Глава 7. Борьба протопопа Иоанна Неронова с патриархом Никоном

Иоанн Неронов, как глава всех недовольных патриархом Никоном. Громадная популярность Неронова. Его уверенность, что он находится под особым божественным водительством и что сам Бог призвал его к общественной деятельности и к борьбе с недостойным патриархом Никоном. Неронов всегда признавал греческих патриархов православными и их высший авторитет в русских церковных делах. Неронов боролся лично только с Никоном, а не с церковью и ее иерархией. Примирение Неронова с Никоном было примирением с церковью, а не с личностью Никона, хотя он и принял потом все произведенные Никоном церковные реформы.

Никон спешно и энергично, без всякой серьезной помехи с чьей-либо стороны, проводил свои церковные реформы. А между тем против этих реформ в обществе существовало очень сильное, хотя и скрытое, неудовольствие, которое само по себе, может быть, и не имело бы особенно важного значения, если бы этим обстоятельством, как нельзя лучше, не воспользовались члены кружка ревнителей благочестия, которые открыто стали на сторону всех недовольных Никоном. Главным деятельным борцом против Никона теперь сделался Иоанн Неронов, один из самых видных, влиятельных и популярных людей в Москве. Мы уже знаем, что Неронов был ближайшим другом влиятельного царского духовника, протопопа Стефана Вонифатьевича, который сам во многом подчинялся пылкому, энергичному и учительному настоятелю московского Казанского собора. Благодаря отчасти Стефану, а также и предшествующей своей деятельности, Неронов лично хорошо был знаком царю, царице и всей царской семье, среди которой он пользовался и расположением и уважением; бояре, и вообще люди знатные, тоже хорошо знали Неронова, как пастыря во всех отношениях выдающегося, и со многими из них у него существовали личные, непосредственные, близкие отношения; он пользовался и среди всех вообще москвичей большой популярностью, благодаря заведенным им в Казанском соборе новым богослужебным порядкам: единогласному пению и чтению, правильному неопустительному чтению отеческих поучений, соблюдению во всем богослужении строгой чинности и истовости, требованию от всех молящихся стоять в церкви смирно и чинно; наконец, Неронова знали все бедные, больные, увечные, сирые и несчастные, так как Неронов помощь всем бедным и несчастным считал одной из первых своих пастырских обязанностей. Естественно было поэтому, что к заявлениям такого всем известного и уважаемого человека не могли остаться равнодушными ни царь, ни патриарх, ни все общество – все невольно прислушивались, что говорит про нового патриарха, и говорит так смело и решительно, всем известный и всеми высокопочитаемый протопоп Казанского собора. Но Неронов был не один, вокруг него, вполне разделяя его воззрения на Никона, и безусловно сочувствуя его смелому и энергичному протесту, стояли другие ревнители: протопопы – Аввакум, Лазарь, Даниил, Логгин, а также епископ Павел коломенский, и другие духовные и светские лица, которые находились в сношениях и даже переписке с Нероновым. Все они видели в Неронове выразителя своих воззрений, своего главу и руководителя, смотрели на него, за его смелые обличения грозного патриарха, с величайшим уважением и почтением, граничащим с благоговением. Вот как выражается, например, протопоп Аввакум в своем письме к Неронову, от 14 сентября 1653 года, когда Неронов находился в ссылке в Спасокаменном монастыре: «ты (Неронов) подобен, пишет Аввакум, еси Павлу (апостолу), благодать устны твоими действует, яко же Павловыми. Аз грешник, помня слезы твоя, и радости исполняюся, днем и нощию воспоминание приемля, о сущей в тебе нелицемерней вере. Благодарю укрепляющего мя Христа и Спаса Господа нашего, яко верна мя помыслив и положив мя в службу, бывша иногда хульника и гонителя и досадителя, но помилован бых за молитв твоих». Свое особое высокое уважение к Неронову, обыкновенно отличавшийся крайней нетерпимостью Аввакум, выражал даже и тогда, когда Неронов уже принял троеперстие и соединился с церковью. В письме из Мезени к игумену Феоктисту Аввакум пишет: «про все пиши: про старцово (т. е. Неронова) житье мне не пиши, не досаждай мне им: не могут мои уши слышати о нем хульных глагол ни от ангела. Уж то грех ради моих в сложении перстов малодушествует» ¹³⁷. Игумен Феоктист, в письме к Стефану Вонифатьевичу, от 18 июля 1654 года, выражает желание, чтобы на место Никона Стефан сделался патриархом и, влияя на государя, умиротворил церковь «внимая прилежно отца Иоанна глаголом» ¹³⁸, т. е. если бы Стефан сделался патриархом, то его руководителем в управлении церковью должен бы стать, по убеждению ревнителей, Неронов, как признанный всеми глава и авторитет в делах веры и церкви. О самом Неронове тот же игумен Феоктист, в том же письме к Стефану, говорит, что Неронов показывает «и во узах рвение по благочестии и к Богу присную любовь. Зрети бо его, яко ангела ликующа в небесных: сице во истину и того в скорбех, и светлозело умом зряща Владыку всех Бога, и никако о земных радяща, и скорби презирающа и любезне беда терпяща». Никон гонит и преследует Неронова, но у него всюду находятся друзья, сторонники, последователи, его, сосланного под начало и в заточение, везде встречают с особой честью и уважением, как мужественного и невинного страдальца за правду. Когда Неронов был сослан Никоном под начало в Каменный монастырь на Кубенском озере, то «архимандрит тоя обители Александр прият его радуяся и глаголя, яко страдальца видети сподоби мя Бог древняго, – даруя тому честь, и выше келаря поставляя его в церкви, новый войлок овчий подложив тому под ноги; и в келии жити повелевая со отцем его духовным священником Григорием, и слугу ему дал для чести; и из поварни прибавочные ествы приносить к нему повелевая в келью первому слуге, Смирнову-Афанасьеву, а имя ему Тит. А прочим слугам квасу доброго ко отцу Иоанну носить повелевая в оловяниках, – братины медные с покрывалами!» Точно так же почетно встречен был Неронов и в Соловецком монастыре, куда он прибыл при своем бегстве из Кандалагжского монастыря. Отпуская беглеца в Москву, соловецкий архимандрит Илия напутствовал его такими словами: «страдалче, бием одолевай! храбрый воине, подвизайся!» ¹³⁹ Даже простой народ всюду оказывал Неронову свое особое расположение и горячую приверженность к нему, видел в нем борца за правду, народного милостивца и невинного страдальца. Биограф (современник) Неронова замечает: «простии людие зело любляху Иоанна, яко проповедника истинне, и пред цари не стыдящася, по пророку, и много истинне страждуща, – страдальца и мученика того нарицаху». Когда Никон послал арестовать скрывавшегося Неронова, и посланные напали было на его след, «то христиане тоя волости скрыша Григория (монашеское имя Неронова), а посланных от патриарха оскорбиша. Григорию же молящу тех, да не паче меры с посланными крамолят; тии же рекоша: до смерти за тя, страдалче Христов, готовы пострадати. Иоанна убо сохраниша, сами же многу беду подъяша. Паки патриарх повеле многих прислать в ту волость, и иереев и мирских оковав в царствующем граде Москве во темницу посадити повеле, и многи от них в темнице и умроша от великия нужды, а инии мнози скорби и напасти подьяху, любви ради, ее же имеяху ко Иоанну. Христолюбцы же, аще и многи беды, их же зряху, братия их страждут, но яко зеницу ока, или яко отца, Иоанна храняху, и в домах своих, яко Божия Ангела, держаху и любезно в сладость послушаху» ¹⁴⁰. Понятно, почему народ так сильно был привязан к 'Неронову, что многие, ради защиты его от преследований Никона, шли в тюрьму и там умирали. В записке о жизни Неронова рассказывается между прочим и следующее: «некоего лета бысть глад в пределех града Вологды, и мнози, хлебные ради скудости, ядяху траву, и корения, и вахту, и млеко в днии постные, и приходяще к отцу Григорию (который тогда жил в Игнатьевой пустыни около Вологды) прошаху милости, да утолит их от глада того. Григорий же, яже имеяше, даяше требующим, и много множество собирая по градам хлеба, кормяше приходящия к нему; даяше же и семена от обители своея земледельцем на сеяние нив их. И тако во время глада прокорми народ бесчисленный». Но и этим Неронов не ограничивался. «Хождаше милостыни ради, говорит записка о его житии, в царствующий град Москву, а наипаче заступления ради бедных, понеже многих ради бед и напастей многий, приходящи к нему от различных градов, моляху того о заступлении, яко знаемый бе царем и боляры свидетельствованного ради в добродетелех жития его и страдания, и, многое множество заступая, избавляше от уз, и темницы, и от смертные градския казни. И возврашашеся от царствующего града в свою пустыню с довольною милостынею, от царя и от прочих боголюбцов подаваемою, и вся собранная влагаше в утробы нищих, пекийся яко отец всем душевне и телесне». К нему в пустыню, из Вологды и окрестных сел, приходило множество народу всякого чина, возраста и пола, и всех их он радушно и любезно принимал, «и не токмо в церкве, но и вне церкви, и келии всех поучаше и наслаждаше божественным писанием – духовною пищею». По окончании службы и церковных поучений повелеваше посаждати всех гражданов и поселян в трапезе, а невмещающихся, множества ради, вне трапезы, и всем пищу единаку и равну предлагати. Сам же, обходя седящия, призираше всех. Во время же трапезования повелеваше читати божественные книги, а сам толковаше всем чтомое. По совершении же трапезы отпущаше в домы их, насыщенных пищею сугубою, телесною и душевною». Понятно, что такое отношение к приходящим в обитель производило на всех очень сильное впечатление и притом крайне благоприятное для Неронова. «Людие же, говорит записка о его жизни, пришедши в город и веси своя, поведаху друг другу, удивляющеся дивному его учению, и добродетельному житию, и милостыне, и страннолюбию, яко в прежних летех николи же явися таков человек в стране той» ¹⁴¹.

Действительно, Неронов, по всей своей деятельности, не только был для того времени выдающимся пастырем церкви, истовым, строгим исполнителем церковных уставов, всегда учительным и назидательным, смелым неустрашимым обличителем всякого нечестия, неправды, порока – и пред архиереями и патриархом и самим царем; в то же время он был замечательным, выдающимся общественно народным деятелем: он был горячим и убежденным народолюбцем, который во время неурожая заботился о прокормлении голодающих крестьян, для чего он ездил за сборами по разным городам, чем спас множество семей от голодной смерти; кроме того, он раздавал потерпевшим неурожай крестьянам семена для посева на будущий год, чтобы предупредить голод и в будущем; он энергично и настойчиво заступался пред властями за всех бедных и несчастных, попавших в беду, и даже нарочно ездил в Москву хлопотать за них и, благодаря его ходатайствам и заступлению, многие спаслись от уз, темницы, а иные и от казни; на духовное просвещение народа он обращал всегда самое серьезное внимание и затрачивал на него массу труда, времени и энергии: все его постоянные и неопустительные церковные и внецерковные поучения направлены были на просвещение народа, на сообщение ему более правильных религиозно-нравственных понятий – в своем монастыре он устроил нечто вроде школы ¹⁴². Естественно, что народ благоговел пред таким необыкновенным всесторонним и всей душой преданным ему деятелем, глубоко чтил его и, при случае, готов был за него идти в тюрьму и даже на смерть. Гонения и преследования Никона только возвышали в глазах народа престиж Неронова, создавали ему репутацию невинного страдальца за правду, окружали его ореолом мученичества и даже прямо делали его, в глазах его почитателей, святым мужем, на котором почиет особая благодать Божия. Впрочем, и сам Неронов искренно верил, что он имеет к общественной деятельности особое чрезвычайное призвание от Бога, и что он действительно находится всегда под особенным водительством Божиим.

В одной челобитной царю Неронов указывает ему на возможное появление антихриста, который только «малыми (немногими), их же утвердит Духа Святого благодать, познаваем будет». Вот к числу этих-то немногих, утвержденных благодатью Св. Духа, и причисляли себя Неронов, Аввакум и другие члены кружка ревнителей. В силу особой дарованной им благодати Св. Духа, они лучше других видели, понимали и оценивали окружающие их явления и все текущие события жизни, особенно церковные, и потому лучше других, лучше самых церковных властей, в большинстве погруженных в мирское дела, заботы и интересы, могли руководить и направлять по истинному настоящему пути все течение церковной жизни, предохранить и оберечь ее от уклонений на пути ложные и гибельные для православия. Но кроме этой общей, так сказать, благодатной и сверхъестественной почвы, на которой коренилась, вырастала и развивалась их общественная деятельность, они еще, во всех важнейших случаях, получали обыкновенно на каждый раз особые специальные свыше указания, видения, знамения, благодаря чему их действия и были, в их глазах, безошибочны, непогрешимы, вполне согласны с волей Божией, хотя бы они и шли в разрез с волей человеческой, выражаемой властями, светскими и духовными. Вот почему они и не боялись решительно и открыто противоречить всем властям, резко обличать их и даже вступать с ними в прямую борьбу, – так поступать было их долгом и обязанностью, как людей находящихся под высшим божественным водительством. Та божественная сила, которая их, как своих избранников, просвещала, направляла и давала им возможность уразумевать истинный смысл текущих событий, скрытый от других, – эта же божественная сила вместе с тем оберегала и охраняла их в трудные и скорбные минуты их жизни, воодушевляла и подкрепляла их на продолжение борьбы, почему они твердо были уверены, что во всех случаях Бог не оставит их своею помощью, спасет их от беды, гонений, преследований, что проповедуемая ими истина и правда всегда в конце восторжествуют над ложью и неправдой их противников. И они действительно сами на себе испытали и постоянно имели пред глазами, казалось им, реальные, неопровержимые факты, что рука Божия непосредственно руководит ими и охраняет их во всех путях их. Сомнений, казалось, тут не могло быть. Неронова заковывают в цепи и сажают в тюрьму. Но, по его молитве, цепи сами спадают с него, дверь тюрьмы сама отворяется, и он спокойно выходит на свободу. В другой раз жестокий пристав, отвозивший Неронова на место ссылки, старательно заковывал его в цепи. Но всякий раз, как пристав ни старался, цепи сами собою спадали со святого узника. Раз братия того монастыря, куда сослан был Неров, выведенная из терпения его постоянными назойливыми обличениями, решила так или иначе избавиться от беспокойного, несносного обличителя. Иноки нарочно, натопив жарко келью Неронова, напустили в нее чаду и заперли в ней узника, чтобы он умер от угару. Неронов, «воздев руце к Богу», стал молить Его о спасении «пользы ради инех». Молитва его была услышана. «Невидимою рукою в полунощи» Неронов неожиданно взят был из угарной кельи «и поставлен за девять-десять поприщ на Холмогорах в храмине воина некоего». Так сам Господь заботился о своем избраннике, охраняя его от разных бед и злоумышлении недобрых людей. – Если Неронов вступил в борьбу с патриархом Никоном, то не потому только, что он сразу увидел в Никоне человека, совсем непригодного для занятия патриаршей кафедры, но главным образом потому, что получил на этот счет особое указание свыше, когда, во время молитвы, услышал от образа Спаса обращенный к нему глас: «Иоанне, дерзай и не бойся до смерти: подобает ти укрепити царя о имени моем, да не постраждет днесь Русия, яко же и юниты». Неронов, постригшись в монахи, сделался простым старцем Григорием и, по тогдашнему русскому обычаю, строго соблюдаемому некоторыми, не мог священнодействовать, о чем он сильно сокрушался особенно потому, что в монастыре, где он жил, не было тогда священника и служба не совершалась даже в Пасху. Тогда скорбевшему об этом Неронову явился сам Христос с ангелами и разрешил ему священнодействовать, и притом по старым служебникам ¹⁴³. И когда Неронов, в силу бывшего ему видения, начал священнодействовать, но не поведал о бывшем ему видении Христа властям, то Христос снова явился ему с ангелами и велел побить его «двумя дубцами», после чего Неронов поспешил явиться к местоблюстителю патриаршего престола Питириму, который вполне уверовал в рассказ Неронова о бывшем ему видении. Неронов обладал и особым даром провидеть грядущие события политического и общественного характера. Так, он энергично советовал еще царю Михаилу Феодоровичу и Филарету Никитичу не начинать войны с Польшей (вероятно 1632 – 1633 г.), потому что «прозрел духом, яко не имут одолети сопротивных, но токмо кровь христианская имать пролиятися всуе, того ради много моли царя и патриарха о умирении там брани, дабы не пролиялася кровь христианская». За такое предсказание Неронов угодил в ссылку в Корельский монастырь, из которого, впрочем, скоро был возвращен. В 1653 г. Алексей Михайлович готовился к войне с Польшей, и Неронов настаивает пред ним не начинать похода, а прежде всего установить церковный мир, потому что, пророчествует он, без соблюдения этого условия «крепости не будет имети быти хотящая брань, но за премногое прогневание владыки нашего Бога велия погибель и тщета будет». За это предсказание Неронов ничего не потерпел, конечно потому, что оно оказалось совсем неверным – война с Польшей на этот раз была очень удачна. В 1654 году Неронов предсказывал Никону: «да время будет и сам с Москвы поскочишь, ни ким же гоним, токмо Божиим изволением! Да и ныне вам всем глаголю, что он нас (т. е. Неронова, Аввакума и других) дале посылает, то вскоре и самому ему бегать»! Это предсказание Неронова Никону потом действительно во всем сбылось. Неронов предсказал имеющий появиться на Руси мор. «Иоанн, говорит его биограф, пророчествова о приближшемся наказании Божии, и писание к некиим боголюбцем, яко грядет гнев Божий с смертоносною язвою. Писа-же и супруге своей, да приимет чин иноческий, яко грядет мор; и собыстся то его пророчество вскоре». – Мы уже не говорим о том, что Неронов, подобно всем ревнителям, с помощью усердной молитвы и окропления святой водой, исцелял «бесные и кличущия», которых к нему приводили во множестве.

Не следует думать, чтобы Неронов, рассказывая о бывших с ним разных чудесных сверхъестественных явлениях. указывающих, что он находится под особым божественным водительством, сознательно говорил неправду, в видах обманывать других и прослыть в их мнении святым человеком. Напротив, он был искренен в своих рассказах, и сам первый верил в их непреложную истинность и действительность, а в этой-то уверенности и заключается вся страшная сила подобных людей, которая всем их действиям сообщает необыкновенную смелость, решительность, несокрушимую энергию, готовность идти на муки и смерть за свои убеждения, за то, что они считают истиной и правдой. Борьба с такими людьми внешними средствами, хотя бы самыми суровыми и жестокими, обыкновенно ведет к противоположным результатам. Борьба такими средствами не убивает и даже не ослабляет этой силы, а только укрепляет ее, приводит в высшее напряжение, а вместе с тем привлекает к ней внимание и невольное сочувствие общества. Никон сделал крупную ошибку, борясь с этой силой только средствами своей громадной внешней силы; расстрижениями, ссылками, заточениями. Преследуемая им сила не только не умалялась от этих преследований, но все более росла, крепла и расширялась, пока не вызвала наконец формальный раскол в русской церкви.

Неронов, как мы ранее видели, в своих посланиях к царю и в письмах к другим лицам, употреблял все усилия дискредитировать Никона во мнении царя, царицы и Стефана Вонифатьевича, причем он изображал Никона человеком очень жестоким, несправедливым, самовластным, очень опасным и для церкви и государства. В патриарших действиях Никона, особенно по отношению к кружку ревнителей, Неронов находил только лицемерие, неправду, мстительность, нарушение всех законных норм и правил церковного суда; в церковных его распоряжениях – легкомыслие и самочиние, а, в общем, находил, что Никон, как по своим личным качествам, так и по своим патриаршим действиям, совсем неподходящее лицо для патриаршей кафедры.

Но все усилия Неронова очернить Никона в глазах царя не имели никакого успеха. Алексей Михайлович думал тогда, что он лучше Неронова знает Никона, и потому совсем не верил никаким наветам на последнего, тем более что Неронов выражал свои жалобы и обвинения на Никона слишком неспокойно и страстно, так что они невольно производили впечатление не сдержанных, пристрастных, а иногда и прямо грубых выходок лично обиженного и лично заинтересованного в деле человека, всячески усиливающегося наговорить своему противнику как можно больше обидного и оскорбительного. Алексей Михайлович не только не поверил Неронову, но, чрез своего духовника, даже совсем запретил ему писать к себе. Все другие попытки Неронова повлиять на царя чрез царицу и Стефана Вонифатьевича, также не имели успеха ¹⁴⁴. Но Неронов, потерпев неудачу при дворе, не оставил, однако, борьбы с Никоном, теперь он решил перенести ее в народ, и при всяком удобном случае стал пропагандировать свои взгляды на Никона в народе, к которому обращался с зажигательными речами. Отправляясь в ссылку, Неронов проездом остановился в Вологде, где, по окончании службы в соборе, обратился к народу, по его собственному сообщению, с такой речью: «Священницы и вси церковная чада! Завелися новые еретики, мучат православных христиан, которые поклоняются по отеческих предании, такожде и слог перстов по своему умыслу развращенне сказуют, да за то раб Божиих мучат, и казнят, и в дальныя заточения посылают. Аз, грешный, в крестовой, пред собором всех властей, говорил те слова: подал, равноапостольный благочестивый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии тебе (т. е. Никону) волю, и ты, не узнався, тако всякия ругания творишь, а ему, государю, сказываешь: я-де делаю по евангелию и по отеческим преданием! Ано ты так говоришь, как в евангелии сказует: поругалися жидове истинному Христу! И во отеческом такожде их мучении от развратников, аще бы не мирския власти заступали их. Да время будет и сам с Москвы поскочишь, никимже гоним, токмо Божиим изволением! Да и ныне вам всем глаголю, что он нас дале посылает, то вскоре и самому ему бегать! Да и вы, аще о том станете молчать, всем вам пострадать! Не единым вам глаголю, но и всем, на Москве и на всех местех, за молчание всем зле страдати! А во оном веце что ответ дадим Владыце нашему истинному Христу и святым его страдальцем?» ¹⁴⁵.

Понятно, что Никон не мог остаться равнодушным к нападкам на него со стороны Неронова, к настойчивым попыткам последнего подкопаться под его положение, как патриарха. Никон, со своей стороны, тоже предпринял свои меры и для оправдания своего поведения относительно Неронова и для окончательного его поражения.

Никон снял с Неронова скуфью и отправил его в ссылку после соборного суда. Но Неронов никогда не признавал правильности этого осуждения, и самый осудивший его собор не признавал настоящим собором. И царю, и царице и Стефану Вонифатьевичу, и всем вообще он всюду постоянно, настойчиво и убежденно доказывал и разъяснял, что он осужден неправильно, вопреки правилам св. апостол и св. отец, осужден Никоном по страсти, потому что Никон принял на себя «мучительский сан», чтобы безвинно «мучительски мучить» Неронова и его благочестивых друзей. Эти постоянные, настойчивые и страстные заявления Неронова, что Никон осудил его неправильно и незаконно, только теша свою страсть, побудили Никона позаботиться доказать несправедливость обвинений против него Неронова или что то же: доказать, что Неронов был осужден законно и правильно. Это можно было сделать, передав дело о Неронове на рассмотрение другого – большего, чем первый, собора, а тем более такого, на котором бы присутствовали лица не только авторитетные, но и совершенно сторонние, чуждые всяких местных личных отношений и интересов и потому могущие порешить все это дело вполне беспристрастно. Такие лица тогда нашлись в Москве. Это были: антиохийский патриарх Макарий, молдавский митрополит Гедеон и Никейский митрополит Григорий. 18 мая 1656 года Никон созвал собор, на котором присутствовали указанные восточные иерархи, русские архиереи, архимандриты, протопопы и другое духовенство, только сам Неронов не был приглашен на собор и суд над ним совершался заочно. Собор сначала рассмотрел прежнее соборное осуждение Неронова Никоном и нашел, что тогда Неронов осужден был на смирение, в монастырь вполне законно и справедливо, так как он, «надувся гордостью бесовскою, не восхоте о своих злых вину принести, но еще и вящше иную злобу яви, и святый собор укори, и досадительными неправильными словесы великого государя святейшего Никона патриарха и всея великиа и малые и белые Росии укори окаянный он Иван и непреподобный». И когда собор правильно за это осудил его на смирение в монастырь, «он же, Иван, прощения от святого собора не взыска, но тай из монастыря убеже и обходя тайно, яко второй Иуда, возмущает неутвержены в слове души. Еще же написа, непреподобный, многая ложная и несведома о великом государе царе и великом князе Алексее Михайловиче, всеа великия и малые и белые Росии самодержце, и о великом государе, святейшем Никоне патриархе московском и всея великия и малые и белые Росии, и о святых вселенских четырех патриарсех, отметаяся греческого православия, отнюдуже по благодати Святого Духа вера наша возрасте, и утвердися, и утвержается; еще же и старые книги, писанные на хартиях лет за двесте, и за триста, и за четыреста, и за пятьсот, и за шестьсот и множае – укори, и не суть виновны нашему спасению нарече. Ещеже, не спросив благословения и не примирився святей церкви и пострижеся от своего единомысленника из Переславля от даниловского архимандрита Тихона, имя себе нарек Григорий. И того ради его, Ивана Неронова протопопа, иже ныне Григорей, и с его единомысленники осуди святый собор: Иван Неронов, иже ныне в чернцах Григорей, и с своими единомысленники, иже не покоряющеся святому собору, от святые единосущные Троицы и от святые восточные церкве да будут прокляты» ¹⁴⁶.

Это соборное постановление об отлучении от церкви и проклятие Неронова и его единомышленников, торжественно и всенародно было провозглашено в Московском Успенском соборе, где служили Никон и антиохийский Макарий с другими иерархами. У Павла Алепского находится об этом следующий рассказ: «в воскресенье, после Вознесения, наш владыка патриарх служил в соборе вместе с патриархом Никоном, и они отлучили протопопа, который прежде состоял при царе. Это тот самый протопоп, которого Никон заточил, как только сделался патриархом, за то, что он уподобился Арию и стал еретиком, произнося хулу на четырех патриархов, и говоря о них, что они, по причине порабощения их турками, лишились своей власти, и произносил также хулу на Духа Святого. Этот несчастный, убежав из заточения, возвратился в столицу, где и скрывался. Патриарх тщетно разыскивал его, чтобы схватить, но не нашел, потому что он постоянно менял свою одежду и перебегал с места на место. Наш владыка патриарх чрез драгомана говорил пред всем народом так: назвал его вторым Арием, ибо как тот был протопопом в Александрии, так этот был протопопом в Москве, анафематствовал его, проклял и отлучил, а также всякого, кто послушает его слова. Певчие и священники пропели трижды – анафема» ¹⁴⁷.

Соборное осуждение и торжественное проклятие Неронова в высшей степени характерно для патриарха Никона в том отношении, что очень рельефно характеризует те приемы, какие, иногда, Никон пускал в оборот, чтобы только добиться конечного осуждения своих личных противников.

Из предъявленных к Неронову обвинений верно только то, что он крайне резко и очень пристрастно отзывался о патриархе Никоне и всей его патриаршей деятельности, всячески старался вредить ему во мнении царя, царицы и царского духовника, что он и в народе вел усиленную пропаганду против Никона, изображая его во всех отношениях недостойным патриархом. Что же касается других обвинений против Неронова, то признать и доказать их справедливость мы не имеем возможности.

Неронов обвиняется в том, что он, «непреподобный, написа многая ложная и несведома о великом государе царе» Алексее Михайловиче. Ничего этого в действительности нет. Челобитные Неронова к царю из Спасокаменского монастыря находятся перед нами, и в них решительно нет ничего, что можно было бы подвести под категорию «сложного и несведомого писания» о царе. Даже совершенно наоборот: в своих челобитных, письмах к царице и Стефану Вонифатьевичу, Неронов везде выражает самое глубокое и почтительное отношение к царю, прямо называет царей «воистину по Бозе бози», величает Алексея Михайловича равноапостольным, благочестивейшим, выражает готовность пострадать и умереть за божественную царскую власть, этому учит и всех других; царскую власть считает выше духовной, она, по его мнению, должна исправлять и вершить и все церковные дела. Неронов постоянно именно тем и гордился, что он всегда и везде безбоязненно стоял за царскую честь, которую стремился унизить Никон, и потому указанное обвинение против него решительно несправедливо и что подало к нему повод, мы не знаем.

Обвинение Неронова, что он многое ложное писал «о святых вселенских четырех патриарсех, отметаяся греческого православия, отнюдуже по благодати Святого Духа вера наша возрасте, и утвердися, и утверждается», – тоже совершенно несправедливо, о чем мы скажем несколько ниже.

Собор обвинял Неронова в том, что будто бы он «святые старые книги, писанные на хартиях лет за двести, и за триста, и за четыреста, и за пятьсот, и за шестьсот и множае укори, и не суть виновны нашему спасению нарече». Но само собою понятно, что со стороны Неронова ничего такого не было и не могло быть, а было как раз обратное: Неронов стоял именно за старые книги, их только чтил и признавал, а укорял и отрицал книги новые, т. е. новоисправленные Никоном.

Наконец, собор обвинял Неронова в том, что он «не испросив благословения и не примирився святей церкви и пострижеся от своего единомысленника из Переславля от даниловского архимандрита Тихона, имя себе нарек Григорий», т. е. собор обвиняет его в своевольном пострижении в иночество. Но в действительности дело происходило так: Неронов постригся в монахи по настоянию и предписанию (записке) царского духовника Стефана Вонифатьевича, у которого он тайно и прожил несколько недель. Все это делалось с одобрения и разрешения самого государя Алексея Михайловича, который ни слова об этом не сказал Никону и не выдал ему Неронова, которого Никон в это время всюду разыскивал, не подозревая, что он проживает рядом с ним, у царского духовника, и что об этом знает царь. Ясно, что Неронов в этом случае действовал несамочинно, а с одобрения царя, власть которого он всегда признавал выше духовной и имеющей право вершить и церковные дела, даже помимо патриарха.

На основании таких-то обвинений, кроме двух указанных, явно несостоятельных, Никон добился торжественного осуждения и проклятия Неронова и его друзей, причем это проклятие произнес не Никон, а сторонний иерарх – сам вселенский антиохийский патриарх Макарий.

Нельзя не сознаться, что антиохийский патриарх сыграл в этом деле очень жалкую роль: он в Успенском соборе, торжественно и всенародно, по желанию Никона, назвал Неронова вторым Арием потому, «что как тот (Арий) был протопопом в Александрии, так этот (Неронов) был протопопом в Москве». При этом свидетель и рассказчик о событии Павел Алепский замечает, что Неронов уподобился Арию потому, что он порицал четырех вселенских патриархов и что будто бы он «произносил хулу на Духа Святаго». Очевидно, патриарх Макарий, произнося анафему на Неронова и уподобляя его Арию, плохо понимал, что он делал, и совсем не знал человека, которого он так торжественно и всенародно анафематствовал. Макарий выслуживался в данном случае пред всемогущим тогда Никоном и с спокойной совестью проделывал все, чтобы тот ни потребовал от него, так как ему нужно было получить от русского правительства возможно щедрую и богатую милостыню, ради которой он приехал в Москву.

Между тем Неронов, после своего тайного пострижения в монахи, скрывавшийся в разных местах от разыскивавшего его Никона, решил отправиться в Москву, чтобы проститься со своим умершим другом и братом – протопопом Стефаном Вонифатьевичем и поплакать на его гробе. Когда Неронов прибыл в Москву, то близкие его стали умолять его, чтобы он показался патриарху, но другие были против этого и настаивали – «яко да хранит себе». Тогда Неронов заявил спорившим между собою друзьям своим: «иду, смотрите, – и благодать Божия со мною: вашея ради пользы не прекоснется зло». Неронов отправился к патриарху, с целью примириться с ним. К этому его располагали разные обстоятельства. Со смертью Стефана Вонифатьевича он лишился своей главной опоры, защиты и ходатая за него пред царем. Он знал, что Стефан умер в мире с Никоном и всегда усиленно хлопотал, с согласия царя, его, Неронова, примирить с патриархом. Неронов решил теперь исполнить всегдашнее желание своего умершего друга и брата, хорошо, конечно, зная, что таково же всегда было и желание самого государя. Прибыв в Москву, Неронов от своих друзей узнал, что его дело вновь пересматривалось на соборе, на котором присутствовал сам антиохийский патриарх, и что этот собор стал на сторону Никона, а его окончательно отлучил от церкви и всенародно предал анафеме. Это известие должно было произвести на Неронова самое тяжелое и удручающее впечатление, должно было сильно поколебать его прежнюю уверенность в своей правоте и в неправоте и беззаконии Никона. Доселе Неронов был искренно и твердо убежден, что Никон осудил его незаконно и несправедливо, почему он упорно и боролся с ним. Но теперь оказалось, что совсем сторонний человек, – сам вселенский антиохийский патриарх нашел его осуждение Никоном правильным, и не только подтвердил это осуждение, но еще усилил его. А Неронов, как сейчас увидим, с уважением относился к восточным патриархам и признавал их авторитет и в наших церковных делах. Но этого мало. Неронов восставал на Никона не только как на человека несправедливого, жестокого, действующего по страсти, но и как на человека, окружившего себя очень сомнительными во всех отношениях, и особенно в вероисповедном, иностранными иноками, под влиянием и по совету которых он самочинно и стал ломать русскую заветную святую церковную старину и заменять ее сомнительным новым, что грозит русской церкви всякими бедами и опасностями. Именно поэтому Неронов и считал себя обязанным неустанно бороться с Никоном, как самочинным нововводителем и презрителем родной святой старины. Но прибыв в Москву, Неронов познакомился здесь с новой, недавно напечатанной, книгой Скрижаль, в которой предписывалось креститься тремя, а не двумя перстами, как этого ранее требовал Никон. Самая книга Скрижаль, делающая такие предписания о перстосложении, оказалась свидетельствованной и одобренною четырьмя восточными патриархами. Значит, и в вопросе о перстосложении для крестного знамения Никон оказался не самочинником и новатором, а только проводником и исполнителем воли четырех вселенских патриархов, предающих клятве всех не покоряющихся их распоряжениям. Это окончательно убило в Неронове его прежнюю столь непоколебимую уверенность, что Никон, изменяя русскую церковную старину, действует самочинно, по совету и указаниям очень сомнительных иностранных иноков, и Неронов теперь пошел на примирение, на которое так настойчиво звал его ранее друг его и покровитель Стефан Вонифатьевич. «Кто есмь окаянный аз? стал размышлять смущенный Неронов; со вселенскими патриархи раздор творити не хощу, ниже противен буду: что же ради и под клятвою у них буду? Есть аще угодно будет кое дело Богу, всяко явится, лесть же потребится» ¹⁴⁸.

Наши исследователи, как нечто не подлежащее сомнению, считают обыкновенно Неронова принципиальным противником греков, признающим, что тогдашние греки уже потеряли православие; и есть исследователи, которые утверждают, что именно «участие греческой церкви (в новшествах, вводимых Никоном) вполне убедило Неронова в еретичности этих новшеств». Приведенные выше слова Неронова, что он не хочет противиться вселенским патриархам и быть под их клятвою, будто бы «сказаны были неискренно», что он «и теперь продолжал считать вселенских патриархов впавшими в ересь, вследствие порабощения их неверными, а видимым наружным примирением с церковью хотел только снять с себя соборное проклятие, оставаясь в душе таким же противником преобразований и греческой церкви, как и прежде» ¹⁴⁹.

Указанный взгляд на отношение Неронова к греческой церкви и к вселенским восточным патриархам, уверение, что он будто бы был неискренен, лицемерил, когда заявлял, что не хочет противиться вселенским патриархам и быть под их клятвою, совершенно неверен, так как на самом деле Неронов всегда признавал греческую церковь и вселенских патриархов православными, и вовсе не думал, и даже не допускал мысли, чтобы он, восставая против первоначальных исправлений Никона, в существе дела восставал против самих восточных патриархов. Это потому, что Неронов из всех провинциальных членов кружка ревнителей представлял из себя в этом отношении прямое исключение. Благодаря особым обстоятельствам своей жизни он, так сказать, воспитался на том представлении, тогда у нас сравнительно редком, что греческая церковь и восточные патриархи православны, и что им принадлежит, в известных случаях, высшее право верховного руководства и в русских церковных делах.

Неронов происходил из крестьянской семьи, жившей недалеко от Вологды. Еще будучи юношей, Неронов оставил родное село и пришел в Вологду, где сразу заявил себя горячим и смелым ревнителем благочестия. Он пришел в город на святках, «когда неразумнии люди обыкоша собиратися на бесовския игралища паче прочих дней, налагающе на лица свои личины разные страшные, по подобию демонских зраков». Увидев ряженых, выходящих притом из архиерейского дома, молодой Иоанн «разжегся духом, нача обличати их с дерзновением», за что очень жестоко и был избит ряжеными. Этот первый, не особенно удачный опыт публичной обличительной деятельности, не охладил, однако, ревности Иоанна. Оставив негостеприимную Вологду, он удалился в пределы града Устюга, где «в некоей веси» решился обучиться у одного благочестивого мастера грамоте, без которой для него невозможно было проходить с успехом служение общественного обличителя и наставника благочестию. Медленно давалась Иоанну грамота, «един букварь учаше лето и месяцев шесть», учитель даже опасался за целость его зрения, так как Иоанн «прилежно очима зря в букварь, непрестанно слезы испущаше». Но энергия и усидчивость преодолели все, разум Иоанна, наконец, отверзся и он стал разуметь (читать) писания лучше всех своих сверстников. Оставив пределы Устюга, Иоанн перешел в пределы града Юрьевца Повольского, в село Никольское, где и женился на дочери тамошнего священника. Живя у тестя священника, Неронов ревностно занимался чтением и пением в церкви, и в то же время «видев иереев веси тоя, развращенное житие имущия, непрестанно обличаше их пианства ради и многого бесчинства». И на этот раз обличения не прошли для него даром. Священники написали на него донос патриарху Филарету Никитичу, причем на доносе подписались не только некоторые мирские люди, но и сам тесть Иоанна. Тогда Неронов тихонько ночью оставил село и отправился в Троице-Сергиев монастырь, от которого зависело Никольское. У Троицы один инок, которому Неронов все рассказал о себе, принял в нем участие и свел его в келью тогдашнего знаменитого троицкого архимандрита преп. Дионисия, который приказал ему жить в своей келье. «И живяше Иоанн в келии не мало время с преподобным архимандритом, непрестанно читая книги божественного писания, и в правиле келейном и во всенощных бдениях с ним трудяся. И поведа тому о себе вся подробну». Близко познакомившись с Нероновым, преп. Дионисий написал о нем особое рекомендательное письмо к патриарху Филарету Никитичу, в котором не только вскрыл всю ложь доноса на Иоанна со стороны никольских священников, но и просил патриарха посвятить Иоанна, как вполне достойного, во диаконы. С этим рекомендательным письмом преп. Дионисия Неронов лично явился к Филарету Никитичу, который немедленно посвятил его в диаконы и отправил в Никольское с особой грамотой и приказанием местному начальству сделать розыск и наказать лживых доносчиков на Неронова. Чрез год последний отправился в Москву и Филарет Никитич посвятил его в иерея. С течением времени Неронов стал известен в Москве не только Филарету Никитичу, но и самому царю, многим знатным боярам, которых он, будучи в Москве, ретиво обличал за некоторый иноземный и варварский обычай. Со своей стороны, патриарх Филарет Никитич стал так высоко ценить ревностного по благочестии Иоанна, что нарочно приглашал его к себе в патриархию и даже к своему столу. Так началась и создалась вся начальная карьера и широкая известность Неронова, создалась исключительно благодаря архимандриту Троице-Сергиева монастыря преп. Дионисию и патриарху Филарету Никитичу. Обе эти личности неизбежно должны были оставить глубокий след в воззрениях Неронова с интересующей нас стороны, т. е. со стороны его воззрений на православие восточных патриархов и всей греческой церкви вообще.

Архимандрит Троице Сергиева монастыря преп. Дионисий был убежденным грекофилом и, в известной степени, проводником в тогдашнем русском обществе грекофильских идей. Как мы уже ранее замечали, преп. Дионисий был горячим почитателем преп. Максима Грека, заботился о распространении исправленных им с греческих русских церковных книг, и сам преп. Дионисий, при исправлении им Потребника, в некоторых случаях, прибегал к греческому тексту. Когда он за свои книжные исправления, и особенно за уничтожение в молитве при освящении воды в Богоявление слова и огнем, подвергся заключению в темнице и истязаниям, то его защитником и ходатаем пред царем, а потом и Филаретом Никитичем, был иерусалимский патриарх Феофан, прибывший тогда в Москву и принявший в деле Дионисия, как редкого тогда в Москве грекофила, самое живое и близкое участие. После, посетив Троице-Сергиев монастырь, Феофан оказал преп. Дионисию особую чрезвычайную честь: возложил на его главу свой патриарший, т. е. греческий клобук. Вот к какому человеку пришел молодой причетник Неронов, вот с кем он жил немалое время в одной келье, с кем вместе молился, читал книги и беседовал. Естественно, что преподобный Дионисий внушил и передал Неронову свое высокое уважение и почтение к своему благодетелю, иерусалимскому патриарху, а также и к другим восточным патриархам; у него Неронов научился смотреть на них как на православных, как призванных, в известных случаях, содействовать приведению в порядок русских церковных дел, в чем-либо отступивших от норм, признанных вселенской греческой церковью; от преподобного же Дионисия Неронов научился высоко ставить и чтить сочинения преп. Максима Грека, с которыми он, конечно, хорошо познакомился, проживая у преп. Дионисия.

Если знакомство с преп. Дионисием, первым покровителем и благодетелем Неронова, спасшим его от рук способных на все клеветников, и открывшим ему широкий путь к дальнейшей почетной и влиятельной деятельности, необходимо приводило его к почтительному отношению к восточным патриархам и к признанию их вполне православными: то это убеждение еще более укрепилось в нем благодаря его личному и довольно близкому знакомству с патриархом Филаретом Никитичем, который явился, после преп. Дионисия, вторым его благодетелем. Филарет Никитич, как мы знаем, был тоже убежденным грекофилом. Он поддерживал очень широкие и разнообразные сношения с православным востоком, как ставленник иерусалимского патриарха Феофана, глубоко чтил не только его лично, но и других вселенских патриархов, кое-что исправлял в русской церковной практике по указаниям восточных патриархов, окружал себя приезжавшими в Москву за милостынею греческими иерархами, которые иногда подолгу жили в Москве и пользовались особым расположением и доверием патриарха. Все это, конечно, хорошо видел и знал Неронов, и у него естественно сложилось убеждение, что восточные патриархи, а также и все тогдашние греки, так же православны, как и русские.

Правда, у Неронова мы встречаем такие отзывы об иностранных, т. е. греческих собственно иноках. В челобитной государю он пишет: «и паки молим тя, государя, иностранных иноков, кроме Богом избранных, истине не развратников, коих истине и благочестию ругателей, и ересем вводителей, в совет прияти не буди, дóндеже, государь, искусными мужи искусиши житие их. Зрим бо в них, государь, ни едину от добродетелей: Христова бо смирения не имут, но сатанинскую гордость, и вместо поста многоядение и пиянство любят, вместо, еже Христе ради истаяти тело, мягкость и буйство любят, крестного же знамения на лицы истинны вообразити не хотят, и сложению перст блядословне противятся, яко врази истине и ругатели, на колени же поклонитися Господеви от покоя ради не хотят, и лжу сшивающи самосмышлением, разум божественного писания лукаво скрывающи, своеволне блядут на прелесть безумным человеком». В приведенных словах Неронова, однако, вовсе не заключается той мысли, чтобы он сомневался в православии восточных патриархов и греков вообще, он только говорит, что царю, не испытав предварительно, не следует слушать иностранных (т. е. греческих) неизвестных иноков, так как между ними нередко встречаются такие лица, которые ведут очень предосудительную жизнь и очень подозрительны и ненадежны в вероисповедном отношении, и потому опасны для чистоты православия русских. И в этом случае Неронов ничего не выдумывал, так как к нам тогда с православного востока, под видом угнетаемых турками греков милостыне-собирателей, являлось немало лиц действительно во всех отношениях очень сомнительных и подозрительных. Неронов прямо и указывает царю на одного такого крайне подозрительного иностранца, советов которого, однако, у нас слушают – на известного инока Арсения грека. И самому Никону Неронов прямо в глаза говорил, что Арсений человек крайне сомнительный, не раз менявший свою веру и что за это он сослан был в заточение на Соловки. «А ты, говорил Неронов Никону, ево взял из Соловецкого монастыря на смуту, и устроил того, яко учителя, паче же к тиснению печатному правителя. Свидетели Арсению много, что он порочный человек». На эти обличения Неронова Никон нашелся только ответить: «лгут-де на него (Арсения) старец Григорий, тоде на него солгал, по ненависти, троицкий старец Арсений Суханов, что в Сергиеве монастыре келарь, когда послан быт по государеву указу и по благословению Иосифа патриарха в Иерусалим и в прочия государства». Трудно понять этот ответ Никона об Арсении, как будто Никон действительно ничего не знал об Арсении, хотя подлинное следственное дело о нем, во время которого сам Арсений чистосердечно признался, что он действительно не раз менял веру, дошло даже до нас, и Никону должно бы быть хорошо известно. Во всяком случае, указанные нападки Неронова на иностранных сомнительных иноков и, в частности, на Арсения грека, никак нельзя понимать в смысле выражения Нероновым недоверия к православию всех греков вообще, а тем более самих восточных патриархов.

Неронов говорил Никону патриарху: «святитель! иноземцев (т. е. греков) ты законоположение хвалишь и обычаи тех приемлешь, благоверны и благочестнии тех родители нарицаешь; а мы прежде сего у тебя же слыхали, что многажды ты говаривал нам: гречане-де и малые россии (малороссы) потеряли веру и крепости и добрых нравов нет у них, покой-де и честь тех прельстила, и своим-де нравом работают, а постоянства в них не объявилося и благочестия не мало. А ныне у тебя то и святые люди и закона учители». И в данном случае Неронов ни слова не говорит о том, чтобы он разделял или считал справедливым не раз до патриаршества высказываемое Никоном его убеждение, что греки и малороссы «потеряли веру и крепости и добрых нравов нет у них». Неронов приводит, или вернее, напоминает Никону о его раннейших отзывах о греках и малороссах с той единственной целью, чтобы в глаза уличить Никона в непостоянстве, в изменчивости, в том, что он ныне хвалит и превозносит то, что вчера сам же бранил. В данном случае речи Неронова к Никону имели ту же цель и значение, какое имели и другие его речи подобного же характера. Неронов, например, еще до своей ссылки, говорил Никону: «доселе ты протодиакона Григория и прочих, которые ныне у тебя в крестовой советники его, врагами Божиими и разорительми закона Господня сказывал; а ныне у тебя на соборе то и добрые люди. Прежде сего совет имел ты с протопопом Стефаном… а ныне у тебя те же люди недостойнии стали». Или, например, Неронов говорил Никону: «а се ты укоряет новоуложенную книгу (Уложение царя Алексея Михайловича) и посохом ее попираешь и называешь ее недоброю; а ты и руку приложил, когда ее строили: се ты в те поры называл ее доброю». В этих случаях Неронов, очевидно, нарочно подчеркивает только непостоянство и изменчивость воззрений и отношений Никона, то обстоятельство, что он был одно до патриаршества и совсем иное, когда сделался патриархом.

Таким образом, Неронов, благодаря своему близкому знакомству и хотя временному, но тесному общению с преп. Дионисием, и благодаря своей относительной близости к патриарху Филарету Никитичу, никак не мог быть, да действительно и не был принципиальным противником греческих патриархов. В дошедших и до нас его челобитных, письмах и посланиях, он нигде и ни разу не заявлял, чтобы восточные патриархи и тогдашние греки вообще были неправославны. Следовательно, когда он говорил: «кто есмь окаянный аз? Со вселенскими патриархи раздор творити не хощу, ниже противен буду: что же ради и под клятвою у них буду?», то говорил это не по лицемерию, а искренно и по убеждению.

Но если Неронов не был противником восточных патриархов, вполне признавал их авторитет в делах церковных, то, само собою понятно, он не мог быть и принципиальным противником церковных исправлений Никона, поскольку они совершались последним не по его личному усмотрению, или по совету и указаниям его сомнительных справщиков, а по совету, указаниям и по одобрению восточных патриархов. Против таких исправлений Неронов не думал восставать, и это он с особенной ясностью и определенностью выразил во время своего примирения с Никоном, или точнее: во время своего примирения с церковью. 4-го января 1657 года Неронов, доселе скрывавшийся, неожиданно явился пред Никоном, когда тот шел к обедни, и первым делом поспешил заявить Никону свою основную, руководящую всею его борьбой, мысль: что ты (Никон) един не затеваешь, то дело некрепко; по тебе иной патриарх будет, все твое дело переделывать будет: иная тогда тебе честь будет, святый владыко», т. е. Неронов думает, что многое Никоном в его церковных исправлениях сделано самочинно, только по его собственному умышлению, и что все это непрочно и будет переделано его преемником. В последующих затем препирательствах с Никоном, Неронов опять настойчиво заявляет: «со вселенскими же патриархи несмь противен, яко же глаголеши ты, но тебе единому не покорялся». И потом опять заявляет: «аще ты с ними (вселенскими патриархами) соглашался, аз сему непротивен: то чаю смотри, чтоб истинна была, – аз убо под клятвою вселенских патриарх быти не хощу». И действительно, как мы видели, когда Неронов уверился, что восточные патриархи одобряют не двоеперстие, а троеперстие, он стал, по выражению протопопа Аввакума, «в сложении перстов малодушествовать» т. е. стал креститься тремя перстами. Правда, Неронов, до самого собора 1667 года, служил по старым служебникам и не хотел признавать вновь исправленных Никоном, но на это, со своей точки зрения, он имел полное право, тем более что он публично и открыто не хулил новых служебников. В челобитной царю об избрании преемника Никону, Неронов пишет, что вятский епископ Александр «в тиснении печатном книги ево, Никонова, мудрования ересей полны показа и блужения, рекше превратов». Этим заявлением Неронов хочет сказать царю, что сам он – Неронов ничего не говорит против новоисправленных Никоном служебников и сам их не порицает, но что другие, даже члены высшей церковной иерархии, каков вятский епископ Александр, находят в них ереси и превраты, почему он, Неронов, делом благоразумия и осторожности считает держаться старых служебников, не похуляя однако и новых. И действительно, Неронов до поры до времени, держался старых служебников, причем он это делал с разрешения самих церковных властей, а не своевольно. Так, сам патриарх Никон, примирившись с Нероновым, дозволял ему служить, даже в московском Успенском соборе по старым служебникам, находя, что старые и новые служебники одинаково добры. В 1664 году Симон, архиепископ вологодский, показывал, что бил ему челом Неронов, «чтоб он, архиепископ, благословил ево, Григорья, служить по старым служебникам, которые печатаны при святейшем Иосифе патриархе, а по нынешним де служебником ему, Григорью, не служивать; а вины ему, архиепископу, он, Григорей, на нынешние служебники не сказал». Неронов, со своей стороны, на допросе заявил, что он действительно просил архиепископа Симона разрешить ему служить по старым служебникам, «и преосвященный де архиепископ благословил меня потому старому служебнику служить, когда де ты новых служебников не хулишь и в люди таких речей не износишь». И хотя Симон заявлял, что он будто бы не давал Неронову подобного разрешения, но, в этом случае, вероятнее показание Неронов, так как архиепископ Симон, ставленник и строгий последователь Никона, по его примеру мог разрешить Неронову служить по старым служебникам, не видя в этом ничего зловредного, если только Неронов не хулил, и притом публично, новых служебников. «Преосвященные митрополиты (Иона ростовский и Павел сарский) старца Григорья допрашивали: впредь ему, Григорью, по новым служебникам служить-ли? И старец Григорей преосвященным митрополитом сказал, что ему по-новому служебнику не служить, а служить ему по-старому служебнику». Не видать, чтобы митрополиты запретили Неронову служить по-старому служебнику. И это понятно. Неронов не хотел служить по новым служебникам единственно потому, что не доверял книжным исправлениям Никона, поручившего вести книжные исправления такому крайне ненадежному человеку, каким был Арсений грек. Он не хулил новых книг, а только не принимал их и считал более благоразумным и верным держаться старых. Когда же он узнал, что вселенские патриархи, приехавшие в 1666 году в Москву для суда над Никоном, одобряют, однако, новоисправленный, а не старый служебник, то, каясь чистосердечно в своих прежних прегрешениях, Неронов заявлял вселенским патриархам, что впредь он уже ничего не будет иметь против новоисправленных книг, причем к этому заявлению он делает такое пояснительное дополнение: «доселе держах прежния печатные книги, служебники и сотребники, а новопечатных не хулих до сего собора, токмо не принимах…. И на соборе их о книгах никогда истязан не бых, и аз о том не прикослових».

Итак, Неронов не только признавал восточных патриархов вполне православными и их высший авторитет в русских церковных делах, но и не восставал принципиально против церковных исправлений Никона, если они одобрялись, как правые и законные, восточными патриархами, и в конце признал все новоисправленные книги, как одобренные восточными патриархами, вполне правыми и стал ими пользоваться, совсем оставив старые. Но, в таком случае, что же значит многолетняя борьба Неронова с Никоном, против чего же он собственно боролся?

Во всех своих челобитных, письмах и посланиях, как мы не раз замечали, Неронов изображает нам Никона человеком непостоянным и изменчивым во всем: и в дружбе, и в убеждениях, и в обычных, и в служебных отношениях, – что у Никона ныне хорошо, то завтра, при изменившихся обстоятельствах, может неожиданно оказаться худо, и наоборот. При этом Никон, живописует Неронов, был очень обидчив, нетерпим, пристрастен, склонен слушать всяких недобросовестных доносчиков, был слишком скор и суров на расправу, действуя в этом случае не архипастырски и духовно, как бы следовало, а светски и мучительски. Кроме того, Никон, по изображению Неронова, приближая к себе людей нехороших и особенно – крайне сомнительных и во всех отношениях неблагонадежных иностранных иноков, под влиянием этих последних, стал слишком увлекаться иноземным, стал пренебрежительно-легкомысленно относиться к родной святой старине, давая пред нею решительное преимущество иноземному; без всякой серьезной нужды и достаточных оснований, стал своевольно ломать старые русские установившиеся церковные обычаи и заменять их новыми, что смущает всех благочестивых и нарушает мир церкви. Наконец, Неронов изображает нам Никона человеком зараженным крайним самомнением и чрезвычайной гордостью. Никон, сделавшись патриархом, возомнил о себе чересчур много: стал думать, что его патриаршая власть стоит выше царской, почему он и старался совсем заслонить собою царя, которого действительно из-за патриарха, уверяет Неронов, стало уже совсем не слышно. Но в общем, в представлении Неронова, Никон вовсе не какой-нибудь сознательный еретик, вовсе не враг православия и церкви сознательно, не сосуд дьявола, не предтеча антихриста, каким он потом явился в представлении Аввакума и его единомышленников, а просто только во всех отношениях неустойчивый, увлекающийся, довольно легкомысленный и, в общем, нравственно несостоятельный человек, способный, благодаря своим отрицательным качествам, а в то же время громадной власти и доверию царя, принести своею деятельностью большой вред церкви и государству. Того легендарного Никона, какого мы находим потом у Аввакума и его последователей, у Неронова совсем нет, – Никон у него действительное и притом очень обыкновенное лицо, во многом довольно верное исторически. Неронов ведет, поэтому, энергичную борьбу с Никоном вовсе не как с еретиком, или сознательным врагом церкви и орудием дьявола, а только как с человеком во всех отношениях непригодным для патриаршей кафедры, и даже очень опасным по своим качествам и увлечениям для мира церкви. Поэтому он восстает и ведет борьбу только лично против Никона, которого поскорее нужно лишить патриаршей кафедры и передать ее другому лицу, которое и переделает все, что неподобающего сделал Никон. Такой характер борьбы Неронова только против личности Никона, ясно выражен во всех его челобитных, письмах и посланиях, этот же характер борьбы сказался и в момент его примирения с Никоном.

4 января 1657 года, как мы видели, Неронов явился к Никону, когда тот шел в Успенский собор к литургии, с целью примирения с ним. Но дело примирения вел очень своеобразно, так, как будто он – Неронов был и обвинителем, и судьей Никона, который должен был и оправдаться пред ним и ответить на предъявленные к нему обвинения. Когда после литургии Неронов пришел в патриаршую крестовую, он говорил Никону: «что ты, святитель, приказал меня искать по всему российскому государству, и многих мене ради муками обложил и с детьми разлучил, и рыдати и плакати устроил, инии же в темницах и помроша, – иереи же и людины, – и что вина, ее же ради таково взыскание твориши о мне? – дары убо многи обещеваеши обретшим мене, и чести и достоинства! и се аз есмь пред тобою: что хощеши творити о мне! Со вселенскими же патриархами несмь противен, якоже глаголиши ты, но тебе единому не покорялся». Никон промолчал. Тогда Неронов поднял тон: «Кая тебе честь, владыко святый, говорил он Никону, что всякому еси страшен и друг другу грозя глаголют: знаете ли кто ты? зверь ли лютый, лев, или медведь, или волк? И како отца детем непознавати! Дивлюся, – государевы царевы власти уже не слышать; от тебя всем страх и твои посланники паче царевых всем страшны, и кто же с ними смеет глаголати что, аще силою те озлобляеми теми. Затвержено у них: знаете ли патриарха! Не знаю, который образ или звание приял еси. Ваше убо святительское дело – Христово смирение подражати и Его, пречестного Владыки нашего, святую кротость». На эти резкие до крайности обличения Неронова патриарх ответил: «не могу, батюшко, терпеть». Тогда Неронов, с разрешения патриарха, продолжил свою обличительную речь: «Христос первее пострада по нас, нам оставль образ, да последуем святым его стопам. И кто за тебя будет терпеть? Сего ради вы святители, что всех немощи носити, а не бити, ни мучити; что ради и глава наречешися, яко да добре снабдиши уды своя, и присно теми печешися, и о благих да промышлявши. Аще убо утроба ти болит, всяко не дерзнеши сих ради тоя разрезати и вон испустити, но о здравии тоя множае прилежиши: сице подобает и о врученном ти стаде от Бога предразсуждати, аще бо зриши тех и во мнози неисправлении пребывающих, не мучити тех подобает, но учити и наказовати, и кротце о здравии душ тех промышляти: вси бо суть ти, утроба ти есть, резати и отметати тебе тех не достоит, но исцелити сокрушенные и исправити. А уже не можешь терпеть, почто и великий сей святительский сан прия!"… «Добро было, святитель, подражати тебе кроткого нашего учителя Спаса Христа, а не гордостью и мучением сан держати. Смирен убо сердцем Христос, учитель наш; а ты добре сердит». И патриарх рече: «прости, старец Григорий, не могу терпеть». И Григорий рече: «Кто убо имать терпети, аще не видит образа от тебе? Множае ученик от дел учителя уверитися имать; всегда бо дети обычай и нравы отца боголюбива притяжут, и, еже видят того творяща, последуют ему. Зол нрав отчий, детем развратитися творит; не толико словом врачевати имать лутши послушающих, якоже делом… Тебе, кто каково слово ни молвит и о правде, и ты хочешь искоренить». И в последующее время, уже после примирения и снятия с Неронова соборного проклятия, между ним и Никоном происходили такие сцены: «Доколе тебе, святитель, говорил Неронов Никону, который арестовал было некоторых людей Неронова, мучить невинныя? аз зде, – еже хощеши, твори: людей Божиих страждущих разреши». Патриарх велел отпустить арестованных. Тогда Неронов говорил Никону: «Святитель, будет ли у тебя мучеником тем воздаяние, их же мучил еси туне?» И патриарх рек: «Изволи-де, старец, звати их с нами хлеба ясть». И старец ему рек: «Да где их, бедных, собрать? они ради, от тебя ушодчи!» Или, например, в самом Успенском соборе между Никоном и Нероновым происходили такие сцены: Никон за всенощной приказывает четверить аллилуию. Этим возмущается Неронов, который начинает говорить патриарху: «До чего тебе, патриарх, домутить Росиею? С кем ты советывал, и какое свидетельство произносишь четверишь аллилуия? У нас, в Велицей Росии, преподобный Евфросин псковский много трудився, сниская о сих, и у вселенских патриарх был, вопрошая о вещи сей, и яко же предаша ему тии, сице и той зде в Велицей Росии нам предложи. Бог же забвению труды его не преда, но знаменьми и чудесы прослави его, якоже и прочих великих святых». И патриарх рече: «Вор-де, б… с… Евфросин!» И Григорий рече: «Как таковая дерзость, и как хулу на святых вещаешь? – услышит Бог и смирит тя» ¹⁵⁰.

Из приведенных речей Неронова, с какими он обращался к Никону во время и после примирения, с очевидностью следует, что Неронов в действительности примирялся вовсе не лично с Никоном, а с церковью. И ранее, восставая и борясь с Никоном, Неронов в то же время никогда не восставал против церкви, никогда не думал отделяться от нее ради Никона, никогда не допускал, чтобы ради неприемлемых церковных действий Никона русская церковь что-либо потеряла в своем православии. Поэтому он, несмотря на все проклятия Никона, всегда считал себя истинным и действительным членом церкви. Примиряясь с Никоном, он только хотел, чтобы с него снята была та соборная клятва, какую на него положил вселенский антиохийский патриарх Макарий, которому Никон неверно представил Неронова, как врага и порицателя вселенских восточных патриархов. Когда Никон, воссоединяя с церковью Неронова и снимая с него соборную клятву, спросил его; «Старец Григорий, приобщаещи ли ся святей, соборней и апостольской церкви?» то Неронов с негодованием ответил: «Не вем, яже глаголеши; аз убо никогда отлучен был от святые соборные и апостольския церкви, и собору на меня никакова не бывало, и прения моего, и раздору церковного, ни с кем нет. Прекословия же о святей Троице, или пресечения, или умаления есмь чужд; апостольских преданий несмь разоритель, но Отца и Сына и Святого Духа, в Троице единого Бога, исповедую и славлю, единосущна и нераздельна и несмесна. А что ты на меня клятву положил своею дерзостию, по страсти своей, гневаяся, что я тебе о той же святой, соборной и апостольской церкви правду говорил: так ты и черниговского протопопа Михайла проклял дерзостно, и скуфью с него снял… И патриарх старцу Григорию ничтоже отвещав, точию, плача зело, начат разрешительные молитвы говорить. Такоже и Григорий плака довольно, донележе скончаны быта молитвы. И по разрешении причастися старец святей доре от патриарховы руки». Что примирение Неронова было примирением только с церковью, а не лично с Никоном, что и непосредственно по примирении, и всегда после, Неронов по-прежнему относился лично к Никону враждебно, по-прежнему желал и добивался его удаления с патриаршей кафедры, на это имеются неоспоримые данные. 12 января, значит, непосредственно после примирения, государь и патриарх были у всенощной у Спаса вверху, здесь же был и Григорий. Государь, увидев его, подошел к нему и сказал: «не удаляйся от нас, старец Григорий». И старец ко царю рече: «доколе, государь, тебе терпеть такову Божию врагу (т. е. Никона)? Смутил всею рускою землею и твою царскую честь попрал, и уже твоей власти не слышать, – от него врага всем страх!» И государь, яко устыдевся, скоро от старца отъиде, ничто же ему рече». Спустя два года после оставления Никоном патриаршей кафедры, когда он уже не управлял русской церковью и лично для Неронова был совершенно безопасным человеком, Неронов все-таки хлопочет пред царем, чтобы он поспешил избрать на место Никона нового патриарха: человека кроткого, смиренного, рассудительного, добродетельного по жизни, «со всеми христолюбцы (с Нероновым, конечно, и его друзьями) единомудреннаго». И когда царь медлил исполнить совет Неронова и даже решил передать дело о Никоне на новый собор, на котором присутствовали бы и восточные патриархи, Неронов подает вторую челобитную царю (1664 – 1665 г.), в которой опять настаивает, чтобы государь, только собором одних русских иерархов, немедленно избрал на место Никона нового патриарха, причем о самом Никоне он по-прежнему говорит враждебно и резко. «Сице ли обругавшего (т. е. Никона) святительский престол, человека вне ума суща, еще щадиши, и о сем ли еще сомнишися?» – пишет он государю. «В толикое неистовство пришед (Никон), что по отречении паки архиерейская действует и рукополагает и истинных архиереев и мнихов проклинает!» «Престану, христолюбивый царю, ревнителя благочестия истинные свидетельства воспоминати, ихже изряднейше сам веси, о суеумном оном (т. е. Никоне), не реку человеке, но звере». «И почто ты, христолюбивый царю, сомнишися, или мниши, яко утаилося во всех странах блужение Никоново, всей державе царствия твоего крайнее бесчестие приносящее, и от Бога праведный гнев приводящее, и многих бед и скорбей все благочестивое ти царство исполняющее! Нужно, христолюбивый царю, собору быти о прелестном его мудровании и о исправлении церковном, а не о нем самом: он убо самоосужден и правильне и праведне всея области собором отставлен, яко ругатель царствующего града престолу» ¹⁵¹.

Очевидно, Неронов, примиряясь с Никоном, в действительности примирялся не с ним, а только с церковью, к самому же Никону он до самой своей смерти относился по-прежнему враждебно, а ко всей его патриаршей деятельности – отрицательно; и хотя потом, на соборе 1667 года, он и принял новоисправленные книги, но принял потому, что они были одобрены вселенскими восточными патриархами, авторитет которых ручался ему, что ими можно пользоваться без вреда для благочестия и спасения.

В деле примирения Неронова с Никоном особого внимания заслуживает поведение Никона, который проявил здесь такую необычную для него сдержанность, снисходительность, терпимость и даже мягкость к своему задорному и неуступчивому противнику, которого он ранее беспощадно преследовал. Очевидно, были какие-то очень серьезные причины, которые побуждали Никона действовать таким совершенно необычным для него образом. Нам представляется дело в таком виде. Уже несколько лет прошло, как Никон вел неустанную борьбу с враждебными ему членами прежнего кружка ревнителей благочестия, думая в конце уничтожить их и тем сломить всякую оппозицию своим церковным реформам. Все средства, какие только были в руках всемогущего патриарха, он употребил на борьбу со своими противниками: отдаленные ссылки, заточения, лишение сана, соборные осуждения и проклятия, – все это было пущено в ход, все это было испытано и все это, оказалось, ни к чему не повело, не достигало своей цели. Разгромленный, казалось, кружок ревнителей по-прежнему стоял против него полный сил и энергии, по-прежнему не он, Никон, а ревнители пользовались повсюду расположением и симпатиями. Никон гонит и всячески преследует их, но они повсюду находят себе сочувствие, друзей, последователей, их везде охотно и с почетом принимают, дают им, несмотря на грозные предписания патриарха, полную свободу видеться, сноситься с друзьями в самых местах заточения; в случае бегства, им помогают, дают надежный приют, укрывают от поисков патриарших сыщиков и даже сами идут в тюрьму, лишь бы только скрыть гонимых от патриарха и, что особенно замечательно, даже сам царь принимает в этом участие против своего «собиннаго» друга. Очевидно, кружок ревнителей обладал такой силой, для борьбы с которой ссылок, заточений и анафем было недостаточно, так как все эти усиленные репрессивные меры не только не умаляли и не ослабляли значения кружка, а наоборот: еще более усиливали его, повсюду завоевывали ему народные симпатии, окружали его членов ореолом мученичества, страдальцев за правду, за старое всеми чтимое русское благочестие, а Никону во всех слоях народонаселения создавали врагов. Как человек очень умный, Никон в конце должен был признать, что бороться с ревнителями одними внешними репрессивными мерами невозможно, и он тактично пошел было на уступки. На этот же путь толкали его и другие обстоятельства. В конце патриаршества у Никона заметно спадает его прежний реформаторский пыл и увлечение своей реформаторской деятельностью; у него вырабатывается более трезвый и правильный взгляд на свои собственные реформы, и он постепенно приходит к убеждению, что и старые русские церковные обычаи и особенности сами по себе совершенно безвредны и безразличны в делах веры и благочестия, и, как такие, допустимы в церковной практике, и потому из-за них, как его уже учили из Константинополя, рабу господню не подобает сваритися, а следует относиться к ним терпимо и снисходительно. Это Никон открыто и признал, заявив Неронову, что старые и новые служебники одинаково добры, что можно служить по тем и другим. Самое положение Никона во время примирения его с Нероновым во многом уже было не то, что ранее. Он не имел более поддержки в лице царского духовника, протопопа Стефана Вонифатьевича, который умер, и недаром, конечно, Никон ездил на могилу Стефана и там много плакал. В это время в Москве уже не было и антиохийского патриарха Макария, который подкреплял Никона своими советами, выдвигал, где нужно и в интересах Никона, свой авторитет вселенского патриарха, так что Никон теперь почувствовал себя совсем одиноким пред своими многочисленными и неуступчивыми врагами, силы которых все более возрастали и крепли, тогда как к нему все относились только враждебно. Своим гордым, надменным обращением с сановитыми боярами, Никон вооружил против себя бояр: своим патриаршим деспотизмом – всех архиереев; своими строгостями и суровыми, доходившими до жестокости, расправами – все духовенство; своими грекофильскими реформами – всех сторонников родной старины; борьбой против икон франкского письма и против предметов западной культуры, начинавших тогда появляться в обстановке жизни некоторых знатных и богатых лиц, – всех тогдашних западников; – словом он вооружил против себя решительно всех и нигде не имел для себя прочной оперы. Даже греки, по советам и указаниям которых он производил свои церковные реформы, скоро изменили ему и перешли на сторону его врагов. Оставался один царь, который создал Никона патриарха, церковного реформатора и великого государя, и без которого сам по себе Никон ничего бы не значил и не мог бы сделать ни одного реформаторского шага, – расположение царя значило для Никона всё, и он мог бороться со всеми и против всех, лишь бы только царь неизменно оказывал ему, как и прежде, свое полное благоволение и доверие. Но и отношение царя к Никону за последнее время значительно изменилось. Это как нельзя более ясно сказалось в деле Неронова. Последний, с согласия и одобрения царя, но тайно от Никона, был пострижен в монахи, и в то время как Никон всюду разыскивал Неронова, тот спокойно целые сорок дней проживал у царского духовника протопопа Стефана Вонифатьевича, о чем хорошо знал царь, но ничего об этом не сказал Никону и не выдал ему Неронова. Но этого мало. Царь послал в Холмогоры указ освободить из тюрьмы двух работников Неронова, которые были пойманы агентами Никона и посажены в тюрьму. Из этого случая Никон увидал, что царь относится к нему, его «собинному другу», уже далеко не так, как прежде, что он, хотя и не явно, покровительствует его врагу Неронову, и не одобряет дальнейших его преследований Никоном. При таких-то обстоятельствах Никон и пошел на примирение с Нероновым, несмотря на всю заносчивость и даже грубость последнего: он хотел этим доставить удовольствие царю, который всегда был за такое примирение. Но улучшить этим свои отношения к царю Никону не удалось.