Ближайшие задачи изучения древнерусской книжности

СООБЩЕНИЕ

Н. НИКОЛЬСКОГО

1902

Напечатано по распоряжению Комитета Императорского Общества Любителей Древней Письменности.

секретарь П. Шеффер.

типография М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 3 лин., д. № 28

С правильным движением научной мысли несовместимы поспешные обобщения, основанные на недостаточных и мало изученных первоисточниках. Ошибочное наблюдение, полученное таким путем, может задержать на продолжительное время поступательный ход науки по ее прямому направлению. Строго научная методика требует поэтому, чтобы вывод не отделялся посредствующими скачками от посылок, из которых он исходит. Но современною историографией так называемой древнерусской литературы правило это оказывается совершенно забытым не только в изысканиях по частным вопросам, а и в самом построении общей системы ее. Отчетливо выделяются здесь преждевременные обобщения, сделанные еще в 50-х годах минувшего века, и этими старинными недосмотрами и определяются в настоящее время те ближайшие задачи, которые должны предстоять исследователю допетровского книжного дела.

После ряда опытов литературной истории и вслед за неудачными очерками, принадлежавшими Гречу и Максимовичу, история так называемой древнерусской литературы начала свою жизнь с труда С. Шевырева: «История русской словесности преимущественно древней» (т. I в 2 ч. 1846; ч. III – 1858; IV – 1860). За этими чтениями московского профессора, по-видимому, была неотъемлемая и крупная заслуга. Распределив в хронологически стройном порядке памятники русской словесности, Шевырев пытался подметить ее развитие в связи с религиозною, умственною и общественною жизнью народа. Казалось, в науке совершился выдающийся шаг: литературная история превратилась в историю древнерусской словесности, и в длинном ряде следовавших затем общих курсов ее метод разработки и самое научное здание, по-видимому, на столько упрочились, что в настоящее время было бы странным ставить самый вопрос о возможности воспроизвести ее прошлое на основании существующих источников.

Между тем в действительности эти источники относятся ничуть не к общей истории древнерусской литературы, а только к судьбе одного из специальных ее отделов. Обратим внимание на то, что в курсах по истории русской литературы занимает исследователя XVIII и XIX столетий. Имена Кантемира, Татищева, Тредьяковскаго, Сумарокова, Екатерины II, Карамзина, Жуковского, Крылова, Озерова, Гнедича, Батюшкова, Грибоедова, Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Кольцова, Тургенева, Островского и друг. достаточно ясно показывают, что входить в круг изучения словесности, стремящейся к эстетическому действию. Между тем, в предшествующие столетия мы почти не встречаем ближайших предков беллетристики XVIII и XIX вв. Слово о Полку Игореве, несколько сказаний и повестей, следы былевого эпоса – вот немногие остатки аналогичных памятников дореформенной эпохи, окончившейся во второй половине XVII века. Остальное все, что не относится к деловым бумагам, принадлежит церковной письменности, которая продолжала свое развитие и в послепетровские годы, но вопреки ожиданиям обыкновенно исключается из общих курсов по истории русской литературы XVIII и XIX столетий. Получается любопытная странность: к истории изящной словесности за ее два недавних столетия прикрепляется спереди история церковной письменности за семь предшествующих веков, несмотря на то, что первая не была связана с последней причинною зависимостью Изученье же истории церковной письменности, существовавшей на Руси непрерывно с XI века до наших дней, разрубается с таким же непонятным произволом: дореформенная церковная письменность изучается с точки зрения историка позднейшей литературы, а послереформенная выбрасывается из области литературного изучения.

Церковная письменность дореформенной эпохи не была связала нераздельно с послепетровской изящной словесностью ни по задачам, ни по содержанию, ни по форме, ни по литературному стилю, ни по своей, так сказать, природе и потому должна иметь в общей истории русской письменности свой отдельный круг самостоятельных задач разработки. Рассматривая дореформенную церковную письменность, как необходимый исторический прецедент позднейшей словесности и включая первую в длинную пропедевтическую главу последней, теряют из виду состав и значение того материала, который в настоящее время мы имеем для изысканий в области допетровской письменности духовной и светской.

Этот материал содержит с одной стороны драгоценные запасы сведений о церковно-учительном деле и весьма мало данных для суждения о древней литературе в целостном объеме ее произведений. Но если мы имеем источники, пригодные для истории богослужебных книг и проповедничества, то это не значит, что мы имеем необходимые источники и для истории всей вообще литературы и в праве делать выводы о ее развитии с точки зренья позднейшего понятия о словесности. С другой стороны, тот же материал еще недостаточен для выводов об общем движении древней литературы, так как до сих пор не изучено состояние местного просвещения в отдельных средоточиях книжности старого времени. Между тем при отсутствии книгопечатания и при разъединенности умственных центров, не все литературные факты могли занимать в действительности то самое хронологическое место в их цепи, какое им присваивают историки на основании хронологических сопоставлений. Точной истории общерусской древней словесности должны предшествовать очерки развития областной пись­менности: иначе будет устанавливаться преемственная связь между сочинениями там, где могло и не быть никаких следов ее. А таких очерков мы пока не имеем. – Очевидно, что если современная историография построяет свои обобщения на основании малоподготовленного к тому материала, то научные задачи ее должны быть сужены и видоизменены приме­нительно к наличному состоянию его. Должна быть видоизменена и самая точка зрения на изучаемый материал.

Всмотримся, какими в самом деле источниками располагаем мы для истории письменности допетровских столетий или, точнее, до половины XVII века?

Все уцелевшие памятники этой письменности принадлежат или к разряду архивных документов, или к числу библиотечных рукописей.

Первые состоят преимущественно из деловых документов, как-то: купчих, правых, раздельных, сотных межевых, данных, духовных, отписок, жалованных грамот, указов, явок, платежных, кабал и т.п. актов, относящихся к юридическому или частнохозяйственному быту. Такие документы имели значение ценности денежной или вещевой и потому до конца XVIII века бережно сохранялись в приказах и церковно-монастырских казнохранилищах или казенных палатах. Но понятно, что большая часть этих столбцов и свитков не имеет отношения к древнерусской словесности.

Это значение обыкновенно присваивают той половине письменности, которая входила в состав книгохранилищ или книжных палат. Но в действительности и эта часть материала недостаточна для наблюдений над нашей старинною литературой во всем ее объеме, так как в настоящее время мы располагаем только теми книжными рукописями, которые сохранили монастырские и церковные библиотеки московской Руси, не допускавшие в свою среду того, что выходило за пределы их прямого назначения. Если в настоящее время было бы ошибкою писать обзор современной литературы, ограничиваясь тем, что стоит на полках церковных библиотек, точно так же было бы несправедливо предполагать, что древнерусская церковно-монастырская библиотека охватила собою все разряды памятников литературного творчества.

Она имела свою более или менее узкую задачу, к которой и приспособлялась и в своем составе, и в своей судьбе.

В старинных монастырских библиотеках мы не находим обширных отделов письменных произведений, напр., той частной переписки, которая была чужда назидательного характера, но которая несомненно существовала с древнейшего времени. Почти не видим мы здесь и сборников деловых документов, несмотря па то, что такие сборники находили себе приют рядом с библиотекой в монастырских казнохранилищах. Очевидно, что книжные палаты церквей и монастырей не были складами случайных рукописных запасов, но служили определенным целям, которые с одной стороны исключали из библиотеки то, что не имело близкой связи с этими целями, с другой стороны намечали спрос на рукописи с содержанием, необходимым для церковно- монастырского книгохранилища.

Что же входило в состав этой церковно-монастырской библиотеки, как сформировалась она и сближалась ли ее история с процессом развития литературы?

До нас не сохранилась в цельном своем виде ни одна из южнорусских домонгольских библиотек, но мы имеем еще не мало данных для истории библиотек на московском севере, начиная с XV века. Одна из характерных подробностей развития просвещения состояла здесь в том, что почти каждое культурное явление возникало под влиянием насущных потребностей быта. Монастырские и церковные библиотеки не составляли в этом отношении исключения. Ни одна церковь, ни один монастырь не могли оставаться без службы и пения, а следовательно и без богослужебных книг. Поэтому псалтыри, служебники, минеи, стихирари, октоихи, триоди, паремейники, часословы, а затем уставы, требники, ирмологии и т. п. книги и служили начальным звеном в истории каждого церковного и монастырского книгохранилища. Сюда же принадлежала и Кормчая, как канонический регулятор жизни. В небольших церковных книгохранилищах (особенно по селам и погостам), как видно из писцовых и переписных книг, нередко этою наличностью и исчерпывалось все книжное имущество. Но в более пожилых церковных единицах на этой ступени не могли замирать потребности местной библиотеки. Согласно с 19 правилом пятошестого вселенского собора греческие типики, перешедшие на Русь, требовали, чтобы в церквях прочитывались разные назидательные творения отцов и учителей церкви. И уставы: студийский и (афонско-) иерусалимский отмечали даже самые книги и статьи, подлежавшие богослужебному прочтению. Поэтому вторичную ступень в судьбе церковно-монастырского книгохранилища составляло приобретение книг с уставными чтениями, носивших в древности техническое прозвище – четьих. В этот второй отдел библиотечной книжности входили: соборники (в отличие от изборников), минеи-четьи, торжественники, прологи, златоустники, земные раи, пятидесятницы, учительные евангелия, толковые евангелия, патерики, толковые псалтыри и б. м. златоструи. Богослужебными и четьими книгами ограничивались потребности обычной соборной и церковной библиотеки.

Но в общежительных и скитских монастырях – помимо храмовых наставлений – типиконом предусматривалось еще келейное чтение, которое дало место третьему типу библиотечных книг древнего времени – книг келейных, служивших целям внебогослужебного назидания и справочным.

Большая часть их состояла из нравоучительных сборников определенного наименования или из сборников, со­ставлявшихся посредством выборки статей из четьей письменности или вообще из назидательных сочинений или из справочных статей с положительным содержанием. Сюда могут быть отнесены: палеи, хронографы, летописи, измарагды, златые цепи, Изборник 1073 года и т. п. рукописи.– Это – третий отдел древней книжности, расширение которого составляло третью задачу в истории отдельных, более или менее значительных, монастырских собраний.

Почти до половины XVII в. вне этих трех отделов в древнерусской библиотеке мы не видим почти никаких других памятников. Это не значит, что не было отдельных исключений. Под крышку монастырского переплета чрез вклады случайно пробирались книги особого характера, а также деловые бумаги. Но тем не менее в древности существовала определенная норма, которую нивелировался обычный состав рукописей духовной библиотеки, и эта норма заключалась в богослужебно-назидательном и церковно-законодательном назначении памятника. Очевидно, что рукописи монастырских и церковных библиотек отвечали практическим потребностям местных общин, а ничуть не служили зависимым отражением древнерусского литературного дела во всем его разностороннем объеме. Напротив, в этих практических потребностях находит свое объяснение и самый круг русских сочинений в монастырской библиотеке, и их литературный стиль, и их подражательность узаконенным греческим образцам.

В какой мере указанные жизненнобытовые задачи библиотеки повлияли на самую судьбу сохранившегося материала, не трудно подметить по общему ходу развития доступной исследованию книжности, пережившей два крупных периода своего допетровского бытия. И в первом периоде, случайно совпавшем с веками пергамина, и во втором московском периоде, начавшемся с конца XIV в., состав ее складывался под влиянием запросов церковно-монастырской книгохранительницы.

Статистические сведения о первоначальных шагах нашей пергаменной письменности вполне оправдывают сделанное наблюдение, освещая отмеченную поступательную постепенность ее истории¹. Так как на первых порах для церквей и монастырей необходимы были богослужебные рукописи, то сообразно с этим в числе наличных 708 пергаменных книг XI – XIV столетий мы и находим (в отрывках или в цельном виде) служебных евангелий (апракос и тетр) 138, апостолов 16, псалтырей 25, паремейников 27, служебных миней (отдельными месяцами) 86, праздничных 14, 17 стихирарей, 10 ирмологов, 5 кондакарей, 35 триодей октоихов и параклитов 19, канонников 9, шестодневов 7, служебников 29, обиходов, требников, уставов и других богослужебных книг 35; итого из 708 книг, следовательно, мы имеем 470 специально богослужебных. Большинство остальных принадлежит к разряду четьих книг. Число их восходит до 218. И только 20 рукописей остаются на долю небогослужебных.

Выражая указанные цифры в процентных отношениях, получим, что в общей сумме сохранившихся пергаменных книг специально богослужебных рукописей мы имеем около 67%, четьих около 29%, а не богослужебных около 3%.

Распределив тот же статистический материал по векам, мы увидим, что от первых: XI и XII столетий уцелели книги большей частью специально богослужебные; именно от XI века в числе 21 рукописи нам остались: 6 евангелий, 2 псалтыри, 2 псалтыри с толкованиями, 5 миней месячных, 1 Пандекты Антиоховы, 1 список слов Григория Богослова, 2 отрывка из житий св. Кодрата и Феклы и 2 Изборника Святослава 1073 и 1076 гг., т.е. богослужебных рукописей 13, четьих 6, остальных только 2.

К XII в. относятся 59 сохранившихся рукописей: из них богослужебных 43, четьих 14 и 1 Кормчая.

В дальнейшие века процентное отношение числа четьих и келейных книг к числу книг богослужебных возвышается. И этот факт не может не служить показателем взаимности между сохранившеюся рукописью и специальными задачами монастырской библиотеки. Монастыри сберегли нам по преимуществу те пергаменныя книги, без которых не могло обходиться церковное богослужение в широком значении этого слова. Сначала переписывались книги богослужебные, затем четьи. Вне этого круга мы не имеем почти ничего.

Из русских литературных произведений в домонгольских списках до нас сохранилось очень и очень немногое, но сохранилось именно то, что читалось за богослужением (напр., житие Феодосия, сказание о Борисе и Глебе и т. п.), или что имело значение законодательного руководства. Затем, какая книга, как не Библия по принятии русскими христианства должна бы была привлекать к себе труды переписчиков? Между тем до конца XV века, до времени Геннадия, ни одного полного списка Библии не сохранилось. Даже древнейший русский полный список новозаветных книг отно­сится лишь к половин XIV века. Этого, без сомнения, не случилось бы, если бы интересы богослужебные не покрывали собою самих мотивов по распространению и сохранению списков. Даже из книг библейских у нас переписыва­лись главным образом те, которые прочитывались за богослужением.

Далее: древнерусская книжность дает другие не менее отчетливые указания на то, что уцелевшие рукописи недостаточны для истории древнерусской литературы во всем ее объеме.

Слово о полку Игореве, Слово Даниила Заточника, отрывки исторических сказаний в летописях, Слово о погибели русской земли и т. п. произведения показывают, что в начальные века русской жизни кроме церковно-учительной книжности существовала и развивалась и светская литература, достигнувшая в южной Руси значительного расцвета. Если бы Слово о Полку Игореве было одиночным для своей эпохи, то оно было бы, конечно, историческою несообразностью. Но мы знаем кроме того, что в тот же ранний период было не мало частных книголюбцев и участников литературного труда. Однако ни книжные собрания таких лиц (за исключением случайных экземпляров), ни произведения литературы, чуждые церковного назидательного характера, нам неизвестны помимо того немногого, что сберегли до нас в разрозненном виде монастырские библиотеки более поздней формации, как северно-русские, так отчасти и юго-западные. Если руководиться списком (южно- и западнорусских) рукописей, составленным проф. Владимировым, то от домонгольского времени мы знаем только двух представителей киевской книжности, предназначавшейся для домашнего чтения, именно изборники 1073 и 1076 годов. Все статьи русского пера, носившие светско литературный отпечаток, сохранились до нас в сравнительно поздних и единичных списках, нередко носящих печать искажений. Совсем не случайно то обстоятельство, что сгоревший в 1812 году (ярославский) список Слова о Полку Игореве был единственным, что полного текста Слова о погибели русской земли мы не знаем, что Слово Даниила Заточника известно только по 7−8 спискам, из коих большая часть представляет собою церковно-учительную переделку памятника. Светская литература с циклом ее исторических сказаний и поэтических произведений была соблазнительна и неуместна в благочестивом семействе богослужебно аскетических рукописей монастыря. Мало того, даже сказания о подвижниках (напр., жития Антония Печерского, св. Владимира и т. п.), не получившие значения четьих статей, быстро исчезали из книжности. Житие Антония уже в XVI веке безуспешно разыскивал старец Исаия в Москве. Еще меньшую живучесть обнаруживали тексты частных хотя бы и нравоучительных писем и посланий: мы знаем о таких утратах из жития Феодосия Печерского, Кирилла Туровского, из послания митрополита Климента, из летописи и т.д., и т.д.

Когда после татарских погромов рассеялись киевские и южнорусские библиотеки и центр культурной жизни вместе с монастырской колонизацией передвинулся в пределы междуречья Оки и Волги и далее на север, тогда, начиная с половины XIV в., в период возрождения русской книжности, бесспорно, могли еще существовать остатки киевской не четьей и не духовной литературы. Следы близости к киевской эпохе не трудно еще открыть в нескольких сборниках (изборниках) первой половины XV столетия (см. сборники: Паисиевский Арх Мин. И. Дел, Истор. Музея, Кирилл. библ. и т. п.) и среди произведений тогдашнего летописания. Но для вновь формировавшихся на севере библиотек были в то время необходимы по преимуществу богослужебные, а затем четьи книги. Русская книжность на московском севере со второй половины XIV в. до конца XV в. и изобилует поэтому списками тех и других, что стояло в синхронической связи с заменою студийского устава иерусалимским и с усилившимися сношениями с югом, доставившим как обильный запас переводной четьей и учительной письменности, так и опытных творцов служб, житий и слов. Произведения киевской не четьей литературы не должны были находить для себя переписчиков в монастырях Суздаля, Подмосковья и Белозерья с одной стороны потому, что сочинения эти не совпадали с тогдашними запросами монастырской библиотеки, с другой стороны потому, что по уставу монашеских общежитий, получивших начало от Сергиевой лавры, ни одна книга, ни одно писание в монастырь не предпринимались без благословения и контроля настоятеля. Из «письма о нелюбках» мы знаем, как опасливо относились монахи к своим самодельным писаниям, бросая их в огонь в случае сомнения относительно их содержания. Свобода переписки в северных монастырях особенно в XIV и XV вв. была сильно сдавлена. Если бы предполагать, что книга московского периода должна была сберечь остатки киевского и более позднего эпоса или т. п. произведения не духовной литературы, то следовало бы ожидать этого от частных библиотек. Но ни от XIV в., ни от первой половины XV века ни одной такой библиотеки не сохранилось. Частные же рукописные собрания XVI века нам известны только в той мере, в какой их приняли в свою среду монастырские книжные палаты. Так, если мы знаем о нескольких рукописях, принадлежавших разным князьям, то потому, что эти книги уцелели в монастырских или церковных библиотеках. Таковы, напр., книги Ивана III, Василия Ивановича и Ивана Грозного, розданные ими в разные монастыри до известного московского пожара. Как мало знаем мы о светских библиотеках, лучше всего доказывает недавний спор по вопросу о существовании в XVI в. великокняжеской библиотеки иноязычных книг. Можно, впрочем, с некоторою вероятностью догадаться, каков был состав библиотек великих князей и других светских лиц за поздние века XV−XVI. Библиотеки эти составлялись уже в ту пору, когда жизнь обычаем и спросом определила до известной степени круг памятников, которым было дозволено входить в библиотечную книгу, и потому светские библиотеки тогда подходили – в своем составе – под уровень монастырско-церковных. Действительно, ни одна великокняжеская книга, ни одно известие не противоречат этому предположению.

Таким образом, состав наличных допетровских библиотечных рукописей был стиснут и очерчен практическими потребностями церковно-монастырского быта, складывавшегося под воздействием Типикона, Кормчей и жизненных условий. С этой церковно исторической точки зрения, как мне кажется, и следовало бы прежде всего оценить русскую книжность и литературную производительность древнего времени.

История же отдельных книгохранилищ также дает возможность отыскать прямые указания на то, в какое частное взаимоотношение с типикарными предписаниями вступали местные внешние условия существования церковно-монастырской письменности и просвещения.

Здесь опять нельзя было бы не подметить, что специально-литературные интересы были слишком удалены от главных моментов развития сохранившейся книжности и нельзя было бы не видеть связи ее с церковно-практическими потребностями. Сошлюсь на историю только трех крупных рукописных собраний: Новгородско-Софийской, Кирилло-Белозерской и Соловецкой библиотек.

Первая, возникшая при соборе XI века, важна для нас как редкий показатель состава библиотек соборных. Она не сохранилась в своей целости: еще в половине XVII в. (1652 г.) часть книг ее была увезена патриархом Никоном, затем еще большему отчуждению подверглись рукописи ее в XVIII в. – в 1720 и 1735 гг., а также в начале XIX в. С другой стороны уже в 1764 г. допетровский состав библиотеки осложнился присоединением нескольких библиотек упраздненных монастырей и рукописями кирилло-белозерскими. Тем не менее и в настоящее время можно усмотреть общие черты допетровского состава книгохранилища. Оно состояло почти исключительно из книг богослужебных и четьих. К первым принадлежало большинство – что и естественно для библиотеки епархиального владычного собора. Книги четьи составляют меньшее число, восходя главным образом к эпохе митрополита Макария, знаменитого собирателя четьего материала. Келейных книг, как излишних в соборной библиотеке, здесь сохранилось немного. Почти все софийские наличные книжки келейные поступили сюда не раньше 1764 года – из других монастырей. Состав библиотеки подчинялся ее практической задаче.

Библиотека кирилловских старцев была связана более прочными нитями с общественной литературою ХV и XVI столетий, так как в эти века около монастыря сосредоточились нестяжатели, полемизировавшие с иосифлянами по религиозно-общественным вопросам. Тем не менее и здесь не было прямой зависимости между историей библиотеки и литературно-публицистическим движением, но заметна тесная связь между книгой и ближайшими потребностями монастырской общины.

Начало Кирилло-Белозерской библиотеки восходит к концу XIV в., ко времени преп. Кирилла писателя и книголюбца. Его книжные собрания состояли или из рукописей богослужебных (евангелий, апостолов, канонников), или справочных книг (от никонских правил, лествиц и т.п.) по аскетике. XV век до 80-х годов был временем пополнения этого собрания богослужебными текстами и четьими книгами, в переписке которых приняли участие ближайшие ученики Кирилла и другие: Христофор, Кассиан, Игнатий, старец Игнатий Матфеев, дьяк Алешка, учивший детей грамматикийской хитрости и т. п. Так составилась библиотека из 212 книг, в среде которых было мало келейных. С 80-х годов XV в., когда богослужебно-четьи книги, необходимые для монастыря, были уже переписаны, тексты четьих статей подвергались проверке и переработке (Нилом Сорским, Гурием Тушиным и др.). и в составе библиотеки в большем числе появляются сборнички келейные, принадлежавшие Евфросину, старцу Паисию, б. м. Герману Подольнему, старцу Гурию Тушину, переписавшему до 36 книг, и другим. Но эти письменные работы только в самой незначительной степени захватили те литературные памятники, которые вышли из-под пера нестяжателей во время борьбы с иосифлянами. Большая часть таких сочинений утратилась, и из их среды мы видим в библиотеке главным образом немногие сочинения Нила Сорского. Кирилло-Белозерская библиотека конца XV века жила пересмотром старых четьих статей и пополнением их или текстами, принесенными с Афона, или произведениями Пахомия, Григория Цамблака и других лиц.

Со второй четверти XVI в. вследствие возрастания числа монашествующих в монастыре обозначилась потребность в псалтирях, необходимых для келейного правила. Сообразно с этим усилилась и переписка их. Одновременно начался приток книжных пожертвований в монастырь от московских вкладчиков, вызванный с одной стороны установившейся административной близостью к Москве, с другой стороны – общими условиями развития книжного дела на севере в XVI в. В то время книга перестала уже быть такою ценностью, которая в случае отчуждения или передачи ее ставила в безвыходное положение ее прежнего владельца, что имело место в XV веке. Кроме того, во вторую и третью четверть XVI в. мы наблюдаем и общие попытки увеличить число книг на Руси путем принудительной переписки, – попытки, которые шли из великокняжеского и царского дворца и находили себе сочувствие со стороны высшего духовенства. По поручению великого князя еще в начале XVI в. изготовлялись изумительные по своему исполнению рукописи в монастыре Николы Старого на Москве, где жил и сподвижник Максима по переводам старец Селиван. Эти книги жертвовались в. к. Василием Ивановичем в разные монастыри. В половине же XVI в. состоялось предписание царя – переписывать книги по разным городам: «бысть бо тогда (т.е. в 7062 г.) повеление от царя вел. князя Иванна по многим градом писати святыа книги». (В Вел. Новгороде этим заведывал софийский священник Фома). Можно догадываться, что это предписание было отзвуком Стоглава.

Как бы то ни было, но в половине XVI в. почти повсеместно на Руси участились вклады книгами в монастыри, что служит показателем возрастания общей численности рукописей, находившихся в частных руках. Действительно во второй же половине XVI в появились довольно обширные библиотеки частных лиц, которые могли быть вкладчиками в монастырские библиотеки. Из частных книжных коллекций XVI в. известны, напр., собрания митр. Иоасафа, митр. Макария, епископа Кассиана Рязанского и Сильвестра, иерея Благовещенского собора и царского духовника, также боярина Тучкова и друг. Рукописи Сильвестра, Кассиана и Тучкова значительно пополнили ряды кирилловских рукописей, придав составу монастырской библиотеки особый, так сказать, колорит.

Но эти вклады во вторую половину XVI в. не упразднили совершенно необходимости в переписке четьих книг, которая должна была ослабеть ко второй четверти XVI века. Соборы о новых чудотворцах 1547 и 1549 годов вызвали потребность обзавестись списками вновь составленных служб, житий и похвальных слов. В связи с этим в Кириллове, как и других монастырях, появились трефолои новым чудотворцам; служебные минеи прежнего состава дополнялись новыми службами; переписывались также сборники житий новых чудотворцев и пополнялись прежние торжественники. В то же время под влиянием Стоглава в крупнейших монастырях стало заметным желание урегулировать письменным путем бытовые отправления монастырской жизни как в области внутренней и богослужебной, так и в сфере экономической. В связи с этим в монастырское книгохранилище из казны (или казенной палаты) про­бирается сначала церковный обиходник, за ним следуют келарский обиходник, кормовая книга, синодик, вкладная книга, старчество и другие. Рукописи эти (за исключением старчества) уже совершенно выходят из области церковно-учительного и домашнего назидания, но появление их в библиотеке было аналогичным присутствию в ней Кормчей и Типикона и объясняется законодательным значением для местного общежития, именно для быта его богослужебного, келейного и церковно-поминальной практики. В XVII веке монастырь становится как бы церковно-административным центром для приписных окрестных пустынь и монастырьков и церквей кирилловских вотчин. Из Москвы с печатного двора в Кириллов направлялись новопечатные книги в десятках экземпляров для обязательной продажи и распространения их среди подчиненных церковных учреждений. Поэтому почти все нововышедшие печатные книги поступали и в монастырскую казну, а отсюда в книгохранилище. Но деятельность печатного двора, издававшего одна за другою богослужебные, а затем и четьи книги, сузила необходимость переписывания как богослужебных, так и четьих рукописей. Из числа последних особенное значение имели издание (в 1647 г.) так называемого Соборника, т.е. постного Златоустника, и последующие издания святоотеческих сочинений, как-то Паренесиса Ефрема Сирина, переводов Епифания Славинецкого и распространение учительных евангелий Кирилла Транквиллиона, Каллиста и т. п.

Все эти книги если не устранили совсем переписки церковно-учительных памятников, то все-таки значительно ограничили ее. При таких условиях для XVII века не утрачивало своего смысла изготовление только келейных рукописей, оригинальных сочинений и относящихся до упорядочения монастырского быта. Вообще судьба Кирилло-Белозерской книжности также только в слабой степени соприкасалась с интересами собственно литературной производительности и преобладающее содержание и история Белозерской рукописи за то или другое время определялись главным образом зависимостью от практических потребностей – богослужебных и учительных и от условий монастырской жизни.

На истории Соловецкой книжности мы можем усмотреть еще более слабые следы литературных (а не практических) интересов братства, хотя именно здесь следовало бы ожидать зарождения своеобразной письменности, на которой могло бы отразиться значение черт местной жизни, замкнутой и обособленной вследствие островного положения монастыря и его отдаленности от Новгорода и Москвы. Даже в настоящее время при пароходном сообщении сношение монастыря с материком продолжается с мая до сентября. Конечно, при худших условиях и реже велись сношения в древнее время, когда даже летом для переправы чрез море употреблялись карбасы. Уже житие Зосимы и Савватия говорить об опасностях такой переправы и о случаях гибели судов. Эта разобщенность не могла быть, конечно, выгодной для первоначальной истории монастырского книжного дела. Действительно, библиотека в Соловках возникла сравнительно поздно. Преп. Зосима, принесший с собою несколько книг, поселился на острове около 1437 г. Но монастырское книгохранилище начало свой рост спустя почти 50 лет, в последних годах XV в. и в начале ХVII-го, и обязано главным образом деятельности игумена Досифея, который был вовлечен в литературные занятия во время пребывания в Новгороде и начал их с составления жития свв. Зосимы и Савватия. В Новгороде же, вероятно, Досифей стал собирать для монастыря рукописи, которые он пересылал затем в Соловки (Прав. Собес. 1859 г. янв.). В монастырском архиве мне удалось разыскать древ­нейшую опись Соловецкой библиотеки, составленную в 1514 году, как раз вслед за оставлением игуменства Досифеем. Из нее видно, что в братской казне находилось тогда 126 книг, из которых 46 было Досифеевских. Все они были исключительно или четьи, или богослужебные. Досифеевские рукописи состояли из новгородских списков (опись упоминает, напр., о Хутынской псалтыри), но другие монастырские книги могли иметь и понизовое происхождение, так как в числе их были и привозные. Монастырь же, подчиненный в церковном отношении Новгороду, после присоединения Двины к Москве, оказался в гражданской зависимости от центра. Поэтому в XVI в. и даже в конце XV века все Поморье не могло не поддерживать оживленных сношений с Москвою, которые велись двумя главными торговыми путями: один шел на Ярославль, Вологду и затем по Северной Двине, другой пролегал также на Вологду, но затем направлялся по западному побережью Кубенского озера к Кириллову, Каргополю и заканчивался на Онеге. Через эти связи первоначальная новгородская культура, которая преобладала на севере в XV веке, должна была в XVI в. уживаться с московскою, которая, впрочем, оказалась бессильной изгладить здесь первую так, как она изгладила ее в пределах Белоозера и Вологды. В области обычного права и бытовых явлений и даже в архитектуре новгородские традиции оказались сильнее московских до XVII в. включительно. То же можно подметить и на истории Соловецкой книжности, в которую влилась струя московского влияния в половине XVI в., когда Соловки вследствие развития своего землевладения стали в зависимое отношение к московским приказам, именно, к новгородской четверти. Московская книжность ничуть не вытеснила новгородской, хотя путем вкладов значительно обогатила последнюю новым содержанием и списками. Уже в XV веке Иван III пожертвовал в монастырь экземпляр служебной минеи на 12 месяцев. В XVI в. Иван Грозный (1539 г. и след.) сделал вклад 22 книг (из числа которых сохранились до нашего времени – 13). Есть указание на вклад книгами князя Владимира (вероятно Андреевича). Иерей Сильвестр пожертвовал 66 рукописей. Кроме него, книги жертвовали в XVI веке Филофей, епископ Рязанский, Филипп митрополит, бывший Соловецкий игумен (9 рукописей), а в начале ХVII в. боярин Годунов, келарь Троицкой лавры Александр Булатников, келарь той же лавры Авраамий Палицын († 1627 г.), архимандрит Троицкий Дионисий, Пожарский, Колычев и другие.

Многие из этих московских рукописей послужили оригиналами для книг, переписанных в самом монастыре. Но одновременно здесь продолжались и прежние связи и с новгородскою письменностью, которые поддерживались вкладами: митрополита Макария («Никон» Черногорец и Требник), архимандрита Хутынского Дионисия (2 рукописи: Псалтирь и Главник), митрополита Новгородского Исидора (1609 г.), архиепископа Псковского Иоасафа (1613 г.) и других малоизвестных жертвователей, преимущественно из низших слоев. Относительно значение этих последних вкладов нельзя упускать из виду, что Соловки исстари были монастырем демократическим, и это было вполне естественно, так как окрестное население почти сплошь состояло из черных тяглецов. Понятно, что вкладчики из этой среды, приносившие в монастырскую казну книги (особенно при пострижении), не имели средств снабжать ее дорогими и тщательно исполненными рукописями, какие мы видим, напр., в Троицкой лавре и в Кириллове. Дешевая северно-русская внемонастырская рукопись XVII века отличается небрежностью и торопливостью почерка и не могла быть находкой для монастыря, который очень часто и не задерживал ее в своих стенах, пуская ее в продажу. В казне удерживались только более исправные московские и владычные новгородские рукописи. Поэтому, если по наличным соловецким рукописям нельзя иметь верного представления об общем характере библиотечной письменности в монастыре за XVII в., то с другой стороны эта письменность вследствие вкладов в общем была менее исправною, чем в московских монастырях.

Но демократичность монастыря в связи с его отдаленностью сопровождалась и другими последствиями для местной книжности. Кругозор и потребности соловецкого инока были значительно суженными. И в XVI в большинство постриженников из низших слоев были весьма далекими от литературы, тем более, что заботы о пропитании и об экономическом процветании монастыря поглощали собою все другие вопросы. Многие книги, поступавшие в монастырскую библиотеку, оставались в ней мертвым умственным капиталом, и переписка книг ограничивалась изготовлением сравнительно небольшого круга богослужебных и четьих рукописей. В половине XVII в. в монастыре было только 268 книг. Многие из русских сочинений ХV в. появились здесь лишь в начале ХVII в. Самая переписка была далека от того изящества, которое наблюдается в списках московских, а также киевских и новгородских древней эпохи. Соловецкие рукописи XV и XVII вв. большей частью не имеют заставок. Правда, с конца XVI в. здесь появилась и местная орнаментика, но она бесцветна по краскам (черная, зеленая и красная) и вполне выработалась в XVII в., очевидно, под влиянием образцов печатного станка и бесцветно-монотонных северных красок в природе. Только в XVII в., когда в разных областях монастырской жизни стала проглядывать наклонность к местной самостоятельности и даже сепаратизму, библиотека начинает расти более быстро, а книжность получает более типичную окраску. Но и этот запоздалый процесс совершается под влиянием религиозно-богослужебных побуждений, в силу которых в монастыре развивается местная апологическая письменность в кружке писателей: Никодима, Герасима Фирсова, Сергия Шелонина и других. Особенности местного богослужения узаконяются в церковных обиходниках. В монастыре появляется так называемая казенная орфография, в которой между прочим изготовлялись копии с житий соловецких подвижников (Зосимы и Савватия, Филиппа и друг.) и служб им для продажи рукописей сторонним лицам. В течение года расходилось иногда таких списков до 40–50 (на 26 рубл. в 1683 г.). Растут и литературно-богослужебные претензии соловецких агиографов и чрез посредство Саввинского архим. Никанора Герасим Фирсов, напр., делает попытки получить от патриарха одобрение своим трудам для общецерковного пользования. Но эти тенденции скоро натолкнулись на исправление богослужебных книг, которое оказалось несогласным с консервативной историей соловецкой святыни. Литература протеста завершилась знаменитым соловецким сидением, во время которого топили книги в воде. Печальный конец этого сидения не вызвал в Со­ловках симпатий к виновникам его, и монастырская би­блиотека сохранила даже литературные автографы Герасима Фирсова. Вообще же даже и это сидение оказало то влияние на монастырскую библиотеку, что включило в нее несколько полемических памятников, относящихся к вопросу о богослужении и обрядам. Вскоре вслед за сидением закончилось расширение ее рукописного отдела, состав которого даже в самом конце XVII в. не выступил далеко из круга богослужебно-четьих стремлений.

Вообще и историею соловецкой обособленной и запоздалой письменности мало заправляли специально литературные задачи, а ею руководили как, и в других монастырях, типикон, монастырский устав и бытовые подробности жизни.

Представленными соображениями и фактами, как мне кажется, достаточно подтверждается, что история древнерусской литературы пока преждевременна, так как она не запаслась еще достаточными материалами для своего научного содержания и не получила своей надлежащей окраски. Источники, которыми пользуется в настоящее время историография допетровской словесности, суть непосредственные источники для истории церковно-монастырской библиотечной книжности, развивавшейся не под влиянием литературным, а под воздействием внешних условий быта, и до сих пор неоцененной правильно ни со стороны своего происхождения и назначения, ни со стороны своего состава и судьбы. Когда значение этой письменности будет достаточно освещено с точки зрения церковной истории, тогда только можно будет мечтать о тех обобщениях по истории древнерусской светской литературы, которые должны будут занять место вступительной главы к истории позднейшей изящной словесности.

К сожалению, важность изучения древнерусского библиотечного дела не была еще сознана в достаточной степени и в этой области не сделано почти ничего, хотя для исследователя здесь обширное поле для изысканий.

Мы имеем, во-первых, немало описей старинных книгохранилищ. Во-вторых, до нас уцелели многие рукописи этих библиотек с приписками о времени и месте написания, о передаче книги от одного лица другому и т. п. Но и то, и другое почти вовсе не эксплуатировалось для указанной нами цели. Если на западе средневековые каталоги и инвентари не только давно приведены в известность, но и изданы (Becker’ом, Gottlieb’ом и друг.), то у нас не сделано даже простого перечня сохранившихся библиотечных каталогов, столь драгоценных хотя бы для статистики и для вопроса о составе древнерусской письменности. Если бы сгруппировать все подобные каталоги, то давно стало бы ясным, что до половины XVII века библиотечная монастырская книга жила под влиянием богослужебно-учительных, а не литературных, задач. Вместе с тем мы могли бы получить сведения о деятельности главных средоточий русского просвещения, о состоянии церковноучительного дела по разным местам, о времени появления древнейших текстов того или другого писания, о передвижении списков и т.д. и т.д. Если библиотечные инвентари наши и не преследовали собственно библиографических целей, а в интересах контроля рассматривали книгу как вещевую ценность, то они нередко указывали внешние признаки рукописи, по которым ее можно узнать и в настоящее время. С другой стороны, те же инвентари для каждой библиотеки после половины XVI века и особенно в XVII столетии составлялись сравнительно часто: книгохранилища описывались тогда наравне с другим имуществом во время правительственных переписей, результаты которых заносились в так называемые писцовые и переписные книги, а также в сотные (или выписки из писцовых книг). Но еще чаще и более внимательно составлялись переписи книг при передаче библиотеки от одного книгохранителя старца другому. Такие переписи назывались отписными книгами и чередовались одна за другой сообразно со сменою библиотекарей.

Те и другие описи могут служить драгоценным подспорьем для истории книжного дела в пределах богослужебной и учительной библиотеки старого времени. С XVI века нить этих описей для многих монастырских собраний пока еще не прервалась, хотя и нельзя не опасаться, чтобы многие из них при отсутствии интереса к ним и при разбросанности их в местных архивах не утратились в ближайшее время. Собирание и издание указанных инвентарей, поэтому, есть дело настоятельной и неотложной научной потребности. Значение таких описей, как опорной точки для истории наличной книжности древнего времени, тем значительнее, что восстановление истории этой для настоящего времени сопряжено уже с весьма сложными затруднениями, объясняющимися не столько условиями жизни древнерусских библиотек в дореформенные века, сколько обстоятельствами их разгрома в просвещенный период после петровской цивилизации. – Начальная судьба уцелевшей древнерусской книги была тесно связана с поступательным ходом монастырской колонизации из Подмосковья. Мирное завоевание окраин московским монастырем было вместе с тем историей внешнего развития богослужебноучительной письменности. Почти в каждом новом общежитии одновременно с основанием его появлялась и книга, и по мере роста общины росла и ее библиотека в той по­следовательности, которая была уже нами отмечена, хотя и при различной обстановке.

Если бы мы в настоящее время располагали всеми теми рукописями, которыми обладали в свое время монастырские библиотеки московского периода, то при помощи инвентарей и изучения самих рукописей не было бы неодолимых затруднений воспроизвести как общий ход развития древнерусского монастырского книжного дела, так и иметь точные и подробные сведения по история отдельных библиотек и рукописей. К несчастию, слишком разнообразны были те причины, которые влияли на истребление, порчу и разгром нашей библиотечной старины. В период ее прироста она гибла главным образом от стихийных, так сказать, бед­ствий, которые переживали и церковь, и монастырь. В пер­гаменные столетия с ХII-го по XIV вв. они истреблялись во время пожаров, нашествий половцев, печенегов, татар и междоусобных войн. В период бумажный к невзгодам присоединилась разрушительная сырость. Набеги крымских и восточных татар вместе с московскими и другими по­жарами XVI в. сильно повредили сохранности рукописей столицы и Подмосковья. Но особенно тяжелые утраты нанесло в нач. XVII в. литовское лихолетье, разорившее множество мелких библиотек на всем нашем севере до Поморья включительно. Сравнение сотных XVI в. с писцовыми 135 и 136 годов показывает, что последствия этого разорения далеко превосходили утраты, понесенные русскими библиоте­ками в 1812 году. Но сила стихийных несчастий нс была все-таки соединена с такими крупными последствиями, какие обнаружились в послепетровское время неуважительного отношения к старине. Слишком крут был перелом, произведенный западноевропейской цивилизацией в русской жизни, которая стала в антагонизм с результатами допетровской культуры. Заморское образование не имело связи со старой русской книжностью и уже поэтому презрительно обесценивало просветительный смысл прежних рукописных собраний. Прирост их и обогащение памятниками прекратились: новый шрифт и новое направление в религиозных верованиях потянулись на сторону католической и протестантской науки. Старое уставное чтение было замещено предиками, составленными по правилам католических и протестантских риторик. Все эти свято-отеческие творения, похвальные слова, греческие и русские жития, на переписку которых было потрачено столько труда, были оттеснены устною проповедью, в которой увидели панацею от всевозможных пороков. Таким образом, древнерусская библиотека и книга в послепетровскую эпоху отжили свое былое значение: рукопись превратилась в памятник археографии, с условною научною стоимостью, но утратила свой прежний смысл религиозно-воспитательного средства. Вследствие этого библиотечная книга лишилась и прежней охраны: если допетровское время было эпохою исторического процесса собирания рукописей, то XVIII–XIX века были временем раздробления старинных книгохранилищ.

Когда с XVIII в. допетровские библиотеки порвали свою давнишнюю связь с текущею религиозною жизнью, рукописи оказались для церквей и монастырей излишними вещами. Они отрываются от своего места хранения, кочуют чрез частные руки до тех пор, пока не гибнут или находят себе оседлость в каком либо учено-общественном древлехранилище. Такое блуждание книг, к несчастию, не завершилось и до настоящего времени. Почти все недавние рукописные собрания составились именно чрез коллекционирование церковно-монастырских книг, оторванных от своего прежнего местожительства, причем следы этого происхождения оказываются нередко совсем затушевыванными. Понятно, сколь трудные и сложные задачи вытекают отсюда для историка допетровской книжности.

Прежде всего настоятельно необходимо, по возможности, скорее приостановить продолжающееся отчуждение рукописей из церквей и монастырей или путем охранительных мер, или путем собирания в одно общее древлехранилище с точной регистрацией мест их первоначального хранения, или путем тщательной каталогизации рукописей, оставшихся еще не расхищенными из церквей и монастырей.–Необходимо, во-вторых, привести в известность все рукописи, собранные в более поздних частных и общественных библиотеках, для того, чтобы иметь воз­можность разыскивать здесь книги, удаленные с их ро­дины, и воспользоваться ими для восстановления истории отдельных допетровских книгохранилищ. Предстоит, в-третьих, собрать и издать старинные описи церквей, монастырей, их библиотек и архивов, а также описи библиотек, относящиеся в XVIII–XIX векам за то время, когда еще не завершился окончательно процесс разгрома древней книжности. Нельзя упускать из виду, что число таких описей с каждым годом сокращается, а вместе с тем пропорционально увеличивается затруднительность древнерусского библиотекоизучения.

Путем сопоставления старинных описей с наличными рукописями следует, затем, восстановить историю отдельных местных библиотек и последовательное осложнение их состава новыми текстами и списками. Наконец, необходимо привести в известность все списки каждого из сочинений русского пера. Тогда станет возможною научная история допетровской общерусской литературы (духовной и светской), построение которой в настоящее время опирается на мало обоснованные факты.

Намеченный здесь план должен привести к научным результатам, совершенно несходным с выводами современной историографии так называемой древнерусской литературы.

Чтобы убедиться в этом, достаточно проверить для примера (даже на самых начальных страницах ее) наиболее общепринятые суждения о сочинениях и авторах XI века.

За исключением П. М. Строева, никто, напр., кажется, не решался сомневаться в подлинности открытого Тимковским поучения Луки Жидяты. Ее удостоверяли надписи на двух списках этого слова (по Несторову временнику) и не поколебало заглавие на особой редакции поучения, открытой м. Макарием в Софийской рукописи XIV–XV вв., где слово названо «поучением иерусалимским». На основании этих трех списков составлялась общая характеристика Луки Жидяты, как автора XI века и его времени. Между тем, если бы были собраны сведения о составе всей сохранявшейся библиотечной книжности, если бы мы знали ее историю, изучили все отдельные списки русских памятников, то могли бы видеть, что сделанные наблюдения над поучением Жидяты далеко не окончательны. Нам известны не три, а до 17 списков его, восходящих к XIV–XVII векам и в разнообразных редакциях. Оказывается, что только в 4-ой новгородской летописи поучение приписы­вается Новгородскому владыке Луке, а в отдельных спи­сках усвояется или архиепископу Василию, или св. епископу Григорию, или Екклесиасту, ила носит анонимное надписание: поучение св. апостол, некоего старца, св. апостол и св. отец и т. п. Самый текст памятника в нескольких редакциях напоминает епитимийно-предисповедные поучения. Во всяком случае до сравнительного изучения всех списков его рано быть уверенным в том, что летописец привел подлинное произведение Луки, и что летописный текст поучения есть первоначальный.

Одинаково малонадежны существующие сведения о сочинениях Феодосия Печерского, митр. Георгия, черноризца Иакова, митр. Ефрема, Григория, творца канонов, и других писателей XI века. Сведения эти получены при помощи случайных списков и расшатываются после критической проверки их при помощи других рукописей.

Весьма поучительна с этой стороны легенда о так называемом мнихе Иакове, писателе XI века, составившаяся еще в исходе 40-х годов благодаря Сахарову, митр. Макарию, Погодину и другим. Я не стану вспоминать здесь о постепенном наслоении этой легенды, но укажу только насколько опрометчив перечень трудов этого мнимого автора.

Как известно, мниха Иакова XI в. называют автором: 1) Сказания о Борисе и Глебе, 2) Похвалы св. Владимиру (с житием св. Ольги), 3) Жития блаж. Владимира, 4) Послания к слузе Божию Димитрию.

Первое приписывают мниху Иакову XI в. потому, что в начале «сказания» говорится: «прочая же его (т.е. Владимира) добродетели инде скажем», а в этом «инде» видят указание на Похвалу св. Владимира», которая носит в заглавии надпись: «списано Иаковом мнихом». Но это соображение совершенно несостоятельно: 1) нам известно до 150 списков Сказания, и нигде оно не носит имени автора; 2) сказание не могло иметь в виду похвалу (в ссылке «инде»), так как автор сказания предполагал говорить о тех добродетелях Владимира, которые обнаружились независимо от крещения Руси. А о таких добродетелях писал не мних Иаков, а составитель того анонимного жития Владимира, следы которого сохранились в летописи, где находится даже место, сходное с началом сказания; 3) слог и литературные приемы сказания и похвалы совсем различны.

Житие блаж. Владимира усвояется мниху Иакову не менее произвольно. Все списки его, восходящие до 1414 г., анонимны. Подробности содержания расходятся с Похвалою. Автор жития пользовался летописью в редакции не первичной, а восходящей к типу Тверской летописи и Сказанием о грамоте русстей. Житие блаженного Владимира есть компиляция, появившаяся позже XI века (быть может не ранее половины XIII века².

Послание Иакова к слузе Божию Димитрию относят к XI в. на основании древности языка. Но древность языка здесь объясняется заимствованиями из Пандекта Антиоха. Предположение, что Димитрий заглавия есть Изяслав Ярославич, в иноцех Димитрий, есть одна из многих возможностей.

Похвала св. Владимиру списана Иаковом мнихом, но, очевидно, не в XI веке, так как биограф пользовался вторичною, а не первичною, редакцией проложного жития св. Ольги. Самый текст этой Похвалы, восходящий к рукописи 1414 года, дошел не в однообразном изводе.

Итак литературная слава Иакова есть миф, и все выводы об этом quasi-писателе XI века совсем ненаучны.

Но таких же результатов нельзя не предвидеть и от изучения списков сочинений других авторов. Феодосию Печерскому обыкновенно с решительностью приписывают пять поучений к братии, известных по Румянцевской рукописи XV в. и Киево-Печерской XVIII в. Нам известны от 2 до 10 еще списков отдельных поучений из той же группы, и изучение их приводит пока только к вопросу, был ли автором их какой-то Феодор или какой-то Феодосий?

Вообще, если отнестись внимательно к фактам, из коих исходят выводы относительно литературы древнего периода, то шаткость их обнаруживается при самом поверхностном просмотре неизученных списков. Напротив, многие памятники, восходящие к ранним векам, до сих пор не включаются в историю древнерусской литературы потому, что неправильная точка зрения на задачи ее изучения и метод ее разработки устраняли до сих пор такое изучение. Такова, напр., довольно обширная литература, стоящая в связи с епитимийно катехизическим поучением древнего времени.

Но систематическая разработка библиотечного дела должна не только перестроить заново целые отделы истории допетровской литературы, но и отыскать нить к разысканию первоначальных текстов. Если не забывать, какое назначение имела та или другая книга, в которой сохранились древнерусские произведения древнего времени, то нс трудно понять, что книги богослужебные и четьи не стремились к сохранению текста, а приспособляли его к назиданию и видоизменяли его для целей популяризации содержания. Отсюда, напр., сотни списков слов Кирилла Туровского в Златоустах и Измарагдах могут служить к истории текста слов, но мало помогут восстановить его первоначальный вид. Напротив, среди списков этих слов, находящихся в нечетьих сборниках, можно надеяться найти первичные редакции поучений. Древнейшую редакцию слова о законе и благодати мы случайно имеем в списке XVI века, тогда как остальные списки, приспособив слово к богослужебному чтению, выбросили из него черты современности XI веку.

Наконец, систематическое изучение истории и состава библиотек даст обширный и надежный статистический материал, из которого мы узнаем, что было излюбленным чтением древнерусского церковника и какие сочинения с их идеалами содействовали мировоззрению его и всего русского общества.

Итак, для составления научной истории древнерусской литературы не наступило еще время. Научное право на существование принадлежит пока церковно-историческому изучению духовно учительной книжности в ее происхождении, составе и генеалогии отдельных списков и произведений.