Глава 8. Протопоп Аввакум как противник церковной реформы патриарха Никона

Первоначальная деятельность Аввакума как священника в Лопатицах и протопопа в Юрьевце Повольском. Положение Аввакума в Москве после бегства из Юрьевца. Ссылка его в Сибирь, его сибирская жизнь и возвращение в Москву. Протопоп Аввакум как великий угодник Божий, как прославленный святой и чудотворец. Попытка государя, вызвавшего Аввакума из Сибири в Москву, примирить его с новым порядком церковных дел. Неуспех этих попыток. Окончательный отказ государя, ввиду упрямства Аввакума, от всяких дальнейших сношений с ним. Встречное стремление со стороны Аввакума отвлечь царя от церковной реформы Никона и его старание возвратить государя к старым дониконовским церковным порядкам. Неуспех этих стараний Аввакума и перемена в характере его отношений к царю. Отношение Аввакума к тогдашней русской церкви, к Никону, к русским иерархам и к никонианам вообще, как выражение его крайней ненависти к своим церковным противникам. Религиозная нетерпимость Аввакума. Его отрицательное отношение к науке и образованию. Несоответствие у Аввакума между его внешним подвигом и внутренним содержанием этого подвига.

Аввакум принадлежал к кружку ревнителей благочестия и сначала не был особенно видным и заметным его членом. Он находился под водительством и руководством главных вождей кружка – Стефана Вонифатьевича и Иоанна Неронова, к которым, несмотря на изменившиеся потом обстоятельства, до самой своей смерти, сохранил самую искреннюю любовь и уважение. Сделавшись священником села Лопатищи (Макарьевского уезда, Нижегородской губернии) еще очень молодым человеком – всего двадцати одного года, Аввакум сразу заявил себя ревнителем благочестия: строго – истово, с соблюдением всех требований устава, совершал церковные службы, читал народу положенные поучения, восставал против безнравственности, пороков, непристойных развлечений своих пасомых, обличал неправды и злоупотребления начальствующих лиц, и в то же время, в своей частной личной жизни, проявлял строгость и суровость к самому себе, свойственную аскету. Как и большинство других ревнителей, Аввакум занимался лечением и особенно удачно исцелял бесноватых. Нужно заметить, что в то время не было докторов, и народ, со своими болезнями, был предоставлен самому себе. Он готов был искать помощи решительно у всякого, кто только брался оказать ему – совершенно беспомощному, какую-либо помощь. Отсюда, конечно, как ответ на народную, настоятельную нужду, у нас сильно развилось так называемое знахарство, которое стремилось, как могло и умело удовлетворить насущной народной потребности в лечении. Естественно было, что те духовные лица, которые отличались некоторой начитанностью и большими, относительно, сведениями, которые искренно заботились о своей пастве, становились не только целителями ее душ, но и телес, т. е. в некотором отношении делались народными докторами, к которым народ обращался с своими болезнями, особенно проявлявшимися на почве нервного расстройства. Этого рода болезни, как кликушество, разные формы беснования, считались тогда проявлением действия бесовской силы, поселившейся в больном. Заботливые духовные изгоняли эту нечистую силу из больных с помощью молитвы, окропления святой водой, помазания освященным маслом, каждения ладаном и постом. Таким лечением занимались: Неронов, Никон, Иларион, впоследствии архиепископ рязанский, и другие тогдашние видные общественные деятели из духовных. Аввакум тоже принадлежал к числу их и сам себя считал особенно сильным в этой специальности: бесы легко подчинялись его воздействию и не могли ему противиться. Слава его, как целителя, шла за ним повсюду, везде собирая около него больных ¹⁵². За свои резкие обличения, за свое настойчивое, ни пред чем не останавливающееся стремление заставить весь приход жить так, как хотел этого ревностный по благочестии молодой, а в то же время крайне суровый, неуступчивый и слишком рьяный священник, Аввакум был изгнан из Лопатищи и направился в Москву, где познакомился со Стефаном Вонифатьевичем и Нероновым, которые по достоинству оценили великую ревность по благочестии молодого священника и оказали ему поддержку. Стефан Вонифатьевич «благословил его образом Филиппа митрополита, да книгою св. Ефрема Сирина, себя пользовать прочитая и люди». Но Аввакум никак не мог ужиться с своими прихожанами, которые так озлобились на его обличения, на его деспотическое стремление во что бы то ни стало перестроить весь прежний порядок жизни по своему, что он, наконец, принужден был совсем выехать из села и снова направился в Москву. Тогда Стефан Вонифатьевич, поощряя его в ревностном служении благочестию, сделал его протопопом в Юрьевце Повольском. Но и здесь он прожил не более восьми недель. Возмущенные его обличениями, его суровой расправой с местным духовенством, которое было подчинено ему, как протопопу, его нетактичным, назойливым вмешательством в их частную жизнь, жители города, собравшись более чем тысячной толпой, сильно избили ревнителя и даже совсем хотели убить его. Сам Аввакум об этом прискорбном случае рассказывает следующее: «диавол научил попов и мужиков и баб, – пришли к патриархову приказу, где я дела духовные делал, и, вытаща меня, из приказа собранием, – человек с тысящу или с полторы их было, – среди улицы били батажьем и топтали; а бабы были с рычагами. Грех ради моих, замертво убили и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежал, и, ухватя меня, на лошади умчали меня в мой дворишко; и пушкарей воевода около двора поставил. Людие же ко двору приступают, и по граду молва велика. Наипаче же попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: убить вора, бл…а сына, да и тело собакам в ров кинем! Аз же, отдохня, в третий день ночью, покиня жену и дети, по Волге сам – третей ушел к Москве». Здесь он явился к Стефану Вонифатьевичу, но тот, рассказывает Аввакум, «на меня учинился печален: на что-де церковь соборную покинул? Опять мне горе! Царь пришел к духовнику благословитца ночью; меня увидел тут; опять кручина: на что де город покинул?» Но Аввакум, однако, уже не возвращался более в Юрьевец, а остался жить в Москве. Он, как безместный протопоп, пристроился здесь, благодаря Неронову, к Казанскому собору, где и заменял Неронова, когда тот отсутствовал, в служении, а также читал народу поучения. Члены причта Казанского собора не признавали Аввакума равноправным им членом собора, а только временным заместителем Неронова, так что, и живя в Москве, Аввакум титуловался юрьевским протопопом. Когда Неронов был сослан, причт Казанского собора не допускал Аввакума служить в своем соборе, когда он захочет, чем Аввакум был очень обижен и перенес свое служение из собора сначала в одну приходскую церковь, а потом в сушило, бывшее при доме Неронова. Очевидно, тогдашнее положение Аввакума в Москве было очень неопределенно и не из видных, – он был только провинциальный, безместный протопоп, сравнительно еще молодой и большинству совсем неизвестный. Последнее обстоятельство Аввакум решился поправить, завязав знакомства с знатными и богатыми домами. Чрез Стефана он делается известен самому царю и всей царской семье, чрез него же и, вероятно, чрез Неронова, он хорошо познакомился с Ртищевым и с другими знатными, богатыми и влиятельными вельможами и их семьями, и сделался вхож в их дома. По этому поводу он сам откровенно говорит о себе: «любил протопоп со славными знаться». Аввакум переселился в Москву только в 1651 году, т. е. незадолго до смерти патриарха Иосифа и, понятно, уже по самой краткости времени своего пребывания в Москве, до вступления на патриарший престол Никона, не мог быть особенно заметной и влиятельной фигурой в среде московского кружка ревнителей благочестия, тем более что тогда такие видные лица, как Стефан и Неронов, совсем заслоняли его собой. К тому же, из рассказа самого Аввакума, мы знаем, что оставление им Юрьевца и неожиданное его появление в Москве, было неприятно и царю и Стефану Вонифатьевичу. Очевидно, при указанных условиях, Аввакум мог выступать в московском кружке ревнителей только во второстепенных ролях, как верный, преданный подручник и ученик Стефана и Неронова, действующий во всем по их указаниям. Так смотрел на свое тогдашнее положение в Москве и сам Аввакум, и так он тогда действовал. После смерти Иосифа, он, наравне с другими, участвует в выборе нового патриарха, но в этом случае, он только идет за другими. Захотели эти другие бить челом государю, чтобы в патриархи был избран Стефан Вонифатьевич, – с ними соглашается и Аввакум. Когда Стефан отклонил свою кандидатуру в патриархи и указал ревнителям на Никона, те подали челобитную царю о Никоне, и Аввакум беспрекословно подписался и под этой челобитной, тем более что он, как человек новый в Москве, вероятно тогда совсем не знал Никона, как хорошо не знал его и тогда, когда тот сделался патриархом, ибо при Никоне патриархе Аввакум жил в Москве вдали от патриарха и только год с небольшим, а потом был отправлен в ссылку – в Сибирь и никогда Никона уже более не видал. Правда, Аввакум впоследствии уверял своих последователей, что он будто бы хорошо знал Никона еще на своей родине, которая была только в пятнадцати верстах от родины Никона, и что он хорошо высмотрел и изучил его, когда жил в Москве. «Я, говорит он, ведь тут (т. е. Москве) тогда был, все ведаю… Я ево (Никона) высмотрел сукинова сына до мору тово еще, – великий обманщик, бл… сын!» Но на самом деле Аввакумовский Никон, совершенно не тот, тем был Никон в исторической действительности, о чем скажем ниже.

Настоящая репутация и громкая слава Аввакума, как стойкого и горячего поборника за старое русское благочестие, за старые дониконовские русские церковные книги, за всю русскую святую старину, впервые создалась и твердо упрочилась только в Сибири, куда он был сослан Никоном. Десять лет Аввакум пробыл в Сибири с своей женой и малолетними детьми, и терпел здесь самые жестокие, почти невероятные лишения: холод, голод, все невзгоды сурового климата, переходы в сотни верст по пустынным, совершенно бездорожным и почти непроходимым местам, причем ему и жене, голодным и холодным, нередко приходилось брести пешком до полного истощения, до потери всех сил. В то же время ему приходилось терпеть всевозможные притеснения, издевательства, побои и истязания со стороны начальника отряда, – жестокого, часто совсем бесчеловечного, несправедливого и своекорыстного Пашкова, который при всяком удобном и неудобном случае постоянно мучил протопопа, не хотевшего, впрочем, никогда и ни в чем уступить своему мучителю, но всегда резко и неукоснительно обличавшего его за его неправды и жестокость. Не раз Аввакуму прямо в глаза смотрела сама смерть, но он с удивительным терпением и выносливостью все переносил, и остался не только жив, но и здоров.

Сам Аввакум описывает свои сибирские подвиги и злострадания в живых, ярких картинах, и эти его описания и сейчас читаются с захватывающим интересом. «Егда приехали на Шаманьской порог, рассказывает например Аввакум, на встречу приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы, – одна лет в 60-т, а другая и больши: пловут пострищись в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: по правилам не подобает таких замуж давать! И чем бы ему послушав меня, и вдов отпустить: а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом, Долгом, пороге стал меня из дощеника выбивать: для-де тебя дошеник худо идет! еретик-де ты! поди-де по горам, а с казаками не ходи! О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимые; утес каменный, яко стена стоит, и поглядеть – заломя голову! В горах тех обретаются змии великия, в них же витают гуси и птицы, – перие красное, вороны черные и галки серые; в тех же горах орлы и соколы, и кречаты, и курята индейския, и бабы, и лебеди, и иные дикие, – многое множество, – птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие козы и олени, и зубры, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие, – воочию нашею; а взять нельзя! На те горы выбивать меня Пашков стал, со зверьми, и со змиями и со птицами витать И аз ему малое писанейце написал. Сице начало: человече! убойся Бога, сидящего на херувимех и призирающа в бездны, Его же трепещут небесные силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь, – и прочая там многонько писано. И послал к нему. А се бегут человек с пятьдесят: взяли мой дощеник и помчали к нему, – версты три от него стоял. Я казакам каши наварил, да кормлю их: и они, бедные, и едят и дрожат, а иные плачут, глядя на меня, жалеют по мне. Привели дощеник; взяли меня палачи, привели пред него: он со шпагою стоит и дрожит. Начал мне говорить: поп ли, или распоп? И аз отвещал: аз есмь Аввакум протопоп; говори, что тебе дело до меня? Он же рыкнул, яко дивий зверь, и дарил меня по щеке, та же по другой, и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан ухватя, лежачаго по спине ударил трижды и, разволокши, по той же спине (дал) семдесят два удара кнутом. А я говорю: Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне! Да тоже беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: пощади! Ко всякому удару молитву говорил. Да посреди побой вскричал я к нему: полно бить – того! Так он велел перестать. И я промолвил ему: за что ты меня бьешь? ведаешь-ли? И он велел паки бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощеник оттащить: сковали руки и ноги, и на беть (поперечная скрепа барок) кинули. Осень была: дождь на меня шел всю ночь, под капелию лежал». И далее Аввакум рассказывает: «привезли в Брацкой острог, и в тюрму кинули, соломки дали. И сидел до Филипова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья! Что собачка в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было: я их скуфьей бил, – и батошка недадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много». Или, например, Аввакум рассказывает: «доехали до Иргеня озера: волок тут, – стали зимою волочитца. Моих работников отнял (Пашков); а иным у меня нанятца не велит. А дети маленьки были; едаков много, а работать некому: один бедной горемыка – протопоп. Нарту сделал и зиму всю волочился за волок. Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на низ. Четвертое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой. Стало нечего есть: люди начали с голоду мереть и от работные водяные бродни. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, – огонь да встряска, – люди голодные лишо станут мучить – ано и умрет! Ох времени тому!.. По степям скитающеся и по полям, траву и корение копали, – а мы с ними же; а зимою сосну; а иное кобылятины Бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, – и что волк не доест, то мы доедим. А иные и самих озяблых ели волков и лисиц, и что получит, – всякую скверну… Ох времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех. А с прочими, скитающеся по горам и по острому камению, наги и босы, травою и корением перебивающеся, кое как мучилися. И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясом. Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачу бедную душу свою, юже зле погубил житейскими сластьми (?)"… «С Нерчи реки паки назад возвратилися к Русе. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки: а сам и протопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская; иноземцы немирные: отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми итти не поспеем голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет – бредет, да и повалится – скольско гораздо! В иную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился: оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: матушка – государыня прости! А протопопица кричит: что ты, батька, меня задавил! Я пришол, – на меня, бедная, пеняет, говоря: долго ли муки сея, протопоп, будет? И я говорю: Марковна, до самые смерти! – Она же, вздохня, отвещала: добро, Петрович, ино еще побредем» ¹⁵³.

При таких исключительных и, по-видимому, самых невозможных условиях своей сибирской жизни, Аввакум однако, где бы он ни был, в каком бы положении не находился, всегда и всюду оставался верен себе, – строго соблюдал раз им усвоенные правила благочестия, и всячески старался ежедневно выполнять их. Он рассказывает: «идучи, или нарту волоку, или рыбу промышляю, или в лесе дрова секу, или ино что творю: а сам и правило в те поры говорю, и вечерню, и заутреню, или часы, – что прилучится. А буде в людях бывает неизворотно, и станем на стану, а не по мне товарищи, – правила моего не любят, а, идучи, мне нельзя было исполнить: и я, отступя людей под гору, или в лес, коротенько сделаю, – побьюся головой о землю, а иное и заплачется, – да так и обедаю. А буде же по мне люди: и я на сошке складенки поставя, правилца поговорю, – иные со мной молятся, а иные кашку варят. А в санях едучи, – в воскресные дни на подворьях всю церковную службу пою, а в рядовые дни в санях едучи пою: а бывало и в воскресные дни едучи пою. Егда гораздо неизворотно, и я хотя и немношко, а таки поворчу» ¹⁵⁴. В то же самое время Аввакум всегда и всем неустанно проповедовал о гибели православия на Руси вследствие церковной реформы Никона, о необходимости всем истинно-верующим стать за родную святую старину, ни под каким видом не принимать никонианских новшеств, а во всем твердо и неуклонно держаться старого благочестия, если потребуется, то и пострадать за него, так как только оно одно может вести человека ко спасению, тогда как новое – никонианское ведет к неминуемой вечной гибели. Эта проповедь святого страдальца и мученика за правую веру и истинное благочестие, везде имела успех, везде Аввакум находил себе многочисленных учеников и последователей, которые всюду разносили молву о великом страдальце и крепком поборнике истинного благочестия. Так было даже с семьей его мучителя Пашкова. Если сам Пашков не терпел Аввакума, всячески гнал и преследовал его, за то жена Пашкова, его взрослый сын и жена последнего были всецело на стороне Аввакума, считали его за человека святой жизни, за невинного страдальца, за угодника пред Богом и, в трудных обстоятельствах, прибегали к его молитвенной и чудодейственной помощи, и старались, тайно от самого Пашкова, материально помогать ему и его семье, особенно в голодное время. По сознанию самого Аввакума, эта их помощь для него и его семьи имела очень большое значение.

Когда чрез одиннадцать лет ссылки, Аввакум был возвращен в Москву, то он явился сюда уже окруженный ореолом страдальца и мученика, с прочно установившейся репутацией мощного, непоколебимого борца за поруганную и извращенную Никоном правую веру, за старое истинное русское благочестие. Стефана Вонифатьевича давно не было в живых, Неронов, теперь старец Григорий, ранее признанный глава всех недовольных реформой Никона, примирился с церковью, и даже его борьба лично с Никоном потеряла всякое значение, так как Никон оставил патриаршую кафедру и более не имел отношения к церковному управлению. Значит, у противников церковной реформы Никона тогда не было главы и всеми признанного общего руководителя, а, следовательно, в их действиях не могло быть строгого единства, определенного плана, а вместе и той энергии, какую развивает масса, когда ею управляет определенное, авторитетное в ее глазах лицо, руководящее всеми ее действиями, и направляющее их к одной определенной цели. В лице прибывшего в Москву Аввакума, противники церковной реформы Никона, получили теперь нового главу и руководителя, который своей десятилетней ссылкой в Сибирь, всей тамошней жизнью и деятельностью блестяще доказал свою безусловную, непоколебимую преданность родной святой старине, всегдашнюю стойкость в раз усвоенных воззрениях, свою редкую, прямо исключительную способность постоять за них при всяких обстоятельствах и положениях, и свою решительную неспособность идти с противниками на какие бы то ни было компромиссы. Став во главе противников церковной реформы Никона, Аввакум повел борьбу смело, энергично и решительно, без всяких колебаний и малейших уступок, и собственно им – Аввакумом – и создан церковный раскол. В чем же заключалась сила этого человека, которая дала ему возможность бодро и стойко перенести столько страданий и всевозможных лишений, а потом закончить свою долгую страдальческую жизнь мужественной смертью на костре?

Говоря о Неронове, мы заметили, что все вообще члены кружка ревнителей благочестия, ставшие противниками церковной реформы Никона, отличаются, между прочим, одной очень характерной чертой: они обладали, по их искреннему, глубокому убеждению, разнообразными сверхъестественными силами и дарами, почему – чудо, разные небесные знамения и видения, были в их жизни очень нередки. И это понятно. Воспитанные на житиях святых, на постоянном чтении рассказов разных сборников о чудесном, сверхъестественном, о всевозможных знамениях и видениях свыше, они, уже по одному этому, получали постоянную прочную настроенность весь мир с его явлениями представлять в особом свете, рассматривать в нем все под особым углом зрения, и в самых, по-видимому, обычных явлениях, видеть то, что для других совсем было не видно, что от других было сокрыто, а им, глубже и духовнее проникавшим в явления, было открыто и очевидно. У таких людей естественно и почти необходимо создавалась чуткая готовность всюду – и видеть и воспринимать все чудесное, сверхъестественное, или, что тоже: во всем видеть чудо, знамение, указание свыше. К этому присоединялись особые, исключительные обстоятельства их жизни, особенно после того, как они решились отважно бороться с всемогущим и очень суровым Никоном: они находились в постоянном крайне возбужденном нервном состоянии, их всегдашние помыслы, думы, вся их духовно-нравственная жизнь, доведенная до высшего напряжения, сосредоточены были на одной неотступной идее: всячески и всеми средствами, не щадя живота своего, жертвуя собою и всем своим личным, бороться за настоящее, истинное благочестие, за правую веру, разрушаемые реформами Никона. Они терпели всякие гонения, унижения, лишения, истязания, ссылки и заточения за свои излюбленные убеждения; они постоянно прибегали к усиленному посту, молитве, продолжительным бдениям, чтобы сильнее укрепить себя на подвиг, измождить свое тело и, вместе, закалить свой дух для решительной борьбы. Понятно, что на такой почве легко было появиться у них тем чудесам, знамениям и видениям, о которых они так часто и охотно рассказывают. Да чудо, знамения, видения были для них и решительно необходимы, при выполнении поставленной ими себе задачи, без них они совсем не могли обойтись, без них они никак бы не могли вести той энергичной, непрерывной, упорной борьбы, какую они вели с реформой Никона. Мерки, критерия, – что право и что неправо, – они не могли находить в изучении, в научном строго обоснованном знании, так как они не были люди науки, а только простые самоучки – начетчики, у которых научное, критически проверенное знание заменялось вековой традицией, полным доверием к вычитанному из имевшихся у них известного только рода книг, крепкою верою в святую родную старину, которая оправдала себя исторически, а потому не нуждается ни в какой другой проверке, а тем более в переделках и исправлениях. Но когда эта уверенность в святости и непогрешимости родной старины, под влиянием реформы Никона, в умах очень многих была поколеблена, тогда, при неимении других средств порешить вопрос: кто же в самом деле прав – Никон или своя родная старина? Им естественно оставалось прибегнуть к единственно понятному им, и в их глазах самому верному и самому убедительному и для всех других, средству: к откровению свыше, знамению, чуду. И вот необходимо у них являются рассказы о бывших в их среде чудесах, знамениях и видениях, как более верных и надежных показателях божественной истины, чем сомнительная, школьная, человеческая мудрость их противников, так как чудеса, знамения и видения Господь посылает только тем, кто истинно и право во всем верует, кто добродетельно и свято проводит свою жизнь, а не тем, кто кичится своим школьным знанием и своей человеческой и потому заблуждающейся наукой. Именно чудеса и знамения, а не какие-нибудь человеческие домыслы и мудрования давали им непоколебимую уверенность, что истина на их стороне, что они ратуют и страждут за правое святое и великое дело, что они идут настоящим, верным путем, который, если здесь и ведет к страданию и мученичеству, зато там – к бесконечной славе и блаженству. В силу этого они шли на борьбу, на лишения, страдания и самую смерть смело, решительно, без всяких колебаний и сомнений, с полной глубокой уверенностью, что на великое святое дело борьбы с реформой Никона они призваны самим Господом, что сам Господь подкрепляет и всегда подкрепит их в неравной и тяжкой борьбе, и если не здесь, то там вознаградит их за все их земные страдания и лишения. Если на них в немногие, особенно тяжелые минуты, и нападали иногда какие-либо сомнения и колебания, то знамения и видения, ниспосылаемые свыше, снова подкрепляли и вразумляли их, и они с новой энергией и силой продолжали борьбу. Борьба с такими необычными лицами, обычными мерами правительственной власти: ссылками, заточениями, разными лишениями, истязаниями и казнями, естественно, совсем не достигала цели, а только делала их сопротивление еще упорнее и настойчивее, самих их еще более сильными и влиятельными в глазах их учеников и последователей, которые видели в них святых страдальцев и мучеников.

Особенно обычны, и даже заурядны чудеса, знамения, видения и другие сверхъестественные явления, были в жизни протопопа Аввакума, которому, в этом отношении, среди других борцов с реформой Никона, неоспоримо принадлежит первое место.

Такого великого чудотворца и угодника Божия, каким был протопоп Аввакум, если судить об этом по его собственным рассказам и уверениям, еще никогда не бывало, да, конечно, никогда и не будет на святой Руси. Сам протопоп искренно и глубоко был убежден в своей несомненной святости и угодности пред Богом, что он призван самим Господом с тем, чтобы своим учением, своими чудесами, посылаемыми ему свыше знамениями и видениями, твердо и неустанно отстаивать ту божественную правду, то истинное благочестие, которые были нарушены на Руси реформою Никона. В сознании своей несомненной великой угодности пред Богом, протопоп сам, очень решительно и определенно, заранее намечает, к лику каких именно святых должен причислить его Господь, если он – Аввакум умрет такой или иной смертью. «Аще меня задушат, обращается Аввакум с прошением к Господу, причти мя с митрополитом Филиппом московским; аще ли зарежут, и Ты, Господи, причти мя с Захариею пророком; аще ли посадят в воду, и Ты, Владыко, яко и Стефана пермского, паки свободиши мя» ¹⁵⁵. Протопоп Аввакум даже прекрасно знал, что там – в царствии небесном, ему уже давно приготовлена Господом одна из лучших палат, которая постоянно ждет его. Исцеленная им одна бесноватая, рассказывает сам Аввакум, – в назидание и поучение своим последователям, – поведала ему, что будто бы два ангела, когда бесноватая без памяти лежала на лавке, взяли ее «и повели зело тесным путем. На левой стороне слышала плач с рыданием и гласы умильны. Та же привели меня в светлое место; жилища и палаты стоят, и едина палата всех больши и паче всех сияет красно. Ввели де меня в нея, а в ней де стоят столы, а на них послано бело. И блюда с брашными стоят; поконец де стола древо многоветвенно повевает и гораздо красно, а в нем гласы птичьи и умильны зело, – не могу ныне про них сказать. Потом де меня вывели из нея. Идучи, спрашивают: знаешь-ли, чья палата сия? А я де отвещала: не знаю; пустите меня в нея. И они мне отвещали сопротив: отца твоего Аввакума палата сия. Слушай ево, – так де и ты будет с ним. Крестися, слагая персты так, и кланяйся Богу, как он тебе наказывает. А не станет слушать, так будет в давешнем месте, где слышала плакание то. Скажи же отцу твоему. Мы не беси, мы ангели; смотри у нас папарты. И я-де, батюшко, смотрела: бело у ушей тех их» ¹⁵⁶. При такой редкой убежденности и уверенности, протопоп Аввакум, конечно, совсем не боялся никакой казни, никакой смерти, так как она прямо и несомненно вела его в ту большую палату, «которая паче всех сияет красно». «На что лучше сего? – говорит он, – с мученики в чин, со апостолы в полк, со святители в лик, победный венец, сообщник Христу, святей Троицы престолу предстоя со ангелы и архангелы и со всеми бесплотными, с предивными роды вчинен! А во огне-то здесь небольшое время потерпеть, – аки оком мгнуть, так душа и выступит!» ¹⁵⁷. Действительно, прямой и самый простой практический расчет побуждал Аввакума не бояться казни, а смело и безбоязненно идти на костер, – этим минутным страданием он, при его представлении о безусловной, высокой ценности своего подвига, не терял ничего, а выигрывал все.

Насколько был свят Аввакум и насколько, еще при жизни, он был уже великим угодником Божиим, это видно из тех многочисленных знамений, чудес и откровений, какие в своей жизни получал и совершал Аввакум. В самом деле: каких только чудес не творил Аввакум, каких только знамений и очевидных оказательств великой его святости не удостоивался он получить от Господа Бога. Сотворить во всякое время и при всяких обстоятельствах чудо, лишь бы только под руками были: епитрахиль, масло, вода, кадило и старопечатный требник, для Аввакума буквально ничего не стоило. Он своей молитвой, святой водой, освященным маслом и каждением исцеляет всевозможных больных, но особенно легко и часто изгоняет бесов, и сам всегда успешно справляется с ними, когда они отваживаются нападать и на него самого, в редкие, впрочем, в его жизни минуты малодушия, или какого-нибудь неожиданного преткновения ¹⁵⁸. И не только людей, но и больных кур исцеляет протопоп, за что одна черная курочка и несет ему потом каждый день по два яичка. Как великий угодник Божий, он, еще находясь на земле, однако, уже являлся многим в сонном видении и спасал их от беды. Так, он явился во сне заблудившемуся сыну Пашкова, благословил его и указал ему дорогу, благодаря чему тот спасся от неминуемой смерти. Когда он находился в боровском Пафнутьеве монастыре и тамошний келарь Никодим его обидел, то Господь Бог поразил обидчика тяжкой болезнью, но ему в видении предстал Аввакум «в ризах светло блестящих и зело красных» и исцелил его от болезни, после чего келарь поведал об этом Аввакуму, который потребовал от него, чтобы он, «хотя бы и в тайне, старое благочестие держал». – Один бесноватый, исцелением которого ранее занимался Аввакум, раз явился к нему и поведал: «спаси Бог, батюшко, за милость твою, что пожаловал, – помиловал меня. Бежал де я по пустыне третьего дня, а ты де мне явился и благословил крестом: беси де и бежали от меня». Приводя этот рассказ о себе, Аввакум скромно замечает: «аз же, окаянный, поплакал, глядя на него, и возрадовался о величии Бога моего, понеже о всех печется и промышляет Господь, – его исцелил, а меня возвеселил. Простите меня, старец, с рабом тем Христовым: вы меня понудисте сие говорит». И по поводу вышеприведенного рассказа об исцелении пафнутьевского келаря Аввакум рассчитано-наивно замечает: «добрых дел (у меня) нет: а прославил Бог. То ведает он – воля Его» ¹⁵⁹.

Насколько необыкновенным человеком был Аввакум, это видно, между прочим, и из того, что он был самовидцем и разных спиритических явлений, когда, как известно, неодушевленные предметы самопроизвольно двигаются, переменяют место, летают по воздуху, как это бывает теперь, на современных нам спиритических сеансах. Аввакум рассказывает, что еще в Лопатицах, когда он только что «к подвигу касатися стал», и уже «бес меня пуживал». Однажды у него серьезно захворала жена и к нему приехал соседний священник, чтобы ее исповедовать. Дело было ночью и Аввакум пошел в церковь за требником. «Егда на паперть пришел, рассказывает он, столик до того стоял, а егда аз пришел, бесовским действием скачет столик на месте своем. И я, не устрашась, помолясь пред образом, осенил рукою столик, и, пришед, поставил его, и перестал играть. И егда в трапезу вошел, тут иная бесовская игра: мертвец на лавке в трапезе во гробе стоял, и бесовским действием верхняя раскрылася доска, и саван шевелитца стал, устрашая меня. Аз же Богу помолясь, осенил рукою мертвеца и бысть по-прежнему все. Егда же в олтарь вошел – ано ризы и стихари летают с места на место, устрашая меня. Аз же, помоляся и поцеловав престол, рукою ризы благословил, и пощупал приступая, а они по-старому висят. Потом, книгу взяв, из церкви пошел. Таково то ухищрение бесовское к нам»! Про другой случай, которого он был тоже очевидцем, Аввакум рассказывал в челобитной государю, поданной им по возвращении из Даур: «ныне летом, в Преображеньев день, чудо преславно и ужасу достойно в Тоболске показал Бог: в соборной болшой церкви служил литургию ключарь церкви Иван Михайлов сын с протодьяконом Мефодием, и когда возгласиша: двери двери премудростию вонмем, тогда у священника со главы взяся воздух и повергло на землю; и егда исповедание веры начали говорить, и в то время звезда на дискосе над агньцем на все четыре поставления поступала, и до возглашения победные песни; и егда присне время протодьякону к дискосу притыкати, приподнялася мало и стала на своем месте на дискосе просто. А служба у них в церкви, поясняет Аввакум, по новым служебникам по приказу архиепископскому». ¹⁶⁰. Вполне естественно было, что Господь имел особое попечение о своем великом угоднике, которого Он так необычно прославлял еще во время его земной жизни. Находясь в тюрьме Андроньева монастыря, Аввакум три дня не ел и умирал от голода. И вот, после трех суток, когда голод особенно мучил его, «ста пред мною, рассказывает протопоп, не вем – человек, не вем – ангел, и по се время не знаю. Токмо в потемках сотворя молитву и взяв меня за плечо, с чепью, к лавке привел, и посадил, и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать – зело прикусны, – хороши! и рек мне; полно, довлеет ти ко укреплению! И не стало его. Двери не отворялись, а его не стало! Дивно, только человек; а что же ангел, ино нечему дивитца! везде ему не затворено». Или, например, в Даурах был с ним такой случай: брел протопоп по замерзшему озеру и стала его мучить нестерпимая жажда, а воды взять негде, – до селения и берегов далеко. И вот, повествует протопоп, «бреду потихоньку, а сам, взирая на небо, говорю: Господи,источивый Израилю, в пустыне жаждущему воду, тогда и днесь Ты напой меня ими же веси судьбами. Простите Бога ради! затрещал лед, яко гром, предо мною. На высоту стало кидать, и яко река расступилася сюду и сюду, и паки снидеся место, и бысть гора льду велика. А мне оставил Бог пролубку. И дóндеже строение Божие бысть, аз на восток кланялся Богу, и со слезами пристал к пролубке и напился воды досыта». ¹⁶¹

Господь, по молитве своего угодника, посрамлял врагов и гонителей Аввакума. Пашков, завидуя удаче протопопа в рыбной ловле, на смех отвел ему место для лова на броду, «где коровы и козы бродят, где человеку, повествует Аввакум, воды по лодыжку, – какая рыба! и лягушек нет!» Но твердо уповая на чудодейственную помощь свыше, протопоп решил посрамить Пашкова. Он обратился с горячею молитвою к Богу: «Владыко человеколюбче, молился разобиженный протопоп, не вода дает рыбу. Ты вся промыслом своим, Спасе наш, строишь на пользу нашу. Дай мне рыбки той на безводном том месте, посрами дурака тово, прослави имя твое святое, да не рекут невернии. где есть Бог их?» И Господь по молитве Аввакума, действительно посрамил «дурака тово» т. е. Пашкова: «полны сети, торжествующе заявляет протопоп, напехал Бог рыбы», только нечестивый Пашков, в возмездие за это чудо, изорвал все рыболовные сети Аввакума¹⁶².

Даже необычайные явления внешней природы, как например солнечное затмение, находились, оказывается, в прямой связи с личной судьбой Аввакума. Рассказав об одном солнечном затмении, «когда Никон отступник веру казнил и законы церковныя», Аввакум заявляет, что лет чрез четырнадцать «в другой раз затмение солнцу было в Петров пост, в пяток, в час шестый тьма бысть: солнце померче, луна подтекала от запада же, гнев Божий являя. И протопопа Аввакума, бедного горемыку, в то время с прочими остригли в соборной церкви власти, и на Угреше в темницу, проклинав, бросили. Верный разумеет, что делается в земли нашей за нестроение церковное» ¹⁶³.

Как и между самыми святыми необычно свят и велик был протопоп Аввакум, это с особенной ясностью видно из его рассказа о следующем бывшем ему видении: протопоп, постясь, ничего не ел в течение четырех дней и сильно ослабел. Однако он пропостился еще несколько дней, и, в этом состоянии, сподобился такого видения: «Божиим благоволением в нощи вторые недели, против пятка, распространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы быша велики; а се и руки и ноги быша велики, потом весь широк и пространен под небесем и по всей земли распространился; а потом Бог вместил в меня небо, землю и всю тварь. Мне же молитвы непрестанно творящу и лествицу перебирающу в то время». И затем, обращаясь к царю, в послании к которому из Пустозерска он рассказывает про это видение, говорит: «ты владевши, на свободе живучи, одною русскою землею; а мне Сын Божий покорил за темничное седение небо и землю… Небо мое и «земля моя, свет мой и вся тварь. – Бог мне дал, якоже выше сего рекох». ¹⁶⁴.

Аввакум не только себя и свои подвиги ставил очень высоко, но и свои писания к разным лицам приравнивал, видимо, к посланиям ап. Павла, которому он старается подражать. Его послание к некоему брату начинается так: «Раб и посланник Исус Христов, волею Божиею, и узник о Господе, старой грешник, протопоп Аввакум Петров, брату имереку, еже о Христе с братиею, радоватися вам, другом моим, и здравствовати о Спасе, Бозе и Господе нашем Исус Христе. Молю вы, чада церковная, и коленам вашим касаюся». В послании ко всем своим ученикам пишет: «молю убо вы аз, юзник о Христе Исусе, не мудрствовате паче, еже подобает мудрствовати». В «книге всем горемыкам миленьким» он пишет так: «Раб и посланник Исус Христов, волею Божиею земляной юзник, протопоп Аввакум, чадом святые соборные и апостольския церкви: Акинфею с сестрою Маврою, Родиону, Андрею». Свои очень невысокого достоинства рассуждения Аввакум закрепляет иногда таким очень смелым завершением: «не я, но тако глаголет Дух Святый», разумеется, устами протопопа. В одном месте он скромно про себя замечает: «отчасти разумеваем и отчасти пророчествуем». ¹⁶⁵

Не только сам протопоп Аввакум, но и его друзья – единомышленники, по его уверениям, имели в глазах Господа, хотя бы и небольшое, но все-таки несомненное преимущество пред древними знаменитыми святыми. «Егда Лазарю язык вырезали, повествует Аввакум, явился ему пророк Божий Илия и повеле ему о истине свидетельствовати. Он же, выплюнув кровь изо рта, и начат глаголати ясно и чисто». Вырезали язык и у старца Епифания, но он обратился с молитвою к Богородице, чтобы она возвратила ему дар слова: «та отверзла его уста и язык даде, и учал говорить ясно». По этому поводу Аввакум замечает: «не вем, что рещи, но токмо: Господи, помилуй! И Дамаскину Иоанну по трех днех рука приросла, а новым сим исповедникам Христовым Лазарю в той же день язык Бог даровал, а старцу (Епифанию) во второй день»… ¹⁶⁶

Аввакум любил допускать некоторую фамильярность в обращении с лицами стоявшими неизмеримо выше его, каковы, например, были царь и царица. Так царя, как бы самого обычного близкого своего знакомого он, в своих писаниях, нередко величает попросту: «Михайлович», «светик», «миленький», царицу – «миленькая», обоих: «Алексеюшко с Марьюшкою». Эту фамильярность в обращении Аввакум переносит иногда и на самих небожителей.

Когда Аввакума, по приказанию Пашкова, сильно били кнутом, он в это время говорил: «Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне», и не чувствовал особенных страданий. Но совсем иначе чувствовал себя после жестокой экзекуции. «Как били, рассказывает он, так не болно было с молитвою тою; а лежа на ум взбрело: за что ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково болно убить тому? Я ведь за вдовы твоя стал! Кто даст судию между мною и Тобою? Когда воровал, и Ты меня так не оскорблял; а ныне не вем, что согрешил»!.. Но в другом случае Аввакум уже замечает: «не пеняю уже на Бога вдругоряд!» На реке Хилке, рассказывает Аввакум, «барку от берега оторвало водою, – людские стоят, а мою ухватило да и понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам друг с кормщиком помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; а я на ней ползаю, а сам кричу: Владычице, помози! Упование, не утопи! иное ноги в воде, а иное выползу на верх. Несло с версту и больши; да люди переняли. Все размыло до крохи! Да что веть делать, коли Христос и Пречистая Богородица изволили так? Я вышел из воды, смеюсь; а люде те охают, платье мое по кустам развешивая… Пашков меня же хощет опять бить: ты-де над собою делаешь за посмех! А я паки свету – Богородице докучать: Владычице, уйми дурака тово! Так она надежа уняла: стал по мне тужить» ¹⁶⁷.

Однако и на такого крепкого и несокрушимого поборника за истинное благочестие, каким был Аввакум, находили иногда минуты слабости, некоторой неуверенности в правоте защищаемого дела. Возвращаясь из Даур, рассказывает Аввакум, «в русские грады приплыл и уразумел о церкви, яко ничтоже успевает, но паче молва бывает. Опечалися, сидя рассуждаю: что сотворю? Проповедаю ли слово Божие, или скрыюся где? Понеже жена и дети связали меня. И видя меня печальна, протопопица моя приступи ко мне со опрятьством, и рече ми: что господине, опечалился еси? Аз же ей подробну известих: жена! что сотворю? зима еретическая на дворе: говорить ли мне или молчать? – связали вы меня! Она же мне говорит: Господи помилуй! что ты, Петрович, говоришь! Слыхала я. – ты же читал, – апостольскую речь: привязался еси жене, не ищи разрешения, егда отрешишися, тогда не ищи жены (1Кор.7:27). Аз тя и с детми благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему! А о нас не тужи: дóндеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай! Силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович, – обличай блудню еретическую! – Я су ей за то челом, и отрясши от себе печальную слепоту, начат по-прежнему слово Божие проповедати и учити и по градом и везде, еще же и ересь никонианскую со дерзновением обличал». На этот раз Аввакума на подвиг воодушевила жена, делившая с ним все беды и лишения, вполне веровавшая в его великое и святое призвание, и отличавшаяся, как и ее муж, выносливостью, мужеством и готовностью все перенести, всем пожертвовать ради торжества истинного благочестия. Но в других случаях дело не обходилось так просто, – по-домашнему. Когда Аввакум, возвращаясь из Даур, прибыл в Тобольск, то начал было ходить в соборную церковь, где службы совершались по новоисправленному служебнику. Он уже стал было привыкать к службам, как особое, чрезвычайное видение удержало его от этого скользкого пути. «А се мне в Тобольске, рассказывает Аввакум об этом случае, в тонце сне страшно возвещено: блюдися от мене, да не полма растесан будеши! Я вскочил, и пал пред иконою во ужасе велице, а сам говорю: Господи, не стану ходить, где по-новому поют! Боже мой! Был я у заутрени в соборной церкви на царевнины имяннны, – шаловал с ними в церкви при воеводах; да с приезду смотрил у них просвиромисания дважды или трижды, в алтаре у жертвенника стоя, и сам им ругался; а как привык ходить, так и ругатца не стал, – что жалом, духом антихристовым и ужалило было. Так меня Христос – свет попужал, и рече ми: по толиком страдании погибнуть хочешь! блюдися, да не полма рассеку тя! Я и к обедни не пошел. И обедать ко князю пришел, и вся подробну им возвестил: боярин миленькой, князь Иван Андреевич Хилков, плакать стал! А мне, окаянному, много столько Божия благодеяния забыть». Но самим критическим моментом в жизни Аввакума, по его собственному сознанию, было его расстрижение. Аввакум придавал очень большое значение тому обстоятельству, что он был не какой-нибудь рядовой священник, а протопоп; он очень гордился этим титулом, всегда старался прилагать его к своему имени, жену свою величает протопопицей, крепко держится за этот титул даже и тогда, когда, по соборному определению, его совсем лишили духовного сана и он юридически сделался уже простым мирянином. После растрижения Аввакум совсем было впал в отчаяние, от которого его спасло чрезвычайное явление. В послании к царю из Пустозерска Аввакум пишет: «егда мне темные твоя власти волосы и бороду остригли и проклявше за твоим караулом на Угреше в темнице держали, – о горе мне, не хочется говорить, да нужда влечет! – тогда нападе на мя печаль, и зело отяготихся от кручины и размышлях в себе, что се бысть, яко древле и еретиков так не ругали, яко же меня ныне, – волосы и бороду остригли, и прокляли, и в темнице затворили: никонианы пуще отца своего Никона надо мною бедным сотворили. И о том стужах Божеству, да явит ми, не туне ли мое бедное страдание? И в полунощи, всенощное чтущу ми наизусть святое евангелие утреннее, над ледником на соломе стоя, в одной рубашке, и без пояса, в день Вознесения Господня: и бысть в дусе весь, и ста близ мене по правую руку ангел мой хранитель, улыскаяся и приклонялся ко мне и мил ся дея. Мне же чтущу святое евангелие нескоро, ко ангелу радость имущу: а се потом из облака Госпожа Богородица яви ми ся, потом и Христос с силами многими, и рече мне: не бойся, Аз есмь с тобою! Мне к тому прочетшу к концу святое евангелие и рекшу: Слава Тебе, Господи! и падшу на землю и лежащу на мног час. И егда отъиде слава Господня, востах и начах утреннюю кончати. Бысть же ми радость неизреченная, ее же невозможно исповедати ныне». В заключение этого рассказа о видении, Аввакум пишет государю: «за любовь тебе Господню, Михайлович, сказано сие, понеже хощу умереть. Да и молю тя о Христе, не поведай врагом моим никонианом тайны сея, да не поругают Христа Исуса, Сына Божия и Бога. Глупы веть они дураки, плюют и на самого Бога нечестивые глаголы. Горе им бедным будет!» ¹⁶⁸ После такого чудного, поразительного видения, все сомнения и колебания, конечно, отлетели от Авакума, он уже окончательно и навсегда уверился в правоте избранного пути, в своей несомненной святости, и в своем собственном представлении, и во мнении своих последователей, навсегда остался действительным протопопом, а не расстригой.

Уверенно, много и охотно во всех своих писаниях, рассказывая о своих чудесах и видениях, о своей очевидной большой угодности пред Господом Богом, Аввакум все-таки иногда приходит в такое настроение, при котором как будто начинает сознавать, что подобными рассказами он переходит всякие границы самой невзыскательной скромности и что, пожалуй, и самим верующим его ученикам, самовосхваляющие рассказы его о бывших с ним чудесах могут показаться маловероятными, созданными его односторонней, болезненно настроенной фантазией, везде видящей то, чего в действительности не было, да и не могло быть. В редкие минуты такой более спокойной и трезвой настроенности Аввакум, рассказав о каком-нибудь бывшем с ним чуде, сейчас же стремится всячески унизить себя в глазах своих почитателей – последователей, но делает это довольно своеобразно. Рассказав, как он было за обедом подавился, как окружающие его старшие домочадцы «колотили его много в спину, да и покинули, не вижу уж людей и памяти не стало», он затем сообщает, что его небольшая младшая дочь, неожиданно для всех, «росбежався лохтишками своими ударилась в мою спину и крови печенье из горла рыгнуло и дышать стал». Умиленный таким чудом протопоп вдается, поэтому поводу, в такие назидательные размышления: «чудно гораздо сие, старец, – промысл Божий ребенка наставил, пророка от смерти избавил. Дни с три у меня зелень горькая из горла текла, не мог ни есть, ни говорить: сие мне наказание за то, чтоб я не величался пред Богом совестию своею… Не величайся, дурак, тем, что Бог сотворил во славу свою чрез тебя какое дело, прославляя свое пресвятое имя… А ты су какой святой?.. И величаесся грязь худая: я су бесов изгонял, то, се делал, а себе не мог помощи, только бы не ребенок. Ну помни же себя, что нет тебя ни сошто, аще не Господь что сотворит» ¹⁶⁹. В этом, кажущемся смиренном сознании своей личной немощности и недостоинства, однако так и сквозит, так, из-за смиренных слов, и пробивается наружу самомнение ослепленного своею святостью человека. Или, например, Аввакум говорит о себе: «не знаю дни коротать как! Слабоумием объят, и лицемерием и лжею покрыт есмь, братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждении всех человек погибаю. И мняся нечто быти, а кал и гной есмь, окаянный, – прямое г…о! Отвсюду воняю, – душею и телом. Хорошо мне жить с собаками да со свиниями в конурах: так де и они воняют, что и моя душа, злосмрадною вонею. Да свинии и псы по естеству; а я от грехов воняю, яко нес мертвой, повержен на улице граде. Спаси Бог властей тех, что землею меня закрыли! Себе уж хотя воняю, злая дела творяще, да иных не соблазняю. Ей, добро так!» ¹⁷⁰. Но эти смиренные излияния, о своей греховности и ничтожности пред Богом, делаются Аввакумом только из приличия, с плохо замаскированной целью внушить читателю ту мысль, что де протопоп чудотворец сам-то о себе думает невысоко, а наоборот, – очень смиренно и даже уничижительно, только дела его, помимо его воли, невольно являют его великим и славным угодником Божиим. Но если бы кто и после этого усомнился в уместности рассказов Аввакума о своей святости, своих чудесах и видениях, то это сомнение окончательно уничтожалось тем соображением, что ведь он – протопоп Аввакум – в этом случае только следует примеру самих апостолов и особенно апостола Павла, – деяние, поэтому, с его стороны вовсе непредосудительное. Вот какую речь по этому поводу ведет о себе Аввакум: «Иное было, кажется, про житие-то мне и ненадобно говорить; да прочтох Деяния Апостольская и послания Павловы, – Апостоли о себе возвещали же, егда что Бог соделает в них. Не нам, Богу нашему слава. А я ничто же есмь. Рекох и паки реку: аз есмь человек грешник, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытарем и грешником и всякому человеку, лицемер окаянный. Простите же и молитеся о мне; а я о вас должен, чтущих и послушающих. Болши того жить не умею; а что зделаю я, то людям и сказываю: пускай Богу молятся о мне! В день века вси же там познают соделанная мною, или благая, или злая». И сейчас же к этому рассуждению о себе Аввакум присоединяет такое многозначительное замечание: «но аще и не учен словом, но не разумом; не учен диалектики и риторики и философии, а разум Христов в себе имам, яко же и Апостол глаголет: аще и невежда словом, но не разумом (2Кор.11:6)" ¹⁷¹, т. е., что хотя он, протопоп Аввакум, человек и неученый, но настоящую цену себе хорошо знает. Понятно также, что приписывая себе небывалые с ним преступления: убийство, воровство и пр., Аввакум прекрасно знал, что его почитатели ничему этому не поверят, а только еще более будут прославлять его за истинно-христианское его смирение и самоуничижение.

По-видимому, простые, безыскусственные, и часто очень наивные, рассказы Аввакума о своих похождениях и страданиях, о своих подвигах на защиту правой веры и истинного благочестия, все имели однако одну очень ясную, определенную практическую цель: показать и доказать читателям, что он – протопоп Аввакум – есть несомненный избранник Божий, постоянно находящийся под высшим божественным водительством, что он человек высокой святой жизни, сподобившийся получить от Бога редкий великий дар чудотворений, и что его – протопопа Аввакума, живущего на земле, Господь Бог прославляет, однако, так, как он прославляет других угодников Божиих только после их смерти. Протопоп в своих рассказах о себе, если так можно выразиться, сам любуется на свою собственную необычайную святость, на свои необыкновенные сверхъестественные благодатные дарования, на свои подвиги и злострадания за правую веру. Трудно найти в истории другой пример такого откровенного, беззастенчивого, публично заявляемого самомнения и самообожания на почве своей святости и угодности пред Богом, трудно встретить другого человека, находящегося в здравом уме, который бы, подобно протопопу Аввакуму, еще при жизни, публично, вслух всех сам себя, в своих собственных писаниях, смело и решительно, без всяких колебаний и сомнений, прославлял как великого чудотворца и несомненного великого угодника Божия, а в то же время считал бы себя истинным, настоящим христианином, для которого глубокое, постоянное и искреннее сознание своей немощности, своей полной греховности и недостоинства пред Богом, всегда и во всех положениях обязательно.

С другой стороны, несомненно и то, что самовосхваление и самопрославление в рассказах Аввакума является у него не следствием его простоты и какой-либо чисто детской наивности, как это можно было бы подумать, а сознательным хорошо обдуманным и рассчитанным приемом пропаганды. Всеми рассказами о своих чудесах, бывших ему необыкновенных знамениях и видениях, Аввакум преследует одну определенную, ясно намеченную им цель: убедить всех своих читателей, что истина, правда на стороне его – протопопа Аввакума, так как за ним и всеми его действиями стоят: сам Господь Бог, пресвятая Богородица, ангелы и все святые; между тем как из-за его противников-никониан обязательно, более или менее заметно, всегда и во всем виднеются: латиняне и другие всевозможные древние и новые еретики, антихрист и даже сам сатана. Понятно после этого, что верующим незачем было задумываться или колебаться при решении вопроса: где им и у кого следует искать святую, спасающую человека истину, и где и у кого находятся только ложь, обман, погибель для души. Для них, из рассказов Аввакума, ясно становилось, за кем им следует идти: за святым ли угодником Божиим, так явственно и определенно запечатленным Божиим благоволением во всех его делах и поступках, или за его заклятыми врагами, – нечестивыми и прескверными никонианами? Выбор для всякого настолько казался, и по мнению самого Аввакума, очевидным, что он сам всех несогласных с ним в чем-либо представляет: или дураками, ничего не знающими и не понимающими в божественном, или крайними нечестивцами, которым их нечестие закрывает очевидную истину; или гнусными еретиками, непосредственными орудиями самого дьявола, который чрез них борется с верными. Таким образом, все рассказы Аввакума о своей святости и чудесах, были в высшей степени тенденциозны, явно преследовали определенную наперед намеченную цель: заставить своих читателей отвергнуть реформу Никона, как проявление высшего и гибельного нечестия, и следовать за ним – Аввакумом, так как только он именно ведет всех по истинному пути к спасению, и почему всякое несогласие в чем бы то ни было с Аввакумом, непризнание его высшего авторитета и руководительства в делах веры и благочестия, есть прямое, очевидное отступление от самой Божественной истины, есть величайшее нечестие.

Конечно на нас, столь далеких от времени рассказчика, столь далеких от уровня понимания, взглядов и восприимчивости к чудесному – сверхъестественному тогдашних читателей и почитателей Аввакума, его рассказы о своих чудесах и видениях производят такое же впечатление, как и всякие детские наивные рассказы, которые только детским живым воображением могут приниматься за реальную живую действительность. А если они и сейчас читаются и нами с большим интересом, то только как очень яркое, очень колоритное отражение понимания, воззрений и настроенности известной эпохи. Не такими они были в глазах тогдашних читателей Аввакума, проникнутых тем же житийным миросозерцанием, тою же предрасположенностью и восприимчивостью ко всему чудесному и сверхъестественному в сфере религиозных верований и убеждений, тою же верою, что весь мир, так сказать, кишит всякими бесами, которые постоянно вмешиваются в жизнь каждого человека, внося в нее все дурное и нечистое, и что для борьбы с их тлетворным влиянием нужна особая благодатная чудодейственная сила, – на таких читателей рассказы Аввакума производили очень сильное впечатление, и сильно вооружали их против церковной реформы Никона. Когда, например, Аввакум, находясь в заключении в боровском Пафнутьеве монастыре, исцелил там бывшего своего оскорбителя келаря Никодима, явившись ему во сне, то слава о нем, как великом чудотворце и страдальце, быстро распространилась всюду. «Людие же, повествует Аввакум, бесстрашно и дерзновенно ко мне побрели, просяще благословения и молитвы от меня; аз их учу от писания и пользую словом Божиим. В те времена и врази кои были и те примирилися тут». А если бы кто усомнился в рассказах Аввакума о бывших с ним чудесах и знамениях, то его великие страдания, которые были уже вполне реальны и у всех на глазах, – эти страдания заглушали сомнения скептиков и привлекали к нему очень и очень многих.

Таким образом, Аввакум сам считал себя человеком, призванным Богом на борьбу за правую веру, которая гибнет от никонианских реформ, и что Господь посылает ему особые знамения и видения, творит ради него очевидные чудеса. Понятно само собою, что такой человек не может, во-первых, погрешать и заблуждаться в делах веры и благочестия, – Господь не допустит его до этого; во-вторых, такой человек не может и ослабевать в борьбе, оставлять ее под каким-либо предлогом, не может из своих правых убеждений поступиться хотя бы самым, по-видимому, малым и незначительным, не может идти ни на какие компромиссы со своими противниками, так как это бы означало изменить своему призванию, обмануть и оскорбить призвавшего его Господа, и навеки погубит великое святое дело и самого себя. Ввиду этого Аввакум должен был идти всегда, без всяких сомнений и колебаний, только одним путем, пройти его, не останавливаясь, до конца, несмотря ни на какие скорби, лишения, страдания и казни; он постоянно должен был быть готов отдать за свое дело самую свою жизнь, лишь бы только остаться во всем верным до конца своему великому и святому призванию. Понятно также и то, что разубедить этого человека в том, что он считал своим призванием, что он принимал за истину, заставить его в чем-либо изменить раз усвоенные им воззрения и убеждения, было делом совсем безнадежным: это бы значило для Аввакума родиться вновь, а такое новое рождение было для него невозможно, так как ни в его прошлом, ни в его настоящем, ни в строе и характере всей его духовной натуры, не было к тому решительно никаких данных. Основные принципы всей своей жизни и деятельности, которым он никогда не изменял, формулированы им ясно, твердо и определенно; «мучься за сложение перст, не рассуждай много!.. Держу до смерти якоже приях; не прелагаю предел вечных. До нас положено: лежи оно так во веки веком!… Не передвигаем вещей церковных с места на место. Идеже святии положиша что, то тут и лежи. Иже что, хотя малое переменит, да будет проклят!… Держи, христианин, церковная неизменно, и благословен будеши Богом и нами грешными… Отдайте матери нашей (т. е. церкви) имение все, и аз – тот, который передвинули на иное место, положите на старом месте, где от святых отец положен был» ¹⁷². Очевидно, ни на какие новшества, ни на какое усвоение нового круга понятий, более широких воззрений и понимания церковности, Аввакум не был способен, – Аввакум и новшества, это – два понятия совершенно несовместимые, как исключающие себя взаимно.

А между тем царь нарочно вызвал Аввакума из Сибири в Москву. Зачем его, противника церковной реформы, сюда вызвали?

Думать, что Аввакума вызвала в Москву боярская, враждебная Никону, придворная партия, чтобы усилить себя этим заклятым врагом Никона, нет никаких серьезных оснований. Аввакум воротился в Москву только в 1664 году, когда о возвращении Никона на патриаршую кафедру нельзя было уже и думать, когда в Москве уже велись деятельные переговоры о приглашении самих восточных патриархов для суда над Никоном и когда, следовательно, судьба Никона, как патриарха, предрешена была окончательно и бесповоротно и он ничем не мог быть опасен для бояр. Присутствие Аввакума в Москве, в связи с положением дела Никона, ничего нового и ценного не могло дать, и потому его вызов в Москву, по поводу дела Никона, являлся совершенно бесцельным. Нельзя думать и того, что Аввакума вызвали в Москву в целях вознаградить его за суровую расправу с ним Никона. Для этого незачем было вызывать Аввакума именно в Москву, а можно было оставить его соборным протопопом в Тобольске, чем он, по-видимому, был до своей ссылки в Дауры, тем более что Аввакум никогда не был московским протопопом, а проживал ранее в Москве случайно, как безместный протопоп. Между тем, спустя уже несколько лет после оставления Никоном патриаршей кафедры, Аввакум, самим государем, был вызван в Москву и вызван, конечно, с особой целью.

Мы знаем, что царский духовник, протопоп Стефан Вонифатьевич, во все время своей жизни старался примирить с Никоном его главного и влиятельнейшего тогда врага – Иоанна Неронова, но умер, не достигнув этой цели. Мы знаем, что миротворческая роль Стефана находила себе полную поддержку и одобрение со стороны царя, который, в интересах мира, даже прикрывал Неронова от розысков разгневанного Никона и, после смерти Стефана, стремился осуществить его всегдашнее желание; примирить Неронова с Никоном. К великому удовольствию царя и, конечно, при таком или ином его содействии, Неронов примирился если не лично с Никоном, то с церковью, тем более что до поры до времени ему разрешено было служить по старым служебникам. Это примирение Неронова имело в глазах царя очень важное значение. Неронов был, как мы знаем, очень видный и влиятельный человек, имевший за собою многочисленных учеников и последователей. Естественно было, что его примирение повела за собою и примирение с церковью многих его последователей, которые пошли в этом деле по следам своего главы и учителя. Острое противодействие церковной реформе начало в Москве понемногу затихать, сглаживаться, и впереди многим, и конечно царю, уже виднелся полный мир церкви и, в конце, постепенное всеобщее признание совершенных церковных реформ. И вот в это время в Москве получаются вести, что в Сибири огнепальный ссыльный протопоп Аввакум всюду громит никонианские новшества, призывает всех стать на защиту родной поруганной святой старины, что он находит себе всюду многочисленных последователей и что его призыв к борьбе с новаторами и развратителями церкви встречает полное сочувствие у очень многих. Значит, с Нероновым дело уладили, а на его место явился другой, может быть, еще более сильный и опасный борец. Царь ранее лично несколько знал Аввакума, знал его как человека строгой благочестивой жизни, всецело преданного церкви, готового всячески постоять, как тогда говорили, за церковные догматы, или, что тоже, за церковные обряды, и потому увидел в нем человека очень опасного для мира всей церкви. Алексей Михайлович решил и Аввакума примирить с церковной реформой так же, как он ранее примирил с нею Неронова, даже под условием сделать Аввакуму ту же уступку, какая была сделана Неронову, т. е. дозволить ему служить по старым служебникам. В этих именно видах царь и решил вызвать Аввакума в Москву. Это как нельзя более ясно видно из того приема, какой Аввакуму сделан был в Москве, и из многочисленных посылок царем разных лиц уговаривать Аввакума соединиться с церковью.

Аввакум, не догадывавшийся зачем царь из Сибири вызвал его в Москву, рассказывает, как его приняли в Москве и как к нему здесь относились, следующее: «к Москве приехал, и яко ангела Божия прияша мя государь и бояра – все мене рады! К Федору Ртищеву зашел: он сам из полатки выходил ко мне, благословился от мене, и учали говорить с ним много, – три дни и три нощи домой меня не отпустил, и потом царю обо мне известил. Государь меня тотчас к руке велел поставить, и слова милостивые говорил: здорово ли де, протопоп, живешь? еще-де видатца Бог велел! И я сопротив руку его поцеловал и пожал, а сам говорю: жив Господь, жива душа моя, царь-государь; а впредь что изволит Бог! Он же, миленький, вздохнул, да и пошол куды надобе ему. И иное кое-что было, де что много говорить! Прошло уже то! Велел меня поставить на монастырском подворье в Кремли, и в походы мимо двора моего ходя, кланялся часто со мною низенко-таки, а сам говорил: благослови-де меня и помолися о мне! И шапку в иную пору мурманку, снимаючи с головы, уронил едучи верхом! И из кореты высунется бывало ко мне. Та же и вси бояра, после его, челом: протопоп, благослови и молися о нас! Как мне су царя того и бояр тех не жалеть! Жаль о су! видишь, каковы были добры! Да и ныне они не лихи до мене; диавол лих до мене, а человеки вси до мене добры. Давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, что б я с ними соединился в вере; аз же сия вся яко уметы вменил, да Христа приобрящу, и смерть поминая, яко вся сия мимо идет» ¹⁷³. Итак, сам Аввакум признает, что в Москве, после его возвращения, к нему отнеслись – и царь и бояре – особенно внимательно и ласково, и что ему предлагали какое угодно место, даже место царского духовника, но только под одним непременным условием: «что б я с ними соединился в вере». Аввакум отказался. Но простым отказом он не ограничился, а вскоре подал государю особую челобитную, в которой выразил свой взгляд на тогдашнее положение церковных дел и свое отношение к ним.

В своей челобитной Аввакум обращается к царю: «Государь наш свет! что ти возглаголю, яко от гроба восстав из далняго заключения, от радости великия обливался многими слезами, – свое ли смертоносное житие возвещу тебе свету, или о церковном раздоре реку тебе – свету? Я чаял, живучи на востоке в смертех многих, тишину здесь в Москве быти; а ныне увидел церковь паче и прежнего смущенну… Воистинно, государь, смущенна церковь». И чтобы вернее повлиять на царя и заставить следовать за собою, Аввакум прибегает к обычному своему средству: рассказывает царю про одно видение, которое «показал ему Бог» еще в Тобольске и из которого царь ясно должен был увидеть, что церковные реформы Никона противны Богу, так как бесчестят Духа Святого и Христа: «неистинна глаголют Духа Святого быти и Христа Сына Божия на небеси не царя быти во исповедании своея веры». Желая затем подействовать на царя, как на правителя государства, заботящегося о благе, покое и мирной жизни своих подданных, Аввакум уверяет его, что именно ради реформ Никона государство подверглось в последнее время различным бедствиям. «Моровое поветрие, говорит он, немало нам знамение было от никоновых затеек, и агарянской меч стоит десять лет безпрестано, отнележе раздрал он церковь», и вспоминая старину, когда на царя имел особенно сильное влияние покровитель и благодетель Аввакума – царский духовник Стефан Вонифатьевич, он говорит: «добро было при протопопе Стефане, яко все быша тихо и немятежно ради его слез и рыдания и негордого учения: понеже не губил никого Стефан до смерти, якоже Никон, ниже поощрял на убиение. Тебе – свету самому житие ево вестно». Снова обращаясь к современному положению церковных дел Аввакум решительно заявляет: «увы души моей бедной! Лучши бы мне в пустыни Даурской, со зверми живучи, конец прияти, нежели ныне слышу во церквах Христа моего глаголющей невоскресша. Вем, яко скорбно тебе, государю, от докуки вашей. Государь – свет, православный царь! Не сладко и нам, егда ребра наша ломают и, развязав нас, кнутьем мучат, и томят на морозе гладом. А все церкви ради Божия стражем. Изволи, государь, с долготерпением послушать, и я тебе – свету о своих бедах и напастех возвещу немного». Затем он коротко описывает те страдания, лишения и истязания, какие он потерпел от других за разное время своей жизни, до своего последнего прибытия в Москву, и потом говорит царю: «а душа моя прияти ево (Никона) новых законов беззаконных не хощет. И во откровении ми от Бога бысть се, яко мерзок он пред Богом Никон. Аще и льстит тебе, государю – свету, яко Арий древнему Констянтину; но погубил в Руси все твои государевы люди душею и телом, и хотящий ево новые законы прияти на страшнем суде будут слыть никонияне, яко древние ариане. Христа он, Никон, не исповедует в плоть пришедша; Христа не исповедует ныне царя быти и воскресение ево, яко июдеи, скрывает; он же глаголет неистинна Духа Святого; и сложение креста в перстех разрушает; и истинное метание в поклонах отсекает, и многих ересей люди Божия и твоя наполнил; инде напечатано духу лукавому молимся». Высказавши главные обвинения против реформ Никона, показав их нечестие и еретичество, Аввакум подходит к конечной главной цели своей челобитной. «Ох души моей и горе! восклицает он. Говорить много не смею, тебя бы света не опечалить; а время отложить служебники новые и все его никоновы затейки дурные! Воистинно, государь, заблудил во всем, яко Фармос древней. Потщися, государь, иссторгнути злое ево и пагубное учение, дóндеже конечная пагуба на нас не прииде, и огнь с небесе, или мор древний, и прочая злая нас не постигло. А когда сие злое корение исторгнем, тогда нам будет вся благая, и кротко и тихо все царство твое будет, яко и прежде никонова патриаршества было, и агарянский меч Бог уставит и сподобит нас получити вечная, благая». В заключение своей челобитной Аввакум выражает царю свое желание: «но желаю наедине, пишет он, светлоносное лице твое зрети и священнолепных уст твоих глагол некий слышати мне на пользу, как мне жити» ¹⁷⁴.

Эта челобитная показала государю, что Аввакум крепкий, убежденный сторонник русской церковной старины, и что он добивается собственно полной отмены произведенной церковной реформы и всецелого возвращения к старым церковным порядкам, при которых «никоновы затейки» не имели бы места. Само собою понятно, что если Аввакум в таком духе писал самому царю, то тем более решительно и настойчиво он проводил свои излюбленные идеи среди своих почитателей и всех вообще, кто только желал слушать его речи, а таких людей находилось в Москве очень много, даже в высшем московском боярском кругу, с которым Аввакум имел близкие и широкие связи. И вот в начинавшее было несколько успокоиваться московское общество, пропагандой Аввакума снова внесена была смута, снова стали возникать горячие споры по разным церковным вопросам, снова разыгрывались страсти, снова начались усиленные отпадения от церкви, – мир церкви, и в самой Москве, опять был нарушен. В виду этих обстоятельств царь послал от себя к Аввакуму Радиона Стрешнева уговаривать протопопа, чтобы он не говорил и не восставал против произведенной церковной реформы, или, как выражается сам Аввакум, «что б я молчал». На этот раз Аввакум как будто несколько поддался увещаниям. «И я, говорит он, потешил его: царь то есть от Бога учинен, а се добренек до мене, – чаял либо помаленку исправится. А се посулили мне Симеонова дни сесть на Печатном Дворе книги править: и я рад силно – мне то надобно лутче и духовничества ¹⁷⁵. Пожаловал (царь), ко мне прислал 10 рублев денег, царица 10 же Рублев денег, Лукиан духовник 10 рублев денег же, Родион Стрешнев 10 Рублев же; а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и 60 рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть; а про иных нечего и сказывать: всяк тащит, да несет всячиною! Усвета у Феодосьи Прокопьевны Морозовой не выходя жил во дворе; понеже дочь моя духовная, и сестра ее княгиня Евдокия Прокопьевна дочь же моя. Светы мои, мученицы Христовы! И у Анны Петровны Милославские покойницы всегда же в дому был. А к Федору Ртищеву бранитца со отступниками ходил. Да так то с полгода жил» ¹⁷⁶.

Но долго выдержать своего молчания Аввакум не мог. Кругом его шли горячие споры, происходили волнения, а он, главный виновник этих споров и волнений, молчит и спокойно смотрит, как охуждаемые им новые церковные порядки все более широко и прочно водворяются в московском обществе, а порядки старые все более исчезают из церковной жизни. При таких условиях, казалось ему, молчать невозможно, и Аввакум снова выступил в привычной ему роли неутомимого борца за старину против «никоновских затеек». «Вижу, говорит он, яко церковное ничтоже успевает, но паче молва бывает; паки заворчал, – написал царю многонко-таки, чтоб он старое благочестие взыскал, и мати нашу общую святую церковь от ересей оборонил, и на престол бы патриаршеский пастыря православного учинил, вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика. И егда письмо изготовил, занемоглось мне гораздо, и я выслал царю на переезде с сыном своим духовным Феодором юродивым, что после отступники удавили его Феодора на Мезени, повеся на виселицу». Очень может быть, что к этой челобитной, которая не дошла до нас, Аввакум присоединил еще список тех лиц, которые, по его мнению, пригодны были быть архиереями на той или другой кафедре. По крайней мере, впоследствии у игумена Феоктиста взята была «Протопопова (Аввакума) к великому государю роспись – кто в которые владыки годятца», писанная Аввакумом за это время. Из челобитной и «росписи» царь ясно увидал, что Аввакум не только не мирится с новыми церковными порядками, не только стремится восстановить старое, но что он дерзко вмешивается в самое церковное управление, по своим целям и вкусам намечает в архиереи своих, преданных старине, лиц, что он думает и стремится верховодить всеми церковными делами, направлять их по своим вкусам и идеалам. Это было уже слишком, и царь снова охладевает к протопопу. Рассказав о подаче им царю второй челобитной, чрез юродивого Феодора, Аввакум говорит далее: «и с тех мест царь на меня кручиноват стал. Не любо стало, как опять я стал говорить. Любо им, как молчу; да мне так не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать стали на меня, и умыслили паки сослать меня с Москвы, понеже раби Христови многие приходили ко мне и, уразумевше истину, не стали к прелестной иих службе ходить. И мне от царя выговор был: власти-де на тебя жалуются; церкви-де ты запустошил; поедь-де в ссылку опять. Сказывал боярин Петр Михайлович Салтыков. Да и повезли на Мезень… А я по городам паки людей Божиих учил, а их пестробразных зверей обличал» ¹⁷⁷.

Попытка царя Алексея Михайловича примирить Аввакума с церковью, заставить его хотя бы в известной части признать совершенные Никоном церковные реформы, действуя в этом случае на Аввакума ласкою, особым вниманием к нему, своею царскою милостью и уговорами, не имела успеха. Аввакум остался тверд и непреклонен в своих убеждениях, не хотел и в чем-либо малом поступиться ими.

Но и после этой неудачи, Алексей Михайлович все-таки еще не терял надежды повлиять на Аввакума в смысле примирения его с церковью. И по личным побуждениям, и уступая просьбам и ходатайствам московских друзей и почитателей Аввакума, он согласился на его пребывание в Мезени, вместо Пустозерска, куда, собственно, Аввакум был сослан. Здесь Аввакум прожил полтора года и, 1-го марта 1666 года, был привезен в Москву для соборного суда над ним и его единомышленниками, причем его скованным предварительно поместили в боровском Пафнутьеве монастыре, где он прожил десять недель. Здесь, по его словам, по поручению царя, снова стали его уговаривать: «соединись с нами, Аввакумушко! А я, говорит Аввакум, отрицаюся, что от бесов; а они лезут в глаза!» Увещевавший его ярославский дьякон Козьма, после явного увещания, втайне, однако, поддерживал Аввакума. «Козма той, говорит Аввакум, не знаю коего духа человек: въяве уговаривает, а втай подкрепляет меня, сице говоря; протопоп! не отступай ты старого того благочестия! велик ты будешь у Христа человек, как до конца претерпишь! не гляди на нас, что погибаем мы! И я ему говорил сопротив, чтоб он паки приступил ко Христу. И он говорит: нельзя; Никон опутал меня!' Просто молвить: отрекся пред Никоном Христа, так же уже, бедный не может встать. Я, заплакав, благословил его, горюна: больши того нечего мне делать с ним, ведает то Бог, что будет с ним». Наконец, решено было Аввакума расстричь, для чего его снова привезли в Москву, причем, замечает он, «в крестовой стязався власти со мною» т. е. тоже пытались его уговаривать, и только после неуспеха этих уговоров, его, вместе с дьяконом Федором, расстригли и прокляли. «А я, говорит Аввакум, их проклинал сопротив. Зело было мятежно в обедню ту тут». Когда Аввакума, после расстрижения, посадили на Угрешу, «царь, рассказывает он, приходил в монастырь: около темницы ходил и, постонав, опять пошел из монастыря. Кажется, потому и жаль ему меня; да что, – воля Божия так лежит. Как стригли, в то время велико нестроение у них бысть с царицею покойницею; она за нас стояла тогда, миленькая, напоследок и от казни отпросила меня». После осуждения Аввакума и восточными патриархами, когда его держали то на Угреше, то привозили в Москву, царь посылал к нему всевозможных лиц снова его уговаривать, чтобы он подчинился восточным патриархам и примирился с церковью: в числе посланных от царя для увещаний Аввакума были и архиереи – Крутицкий митрополит Павел и рязанский архиепископ Иларион, и светские лица – дьяк Дементий Башмаков и боярин Артамон Матвеев. Все они уговаривали Аввакума «соединиться со вселенскими теми хотя небольшим чем». Но Аввакум отвечал на это посланным царя: «аще и умрети ми Бог изволит, со отступниками не соединяюся! Ты, реку, мой царь; а им до меня какое дело? Своего, реку, царя потеряли, да и тебя проглотить сюда приволоклися». Раз боярин Матвеев явился к Аввакуму с знаменитым тогда у нас ученым старцем – Симеоном Полоцким, и между ним и Аввакумом, по словам последнего, «зело было стязание много: разошлися яко пьяни, не мог и поесть после крику. Старец (Полоцкий) мне говорил: острота, острота телесного ума! да лихо упрямство; а се не умеет науки!» В последний раз Матвеев, будучи у Аввакума, то уговорами, то угрозами, старался склонить его к примирению. Но все старания Матвеева были напрасны: Аввакум остался непреклонен и на уговоры Матвеева резко заявил: «мне кое общение, яко свету со тмою, или Христу с Велиаром?» Матвеев окончательно убедился, что никакое примирение с Аввакумом невозможно. Оставляя его, он «сквозь зубов молвил: нам-де с тобою не сообщно». После этого царь прекратил все дальнейшие попытки примирить с церковью Аввакума и уже никогда более не возобновлял их, – он теперь предоставил Аввакума его собственной судьбе ¹⁷⁸.

Если Алексей Михайлович употреблял со своей стороны всевозможные усилия примирить Аввакума с церковью и тем заставить его бросить протест против новых церковных порядков, то он, так сказать, ухаживал в этом случае за Аввакумом, так дорожил его примирением с церковью, конечно не из личных только симпатий и расположения к Аввакуму, но и по мотивам более глубоким и широким, при которых личные его симпатии и антипатии совсем отодвигались на задний план. После удаления Никона с патриаршей кафедры царь Алексей Михайлович сделался фактическим, действительным патриархом, т. е. фактическим действительным главой и управителем русской церкви, судьбы которой теперь всецело находились только в его руках. Он охотно и со всей энергией, на какую был только способен, принялся за устройство расшатавшихся после Никона церковных дел. Человек очень умный, осторожный и тактичный, не любивший действовать, подобно Никону, круто и напролом, пуская в ход только свою власть и внешние принуждения, Алексей Михайлович старался действовать на взволнованное никоновскими реформами общество умиряющим и успокаивающим образом, постепенно приучая его и примиряя с новыми порядками. Поклонники старины не подвергались прежним беспощадным преследованиям и насилиям за их убеждения, они даже пользовались значительной свободой; но от них только обязательно требовалось, чтобы они открыто не восставали против новых церковных порядков и не хулили их. В московском обществе действительно началось было некоторое успокоение, особенно после примирения с церковью Неронова. Алексей Михайлович прекрасно понял, какую громадную, важную и влиятельную силу для общества представляет из себя горячий, энергичный, опытный и закаленный в борьбе протопоп Аввакум, и как важно было бы утилизировать эту крупную силу в интересах мира и спокойствия церкви. Он верно рассчитывал, что если бы ему удалось привлечь на свою сторону Аввакума, то протест против церковных реформ потерял бы в нем своего авторитетного главу, свою важнейшую силу и опору, а вместе и остроту; – тогда, при тактичном и мягком образе дальнейших действий, относительно приверженцев старины, можно было бы рассчитывать на их постепенное примирение с церковью, может быть, и в недалеком будущем. В этих именно видах Алексей Михайлович вызвал Аввакума из Сибири и всячески старался в Москве сделать его безвредным для дела церковных реформ, конечно, вовсе не рассчитывая встретить в Аввакуме непреодолимое упорство, неспособное ни на какие уступки. Думать так Алексей Михайлович имел все данные, так как в Москве, даже сами приверженцы и поклонники Аввакума, были очень недовольны его резким, вызывающим поведением, и выражали ему за это свое порицание. В письме с Мезени к игумену Феоктисту Аввакум пишет: «отче Феоктисте и вся братия! Я, протопоп Аввакум, пред Богом и пред вами согрешил и истину повредил: простите мя безумного и неразсудного, имущего ревность Божию не по разуму. Глаголете ми, яко много вредится истина и лучше бы мне умереть в Даурах, а нежели бы мне быть у вас на Москве. И то, отче, не моею волею, но Божиею до сего времени живу. Я что, я на Москве гной расшевелил и еретиков раздразнил своим приездом из Даур: и я в Москву приехал прошлого году не самозван, но призван благочестивым царем и привезен по грамотам. Уж то мне так Бог изволил быть у вас на Москве. Не кручинтеся на меня Господа ради, что моего ради приезда страждете. Аще Бог по нас, кто на ны? Кто поемлет на избранные Божия?» ¹⁷⁹. Значит, Аввакуму приходилось усиленно оправдываться в своем московском поведении даже пред своими собственными последователями и единомышленниками и, значит, Алексей Михайлович имел основания рассчитывать на успех, действуя относительно Аввакума мягким, примиряющим образом. И только после усиленных и настойчивых действий в этом направлении, убедившись в невозможности обратить Аввакума, царь прервал с ним всякие сношения и, на этот раз, уже навсегда.

В Москве от Аввакума требовали, чтобы он примирился с церковной реформой Никона. Но для Аввакума это бы значило отказаться от признания себя нарочитым избранником и посланником Божиим, человеком, находящимся под особым водительством неба; значило признать, что он обманывался в бывших ему божественных видениях и знамениях, что он постоянно обманывал, как человек самообольщенный, и всех своих учеников и последователей, когда, в подтверждение истины своей проповеди, ссылался на бывшие с ним знамения и чудеса; это бы значило признать себя неправым, заблудившимся при выборе пути для своего спасения, а своих противников, которых он столько лет всюду и всегда так горячо и настойчиво громил и бичевал, правыми, более его разумными и сведущими в делах благочестия, лучше его понимающими те пути и средства, которые приводят человека ко спасению; это бы значило для Аввакума целые годы всевозможных лишений и страданий, не своих только, но и своей семьи, – свою многолетнюю, неустанную борьбу с никонианством, свои горячие проповеди к народу с призывом до смерти постоять за святую родную старину, признать роковой ошибкой, и тем собственными руками окончательно поставить крест на своей многолетней подвижнической и, казалось ему, столь славной и полезной для всех жизни и деятельности. Но это было выше сил Аввакума, – он не мог отказаться от самого себя. Более чем десятилетняя ссыльная жизнь в Сибири сделала для него такой поворот невозможным, и он смело и решительно пошел по своему прежнему пути, только сделавшись еще более неуступчивым, непримиримым и фанатичным.

Если царь Алексей Михайлович, вызывая Аввакума из Сибири в Москву, имел в виду примирить Аввакума с церковной реформой Никона и тем сделать его, в известной степени, орудием для примирения всего общества с новыми церковными порядками и водворения всеобщего церковного мира; то и Аввакум, возвращаясь из Сибири в Москву, имел, со своей стороны, тоже особые виды на царя; он хотел убедить Алексея Михайловича отложить все «никоновы затейки» и заставить его всецело воротиться к старым дониконовским церковным порядкам.

На пути в Москву из Сибири Аввакум, по его собственным словам, «по весям и по селам, во церквах и на торгах кричал, проповедуя слово Божие, и уча и обличая безбожную лесть», и думал, что новым никоновским порядкам теперь уже пришел конец. Но в Москве он нашел совсем другое: «увидел церковь паче и прежнего смущену». Очевидно, в Москве не только не думали о восстановлении старины, но, как мы видели, и его, Аввакума, задумали было привлечь к никоновским новшествам и, во всяком случае, настаивали, чтобы он не порицал и не хулил их – этого требовал сам царь, возвративший его из ссылки. Аввакум на время дипломатично было замолчал, имея на то свои расчеты: «чаял-либо помаленку (царь) исправится», замечает он. В видах исправления царя и возвращения его к старому благочестию, Аввакум подает государю челобитные, с целью разъяснить ему истинное положение церковных дел и сообщить ему на них свой правильный взгляд, затемненный в царе влиянием Никона. Но царь не только остается глух к его заявлениям, а все чаще и чаще присылает к нему разных лиц с настойчивым предложением подчиниться церкви. Аввакум решительно отказывается, но одному из посланных поручает передать царю: «я (т. е. Аввакум) не сведу рук с высоты небесные дóндеже Бог тебя (т. е. царя) отдаст мне», т. е. Аввакум выражает твердую надежду, что он, с течением времени, все-таки обратит царя на истинный путь, с которого тот сошел благодаря Никону. Этой надежды Аввакум не покинул совсем и после своего заточения в Пустозерске, как это видно из его особого, и уже последнего, впрочем, послания к царю из Пустозерска. Оно начинается так: «Царь государь и великий князь Алексей Михайлович! Многажды писал тебе прежде и молихом тя, да примиришися Богу и умилишися в разделении твоем от церковного тела, и ныне последнее тебе плачевное моление приношу из темницы, яко из гроба, тебе глаголю аз грешный протопоп Аввакум: помилуй единородную Душу свою и вниди паки в первое свое благочестие, в нем же ты порожден еси, с преже бывшими благочестивыми цари, родители своими и с прародители, и с нами богомольцы своими во единой святой купели ты освящен еси"… Призывая царя «внити паки в первое свое благочестие», Аввакум затем спрашивает его, за что он их гонит и оскорбляет? «Что есть ересь наша, пишет он, или кий раскол внесохом мы в церковь, яко же блядословят о нас никонианы, нарицают раскольниками и еретиками в лукавом и богомерзком Жезле, а инде и предотечами антихристовыми?… Не вемы ни следу в себе ересей коих, – пощади нас Сын Божий от такова нечестия и впредь! – ниже раскольства: Бог свидетель и Пречистая Богородица и вси святии! Аще мы раскольники и еретики: то и вси святии отцы наши и прежние цари благочестивии и святейшия патриарси таковы суть… Кто бы смел рещи таковые хульные глаголы на святых, аще бы не твоя держава попустила тому быти? Вонми, государь, с коею правдою хощеши стати на страшном суде Христове пред тьмы ангельскими и пред всеми племени язык верных и зловерных. Аще во православии нашем, отеческих святых книгах и в догматах их, хотя едина ересь и хула на Христа Бога обрящется и церковь его: то рады мы за них прощатися пред всеми православными, паче же за то, аще мы от себе что внесохом соблазнов в церковь, или расколы. Но несть, несть! Вся бо церковная права суть разумеваюшим истину и здрава обретающим разум по Христе Исусе, а не по стихиям сего мира, за нюже мы страждем и умираем и крови своея проливаем». И считая царя как бы окончательно погибающим, Аввакум обращается к нему с такою речью: «пался еси велико, а не восстал, искривлением Никона богоотметника и еретика, а не исправлением; умер еси по души его учением, а не воскрес. И не прогневайся, что богоотметником его называем. Аще правдою спросишь, и мы скажем ти о том ясно, и усты к устом, с очей на очи возвестим ти велегласно. Аще ли же ни, то пустим до Христова суда. Там будет и тебе тошно; да тогда не пособишь себе нимало. Здесь ты нам праведного суда со отступниками не дал: и ты тамо отвещати будеши сам всем нам… Все в тебе, царю, дело затворися и о тебе едином стоит. Жаль нам твоея царския души и всего дому твоего, зело болезнуем о тебе; да пособить не можем: понеже сам ты пользы ко спасению своему не хощеши». Но такие речи к царю вовсе однако не значат, что он – Аввакум и другие гонимые, не любят царя. Наоборот. «Елико, пишет Аввакум, ты нас оскорблявши болши, и мучишь и томишь: толико мы тебя болши любим, царя, и Бога молим до смерти твоей и своей о тебе и всех клянущих нас: спаси, Господи, и обрати к истине своей! Аще же не обратитеся, строго замечает Аввакум, то вси погибните вечно, а не временно». И желая показать царю, как он усердно молится за него, и в то же время желая произвести на царя особое впечатление в пользу защищаемого им дела, он рассказывает ему о своем видении, какое ему раз было, когда он молился о царе. «Некогда мне, молящуся о тебе с горькими слезами, рассказывает Аввакум царю, от вечера и до полунощи зело стужающу Божеству, да же бы тебе исцелитеся душею своею и живу быти пред ним, и от труда своего аз многогрешный падох на лицы своем, плакахся и рыдах горко, и от туги великия забыхся, лежах на земли, и видех тя пред собою стояща, или ангела твоего, умиленна, подпершися под лице правою рукою. Аз же возрадовахся, и начах тя лобызати и обмывати со умиленными глаголы. И видел на брюхе твоем язву зело велику, исполнену гноя многа, и убоявся вострепетах душею своею, и положих взнак на войлок свой, на нем же молитвы и поклоны творю, и начах язву на брюхе твоем слезами моими покропляти, а руками сводити: и бысть цело брюхо и здраво, яко николиже боле. Душа же моя возрадовася о Господе и о здравии твоем зело. И паки поворотих тя вверх спиною твоею, и видех спину твою сгннвшу паче брюха и язва больши первые явися. Мне же тако плакавшуся, рукама своима (сводящу) язву твою спинную, и мало мало посошлася, и не вся исцеле. И очутихся от видения того, не исцелих тя всего здрава до конца. Нет, государь, болши покинуть плакать о тебе: вижу, не исцелить тебя». Но, несмотря на это последнее заявление, Аввакум, однако, опять обращается к царю с рассказами, которые ясно говорят, какой великий угодник пред Богом Аввакум, и что царю следует его во всем слушаться! Именно здесь он рассказывает, как Бог вместил в него, протопопа Аввакума, небо, землю и всю тварь и что власть его несравненно шире власти царя, который владеет только одной русской землей, тогда как, говорит про себя Аввакум, «небо мое и земля моя, свет мой и вся тварь – Бог мне дал». Затем рассказывает царю и еще об одном необыкновенном видении, которое случилось после его расстрижения, и когда ему из облака явилась госпожа Богородица и потом, с силами многими, сам Христос, рекший ему: «не бойся, Аз есмь с тобою»! Понятно, что все три видения рассказаны были Аввакумом царю с единственной очевидной целью: заставить царя сделать тот шаг, благодаря которому молящийся за него, несомненный великий угодник Божий, Аввакум, исцелит его окончательно от того тяжкого недуга, в который он впал благодаря Никону. Но Алексей Михайлович не только не хотел сделать этого шага, на который так усиленно толкал его Аввакум, но и до конца своей жизни остался во всем верен никонианству, не обратив никакого внимания на послание Аввакума, и даже не заботился, хотя бы сколько-нибудь, облегчить тяжелое положение заключенного, который, по-видимому, на это сильно рассчитывал ¹⁸⁰.

Ввиду полной неудачи послания к царю из Пустозерска, Аввакум окончательно разочаровался в Алексее Михайловиче, и с этого времени круто изменил к нему свои отношения, которые, впрочем, теперь приходилось ему проявлять только в своих письменных произведениях, обращавшихся между его почитателями, так как всякие непосредственные сношения с царем прекратились навсегда. Эта перемена в отношениях Аввакума к царю Алексею Михайловичу очень характерна и любопытна.

Ранее Аввакум питал особое, теплое расположение к Алексею Михайловичу, считал его человеком добрым и особенно расположенным к нему – Аввакуму. Везде он называет его: «светик-государь» или просто – «свет-государь», «благочестивейший и православнейший», а иногда – фамильярно: «миленький», «Михайлович» и даже – «Алексеюшко». Вся беда его миленького царя заключалась, по тогдашнему мнению Аввакума, в том, что он поддался влиянию нечестивого Никона, который вкрался в его доверие и обольстил его царскую благочестивую душу. «Завел его, говорит Аввакум, собака Никон-то за мыс, а то он доброй человек был. Знаю я ево». «Ум отнял у милово (т. е. царя), у нынешнего, как близь его был. Я ведь тут тогда был, все ведаю», уверяет он. «Житие (царя) было и нарочито исперва, да расказил собака Никон еретик». «И царя – тово враг Божий (т. е. Никон) омрачил, да к тому величает, льстя, на переносе: благочестивейшаго, тишайшего, самодержавнейшаго государя нашего, такаго-сякого, великаго, – больше всех святых от века! – да помянет Господь Бог во царствии своем, всегда и ныне и присно во веки веков… А царе-т, веть, иронически замечает Аввакум, в те поры чает и мнится быт-то и впрямь таков, святее его нет! А где пущи гордости той?» Даже в записке, которая была подана собору 1667 года, Аввакум обвиняет только Никона, а царя оправдывает. Он заявлял: «государь наш царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малые и Белые Росии самодержец, православен, но токмо простою своею душею принял от Никона, мнимого пастыря, внутреннего волка, книги, чая их православны, не рассмотря плевел еретических в книгах, внешних ради браней, понял тому веры, и впред чаю по писанному: праведник аще падет не разбиется, яко Господь подкрепляет руку его» ¹⁸¹.

Свои доброжелательные отношения к царю Аввакум изменил на резко-враждебные и оскорбительно-пренебрежительные, когда окончательно убедился, что царь ему, Аввакуму, совсем не подчиняется, не желает входить с ним ни в какие сношения, что он всецело и сознательно – убежденно предан реформе Никона, которую он будет всячески поддерживать и укреплять. Тогда-то у Аввакума о царе, его отношении к Никону и реформе, послышались другие речи, нежели какие он говорил по этому поводу ранее. Теперь Аввакум стал заявлять, что царь не был соблазнен и обманут Никоном, а действовал заодно с ним вполне сознательно и добровольно, только сначала исподтишка, а потом уже явно и открыто, так что за церковные новшества отвечает уже не один Никон, но вместе с ним и в той же степени и царь. «Во 160 году, теперь повествует Аввакум, поставлен бысть Никон патриархом при царе Алексие: и начата оба, патриарх и царь, казити в Русии христианскую веру!.. И сперва царь, до соборища того, будто и не ево дело, а волю Никону всю дал, вору. Он же, со дияволом на складу, что захотел, то и делал: в седми летех своея власти вся превратил в церкви, и бысть вся горняя долу. Потом и соборище собра «царь Алексей на подкрепление тоя бл.. в лета та, яже Богослов назнаменует: число бо человеческое, и число его 666… Два рога у зверя – две власти знаменует: един победитель, Никита по алфавиту, или Никон, а другий пособитель, Алексей, пишется в книгах рожка круглинки в космах, яко у барашка, добродетель знаменует, льстя житием, являясь добрым, бодый церковь рогами и уставы ее стирая… Егда любленье сотвориша, яко Пилат и Ирод, тогда и Христа распяша: Никон побеждать начал, а Алексей пособлять исподттиха. Тако бысть исперва. Аз самовидец сему». В другом месте Аввакум говорит: «пьян ты, упился еси от жены любодеицы, седящия на водах многих и ездящия на звери червлеве. Зело пряно вино и пьяно питие у бл… Нарядна вор-бл..ь; в царской багрянице ездит и из золотой чаши подчивает. Упоила римское царство и польское и многие окрестные, да и в Русь нашу приехала во 160 году, да царя с царицею и напоила: так он (т. е. царь) и пьян стал; с тех мест не проспится; беспрестанно пьет кровь святых свидетелей Исусовых». Или, например, Аввакум рассуждает: «ныне у них (никониан) все накось, да поперег; жива человека в лицо святым называй, коли и пропадет. В помяннике напечатано сице: помолимся о державном святом государе царе. Вот, как не беда человеку! А во отечниках писано: егда-де в лице человека похвалит, тогда сатане его словом предает. От века несть слыхано, кто бы себя велел в лице святым звать, разве Навходоносор вавилоньский! Да досталось ему безумному! Семь лет быком походил по дубраве, траву ядяше плачучи… А то приступу не было: Бог есмь аз! Кто мне равен? Разве Небесный! Он владеет на небеси, а я на земли равен Ему! Так то и ныне блиско тово». Еще в одном месте Аввакум замечает о царе: «накудесил много, горюн, в жизни сей, яко козел скача по холмам, ветры гоня, облетая по аеру, яко пернат, ища стан святых, како бы их поглотити и во ад с собою свести» ¹⁸².

Как скоро Аввакум признал царя наравне с Никоном одним из сознательных виновников произведенной церковной реформы, то ему вполне естественно было признать Алексея Михайловича, как и Никона, человеком нечестивым, заслуживающим всяких порицаний и кар. Прежний «благочестивейший, православнейший» государь Алексей Михайлович, теперь, уверяет своих последователей Аввакум, находится, вместе со всеми властями, уже в свите самого антихриста. Вот какую характерную картину изображает пред нами Аввакум. «А я, братия моя, говорит он, видал антихриста – тово, собаку бешеную, – право видал, да и сказать не знаю как. Некогда мне печалну бывшу и помышляющу, как приидет антихрист враг последний и коим образом, да сидя, молитвы говоря, и забыхся: понеже не могу стояти на ногах, – сидя молюся окаянный. А се на поле нечистом много множество людей вижу. И подле меня некто стоит. Я ему говорю: чего ради людей много в собрании? Он же отвеща: антихрист грядет, стой не ужасайся. Я подперся посохом своим двоерогим протопопским, стал бодро: ано ведут ко мне два в белых ризах нагово человека, – плоть-та у него вся смрадна, зело дурна, огнем дышит изо рта и из ноздрей, из ушей пламя смрадное выходит. За ним царь наш и власти со множеством народа. Егда ко мне привели его: я на него закричал и посохом хощу его бить. Он же мне отвещал: что ты, протопоп, на меня кричишь? Я нехотящих не могу обладати, но волею последующих ми, сих во области держу. Да изговоря, пал предо мною, поклонился на землю. Я плюнул на него, да очнулся; а сам воздрогнулся и поклонился Господеви. И дурно мне силно стало и ужасно; да нечего на то глядеть» ¹⁸³.

Но особенно свое грубо-циничное отношение «к светику» и «миленькому» государю Алексею Михайловичу Аввакум высказывает в двух случаях: в послании к некоему Симеону и в толковании притчи Господа о Лазаре и богатом. В послании к Симеону Аввакум, прямо не называя себя и Алексея Михайловича, сопоставляет себя с Николаем чудотворцем, а Алексея Михайловича изображает под видом царя-мучителя Максимина. «Никола чудотворец, говорил Аввакум, и лутчи меня, со христиан! сидел пять лет в темнице от Максимияна мучителя; да то горкое время пережили, миленкие, а ныне радуются радостию неизглаголанною и прославленною со Христом. А мучитель ревет в жупеле огня. На-вот тебе столовые долгие и бесконечные пироги, и меды сладкие, водка процеженная с зеленым вином! А есть ли под тобою, Максимиян, перина пуховая и возглавие? И евнухи опахивают твое здоровье, чтоб мухи не кусали великого государя? А как там с..ть-то ходишь, спальники ребята подтирают ли г..но-то у тебя в жюпеле том огненном? Сказал мне Дух Святый; нет-де там уж у вас робят тех, – все здесь остались, да уже-де ты и не с…ш кушанья тово, намале самого кушают черви великого государя ¹⁸⁴. Бедной, бедной, безумной царишко! Что ты над собою сделал? Ну где ныне светлоблещающияся ризы и уряжение коней? Где златоверхие палаты? Где строение сел любимых? Где сады и преграды? Где багряноносная порфира и венец царской, бисером и камением драгим устроен? Где жезл и меч, имже содержал царствия державу? Где светлообразные рынды, яко ангелы пред тобою оруженосцы попархивали в блещающихся ризах? Где вся затеи и заводы пустотного сего века, о нихже упражнялся невостягновенно. оставя Бога, яко идолом бездушным служаше? Сего ради и сам отриновен еси от лица Господня во ад кромешный». Всю эту грубо-циничную выходку против «добренькаго» и «миленькаго» государя Алексея Михайловича, Аввакум заканчивает таким достойным его обращением к царю; «Ну, сквозь землю пропадай, бл…. сын! Полно християн-то мучить! Давно тебя ждет матица огня!» По поводу притчи Спасителя о богатом и Лазаре Аввакум рассуждает, имея в виду царя Алексея Михайловича; «видите ли, братие, како смири его (богатого) мука? Прежде даже пред очима не видел Лазаря гнойного: а ныне зрит издалече, и мил ся деет ко Аврааму; а Лазарю говорить сором, понеже не сотворил добра ничтоже. Возми, – пойдет Лазарь в огонь к тебе с водою! Каков сам был милостив: вот твоему празднеству отдание! Любил вино и мед пить, и жареные лебеди и гуси, и рафленые куры: вот тебе в то место жару в горло, губитель души своей окаянной! Я, замечает о себе Аввакум, не Авраам, – не стану чадом звать: собака ты! За что Христа не слушал, нищих (т. е. Аввакума и его друзей) не миловал. Полно милостивая душа Авраам – от милинкой, – чадом зовет, да разговаривает быт-то с добрым человеком. Плюнул бы ему в рожю-то и в брюхо-то толстое пхнул бы ногою! Да что говорить? – но себе я знаю: хотя много досадит никониянин (разумеется царь), да как пришлет с лестию бывало: ведаю твое чистое непорочное и благоподражательное житие, помолись обо мне, и о детях, и благослови нас! – так мне жаль станет, плачю пред Богом о нем». – Наконец, Аввакум, ссылаясь на бывшее ему от Бога видение, уже окончательно и навсегда сажает умершего Алексея Михайловича прямо в ад. В послании к царю Феодору Алексеевичу Аввакум пишет: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, – слышал я от Спаса: то ему за свою правду. Иноземцы (т. е. греческие иерархи на соборе 1667 года), что знают, что велено, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку, да и моего Алексея в безумии поддержали, – костельники и шиши антихристовы, прелагатаи, богоборцы!» Или, например, толкуя псалом и обращаясь как бы к стоящему перед ним царю, говорит: «за что ты здесь отщешшся от Христа, и пречистую икону Богородичну со престола согнал и прочия ереси любезне держал, а правоверных пек и огнем налил? Будет ти и самому жарко в день лют от Господа; а печеные те от веры живы будут там» ¹⁸⁵.

Аввакум, до самого последнего времени, видел главную опору и защиту для себя и всего своего дела только в царе, которого он ранее всегда рассчитывал привлечь на свою сторону, почему он всячески и побуждает царя взять в свое исключительное ведение все церковные дела и вести их по своему царскому усмотрению, не обращая внимания на архиереев. Так, в своей челобитной государю, поданной им в Москве по возвращении из Сибири, он взывает: «потщися, государь, исторгнути злое ево (Никона) и пагубное учение, дóндеже конечная пагуба на нас не прииде, и огнь с небесе, или мор древний, и прочая злая нас не постигло. А егда сие злое корение иссторгнем, тогда нам будет вся благая, и кротко и тихо все царство твое будет, яко же и прежде никонова патриаршества было, и агарянский меч Бог уставит исподобит нас получити вечная благая». В другой челобитной, поданной государю тогда же в Москве, говорит: «аще архиереи исправить не радят, поне ты, христолюбивый государь, ту церковь от таковые скверны потщися очистить, да в державе царствия твоего в верных людех соблазн потребится, да и от Бога милости сподобишся». В послании из Пустозерска Аввакум решительно заявляет царю: «все в тебе, царю, дело затворися и о тебе едином стоит». Но когда, наконец, Аввакум увидал и убедился, что царь не только не думает уничтожать «никоновы затейки» и возвращаться к старому, а совершенно наоборот: всячески заботится об укреплении церковной реформы и об окончательном признании ее всею церковью, и что надежды его – Аввакума на царя никак не могут оправдаться, он сейчас же меняет свой взгляд на отношение царя к церковным делам и уже заявляет теперь, что царь не имеет никакого права и никак не должен заправлять и руководить церковными делами, что это дело не царя, а архиереев. Теперь он сурово обращается к царю: «в коих правилах писано царю церковью владеть и догматы изменять, святая кадить? Толко ему подобает смотрит и оберегать от волк, губящих ее, а не учить, как вера держать и как персты слагать. Се бо не царево дело, но православных пастырей и истинных архиереев, иже души свои полагают за стадо Христово» ¹⁸⁶.

Аввакум окончательно разочаровался в царе Алексее Михайловиче, ясно увидел, что тот твердо и неуклонно стоит и останется навсегда убежденным сторонником реформы Никона и никогда не воротится к старым церковным дониконовским порядкам. Однако это не убило веры Аввакума, что та церковная старина, за которую он борется и страдает, все-таки в конце концов восторжествует над никонианством, и если не при Алексее Михайловиче, то при его сыне. При объяснении одного псалма Аввакум обращается к Алексею Михайловичу с речью: «перестань-ко ты нас мучить – тово!.. Ты, пожалуй, распусти иных – тех при себе… Сын твой, после тебя, распустит же о Христе всех страждущих и верных (верующих?) по старым книгам в Господа нашего Исуса Христа. На шестом соборе бысть же сие, – Константин Брадатый проклял же мучителя, отца своего, еретика, и всем верным и страждущим по Христе живот дарова. Тако глаголет Дух Святый мною грешным рабом своим: и здесь тоже будет после тебя!» В другом месте Аввакум говорит: «не оскудеет, по словеси Божию, старое наше православие молитвами св. отец, а ваше собачье никонианское умышление скоро извод возмет: не будет яко мирсина и кипарис, но яко неверия паки в прут иссохнех и в прах разыдется и провоняет, яко мертвый пес. Всяк любяй веру никонианскою, не будет яко мирсина; никако, но яко Формос папа, законоположник римского стола, по смерти провонял и смрадом своим весь град огнусил и ко издохновению привел, дóндеже Стефан попа в Тиверь реку смрадное тело вверг. Тако и нынешних московских законоположников новых, с Никоном врагом, ввержет последний род в Москву реку, и прах их лопатами загребут – бл… детей, провонялых душ. Адом воняют все, не лгу никак, я их знаю, водился с ними» ¹⁸⁷. Эта вера Аввакума, что его дело в конце, несомненно, восторжествует, была безусловна необходима в его положении, так как страдать и бороться совсем даром, за дело уже совершенно проигранное, было бы невозможно, как ему невозможно было бы, без такой уверенности, смело и спокойно взойти на костер.

В лице протопопа Аввакума, во главе защитников старины, стал теперь самый крайний, неуступчивый, самый фанатичный и, в то же время, менее других культурно развитый человек, с крайне узким и односторонним кругом воззрений и понимания, совершенно неспособный отнестись к несоглашающимся с ним сколько-нибудь спокойно, объективно, а тем более справедливо, или даже просто беспристрастно. Если царь Алексей Михайлович употреблял со своей стороны все усилия ту пропасть, какая тогда уже стала образовываться между православной церковью и сторонниками старого обряда, всячески сузить, заполнить, а в конце и совсем уничтожить; то протопоп Аввакум, со своей стороны, употреблял все усилия, пускал в ход все средства всячески расширить и углубить эту пропасть, чтобы и в будущем, а если возможно, то и навсегда, сделать ее непроходимой ни для той, ни для другой стороны.

Ко всей православной, или как выражается Аввакум, никонианской церкви, он относится всецело отрицательно, с нескрываемым презрением и ненавистью. Он в ней видит не церковь, а какой-то, по его выражению, «разбойничий вертеп», собрание или совокупность всего, что от начала создавала в христианской церкви гнилая, все развращающая и растлевающая еретичествующая мысль человека; православная церковь, по Аввакуму, это какой-то зловредный, гнойный нарыв, в котором скопились все болезненные тлетворные соки, отбрасываемые здоровым организмом. «Как не беда содеяся в земли нашей? говорит Аввакум. Всех еретиков от века ереси собраны в новые книги: духу лукавому напечатали молиться, в том же крещении сатаны не отрицаются, и около купели против солнца кружают, и церкви святят такоже против солнца, со образы и крыжами ходят» и т. д. «Чему быть? спрашивает Аввакум и отвечает; что велит диавол, то (никаниане) и делают!…. Апостоли и 7 соборов святых отец, и пастыри и учители о Святем Дусе исполнили святую церковь догматов, украсив ю яко невесту, кровию своею со Христом запечатав, нам предали, а антихристова чадь (т. е. никониане) и разграбили, зело люто разорили, и крест с маковиц Христов стащили трисоставный, и поставили крест латынской четвероугольный, а с церкви той все выбросили, и жертву пременили, молитвы и пение, все на антихристово лицо устроили. Чему быть? Дети его; отцу своему угладили путь. Аще и не пришел еще он, – последней чорт, но скоро уже будет. Все изготовили предотечи его, и печатают людей – тех бедных слепых тремя персты и развращенною малаксою». «Зело бо огорчиша церковь Божию и общую матерь нашу догматы незаконными: вся бо от века ереси внесоша в ню, о нихже ми не достанет лето повествующу. Закалают бо агнец неправедный, еже действо льсти литоргейное; отнюдь бо православному христианину их служения не подобает причащатися: суетно бо кадило и мерзко приношение, понеже бесом жрут никонияня, а не Богови». «А треперстная бл..ь, проповедует протопоп Аввакум, еже сице слагают (персты), явна бе в Апокалипсисе: из нея бо исходят три духи нечисты и вселяются в поганую душу, – преводне рещи – три жабы, или три лягушки, и оскверняют человека. Всяк бо, крестяся тремя персты, кланяется первому зверю – папежу, и второму – русскому, творя их волю, а не Божию; или рещи: кланяется и жертвует душею тайно антихристу и самому дияволу. В нейже бе, щепети, тайна тайнам сокровенная: змий, зверь и лжепророк, сиречь: змий – диявол, а зверь царь лукавый (т. е. Алексей Михайлович), а лжепророк – папеж римский и прочий подобни им. Да полно о том беседовать: возми их чорт!… Никон, с выблядками своими, не святей Троице (покланяется), но скверной троице: змию и зверю и лживу пророку. Несть ваша чиста и свята жертва, несть, но скверна и прескверна и противна. Бесили, чему подобен агнец вашея жертвы? спрашивает исступленный фанатик, и отвечает: разумей, яже глаголю: подобен есть псу мертву и повержену на стогнах града, а и храм вашего священия подобен разбойничу вертепу. Не подобает тамо правоверному христианину ни на праг храма вашего возступити, идеже Отец ругаем, и Сын хулим бывает, и Дух Святой, Господь истинный и животворящий, отметаем есть; не подобает никакоже самоволне себе в пропасть сию ринути и стремнину пометатися. А в крещенских молитвах написали: молимся тебе, Господи, душе лукавый, яко помрачение помыслом новодяй. Во-то, – тута чорта господом называют, и молятся ему за то, что омрачает помыслы!… Их причастие-то емко, – что мышьяк, или сулема, во вся кости и мозги пробежит скоро, до членов же и мозгов и до самые души лукавой промчит: отдыхай – петь после в генне огненней и в пламени горящем стони, яко Каин, необратной грешник!» У известной сторонницы старообрядства и великой почитательницы протопопа Аввакума, боярыни Морозовой, когда она находилась в заключении, умер ее маленький сын Иван. Аввакум, в своем послании к Морозовой, утешает скорбевшую о сыне мать: «а что петь о Иване то болно сокрушаешься? Главы не сохранил! Полно-су плюскать-то, Христа для!.. Как то надежа – свет – Христос изволил! То бы по твоему добро, кабы на лошадях-те без тебя ездить стал, да баб-де воровать?… А то дорогое дело – по-новому робенка причастили! Велика беда, куды! Он и не знает, ни ведает в печалех в то время, что над ним кудесили бл….ы они дети… Собаки опоганили при смерти, так у матушки и брюхо заболело: охти мне, – сына опоганили! во ад угодил! Не угодил, – не суетися!» ¹⁸⁸. Таким образом, протопоп Аввакум относится к православной, или по его терминологии, никонианской церкви, не только презрительно и с ненавистью, но сознательно кощунственно и намеренно цинично, стараясь, в глазах своих последователей, всячески осмеять и опошлить самое святое и дорогое для всякого христианина: таинства и все священнодействия церкви. «Ну и церковь – ту под гору со всеми!» – вот тот вывод, к какому он приходит из рассмотрения своих возможных для него отношений к православной церкви.

Точно так же в высшей степени презрительно и, безусловно, отрицательно протопоп Аввакум относится и ко всем вообще тогдашним иерархам русской церкви, как попустителям и сторонникам никоновской реформы. В послании к царю Феодору Алексеевичу из Пустозерска Аввакум в таких словах выражает свой общий взгляд на тогдашнее положение русской иерархии: «столпи поколебашеся наветом сатаны, патриарси изнемогоша, святителие падоша и все священство еле живо, Бог весть, али и умроша». В другом случае Аввакум поучает царя, что ему в делах веры следует слушать православных и истинных архиереев, «а не тех, глаголю, пастырей слушать, иже и так и сяк готовы на одном часу перевернуться. Сии бо волцы, а не пастыри, душегубцы, а не спасители: своими руками готовы неповинных кровь пролияти и исповедников православные веры во огнь всаждати. Хороши законоучители! Да што на них! Таковые нароком наставлены, яко земския ярыжки, – что им велят, то и творят. Только у них и вытвержено: а-се, государь, во-се, государь, добро, государь». Или, например, Аввакум обращается к государю: «я, бедной, тебе ворчу, – архиереи же не помогают мне, злодеи, но токмо потакают лише тебе: жги, государь христиан – тех; а нам как прикажешь, так мы в церкви и поем; во всем тебе, государю, не противны, хотя медведя дай нам в олтарь, и мы рады тебя, государя, тешить, лише вам погребы давай, да кормы с дворца. Да, право, так. Не лгу». В послании к неизвестному Аввакум говорит: «али ты чаешь, потому святы нынешния законоположники власти, что брюха-те у них толсты, что у коров; да о небесных тайнах не смыслят, понеже живут по скотски и ко всякому беззаконию ползки. Или на то глядишь, что они воздыхают? Не гляди на вздохи-те их. Воздыхает чернец, что долго во власти не поставят, а как докупится великия степени, вот ужо и воздыхать перестанет; а буди и вздохнет, и он ласкосердствует, летит мира, показуя себе свята, а внутрь диявол. Павел Крутицкий и Иларион резанский горазды были сему рукоделию, да и все однаки власти-те кроме избранных, да лихо су избранным тем и тесно бедным бывает от них. Повертится, что перплица, да и он туды же склонится бедной: воля-де Божия, не один-де я по сей колеснице еду; где же де детца? А чорт ли бил в зашей? Ино было и не искать величества, да жить пониже, так бы душе здоровие было». При таком представлении о тогдашних архиереях, вполне понятны такие заверения со стороны Аввакума, что «на них на ослах еретики-те едут на владыках – тех», что они «словом духовнии, а делом бесы: все ложь, все обман. Какой тут Христос? Ни близко. Но бесов полки» ¹⁸⁹. Эти свои общие суждения о современных ему архиереях Аввакум иллюстрирует рассказами о некоторых из них, рассказами, не столько иногда характерными для тогдашних архиереев, сколько для самого рассказчика Аввакума. Конечно, прежде всех и больше всех достается от Аввакума Никону, о котором он совсем не может говорить хотя бы сколько-нибудь спокойно, без брани, без самых резких и очень грубых выходок.

Аввакум очень мало и даже почти совсем не знал действительного Никона, так как лично мало встречался с ним. Когда Аввакум из Юрьевца переселился в Москву, там уже Никона не было, так как он, в качестве новгородского митрополита, жил тогда в Новгороде и Аввакуму встречаться с ним было негде. Никон, сделавшись патриархом, сразу перестал пускать своих бывших друзей и в крестовую, и Аввакум не мог лично и непосредственно наблюдать и изучать его, так как был далек от него. При Никоне патриархе Аввакум прожил в Москве только год с небольшим, и затем был сослан в Сибирь, где пробыл одиннадцать лет. Очевидно, Аввакум не только лично мало знал Никона, но и совсем не видал и не был непосредственным свидетелем его реформаторской деятельности, которая началась только с собора 1654 года, когда Аввакум уже находился в ссылке. Значит, Аввакум составлял свое представление о Никоне реформаторе только по слухам, какие тогда доходили к нему в Сибирь, почему он нигде, в своих многочисленных сочинениях, и не говорит о постепенном, последовательном ходе церковной реформаторской деятельности Никона, о бывших при нем, по разным случаям, многочисленных соборах и их постановлениях, об участии в его реформах самих восточных патриархов и других восточных иерархов – вообще нигде ни разу он не пытается проследить реформаторскую деятельность Никона исторически, разобрать и оценить те условия и обстоятельства, при которых она возникла и совершалась. Правда, Аввакум уверяет, что он знал хорошо Никона еще на его родине, бывшей от родины Аввакума только в пятнадцати верстах, когда он назывался еще Никитою и «детинка – бродяга был». Но и здесь Никон известен ему, по его собственным словам, только как какая-то очень сомнительная помесь не то черемиса с русской, не то черемиса с татаркой; достоверно же он знает только, что Никита еще с детства научился будто бы кудесничеству и чародейству, так как на его родине чародеев и кудесников было очень много. И вот, возвещает Аввакум, «Никитка (т. е. Никон) колдун учинился, да баб блудить научился, да в Желтоводие (Желтоводский монастырь) с книгою повадился (он детинка бродяга был), да выше, да выше, да и к чертям попал в атаманы, а ныне яко кинопс волхвуя, уже пропадет скоро и память его с шумом погибнет». Понятно, что так подготовленный Никон, этот, по выражению Аввакума, «носатый и брюхатый, борзой кобель, отступник и еретик», «Никон пресквернейший», «любимый антихристов предтеча», «шиш антихристов, бабо…б, плутишка» и прямо «сын дьявола», сделался потом, став «выше, да выше», соблазнителем и губителем всех верных, начиная с самого царя. Никон, заверяет хорошо будто бы знающий его Аввакум, «сын он дьяволь, отцу своему сатане работает, и обедни ему по воли его строит, над просвирою – тою молитву батьку – тому своему (т. е. сатане) говорит перед переносом – тем. Знаешь, любимый дар среди обедни-то очинит, да кого жалует – любит, тех и причащает тем, соверша обедню. Да и маслом мажет причасников своей скверне, прибегших к его милости. Сам государь трудится святитель: как лишиться такой святыни! Да так-то миром мажет и сквернит; да такая беда, – кого помажет, тот и изменится умом тем. Явно омрачает. Али антидором тем накормит, так и пошел по нем». – «Оступник Никон с товарищи, уверяет Аввакум, всех тщится перемазать сквернами любодеяния своего, да отведет от Бога великия и малые, богатые и убогия, сиренные и нищия, старые и младые, юноши и девы и сущия сосца матерня младенца, – всех сих еретик ищет погубить и ко дьяволу подклонить» ¹⁹⁰. – Вообще Аввакум, в своих многочисленных сочинениях только констатирует тот факт, что Никон кудесник, мерзкий еретик, богоотступник, сын дьявола, предтеча антихриста, слуга самого сатаны; он только всячески и очень неприлично его ругает; но нигде, однако, при этом не объясняет: по каким побуждениям и каким образом Никон, которого все-таки сколько-нибудь знал Аввакум и даже за кандидатуру которого в патриархи он добровольно подписался под челобитной царю, – мог сделаться еретиком, слугою сатаны, предтечею антихриста, сознательным губителем векового русского православия? Что Никон еще от юности был кудесник и чародей, – эта сказка Аввакума только еще более служит доказательством, что Аввакум не знал действительного, исторического Никона, что он был бессилен и неспособен хотя сколько-нибудь понять и объяснить естественным путем возможность появления у нас Никона – реформатора. Несомненно одно: Никон из живого исторического лица, каким он, например, являлся у Неронова, у Аввакума совсем превращается в какое-то чисто мифическое и легендарное существо. Больное воображение Аввакума создало ему своего собственного Никона, так мало похожего на Никона действительного, и с этим своим – аввакумовским Никоном, он носится всюду, везде выставляет его как действительного Никона, даже совсем не замечая совершаемой им подмены, так как сам верует в реальную истинность и действительность создания своей фантазии. Отсюда само собою получается, что когда Аввакум борется с Никоном, то в существе дела он борется не с действительным историческим Никоном, а только с созданием своей собственной фантазии. В представлении Аввакума эта борьба была не более и не менее, как борьбой с самим дьяволом, только порождением и орудием которого был Никон. Борясь с Никоном, кудесником, еретиком и сыном дьявола, Аввакум на самом деле боролся, по его глубокому убеждению, с самим сатаною, и своею борьбой спасал родную Русь и всех своих «миленьких» от хитро расставленных сетей дьявола. Понятен отсюда весь задор и вся крайняя несдержанность Аввакума относительно Никона: в борьбе с самим дьяволом нечего церемониться в выборе средств, – тут все средства хороши, лишь бы только они достигали цели: спасали истинно верующих от уготованной им диаволом вечной гибели. Понятно отсюда также и то, что вся борьба Аввакума с Никоном, – созданием его собственной фантазии, была борьбой очень странною, борьбой не с реальной действительной опасностью православию, а с опасностью только воображаемой, борьбой с грезами и галлюцинациями своего собственного до болезненности напряженного воображения. А между тем на эту борьбу Аввакум затратил всю свою не короткую жизнь, все свои силы и недюжинные природные способности, терпел из-за нее всевозможные лишения и страдания и закончил ее мученически – на костре.

Кроме Никона, Аввакум нападает и на некоторых других архиереев. Так про Иону, митрополита ростовского, рассказывает, что будто бы «медведя Никон, смеяся, прислать Ионе ростовскому на двор, и он челом медведю, – митрополитишко, законоположник! А тут же в сонмище с палестинскими сидит, бытто знает!» К своему земляку и бывшему приятелю Илариону, архиепископу рязанскому, Аввакум обращается с такою речью: «Мелхиседек прямой был священник, не искал ренских и романей, и водок и вин процеженных, и нива с кардамоном, и медов лимоновых и вишневых, и белых разных крепких. Иларион мой друг, архиепископ резанский! Видишь ли, как Мелхиседек жил? На вороных в карете не тешился, ездя! Да еще был царские породы. А ты кто? Воспомяни-тко, Яковлевич попенок! В карету сядет, растопыршится, что пузырь на воде, седя на подушке (расчесав) волосы, что девка, да едет, выставя рожу, на площаде, чтобы черницы – волухи – унеятки любили. Ох, ох, бедной! Не кому по тебе плакать! Недостоин век твой весь Макарьевского монастыря единые нощи. Помнишь-ли, как на комарах – тех стаивано на молитве? Явно ослепил тебя диавол! Где ты ум дел? Столько добра и труда погубил!.. Ты, мила голова, нарочит бывал и бесов молитвою прогонял! Помнишь, камением – тем тебя бросали на Лыскове у мужика-тово, как я к тебе приезжал? А ныне ты уже содружился с бесами – теми, мирно живешь, в корете с тобою ж ездят, и в соборную церковь и вверх к царю под руки тебя водят, любим бо еси им. Как тебя не любить? Столько християн прижег и пригубил злым царю наговором своим, еще же и учением своим льстивым и пагубным многих неискусных во ад сведе! Никто же ин от властей, якоже ты, ухищрением басней своих и пронырством царя льстиш и люди Божия губишь. Да воздаст ти Господь по делом твоим в день страшного суда! Полно говорить». Аввакум передает рассказ своего ученика, юродивого Федора, который ему сообщал: «был-де я на Резани под началом, у архиепископа на дворе, и зело-де он, Иларион, мучил меня, – реткой день плетьми не бьет, и скована в железах держал, принуждал к новому антихристову таинству». – Про Крутицкого митрополита Павла Аввакум заявляет, что «тот не живал духовно, – блинами все торговал, да оладьями, да как ученился попенком, так по боярским дворам блюда лизать научился: не видал и не знает духовного жития». В другом месте Аввакум замечает: «а о Павле Крутицком мерзко и говорить: тот явной любодей, церковной кровоядец и навадник, убийца и душегубец: Анны Михайловны (Ртищевой) любимой владыка, подпазушной пес борзой, готов заяцов Христовых ловить и в огонь сажать». Иларион и Павел, по поручению государя, не раз уговаривали Аввакума соединиться с церковью и вступали, по этому поводу, в состязания с ним. В одном месте он замечает: «аз с кабелями теми грызся, яко гончая собака с борзыми, с Павлом и Иларионом». В другом месте он говорит, обращаясь к этим иерархам: «помните-ли? – На сонмище той лукавой, пред патриархами вселенскими, говорите мне Иларион и Павел: Аввакум милой, не упрямся, что ты на русских святых указываешь, глупы наши святые были и грамоте не умели, чему не верить! Помните, чего, не забыли, как я бранить стал, а вы меня бить стали, разумные свиньи? Мудрены вы со дьяволом! Нечего много говорить и рассуждать. Да нечего у вас и послушать доброму .человеку: все говорите, как продавать, как покупать, как есть, как пить. А иное и молвить срамно, что вы делаете: знаю все ваше злохитрство, собаки, бл….и, митрополиты и архиепископы – никонияня, воры, прелагатаи, другие немцы русские». Павел и Иларион возбуждали к себе особую ненависть Аввакума тем обстоятельством, что они были самыми убежденными, энергичными и деятельными сторонниками и проводниками в обществе реформы Никона, а вместе с тем они были более передовыми, сочувствовавшими насаждению у нас науки и образованности, иерархами. О последнем, очень важном для тогдашнего московского передового общества обстоятельстве, свидетельствует невольно сам Аввакум. Про Илариона он рассказывает: «некто гречин архимандрит Дионисий учит Илариона архиепископа рязанского греческим буквам, реку и нравом, внешняя мудрствующим. Болезнуя ж, рекох владыке сему, древния ради любви с ним: владыко святый, у зазорна человека учишся! понеже слышах от достоверных свидетелей, что софеинской поп Ирадион извещал на него вам святителям, что он, архимандрит, некоего поляка… У них то, греков, не диковина… Ни добра похвала – такой вор и ругатель великия России святителя учит! И архиепископ Иларион в то время зело кручинен был». Про Павла крутицкого Аввакум говорит, толкуя одно место из книги Премудрости Соломона: «кую премудрость, глаголет, взыщите? Ту ли, еяже любит Павел митрополит и прочий его товарищи, зодийщики? Со мною он, Павел безумный, стязаяся, глаголющи, велено-де, протопоп, научитися премудрости алъманашной и звездочетию, писано-де: взыщите премудрость, да поживете. Не знает писания, дурак, ни малехонько! Как быть, – на них на ослах еретики-те едут на владыках тех!» ¹⁹¹.

Изображая в таких крайне непривлекательных и позорных чертах тогдашних лучших наших церковных иерархов, Аввакум взывает наставительно к своим последователям: «горе, горе, братия, времени сему и нам живущим! Яко духовни учители немилосердии, злы, пияницы и гордии, творят развращенная, и церковь Христову возмутили, и нас, правоверных, оскорбляют и мучат зле: юзами темничными, и всякими ранами, и биением, и морят голодом, заключенны, аки злодеи, в темницах, – за самую истину и за веру Исус Христову. Предают нам инако веровати, новые законы, новые книги со многими их умышленными ересьми, на пагубу роду христианскому; прелстил бо их и обманул сатана, оставили бо свет, возлюбили тьму, и вся святые догматы развратили по своему умышлению, и церковь святую разрушили и нас – правоверных возмутили, и самоволно приступили ко антихристу. Яве есть, яко уготовают путь к пришествию его: и се духовное пришествие его, по писанию утаено неразумевающим, оказалося и есть… О горе, горе и увы братие! яко время зло наступило на ны, и горе приемлющим от нынешних пияных учителей и споспешников антихристовых новые законы, новые книги. От сего сохрани нас Христос, Сын Божий! Якоже видим нынешния мнимые духовницы пастыри, яко аспиды глухия, заткнуша уши свои, не хотят слышати о истине, ухищряют и прельщают своими ересьми сердца несмысленеых, и влекут с собою во ад преисподний и во огнь геенский. Блюдитеся, молю вы, от таковых, и не сообщайтеся неподобным и темным делом их» ¹⁹².

Вслед за архиереями Аввакум осыпает грубой, площадной бранью и всех никониан, т. е. всех членов православной церкви, к которым он относится с величайшею ненавистью и презрением. Для него все никониане – это что-то такое невыразимо скверное, нечистое и крайне зловредное, что возбуждает в нем только негодование, отвращение и гнев. Вот как в своих сочинениях он отзывается о никонианах и какие эпитеты всегда прилагает к ним: «Отпиши ко мне, как живут отщепенцы, бл…ы дети, новые униаты, кои в рогах ходят, понеже отец их диавол, бл…и и лжи начальник, их тому научил – лгать и прельщать народы». – «Ох, собаки! что вам старина-та помешала? разве то тяжко, что блудить не велят старые святые книги. Блуди, собака, блуди, отступник, баб унияток, а не замай старых святых непорочных книг пречистых». – Скажи-тко, никонианин, скажи: как не сугуб? Богоборцы, воры, бл…ы дети!.. Не подобает с вами, поганцами, нам верным и говорить много!» «Посмотри-тко на рожу-ту и на брюхо-то (на иконах франкского письма), никонианин окаянной, – толст ведь ты! Как в дверь небесную вместитися хощешь! Узка бо есть, и тесен и прискорбен путь вводяй в живот. Нужно бо есть царство небесное и нужницы восхищают е, а не толстобрюхие. Воззри на святые иконы и виждь угодившия Богу, како добрые изуграфы подобие их описуют: лице, и руце, и нозе и вся чувства тончава и измождала от поста, и труда, и всякия находящия им скорби. А вы ныне подобие их переменили, пишите таковых же, яко вы сами: толстобрюхих, толсторожих, и ноги и руки яко стулцы у кажнова святаго». – «Никониане сыны дияволу: понеже не любят Христа и божественного его креста». – «Видиши-ли, отступниче – поползуха? Что рак ползаешь в вере – той, и так, и сяк, и инак!» – «Видиши-ли, никониянин, что вы делаете, над одною просфирою кудесите, – дыр 300 навертишь! Ох, собаки! Переменили предание святых отец, и пять просфир вместо семи возлюбили». – «Богородицу со престола согнали никонияне – еретики, воры, бл…ы дети. Да еще бы не горько христианину!» – «Воры, воры, бл…ы дети! Как вам себя не сором! Иудейская вся возлюбили… Да помните себе, что я говорю: пропасть и вам за собак место! Ждет вас Бог на обращение; не узнаетеся враги креста Христова, сластолюбцы, блудодеи, осквернившие ризу крещения, убийцы и прелюбодеи, пьяницы и непрестаемаго греха желатели». – Своих последователей Аввакум поучает: «а что много говорить? – не водись с никонияны, не водись с еретиками: враги они Богу и мучители християном, кривоносы, душегубцы!» Впрочем, раз Аввакум выразил даже заботу об обращении никониан, но сделал это, по обычаю, очень своеобразно – по-аввакумовски. В одном месте он взывает: «никонияня – дураки! С Павлом вам говорю: образумтеся!» – И только ¹⁹³.

Приведенные нами потоки отборной ругани, все злобные, не знающие меры выходки против никониан, проклятия их, признание их сынами и слугами самого сатаны, вызваны у Аввакума единственно тем, что со времени Никона православные стали креститься не двумя, как ранее, перстами, а тремя, стали называть Христа Иисус, вместо старого – Исус, стали употреблять четвероконечный крест, не отрицая в то же время и восьмиконечного, стали трегубить, а не сугубить аллилуию, служить на пяти, а не на семи просфорах, переменили форму монашеского клобука и тому подобное. И только единственно за эти незначительные обрядовые перемены, совершенно безразличные для веры и благочестия, Аввакум и признает православных самыми злыми еретиками, даже не христианами, а слугами антихриста и самого сатаны. Какое, однако, сказывается во всем этом убожество мысли, знания, понимания… Считавший себя великим знатоком всего божественного, самых сокровенных божественных тайн, непонятных для других, но ему открытых, Аввакум в действительности не знал и не понимал, в чем состоит и как устрояется на земле истинная церковь Христова, откуда и как произошли в ней те или другие обряды, какое они имеют в ней значение, как относиться к ее вероучению и тому подобное. Все эти вопросы лежали вне сферы знаний и понимания Аввакума, и даже совсем не возникали у него, хотя обряд и составлял сущность, все содержание его верований, всю душу его религиозной жизни. Нельзя не признать, что Аввакум, в этом отношении, был самым типичным и ярким выразителем тогдашнего общерусского понимания православия и правоверия: твердо и непоколебимо, несмотря на преследования и гонения, стоял он, защищая малейшую черточку самого незначительного и безразличного самого по себе обряда и даже просто поместного церковного обычая; готов был всячески пострадать и действительно страдал за эти безразличные обрядовые мелочи и черточки, не шел относительно изменения их ни на какие уступки и компромиссы. Но, кичась тем, что он будто бы отлично знает, почему нам нужно обязательно употреблять восьмиконечный, а не четвероконечный крест, почему настоящую обедню нужно служить только на пяти, а никак не на семи просфорах и т. д., он, в то же время, грубо-еретически учил об основном и главнейшем догмате христианства – о Святой Троице, заблуждался относительно православного учения о сошествии Иисуса Христа во ад, встречая случайную опечатку в старопечатных книгах, верил и в опечатку, несмотря на очевидную получавшуюся отсюда бессмыслицу, – так написано в святой книге, значит, так нужно и верить, не рассуждая. Конечно, еретическое учение Аввакума о Св. Троице, неправославное его учение о сошествии Иисуса Христа во ад, его защита самых опечаток в старопечатных книгах, не были следствием его сознательной, еретичествующей мысли, желания иметь, по какому-либо пункту церковного учения, свое собственное, несогласное с церковью мнение; все это было только выражением немощности и убожества его общего христианского развития и понимания, полного отсутствия у него высшего круга христианских знаний и идей, его неспособности и неумения мыслить отвлеченно, о предметах выходящих из сферы его непосредственного наблюдения, стоящих вне обыденных, вседневных окружающих его житейских явлений. Относительно последних он всегда проявляет тонкую наблюдательность, почему постоянно и мыслит самыми реальными образами и картинами, выхваченными им из обиходной жизни. К этому нужно прибавить и то, что Аввакум был человек очень горячий, живой, увлекающийся, плохо знавший во всем меру, и потому особенно способный впадать во всем в излишества и крайности: с никонианами он вовсе не может говорить спокойно, а только, по его собственному характерному выражению: «кричать», «лаять», «грысться».

Чтобы сильнее опорочить в глазах своих приверженцев и последователей никонианскую церковь и ее высших представителей, Аввакум старается в своих сочинениях, при всяком удобном случае, подчеркнуть то обстоятельство, что господствующая церковь проявляет крайнюю нетерпимость к сторонникам старины, относится к ним мучительски, всегда жестоко гонит их, преследует, всячески насильничает над ними, чем совершенно ниспровергается христианское учение, не допускающее и к разномыслящим в вере никаких внешних принуждений и насилий, а тем более гонений и преследований. Так поступали только язычники, гнавшие и преследовавшие христиан, но так по-язычески невозможно поступать истинным служителям Христа, истинным представителям Христовой церкви. А между тем русские власти – и духовные и светские, всячески гнали защитников русской церковной старины. Рассказывая о расстрижении Логгина, о вырезывании языков у некоторых защитников старообрядства, о том, как их «на Москве жарили, да пекли», Аввакум, по этому поводу говорит: «чудо, как в познание не хотят приитти! Огнем, да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить! Которые то апостоли научили так? – не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить, еже бы огнем, да кнутом, да виселицею в веру приводить. Но Господом реченное ко апостолом сице: шедше в мир весь проповедите евангелие всей твари. Иже веру иметь и крестится, спасен будет, а иже не иметь веры, осужден будет (Ев. от Мк.16:15–16, зач.71). Смотри, слышателю, – волею зовет Христос, а не приказал апостолом непокоряющихся огнем жжечь и на виселицах вешать. Татарский бог Магомет написал в своих книгах сице: непокоряющихся нашему преданию и закону повелеваем их главы мечем подклонити. А наш Христос ученикам своим никогда так не повелел. И те учители явны яко шиши антихристовы, которые, приводя в веру, губят и смерти предают; по вере своей и дела творят таковы же». В своем рассуждении об иноческом чине Аввакум говорит: «а никонияне пущи устремишася на зло, чают добро творят, еже пожигают Христовых людей». У никониан одно: «токмо жги, да пали, секи, да руби, да вешай единородных своих! Слыши небо и внуши земле! Вы будите свидетели нашей крови изливающейся». Или, например, Аввакум пишет: «ты, никониянин, чем похвалится? – скажи тко! Антихристом своим нагим разве, огнем, да топором, да виселицею? Богаты вы тем! – знаю я. У вас ныне: секи, да руби, жги, да пали, да вешай»! ¹⁹⁴.

Из приведенных заявлений Аввакума с очевидностью, по-видимому, следует, что он был горячим поклонником и проповедником полной широкой веротерпимости, врагом всяких внешних принуждений и насилий в делах веры, – поклонником и проповедником того тезиса, – что всякое принуждение и насилие в делах веры противно учению Христа и его апостолов, и что оно должно быть совершенно чуждо и несвойственно истинной Христовой церкви, и потому никогда и никаким истинным христианином не должно быть употребляемо. Но думать так об Аввакуме было бы очень ошибочно.

В своей частной жизни, в своей протопопской практике, Аввакум любил прибегать к внешним принуждениям, насилиям, побоям и даже истязаниям, и относительно себя за свой грех или проступок, и относительно всех так или иначе зависевших от него лиц, которыми он почему-либо был недоволен. Однажды, рассказывает Аввакум, когда он был еще священником в Лопатищах, «прииде ко мне исповедатися девица, многими грехми обременена, блудному делу и малакии всякой повинна: нача мне, плакавшеся, подробну возвещати в церкви, пред евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жегом огнем блудным. И горько мне бысть. В той час зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя и держал, дóндеже во мне угасло злое разжение» – Жена Аввакума, протопопица Настасья Марковна, такая же ревнительница по старом благочестии, такая же мужественная и непоколебимая при перенесении всех бед и лишений, как и ее муж, «со вдовою домочадицею Фотиниею меж собою побранились, – диавол ссорил ни за что. И я, рассказывает Аввакум об этом прискорбном для него событии, пришед, бил их обеих, и оскорбил гораздо». Но потом скорый на руку протопоп одумался: «жену свою сыскал и пред нею стал прощатце со слезами, а сам ей, в землю кланяясь говорю: согрешил Настасья Марковна, – прости мя грешнаго! Она мне также кланяется. По сем и с Фотиниею тем же образом простился. Та же лег среди горницы и велел всякому человеку бить себя плетью по пяти ударов по окаянной спине: человек было 20, – и жена и дети все, плачучи, стегали. А я говорю: аще кто бить меня не станет, да не имать со мною части во царствии небеснем! И они, нехотя, бьют и плачут; а я ко всякому удару по молитве. Егда же все отбили, и я, воставше, сотворил пред ними прощение». – О своем отношении к провинившимся подчиненным Аввакум рассказывает: «егда время приспеет заутрени, не спрашиваю пономоря, сам пошел благовестить. Пономарь прибежит. Отдав колокол, пошел в церковь, и начну полунощницу: докамест сходятся крылошаня, а я проговорю в те поры. Прощаются – ино Бог простит; а которой дурует, тот на чепь добро – пожаловать: не раздувай уса – тово у меня». Сажанье на цепь, стеганье ремнем и четками виновных в чем либо, было самым обычным приемом исправления у Аввакума. Во время пребывания Аввакума в Тобольске дьяк тамошнего архиепископа, Иван Струна, «церкви моея, рассказывает Аввакум, дьяка Антония мучить напрасно захотел. Он же, Антон, утеча у него, и прибежал в церковь ко мне. Той же Струна Иван, собрався с людьми, во ин день прииде ко мне в церковь, – а я вечерню пою, – и вскочил в церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время двери церковные затворил и замкнул, и никого не пустил, – один он, Струна, в церкви вертится, что бес. И я, покиня вечерню, с Антоном посадил его среди церкви на полу и за церковный мятеж постегал его ремнем нарочито – таки; а прочий, человек с двадцать, вси побегоша, гоними Духом Святым». – У Аввакума как-то жил бесноватый, которого он всегда заставлял молиться вместе с собою. Но тот «у правила стоять не захочет, диявол сон ему наводит: и я постегаю четками, так и молитву творить станет и кланяется, за мною стоя». – Другой исцеленный им бесноватый, рассказывает Аввакум, «стал со мною на крылосе петь литургию: во время переноса и досадил мне. Аз в то время побил его на крылосе, и в притворе велел пономарю приковать ко стене» ¹⁹⁵.

Как иногда энергично и какими мерами воздействия исправлял Аввакум грешников и грешниц, это видно из следующих двух картинных его рассказов. «В Тобольске граде, повествует Аввакум, прииде ко мне в дом искуситель, чернец пьяной и кричит: учителю, учителю! дай мне скоро царство небесное! Часу в пятом или шестом нощи, аз с домочадцы кононы говорю: кричит чернец неотступно. Подумаю, – беда моя, что сотворю? Покинул правило говорить, взял его вызбу и рекох ему: чесо просиши? Он же отвещав: хоту царства небесного скоро, скоро! Аз же глаголю ему: можеши ли пить чашу, ея же ти поднесу? Он же рече: могу! – давай в сий час, не закосня! Аз же приказал пономарю стул посреде избы поставить и топор мясной на стул положить, вершить чернца хочу. Еще же канатной толстой шелеп приказал сделать. Взявше книгу, отходную стал ему говорить и со всеми прощаться. Он же задумался. Та же на стул велел ему главу возложить: и шелопом пономарь по шее. Он же» закричал: государь, виноват, пощади, помилуй! И пиянство скочило. Ослабили ему. Пал пред мною. Аз же дал ему четки в руки, полтораста поклонов пред Богом за епитимию велел класть. Поставил его пономарь в одной свитке, – манатью и клобук снял и на гвозь повесил. Я, став пред образ Господень, вслух Исусову молитву говоря, на колени поклонюся; а он последуя, стоя за мною, также на колени; а пономарь шелепом по спине. Да уже насилу дышать стал: так ево употчивал пономар-ет! Вижу я, яко довлеет благодати Господни: в сени его отпустили отдохнуть, и дверь не затворили. Бросился он из сеней, да и чрез забор, да и бегом. Пономарь кричит вослед: отче, отче! манатью и клобук возми! Он же отвеща: горите вы и совсем! Не до монатьи стало», замечает Аввакум. Другой случай. Аввакум как-то в Сибири неожиданно наткнулся на случай прелюбодеяния и, конечно, пустился на обличения. «И я говорю, рассказывает он: что се творите? Не по правилом грех со деваете! И они сопротивно мне: не осуждай! И аз паки им: не осуждаю, а не потакаю». И так как виновная не только не заявляла раскаяния, но еще стала и посмеиваться, то Аввакум «свел их в приказ (участок) воеводы. Те (в приказе) к тому делу милостивы, – смехом делают: мужика, постегав маленко, и отпустил, а ее мне ж под начал и отдал, смеючись. Прислал. Я под пол ее спрятал. Дни с три во тме сидела на холоду, – заревела: государь батюшко Петрович! Согрешила пред Богом и пред тобою! Виновата, – не буду так впредь делать! Прости меня грешную! Кричит ночью в правило, – мешает говорить. Я су перестал правило говорить, велел ее вынять, и говорю ей: хочешь ли вина и пива? И она дрожит и говорит: нет, государь, не до вина стало! Дай, пожалуй, кусочек хлебца. И я ей говорю: разумей, чадо, – похотение то блудное пища и питие рождает в человеке, и ума недостаток, и к Богу презорство и бесстрашие: наедшися и напився пьяна, скачет, яко юница быков желаеш, и яко кошка котов ищешь, смерть забывше. Потом дал ей четки в руки, велел класть пред Богом поклоны. Кланялася, кланялася, – да и упала. Я пономарю шелепом приказал. Где – петь детца? Чорт плотной на шею навязался! И плачю пред Богом, а мучу. Помню, в правилех пишет: прелюбодей и на Пасху без милости мучится. Начала много дал, да и отпустил. Она, с досадой замечает Аввакум, и паки за тот же промысл, сосуд сатанин!» ¹⁹⁶.

Таким образом, Аввакум в своей частной жизни и деятельности привержен был к кулачной расправе, к физическим насильственным действиям относительно в чем-либо погрешивших лиц. Недаром, конечно, и сам он о себе заявляет: «всегда такой я, окаянной, сердит, дратца лихой»¹⁹⁷. Вполне естественно было поэтому, что такой лихой на драку человек, считавший, для искупления всякого простого согрешения, обязательным физическое страдание, не мог быть веротерпимым, не мог, хотя бы сколько-нибудь снисходительно, относиться к иноверующим, – еретикам по его представлению. Если наших единоверных согрешающих следовало подвергать за грех физическим страданиям, то, конечно, еретиков, за их ересь, следовало всячески казнить и прямо истреблять без всякого сожаления и снисхождения. Так действительно и думал Аввакум, такие именно жестокие, беспощадные отношения он и желал установить ко всем столь ненавистным ему еретикам – никонианам. Он, например, в одном месте говорит: «знаете-ли, вернии? Никон пресквернейший, – от него беда-та на церковь-ту пришла. Как бы доброй царь, повесил бы ево на высокое дерево, яко древле Артаксеркс Амана, хотяща погубити Мардохея и род израилев искоренити. Миленькой царь Иван Васильевич скоро бы указ сделал такой собаке. А то чему быть! Ум отнял у милово, у нынешнего, как близь его был». К царю Алексею Михайловичу Аввакум обращается с таким советом: «перестань-ко ты нас мучить-тово! Возми еретиков-тех, погубивших душу твою, и пережги их скверных собак, латынников и жидов, а нас распусти природных своих. Право будет хорошо». В послании к царю Федору Алексеевичу Аввакум пишет: «а что, царь-государи, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илья пророк, всех перепластал во един день. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкоумный – князь Юрья Алексеевич Долгорукий! Перво бы Никона собаку и рассекли начетверо, а потом бы никониан. Князь Юрья Алексеевич! не согрешим, небось, но и венцы победные приимем!» Но, к счастью, Аввакум не имел ни силы, ни власти привести в исполнение свои кровавые, беспощадные меры относительно никониан. Тогда Аввакум возложил свои кровавые мстительные надежды на турок и татар, которые, по его представлению, должны напасть на Русь и кровью и опустошениями отмстить всем никонианам за их преследования защитников старины. «Надеюся, пишет он, Тита второго Иусписияновича на весь новый Иерусалим, идеже течет Петра река, и с пригородном, в немже Неглинна течет (т. е. Москва). Чаю, подвигнет Бог того же турка на отмщение кровей мученических. Пускай любодеицу – ту потрясут, хмел-ят выгонят из бл…и! В другом месте он говорит: никонианам «быть прогнанным от Духа в степь ко Измаилу, еже есть предаст Бог, яко греков, туркам и крымским татаровям, а в будущий век в преисподний тартар всех с жидами заодно». Но и эти надежды Аввакума на турок и татар не исполнялись. Тогда он, утешения и обещания своим последователям в их полном удовлетворении за земные страдания, переносит из здешней жизни в будущую, когда они уже несомненно и всецело восторжествуют над безбожными никонианами, когда Христос отдаст последних в их руки, на их суд и усмотрение, и когда они, сами неизреченно блаженствуя, в то же время будут наслаждаться зрелищем вечных адских мучений никониан. Вот, например, какие в этом отношении соблазнительные для своих последователей и приятные картины рисует Аввакум. Никонианин, говорит он, «не уйдет (от тебя) у праведного Христова суда, и тогда натешишся над ним, по писанному: святии мирови судити хотят. Вот, внимай: егда Христос тебе ево отдаст, кто может тогда отнять. Как захочешь, так осудит ево о Христе». В другом месте Аввакум говорит, что Христос «никониянам не царь: у них антихрист царь. Дайте-ко срок. Во Арокалипсисе писано: выедет на коне белом и царя их со лжепророком в огнь всадит живых. Потом и диявола за ними же. Изменит же их, собак, во мгновение ока, сиречь убиет, да и паки оживит, да уж в огон-ет кинет. А прочих войско-то их побито будет на месть некоем Армагеддон. Те до общего воскресения не оживут; телеса их птицы небесные и звери земные есть станут: тушны гораздо, брюхаты, – есть над чем птицам и зверям прохлажаться. Пускай они нынеча бранят Христа, а нас мучат и губят: отольются медведю коровьи слезы, – потерпим, братия, не поскучим, Господа ради». Или, например, Аввакум говорит: «ты (никонианин), собака поешь: идеши, – антихриста ждет! А нас мучите, силою велите антихристу своему веровати. Возми – здорово, – будет по вашему! Нет, друшки, не надейтеся! Жить нам со своим надежею – Христом, Сыном Божиим, и умрем с ним, и паки оживем с ним; а вас собак всех нам под начал отдаст. Дайте-ко срок, – я вам и лутчему тому ступлю на горло о Христе Исусе Господе пашем». Или, например, Аввакум злобно говорит: «дайте только срок, собаки, не уйдете у меня: надеюся на Христа, яко будете у меня в руках! выдавлю я из вас сок-от» ¹⁹⁸.

Правда, в своем послании ко всем верным Аввакум как будто учит своих последователей быть терпимыми и даже молиться за своих врагов. Он пишет: «молися за противного, яко и сам Господь о Иеросалиме плакаша, и Стефан первомученик об убивающих моляшеся, и Моисей: Господи, аще люди сия погубляеши, истреби и меня от книги животные. Тако и ты говори: Господи, накажи (т. е. просвети) сопротивляющихся и привлецы ко истинне твоей, имиже веси судьбами своими праведными». Но к этому он сейчас же прибавляет и следующее: «аще ли не лежит в них покаяние и несть места ко обращению, пресеки жизнь нечестивого, да не протязается во гресех своих», т. е. и здесь Аввакум учит своих последователей молить Господа, чтобы Он «пресек» жизнь нечестивых, под которыми Аввакум разумеет всех в чем-либо несогласных с ним, и особенно никониан. Такое свое понимание этого дела более определенно он выясняет в другом месте. Приводя слова Господа: любите враги ваша, он рассуждает: «своего врага люби, а не Божия, сиречь еретика и наветника душевного уклоняйся и ненавиди, отрицайся его душею и телом; а еще кто не богоборец и не еретик досаждает ти, такового любити подобает по заповеди Господни. Тому же подобно и мирное поставление. С еретиком какой мир? Бранися с ним и до смерти, и не повинуйся его уму развращенному… Беги от еретика и не говори ему ничего о правоверии; токмо плюй на него» ¹⁹⁹. Очевидно, у Аввакума две мерки в отношениях: одна для своих, другая для иноверующих; одних – своих, нужно любить и прощать; других – иноверных, нужно ненавидеть, браниться с ними до смерти, не говорить с ними о правоверии, плевать на них.

Нравственная истинно-христианская высота человека, нравственное христианское величие и святость, проявляются главным образом не просто только в спокойствии, в сдержанности, в доброжелательном постоянно отношении ко всем, особенно к людям с нами несогласным, к нам нерасположенным, но и в любви к самым врагам нашим, в полном их всепрощении, в желании им блага и добра, в заботе об их спасении. У святого страдальца, угодника Божия и мученика, протопопа Аввакума, ничего этого нет. Он любит только своих учеников и последователей, только всех верящих в него, преклоняющихся пред ним, безусловно признающих его высший авторитет и во всем с ним соглашающихся. В то же время он искренно, от всей души ненавидит своих врагов и всех, в чем-либо несогласных с ним и – особенно никониан; он всячески ругает и позорит их самих, их верования, всякую их святыню, он страстно желает им всякого зла и всяких бед, злорадно и с услаждением рисует картины их будущих вечных адских мучений; он готов бы был и сейчас, если бы только у него была сила и власть, всех их перевешать и перепластать, как бешеных собак. Но этого мало. Он всячески старается, в умах и сердцах своих последователей, сеять ту же неукротимую вражду и злобу ко всем никонианам, какую чувствует сам, желает навсегда прервать между ними все средства к взаимному общению, и тем закрыть им и в будущем возможные пути к примирению. Эта его проповедь необходимо действовала на его учеников и последователей развращающим образом, питая в них самые дурные и низкие чувства. И если последующая старообрядческая община не проявила тех отрицательных и позорных качеств, какие к ней старался привить Аввакум, то вина этого лежит не в Аввакуме.

Вместе с проповедью крайней нетерпимости и вражды к никонианам, Аввакум проявил еще и крайне отрицательное отношение к науке, научному знанию, к ученым и вообще образованным лицам, что опять было великим злом для всей последующей жизни старообрядчества.

В борьбе со старыми церковными порядками в первый раз у нас официальная правительственная Русь стала выдвигать, хотя нерешительно и несмело, на первый план в церковных вопросах науку, научное знание, авторитет научно образованных лиц; у нас теперь стали требовать признания церковной реформы, между прочим, и потому, что она производилась лицами научно образованными, обладающими высшими, только наукой даваемыми, сведениями; стали заявлять, что людям неученым, и совсем необразованным, следует подчиняться авторитету людей ученых, что без научного образования, без научных знаний, нельзя браться за решение разных богословских и церковных вопросов, как это делают необразованные, малосведущие и плохо понимающие дело защитники старины. В Москве теперь, по поводу борьбы со старообрядством, в первый раз многими понята и ясно сознана была несостоятельность старой русской образованности, основанной на простом, случайном и одностороннем начетничестве, сознано было, что старый русский начетчик, в большинстве случаев, был в существе дела очень темный малосведущий человек, всегда узкий, ограниченный и нетерпимый, малоспособный к усвоению высшего круга идей и знаний, и вообще всего, что выходит из рамок его узкого, одностороннего миросозерцания и понимания. Со своей стороны и защитники церковной старины увидели, что против них, и всей русской старины, выдвинута новая сила, сила могучая и очень привлекательная для многих, и потому очень опасная и лично для них и для всего защищаемого ими старинного уклада русской жизни, что эта сила грозит все переделать и перестроить на новый лад, грозит всю дальнейшую русскую жизнь двинуть на иной путь, нежели по какому она шла ранее. Тогда со всей силой и энергией они ополчились против науки; стараясь всячески ее дискредитировать в глазах всех благочестивых русских, выставить ее крайне вредной и опасной для веры и благочестия, изобразить ее как порождение самого дьявола, как причину неверия, ересей и всяких заблуждений в церкви Христовой. С пеной у рта они набрасывались на представителей и носителей науки, осыпая их потоком грубой брани, насмешек и издевательств, изображали их – «пьяных философов» – людьми безбожными, совершенно испорченными нравственно, годными только на лесть и пресмыкательство пред сильными мира сего. Во главе заклятых врагов науки, всяких научных знаний и научного образования вообще, стоял протопоп Аввакум, сам, однако, никогда не знавший и, потому, совсем не понимавший науки.

Аввакум поставил своею задачею крепко-накрепко закрыть для своих последователей двери ко всякому научному знанию и образованию, он старался внушить им отвращение к науке, стремление бежать от нее как можно дальше, так как соприкосновение с ней, по его мнению, может только осквернить и развратить всякого истинно верующего и благочестивого человека.

В своем «житии» Аввакум пишет, что Дионисий Ареопагит, «прежде даже не приити в веру Христову, хитрость имый исчитати беги небесные; егда же верова Христови, вся сия вмених быти, яко уметы. К Тимофею пишет в книге своей, сице глаголя: дитя, али не разумеешь, яко вся сия внешняя бл..ь ничтоже суть, но токмо и прелесть и тля и пагуба… Исчитати беги небесные любят погибающий, понеже любви истинные не прияша, во еже спастися им: и сего ради послет им Бог действо льсти, во еже веровати им лжи, да суд приимут не веровавший истине, но благоволиша о неправде». В своем небольшом трактате: «о внешней мудрости». Аввакум рассуждает: «алманашники и звездочетцы и вси зодейщики познали Бога внешнею хитростию, и не яко Бога почтоша и прославиша, но осуетишася своими умышленьми, уподоблятися Богу своему мудростию начинающе, якоже первый бл…ый Неврод, и по нем Зевес прелагатай, блудодей, и Ермис пияница, и Артемида любодеица, о нихже Гранограф и вси Кронники свидетельствуют, та же по них бывше Платон и Пифагор, Аристотель и Диоген, Иппократ и Галин: вси сии мудри быша и во ад угодиша. Достигоша с сатаною разумом своим небесных твердей и звездное течение поразумевше, и оттоле пошествие и движение смотряху небесного круга, гадающе к людской жизни века сего настоящаго, – или тщету, или гобзование, и тою мудростию своею уподобляхуся Богу, мнящеся вся знати… И взимахуся, бл…ы дети, выше облак, – слово в слово яко и сатана древле. Сего ради отверже их Бог: благоизволил буйством апостолов спасти хотящих наследовати спасение. Вси христиане от апостол и от отец святых научено быша смирению, и кротости, и любви нелицемерной; с верою непорочною и постом, и со смиренною мудростию, живуще в трезвости, достизают не мудрости внешния поразумевати и лунного течения, но на самое небо восходят смирением, ко престолу царя славы, и со ангелы сподобляются славити Бога; души их во благих водворятся, а телеса их на земли нетленни быша и есть. Виждь, гордоусец и алманашник, где твой Платон и Пифагор! Тако их, яко свиней, вши сели и память их с шумом погибе, гордости их и уподобления ради к Богу… Виждь, безумной зодийщик, свою богопротивную гордость, каковы плоды приносите Богу и Творцу всех: токмо насыщатися и упиватися и баб блудить ваше дело». В толковании на книгу бытия Аввакум говорит: «не все судьбы его (Божии) человеку надобно ведать: полно и тово, что и на земли наделал и дал знать. И от тово человек что пузырь раздувается; а кабы небесная-то ведал, и он бы равен был диаволу. Аще волхвы и звездочетцы, и все алманашники, по звездам гадая, время назирают, дня и часа смотряют: а все блудят. Обманывает их диавол. Не сбывается на их коварстве. Токмо Господу досаждают, и от него, Бога, тем отступают. Увы о них бедных! Сию проклятую хитрость по потопе в пятьсотное лето, при столпотворении, Неврод исполин обрете, после людей потопных… И нынешния алманашники, слыхал я, мало покоя имеют себе: их ветхая испражнять пойдет, а в книжку поглядит, здорово ли испразднится. Бедные, бедные! Как вам не сором себя! Оставя промысл Творца своего, да диаволу работаете, невродяне бесчинники!… Свиньи и коровы болши вас знают – пред погодою вижжат, да ревут, да под повети бегут: и после того дождь бывает. А вы, разумные свиньи, лице небу и земли измеряете, а времени своего не искушаете, како умереть! Горе, да только с вами, с толстыми быками!» Поучая своих последователей от лица ап. Павла и Златоуста, Аввакум пишет: «внимайте речению и последуйте словесем их, не ищите риторики и философии, ни красноречия, но здравым истинным глаголом последующе, поживите. Понеже ритор и философ не может быти христианин, – Григорий Ниский пишет. И Златоуст тому же согласует, сице глаголя: яко ни на праг церковный ритор и философ достоин внити. И Павел апостол глаголет: приидих бо не по превосходному словеси разума человеча, но в показании духа и силы. И в другой главизне пишет: погублю премудрость премудрых, и разума разумных отвергуся. Да и вси святии нас научают, яко риторство и философство внешняя бл..ь, свойственна огню негасимому: от того бо рождается гордость, мати пагубе, и несть ми о сем радения. Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскальства и логофетства не искусен, простец человек и зело исполнен неведения» ²⁰⁰. Но, признавая себя человеком неученым и несмысленным, в то же время Аввакум признает, что он, «аще и неучен словом, но не разумом; неучен диалектики и риторики и философии, а разум Христов в себе имам, якоже апостол глаголет: аще и невежда словом, но не разумом». И этого для него – Аввакума вполне достаточно. Наука, затмевая и крайне надмевая ум человека, и тем отвращая его от Бога и низводя прямо в ад, не дает даже никаких внешних преимуществ изучающему ее пред человеком истинно верующим, так как «и кроме философии и кроме риторики и кроме грамматики мощно есть верну сущу препрети всех противящихся истине». Это потому, что «Христос не учил нас ни диалектике, ни красноречию», потому-то, конечно, «ритор и философ не могут быть христианами». Из науки никониан и всех вообще еретиков получается всегда нечто очень жалкое, поверхностное и очень зловредное для самих еретиков. «У еретиков – тех, говорит Аввакум, у всех вымысл: верхи у писания того хватают, что мыши углы у книг тех угрызают, а внутрь лежащего праведне нимало рассудят; и иное знают, да ухищрением заминают, и всем хотящим спастися запинают». Никониане, уверяет Аввакум, даже будто бы сознают, что защищают неправду, и только по своей гордости и надменности не хотят признаться в своем заблуждении пред защитниками старины, которых они признают невежественными и ничего не понимающими. «Никониане, говорит Аввакум, забрели во глубину зол за стыд свой; а совестьми-теми бодоми, яко жидовя, ведают, что своровали над церковью. Бывает то, яко и неради тому; за совесть стало, – невозможно стало покинуть дóндеже извод возмет». Гордость, питаемая наукой, совсем губит никониан. Аввакум пишет; «беда от гордых церкви Божией, – тот сяк, а ин инако. Я помышляю: недостаток ума большой в человеке том, иже гордость содержит и, чается, ему мнится хорошо, а все развалилося. Якоже и дьявол сам за недуг сей извержен среди огня и отриновен от лица Божия, во тму осужден, а таки величается, – я-де велик, я обладаю всем! И над свиниями не имать власти. Тако и гордый мнится имея вся, а ничтоже сый, – во всем отвсюду гнило и развалилося, я душевная и телесная» ²⁰¹.

Единственным источником всякого истинного и спасительного для человека знания, Аввакум признает только старопечатные дониконовские книги, причем он мало доверяет книгам рукописным, так как в последних можно найти всячину. «Мы так веруем, говорит он, как церковныя (печатные) книги учат. А в писмяных – тех всячину найдешь». Заповедуя своим последователям бегать от еретиков и не говорить с ними о правоверии, он советует им: «взыщи христианина, который святых книг не уничижает, и с ним беседуй, рассуждая премудрость, писанную во святых старопечатных книгах: и приложит приимати. Так обоим добро будет от Христа Бога». «А я грешный, про себя говорит Аввакум, кроме писаново, не хощу собою затевать: как написано, так и верую; идеже что святые написали, мне так и добро» ²⁰². Значит, единственный источник всяких знаний, какой признает Аввакум, и какого обязаны держаться все его последователи – это старопечатные церковные книги: только на их основе и в пределах заключающихся в них материй, дозволительны благочестивые беседы и рассуждения; всякий другой источник знания, каковы разные науки, совершенно недопустимы для истинно верующего и благочестивого человека ввиду того, что они не дают верующему никаких спасительных знаний, а только надмевают и развращают его ум, отдаляют его от Бога и, в конце, ведут к вечной гибели. Даже такие великие и добродетельные мужи древности, как Пифагор и Платон, и особенно последний, на изучении сочинений которого воспитывались величайшие святые отцы и учители церкви, все-таки, по уверению Аввакума, и сейчас мучается в аду за свою науку и за свой наукою надменный ум. Понятно, что вместе с внешней мудростью, выражающеюся в разных науках, в обществе единственно истинно верующих недопустима никакая критика, никакое самостоятельное мышление и изыскание, так как нужно не изыскивать, а только крепко веровать в то, «что святые написали», веровать именно так, как написано, а не так, как говорит человеческое изыскание, надменный человеческий ум. На всякую самостоятельную, свободную мысль человека, на всякое его стремление к самостоятельному и независимому изучению и знанию, на всякую его попытку выбиться из тесного одностороннего круга раз установившихся понятий, наложена была Аввакумом прочная узда, которая должна была если не навсегда, то надолго затруднить возможность появления в среде старообрядческого общества людей высококультурных, научно развитых и образованных, людей способных смело и самостоятельно вращаться в высшем круге идей и знаний, способных будить и двигать своих собратий по пути дальнейшего развития и расширения истинно христианской жизни, а не стоять вечно на одной и той же точке, как учил Аввакум. В этом и заключается крайне печальное последствие, для последующей старообрядческой общины, отрицательного, презрительно-враждебного отношения Аввакума к науке, которую он сам никогда не знал, не изучал и, как говорится, не видал и в глаза, а потому имел о ней самое неправильное и извращенное представление, идущее буквально в разрез со взглядами на науку таких великих святых отцов церкви, как Василий Великий и Григорий Богослов, которые нарочно отправлялись в Афины, чтобы слушать там языческих профессоров и изучать там системы языческих философов. Эти великие отцы церкви, ревностно изучавшие внешнюю языческую мудрость, как очень полезную для христиан, сделались потом великими учителями всей вселенской церкви, разъяснили и утвердили своим высоким учением важнейшие и величайшие истицы христианского учения, сделались законоположниками истинно христианской жизни. Между тем протопоп Аввакум, так позоривший науку, так цинично издевавшийся над ее древними и новыми представителями, так задорно кичившийся своими глубокими познаниями божественных истин и тайн, при своем научном полном невежестве, – грубо-ребячески впадает в еретичество в учении о Св. Троице, воплощении и пр. Очевидно, наука жестоко посмеялась над своим ненавистником и гонителем, и именно на самом Аввакуме ясно и для всех убедительно показала, что без науки и научного знания даже самому протопопу Аввакуму не следует браться за роль учителя церкви.

Из всего сказанного нами о личности и обстоятельствах жизни протопопа Аввакума следует, что оценка Аввакума, как исторического общественного деятеля, может быть очень неодинакова, так как будет зависеть от того, с какой стороны мы станем смотреть на него. Аввакум, с одной стороны, выдающийся, стойкий борец за свое дело – вся его жизнь есть несомненный, сплошной, тяжелый подвиг, возбуждающий наше удивление и почтение. Но, с другой стороны, у протопопа Аввакума нет никакого соответствия между внешним его подвигом и между ценностью и значимостью руководящей этим подвигом идеи. Внешний его подвиг велик, продолжителен, постоянен и крайне труден, да, к тому же, и закончился он мученической смертью на костре; но внутреннее содержание этого подвига, – те идеи и идеалы, во имя которых подвиг совершался, были удивительно мизерны, ничтожны, не ценны, даже фальшивы и вредны. Аввакум со своим подвигом, – это колосс на глиняных ногах. В самом деле; у Аввакума мы встречаем редкую постоянную готовность идти на страдания, всевозможные лишения и самую смерть; у него удивительно много силы воли, энергии, характера. Но, при этом, подвиг Аввакума какой-то внешний, какой-то материальный, почти чисто физический, совершающийся по большей части только в пределах неядения, побоев, физических страданий, лишений и истязаний, и определявшийся только крайней узкостью и бедностью его внутренней духовной жизни, его религиозного понимания и всего миросозерцания. Под его подвигом не лежит той почвы, которая создается высшим кругом идей и понимания, широким и глубоким знанием и развитием, утонченным нравственным чувством, высшей нравственной все покоряющей красотою. Его понимание самого христианства и православия низводится у него на упрямое, совершенно неосмысленное сохранение данного, ему известного обряда, на механическое, чисто внешнее соблюдение церковного устава, на деяния чисто внешнего благочестия, а не на выработку внутренней высшей истинно-христианской настроенности, без которой невозможна сколько-нибудь плодотворная истинно-христианская жизнь и деятельность. У протопопа Аввакума слишком много узко-ограниченного самомнения, самообожания, преклонения пред своими подвигами и святостью, внушенными ему тем обстоятельством, что он без пропусков отбивает ежедневно по тысячи земных и поясных поклонов, выпевает и вычитывает положенные уставом службы, простаивает ночи на молитве, по нескольку дней совсем не принимает пищи, и таким усиленным постом и поклонами доводит себя до полного изнеможения, до появления разных необычайных видений, возникающих и развивающихся у него на почве глубокой уверенности, что в таком состоянии он находится в особой близости к Богу и ко всем небожителям, которые, являясь ему, наставляют и просвещают его. Но при такой его уверенности в своей святости и постоянной близости к Богу, нравственные воззрения Аввакума, однако, грубы, эгоистичны, проникнуты крайней нетерпимостью, злобой и ненавистничеством ко всем, кто не с ним, кто не подчиняется ему во всем, и безусловно, он не хочет признать у своих противников даже и одной хорошей черты, всегда и во всем подкладывает под все их действия и поступки самые низкие, дурные и позорные мотивы, он только внушает к ним в своих последователях одну ненависть, презрение и отвращение. Но это, очевидно, не христианская нравственность, а нравственность узко сектантская, нравственность кружковщины, вносящая в общество не мир, а вражду, не творчество, а разрушение.