема с крестом из жемчугов, но не существует ни одного примера, где форма креста переходила бы совершенно в форму трилиственника и повторялась на одной и той же диадеме четыре раза. Напротив в памятниках западно – европейской древности такое явление не редко. Трилиственниками украшены императорские короны в рукописной латинской Библии (IX в.), в церкви св. Павла за стенами Рима, нередко являются они и на западно – европейских монетах. Период западно – европейской готики окончательно упрочил эту, арабскую по своему началу, форму в области изобразительного искусства. Ввиду этого сходства наших венцов с западно – европейскими коронами, при отсутствии прецедентов для них в византийской древности, наконец ввиду общепризнанного факта влияния на русское искусство XVII в. со стороны запада, будет вероятным заключение о родстве этой формы брачных венцов с формой средневековых корон запада, наши венцы относятся к XVII–XVIII в.

V. Место украшений в виде трилиственника в некоторых экземплярах венцов занимают острые шипы, расставленные по всей окружности верхнего ребра венца. Таковы венцы нашей коллекции №№ 9 и 10: оба деревянные точеные; наружная поверхность их была украшена живописью, от которой сохранилось лишь несколько разводов и части изображений: Царя царем, Богоматери, Иоанна Предтечи и царя Константина. Обручи имеют наглавия, на которых утверждены столбики, маковицы и восьмиконечные кресты. Мера 3 в. в высоту (без колонки) и 4 в. в диаметре. Форма эта, употребительная у нас в XVII и XVIII в. и особенно в юго – западной России, имеет также свои параллели в форме царских корон. В памятниках Византии шипообразная корона усвояется олицетворениям отвлеченных понятий, напр. в греческ. евангелиарии (XII в.) ватиканской библиотеки “ελεημοσύνη и διχαεοσίνη”; изредка шипы соединяются здесь также с жемчужной повязкой, как в медальонных изображениях Евдоксии, дочери Феодосия младшего и жены Валентиниана III, и императора Ираклия ¹¹.

В России ее находим на древних новгородских и псковских монетах, также на монетах великокняжеских от времен Василия Васильевича до Алексея Михайловича включительно и на памятниках иконографии XVII в. и проч. В западной Европе образцов ея – бесчисленное множество. По своему первоначальному происхождению – это одна из древнейших форм короны и известна была за долго до Р. X.

VI. Последняя в хронологическом порядке форма брачного венца приближается к обычному типу современной нам европейской короны. Если в этой форме можно находить что – либо новое, оригинальное, то во всяком случае оригинальность эта не простирается далее простой комбинации стародавних форм короны и брачного венца. В основе её лежит тот же обруч диадемы, окаймленный по верхнему ребру сплошным рядом зубцов или шипов, с перекрестием вверху, состоящим из двух или трех скрещенных дуг, в центре пресечения которых находится колонка с маковицею и крестом. Наиболее типическое отличие этой формы составляет перекрестие из двух или трех высоких дуг; но и оно не есть продукт изобретательности новых художников, а старая форма, лишь видоизмененная применительно к своему новому назначению. В ней мы можем наблюдать постепенный переход формы из области практической в область эстетики. Раскопки на северном берегу Черного моря, в областях греческих колоний, и памятники византийского искусства дают знать, что древняя диадема иногда имела тонкое перекрестие, не выступающее наружу, но скрытое внутри диадемы. Оно нужно было отчасти для того, чтобы голова имела вверху диадемы точку опоры, отчасти же, как в византийских диадемах, для того, чтобы служить опорой для креста, который утверждался иногда сверху над центром диадемы. С течением же времени перекрестие это стало подниматься выше и выдаваться сверху диадемы; форма его оказалась пригодной для целей эстетических; а первоначальное назначение его забылось. На наших экземплярах брачных венцов можно проследить этот переход формы из одной сферы в другую: в некоторых из них перекрестие до такой степени низко, что совершенно скрывается за украшениями верхнего ребра обруча: таково перекрестие в венцах №№ 11 и 12; очевидно, что если бы оно было устроено с целью придать изящество венцу, то не могло бы занимать такого несоответственного положения; след. оно имело в данном случае практическое назначение. В музее академии художеств хранится замечательный в этом отношении экземпляр железного брачного венца, в форме которого мастер обнаружил стремление совместить цели практические с эстетическими; он устроил здесь два перекрестия: одно внутри ободка, как опору для головы, другое сверху венца – для украшения; оба они имеют одинаковую форму, и первое в исторической последовательности составляет прототип второго. Если таким образом оставить в стороне подробности украшений новых венцов и корон, то они представляют в своей форме древнюю диадему с перекрестием, которому дано лишь возвышенное положение; оригинальность их следов. заключается лишь в комбинации и незначительном

видоизменении древних форм. Форма эта получила у нас широкое применение в XVII и XVIII вв. и перешла даже на епископские митры. Подобно короне и венцу брачному, митра состоит из обруча, украшенного шипами и наглавия, представляющего лишь видоизменение перекрестия. В этом пункте след. нашли некоторое соприкосновение царское и иерархическое достоинство и достоинство брачного союза.

Припоминаются здесь известные серебряные венцы XVI–XVII в., хранящиеся в московском Успенском соборе. Главное отличие их формы от диадемы с перекрестием состоит в том, что ободки их спереди значительно возвышены и сведены в щипец. Это обстоятельство родило поддерживаемое доселе мнение, будто это возвышение долженствовало изображать наложенную на венцы царскую корону и что след. в этих венцах венчались браки русских царей. Но нужно иметь достаточно пылкое воображение и большое незнакомство с русской стариной, чтобы принять это мнение. Никакого сходства с короной в этом отношении нет; а если оно есть, то в целом венце, но не в одной части. Возвышение же это имеет свою длинную историю. Его мы встречаем и в керченских диадемах, и в византийских и, если угодно, даже в наших народных так называемых венцах, составляющих женский головной убор. В применении к брачным венцам это также явление далеко не единственное. В нашей коллекции находится железный брачный венец с резным фигурным возвышением спереди, и два лубочных венца, передниe части которых значительно возвышены. Примеры эти разрешают господствующую иллюзию и заставляют видеть в возвышении на московских брачных венцах традиционную художественную форму, но не символическую фигуру.

Отметив основные формы брачных венцов, не можем не остановиться на их украшениях. Рассмотрение всех деталей этих украшений для нас излишне, так как они не имеют на брачных венцах специального характера и составляют лишь звено в общей истории русской орнаментики, а потому мы обратим внимание лишь на изображения лиц святых на брачных венцах. Но и из числа этих последних не все имеют специальное отношение к браку: одни являются здесь в силу общих религиозных причин, другие избраны нарочито для наглядного указания на значение таинства брака. Чаще других изображений попадается на венцах изображение деисуса. Составляя одно из весьма распространенных, начиная с глубокой древности, изображений, находя место и в церквах, и в домах, и даже на предметах обычного употребления, вместе с тем выражая полноту новозаветного божественного домостроительства, изображение это было весьма уместно и на брачных венцах, тем более, что и по своей внешней форме оно оказывалось весьма удобным для венечного ободка. На женских венцах повторяется то же самое изображение, или изображение знамения Богоматери: последнее является обычным в новгородских венцах, как изображение местной святыни. На задней стороне венцов изображался крест с тростью, копьем и обычными надписями; по бокам – херувимы и серафимы. Все эти изображения, выражая собой общие христианские мысли и понятия, не имеют здесь специального значения; оно открывается здесь лишь в тех случаях, когда Спаситель изображен в виде царя, а Богоматерь в виде царицы. Царские венцы на главах Спасителя и Богоматери (изображенных на венцах) указывают косвенным образом на высокое значение таинства брака и наводят на мысль о том, что в уме художника царские и брачные венцы представлялись явлениями сродными. Такое же сопоставление идеи брачного венца с идеею царской короны можно видеть и в изображениях равноапостольных царей Константина и Елены. Как первый царь, доставивший торжество православию и причисленный вместе со своею благочестивой матерью царицею Еленой к лику святых, Константин Великий естественно выдвигался вперед всякий раз, когда возбуждался в уме богослова или художника вопрос о царском достоинстве в православии. И вот, нося в своем сознании мысль о царском достоинстве брачного союза, художник изображал Константина и Елену на брачных венцах, как символах этого достоинства. Православная русская церковь со своей стороны, поддерживала это убеждение, доказательством чего служит то, что в древнерусских чинопоследованиях брака весьма часто встречается тропарь, а иногда и кондак Константину и Елене (Соф. Библ. №№ 836, 839 и др.), а в отпуске поминаются их имена (Ibid. №№ 1101, 1085, 531 и др.). Почему именно этот тропарь и кондак, – и эти имена,

а не другие, считались приличными брачному чинопоследованию, ответ на это получается из сопоставления идеи царского венца с венцом брачным. Изображения Адама и Евы на брачных венцах имеют иной смысл: они указывают на то, что таинство брака освящает собой естественное чадородие, начало которого соединено с именами прародителей. Наконец изображения Иоакима и Анны усиливают мысль о влиянии брака на естественное деторождение, показывая, что даже неплодные по природе, каковы были Иоаким и Анна, под действием этого таинства, получают благословение чадородия.

Рассмотренными формами исчерпывается та сторона вопроса о брачных венцах, которой они соприкасаются с историей христианского искусства. Что касается их церковного значения, то оно открывается там не сполна и может быть уяснено лишь при посредстве древних чинопоследований брака, в которых выделяется видное место церемониям возложения венцов на головы брачующихся и снятия их. Какое важное значение усвояла древность этим церемониям в общем составе брачного чинопоследования, об этом можно судить уже потому, что как в греческой, так и русской церкви целое чинопоследование носит название одной лишь части “венчание” (στεφάνωμα). Внешний образ, составляющий наиболее резкую отличительную черту в формальной стороне этого чинопоследования, дал первый толчок для наименования и сосредоточил вокруг себя целую группу церковных церемоний. Эти церемонии возложения и снятия венцов, начиная с того момента, когда установилась схема брачного чинопоследования до настоящего времени всегда служили и служат одним из важных составных элементов его. В древнейших греческих чинопоследованиях брака находится уже особая молитва о благословении венцов силой, наитием и действием Св. Духа (υπέρ του εύλογηθήναε τά στέφανα. Ευχολ. Goar.) и в числе брачных обрядовых действий одно из видных мест занимают возложение и снятие венцов в восьмой день при чтении особых молитв. Тоже и в древнерусских чинопоследованиях. Хотя точной определительности в количестве и тексте молитв и желательного однообразия редакций мы здесь не видим, однако по частям находим все те элементы, из которых слагаются эти церемонии в настоящее время. Отсюда мы узнаем, что венцы возлагались на головы жениха и невесты при пении стиха “положил еси на главах их венцы от камений честных” (Служ. соф. библ. XIII в. №№; 525 и 581; служ. XV в. № 836), хотя это, разумеется, отнюдь не уполномочивает нас считать древнерусские венцы украшенными драгоценными камнями. Обряд этот сполна имеет у нас греческое начало. Что же касается другого стиха, который также иногда пет был при возложении венцов “Господи силой твоею возвеселится царь”, то он по всей вероятности перешел в нам из сербских служебников (Требн. моск. син. библ. №№ 373 и 374. Опис. III, 1. 159). Между тем священник еще до начала этого пения произносил молитву “Господи Боже наш, иже славою и честию венчал еси святыя своя мученики“ (Соф. Б. №№ 836, 389). Молитва эта, равно как и пение стиха “святии мученицы“ разъясняет нам церковный взгляд на брачные венцы в смысле св. Златоуста. Как в древнем мире венок служил символом награды борца за победу в единоборстве, так в христианстве он явился символом награды за подвиги мученичества. Как мученик ценой своей крови покупает торжество своих христианских убеждений и в этом смысле, подобно царю победителю, заслуживает победного венка, так и христианин вступивший в брак ео ipso доказывает свою победу над страстями и удостаивается победного – царского венка: отсюда пение стиха “св. мученицы“ является как нельзя более уместным при возложении брачных венцов. Брачные венцы обыкновенно возлагались непосредственно на головы брачующихся; но иногда они вручались куму и куме (дружки, свахи, шаферы), которые держали их сзади над головами жениха и невесты (соф. б. №№ 836, 839,1065, 1064, 1066, 1085, 1101. В моск, синод, б. Служ, т. н. киприановский № 601). В отношении второбрачных практика древнерусской церкви была не та, которая наблюдается в настоящее время, именно: на них или совершенно не возлагали венцов, или же возлагали не на головы, но на правое плечо. Практика первого рода узаконена была отцами стоглавого собора, которые категорически утвердили, что “второму браку венчания несть, но токмо молитва“ (гл. 23). В оправдание этого узаконения стоглав ссылается на какие – то правила по – видимому Никифора исповедника и Никиты Ираклийского; но ссылка эта не совсем точна. Если разуметь под правилами – правила касательно этого предмета в греческой церкви, то они не узаконяют на этот раз какого либо одного определенного обычая. По правилу Никифора исповедника (пр. 2 и 5) двоеженцы не венчаются (гл. 21), по правилу Никиты Ираклийского (XI в.) в его ответах еп. Константину – также (тή μεν άκρίβεια τους δίγαμους ούκ οΓδε στεφανοον); но великая константинопольская церковь, как свидетельствует тот же Никита и., не соблюдала этого правила и возлагала венцы даже на двоеженцев (καΐ^οΐς διγάμοίς τους νυμφικούς στεφάνους’ έπιτίθησι), и никто не осуждал этого обычая. Следовательно, определение стоглава касательно этого предмета основано не на всеобщей практике древней греческой церкви, но на частной и притом наиболее строгой. Быть может поэтому оно и не всегда выполнялось в практике русской церкви. В старинных русских служебниках указывается нередко в чинопоследовании о второбрачных возлагать венец на правое плечо вдовца (соф. б. №№ 1066, 1085 и др ); при этом первобрачный при бракосочетании с вдовой или девица с вдовцом удерживают все преимущества первобрачных; ограничение при возложении венца распространялось единственно на второбрачных (№ 1085, № 108: указ о втором браку; на обороте: “а венец держат на отроке или на девице на главе, а вдовцу на правом плече»). Видно, что венец признавался символом высокого достоинства и не применялся одинаково без разбора во всех случаях.

Снятие венцов с новобрачных в старину происходило у нас при такой обстановке, которая в настоящее время уже не имеет места. Из ХШ и XIV вв. мы имеем сведения, что священник после венчания при пении стиха “славою и честию венчал еси“... сажал новобрачных на лавицу и здесь снимал с них венцы (Соф. б. № 525 л. 78 на обор, идут к лавице поюще стих славою и честию... и посадив я глаголет (священник) молитву на снятие венца), или же_# обращал их при этом десной страной к западу, снимал венцы, благословлял крестообразно (венцом) жениха и невесту и эта церемония заканчивалась взаимным поцелуем между новобрачными. Церемония снятия венцов происходила или непосредственно после венчания или же в 8 – й день, как это было принято в церкви греческой и как делается в некоторых местах (напр. на Кавказе) доселе ¹². Так. обр. и в этом случае нашла применение столь распространенная в древнем мире символика числа “семь“.

Церковный обряд брака в старину заканчивался обрядом бытового характера, состоявшим в осыпании новобрачных хмелем и житом; он был занесен даже и в служебники. “Таж повелит поп матери венчальной нововенчанных осыпати их хмелем и житом“ (соф. б. №№ 1063 и 1065). Обряд заслуживающий особенного внимания как по своему характеру, так по древности и параллелям. Это обычный обряд, символизирующий внешнее благополучие и плодородие новобрачных. Насколько он распространен и тождествен всюду по своему внутреннему значению, настолько же разнообразен по отношению к его материи. Объясняется это разнообразие из различия внешней обстановки различных народов и из различия понятий о наибольшей полноте внешнего благополучия: для одного народа, живущего в известных географических условиях, такую полноту выражает жито, для другого орехи и т. д. Отсюда мы видим, что одни из древних народов (греки) при брачных церемониях осыпают новобрачных орехами, конфектами, винными ягодами и гранатовыми зернами, другие (индусы) рисом, третьи (французы) пшеницей и горохом, четвертые (евреи в западном крае) овсом или хмелем. Славянские народы, как по – преимуществу земледельцы с отдаленнейших времен, употребляют для этой цели зерновой хлеб: рожь, пшеницу, ячмень, овес, конопляное масло и хмель, и лишь малороссы и жители угорской Руси пользуются орехами. Осыпание мелкими деньгами составляет явление не совсем обычное. У русских осыпание новобрачных хмелем и житом в старину составляло неизбежный обряд при всякой свадьбе, будет ли то свадьба княжеская, царская или простонародная. Древние свадебные чиноположения и описания свадеб, изданные И. П. Сахаровым, отмечают этот обряд при каждом отдельном браке: иногда он совершается над одним женихом, иногда над невестой, иногда над обоими вместе, при том в редких случаях пред отправлением в церковь, большею же частью по окончании церковного обряда и по приходе молодых в сенник. Материал для осыпания приготовлялся заблаговременно: “на столе... на блюде поставить (подле перспеч, калачей и сыра) осыпной хмель, да деньги золотые и новгородки золоченые, да девять соболей, да камки и тафты всякия“. Исполнение обряда поручалось обыкновенно свахе, которая надевала для того две шубы, – одну “на изворот“: “а как дойдут (молодые) до постели, и в те поры тысяцкого жена (сваха) положит на себе две шубы, одну по обычаю, а другую на изворот, и будет из мисы осыпать великого князя (Василия Иоанновича) и великую княгиню (Елену Васильевну Глинскую) у дверей сенника“. Таков был народный обычай, и ему охотно подчинялись даже князья и цари. Но во всех случаях, указанных в памятниках Сахарова, этот обряд показан вне церкви; между тем как в цитованных нами древних требниках он отмечается вслед за снятием венцов и поцелуем новобрачных: это тот торжественный момент, когда при браках богатых и высокопоставленных лиц, певчие пели демественное многолетие и когда весьма естественно было присоединить обряд, выражающий в символической форме то же пожелание благополучия. Истолковывать в каком либо непрямом смысле эти указания рукописей, мы не имеем права и должны допустить, что в былое время обряд народный уживался с обрядом церковным. Переносясь отсюда мыслью еще раз к царскому венчанию, находим здесь аналогичный обряд осыпания золотом и серебром новопоставленного царя при поставлении его на царство. Такой случай имел место при поставлении царя Ивана Васильевича. Вот как описывается он в одном из рукописных сборников ХVI – XVII в.: после литургии (в московском Успенском соборе), которая совершена была митрополитом Макарием и с которой соединялась церемония возложения на Ивана Васильевича барм и царского венца “осыпа его (новопоставленного царя)

брат его князь Георгий Васильевич златом и сребром трижды пред пречистой и пред архангелом и пред благовещением“ ¹³. Сколь ни различна от предыдущих обрядов материя этого последнего обряда, но едва ли возможно отрицать связь их в основной мысли.