XIX век

Промозглой мартовской ночью 1801 года совершился дворцовый переворот, взведший Александра Павловича на трон Российской империи. Эту страшную ночь убийства своего отца Александр помнил всю жизнь: «Вой ветра, треск камина, монотонный стук часов… И вдруг крики, торопливые шаги и стук в дверь, сообщение о смерти батюшки… Все закружилось, и казалось, что я вот-вот упаду…» В сознание его вернули резкие слова графа: «Довольно быть мальчишкой!.. Извольте царствовать!» События той ночи нанесли Александру душевную рану, от которой он никогда не оправился. Он чувствовал себя виновным в том, что уклонился от активной роли в задуманном перевороте, ведь более решительное его поведение могло бы спасти отца.

Когда Александр был объявлен императором, ему исполнилось только двадцать четыре года. Он был воспитан так, как и другие люди его поколения, принадлежавшие к верхам русского общества, – на французской литературе, науке, искусстве. В этом блестящем западноевропейском образовании отсутствовало одно – русская специфика, понимание православной веры и главной исторической сущности своего царства.

Необходимость лавировать между ненавидящими друг друга отцом и бабкой приучила Александра «жить на два ума, держать две парадные физиономии». Став сам императором, он словно искал верный путь, сомневался, делал шаг то в одну, то в другую сторону и вновь отступал, боясь зайти не туда. Пушкин, будучи на Кавказе, увидел однажды мраморный бюст императора, у которого брови были нахмурены, а на губах улыбка. Это дало повод поэту написать его известную эпиграмму:

Напрасно видят тут ошибку:

Рука искусства навела

На мрамор этих уст улыбку

И гнев на хладный лоск чела.

Недаром лик сей двуязычен;

Таков и был сей властелин:

К противочувствиям привычен,

В лице и в жизни арлекин.

И в то же время в решительные минуты истории он умел быть честным и благородным, отвечать за свои сомнения и не присваивать себе чужой славы. Так, после поражения под Аустерлицем царь основную тяжесть вины взял на себя. Он не стал винить в поражении Кутузова, хотя именно тот руководил боевыми действиями. Позже Александр так оценивал эти события: «Я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что нам надо было действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее». Через несколько лет, во время Отечественной войны, когда французские войска оставили Москву и успех дальнейших действий был предрешен, все тот же Кутузов пригласил государя возглавить армию. Но у Александра I хватило благородства удержаться от соблазна. Он ответил отказом, сославшись на то, что не желает пожинать лавры, не им заслуженные.

Александр Павлович не мог до конца разобраться в себе до тех пор, пока не изменился его духовный мир. В этом ему помогла Отечественная война 1812 года. Нашествие Наполеона встряхнуло и все светское общество, в котором на смену вольнодумству и материализму пришла религиозность. Будучи равнодушным к религии, Александр впервые в 1812 году прочитал Евангелие и был поражен необычайностью этой книги. Впоследствии император говорил: «Я пожирал Библию, находя, что ее слова вливают новый, никогда не испытанный мир в мое сердце и удовлетворяют жажду моей души. Господь по своей благости даровал мне своим духом разуметь то, что я читал». Его трепетное отношение к Священному Писанию хорошо иллюстрирует один случай. Однажды накануне Рождества государь проезжал мимо почтовой станции. Зайдя в помещение, он увидел развернутую Библию. «Читаешь ли ее?» – спросил Александр у станционного смотрителя. «А как же! Каждый вечер, Ваше Величество!» – бойко ответил тот. Удовлетворившись ответом, царь выслал смотрителя из избы, вынул из бумажника пять сотенных ассигнаций, по тем временам деньги немалые, положил их между страницами и уехал. Через месяц на обратном пути государь опять заехал на эту станцию. Войдя в избу, увидел Священное Писание, открытое на том же месте, и спросил у смотрителя: «Читал ли книгу после нашего расставания?». «Конечно, Ваше Величество!» – заверил смотритель. Александр перелистал страницы. Ассигнации лежали на прежнем месте. «Ищите прежде Царства Божия, а все остальное приложится вам», – укорил император остолбеневшего лицемера. И приказал деньги из книги раздать беднякам.

Читая Библию, Александр все более убеждался в своей духовной слабости и нищете: «Нет никакого благочестивейшего и самодержавнейшего монарха, а есть лишь несчастный, слабый, самолюбивый, замученный совестью, запутавшийся в ужасных противоречиях человек». Ему, не желавшему престола в юности, довелось ощутить себя европейским освободителем, одним из могущественнейших правителей Европы, но в то же время он хотел и не смог освободить от крепостных уз Россию, да и сам не освободился от тяготившей его власти. Все чаще Александр искал в религии и поддержку, и утешение. Его захватила бесхитростная проповедь смирения и простоты, присущая Православию. Он много времени проводил в общении с монахами. Перед последним своим путешествием в Таганрог он долго молился у раки своего небесного покровителя святого Александра Невского.

Многие петербуржцы вспоминали императора, приехавшего посмотреть на последствия страшного наводнения 1825 года. Он вышел из экипажа. Страшная картина гибели и разрушения открылась ему. Молча постоял в толпе. Слезы катились из его глаз. Кто-то сказал, глядя на государя: «За грехи наши Бог нас карает».

«Нет, за мои!» – ответил император и сел в карету. В Таганроге он сильно заболел. За три дня до смерти по совету супруги государь причастился Святых Таин. 19 ноября 1825 года Александра не стало. Ему было всего лишь сорок восемь лет. Он умер так, что многие долго не верили в известие о его смерти и полагали, что он скрылся, таинственно исчез... Его не называют великим, но имя «Благословенного» долго держалось в народной памяти.

М.В. Первушин

Начало Саровскому монастырю было положено в самом начале XVIII века. Однако уже в годы царствования императрицы Анны Иоанновны монастырь чуть не закрыли. Саровские иноки были заподозрены в государственной измене по ложному доносу местного помещика, не желавшего делиться с монастырем землей. Основателя монастыря, монаха Иоанна, уже глубокого старика, и еще нескольких иноков, сковав цепями, собрались везти в Петербург. Братия еле упросила приставов дать им проститься с дорогими им людьми. Боясь заговора, чиновники согласились при одном условии, что при прощании не будет произнесено ни одного слова. Арестантов в кандалах поставили перед воротами монастыря. С боков и сзади их встали с оружием солдаты. Монахам велели встать напротив, не подходя близко. Это была величественная минута. Только бряцание кандалов и плач братии нарушали тишину. Основатель обители трижды поклонился в ноги остающимся инокам и осенил их крестным знамением. Те ответили ему земным поклоном. Через несколько лет монастырская братия получила письмо с предсмертным заветом основателя – хранить мир и любовь между собой и безропотно нести послушания.

Надежды сребролюбивого помещика не оправдались, и монастырь не закрыли. А через некоторое время разросшийся монастырь уже кормил хлебом всю окрестность, в том числе и самого помещика, во время наступившего голода.

В конце 1778 года в Саровском монастыре появился новый послушник – 19-летний Прохор Мошнин, будущий преподобный Серафим. Прохор исполнял самые различные обязанности на монастырском хозяйстве, доказывая своим послушанием горячее желание стать монахом. Через восемь лет настоятель монастыря постриг Прохора в монашество с именем Серафим, что значит «пламенный». Это имя стало указанием новоначальному иноку о том, как надо жить в монашестве.

После смерти своего духовного наставника преподобный Серафим ушел жить в пустыньку – одиноко стоящую келью в глухом сосновом лесу в пяти километрах от монастыря. Здесь в совершенном уединении провел он пятнадцать лет, соблюдая строгий пост и непрестанное молитвенное правило. Пищей ему служили овощи, выросшие на возделанном им огороде. На спине преподобный всегда носил сумку, набитую камнями и песком, поверх которого лежало Евангелие.

Однажды к Серафиму, рубившему в лесу дрова, подкралось трое крестьян. Окружив его, они потребовали отдать им деньги, приносимые ему богомольцами. Он ответил, что ни от кого ничего не берет. Не поверив, крестьяне напали на него. Один, кинувшись на преподобного сзади, хотел его повалить, но, ударившись о котомку с камнями, сам упал. Серафим был высок ростом и силен, к тому же с топором в руке он легко мог отбиться от разбойников. Но ему вспомнились слова Евангелия: «Все взявшие меч, мечом погибнут», – и он решил не защищаться. Бросив топор на землю и сложив руки крестом на груди, Серафим спокойно сказал своим обидчикам: «Делайте, что вам надобно». Один из них, схватив топор, обухом ударил преподобного по голове, так что изо рта и ушей подвижника хлынула кровь. Он в беспамятстве упал. Кинувшись на него, они избили и связали Серафима. Ища деньги, разбойники обшарили все углы пустынной избушки, сломали даже печь. Но найдя лишь икону да несколько картофелин, убежали. Придя в себя, Серафим с трудом выпутался из веревок и поблагодарил Бога за невинное страдание. Помолился об обидчиках, а на другой день во время литургии пришел в монастырь в самом ужасном виде. Волосы на бороде и голове его были в запекшейся крови, руки и лицо поранены, выбито несколько зубов, окровавленная одежда местами пристала к ранам на теле. Он рассказал о случившемся настоятелю и братии и остался в Сарове. Первые несколько дней братия ждала смерти Серафима, так тяжелы были его страдания. Он не мог ни пить, ни есть, ни забыться сном от нестерпимой боли. Затем наступило улучшение, однако полученные раны не давали ему покоя до самой смерти. Обидчики подвижника были быстро найдены, но Серафим просил настоятеля не преследовать их, объявив, что в противном случае он навсегда оставит обитель.

После этого случая преподобный поселился в монастыре, но не прекратил своего подвига уединения. Он затворился в келье и наложил на себя обет молчания. Его маленькая келья освещалась лишь лампадой и свечами, зажженными пред иконами. Мешки с песком служили ему постелью, а обрубок дерева заменял стул. И так продолжалось еще пятнадцать лет, пока в 1825 году преподобный не вышел из затвора, чтобы поделиться своим духовным опытом с другими.

Он начал новый подвиг – старчества, духовного руководства людьми. С раннего утра до позднего вечера его келья была открыта для мирян, а для монастырской братии – в любое время дня и ночи. К нему шли толпы народа. В некоторые дни число посетителей доходило до двух тысяч человек в сутки. И каждого старец встречал, кланяясь до земли и обращаясь со словами: «Радость моя!» Безграничная сила сочувствия и сострадания сияла в его глазах, звучала в ласковых и нежных словах. Он весь трепетал неземной любовью к людям, духовной радостью, которую он старался передать и другим. Как ни много бывало у него посетителей, никто не отходил от него неудовлетворенным. Часто одной фразой, одним словом старец охватывал жизнь человека, наставлял его на нужный путь.

Семь лет бил этот источник Божественной любви, утоляя жажду каждого, кто к нему припадал. 2 января 1833 года преподобный Серафим тихо скончался в молитве, стоя на коленях перед иконой Божией Матери.

Преподобный Серафим, как теплый луч света, проникающий в житейский мрак, обнял своим сочувствием весь мир людского горя и страдания. Как его духовное завещание звучат слова светоносного старца: «Радость моя, молю тебя, стяжи дух мирен, и тогда тысячи душ спасутся около тебя».

М.В. Первушин

Русские военные мореплаватели достигли берегов Аляски в 1732 году. Через некоторое время началось и хозяйственное освоение этой территории российскими землепромышленниками. Ими же в 1793 году было подано прошение на имя императрицы Екатерины «прислать в Америку хорошего священника с причтом». Понимая всю государственную важность начатого дела, она приказала отправить в Америку не одного священника, а целую православную миссию. Духовная миссия была сформирована из иноков Валаамского монастыря, среди которых был и монах Герман, будущий преподобный. Именно ему пришлось дольше и плодотворнее всех остальных членов миссии потрудиться в евангельском благовестии на другом континенте.

Преподобный Герман родился под Москвой в городе Серпухове в купеческой семье. В шестнадцать лет он уехал в Валаамский монастырь. Все обстоятельства жизни Германа на Валааме, о которых известно из воспоминаний о нем братии монастыря, роднят его по духу с преподобным Серафимом. Он так же, как и Серафим, после тщательного испытания различными послушаниями уходит на постоянное жительство в лес и поселяется в пустынной келье за несколько километров от монастыря. Так же несет уединенные подвиги и труды, как его саровский современник. И даже иноческий постриг Герман и Серафим принимают в один и тот же год.

Пятнадцать лет провел Герман в Валаамской обители. Но как бы ни любил Герман свое уединение, узнав, что из иноков Валаамского монастыря формируют миссию в далекую Америку, не раздумывая согласился войти в ее состав. Он пожелал служить делу проповеди Евангелия на другом конце земли среди язычников малообжитого и сурового края Аляски, обратить и крестить их в истинную веру. Этот подвиг апостольского служения преподобный Герман нес всю последующую жизнь. Он стал для местных жителей и школьным учителем, и врачом, и агрономом-земледельцем, и духовным наставником, и защитником от несправедливости и притеснений. Он выступал против тех, кто видел в коренных жителях Аляски только объект для жестокой эксплуатации. Из-за этого и сам Герман нес скорби и притеснения, порой не имея никакой поддержки, кроме своей пламеннойверы. Со слов знаменитого капитана, барона Врангеля: «Будучи пылкого нрава, отец Герман с горячностью вступался за права природных жителей, нарушаемые строптивостью, жестокостью и распутством начальников. И от того сам подвергался множеству неудовольствий». Сущность своего призвания преподобный Герман выразил удивительно простыми словами: «Я – нижайший слуга здешних народов и нянька».

Как истинный христианин, Герман всех любил и всех прощал. Такой же взаимной любовью и уважением отвечало ему все местное население Аляски. Из донесения в Синод о состоянии дел есть упоминание об этом: «Германа же большая часть жителей довольно выхвалить не может, называя его не иначе, как «наш апа», то есть «дедушка"». Особенно же его любили дети. Стоило отцу Герману показаться на улице, как дети бежали к нему со всех сторон. Он угощал их сухариками, пек для них крендельки и всегда с умильной простотой рассказывал им сказку или какую-нибудь поучительную историю из жизни святых.

Вообще беседа старца производила на слушавших его неотразимое впечатление. Так, однажды Германа пригласили на фрегат, пришедший из Петербурга. Капитан фрегата, человек высокообразованный, знающий несколько языков, решил проверить, верны ли дошедшие до столицы слухи о старце и его удивительном влияние на людей. С капитаном было до двадцати пяти человек офицеров. Вот как он потом вспоминал эту встречу: «В нашей кают-компании сидел небольшого роста, в ветхой одежде, пустынный монах. Мы все воспитывались в Морском корпусе, знали многие науки и много читали. Но науку из наук, то есть закон Божий, понимали поверхностно, теоретически, не применяя ее к своей жизни. Лишь по названию были христианами, а в душе и на деле – атеистами. Мы говорили с ним до полуночи, а то и за полночь о любви Божией, о вечности, о спасении души, о христианской жизни... Отец Герман, к великому моему удивлению, говорил так сильно и умно, доказывал так убедительно, что, мне кажется, никакая ученость и земная мудрость не могли бы устоять против его слов. Своей удивительной беседою он всех образованных собеседников своих привел в такое положение, что они не знали, что ему отвечать. Мы были безответными дураками перед ним! И многие из нас после этой беседы пересмотрели свое отношение к христианству». Так преподобный Герман обращал в христианство не только местных жителей, но и русских офицеров-моряков, зараженных неверием и вольнодумством.

В конце жизни преподобный Герман решил уединиться от людей и переселился на необитаемый остров, находившийся в двух часах езды на байдарке от центрального поселения. Здесь он построил небольшую бревенчатую келью, в которой и прожил до конца своих дней. Постелью Герману служила небольшая скамья, подушкой – два кирпича, а одеялом – деревянная доска. Тайные подвиги старца остались неведомыми миру. Его жизнь протекала в условиях самоотречения, нестяжательности и сурового пренебрежения всеми удобствами. Рассказывая о жизни старца, его ученик, кадьякский алеут, лишь замечал: «Трудную жизнь вел батюшка, и никто не может подражать его жизни!»

Но зато всем был виден окружавший свет его благодатной жизни, его великие и редкие достоинства ума и качества сердца, его любовь, с которой он отзывался на нужды приходящих к нему людей. На его необитаемый остров съезжались многие, чтобы поделиться радостью, найти утешение в скорбях. А некоторые из приезжавших просили старца позволения остаться жить рядом с ним. И никому он не отказывал, утешая и поучая всех. Преподобный Герман скончался на 81-м году жизни, 13 декабря 1836 года.

Нередко в укор христианам говорится: «Если бы не христиане, то христианство давно бы уже распространилось по всей земле». К сожалению, в этом есть своя доля правды. Однако если со словом евангельской вести приходит истинный последователь Христов, то его пример и слово служат к обращению многих. Таким проповедником для жителей Аляски был преподобный Герман. Свидетельством его миссионерских трудов являются сами алеуты, до сих пор сохранившие православную веру, которой научил их преподобный Герман, несмотря на попытки обратить их в инославие.

М.В. Первушин

В России в XIX веке одной из самых знаменитых обителей была Оптина Пустынь. Она снискала себе славу благодаря опытным монахам-духовникам, или, как их еще называли, старцам, жившим в ней. Однако еще в конце XVIII столетия при императрице Екатерине монастырь был в полном запустении. В нем оставалось лишь три престарелых инока, которые едва могли прокормить сами себя.

Своему возрождению прославленная обитель обязана митрополиту Московскому и Калужскому Платону (Левшину). Объезжая свою епархию, он был пленен красотой тех мест, где стоял монастырь, и решил восстановить древнюю обитель. Для того чтобы найти достойного настоятеля, способного возродить в монастыре не только хозяйство, но и монашескую жизнь, митрополит Платон приехал к опытному духовнику одного из подмосковных монастырей. Гуляя со старцем по монастырскому саду, митрополит рассказывал ему и об Оптиной Пустыни, которая, по преданию, была основана в XIV веке раскаявшимся разбойником Оптой, и о красоте тех мест, где расположен монастырь. «Укажи мне, – обратился к духовнику владыка Платон, – кто из твоей братии строг жизнью монашеской, благочестив и образован и был бы способен возродить…» Вдруг старец, перебивая митрополита, закричал монаху, копающему в глубине сада грядки: «Авра-а-амий, Авраамий, иди-ка сюда». А затем, обратясь к удивленному митрополиту, сказал: «Вот тебе настоятель – огородник Авраамий. И духовно мудр, и по хозяйству деятелен. Лучшего и не сыщешь». Сам митрополит Платон признавался позднее, что не без сомнений назначал его игуменом Оптиной Пустыни, но выбор старца оказался верным.

К концу жизни игумена Авраамия были построены новая каменная колокольня со святыми вратами, две церкви и два братских корпуса, а братии увеличилось от 3 до 30 человек. Сердечная простота игумена, соединенная с духовной мудростью, внушала к нему невольное уважение как монастырской братии, так и всех окрестных жителей. «Первые годы было очень тяжело, – вспоминал позже Авраамий, – монастырь тогда находился в крайней нищете. Не было даже полотенца, чтобы вытереть руки… Я тогда только плакал да молился, молился да плакал…» Но несмотря на такую нищету, игумен Авраамий был милостив и сострадателен к неимущим.

Таким же бессребреником был и последующий настоятель – игумен Моисей. Он всегда помогал бедным, особенно в неурожайные годы, несмотря на ропот некоторых из монастырской братии. «Я богат лишь нищетой», – часто говаривал он бережливым инокам. И в то же время по своему характеру Моисей был неутомимым строителем, деятельным и ответственным. Однажды он нанял рабочих для реставрации братского корпуса. Уже в середине строительного сезона работы были завершены. Моисею было жаль отпускать рабочих, так хорошо и быстро выполнивших заказ. Он задумал начать строительство новой колокольни, но денег было только на закладку фундамента. Не зная, как поступить, Моисей обратился с горячей молитвой к Богу. Но осознаваясвое недостоинство, просил через первого встречного открыть ему Свою волю. Вот как сам Моисей описывает этот случай: «После молитвы я вскочил и выбежал за ворота монастыря в одном подряснике… Мимо обители по дороге в поле шла доярка с маленькой дочкой на руках. Я бросился к ним и спросил у трехлетней девочки, строить мне колокольню или нет. Девчушка, схватив мою растрепанную бороду, радостно прошепелявила: «Штрой! Штрой!» – а испуганная мать, прижимая к себе дитя, отшатнулась от меня, как от сумасшедшего. В тот же день я начал стройку, а еще через неделю богатый купец, проезжавший мимо обители, оплатил все расходы по начатому строительству».

Особая же заслуга игумена Моисея заключалась в том, что он способствовал установлению в монастырском скиту традиции старческого духовничества. Само явление старчества, хорошо известное и широко распространенное среди древних подвижников, к этому времени было уже почти забыто. Именно благодаря Моисею в обители поселяются два опытных подвижника, два духовных старца – преподобные Леонид и Макарий, воспитавшие целую плеяду знаменитых оптинских духовников.

Оба старца принимали богомольцев, наставляли их, отвечали на многочисленные письма. Так, Леонид, требовавший от приходящих к нему искренности, сам отличался необычайной задушевностью. Его поучения всегда звучали ясно и просто, отличаясь порой живым юмором. Он общался в основном с простецами – иноками, крестьянами, купцами. Макарий же обычно имел дело с более просвещенной частью общества – дворянами, философами, литераторами. Вот как пишет о нем один из его современников: «Великое смирение старца Макария было источником той сверхчеловеческой власти, которую этот немощный старец имел над душами: его всегда тихая речь склоняла горделивых, возвращала надежду отчаявшимся, вновь приводила к вере разуверившихся». Благодаря преподобному Макарию оптинское иночество первым среди русского монашества того времени повернулось лицом к интеллигенции, к сов-ременным вопросам философии, культуры, общественной и политической жизни. Так, его духовными чадами были и русские философы-мыслители Киреевский, Хомяков, Самарин, и писатель Николай Гоголь. Вот как Гоголь описывает свое впечатление от поездки в обитель: «Нигде я не видел таких монахов… Все до последнего служки поразили меня светлой ласковостью Ангелов, да и сами жители окрестных деревень… За несколько верст от обители все становится приветливее, поклоны ниже и участие к человеку больше… Благодать видно там царствует». А впоследние годы жизни Гоголь мечтал принять монашеский постриг и поселиться в Оптиной Пустыне. Незадолго до смерти он говорил близкому другу: «Ах, как много я потерял, как ужасно много потерял, что не поступил в монахи. Ах, отчего батюшка Макарий не взял меня к себе в скит?» Так, ощутив на личном опыте, что возрождение нравственного образа в человеке возможно только в Церкви, великий писатель и смиренный христианин пришел к глубокому убеждению, что этот путь единственно правильный и для всего русского народа.

М.В. Первушин

Русское Православие в XIX веке было прославлено именами многих выдающихся архипастырей. Одним из них был святитель Игнатий, епископ Ставропольский и Кавказский. Он стал известен всему христианскому миру как человек высочайшей духовности и культуры, выдающийся богослов, ревностный хранитель православных традиций, автор авторитетных духовных сочинений.

Святитель Игнатий родился в 1807 году в Вологодской губернии и принадлежал к старинной дворянской фамилии Брянчаниновых. В крещении его назвали Дмитрием. Он получил прекрасное домашнее воспитание и образование. Когда ему исполнилось 15 лет, отец отвез его в Петербург и отдал в Военно-инженерное училище. Однако такое будущее не соответствовало настроениям Дмитрия. Он уже тогда заявил отцу: «Я хочу поступить в монахи!». Но отец отмахнулся от этого неожиданного для него желания сына, как от неуместной шутки: «Поучись сначала, а потом поглядим… Там из тебя всю дурь выбьют».

Прекрасная подготовка и исключительные способности молодого Брянчанинова позволили ему не только первым по конкурсу поступить в училище, но и первым по списку окончить его. Во время учебы Дмитрий резко выделялся своим особенным религиозным настроем из среды учащихся. Более того, он имел на своих товарищей, как отмечали классные наставники, «благотворное воспитательное влияние». Уважение к будущему святителю со стороны однокурсников было столь высоко, что ему как последней инстанции доверяли все споры и несогласия, и мнение Брянчанинова принималось как решение. Редкие умственные способности и нравственные качества привлекали к Дмитрию не только студентов, но и преподавателей училища.

Происхождение, воспитание и родственные связи открыли перед Брянчаниновым двери аристократических домов столицы. А редкий дар чтеца-декламатора, которым обладал Дмитрий, сделал его популярным на петербургских литературных вечерах, где частыми гостями были Пушкин, Крылов, Батюшков и другие русские писатели. Через несколько лет, когда Дмитрий был уже послушником Александро-Свирского монастыря, с ним произошел интересный случай. Однажды его поставили читать за монашеской трапезой «Жития святых». Делая это с особым умением, послушник Дмитрий так увлек всех присутствующих своим чтением, что монахи забыли о пище, а повара вышли с кухни… «Все с умилением внимали чтению, – пишет один из свидетелей этого происшествия, – многие при этом плакали. С тех пор Дмитрия не ставили читать за трапезой, чтобы не нарушать общий распорядок».

С особым отеческим вниманием и любовью относился к Брянчанинову император Николай I, принимая самое активное участие в его жизни. Государь неоднократно беседовал с ним и был очень недоволен склонностью Дмитрия к монашеству. Зная о его частых посещениях столичной лавры, Николай запретил пускать туда молодого офицера. «А высшее начальство училища, – вспоминал сам святитель, – как-то поставило мне в укор следующее: «Ты много Богу молишься, мы тебе не дадим!» Чем еще более разожгло во мне желание оного».

По окончании Военно-инженерного училища перед Дмитрием открывалась блестящая светская карьера. Но он подал прошение об отставке, стоя на своем желании принять монашество. Прошение не было удовлетворено. Дмитрию пришлось выехать на место

службы. Однако вскоре он тяжело заболел и вновь попросился в отставку. Все попытки императора Николая и его брата Михаила Павловича отговорить Брянчанинова от поступления в монашество были безуспешны. Дмитрий бросил свою блистательную служебную карьеру и ушел к оптинскому старцу Леониду, приняв монашеский постриг с именем Игнатий.

Однако император, не желая отпускать от себя столь яркую личность, назначил Игнатия игуменом Сергиевской пустыни под Петербургом. Более двадцати лет он, жаждущий уединения и покоя, нес это суетное послушание. Игнатий не упускал возможности нравственного воздействия на умы столичного общества. Так, он с резкой критикой относился к литературным произведениям, в которых воспевались «герои», творящие зло от скуки, подобные Печорину или Онегину. Считая, что такая литература наносит серьезный вред неискушенным душам читающей молодежи, Брянчанинов написал повесть о библейском герое – праведном Иосифе, образце чистоты и цело-мудрия. В предисловии к повести он писал: «Желаем, чтоб многие из последователей Печорина обратились в последователей Иосифа».

Знакомства с Игнатием Брянчаниновым, его советов и наставлений искали многие выдающиеся люди России. Среди них Гоголь, Достоевский, Брюллов, адмирал Нахимов и многие другие. Восхищенный образом жизни и деятельностью святителя Игнатия, писатель Николай Лесков посвятил ему свой рассказ «Инженеры бессребреники». Все покоряло современников в святителе Игнатии: величественная внешность, благородство, особая одухотворенность, степенность и рассудительность. Его литературные труды, в которых он изложил аскетическое учение святых отцов Церкви применительно к требованиям современности. Он духовно окормлял свою многочисленную паству, содействовал нравственному совершенству людей, искавших Бога, раскрывал красоту и величие христианской веры.

В 1857 году Игнатия рукоположили во епископа Кавказского. Менее четырех лет управлял он этой сложной, охваченной войной кафедрой. Тяжкая болезнь вынудила его в 1861 году подать прошение об увольнении на покой в монастырь, а еще через шесть лет он мирно отошел ко Господу.

М.В. Первушин

Автор скандальной «Гаврилиады» и сатирической «Сказки о попе и работнике его Балде», крайне нелестно отзывавшийся о духовенстве… – чем заслужил он, знаменитый поэт, внимание историков христианской Церкви?

«Пушкин – наше все!» Эта крылатая фраза Аполлона Григорьева знакома, наверное, каждому, но мало кто знает ее продолжение: «Пушкин – пока единственный полный очерк нашей народной русской личности, полный и цельный не только в мире художественных, но и в мире общественных и нравственных наших сочувствий». То есть духовный путь поэта на протяжении всей его жизни включает в себя весь спектр, всю полноту развития русского характера от низшего его состояния к высшему: от разочарованного безверия – к вере и молитве, от революционного бунтарства – к мудрой государственности, от мечтательного поклонения свободе – к органическому консерватизму, от юношеской страсти – к семейному очагу. Венцом же этого пути стала поистине христианская смерть поэта. Ирония, сарказм, злоба поотношению к религии вообще и к христианству в частности, дуэли, декабристы, масоны, бесчисленные романтические увлечения, резкие слова в адрес многих людей – все это бледнеет на фоне последних часов жизни Пушкина.

В юности все, что посылала ему жизнь, увлекало его с головой. Не встречая какого-то качественного отбора со стороны разума, душа поэта буквально захлебывалась – великое мешалось с пустяком, священное с шалостью, гениальное с беспутным. И друзьям Пушкина казалось, что он «весь исшалился», что им не удастся «образумить эту беспутную голову». Один из его современников пишет: «Пушкин – это живой вулкан, из которого жизнь бьет огненным столбом».

Однако начиная уже с 25-летнего возраста в жизни Александра Сергеевича происходят изменения. Об этом свидетельствуют и поэтические его творения, и прозаические работы, и автобиографические записи. Большинство исследователей утверждают, что это время было наиболее важным в творческой жизни поэта. Именно тогда в нем совершилось духовное пробуждение и он окончательно преодолел легкомыслие юношеской нерелигиозности.

В это время он переживает и ужас духовной пустоты: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?» – и нелицеприятный суд своей юности: «И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю...», «Безумных лет угасшее веселье мне тяжело, как смутное похмелье, но как вино печаль минувших дней в моей душе, чем старе, тем сильней». В этот период в рукописях Пушкина появляется следующая запись: «Не допускать существования Бога – значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге».

К концу жизни Пушкин проникся красотою многих молитв, знал их наизусть, умилялся перед детской простотой молитвы своей жены, любил читать Евангелие. За год до смерти поэт писал: «Есть книга, в которой каждое слово истолковано, объяснено, проповедано... из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицей народов, она не заключает уже для нас ничего не известного; книга сия называется Евангелием – и такова ее вечная пре-лесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и по-гружаемся духом в ее божественное красноречие».

Сорок шесть часов страданий, которые были отпущены Александру Сергеевичу перед смертью, окончательно преобразили его облик. В умирающем Пушкине отступает все то, что было присуще ему накануне дуэли. Он простил врагов, крови которых только что жаждал, и, наверное, самое главное – примирился с самим собой, обретя, наконец, простую детскую веру в Бога.

Поэт Жуковский, близкий друг поэта, вспоминал:

«Врачи, уехав, оставили на мои руки больного… По желанию родных и друзей я сказал ему об исполнении христианского долга. И он тотчас согласился. «За кем прикажете послать?» – спросил я. «Возьмите первого, ближайшего священника», – отвечал Пушкин, словно боясь не успеть. Приехал престарелый священник. Выйдя после исповеди от Пушкина, он явно был растроган, сказав: «Я стар, мне уже недолго жить... И Вы можете мне не верить, хотя на что мне обманывать, но я скажу, что для себя самого желал бы такой исповеди перед смертью, какую он имел». Так глубоко поразили священника благоговение и искренняя детская вера умирающего поэта».

Приняв церковное напутствие, Александр Сергеевич благословил семью, попрощался с друзьями и безропотно, бесстрашно претерпел последние часы страданий. Смерть поэта явилась кратким, но решительным эпилогом, достойным завершением жизни великого поэта.

«Здесь… одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам, – писал император Николай на следующий день после смерти поэта. – Он умер от раны за дерзкую и глупую картель, им же писанную, но, слава Богу, умер христианином». Ко гробу любимого поэта в один день пришло более 32 тысяч человек, и чтобы избежать давки, стену квартиры Пушкина пришлось выломать.

Как-то Николай Васильевич Гоголь сказал про Пушкина: «Он есть явление чрезвычайное: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится лет через двести». И действительно, его жизнь в чем-то очень похожа на жизнь современную. Люди так же ищут совершенного, доброго, идеального – и часто не знают, что все это могут найти в христианстве. Пушкин шел к его познанию, и оно явилось ему во всей полноте – пусть и перед последним вздохом поэта.

М.В. Первушин

Одним из крупнейших деятелей в истории как Русской Церкви, так и Российского государства XIX столетия был митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов). Соединив в себе качества церковного иерарха и ученого богослова, государственного мужа и подвижника благочестия, проповедника и поэта, святитель Филарет стоял в центре церковно-политических и общественных событий того времени. Говоря о проблемах церковных и государственных, он предлагал решения столь основательные, что не считаться с ними было просто невозможно. За всю свою долгую жизнь святитель совершил такое неимоверное количество дел, что его именем названа целая эпоха в истории Церкви. Только одной Московской кафедрой святитель управлял почти полвека. К концу жизни авторитет Филарета был таков, что современники именовали его «митрополитом Всероссийским» или «природным Патриархом Русской Церкви».

Родился будущий святитель в 1782 году в священнической семье в древнем подмосковном городе Коломне и в крещении был назван Василием. Начав свое образование в Коломенской духовной семинарии, Василий Дроздов завершил его в Троице-Сергиевой Лавре. Талантливого студента заметил престарелый московский митрополит Платон. В 1808 году он оставил Василия преподавателем поэтики и риторики в лаврской семинарии, уговорив принять монашество. Но недолго пришлось молодому монаху Филарету утешаться общением со своим учителем. Через год Филарет был вызван из тихой Троицкой Лавры в Северную столицу. Отныне молодому иноку всю дальнейшую жизнь предстояло сочетать подвиг внутренней духовной жизни с общественным служением.

В Петербурге Филарета очень быстро узнали и оценили. Слава проповеднического дара была постоянным спутником его служения, предваряя славу на всех других поприщах. «Это было всегда слово живое, мыслящее, вдохновенное размышление вслух, – вспоминает один из видных общественных деятелей той эпохи. – Проповедь у Филарета всегда была благовестием и никогда не была только красноречием». Уже в 27 лет будущий святитель становится профессором богословия и церковной истории в Петербургской Духовной Академии, а через год ее ректором. «Филарет был блестящим и вдохновенным педагогом, – вспоминали о нем студенты, – когда часы его лекций кончались, у нас всегда оставалось великое усердие слушать его еще более и более». За несколько лет молодому профессору пришлось прочесть и обработать почти полный курс богословских наук. «В истории русского богословия нового времени Филарет Московский был первым, для кого богословие вновь со времен древних стало задачей жизни, ступенью духовного подвига. Он не только богословствовал – он жил, богословствуя», – пишет о нем известный церковный историк.

Святитель Филарет остро чувствовал живую религиозную потребность, жажду духовного наставления и просвещения в современном ему русском обществе. Именно поэтому он стал главным сторонником и инициатором перевода Библии со славянского языка на русский. В течение полувека шла эта борьба за русскую Библию.

А знаменитая стихотворная переписка митрополита Филарета с Пушкиным – прекрасный, но не единственный памятник соучастия и влияния архипастыря на еще одну сторону общественной жизни – отечественную словесность. Будучи еще ректором Петербургской Академии, он выступил в защиту публикации поэмы Державина от излишне придирчивой духовной цензуры и добился на то разрешения.

Велико его влияние и на позднее творчество Гоголя. Разбирая литературное дарование святителя, один знаменитый славист отметил: «В отношении языка Филарета более бы подошло не слово «красота», но «роскошь"».

Однако внешность святителя была прямо противоположна его заслугам. Вот каким остался образ митрополита Филарета в памяти поэта Федора Тютчева: «Маленький, хрупкий, сведенный к простейшему выражению своего физического существа, но с глазами, полными жизни и ума, он непобедимой высшей силой господствовал над всем, что происходило вокруг него. Пред своим апофеозом он оставался совершенством простоты и естественности. Казалось, что он принимает все эти почести только затем, что-бы передать их кому-то другому, чьим случайным представителем он теперь является. Это было прекрасно! Воистину то был праздник духа».

Скромность и смирение святителя составляли одну из отличительных черт его нравственного образа и потрясали обращавшихся к нему современников даже более тех дел, которые он вершил. «Одно смирение может водворить в душе мир, – писал митрополит в одном из писем. – Душа несмиренная – мрачна и смутна, но стоит ей лишь поворотиться к оному, сразу начнет являться в ней истинный свет». Стремясь к совершенству этих качеств души, митрополит не чуждался и даже искал наставлений у своих подчиненных. Вот что пишет он одному из них: «Не прогневайтесь и не думайте, что я гневаюсь. Если Вы в чем имеете жаловаться на меня, скажите, я рад исправиться по Вашему слову. Желаю лишь, чтобы смиренная мысль помогала нам быть осторожными».

После смерти святителя в 1867 году обер-прокурор Синода писал в своем годовом отчете императору: «В продолжение более полустолетия лет не было таких церковных дел, в которых не участвовал бы со всей энергией этот знаменитый московский иерарх».

Таким предстает для нас образ великого московского святителя, заслужившего своим благочестием и остротой ума любовь и уважение современников. К его мудрому слову прислушивались императоры и князья, министры и губернаторы, поэты и писатели. Верующий народ почитал митрополита Филарета как замечательного пастыря, милосердного и сострадательного к нуждам и бедам ближних.

Знаменитый церковный историк начала XX века Лебедев с удивлением замечал: «По долгу историка Церкви мне пришлось перечитать сотни биографий разных иерархов и многие десятки изложить в книгах… Я смело могу утверждать: рядом со святителем Филаретом некого из них поставить… Это был какой-то нравственный монолит, всегда себе равный, во всем себе тождественный. Слово его не расходилось с делом, и сказанное им на десятки лет ранее с точностью повторяется и осуществляется впоследствии».

М.В. Первушин

Одним из самых влиятельных духовных писателей в России XIX века был святитель Феофан, прозванный Затворником. Автор множества книг и писем, которые он писал широкому кругу лиц, от иерархов до простых мирян. Его творения оказали глубокое влияние на духовное возрождение современного ему общества. Жизнь святителя была яркой, насыщенной, полной драматических поворотов и вся без остатка была посвящена служению Богу, России и ее народу.

Георгий Говоров, так звали святителя в миру, родился в Орловской губернии в многодетной семье священника. По окончании духовного училища и семинарии как лучший воспитанник Георгий был отправлен для дальнейшего образования в Киевскую Духовную Академию. В его выпускной характеристике было указано: «Весьма скромен, честен поведением, прилежен и благонравен, отличен в науках».

Киево-Печерская Лавра – колыбель русского иночества потрясла Георгия с первых дней пребывания в ней. Каждый камень был там свидетелем священной истории Русской Церкви. Эти впечатления настолько глубоко запали в душу юному Георгию,что святитель до конца жизни с восторгом вспоминал: «Киевская Лавра – неземная обитель!» Любовь к первой русской обители во многом повлияла и на решение Георгия принять монашество. В 1841 году, за год до окончания Академии, он был пострижен с именем Феофан.

Именно в иночестве он нашел свое призвание. Однако всецело предаться уединенному монашескому деланию Феофан смог лишь через четверть века после пострига. До этого времени он был, по его собственным словам, «лишь шаром, без грохота и шума катящимся туда и сюда, по направлению сообщаемых ему ударов». И действительно, вся жизнь будущего святителя на протяжении 25 лет после окончания Академии была сплошной вереницей перестановок и переводов с место на место. Нигде он не задерживался более 5 лет.

Сразу после завершения учебы он был направлен на место ректора Киевского духовного училища, затем – инспектором в Новгородскую семинарию, после – преподавателем в Петербургскую Духовную Академию. Оттуда он едет в Палестину в составе Русской духовной миссии. Вернувшись через 5 лет в Россию, Феофан получает новое назначение – настоятелем Посольской церкви в Константинополе, но уже через год его опять возвращают в Петербург, чтобы сделать ректором столичной Духовной Академии.

Подчиняясь воле священноначалия, святитель Феофан исправно нес возложенные на него послушания. Однако внутренне он не был удовлетворен служебной деятельностью, его влекла уединенная монашеская жизнь. И потому Феофан напоминал о себе периодическими прошениями в Синод с просьбой уволить его на покой в любой монастырь Русской Церкви. Но эти прошения оставались без ответа. Уже через два года после назначения Феофана ректором Академии последовало новое – быть ему епископом Тамбовским. В слове при наречении Феофан, обращаясь к сонму архипастырей, вновь напомнил о своей просьбе: «Не скрываю, что не чуждо было бы тайным желаниям моего сердца, если бы на мою долю выпало такое место, где бы я свободно мог предаться занятиям согласно настрою моей души». Но его не слышали, словно проверяя в нем монашеское терпение и послушание. Не прослужив и четырех лет на тамбовской земле, епископа Феофана перемещают на более многолюдную Владимирскую кафедру.

В своих трудах владыка Феофан был неутомим. Он практически ежедневно служит, столько же проповедует, путешествует в целях личного знакомства с паствой, заботится о духовных учебных заведениях, создает церковно-приходские школы, строит или ремонтирует храмы, открывает епархиальные печатные издания, оставляя себе для сна, по свидетельству биографа, в сутки лишь часа три-четыре. Таким вниманием к нуждам паствы он снискал всеобщую любовь. К тому же при личном общении всех поражали его мягкосердечие, кротость и миролюбие. «Даже если ему, как начальнику, необходимо было наказать кого-то выговором, – вспоминал один из современников владыки Феофана, – то он поручал это сделать ключарю собора, как бы боясь нарушить тот закон любви, которым руководствовался владыка в своей жизни и пастырской деятельности».

Став епископом, святитель Феофан не перестал искать уединения и полного отречения от житейских забот. «Я ищу покоя, – писал епископ Феофан председателю Святейшего Синода, – чтобы предаться занятиям желаемым, с тем непременным намерением, чтобы был и плод трудов, полезный и нужный для Церкви Божией. Имею в мысли служить Церкви Божией, только иным образом служить». На этот раз его прошение было удовлетворено. Его уволили на покой с пребыванием в Вышенской пустыни Тамбовской епархии. «Здесь, в Выше, я почувствовал себя по-настоящему счастливым, – писал святитель, – Выши моей не променяю не только на Санкт-Петербургскую митрополию, но и на патриаршество, если бы его восстановили у нас и меня назначили бы на него. Вышу можно променять только на Царствие Небесное».

Долгожданное уединение наконец пришло. Шесть лет святитель жил в монастыре как простой инок, выполняя наравне со всеми монашеские послушания. После этого он затворяется в своей келье, прекратив всякое общение с людьми, за исключением своего духовника, которому он исповедовался. Все, кто желал общения со святителем, могли общаться с ним только письменно. Так, не нарушая своего затвора, Феофан не отказывал никому в духовном наставлении. Он обладал редким даром просто, ясно, лаконично говорить о самых сложных предметах, ежедневно отправляя около сорока ответных писем. Феофан изобразил идеал истинно христианской жизни и пути, ведущие к его достижению. «Мы имеем полное право, – пишет биограф владыки, – назвать его великим христианским философом». Двадцать с лишним лет продолжалась затворническая деятельность святителя. Скончался он, не выходя из затвора, в 1894 году в возрасте 80 лет.

М.В. Первушин

Святитель Иннокентий (Вениаминов) занимает особое место в истории христианской святости. Этот иерарх Русской Церкви известен всему миру не только как прославленный миссионер и богослов, но и как крупный ученый – этнограф, лингвист, географ, почетный член Императорской Академии наук, Московского университета, различных научных обществ, лауреат государственных премий. Его труды переведены на многие языки мира. И в то же время, кроме провинциальной Иркутской семинарии, святитель не имел более никакого образования.

Он сам дивился собственной судьбе, когда был избран на Московскую кафедру после смерти святителя Филарета: «Я был сыном бедного сельского пономаря, никогда не видевший настоящего хлеба без мякины, носивший и в праздники, и в будни один и тот же самотканый кафтан и самодельную обувь… Когда-то меня не хотели брать на место умершего отца, несмотря на слезные просьбы моей матери, а теперь назначили преемником великого Филарета». Однако до этого избрания святитель Иннокентий 45 лет своей жизни отдал делу просвещения народов Камчатки, Алеутских островов, Северной Америки, Якутии, Хабаровского края, совершая свой апостольский подвиг в суровых условиях, с большими опасностями для жизни. Он крестил несколько десятков тысяч человек и был воистину апостолом Сибири и Америки. Филарет Московский, впервые увидев его, сказал: «В этом человеке есть что-то апостольское», а русский писатель Илья Гончаров так описал свою первую встречу с Иннокентием: «Пока мы ждали в его приемной, я представлял себе владыку сибирской паствы подобно многим иерархам: важным, серьезным… Доложили о нас. Он вышел нам навстречу… Это был настоящий апостол, миссионер! Передо мной встала мощная фигура огромного атлетического сложения старца, рост его около двух метров, в синевато-серебристых сединах, с нависшими бровями и светящимися из-под них умными ласковыми глазами и доброю улыбкой. Это была личность грандиозного исторического значения. О нем писали, пишут много и много будут писать, и чем дальше населяется, оживляется и гуманизируется Сибирь, тем выше и яснее станет эта апостольская фигура для всего Дальневосточного края и Аляски… Самим Богом ниспосланный апостол-миссионер!»

Миссионерское служение будущего апостола Америки и Сибири началось с 1823 года. Тогда еще никому не известный священник Иоанн Вениаминов решается на переезд с женой, годовалым ребенком, престарелой матерью и братом на Алеутские острова для дела миссии среди малых народов Севера и Аляски. «Ни советы знакомых, ни описания трудностей дальнего двухтысячеверстного пути и ожидающих меня лишений – ничто не доходило до моего сердца, – вспоминал впоследствии владыка Иннокентий, – только как будто огонь горел в моей душе». Так началась великая миссия будущего святителя.

Отец Иоанн с большой осторожностью принялся за проповедь. Сначала он изучал обычаи того или иного народа, их традиционные верования и, главное, язык. И таких народов было больше десяти: кадьяки, якуты, эскимосы, чукчи, коряки, эвенки, индейцы, алеуты и другие. Так, например, когда 19 июля 1859 года впервые было совершено богослужение на якутском языке в новом Троицком соборе, это событие до того растрогало якутов, что старшины их родов от лица всего народа представили миссионеру просьбу, чтобы день этот навсегда стал праздничным. В деле миссии отец Иоанн старался действовать убеждением и любовью. Он терпеливо ждал добровольного желания туземцев креститься. Для их детей он устраивал школы, в которых преподавал им же придуманный алфавит и грамматику, основы христианской веры, а также обучал их основам медицины, кузнечному и плотницкому ремеслам, сельскому хозяйству.

Кроме непосредственно миссионерства, отец Иоанн наблюдал за своей паствой, исследовал их нравы, характер, собирал песни и легенды, занимался изучением местной природы. Его труды по географии, этнографии, биологии и языкознанию послужили серьезным вкладом не только в российскую, но и в мировую науку.

Около года потратил отец Иоанн на путь от своего дома на острове Уналашка до Санкт-Петербурга. Отправив свою жену и уже семерых детей на родину в Иркутск, он приехал в столицу для решения вопросов миссии. Однако ожидаемые ответы затягивались. Прошло полгода, из Иркутска пришло известие о смерти жены. Тяжко поразило его это горе. Митрополит Филарет, утешая миссионера, убеждал принять монашество. Но отец Иоанн согласился на этот шаг лишь после того, как были устроены его дети. Митрополит Филарет сам постриг его в монашество с именем Иннокентий. А через несколько дней состоялось посвящение Иннокентия в епископа Камчатского, Курильского и Алеутского.

Во время управления епархией святитель Иннокентий практически непрерывно путешествовал по ней или морем, или на собаках. Он преодолевал по пять тысяч верст, находясь в пути порой более месяца под открытым небом. Кроме его неустанной деятельности на пользу Церкви, святитель отстаивал и интересы Российского государства. При его содействии окончательно была определена граница, и Амур был присоединен к России. Правительство очень высоко оценило этот труд, предоставив Иннокентию право назвать город, основанный на берегах этой реки, и святитель назвал его Благовещенск – в память Благовещенской церкви Иркутска, где он начинал свое служение.

Ему было уже более семидесяти лет, когда он был назначен на Московскую кафедру. Несмотря на это, его одиннадцатилетнее служение в сане митрополита Московского носило тот же деятельный характер и оставило заметный след в истории Москвы. Умирая, святитель Иннокентий просил: «При погребении моем речей не надо, в них много похвал.

Бог видит, как мне тяжело, когда меня за что-либо хвалят… Я желал бы, чтобы нигде не упоминалось мое имя, кроме перечней и поминаний…» Скончался святитель Иннокентий в 1879 году.

1997 год, год 200-летия со дня рождения апостола Сибири и Аляски, был объявлен ЮНЕСКО годом святителя Иннокентия. Во всем мире чествовали выдающегося православного миссионера, талантливого просветителя и ученого.

М.В. Первушин

Святитель Филарет был одной из ключевых фигур в истории Русской Церкви первой половины XIX века. Он известен как выдающийся церковный администратор, крупный ученый-богослов, действительный член Императорской Академии наук, четырех духовных академий, а также трех университетов – Киевского, Московского и Казанского.

Будущий митрополит Филарет родился 17 апреля 1779 года в Орловской губернии в большой священнической семье и был назван Федором. В детстве он отличался очень слабым здоровьем и большую часть времени проводил не со сверстниками во дворе, а с отцом в храме или с дедом за книжками. Федор рано выучился читать. Ко времени поступления в школу он самостоятельно прошел весь курс первого года обучения, и его приняли сразу во второй класс. Затем он поступил и блестяще учился в Севской духовной семинарии. Перед ее окончанием восемнадцатилетний Федор подал прошение о пострижении в монашество. Его прошение было удовлетворено, и как лучший выпускник семинарии, новопостриженный монах Филарет был оставлен в семинарии в качестве преподавателя. Уже через пять лет он назначается ее ректором.

Молодой ректор никогда не заботился о своей репутации перед епархиальным начальством. Он действовал всегда решительно, не боясь отрицательных последствий, которые не замедлили появиться. В результате клеветы завистников отношение к нему епархиального епископа изменилось в худшую сторону. Несправедливые притеснения со стороны духовного начальства стали тяжелым испытанием для Филарета. Он терпеливо сносил все обиды и унижения, но, в конце концов, у него появилась мысль оставить всe, удалиться в отдаленный монастырь и, скрыв свой сан, начать жизнь простого инока. Однако слухи о конфликте дошли до Синода, и архимандрит Филарет, не успев воплотить свою мысль в жизнь, был переведен в Тобольск «для испытания». Тобольский епископ был поражен смирением и административной мудростью вновь прибывшего «скандального» архимандрита. В своих донесениях Синоду о характере и поведении Филарета архиерей называл его «не человеком, а ангелом во плоти». Благодаря таким отзывам Филарет был назначен инспектором в Московскую Духовную Академию, а через год стал ее ректором. Он был и наставником, и преподавателем, и настоящим отцом для своих воспитанников. Его лекции отличались краткостью, ясностью и доступностью, а воспитательные меры, которые он применял к провинившимся студентам, почти всегда имели положительный результат. Он не наказывал их, а действовал исключительно любовью и личным примером, пытаясь к каждому найти свой подход. Один из студентов, учившихся при Филарете, вспоминал: «Мы повадились воровать яблоки из ректорского сада… И один раз так увлеклись, что не заметили, как появился ректор. Узнав его, мы все точно окаменели и не могли двинуться. «Что же вы замерли, скорее собирайте, пока не пришел садовник», – сказал Филарет, помогая одному из нас прятать яблоки за пазуху. «А теперь бегите скорее, а то и вам, и мне достанется,» – добавил он, уходя навстречу появившемуся садовнику. Мы все кинулись врассыпную. Затем несколько дней вся наша компания была страшно смущена. От стыда и боязни расплаты мы не знали, куда себя деть. На четвертый день после происшествия всю нашу компанию собрали в отдельной комнате… и вместо наказания вдруг принесли целое блюдо разных плодов с большой чашкой меда. «От ректора», – сказал посыльный. «По какому же это случаю?» – перешептывались мы, радостно и робко принимая щедрый подарок. Но случая никакого не было, кроме того, о котором мы одни знали и помалкивали. Эти ректорские яблоки, груши и сливы мы ели со слезами раскаяния. С тех пор нам даже стыдно было заходить в ректорский сад, а наказание это было столь памятно, что уже прошло более двадцати лет, а я до сих пор краснею, вспоминая этот случай». Филаретовские воспитанники так впоследствии отзывались о своем ректоре: «Управление его в Академии было истинно отеческое, мы были для него – дети родные».

О высокой оценке ректорской деятельности архимандрита Филарета свидетельствовал и тот факт, что за четыре года ректорства он 6 раз был удостоен различных наград и поощрений. Безусловно заслуженная им докторская степень по богословию была присуждена ему не только за научные труды, но также, согласно формулировке, «за безукоризненный образ жизни».

И действительно, его личная подвижническая жизнь была примером, достойным подражания. Строгий к себе во всем, особенно в образе жизни, он в отношении к другим был весьма снисходителен и милостив и прибегал к строгим мерам только в исключительных случаях. Современники отмечают не только искреннее благочестие Филарета, но и его необыкновенную доброту. Его нищелюбие вошло в пословицу. Его называли не иначе, как «Филаретом милостивым». Он не делал никаких сбережений, а все, что имел, раздавал неимущим, оставаясь, порой без копейки. Получив назначение на епархию, Филарет не мог выехать из-за отсутствия средств и вынужден был занимать деньги на дорогу.

До назначения его митрополитом в Киев владыка Филарет сменил четыре епархии. Однако древней Киевской кафедрой он управлял более 20 лет, пользуясь известностью не только в России, но и за рубежом. «Так детски чист и прост был этот добрейший человек, – пишет Николай Лесков со слов современника владыки, – что всякая мелочь из воспоминаний о нем наполняет душу приятнейшею теплотою настоящего добра, которое как будто с ним родилось, жило с ним и... с ним умерло... Для людей, знавших Филарета, еще долго будет казаться, что нет другого такого человека, который был бы так подчинен кроткому добротолюбию, не по теории, не в силу морали воспитания, а именно подчинялся этому требованию органически. Он родился со своею добротою, как фиалка со своим запахом, и эта доброта была его природою».

Знаменитый востоковед, филолог, историк, философ, археолог епископ Порфирий (Успенский) был одним из великих русских ученых-энциклопедистов XIX века. Родился будущий епископ, по его выражению, «в смиренной Костроме» в 1804 году и в крещении был назван Константином. Его отец занимал скромное положение псаломщика соборного храма. Впоследствии Порфирий с особой теплотой вспоминал свою семью, в которой он научился «доброте, терпению, любви к Богу и людям». «Моя мать, – пишет Порфирий, – научила меня молиться Богу, как молилась сама, сердечно и благоговейно. С тех пор и всю жизнь сладость молитвы была любимой сладостью души моей». С раннего детства он особенно полюбил церковную живопись. В старинных храмах Костромы лики святых «не столько пугали меня, – вспоминает Порфирий, – сколько предостерегали от шалостей; как взгляну на них, а они так и смотрят на меня грозно. Я забегу в одну сторону, а глаза святых будто поворачиваются за мной; я – в другую сторону, а они и там видят меня. Я закрою свои глазенки, и мне слышится, что они говорят: «Смотри же, Костя, не шали, учись и будь умен, да молись Богу и слушайся отца и мать"». Родной семье владыка Порфирий посвящает немало страниц своих воспоминаний, проникнутых сыновней любовью и глубокой благодарностью. В трудные минуты жизни он всегда спешил на родину, в семью, чтобы отдохнуть душой.

Константин Успенский учился в Костромской семинарии, а затем в Петербургской Духовной Академии. На последнем курсе он принял монашество с именем Порфирий. «В академической церкви облекли меня, еще молодого, – рассказывал епископ Порфирий, – в мантию… Я охотно омонашился на двадцать пятом году от рождения в неприкосновенной девственной чистоте… – и, шутя, добавлял, – полюбил я веру. Эта красная девица весьма степенна, строга, целомудренна и возвышенна. Житье с ней спокойно, приятно и полезно».

После окончания Академии начались его профессорско-преподавательские труды. Он учительствовал в Петербурге, Одессе, Киеве, Херсонесе. Был удостоен степени магистра богословия. Киевская Духовная Академия выбрала его членом-корреспондентом, ученый совет Московского университета присвоил ему степень доктора философии, Новороссийский университет избрал его своим почетным членом.

Где бы ни был владыка Порфирий, он нигде не оставлял свои научные труды. В 1841 году его назначают настоятелем русского храма в Вене. Не теряя времени, он садится за изучение немецкого языка, хотя уже прекрасно знает греческий, латынь, итальянский и французский. Организованная им научная экспедиция в Далмацию принесла множество научных открытий в изучении быта и письменности юго-западных славян.

Два года спустя, согласно решению Святейшего Синода, Порфирия направляют в Иерусалим для ознакомления с жизнью православных христиан в Палестине и Сирии. «Восточные» годы Порфирия ознаменовались новыми исследованиями и научными экспедициями, принесшими ему мировую известность. Ученый монах уже в первый месяц пребывания в Святой Земле пришел к мысли о необходимости создания постоянной духовной миссии в Иерусалиме. «Я плакал при обозрении здешних православных храмов, – с болью пишет Порфирий в Петербург, – все они находятся в столь жалком положении, содержатся в такой неопрятности и нищете и не имеют почти ничего похожего на дом Божий... Священники так темны и так нерадивы к исполнению своих обязанностей, их положение принижено и убого… Нет более или менее благоустроенных школ для обучения грамоте… Многие легко отступают от Православия вследствие недоверия к греческому духовенству и неблагоразумного поведения последнего…» В Петербурге прохладно отнеслись к идее открытия Русской духовной миссии в Иерусалиме, но Порфирий добился своего. В 1847 году высочайшей резолюцией императора Николая I миссия была учреждена.

Любовь Порфирия к христианам Востока была взаимной. Так, подъезжая к Иерусалиму уже в качестве главы Русской миссии, первое, что он увидел, была толпа встречающих. Казалось, все местное духовенство во главе с представителем Иерусалимского патриарха, все русские паломники и множество простого народа вышли навстречу посланнику Русской Церкви. Все их надежды на улучшение жизни были связаны с Русской миссией, и Порфирий «не только оправдал, но даже превзошел все ожидания». Благодаря ему были открыты несколько греко-арабских училищ, духовная семинария для образования сельских священников. Причем попечителем всех патриарших учебных заведений стал начальник Русской миссии. По инициативе Порфирия была открыта типография для издания книг как на греческом, так и на арабском языках для православных арабов, которая имела огромное значение в деле просвещения арабского населения Святой Земли.

Начавшаяся в 1853 году Крымская война, в которую вступила и Россия за интересы Православия на Ближнем Востоке, вынудила Порфирия вернуться в Петербург. В первые годы по возвращении из Иерусалима он плодотворно работает над научными трудами, обобщающими его богатейший опыт исследований христианского Востока. Многие труды самого епископа до сих пор остаются неизданными. «Едва ли когда увидит свет все то, что собрал он в книжных сокровищницах Востока, – пишет о нем один известный историк, – можно только удивляться, каким образом один человек, без всяких помощников, со скудными материальными средствами успел столько поработать». Его рукописные и печатные труды поражают широтой кругозора и энциклопедическим обилием сообщений и изысканий. В то же время Порфирий был искренним и правдивым человеком. Он не терпел неправду, смело выступая с ее обличением, что доставило ему много неприятностей.

Епископ Порфирий прожил долгую, наполненную трудами жизнь. Скончался он в 1885 году. «Где бы он ни был, чем бы он ни был занят, его жизнь, его мысль, его душа живет в России и для России, и для Церкви Российской», – говорилось в прощальном слове. Да и сам владыка Порфирий, путешествуя по Востоку в течение 15 лет, так писал о себе: «Для чего я странствую так долго? Для того, чтобы подобно пчеле принести прекрасный мед в родной улей, – я пчела Божия, а Россия – мой улей».

Родился будущий архимандрит в 1817 году в семье потомственного священника и был назван Андреем. Его судьба в детстве и юности была схожа с тысячами судеб детей духовенства того времени. В девять лет отец Андрея определил его в местное духовное училище, где, как он сам потом вспоминал, «вдоволь отведал розг, латыни и березовой каши». После училища Андрей поступил в духовную семинарию, где на должности ректора был его дядя – архимандрит Иона.

В семинарии раскрылись многие таланты Андрея, и особенно его склонность к греческому языку. Впоследствии, уже будучи архимандритом, он признавался: «Я часто ловлю себя на том, что невольно думаю по-гречески». Многие греки отмечали, что архимандрит Антонин знает греческий язык, как ни один природный грек. Кроме любви к греческому, интересы Андрея были очень разносторонними. Так, однажды ректору донесли, что его племянник завел себе трубу-телескоп и в ясные ночи тайком забирается с ней на крышу. Вызванный к ректору, Андрей отрицать ничего не стал и честно признался, что давно уже питает слабость к наблюдательной астрономии. Дядя сурово нахмурился. «Дурь это все! – сказал он. – Ты не телесные очи в небо вперяй, а духовные... Царства Божия в стекляшки не высмотришь!» Андрей и рисовал, и играл на гуслях, и писал стихи. Впрочем, поэтичность была свойственна не только Андрею, но многим из рода Капустиных. Вот как шутливо писал об этом будущий архимандрит:

Стихотворства злое семя

Все капустинское племя

Заразило с давних лет...

Стихотворцем был мой дед.

На него отчасти глядя,

Рифмы плел Иона-дядя...

Мучась страстию вранья,

Им вослед пошел и я...

Тот самый Капустин-дядя, ректор духовной семинарии, стал и первым судией молодого поэта. Прочитав сборник стихов Андрея «На седмицу Страстей Христовых», ректор наложил резолюцию: «Стихи твои Христу и Спасу подобны молодому квасу». Эта «страсть к стихотворству», так шутя называл свое увлечение сам архимандрит, не покидала его до самой смерти. Однако не только стихотворство было свойственно всем Капустиным. Например, уже будучи архимандритом, отец Антонин все свои письма запечатывал особой печаткой, на которой имелось изображение капустного кочана и надпись-девиз: «Не вкусен, да здоров». Их добрый юмор не только к своим недостаткам, но и достижениям располагали к себе, а теплое и внимательное отношение к немощам других вызывало чувство благодарности. Во многом эти качества стали залогом успешного, но непростого служения будущего архимандрита вдали от родины.

Закончив семинарский курс, Андрей Капустин поступил в Киевскую Духовную Академию. После окончания остался преподавать в ней. В ней же постригся в монашество с именем Антонин. «Моя жизнь, – сообщал он близкому другу вскоре после пострига, – несколько изменилась, хотя, к сожалению, не радикально... Живу, как и прочие наши иеромонахи: пью, ем, сплю, иногда молюсь, часто читаю, еще чаще пишу и всегда грешу...»

По-настоящему радикально жизнь его изменилась в 1850 году, когда он был назначен на должность настоятеля русской посольской церкви в Афинах. Уже в самом начале своего пребывания в Греции молодой иеромонах Антонин писал в своем дневнике: «Не могу устоять против влекущей силы древности. Встречаясь с нею где бы то ни было, я точно вижу колыбель свою... Я вдруг осознал, что прежние тридцать лет моего ученичества и учительства, семинарских розог и академических штудий были лишь предуготовлением к тому главному, которое непременно должно состояться где-то здесь, на Востоке, на землях когда-то единой православной Вселенной...» Прошло десять лет, и не ведомый никому «ученый монах» сделался среди русских и греческих византологов личностью известной и уважаемой. Четыре научных общества почли за честь избрать его своим действительным членом, его книга о древних афинских надписях произвела в научных кругах России и Европы подлинную сенсацию, его статьи переводились на многие языки. И до сих пор труды его являются ценнейшим источником сведений по археологии и истории.

Уже архимандритом отца Антонина переводят сначала в Константинополь в посольскую церковь, а затем назначают временно заведующим Русской духовной миссией в Иерусалиме. В то время Миссия терпела множество нестроений. Руководство над ней было яблоком раздора между Синодом, Министерством иностранных дел, Русским палестинским комитетом и Иерусалимской патриархией. Не знал отец Антонин, что его «временное» назначение затянется почти на 30 лет и станет последним и главным делом его жизни. Благодаря замечательным качествам своего характера, обаянию и уму он не стал очередной жертвой интриг, а сумел примирить и расположить к себе все противоборствующие стороны. Не обошлось и без завистников, которые обвиняли архимандрита во многих грехах, писали кляузы, памфлеты и даже романы про начальника Миссии. Однако природный «капустинский» юмор не давал унывать отцу Антонину и помогал направлять свою деятельность на то, что могло бы действительно принести пользу Церкви, Отечеству и исторической науке.

Его имя неразрывно связано с русскими землями в Палестине, с археологическими раскопками, на них проведенными, с прекрасными храмами, подворьями, школами и приютами, построенными на этих землях. Самой первой покупкой отца Антонина стал участок со знаменитым Мамврийским дубом, возле которого праотец Авраам принимал Бога в образе трех странников. Именно этот дуб стал непременной частью всех Троических икон. А затем приобретениями стали и вершина Елеонской горы, место вознесения Спасителя, и участок земли евангельской «Горней», где произошла встреча Пресвятой Богородицы с праведной Елисаветой, и участок в Яффе, который получил название «Золотой жемчужины Миссии» за красоту садов, и имения под Вифлеемом, в Тивериаде, на Иордане, в Силоаме, в Назарете, в Кане Галилейской... Около 40 участков общей площадью 50 гектар и стоимостью до миллиона рублей золотом. «Я, – писал архимандрит, – ограничился одним, чисто паломническим значением своей Миссии и нашел способ путем территориальных приобретений поставить ее крепче.., чем когда бы то ни было в другое время».

Именно ему мы обязаны и тем, что сегодня имеем возможность видеть и «судные врата», через которые проходил Спаситель, когда Его вели на Голгофу, и многочисленные базилики времен императора Константина. Его сочинения, регулярно выходившие в российской печати, монографии, дневники, его библиотека и музей говорят о неординарном человеке, достойном представителе русского богословия и русской науки.

Архимандрит Антонин (Капустин) скончался в 1894 году. Его похоронили «в самой близости к небу» – на Елеонской горе. Более 40 лет он прожил вне пределов России, но все его труды были направлены к прославлению своей родины. Перед смертью он завещал: «Все приобретенные на мое имя земельные участки в Палестине... оставляю в собственность Синода, если же таковой перестанет существовать, то земли эти делаются достоянием всех православных русских людей».

М.В. Первушин

В современном русском языке словом «паломник» называют человека, который совершает путешествие ради поклонения какому-либо святому месту. Однако само слово «паломник» происходит от слова «пальмовник» и обозначает человека с пальмовою ветвью в руке. Именно так называли тех, кто побывал на поклонении у Гроба Господня в Иерусалиме. Многие паломники возвращались со Святой Земли с пальмовыми ветвями – знаком свидетельства своего паломничества.

Богословами признается тот факт, что на земле есть места, особо выделенные Божиим Промыслом и указанные Им человеку. И Палестина – первая среди этих мест. Все ключевые события библейской истории «венчаются Иерусалимом». Это город подлинных свидетельств священной истории, которые можно увидеть и потрогать. «Здесь, – пишет со Святой Земли один из паломников, – прошлое превращается в настоящее. И уже не история, а священная реальность пронизывает каждое движение верующей души». Именно поэтому Святую Землю иногда называют пятым Евангелием – там все благовествует о Христе и евангельское слово становится зримым.

В России паломничество появилось вместе с принятием христианства. Известно, что уже в XI веке русские люди совершали полные тягот и опасностей путешествия ко Гробу Господню. С тех пор установилась прочная связь Руси со Святой Землей, и связь эта, по словам историка, была «чисто народной, шедшей из самых глубинных недр его, превратившись в важную и глубоко почитаемую традицию русского Православия». Паломничество никогда не было обязательным, его не требовала ни Церковь, ни общественное мнение, это не было и чем-то выдающимся. Каждый православный просто считал своим долгом хотя бы раз в жизни прикоснуться к великой святыне, чтобы очистить и напитать свой внутренний храм, получить силы для духовной жизни. И не было деревни или села на Руси, из которых не ходил бы кто-нибудь на богомолье в Иерусалим. Паломническая традиция захватывала и высшее сословие русского общества. Известны паломнические поездки русских князей и княгинь ко Гробу Господню. Среди посетивших Святую Землю были и известные русские писатели Николай Гоголь, Петр Вяземский, Андрей Муравьев и другие.

За всю историю Русской Церкви паломническая традиция приостанавливалась дважды: первый раз в XIII веке в результате монгольского нашествия, и второй – в XX веке в советский период ее истории. Однако своего расцвета паломническая традиция достигает в веке XIX. В этом немалую роль сыграло создание в 1882 году по инициативе русского государя Императорского православного палестинского общества. Основными задачами общества стали поддержка православного русского паломничества на Святую Землю, сотрудничество со странами Ближнего Востока, научная и просветительская работа. В то же время обществом были открыты около ста школ в Сирии, Ливане и Палестине, преподавание в которых велось на арабском языке. К концу столетия в большинстве епархий Русской Православной Церкви

были открыты отделения Палестинскского общества, а число паломников возросло в несколько десятков раз. К 1914 году паломничество становится религиозно-нравственным порывом всего русского народа.

Из России ежегодно отправлялось во Святой Град до 70 тысяч паломников.

В Иерусалиме на огромном участке земли для русских паломников был построен огороженный стеной город «аль-Москобийа», или «Московия», со своей автономной инфраструктурой. Из-за огромного количества русских богомольцев городские власти Иерусалима приняли решение пробить в стенах Старого города «Новые», или «Русские», ворота, после чего была упразднена многовековая практика запирания дверей Старого города. Благодаря Палестинскому обществу в конце XIX столетия была отменена необходимость получения турецкого паспорта для русских паломников, что существенно облегчало их приезд на Святую Землю. Тогда же возникло новое наднациональное понятие «Русская Палестина».

Вот как описывает один из жителей Иерусалима дни христианских праздников: «На всех улицах слышится русская речь, везде виднеются русские лица, русские костюмы; продавцы различной снеди, погонщики ослов и даже нищие – все стараются в это время говорить по-русски… В храме Гроба Господня русские паломники образовали самостоятельный хор. Греческое духовенство сначала противилось этому, но потом не только допустило употребление славянского языка, но и само стало произносить на нем возгласы и молитвословия. И примером для них был Иерусалимский Патриарх Никодим, который первым стал произносить за богослужением возгласы и молитвы по славянски». Многие отмечали удивительное благочестие русских паломников. Так, некоторые, например, будучи даже больными, отказывались пользоваться повозками для путешествий по Святой Земле, «по которой Сам Господь ходил пешком». Другие, узнав о смерти во время несчастного случая нескольких своих соотечественников, говорили: «Мы можем лишь радоваться за них. Ведь Господь удостоил их такого блага, как умереть на Святой Земле. И печалимся только об одном, что не мы это были». В конце XIX века корреспондент французской газеты, наблюдавший русских в Иерусалиме, писал: «Народ, умеющий так молиться, имеет великое будущее».

История паломничества имеет много ярких страниц – это история стремления к святости, история подвижничества. Паломничество – это духовный труд, и плод его тоже духовный. Те, кто совершил паломничество, ощущали в себе разительные перемены. Вот что вспоминает о Гоголе его сестра: «Прежде, до паломничества, одна ирония колола и жгла окружающих, его боялись. Теперь он добр, мягок, снисходителен и братски сочувствует людям. Он дышит христианством». А один из друзей писателя, ездивший после смерти Гоголя к нему на родину, рассказывает: «Местные крестьяне не хотели верить, что их барин умер. Среди них родилось предание о том, что похоронен был кто-то другой, а барин их будто бы уехал в Иерусалим и там молится за них».

Для верующего русского человека Святая Земля – не просто совокупность исторических и географических понятий, а священный образ, объединяющий основные идеи русского православного сознания.

М.В. Первушин

Вплоть до середины XIX века русская богословская школа во многом зависела от западного схоластического богословия. В середине столетия наметились тенденции к освобождению от этой зависимости. Такие перемены в русском богословии были обязаны прежде всего трудам Алексея Степановича Хомякова. Сельский помещик и бывший капитан кавалерии, Хомяков принадлежал к традиции богословов-мирян, которая всегда существовала в Православии, особенно в допетровской Руси.

Алексей Степанович Хомяков родился 1 мая 1804 года в Москве. Он принадлежал к старинному русскому дворянству. Его отец был типичный русский помещик, человек образованный, но полный барских недостатков и слабостей. Мать – женщина суровая, религиозная, с характером и дисциплиной. Именно она оказала на жизнь Алексея Степановича особенное влияние. «Я обязан ей, – писал он потом, – и своим направлением, и своей неуклончивостью в этом направлении». Его цельная натура проявилась уже в детстве. Вот что пишет о своем воспитаннике учитель Алексея Степановича: «В физическом, нравственном и духовном воспитании Хомяков был как монолит». «Когда нас с братом, – вспоминает сам Хомяков, – привезли в Петербург, нам всерьез показалось, что мы в языческом городе. И тогда мы решили, что если нас будут заставлять переменить веру, мы лучше претерпим мучения, чем примем чужой закон. А нам и было-то всего около десяти лет от роду». В семнадцать Алексей пытался бежать из дому, чтобы принять участие в войне за освобождение православной Греции. Он купил сапожный нож, прихватил с собой небольшую сумму денег и тайком ушел из дому. Его поймали спустя несколько дней на Серпуховской дороге и вернули домой. Он попадет на войну только спустя 7 лет в составе лейб-гвардии гусарского полка. По словам современников, Хомяков как офицер отличался «холодною блестящею храбростью». У него было веселое и вместе с тем человечное отношение к бою. Алексей пишет в то время матери: «Я был в атаке, но хоть и замахнулся, рубить бегущего неприятеля не решился, чему теперь очень рад».

Алексей Степанович был необыкновенно одаренным от природы человеком. Его многогранность поражает. Во всех сферах жизни и мысли он оставил заметный след. И все, что он делал, – делал хорошо. Он, будучи замечательным охотником, изобретает ружье, которое бьет дальше обыкновенных ружей, и пишет статьи о разведении гончих и лошадей. Он изобретает сельскохозяйственную машину – сеялку, за которую получает патент и первое место на Всемирной выставке в Англии. Он устраивает винокуренный завод и предлагает новые способы сахароварения. Он лечит гомеопатией все болезни на несколько верст в округе и изобретает новое средство от холеры. Он улучшает быт крестьян и, имея художественное дарование, пишет иконы для парижской церкви. Один из современников писал о Хомякове:

Поэт, механик и филолог,

Врач, живописец и теолог.

Общины русской публицист,

Ты мудр, как змей, как голубь, чист.

И в отношении к Церкви у Алексея Степановича Хомякова не было ничего «расслабленного, колеблющегося, неверного». «Хомяков родился на свет Божий религиозно готовым, церковным, твердым, и через всю свою жизнь он пронес свою веру и свою верность, – пишет историк. – Он единственный человек своей эпохи, не подвергшийся всеобщему увлечению философией, не подчинивший ей свою веру». Всю свою жизнь он, соблюдая все предписания и уставы Православной Церкви, не боялся быть смешным в глазах общества, безучастного и равнодушного к вере. Наоборот, многих духовное влияние Хомякова освободило от философского рационализма и привело к Церкви. «Все ищущие и сомневающиеся, – вспоминает дочь Алексея Степановича, – собирались у отца, приезжали к нему в деревню, говорили с ним целые дни и ночи и уходили от него укрепленными, направленными на путь истины…»

Богословская гениальность Хомякова сделала его одним из немногих оригинальных богословов Русской Церкви. В предисловии к его богословским сочинениям ученик и друг Хомякова славянофил Самарин пишет: «В былые времена тех, кто сослужил православному миру такую службу, какую сослужил ему Хомяков, кому удавалось одержать для Церкви над тем или иным заблуждением решительную победу, тех называли учителями Церкви». Особое внимание Хомяков в своих богословских трудах уделял учению о Церкви, ее единстве и авторитете. Он описывает реальность Церкви как очевидец. В его трудах Церковь открывается изнутри, через его опыт жизни в ней. «Христианство познаваемо только изнутри» – это был призыв вернуться на «забытый путь опытного богопознания». Именно этот опытный характер богословия ценили и ценят последующие поколения у Хомякова. Именно в этом его историческая значимость. При жизни Хомяков почти не оказал влияния на богословскую мысль. Богословские сочинения Хомякова были изданы впервые только после его смерти. А в богословский обиход они стали входить еще позже. Но уже к концу XIX века его богословие стало достоянием всего русского Православия.

Алексей Степанович Хомяков умер 23 сентября 1860 года. Осталась записка соседа по имению о его последних минутах: «Когда силы больного стали утрачиваться, Алексею Степановичу предложили собороваться. Он принял предложение с радостной улыбкой: «Очень, очень рад». Во время совершения Таинства он держал в руках свечу, шепотом повторял молитву и творил крестное знамение. На время ему стало полегче: «Посмотрите, как вы согрелись и глаза просветлели». «А завтра как будут светлы!» – это были последние слова усопшего. За несколько секунд до кончины он твердо и вполне сознательно осенил себя крестным знамением». По словам Герцена, Хомяков всю жизнь был «подобен средневековым рыцарям, стерегущим храм Богородицы, спал вооруженным, в любой момент дня и ночи готовый стать во всеоружии на защиту Православной Церкви».

М.В. Первушин

Свой первый роман Достоевский написал, когда ему едва исполнилось двадцать лет. Известный литературный критик Белинский, восхищенный этим произведением, сказал автору: «Да Вы понимаете ли сами-то ... что Вы такое написали! Не может быть, чтобы Вы, в ваши двадцать лет, уже это понимали... Вам правда открыта… как художнику, досталась как дар, цените же Ваш дар и… будете великим писателем!» Чуть позже Белинский пророчески записал: «Достоевскому суждено играть в нашей литературе одну из таких ролей, какие даются слишком немногим». И действительно, его творчество стало эпохой в развитии не только русской, но и мировой литературы, переворотом, который часто сравнивают с открытиями Менделеева или Эйнштейна в науке. Воздействие Достоевского на культурную жизнь следующего за ним XX века, на эволюцию философской мысли человечества огромно. Влияние Достоевского испытали многие выдающиеся писатели современности, и не только писатели. Кстати, сам Эйнштейн утверждал: «Достоевский дал мне больше, чем многие научные труды, чем любой другой мыслитель… На формулировку теории относительности меня натолкнули лишь двое – Достоевский и Моцарт». «Он сделал духовную сущность личности предметом эстетического созерцания» – так определяют суть открытия Достоевского современные литературоведы.

Родился Федор Михайлович в 1821 году в Москве. Отец будущего писателя был отставным военным лекарем, участвовавшим в Отечественной войне 1812 года и получившим звание потомственного дворянина. Кроме Федора, в семье Достоевских было еще шестеро детей. Он рано потерял мать и по воле отца был послан в Петербург в военно-инженерное училище. Вот как вспоминает годы учебы Достоевского один из его приятелей по училищу: «Во всем училище не было воспитанника, который бы так мало подходил к военной выправке, как Федор. Мундир, ранец, ружье… – все это на нем казалось какими-то веригами, которые временно он был обязан носить и которые его тяготили. Он уже тогда был сосредоточен в себе, не принимал участия в играх, искал уединенного места... Во время отдыха его всегда можно было застать с книгой». В училище вокруг Достоевского образуется литературный кружок, а после завершения учебы он подает в отставку, чтобы всецело посвятить себя литературе.

Однако вскоре Достоевскому пришлось на время приостановить свою литературную деятельность. Он был арестован по подозрению в заговоре против правительства. Аресту предшествовало участие Федора Михайловича в кружке петрашевцев. На их еженедельных собраниях обсуждались злободневные вопросы общественной и политической жизни России. Как и многие в кружке, Достоевский был сторонником отмены цензуры и крепостного права. Однако в отличие от остальных петрашевцев он выступал против насильственного свержения правительства. Во время следствия Федор Михайлович проявил немалое мужество, скрывая многие факты и стремясь по возможности смягчить вину своих товарищей. Суд признал Достоевского виновным и приговорил «лишить всех чинов, прав, состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием». На приговоре император Николай I написал: «Помиловать» – и устно добавил: «Объявить об этом лишь в ту минуту, когда все будет готово к исполнению казни». Инсценировка смертной казни состоялась 22 декабря 1849 года. Позже Федор Михайлович вспоминал: «Все мы, осужденные тогда, вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти». Окончательный же приговор гласил: «В Сибирь на каторгу».

Лишь через десять лет Достоевский возвращается в Петербург и с новым порывом берется за работу. Сравнивая свое стремление к работе с жизнью на каторге, Достоевский писал: «Там, в Сибири, работа и жизнь были сноснее моей теперешней. Здесь я тружусь, не переставая, буквально дни и ночи, забывая о сне и пище. Вот поистине каторжная работа, но я не могу писать сплеча, я должен писать художественно, этим я обязан Богу и читателю». Его произведения вновь начинают печатать. Именно тогда наступает расцвет его творчества. О годах, проведенных на каторге, Достоевский не жалел. По признанию самого писателя: «То время для меня не потеряно… В Сибири между разбойниками я отличил, наконец, людей. Что за чудный народ! Я узнал народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его… И с уверенностью могу засвидетельствовать, что христианство есть единственное убежище Русской земли от всех ее зол». Да и для дальнейшего творчества Достоевского требовалось непосредственное знакомство с «живой жизнью». Писатель посещает колонии малолетних преступников, воспитательные дома сирот и беспризорных. Он едет в Оптину Пустынь, где несколько раз встречается со старцем Амвросием. «Федор Михайлович, – вспоминала жена писателя, – вынес из бесед со старцем глубокое и проникновенное впечатление». Известны и слова самого старца Амвросия о Достоевском, сказанные им после его посещения писателем: «Он из тех грешников, из которых великие праведники выходят».

В последние годы жизни популярность Достоевского растет. Он был избран в Петербургскую Академию наук, стал членом многих литературных обществ в России и за рубежом. При избрании его членом почетного комитета Международной литературной ассоциации он был назван одним «из самых прославленных представителей современной литературы». По воспоминаниям близких писателя, «его буквально засыпали письмами и визитами… Некоторые читали его с благоговением, как Священное Писание, другие смотрели на него как на духовного наставника, третьи просили его разрешить их сомнения…»

Федор Михайлович Достоевский скончался в 1881 году. Предчувствуя свою кончину, он исповедовался и причастился Святых Таин, попрощался с детьми. И сказав жене: «Не удерживай! Я знаю, я должен сегодня умереть!» – тихо скончался. «На похороны Достоевского, – писал очевидец, – стеклись десятки тысяч людей... Его хоронили не родные, не друзья – его хоронило русское общество. Все это действо сложилось под влиянием одного общего чувства утраты… По всей России откликнулись на его смерть как на огромное общественное несчастье». Такая народная любовь к Достоевскому объяснима только тем, что сам Федор Михайлович умел любить и ценить каждого человека. Вот слова Достоевского, которые целиком характеризуют его отношение к людям: «Тот, кто желает увидеть живого Бога, пусть ищет Его не на пустом небосводе собственного разума, но в человеческой любви».

М.В. Первушин

Великий русский писатель родился 9 сентября 1828 года в семье отставного полковника, участника Отечественной войны с Наполеоном. Лев был четвертым ребенком в большой дворянской семье. Его мать умерла, когда Толстому не было еще двух лет, а вскоре скончался и отец. Детские воспоминания всегда оставались для Толстого самыми радостными: семейные предания, первые впечатления от жизни дворянской усадьбы служили богатым материалом для его произведений. После смерти родителей семья Толстых на время переехала в Казань в дом родственницы и опекунши детей. Там же будущий писатель поступил в университет сначала на философский факультет, а затем перевелся на юридический. Однакозанятия не вызывали у него живого интереса. Проучившись неполных два года, он подал прошение об увольнении. «Ему всегда было трудно всякое навязанное другими образование, – пишет сестра писателя. – Всему, чему он в жизни выучился, – он выучился сам, вдруг, быстро и усиленным трудом».

Бросив университет, Толстой поселился в родовом поместье в Ясной Поляне. Образ его жизни в этот период часто менялся. Он то сутками готовился и сдавал экзамены, чтобы окончить обучение, то страстно отдавался музыке, то намеревался начать карьеру чиновника, то мечтал об офицерских эполетах. Религиозные настроения, доходившие до аскетизма, чередовались с кутежами, картами, поездками к цыганам. Веселая жизнь не замедлила оставить горький осадок в душе Толстого. В нем началась напряженная внутренняя борьба. «Разнообразнейшие умствования, – так их определил сам Лев Николаевич, – о главнейших вопросах нашего бытия – счастье, смерти, Боге, любви, вечности – болезненно мучили меня и выработали привычку к постоянному моральному анализу».

Убегая от мучительной борьбы с противоречиями жизни, Толстой уезжает на Кавказ и поступает на военную службу. Он участвовал во многих военных операциях, подвергаясь всем опасностям боевой жизни и проявляя редкую личную храбрость. Именно там Толстой начал писать, и его военные рассказы принесли ему всероссийскую известность. Однако отношение Льва Николаевича к литературе было второстепенным. Он писал тогда, когда хотелось писать и когда назревала потребность высказаться. В обычное же время он был светским человеком: офицером, помещиком, педагогом, мировым посредником, проповедником, но не писателем. Ни одно произведение его, говоря словами Тургенева, не «воняет литературою», то есть не вышло из книжных настроений, из литературной замкнутости. Он никогда не нуждался и в обществе литераторов. Так, войдя в кружок писателей, Толстой довольно скоро разругался с ними. «Люди эти мне опротивели, – писал впоследствии Толстой, – да и сам себе я опротивел». Все это привело Толстого к духовному кризису. Вот как он сам описывает его: «Я, счастливый человек, прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами… Я сам не знал, чего хочу: я боялся жизни, стремился прочь от нее и, между тем, чего-то еще надеялся от нее получить». Чтобы найти ответы на измучившие его вопросы и сомнения, Толстой занялся богословием, стал вести беседы со священниками и монахами, ходил к старцам в Оптину Пустынь. Однако и в вере он не мог найти себе утешения. Пускаясь в религиозные рассуждения, Толстой в конечном итоге дошел до полного отрицания христианской догматики, Таинств и общепринятых форм религиозной жизни. Он все более и более превращался из художника в проповедника. Так, в одном из писем Толстой пишет: «Люди любят меня за те пустяки вроде «Войны и мира», которые им кажутся очень важными… Но как я счастлив, что писать подобной многословной дребедени я больше никогда не стану… Я приписываю значение совсем другим своим книгам – религиозным!»

Это неизбежно привело Церковь к необходимости указать обществу, что воззрения Льва Николаевича не совпадают с православным вероучением. Его отношения с Церковью часто воспринимаются как неравный бой героя-одиночки с государственным учреждением, каким была Православная Церковь в то время. Однако никакой борьбы не было. Все было гораздо более прозаично. Русская Православная Церковь просто с горечью констатировала факт: великий русский писатель, граф Лев Николаевич Толстой, перестал быть членом Православной Церкви. Ни в одном из храмов Российской империи не провозглашалась анафема Толстому, как это было воспринято в общественном сознании. Газеты лишь опубликовали Послание Священного Синода Русской Церкви, в котором говорилось: «Граф Толстой… явно перед всеми отрекся от…Церкви Православной и посвятил свою литературную деятельность… на распространение в народе учений, противных Христу… Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».

До самой смерти Толстой не был окончательно уверен в правильности избранного им пути. За несколько дней до кончины он встретился со своей сестрой – православной монахиней. «Граф обнял сестру, – вспоминал очевидец этих событий, – и из глаз его брызнули слезы. Около пяти минут он не мог успокоиться, рыдая на ее плече. Затем он говорил, что с радостью он надел бы подрясник и жил бы в монастыре, исполняя самые низкие и трудные дела, лишь бы не принуждали его молиться, чего он не может. На замечание сестры, что и ему бы поставили условием ничего не проповедовать и не учить, Толстой ответил: «Чему учить? Там надо учиться; в каждом встречном насельнике я видел только учителей. Да, сестра, тяжело мне теперь. Ведь 80 лет, а умирать надо!» И в этой своей двойственности Лев Николаевич был глубоко несчастен.

Поздней осенью 1910 года, ночью, тайно от семьи 82-летний Толстой покинул Ясную Поляну. В пути он заболел и вынужден был сойти с поезда на станции Астапово. Здесь, в доме начальника станции, писатель провел последние семь дней своей жизни. Он просил прислать к нему оптинского духовника. И старец приехал. Однако врачи не допустили его к Толстому, надеясь, что он поправится. Но Лев Николаевич скончался, так и не примирившись с Церковью. Его похоронили в Ясной Поляне, на краю оврага в лесу, где в детстве он вместе с братом искал «зеленую палочку», хранившую «секрет», как сделать всех людей счастливыми.

М.В. Первушин

«Небольшой монастырь в Калужской губернии – Оптина Пустынь, – заметил один из современных иерархов, – исторически оказалась тем местом, где русская интеллигенция встретилась с Церковью. Причем встретилась не на каких-нибудь диспутах или «официальных» богослужениях, а с самой глубиной веры Христовой, исповедуемой ее старцами». Из всех оптинских старцев наиболее известным был преподобный Амвросий. Народ стекался к его келье со всех концов Российской империи. Такую известность стяжали отцу Амвросию его духовный опыт, искренняя любовь и умение указать каждому свой путь ко Христу.

Будущий старец родился 21 ноября 1812 года в Тамбовской губернии в многодетной семье сельского дьячка. Время появления на свет младенца совпало с празднованием престольного праздника. В их доме было полно народу, и матери пришлось рожать в старенькой баньке. «Как я на народ родился, так все на народе и живу», – часто говаривал отец Амвросий. В крещении он был назван Александром. С успехом пройдя курс духовного училища, Александр поступил в Тамбовскую семинарию, где стал одним из лучших учеников. Его товарищи по учебе вспоминали: «Бывало, сидишь за уроками, зубришь, а он все бегает. А как отвечать станет – точно по книге читает!» Обладая живым характером, добротою и остроумием, Александр всегда был душой компании, его любили товарищи и сослуживцы. И никому не могла прийти в голову мысль о его монашестве. Сам старец впоследствии так вспоминал: «Да и сам я никогда не думал идти в монастырь, но как-то раз сильно заболел. Уже и надежды на выздоровление не было. Я было попрощался с белым светом и в отчаянии дал обещание Богу: если выздоровею, непременно пойду в монастырь».

По выздоровлении Александр не забыл своего обета, но несколько лет откладывал его исполнение. И чем больше проходило времени, тем мучительнее становились укоры совести. «Придешь домой, – вспоминал старец, – на душе неспокойно». Изнемогая от своей нерешимости, Александр пошел за советом к духовнику, а тот сказал: «Иди в Оптину и будешь опытен». Так осенью 1839 года Александр прибыл в Оптинский монастырь, где вскоре принял постриг с именем Амвросий.

В монастыре Амвросий вновь заболел. Болезнь была настолько тяжела, что навсегда подорвала его здоровье и почти приковала к постели. Он не скорбел о своей болезни, считал ее необходимым средством воспитания души, говоря: «Бог не требует от больного подвигов телесных, а только терпения со смирением и благодарения». После кончины оптинского старца Макария духовное руководство в монастыре перешло к отцу Амвросию. Нелегко было ему в болезни согласиться принять на себя старчество, но его любовь к людям была выше немощи. Отец Амвросий часто повторял: «Я слаб, но ведь у людей столько скорбей, столько скорбей!..» И он жалел каждого, приходящего к нему. С раннего утра и до позднего вечера шел к нему людской поток, не считая множества монахов и нескольких десятков писем, приходивших и отсылавшихся ежедневно. Изо дня в день на протяжении 30 лет всех встречали его беззаветная любовь и забота. «Меня поразила непостижимая бездна той любви, которая была в отце Амвросии, – вспоминал первую встречу с ним знаменитый русский писатель. – И я, смотря на него, стал понимать, что значение старцев – учить людей жить счастливо и помогать им нести выпадающие на их долю тягости, в чем бы они ни состояли».

Для отца Амвросия не существовало мелочей. Он знал, что все в жизни имеет свою цену и свои последствия. Не было ни одного вопроса, на который бы он не ответил с неизменным чувством добра и участия. Вот как описывает очевидец один случай: «Однажды пришла к Амвросию деревенская баба, нанятая одной помещицей пасти индюшек. Индюшки у незадачливой крестьянки гибли, и барыня хотела ее наказать. «Старец, – кричала она в слезах, – хоть ты помоги. Сил моих нет. Сама не доедаю, пуще глаз берегу их, а они дохнут. Наказать меня барыня хочет. Пожалей, родимый». Посетителей у старца всегда было много. Поднялся общий смех. Кто-то выкрикнул: «К чему с таким делом, да к старцу?» Амвросий же ласково расспросил ее, как она кормит птиц. Дал совет, как за ними ухаживать, благословил ее и простился. Тем же, которые смеялись над бабой, он заметил, что в этих индюшках вся ее жизнь. А индюшки у бабы, что удивительно, после совета старца дохнуть-то перестали».

Каждый шел со своими нуждами и скорбями, просил выслушать его и дать ответ. И старец, совершенно забывая себя, не имел и минуты покоя за весь день. С утра до позднего вечера продолжался прием посетителей. Амвросий жил для мира, зная, что в мире много жаждущих Христовой любви. Особенно старец жалел грешников, понимая, что нужно ненавидеть сам грех, а не человека, больного грехом. «Такого человека, – говорил старец, – надо пожалеть, как жалеют человека, больного телесно. Именно такие грешные души заслуживают большего внимания и участия». Уверенность в том, что он не обидит, защитит, пожалеет, особенно влекла к нему страждующих, вселяя в них желание исправиться.

Преподобный Амвросий никогда не позволял себе пустого слова и говорил лишь в целях исправления и назидания. На насущный вопрос: «Как жить?» – он давал шутливые ответы: «Нужно жить нелицемерно и вести себя примерно, тогда дело наше будет верно, а иначе будет скверно». Или: «Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение». «Мы должны, – говорил старец, – жить на земле так, как колесо вертится: чуть только одной точкой касается земли, а остальными непременно стремится вверх; а мы же как заляжем на землю, так и встать не можем».

Скончался преподобный Амвросий в 1891 году. На его надгробии были написаны слова апостола Павла: «Для всех был всем, чтобы спасти хотя бы некоторых». Слова эти точно выражают смысл жизненного подвига старца. «В его образе было столько обаятельной силы, что достаточно было только увидеть его, чтобы испытать невыразимое счастье. Если вы знали его, то воспоминание о нем, конечно, самое светлое, не повторяющееся воспоминание вашей жизни. Он был ярким воплощением заповеди о всепрощающей, безграничной любви».

М.В. Первушин

Константин Николаевич Леонтьев – один из выдающихся оригинальных русских мыслителей, философ, публицист, культуролог, литератор, дипломат… Его необыкновенно насыщенная и трагичная судьба, уникальная личность, философское наследие, литературные произведения и своеобразные общественно-политические взгляды притягивали и притягивают умы и сердца как единомышленников, так и противников. Вот как пишет о русском мыслителе один из исследователей его жизни: «Иногда жизненный путь Константина Николаевича поразительно напоминает калейдоскоп, стеклышки которого по воле играющего складываются в причудливые, то прекрасные, то отталкивающие фигуры… Вследствие постижения своего предназначения менялись и его приоритеты, а с ними формировались и изменялись система взглядов Леонтьева, убеждения и представления».

Константин Николаевич родился в 1831 году в старинной дворянской семье. «В те годы, – по словам самого Леонтьева, – во мне было заложено семя будущей всепоглощающей, глубокой веры, которое хоть и не сразу, но дало росток». Мать будущего философа часто бывала в Оптиной Пустыни и всегда брала с собой сына. После одной из таких поездок, будучи еще отроком, Константин Николаевич сказал своей матери: «Маменька, Вы меня больше сюда не возите, а то я непременно тут останусь». Этот детский религиозный опыт Леонтьева не пропал даром, даже несмотря на то, что он до сорока лет называл себя «почти нигилистом».

Он успешно окончил медицинский факультет Московского университета. В годы Крымской войны в госпиталях прошел нелегкую врачебную практику, получив также и ценный житейский опыт. В период неверия жизнь Леонтьева была полна страстей и рез-ких поворотов. «Если нет Бога, то нет и греха, говорил впоследствии Леонтьев, а значит, можно делать что угодно. И этих грехов он совершал достаточно, – вспоминал близкий друг мыслителя. – Я не допытывался о них. Мне даже неприятно было слышать его признания, в которых он доходил до циничности, замечая иногда: «Бывало и похуже». Но сам Константин Николаевич говорил об этом, как будто испытывая потребность исповеди и самообличения». Леонтьев жил без веры в Бога, и жизнь, по его словам, не давала ему счастья. Он делал все, что хотел, но ощущал свою жизнь пустою, без глубокого содержания и смысла.

Желая хоть что-то изменить в своей судьбе, Леонтьев оставил врачебную практику. Он поступил на дипломатическую службу и был назначен консулом в Турцию. Здесь, вдали от родины, Леонтьев увидел людей, которые свято оберегали Православие как основу национального самосохранения. «В атмосфере византийских преданий, – вспоминал Константин Николаевич, – я услышал родной голос, открывающий мне истину о благочестивых строителях старой Руси. От них была рождена моя душа, и здесь, на почве древней Византии, она ощутила свое истинное содержание, осознала себя». В нем стал совершаться тот внутренний переворот, который направил жизнь Леонтьева в новое русло. Его потребность в Боге постепенно назревала и разрешилась следующим случаем.

Однажды Леонтьев по делам службы приехал в довольно глухую и далекую от Константинополя местность. Была холерная эпидемия. В первую же ночь по приезде он проснулся с очевидными признаками болезни. В местечке же не было ни врача, ни аптеки. Леонтьев приказал слуге отправить телеграммы в Константинополь, но это было почти бесполезно. Припадки были сильны, и надежды на спасение почти не оставалось. Он мог умереть несколько раз, прежде чем кто-нибудь успеет прибыть на помощь. «Меня охватил страх, между тем припадки все усиливались, – вспоминал позднее Николай Константинович. – Я лежал, и взгляд случайно упал на икону, висевшую напротив. Это была Божия Матерь. Я невольно стал всматриваться. Она глядела грустно и строго, а мне становилось все хуже. Смерть наводила на меня ужас… Пристальный взгляд Божией Матери начал меня раздражать. Казалось, что Она пророчит мне смерть. В припадке ярости я крикнул иконе, потрясая обессилившим кулаком: «Рано, матушка, рано! Ошиблась. Я бы мог еще много сделать в жизни». Припадки гнева и холеры чередовались, и, наконец, меня охватило чувство беспомощной покорности. Я начал молиться Божией Матери. Умолял Ее сохранить мне жизнь, обещая за это принять монашество. Наверное, это был первый вопль зарождавшейся веры. Впрочем, как бы то ни было, к утру я был здоров».

Через некоторое время Леонтьев, придумав для поездки служебный предлог, отправился на Афон в русский Пантелеимонов монастырь, который в то время был знаменит своими старцами. Как русского консула его встретили торжественно. С колокольным звоном навстречу ему вышла вся братия монастыря во главе с настоятелем. После молебна и праздничной трапезы Леонтьев заявил, что ему необходимо переговорить с духовником обители. Это желание было немедленно исполнено. «Я подходил к его келье с бесконечною жаждою смирить себя и найти здесь веру, – вспоминал Николай Константинович. – Переступив порог, я подошел к старцу и без слов с рыданием упал к его ногам. Так разрешилась эта напряженная внутренняя драма!» Это был первый решительный шаг Леонтьева.

Вторым шагом Леонтьева к Богу была отставка и жизнь на Афоне более года под руководством опытного духовника. Многому пришлось учить «неверующего» Леонтьева. Его разговоры о Боге, вере и неверии, о монашестве осветили предстоящий путь жизни, и поездка на Афон оказалась плодотворной. Уезжал в Россию он верующим человеком.

Препятствий для пострига оказалось очень много. Афонские старцы отправили его в Оптину Пустынь под руководство преподобного Амвросия. Однако и здесь исполнение обета затянулось у Леонтьева почти на 20 лет и совершилось только в последний год его жизни. Его здоровье постоянно ухудшалось. Он становился все более хилым, несмотря на то что ему не было и 60 лет. «Многие раны грешнику», – повторял он. В 1891 году старец Амвросий постриг его в монашество с именем Климент и отправил на жительство в Троице-Сергиеву Лавру, а через несколько месяцев Леонтьев скончался от воспаления легких. «Вот и Леонтьева уже нет… – пишет один из современников мыслителя. – Он был добрым человеком, христианином. И сумел дойти до смирения. А это великая вещь...»

М.В. Первушин

В XIX веке Римско-Католическая Церковь оказалась лицом к лицу с новым миром, в котором все большее влияние приобретала национально-освободительная борьба. События гражданской истории Европы сопровождались быстро развивавшимся прогрессом науки и техники. Начиная с Французской революции, рабочее движение охватило множество европейских государств и поставило под сомнение существование Церкви как незыблемой основы гражданского общества. Церковь превращалась лишь в один из социальных институтов общества, которое развивалось по своим, отнюдь не религиозным, законам. И с этой новой реальностью нельзя было вести разговор при помощи отлучений и запретов. Церковь была вынуждена вступать в диалог с этим обществом.

Первым главой Римской Церкви, который пошел навстречу гражданскому обществу, был папа Пий IX. Он вошел в историю Западной Церкви как создатель современного папства. Еще его предшественники считали уличные газовые фонари или железные дороги дьявольскими изобретениями. Пий же основывал банки и акционерные общества. При нем стали выходить многочисленные католические журналы и газеты. Именно при этом первосвященнике был поднят вопрос о папской непогрешимости. Наверное, ни одно из определений Римской Церкви, за исключением инквизиции, не порождало большего соблазна в христианском мире, чем это.

Одни исследователи полагали, что только реформатору, боявшемуся противодействия своим начинаниям, каким и был Пий IX, нужен был этот иммунитет под видом непогрешимости. Другие видели в этом определении логическое завершение всего процесса возвышения римских епископов. Ведь долгое время государственность в Европе была нестабильна, и единственным устойчивым институтом была Римская Церковь во главе с папой. К нему на протяжении столетий обращались как к арбитру не только в вероучительных спорах, но и по светским вопросам. Все это привело сначала к учению о главенстве Римской кафедры над всей Церковью, потом о главенстве самого Римского епископа, а затем к выводу, что папа является абсолютным и неподсудным главой Церкви. А как же может ошибаться тот, кто выше Церкви? Вопрос о полноте власти и первенстве Римского епископа окончательно был сформулирован при Пие IX на Первом Ватиканском Соборе в 1870 году.

Подготовка к Собору началась задолго до его открытия. Папа разослал приглашения как православным епископам, так и всем протестантам, желая собрать в Ватикане всю полноту христианства. О цели созыва Собора в папских приглашениях говорилось только в общих чертах. Да и у самих католиков о назначении Собора не было четких представлений. Поэтому, когда на Соборе было предложено объявить догматом учение о непогрешимости (или точнее – безошибочности) римского первосвященника, среди участников прошел «шепот удивления». Противники нового догмата явились к Пию IX. Причем у многих из них вызывал возражение не сам догмат по существу, а, скорее, его политическая несвоевременность. Они, припадая к ногам папы, умоляли его изменить формулировку догмата или, по крайней мере, смягчить ее. Но папа был непреклонен.

Около ста несогласных из пятисот присутствовавших делегатов покинули Ватикан, не дождавшись голосования. Среди них было несколько кардиналов, множество епископов, а также профессора богословия европейских университетов. Все они представляли элиту католического богословия. Они оставили письменный протест, в котором заявляли: «Только из благоговейных чувств к святому отцу – римскому первосвященнику – мы не хотим сказать «нет» в публичном заседании». Большинство из противников нового догмата ушло в раскол с Римом, основав Старокатолическую Церковь, не признававшую папский авторитет. А Собор уже без них утвердил догмат о папской непогрешимости. Вот как он звучит: «Утверждаем, что когда римский епископ определяет учение о вере и нравственности, выполняя обязанности пастыря и учителя всех христиан, он обладает той же непогрешимостью, какой... обладает вся полнота Церкви».

Оправдывая принятое определение, католические богословы делали акцент на том, что папа является символом единства и усиление его позиций поможет сохранить жизнь Церкви. Однако обилие двусмысленностей в определении вызывало множество недоумений: «Ведь, по сути, большинство папских определений так или иначе связаны с вопросами веры или нравственности... И в любом своем определении он выступает как пастырь...» Но папа Пий категорически отказался дать четкие критерии границ непогрешимости, заявив: «Некоторые хотели, чтобы я разъяснил соборное определение еще болыпе и точнее. Я этого делать не хочу. Оно достаточно ясно!» Таким образом, римский понтифик с принятием этого догмата обрел уверенность в прочности своей духовной власти. Власть же политическая перестала его интересовать. К тому же он лишился ее, не успев закрыть Собор. Рим был захвачен войсками Итальянского королевства. Все участники Собора разбежались, лишь временно приостановив его заседания. Официально же Собор был завершен почти через сто лет – в середине XX века папа Иоанн XXIII объявил о его закрытии.

Папа-реформатор Пий IX скончался в 1878 году. Его тридцатидвухлетний понтификат оказался самым долгим за всю историю существования Римской кафедры. Однако самого папу ожидала бесславная смерть. Поддержав сначала национально-освободительное движение Италии, Пий, видя, что теряет власть в государстве, призвал для его подавления иностранные войска. Это было расценено народом как преступление против нации. Поэтому, несмотря на реформы и вполне успешный диалог с обществом, во время траурной процессии гроб с телом Пия IX был забросан камнями. И лишь только благодаря усиленной ватиканской охране итальянцам не удалось сбросить усопшего с моста в Тибр.

Догмат же о папской непогрешимости был категорически отвергнут как протестантами, так и Православной Церковью. Вот как отвечает на него Окружное послание Восточных Патриархов: «Святые отцы научают нас, чтобы мы не по престолу судили о Православии, но о самом престоле и сидящем на нем – по Божественным Писаниям, по соборным уставам и по вере, всем проповеданной».

М.В. Первушин

Будущий «всероссийский батюшка», так называли впоследствии отца Иоанна, родился 19 октября 1829 года в Архангельской губернии. Его отец был бедным сельским дьячком. «В детстве я отличался болезненностью и скудоумием, – вспоминал отец Иоанн. – Когда отец, собрав последние средства, отвез меня, десятилетнего отрока, в Архангельское приходское училище, я особенно остро почувствовал там свое одиночество и беспомощность». Однако именно там благодаря настойчивости Ивана проявилась его способность к учению. Он окончил училище, а затем и семинарию первым учеником. Уже учась в Петербургской Духовной Академии, Иван мечтал посвятить себя миссионерской работе среди диких народов Сибири и Северной Америки. Однако, сталкиваясь с неверием, сектантством, пьянством и другими пороками непосредственно в Петербурге, он понимал, что и здесь не меньшее поле для просветительской деятельности, чем в далекой Сибири.

Окончив Академию со степенью кандидата богословия, Иван вступил в брак и 12 декабря 1855 года стал священником Андреевского собора города Кронштадта. «Когда я впервые вошел в Кронштадтский собор, – вспоминал отец Иоанн, – я остановился в ужасе на его пороге. Это был именно тот храм, который задолго до того представлялся мне в детских видениях и мечтах». Вся остальная жизнь отца Иоанна и его пастырская деятельность протекали в Кронштадте. Многие даже забывали его фамилию – Сергиев, называя – «Кронштадтский». Да и сам он нередко так подписывался.

Став священником, отец Иоанн в первую очередь пошел к тем людям, кто считался уже потерянным для общества. И таких в Кронштадте было много, так как этот город был местом административной ссылки из столицы порочных людей. Он ежедневно стал посещать их дома, беседовал с ними, утешал, ухаживал за больными и помогал материально. Отец Иоанн нередко приходил домой без верхней одежды и даже без сапог, раздавая все, что имел. Одно время епархиальное начальство даже воспретило выдавать ему на руки жалованье, так как он, получив его, до последней копейки раздавал нищим.

Силой своей сострадательной любви он возвращал падшим людям утраченный ими человеческий образ. Вот как описывает один из таких случаев духовного возрождения непосредственный его участник: «Теперь я старик, а помню хорошо, как впервые увидел батюшку. Мне тогда было годов тридцать. У меня была семья, двое детишек. Жили в дрянной лачуге. Я работал и все, что зарабатывал пропивал. Семья голодала. Жена стала по миру собирать. Прихожу раз домой не очень пьяный. Вижу, какой-то молодой батюшка сидит, на руках сынишку держит и что-то говорит ему ласково. Я было ругаться хотел: вот, мол, шляются... Да глаза батюшки ласковые и серьезные меня остановили – стыдно стало... Опустил я голову, а он смотрит – прямо в душу смотрит! Начал говорить. Говорил про то, что у меня в каморке рай, потому что где дети, там всегда и тепло, и хорошо, и о том, что не нужно этот рай менять на чад кабацкий. Не винил он меня. Нет! Все оправдывал, только мне было не до оправдания. Ушел он, я сижу и молчу... Слезы душу рвут... Жена с детьми подошли, жалеют... С тех пор я человеком стал...»

Отец Иоанн редко когда возвращался домой ранее полуночи. «Счастливых семей, Лиза, и без нас много, – часто говорил он своей супруге, – а мы с тобою давай посвятим себя на служение Богу». И в каждом человеке он прежде всего видел образ Божий. «Нужно любить всякого человека и в грехе его, и в позоре его, – любил повторять отец Иоанн. – Не нужно смешивать человека со злом, которое в нем...» С таким сознанием он и шел к людям, помогая им побеждать свои пороки, возрождая в них веру силой своей любви.

И эту любовь отца Иоанна очень быстро почувствовала вся Россия. Слава о нем как о знаменитом пастыре быстро распространилась повсюду. И через некоторое время к нему потянулось множество богомольцев. Тысячи людей ежедневно приезжали в Кронштадт, желая видеть отца Иоанна и получить от него какую-либо помощь. Кроме этого, он получал такое огромное количество писем и телеграмм, что кронштадтская почта для его переписки вынуждена была открыть особое «иоанновское» отделение. Вместе с письмами и телеграммами текли к нему и богатые пожертвования. Но, получая деньги, он тотчас же все раздавал. Так, например, получив однажды при громадном стечении народа пакет из рук купца, отец Иоанн тотчас же, не вскрывая, передал его в протянутую руку бедняка. Купец, видя это, закричал: «Батюшка, да ведь там тысяча рублей!» «Его счастье», – спокойно ответил отец Иоанн. Всероссийский батюшка предпринимал поездки в разные уголки России, неся подвиг всероссийского душепопечения и тем оправдывая свое наименование. В таких поездках на его богослужения и молебны собиралось до 60 тысяч человек.

Несмотря на занятость, отец Иоанн находил время вести духовный дневник, ежедневно записывая туда свои размышления о вере. Издание этого дневника под названием «Моя жизнь во Христе» принесло отцу Иоанну известность и уважение не только в православном мире, но и среди инославных христиан. Так, известно, что, переведенный на английский язык, этот дневник православного священника рекомендовался в качестве настольной книги англиканским пасторам. Авторитет кронштадтского пастыря был настолько высок, что в среде малограмотных людей даже возникла еретическая секта иоаннитов, сторонники которой утверждали, будто отец Иоанн есть Христос, пришедший на землю вторично.

Кронштадтский пастырь присутствовал при кончине императора Александра III. Государь встретил его словами: «Я не смел пригласить Вас сам. Благодарю, что Вы прибыли. Прошу молиться за меня». Отец Иоанн исповедал и причастил умирающего императора. Сам же всероссийский пастырь скончался в 1908 году. В его погребении участвовало до ста тысяч человек. Такого количества людей не было ни на одних похоронах.

И сегодня, в начале XXI века, столь же актуально, как и сто лет назад, звучат слова наставления всероссийского пастыря: «Учись, Россия, у твоих святых предков вере, мудрости и мужеству... Восстань, русский человек!.. Ты будешь благоденствовать только тогда, когда будешь держаться всем сердцем Бога, Церкви, любви к Отечеству и чистоты нравов».

М.В. Первушин

Победоносцев! Одна эта фамилия очерчивает целую эпоху в истории России. Редкая судьба для государственного деятеля – стать символом своего времени. Образованнейший человек, крупный ученый-правовед, богослов, писатель, историк, переводчик, четверть столетия он занимал должность обер-прокурора Святейшего Синода. С присущим ему темпераментом и талантом Константин Петрович немало сделал для укрепления традиций и исторической памяти России. Всей своей деятельностью он выражал глубокое убеждение в том, что именно христианская вера является духовной основой общества, гарантом его нравственности и процветания, а Церковь – это основание не только национального русского самосознания, но и государственности, которые нельзя отделять друг от друга. Эти стремления и чаяния Победоносцева снискали ему в среде либеральной интеллигенции множество врагов. Очень метко, согласно царившему в высшем обществе отношению, описал его Блок в поэме «Возмездие» – в образе злого гения:

В те годы дальние, глухие

В сердцах царили сон и мгла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла,

И не было ни дня, ни ночи,

А только – тень огромных крыл;

Он дивным кругом очертил Россию,

заглянув ей в очи Стеклянным взором колдуна...

Как отмечали современники, «Победоносцев для своих оппонентов являлся таким противником, которого нельзя было надменно презирать, почти невозможно на равных оспаривать, которого оставалось только тихо ненавидеть». Об этом ярко свидетельствуют те эпитеты, которыми они награждали Константина Петровича, – «великий инквизитор», «князь тьмы», «тиран и изверг», «государственный вампир» и даже «хорек, обучившийся диалектике». Однако все, и противники, и приверженцы Победоносцева, признавали в нем человека государственного ума, колоссальных знаний, неподкупной честности и изумительного трудолюбия.

Родился Константин Петрович в 1827 году в многодетной семье профессора Московского университета. Кроме него в семье было еще 11 детей. Получив хорошее образование в одном из самых привилегированных учебных заведений того времени – училище правоведения, Победоносцев поступил на государственную службу и одновременно стал преподавать в университете. Вот как пишет о себе сам Константин Петрович в письме к императору Николаю II: «По природе нисколько не честолюбивый, я был доволен тем, что имел... не искал никакой карьеры... не просился ни на какое место, но не отказывался, когда был в силах, ни от работы и ни от какого-либо служебного поручения». Не мог он отказаться и от вызова в Петербург для преподавания юридических наук наследнику престола. Через год по окончании курса Победоносцев возвратился в Москву к своим занятиям. «Я мечтал остаться тут, – писал он, – но моя поездка в столицу решила дальнейшую судьбу мою роковым образом». Его вновь вызвали в Петербург для преподавания, и теперь уже надолго: «Я не мог уклониться из чувства патриотизма, и переехал в Петербург на жительство и службу». Константину Петровичу суждено было стать учителем и советником императора вплоть до самой смерти Александра III. Победоносцев тяжело переживал свое возвышение. «Я стал известен в правящих кругах, – писал он, – обо мне стали говорить и придавать моей деятельности преувеличенное значение. Я попал, без всякой вины своей, в атмосферу лжи, клеветы, слухов и сплетен. О, как блажен человек, не знающий всего этого и живущий тихо, никем не знаемый на своем деле!» И хотя административные полномочия Победоносцева были весьма ограниченными по своему характеру, самая высокая должность, которую занимал Константин Петрович в государственном аппарате, соответствовала должности министра, мнение о всесилии Победоносцева, о его необъятной власти, сравнимой с властью самого императора, было в русском обществе очень устойчивым.

Однако влияние это на политику российской государственной власти было влиянием идеолога, завораживающего логикой своих суждений и крепкой веры в них. «Константин Петрович был человеком незаурядного ума, живым и отзывчивым, – вспоминал о нем его современник. – Его интересовало все! Ни к чему не относился он безучастно... И даже в искусстве обнаруживал он солидные сведения, не говоря уже о юриспруденции или церковных вопросах». Однако Победоносцев говорил и писал не только умом, но и сердцем. Он убеждал других в своей правоте во многом потому, что искренне верил в истинность своих суждений. «Константин Петрович был глубоко искренним человеком, – пишет о нем его коллега, хорошо знавший Победоносцева еще по Московскому университету. – Я знал его еще в те годы, когда нужно было иметь большое мужество, чтобы в профессорской среде не быть либералом. И в это время Победоносцев имел смелость, подходя к монастырю, становиться на колени... Этот человек никогда не лгал и всегда сам был искренне убежден в пользе того, что делал!»

Еще при жизни Победоносцев сделался мифом. В своих письмах он неоднократно и с глубоким сожалением говорил о том, что в обществе господствует совершенно ложное представление о его роли в государственных делах: «Мое имя служит предметом пререкания и соблазна у всех так называемых общественных деятелей, читающих газеты. Но многие ли знают меня? – с грустью спрашивал Константин Петрович. – И доброе, и злое мне приписывается... К несчастью, утвердилось всюду фантастическое представление о том, кто я такой. Меня сделали козлом отпущения и за все, чем те или другие недовольны в России. Такую тяготу так называемого общественного мнения приходится переносить – нельзя и опровергать ее, да никто и не поверит, так укоренилась уже иллюзия неведения, невежества и предрассудка».

Константин Петрович скончался в 1907 году.

Начался XX век. Наступала новая эпоха, в которой таким людям, каким был он, места уже не находилось. Победоносцев – последовательный в проведении своих политических взглядов, непоколебимый в своей правде, проницательный мыслитель, полемист, мастерски владевший пером, он был самым серьезным противником ненавистников исторической России, скрывавшихся под личиной либералов или революционеров.

Любопытно, что в стихах Блока можно увидеть не только карикатуру на всесильного Победоносцева, но и восхищение поэта этой личностью. Победоносцев предстает и совой, то есть мудрецом, который «дивным кругом очертил Россию, заглянув ей в очи». И колдуном, трясущимся над своим сокровищем... И это сокровище – конечно же, Россия. Его драгоценная Россия! Смысл всей его жизни, главный объект его помыслов, единственная и неповторимая, ради которой он жил и творил!

М.В. Первушин

B конце XIX – начале XX века в русской культуре наступил период, который называют духовным или религиозным ренессансом. В это время возрождается русское религиозное искусство: изобразительное, прикладное, музыкальное. Наблюдается бурный рост философских обществ, кружков, издательств. Происходит сближение философии с русской культурой, и прежде всего с литературой. Это привело к зарождению русской религиозной философии. Ее основателем и наиболее влиятельным философом этого времени был Владимир Сергеевич Соловьев.

Он родился в 1853 году в семье крупнейшего русского историка. В детстве Владимир был ребенком очень впечатлительным и набожным. Вот как он сам вспоминает это время: «Моя детская решимость идти в монахи сопровождалась предчувствием скорого пришествия антихриста. Я, чтобы приучиться заранее к мучениям за веру, стал подвергать себя всяким самоистязаниям. Мой отец – сам человек глубоко религиозный, но чуждый исключительности, подарил мне на именины, вместе с «Житиями святых», книгу о древнегреческих богах, обильно украшенную их изображениями. Эти образы сразу пленили мое воображение, расширили и смягчили мою крайнюю религиозность».

Учась в гимназии, Владимир выделялся среди воспитанников не только феноменальной памятью, начитанностью и самостоятельностью мышления, но и своей внешностью. Чуть позже один из его современников так описывал наружность Соловьева: «Густые локоны, спускавшиеся до плеч, делали его похожим на икону... Его часто принимали за лицо духовное, встречая возгласом: «Благословите, батюшка!» Маленькие дети, хватая его за полы шубы, восклицали: «Боженька, Боженька!"». Александр Блок, видев Соловьева всего лишь раз, был поражен его мистической, не похожей на все земное, внешностью. «Он шел передо мной... – вспоминал поэт, – большого роста, худой, в старенькой шубе и с непокрытой головой. На буром воротнике шубы лежали длинные серо-стальные пряди волос. Это был не человек, а силуэт – до того он был жутко не похож на окружающих. Шествие его казалось диким среди обыкновенных людей. В его взгляде, который случайно упал на меня, была бездонная синева, полная отрешенность... Это был не живой человек, а чистый дух, изображение, очерк, символ, чертеж». И таким Соловьев был не только внешне. В быту его поведение напоминало классическое изображение философа, данное Платоном: «В земных делах философ не смыслит, он не умеет даже завязать своего дорожного мешка. И все это юродство происходит оттого, что на земле он живет гостем». Из-за этих странностей, с одной стороны, Соловьева воспринимали как опасного и вредного чудака, а с другой – старались обобрать и всячески использовать.

Владимир Сергеевич не умел ценить и считать деньги. Когда у него просили, он вынимал бумажник и давал столько, сколько захватит рука. Многие свидетельствуют о «беспримерной» щедрости Соловьева. Однажды он отдал нищим не только все деньги, но и кошелек, бумажник, носовой платок и даже ботинки. Начинающие писатели осаждали его просьбами. Он без конца исправлял и редактировал чужие сочинения. Рядом с его квартирой с утра до вечера толпились посетители. Подозрительные личности просили «на похороны матери» или на «свадьбу». Соловьев отдавал им последние деньги, а когда денег больше не было, посылал с записками к друзьям. Вот одна из них: «Податель этих строк просит у меня 5 рублей на свадьбу, а у меня денег нет. Боюсь согрешить, но мне почему-то кажется, что это не первая просьба такого рода и, стало быть, он женится далеко не в первый раз. Осуждать, впрочем, не смею... Пожалуйста, дай ему просимое; сочтемся, когда получу за статью». Сняв как-то квартиру, он переплатил за нее в три раза и целую зиму прожил без мебели. Спал на досках и, будучи неспособным приготовить себе даже чаю, ходил пить его в привокзальный буфет. Жизненная беспомощность его была безгранична – и столь же безгранично презрение ко всякому быту. Он не только не умел, но и не хотел «устроиться». В этом была не столько слабость, сколько глубокое убеждение. Соловьев жил и вне быта, и вне закона. Он никак не мог привыкнуть к мысли, что у человека должен быть паспорт: свой он постоянно терял.

И в то же время его внутренняя жизнь была огромна и богата. Духовный мир был для него живой действительностью. Он не признавал ничего неодухотворенного: мир видимый был в его глазах не самостоятельным целым, а сферой проявления мира духовного. Смыслом всего исторического процесса Соловьев видел одухотворение человечества. Основным мировоззрением, по замыслам Соловьева, должно стать христианство. Он попытался включить в него новейшие достижения естествознания, истории и философии, создать синтез религии и науки. Он видел мир как единую, завершенную систему, началом которой служит «нравственной принцип»: «Я стыжусь, следовательно, существую». Максимум же нравственности – любовь, которая и есть сам Бог.

Своим духовным обликом он напоминал тип русского странника, ищущий Божий Град – вышний Иерусалим, который проводит жизнь в хождении по свету, чтит и посещает все святыни, но не останавливается надолго ни в одной из обителей. Вот отрывок из его стихотворения:

И до полуночи неробкими шагами

Все буду я идти к желанным берегам,

Туда, где на горе, под новыми звездами,

Весь пламенеющий победными огнями,

Меня дождется мой заветный храм.

Этот «заветный храм», которого так искал Соловьев, для него определялся евангельскими словами: «В доме Отца Моего обителей много».

В январе 1900 года Соловьева избирают действительным членом Российской Академии наук по разряду изящной словесности, а через полгода он умирает в возрасте 47 лет. Вот как вспоминал последние часы жизни исповедовавший его священник: «Исповедался Владимир Сергеевич с истинно христианским смирением, остро чувствуя и осознавая свою греховность.

Умер он тихо, по-христиански, причастившись Святых Таин». Последними его словами были: «Трудна работа Господня». Так безвременно оборвалась жизнь человека, который отличался небывалой силой философской мысли, небывалым владением мировой философией и напряженной духовной жизнью. Его труды до сих пор еще очень мало изучены из-за чрезвычаинои сложности и многогранности его творческой натуры.

М.В. Первушин