В защиту свободного научного исследования в области библиологии

В 1876 г., когда я сидел еще на студенческой скамье и был занят обработкою своей магистерской диссертации, ректор Академии преосв. Филарет, бывший впоследствии епископом рижским, приглашал меня иногда к себе для бесед, которые были глубоко интересными и поучительными и служили как бы дополнением к лекциям его по Свящ. Писанию Ветхого Завета. В беседах этих он проявлял не только ту глубину, основательность и твердость мысли, ту богатейшую эрудицию и тот блестящий дар слова, которые привлекали внимание его слушателей в официальной аудитории, но также необычайную теплоту и живость чувства. Не стесняемый какою-либо определенною программою, он касался здесь самых разнообразных вопросов из области библиологии, чувствуя, очевидно, глубокую душевную потребность высказать хотя бы пред одним из своих слушателей то, чего он не мог изложить в своих официальных лекциях, – те результаты своего глубокого изучения и размышлений, которые в тот или другой момент в особенности занимали его мысль и чувство. Но главным предметом его бесед служило состояние библиологии в прежнее и новое время. Он с чувством глубокого уважения очерчивал важнейшие труды древнейших деятелей по изучению Св. Писания (до половины XVII в.), положивших основание к правильному уразумению библейского текста и к решению важнейших вопросов, входящих в область библейской Исагогики, отмечая в особенности их горячую любовь к истине, соединенную с высоким уважением к Слову Божию, ту самоотверженность, с которою многие из них углублялись в изучение Св. Писания, и те громадные знания, которые приобретались ими путем упорного, кропотливого и большею частью самостоятельного труда, вследствие чего и самые ошибки этих тружеников, чуждых намеренного уклонения от истины, являются поучительными и извинительными. Но по мере того, как он переходил к характеристике новейших представителей библиологии (за последние два века), тон его бесед все чаще и чаще принимал мрачный характер. Отмечая те громадные успехи, которых западно-европейская культура достигла в последние два века в разнообразных областях науки и искусства и в особенности в выработке методов и приемов научного исследования, и то благотворное влияние, которое результаты этого культурного развития отчасти уже оказали и еще более могли бы оказать, при надлежащем применении, на изучение Св. Писания, он с особым вниманием останавливался на отрицательных сторонах этого влияния и на выяснении основных недостатков в трудах современных западных ученых и ближайших предшественников их по изучению священных ветхозаветных книг. Католические богословы сохранили прежнее благоговение к Слову Божию и высокое уважение, нередко даже преувеличенное, к авторитету церкви и церковному преданию, но они мало внимания обращают на новейшие методы критического исследования памятников письменности и на успехи, достигнутые в последнее время в разнообразных областях знания, пользуясь большей частью прежними приемами исследования книг Св. Писания и почерпая научные знания главным образом из трудов своих предшественников. От этих недостатков большею частью свободны протестантские ученые; но они впадают в другие, более крупные и могущие иметь более вредное влияние недостатки: отвергнув предание и признав руководительным началом личное внутреннее убеждение, они открывают чрез это широкий простор произволу и стремятся большею частью не столько к изысканию истины, сколько к опровержению воззрений, основывающихся на веровании в авторитет Св. Писания и церкви и в церковные предания, к низведению книг Св. Писания на один уровень с обыкновенными человеческими произведениями и к тому, чтобы блеснуть новизною своих воззрений или оригинальностью и остроумием своих гипотетических построений, пользуясь при этом не столько методами строго-научной критики, сколько теми приемами гиперкритики, несостоятельность которых ясна для каждого беспристрастного исследователя. Хотя эти недостатки главным образом обнаруживаются у богословов рационалистического направления, но ими более или менее страдают и все прочие протестантские богословы, не исключая и представителей так называемого ортодоксального направления. Но в особенности тон его бесед делался мрачным, когда он касался русской библиологической литературы. С чувством глубокой скорби он указывал на крайнюю скудость ее сравнительно с западноевропейскою и на недостаток самостоятельности в большей части научных трудов по Св. Писанию, в частности же на обнаруживающуюся в последнее время среди наших богословов, и в особенности богословов молодых или начинающих, слишком большую зависимость от протестантских богословов. Причины этого печального явления в нашей современной библиологической литературе, по его мнению, заключаются отчасти в имеющем притягательную силу для наших богословов соответствии, часто только кажущемся, протестантских трудов по библиологии современным научным требованиям, а главным образом в недостатке у большинства наших богословов надлежащего критического такта и тех разнообразных основательных научных знаний и в особенности знаний филологических, которые необходимы для более или менее самостоятельного и строго научного исследования книг Св. Писания. Ветхозаветные книги Св. Писания представляют собою собственно памятники священной древне-еврейской письменности. Поэтому к ним должны быть применяемы в общем те же научные приемы исследования, какие применяются к исследованию каждого древнего памятника письменности. В основу исследования каждой книги, дошедшей до нас в нескольких текстах, должно быть положено критическое изучение всех текстов ее, установление правильного чтения каждого выражения, каждого слова в ней, тщательное изучение языка и содержания ее и сличение ее с другими сходными с нею памятниками библейской и вне библейской письменности. Здесь, в этой работе заключается ключ не только к правильному пониманию содержания той или другой книги, но и к решению почти всех важнейших вопросов, возникающих при научном изучении этих книг¹. А эта работа может быть по плечу лишь лицу, обладающему основательными знаниями из всех областей филологии: языковедения, критики, герменевтики, древней истории, литературы восточных народов и др.

Прошло уже более 25 лет после этих бесед преосв. Филарета. В течение этого времени среди западноевропейских и особенно протестантских библиологов происходила оживленная научная деятельность: выступил целый ряд новых более или менее выдающихся деятелей, явилось несколько новых направлений или теорий, появилось множество новых ученых работ по различным вопросам библиологии. В это время также наша богословская литература обогатилась многими новыми учеными трудами по библиологии, из которых некоторые составляют плод глубокого и самостоятельного изучения Св. Писания и могли бы занять почетное место даже в гораздо более богатой, чем наша, западноевропейской библиологической литературе. Тем не менее, суждения преосв. Филарета о современной ему библиологической литературе остаются в силе и по отношению к последнему двадцатипятилетию: католическая и протестантская библиологическая литература доселе удерживает в сущности тот же характер, какой она имела 25 лет тому назад, а наша научная литература по Св. Писанию до сего времени остается очень бедною, и в особенности бедною более или менее самостоятельными исследованиями. В ней так же, как и прежде, если не еще более, замечается чрезмерное увлечение протестантскою литературою. Конечно, основательное изучение Св. Писания в настоящее время невозможно без тщательного изучения протестантской библиологической литературы, лучшими представителями которой библиология возведена на уровень современных научных знаний, разработаны методы и приемы для научного исследования Св. Писания и даны образцы научного изъяснения многих книг Ветхого и Нового Завета. Но громадное большинство протестантских журнальных статей, отдельных брошюр и книг по библиологии имеют лишь мнимонаучный характер и, по справедливому замечанию профессора протоиерея Н.А. Елеонского, «не могут содействовать ни основательному ознакомлению с историею священной ветхозаветной литературы, ни правильному пониманию содержания этой литературы. Ибо результаты, к которым приходят авторы упомянутых статей, брошюр и книг, или крайне отрицательные, или же совершенно произвольные, фантастические²». Поэтому при пользовании трудами протестантских ученых³ требуется особая осторожность и тщательная критическая поверка, – в этом случае в особенности следует помнить и свято соблюдать заповедь Апостола: вся искушающее, добрая держите (1Сол.5:21). К сожалению, некоторые из наших богословов, увлекаясь мнимонаучным характером, оригинальностью и либеральным тоном разного рода библиологических теорий, забывают эту мудрую заповедь. Они принимают, без надлежащей критической поверки, мнения и суждения по разным вопросам библиологии, пользующиеся наиболее широким распространением среди протестантских богословов, за не подлежащие сомнению научные истины и не столько изучают текст Св. Писания, сколько изучают и применяют к нему разного рода теории и гипотезы, имеющие большей частью тенденциозный характер и построенные не на твердо обоснованных научных данных, а на разного рода предположениях и более или менее остроумных сближениях или на произвольных переделках библейского текста и извращении смысла тех или других мест его. Подобного рода богословы дозволяют себе критическое отношение обыкновенно лишь к таким мнениям, которые находятся в прямом противоречии с догматическим учением нашей церкви и с верованием в богодухновенность канонических книг или относительно которых существует разногласие в протестантской богословской литературе и, принимая одно из мнений за наиболее достоверное, приводят в подтверждение его и в опровержение прочих большею частью не собственные доводы, а заимствованные также у протестантских богословов. Увлечению наших библеистов протестантскими воззрениями в значительной степени сопутствует также самая бедность нашей библиологической литературы, вынуждающая наших богословов в своих научных трудах пользоваться почти исключительно иностранными пособиями, и недостаток таких исследований, в которых мнения протестантских ученых проверялись бы беспристрастною критикою и освещались бы православною точкою зрения. У нас до последнего времени не было даже ни одного руководства, которое представляло бы научное и вместе строго православное решение основных библиологических вопросов, входящих в область ветхозаветной Исагогики. Только в настоящем году в Казани было издано профессором П. Юнгеровым такого рода руководство под заглавием: «Общее историко-критическое введение в священные ветхозаветные книги». Позволим себе выразить надежду, что почтенный автор, в интересах русской православной библейской науки, не замедлит завершить свой прекрасный труд «Частным Введением».

В последнее 25-летие и уровень научных знаний наших богословов остался почти тот же, и в частности филология доселе составляет Ахиллесову пяту многих наших библеистов. Хотя мы имеем ряд капитальных трудов по библейской филологии, хотя есть у нас и такого рода библиологические капитальные исследования, в основе которых лежит критико-филологическое изучение текста и содержание той или другой книги Св. Писания; однако в большей части наших библиологических трудов не видно более или менее систематического пользования приемами филологической критики. Некоторые из наших библеистов не имеют ясного представления даже о самом характере и значении филологической критики: вносят в свои библиологические труды критико-филологический материал, как научный балласт, не имеющий отношения к результатам исследования, заимствуя его, без надлежащей поверки, из исследований западных ученых и пользуясь им лишь в виде исключения, – при объяснении речи и каких-либо частнейших вопросов или отдельных слов и выражений, и предпочитают устанавливать смысл тех или других мест Св. Писания путем аналогий, определения логической связи и последовательности, контекста речи и т.п., т.е. таким путем, который имеет более или менее субъективный характер и в особенности легко поддается злоупотреблению, вследствие чего им так охотно пользуется гиперкритика для произвольных переделок библейского текста и извращения смысла его. В нашей не только светской, но и духовной печати нередко выражаются мнения даже о совершенной бесполезности филологического образования для православного богослова или о возможности заменить древние языки в наших духовных семинариях и академиях новыми, так как все то, что может дать изучение древних языков православному богослову, уже сделано западными учеными и при том гораздо лучше, чем сами мы могли бы это сделать, а поэтому нашим богословам, за исключением разве тех, которые специально посвящают себя ученой деятельности, бесполезно пускаться в филологические изыскания, но следует пользоваться трудами западных ученых по этой части. Подобного рода непризванные советники упускают из внимания то, что более или менее основательное изучение большей части богословских наук и в особенности Св. Писания, лежащего в основе всех их, невозможно без изучения древних языков, что западными учеными далеко не все и далеко не так сделано, что и как должно быть сделано в интересах истины и православного богословия, и что, отказываясь от филологического образования, мы лишаем себя возможности сознательного и критического отношения к разнообразным, нередко противоречивым и тенденциозным суждениям западных ученых и обрекаем себя на вечное рабское подчинение им. Я считаю нужным обратить внимание на этот вопрос в особенности потому, что в последнее время в обществе снова начались толки о бесполезности изучения древних языков для богословского образования, находящие отражение и в печати. Так, в статьях: «Классицизм в духовных семинариях» и «Богословие и классицизм», напечатанных в №№ 209 и 216 С.-Петербургских Ведомостей за настоящий год (3 и 10 августа), какие-то Г. К. и С., основываясь на неимоверных, могущих (по нашему убеждению) случайно встретиться разве только в одной-двух семинариях, но не могущих иметь места во многих и тем более во всех семинариях, недостатках в преподавании древних языков и на том, что древние языки не находят будто бы никакого применения при изучении богословских наук в духовных семинариях и что для сельских батюшек совершенно излишне чтение творений св. отцов в подлиннике (ради чего будто бы и введено преподавание древних языков в семинариях), так как все святоотеческие творения переведены на русский язык, приходят к заключению о «совершенной бесполезности изучения древних языков в духовных семинариях». Второй из этих авторов, г. С. находит бесполезным изучение древних языков и для «академического богословия». «Чтобы не в излишние подробности, достаточно», говорит он, «сослаться на традиционное, десятками лет установившееся и проверенное (?) студенческое убеждение, согласно которому для успешного прохождения академического курса требуется хорошее знание немецкого языка, но не древних. И семестровые, и выпускные кандидатские работы составляются главнейшим образом при помощи немецких пособий, где студент находит все: и критику латинского или греческого текста, и тщательнейший филологический разбор и пространные комментарии. По сравнению с этим ученым трудом свои измышления (?) всегда кажутся детской фантазией, да они и на деле бывают таковы, – потому-то знание немецкого языка считается почти безусловно обязательным для каждого хорошего студента академии, а в последние годы, пожалуй, еще знакомство с английским, в виду значительного роста богословской английской литературы. Время самостоятельного исследования для русского академического богословия еще не пришло (?), а потому даже кандидаты духовных академий с полным правом(?) могут считать дни т и годы, истраченные на изучение древних языков, потерянными. Латинский язык облегчает знакомство с французским, но богословская литература последнего не годится (?) для работ студентов академий. Поэтому-то нам кажется, что хотя для самостоятельной научной работы в области богословия, такой, которой посвящается вся жизнь, и необходимо знание древних языков, но ни в духовных академиях, ни тем более в духовных семинариях изучаемое богословие нисколько (?) не требует для усвоения подобных познаний, а потому с полным правом (?) можно считать нынешний классицизм духовной школы существующим лишь по недоразумению, да по старой привычке к латинскому языку, на котором полстолетия тому назад еще сообщали ученикам свои лекции семинарские преподаватели, именовавшиеся профессорами». Многое можно было бы сказать по поводу этих крайне легкомысленных рассуждений, в которых автор настолько увлекается идеею о бесполезности изучения древних языков, что не замечает даже того, что и пользоваться немецкими пособиями, заключающими в себе «критику латинского или греческого текста, тщательнейший филологический разбор и пространные комментарии», немыслимо без знания древних языков. Но, находя здесь неуместным входить в подробный разбор этих рассуждений, я ограничусь повторением того, что в № 210 той же газеты (4 авг.) говорит известный наш ученый, профессор В.И. Модестов по поводу первой из указанных статей и что в значительной части применимо также и к рассуждениям г. С. «Я, в свое время много занимавшийся школьным вопросом, да и теперь следящий с интересом за его движением, всегда думал, что, быть может, не очень далеко время, когда древние языки под напором общества, стремящегося в главной массе своей к понижению уровня среднего образования, перестанут преподаваться в гимназиях, но в тоже время находил долю спасения для серьезного образования в России в том, что древние языки никогда не будут вычеркнуты из программы наших духовных учебных заведений. Так я думал не только потому, что в наших духовных заведениях взгляд на серьезность образования всегда был строже, чем в светских, но и потому, что богословское образование без знакомства с греческим и латинским языком прямо невозможно, как и потому, что тот и другой языки суть главные языки христианской вселенской церкви, тогда как другие языки этой церкви, языки национальные, суть языки для нее побочные. Читать в подлиннике творения св. отцов не обязательно ни для кого, кроме тех, кто занимается богословскими науками ученым образом, но понимать греческий и латинский тексты Евангелия очень важно для всякого, кто хотя бы только учится богословию, а понимать греческие и латинские термины богослужения православного и католического прямо необходимо для лица, носящего звание священнослужителя. Если протестанты и католики и теперь обвиняют наше духовенство в недостатке ученого образования, то в какое же положение наше духовенство стало бы к иностранным духовенствам тогда, когда оно потеряло бы и самые основы духовного образования? Автор статьи в доказательство своего взгляда на вещи приводит то, что древние языки в настоящее время худо преподаются и худо изучаются в семинариях, но факт этот, – если сообщение автора есть действительно факт, – говорит только о том, что заведывание делом образования в наших духовных школах находится не в надлежащих руках в настоящее время и что следует этот недостаток исправить. Делать же из него вывод о ненужности изучения древних языков там, где это изучение настоятельно необходимо, значит совсем забыть о логике». К этим глубоко основательным и поучительным словам достопочтимого профессора мы позволим себе сделать маленькое дополнение. Если всегда важно изучение Св. Писания и в частности Нового Завета по основным текстам, как главное средство для уяснения истинного смысла Св. Писания, для утверждения истин православного догматического и нравственного учения и для обличения еретических и сектантских лжеучений, основывающихся главным образом на неправильном толковании тех или других мест Св. Писания; то в особенности оно важно в настоящее время, когда в нашем обществе стал развиваться особый интерес к чтению Евангелий и уяснению смысла их, но вместе с тем стали распространяться также лжетолкования евангельского текста, благодаря отчасти влиянию Л.Н. Толстого, издавшего тенденциозное, извращенное изъяснение Евангелий, а отчасти неспособности самих толкователей уяснять смысл тех или других мест в Евангелиях без изучения подлинного текста их. Поэтому в настоящее время наши священнослужители и ученые богословы, как призванные быть руководителями православного общества, в особенности должны сосредотачивать внимание на тщательном изучении основных текстов Св. Писания и быть способными к критической оценке тех лжетолкований библейского текста, которые распространяются, с одной стороны, западными учеными, а с другой – нашими сектантами и некоторыми из членов нашего православного общества. Делать заключение о безнадежности изучения древних языков в академиях на основании «студенческого убеждения» в необходимости, «для успешного прохождения академического курса», хорошего знания немецкого языка, а не древних, по меньшей мере, нелогично, тем более, что сам г. С. признает необходимым знание древних языков «для самостоятельной научной работы в области богословия», т.е. для такой работы, подготовление к которой составляет одну из главных задач академического образования. Весьма сомнительна и самая достоверность этого «убеждения». По крайней мере в той академии, в которой я получил образование и в которой в течение многих лет состою преподавателем, хотя студентами всегда придавалось большое значение немецкому языку, как дающему возможность ознакомиться с весьма богатою немецкою богословскою литературою, тем не менее не оставлялись без внимания и древние языки, как находящие применение при изучении богословских и других наук и при составлении кандидатских сочинений⁴. Мною прочитано несколько десятков кандидатских работ, и во многих из них я находил широкое применение изучения древних языков к делу, и при том такое, которое отнюдь нельзя назвать «детской фантазией». Приходилось мне также читать очень удачные студенческие работы, предметом которых служили такие произведения древних церковных писателей, которые не переведены на доступные для студентов новые языки и понимание которых возможно лишь для лиц, обладающих очень хорошими знаниями по древним языкам. Тем не менее, следует признать как несомненный факт то, что студенты академии, стесненные кратковременностью срока и побуждаемые стремлением писать кандидатские сочинения возможно большего объема, составляют эти работы большей частью по немецким пособиям без надлежащей проверки последних по первоисточникам⁵. Этот факт, прискорбный сам по себе, в особенности оказывается прискорбным потому, что недостаток надлежащего критического отношения к мнениям и суждениям западных ученых у некоторых у наших начинающих богословов обращается как бы в привычку и отражается на всей последующей богословско-литературной деятельности их. Поэтому следует не применяться к явно ошибочному «студенческому убеждению», могущему приводить к очень прискорбным последствиям, а позаботиться об устранении недостатков (если таковые действительно существуют), подавших повод к этому убеждению, и отвести филологическому элементу подобающее место как при изучении богословских наук, так в богословско-литературных трудах и в особенности в работах библиографического характера.

Указанные нами недостатки нашей библиологической литературы стоят в связи также с общими, крайне неблагоприятными условиями, с которыми приходится иметь дело большинству наших тружеников науки, и в особенности с недостатками нашей научной критики.

Мы, русские, отличаемся особым пристрастием ко всему не русскому и невниманием или пренебрежением к своему, национальному. У нас нередко даже очень хорошие работы наших ученых тружеников критика обходит молчанием. Она не считает своим долгом отмечать каждую ученую работу, дающую новое освещение какого-либо более или менее важного научного вопроса и содействующую более правильному пониманию его, ободрят наших тружеников науки вниманием к их трудам и надлежащей оценкой научного значения последних и поощрят их к продолжению деятельности их на пользу науки. Критика наша сравнительно редко относится с сочувствием к трудам наших ученых и делает вполне одобрительные отзывы о них, а в особенности если эти труды направлены против каких-либо излюбленных теорий или либеральных воззрений. У нас преобладают критические отзывы более или менее отрицательного характера, далеко не всегда соответствующие характеру критикуемых сочинений. Конечно, в каждой даже из лучших ученых работ можно находить недостатки, иногда довольно важные, и выяснение их нельзя не поставить в заслугу критике. Нередко критические статьи вносят весьма существенные поправки, дополнения и разъяснения и иногда даже имеют более важное научное значение, нежели сочинения, по поводу которых они написаны. Но для подобного рода статей требуется, с одной стороны, полное беспристрастие, а с другой – глубокое и основательное изучение предмета, – качества, из которых если не первым, то вторым большинство лиц, берущихся за оценку научных трудов, не обладают, между тем как наклонностью отмечать недостатки в тех или других сочинениях отличается большинство критиков, не исключая и тех, которые впервые знакомятся с предметом из критикуемого сочинения и не считают своим долгом не только познакомиться с литературою предмета, но даже прочитать более или менее внимательно критикуемое сочинение, а ограничиваются лишь беглым просмотром нескольких страниц из него, и, тем не менее желают блеснуть своими мнимыми знаниями, показать свое превосходство в научном отношении перед автором и угодить вкусу большинства читателей, почерпающих свое знакомство с учеными работами из критических статей и в особенности интересующихся теми статьями, которые имеют отрицательный характер. Не удивительно поэтому, что подобного рода критики нередко высказывают докторальным тоном, как непререкаемые истины, такие суждения, которые свидетельствуют лишь о незнании дела критиками, и, с целью выставить какое-либо сочинение в наиболее невыгодном свете, излагают в извращенном виде мысли автора, приписывают ему мнения или суждения, которых он совсем не высказал, выставляя в качестве несомненных научных истин разного рода гипотезы и предположения или такого рода доводы и объяснения, несостоятельность которых была выяснена автором, без всяких доказательств одно в критикуемом сочинении признают недоказанным, другое неправильным или неясным, иное не имеющим научного значения или ненужным и т.п. Некоторые критики, даже признавая какую-либо работу заслуживающею полного одобрения, тем не менее, считают нужным высмеять автора и приписать ему ряд нелепостей, рассчитывая на вкусы и легкомыслие большинства читателей, незнакомых с критикуемым сочинением, и не принимая во внимание того, что наиболее серьезные из них скорее признают эти нелепости результатом недомыслия критика и скороспелых его заключений или перетасовок и передержек, нежели припишут их автору серьезного многолетнего труда, тщательно и, без сомнения, неоднократно обдумывавшему каждое свое выражение прежде, нежели напечатать свою работу. У нас никто из тружеников науки, за исключением тех, ученая репутация которых прочно установилась, не может быть уверен в том, что труд его, как бы ни был он тщателен, не подвергнется, по появления в печати, незаслуженных резким нападениям и даже осмеянию, и для того, чтобы публично выступить со своею ученою работою, от большинства авторов требуется, кроме тяжелого труда и материальных жертв, немало мужества и самоотречения, тем более, что авторы большей частью лишены у нас даже возможности самообороны: редакции журналов, помещая критические статьи своих сотрудников, полные резких нападений, обыкновенно не вникают в то, насколько последние справедливы, и считают излишним следовать правилу «audiatur et altera pars», – они никогда почти не соглашаются печатать у себя опровержения или объяснения авторов на подобного рода статьи, как бы справедливы ни были эти объяснения.

В связи с указанными недостатками критики стоит тот общеизвестный факт, что у нас есть немало лиц, которые среди людей, близко знающих их, вполне справедливо пользуются репутацией солидных ученых, могущих обогатить нашу богословскую литературу многими ценными вкладами, но которые лишь в случае крайней необходимости (как, напр., для получения высших ученых степеней) выступают с своими учеными трудами в печать. Хотя факт этот может быть объясняем крайней требовательностью этих лиц к себе и слишком высоким представлением их о науке и печатном слове; но в значительной степени он объясняется, без сомнении, опасением этих лиц подвергнуть то, что наиболее ценно для них, – свою ученую репутацию и плоды своего многолетнего упорного труда оскорблению или поруганию со стороны непризнанных ценителей.

Неудивительно поэтому, что многие весьма важные библиологические вопросы доселе остаются у нас без научного исследования и что наша библиологическая литература наполняется не столько самостоятельными научными исследованиями, сколько переводами, компиляциями, переделками, имеющими иногда вид праздного переливания из пустого в порожнее, и т.п. скороспелыми трудами лиц, не могущих или не находящих нужным строго-критически относиться к господствующим в протестантской библиологической литературе воззрениям и не принимающих во внимание насущные потребности православной богословской науки и обязательность для православного богослова при рассмотрении библиологических вопросов иметь в виду не только научные требования, но и православную точку зрения.

Взявшись за исследование одного из важнейших и наиболее трудных библиологических вопросов, именно вопроса и происхождении книги Товита, я старался по возможности избегать указанных недостатков и поставил себе задачею в самых широких размерах воспользоваться предоставляемой православной церковью исследователям неканонических книг, как небогодухновенных, свободою научного исследования в противоположность католическим ученым, ограничиваемым в своих суждениях авторитетом римско-католической церкви, возведшей эту книгу на один уровень с каноническими и тем из наших богословов, которые сами ограничивают себя, подчиняясь авторитету протестантских ученых и не допуская свободного, критического отношения к господствующим среди последних мнениям; но вместе с тем я считал необходимым иметь в виду также православную точку зрения, упускаемую из внимания некоторыми из наших богословов. В основу же своего исследования я положил критико-филологическое изучение текстов и содержания книги, воспользовавшись тем методом, который был рекомендован преосв. Филаретом и который практикуется многими из лучших западных ученых, но мало применяется к делу нашими богословами.

Мое сочинение обратило на себя внимание нашей печати и было встречено общим одобрением⁶, ясно показывающим, ясно показывающим, что труд мой не был бесполезен и что он более или менее удовлетворяет одной из насущных потребностей нашей богословской науки. Среди этих одобрительных отзывов резким диссонансном звучит рецензия на мое сочинение, напечатанная в майской книжке журнала «Богословский Вестник» за настоящий год. Здесь хотя также признаются некоторые достоинства за моим трудом, но вместе с тем указывается на целый ряд недостатков и высказывается в общем такого рода суждение о моем труде, что если бы оно было основательным, то я должен был бы прийти к печальному заключению: oleum et operam perdidi. Рецензия эта принадлежит собственно к числу таких, на которые авторы сочинений большей частью не отвечают, предоставляя самим читателям судить о том, насколько основательны суждения рецензента, и если я считаю нужным войти в рассмотрение ее, то делаю это, с одной стороны, потому, что она имеет принципиальный характер и tacito modo направлена против свободы научного исследования, стремясь к закреплению тех уз, которые добровольно налагают на себя некоторые из наших библиологов, принимая, без надлежащей критической поверки, господствующие в протестантской библиологической литературе воззрения за несомненные научные истины, а с другой – потому, что она служит наглядным доказательством слабости тех оснований, на которых утверждаются отрицательные воззрения на книгу Товита, и таким образом подтверждает, вопреки намерению рецензента, основательность тех заключений, к которым я прихожу в своем исследовании.

Рецензент, выступая защитником отрицательных воззрений на книгу Товита, прежде всего, старается поколебать мои заключения о превосходстве текста синайской рукописи (В.) пред текстом ватиканской и александрийской рукописей (А.), на котором отрицательная критика основывает свои воззрения, при чем он не обращает внимания не только на произведенный мною анализ текстов, на котором утверждаются мои заключения, но и на выясненную мною несостоятельность тех аргументов (стр. 90–102), на которых основывается мнение о превосходстве текста А. пред прочими. Указав на выясненные мною, при сличении греческих текстов, некоторые особенности текста А., рецензент говорит, что они «по мнению автора, говорят за позднейшее происхождение этого текста, имевшего целью исправить текст синайской рукописи. Не знаем, на сколько убедительны покажутся доводы автора ученым библиологам; нас же лично они убеждают мало. Мы готовы даже сказать, что они склоняют нас к обратным заключениям. На самом деле, растянутость, подробности, ничего нового не сообщающие, повторения и тождесловия, свойственные синайскому тексту, по общепринятому у критиков мнению, служат в большинстве случаев признаком не древности и первоначальности перевода, а его позднейшего происхождения, являясь следствием позднейших наслоений… Перевод LXX страдает значительною растянутостью сравнительно с еврейским текстом, а это почти всегда служит признаком позднейшего происхождения чтения LXX. Лишь одна книга Иеремии каким-то непонятным образом у LXX оказалась значительно короче, чем в еврейском тексте. И лучшие современные критики предпочитают поэтому греческий текст книги Иеремии еврейскому тексту. Точно также растянутость александрийской рукописи сравнительно с ватиканской и экзапларного текста сравнительно с древне-александрийским есть признак их более позднего происхождения (стр. 151)». В этих замечаниях рецензент обнаруживает недостаточное знакомство с моею книгою и поэтому приписывает мне такие мнения, каких я не высказывал. Так, чрез сличение греческих текстов и выяснение их особенностей я определяю не наиболее древний из них, а наиболее близкий к первоначальному, оригинальному тексту, как это ясно видно из многих мест моей книги (стр. 6, 86, 87, 157, 158, 163 и др.). Неверно и то, будто бы я признаю текст александрийской и ватиканской рукописей имевшим целью исправить текст синайской рукописи. Напротив того, чрез сличение трех греческих текстов я выясняю, что они «не произошли один из другого, а служат самостоятельными, независимыми один от другого переводами одного, общего для них текста», и именно первоначального или оригинального (халдейского) текста (стр. 157 и 245). Рецензент не имел также основания утверждать, будто бы растянутость синайского текста служит для меня доказательством его первоначальности или древности и в опровержение приписываемого мне мнения ссылаться на «общепринятое мнение» о краткости текстов, как доказательство их древности, – мнение, значение которого он сам ограничивает чрез замечание о применении его лишь «в большинстве случаев» или «почти всегда» и чрез указание на более краткий, сравнительно с оригинальным текстом, перевод книги Иеремии и неприменимость которого к тексту А. выяснена мною чрез подробный анализ этого текста и чрез сличение его с другими текстами. В своей книге я прямо говорю, что такие свойства, как краткость и т.п., «могут в одинаковой степени принадлежать как первоначальному тексту, так и текстам, происшедшим чрез переделку его…. Существенное значение при решении рассматриваемого нами вопроса имеет не столько краткость или полнота того или другого текста, сколько самый характер мест, признаваемых за сокращение или распространение какого-либо текста, а это может определиться лишь чрез более или менее подробное сличение всех текстов всей книги (стр. 88–89)». И потом чрез критический разбор тех аргументов, на которых критики основывают свое заключение о тексте В., как переделке текста А. (стр. 90–102), и чрез подробное сличение всех текстов и в частности текстов А. и В. (стр. 103 и дал.) и прихожу к заключению о наибольшей точности и близости текста В. К первоначальному тексту, при чем не ограничиваюсь указанием на сокращение или распространение тех или других мест, а определяю самые признаки происхождения сокращений текста А. из более подробного первоначального текста, наиболее близкого по своему содержанию к тексту В. «Относить растянутость текста В. На счет какого-либо из позднейших переделывателей книги нет никакого разумного основания: она проникает весь текст В., обнаруживается почти в каждом стихе его. При том, громадное большинство мест текста В., не встречающихся в А., не состоит из отдельных, самостоятельных выражений, легко удаляемых, подобно глоссам, из текста, – напротив того, они если не по содержанию, то по внешнему построению находятся большею частью в тесной, неразрывной связи с текстов и не могут быть непосредственно исключаемы из него без нарушения связи речи, а значительная часть их и без ущерба для мысли. Все это показывает, что эти места происходят от того же писателя, которому принадлежит весь текст В. (стр. 158–159)», а не составляют продукт позднейших наслоений. Мною также выяснено, что краткость текста А. служит результатом переделки или намеренных отступлений переводчика от оригинального текста с целью исправления последнего, при чем переводчик не избежал очевидных ошибок, находящих объяснение в тексте В. И ясно указывающих на большую близость последнего к оригинальному тексту, нежели текста А. Почему такого рода ошибки склоняют рецензента к «обратному заключению», он не объясняет, хотя объяснение не излишне было бы уже потому, что мнение рецензента противоречит в данном случае не только моему, но и «общепринятому» мнению. Приводимые рецензентом примеры таких текстов, которые, будучи краткими сравнительно с другими, превосходят последние своею древность, не могут служить опорою для возводимого рецензентом на степень общего правила мнения о краткости текстов, как доказательстве их древности, уже потому, что этим примерам можно противопоставить гораздо большее число примеров противоположного характера, из которых на два указывается и в моей книге (стр. 88–89), именно на вторую книгу Маккавейскую, составляющую (начиная с III главы) сокращенное изложение сочинения Иасона Киринейского (2Мак.2:24), и на принадлежащий блаж. Иерониму перевод книги Товита, составляющий сокращенную переработку более подробных текстов: халдейского и древне-латинского.

«Факт, что в александрийской и ватиканской рукописях отсутствует то, что может показаться сомнительным, маловероятным и несогласным с св. Писанием, сам по себе не может еще говорить», продолжает рецензент, «за позднейшее происхождение текстов. Едва ли не чаще все плюсы с характером маловероятным и сомнительным является плодом наслоений времени… Весьма естественно предположить, что позднейший переводчик или справщик пополнил текст» и проч. (стр. 151–152). Но я не утверждал, что такие особенности, как отсутствие подробностей с маловероятным или сомнительным характером и т.п., «сами по себе» служат доказательством позднейшего происхождения текста А. или, точнее, отступлений его от первоначального текста. Некоторые особенности, не имея сами по себе решающего значения, служат лишь к выяснению характера той переработки первоначального текста, какая, как это выяснено мною, обнаруживается мною, обнаруживается в тексте А., и к подтверждению других особенностей, имеющих более важное значение. Не думаю, чтобы с научной точки зрения справедливо было заключениям, основывающимся на анализе текстов, противопоставлять, как более достоверные, «весьма естественные предположения» или то, что «едва ли не чаще бывает». Отрицая затем возможность опущения собственных имен и чисел в позднейших переводах и допуская опущение их лишь переводчиком, не имевшим пред собою других переводов, рецензент, вопреки своему намерению, соглашается в сущности со мною, потому что я признаю текст А. независимым от других переводов. Свое возражение рецензент построяет на ошибочно приписываемом мне мнении, что позднейший переводчик перерабатывал уже готовый перевод (а не подлинный текст).

«Присутствие неопределенных и неясных выражений», говорит рецензент, «обилие семитических конструкций в тексте синайском, по обычному мнению критиков, служит признаком позднейшего происхождения перевода, напротив чисто-греческий стиль – признаком первоначальности и древности перевода. На самом деле, последующие переводы обыкновенно бывают буквальнее предшествующих, и самое появление их объясняется желанием точнее и буквальнее передать текст подлинника. Греческие переводы Акилы, Симмаха и Феодотиона от перевода LXX отличаются буквальностью, точностью и близостью к семитическим конструкциям (стр. 152)». Но «обычное мнение» далеко не всегда бывает справедливым как вообще, так в отношении к некоторым отдельным случаям, и каждый исследователь должен не полагаться на это мнение, а тщательно исследовать, может ли оно быть применимо к тому или другому из рассматриваемых случаев, что мною и было выполнено. В своем возражении рецензент снова упускает из внимания также то, что каждый из греческих переводчиков переводил подлинный текст книги независимо один от другого, не имея пред собою готового перевода ее, и что неопределенные и неясные выражения могут находиться не только в переводе, но также и в оригинальном тексте. В последнем случае удержание или устранение этих выражений переводчиком нисколько не зависит от времени жизни его, а может быть объяснено лишь теми целями, которые он преследует в своем труде: как позднейшие, так древнейшие переводчики могут стремиться или к возможно более точному переводу подлинного текста, с удержанием его недостатков, или к исправлению переводимого текста. Хотя те из позднейших переводчиков, которые имеют пред собою предшествующие переводы, стараются большею частью устранять недостатки последних и дать более точный перевод, но это, во 1-ых, неприменимо к греческим переводчикам книги Товита, переводившим подлинный текст ее независимо один от другого, и, во 2-х, не может быть возводимо на степень общего правила, не допускающего исключений. Так, бл. Иероним, имея пред собою подлинный (халдейский) текст книги Товита и древне-латинский перевод ее, сделал, тем не менее, перевод гораздо менее точный сравнительно с древне-латинским и греческим переводами. То же следует сказать о некоторых других переводах его и в частности о переводе книги Иудиф, в предисловии к которому сам он говорит: «magis sensum ex sensu quam ex verbo verbum transferens». Также чистота или нечистота стиля и обилие или отсутствие семитических конструкций сами по себе отнюдь не могут служить доказательством древнейшего или позднейшего происхождения книги, а свидетельством лишь о большей или меньшей степени знания греческого языка переводчиком и об искусстве литературного изложения. Рецензенту известно, конечно, что и одновременно сделанные переводы могут значительно различаться в этом отношении между собою; равным образом и позднейшие переводы могут быть гораздо чище предшествующих по стилю. Известно, что в переводе LXX встречаются, как это мною отмечено на стр. 82, значительные разности: одни книги переведены языком и стилем, близким к еврейскому подлиннику, другие приближаются к языку греческих классиков, и однако это не может служить основанием к признанию последних переведенных ранее первых. Ссылка рецензента на переводы Акилы и Феодотиона ничего не доказывает как потому, что им можно противопоставить много примеров противоположного характера, так потому, что между временем происхождения и стилем перевода нет причинной связи. Рассуждения рецензента имеют вид построенных как бы на известном положении: «post hoc, ergo propter hoc», между тем как я в своей книге ставлю свои заключения об особенностях греческих текстов в взаимную причинную связь. Что же касается ссылки на перевод Симмаха, который несправедливо ставится рецензентом на один уровень с переводами Акилы и Феодотиона, то ею рецензент, по-видимому, сам себя опровергает, потому что перевод этот, вопреки мнению рецензента, «отличается, по свидетельству древних и новых исследователей, чистотою и изяществом языка. Симмах выражал не букву, а смысл ветхозаветного текста. Он избегал своеобразной еврейской конструкции, особенностей еврейской речи, непонятных и неприятных для грека, и выражал их приспособительно к греческому языку… Вообще язык Симмахова перевода отличается необыкновенным изяществом, и многие места возбуждают удивление и увлекают читателей⁷».

Мои суждения об отношении христианской церкви к книге Товита рецензент признает «страдающими неопределенностью, шаткостью и предвзятостью (стр. 153)» и моим суждениям противопоставляет свои, сущность которых сводится к следующим положениям: древняя восточная церковь считала каноническими лишь книги, входившие в состав еврейского канона; отрицание канонического достоинства книги есть отрицание ее боговдохновенности; как небоговдохновенная, неканоническая книга может быть не чужда ошибок и заблуждений, обязанных своим происхождением самому автору; отсюда церковь, признавая нравственно-практическую пользу употребления и чтения неканонической книги, предоставляет оценку ее с исторической стороны всецело науке; лишь католическая церковт нашла нужным наложить узы на научное исследование истины, канонизировав неканонические и апокрифические книги (стр. 154). Выставляя эти положения, рецензент ясно дает понять читателям, что я следую другим «предвзятым» воззрениям, и что меня связывают узы, налагаемые католическою церковью. Но ни малейшего основания к этим обвинениям книга моя не дает. Против них свидетельствуют как характер моей книги, так многие ясные и определенные места в ней, чуждые колебания и шаткости. Я ясно и определенно говорю, что общим выразителем воззрения Восточной церкви на книгу Товита может служить Афанасий Великий, который относит ее к неканоническим книгам, и что воззрение на эту книгу, как неканоническую, получило в Восточной и затем в нашей, русской церкви общее распространение (стр. 265–266), и нигде не приписываю этой книге авторитета канонических книг. Я решительно отвергаю католическое верование в авторитет книги Товита, как канонической, и даже не считаю нужным останавливаться на тех мнениях католических ученых, которые основываются на этом веровании, как на не представляющих научного интереса (стр. 613–614). Я допускаю возможность ошибок со стороны автора книги, как не принадлежащего к числу боговдухновенных писателей и следовательно не свободного от возможности заблуждений не только относительно излагаемых им событий (стр. 296), но и относительно религиозно-нравственного содержания, которое он, подобно прочим писателям неканонических книг, почерпал не из непосредственного религиозного вдохновения, а из Св. Писания и предания, и, как лишенный озарения свыше, мог искаженные истины признавать за подлинные или подлинные истины, сохранившиеся в предании и Св. Писании, ошибочно понимать и истолковывать (стр. 367 и 309). Поэтому я подвергаю всю книгу Товита тщательному критическому анализу и свои суждения о ней основываю на этом анализе и на сличении ее с другими историческими документами (сн. Стр. 3, 367, 614 и др.), не принимая ни одного сообщения писателя ее за достоверное без критической поверки. Таким образом вышеизложенные положения рецензента вполне согласны с тем, что высказано и, по мере возможности, выполнено мною. Но некоторые выражения рецензента требуют поправки. Так, он говорит, что «помещать книги неканонические рядом с каноническими и пользоваться цитатами из них наряду с цитатами из канонических писаний не значит еще ставить те и другие более или менее на один уровень (стр. 153)», ясно давая понять, что я говорю о полном приравнении неканонических книг с каноническим. Но в моем заключении («она ставилась христианами с самых древних времен более или менее на один уровень с прочими книгами Св. Писания»), основывающемся на включении книги Товита в библейский кодекс и на богослужебном употреблении ее в некоторых церквах, слова «более или менее» ясно показывают, что я далек от приписываемой мне мысли. Рассматриваемое выражение, как это видно из собственных моих объяснений (стр. 263 и 266), употреблено мною в смысле признания этой книги в христианской церкви «близкою по своему духу и содержанию» к прочим книгам Св. Писания. Также и приведению цитат из этой книги отцами и учителями церкви я не придаю того значения, против которого направляет свое возражение рецензент. Важно в данном случае не самое приведение цитат, а то, как они приводится и какие наименования при этом даются книге Товита, на что и обращено мною внимание. Поэтому совершенно неуместна ссылка рецензента на посла7ие Иуды, которая неосновательна и по своему существу. «Апостол Иуда в своем послании», говорит рецензент, «пользуется апокрифической книгой Эноха и псевдэпиграфом Ἀνάληψις Μωυσέως (Вознесение Моисея); но это не значит, что он ставил их более или менее на один уровень с писаниями боговдохновенными (стр. 153–154)». Рецензент имеет в виду мнимое заимствование апостолом Иудою (Посл. Иуд. Ст. 9 и 6) сведений о споре архангела Михаила с дьяволом и пророчестве Еноха из Книги Еноха и из Вознесения Моисея, принимая за несомненный факт гипотезу, которой пользуются рационалисты для отрицания подлинности послания Иуды, как написанного после этих апокрифов, и для низведения канонических писаний на один уровень с апокрифическими. Но несостоятельность этой гипотезы видна уже из того, что во всем послании Иуды нет ни одного выражения, которое по своей форме представляло бы сходство с выражениями упомянутых апокрифов. «Сходство же в мыслях, встречающееся у разных писателей, если оно не буквальное, и в выражениях, если они не заключают в себе ничего специально-характерного, а принадлежат к области общеупотребительных слов, не дает еще права», по справедливому замечанию одного из наших богословов, «делать основательное заключение о заимствовании ими этих мыслей и выражений друг у друга⁸». Сверх того, цитаты в Новом Завете из письменных источников всегда делаются, как говорит другой из наших богословов, с ясными на то ссылками, заключающимися в выражении: «как написано» или «писание говорит». Здесь этого выражения нет, и апостол никого не уполномочивает искать письменного источника. Сведения о Михаиле и Енохе он мог почерпнуть из устного общеизвестного в иудействе предания, впоследствии, может быть, не без малой доли фантастических осложнений, внесенного в упомянутые апокрифические книги⁹. Не могу согласиться также с мнением рецензента, что «только у некоторых, немногих церковных писателей были попытки приравнивать книгу Товита к каноническим (стр. 154)», и что «как бы ни было велико уважение церкви к неканоническим книгам, между ними и писаниями каноническими остается всегда целая пропасть, как между боговдохновенными писаниями и человеческими, хотя весьма полезными (стр. 154)». Здесь рецензент крайне преувеличивает различие между книгами каноническими и неканоническими. Что в действительности оно не так велико, это видно из того, что христианская церковь всегда выделяла и доселе выделяет неканонические книги из ряда других человеческих произведений, включая их в библейский кодекс, и признавая неизменною частью Свю Писания, и ставила их по авторитету выше обыкновенных человеческих произведений, признавая за ними «высокий, необычный для естественных произведений человеческого разума авторитет¹⁰», что в христианской церкви в течение многих веков не было общего, строго разграничения между неканоническими и каноническими книгами, что не «некоторые только немногие церковные писатели», а многие из отцов и учителей если не Восточной, то Западной церкви приравнивали неканонические книги к каноническим, усвояя им на практике, в употреблении для нравоучительных и даже вероучительных целей, одинаковый авторитет и значение, что в Западной церкви неканонические книги официально были возведены на один уровень с каноническими задолго до разделения церквей, то есть тогда, когда Западная церковь находилась еще в единении с Восточною, и что, наконец, православные богословы доселе еще колеблются в причислении некоторых книг Св. Писания к каноническим или неканоническим¹¹. Различие между каноническими и неканоническими книгами заключается собственно в том, что первые, как принадлежащие боговдохновенным писателям, чужды погрешностей, а во-вторых, как написанные лицами, лишенными божественного вдохновения, могут быть погрешности, но могут и не быть. Утверждать, что все неканонические книги заключают в себе погрешности и что именно поэтому они не внесены в канон, мы не имеем никакого основания. И если все неканонические книги близки по своему характеру к каноническим, то в особенности должны быть признаны близкими к последним те из них, в которых беспристрастное научное исследование не находит каких-либо погрешностей. Ветхозаветные неканонические книги находятся в тесной, внутренней связи с каноническими и составляют, по мнению беспристрастных православных богословов, необходимое звено, соединяющее Ветхий Завет с Новым. Поэтому говорить о «целой пропасти», отделяющей неканонические книги от канонических, мы не имеем основания.

Мои объяснения тех затруднений, на которых протестантская критика основывает отрицание исторического характера книги Товита, кажутся рецензенту неясными. Против этого спорить не могу. Я в особенности старался писать ясно и определенно. Но понятие о ясности имеет субъективный характер, и что ясно для меня и, может быть, для большинства читателей, внимательно прочитавших мою книгу, то может казаться неясным рецензенту. Но с частными возражениями рецензента на мои объяснения я не могу согласиться и считаю нужным остановиться на них. Так, относительно моего объяснения, что некоторые особенности ангелологии и демонологии книги Товита, не встречающиеся в допленной библейской письменности, могли быть заимствованы писателем из церковного предания, рецензент замечает: «Против возможности того, что евреям сообщено было пророками более того, что было записано в их книгах, спорить, конечно, нельзя. Но предположение такой возможности бесцельно и бесплодно, так как ни в чем мы не найдем ручательства того, была ли известная особенность в учении достоянием истинного еврейского предания или измышлением человеческого ума. В этом случае не может помочь и сопоставление с книгами неканоническими. Раз в неканонической книге признается в некоторых пунктах учения особенность, не встречающаяся в книгах канонических, хотя и не противоречащая им, она одинаково может иметь своим источником как истинное предание, так и человеческое измышление. И брать на себя труд категорически утверждать первое едва ли благодарное дело (стр. 156)». Вопрос о предании ветхозаветной церкви имеет весьма важное научное значение, и едва ли чем-либо другим, кроме чрезмерного увлечения отрицательной критикой, можно объяснить то, что рецензент не только отрицает это значение, но и выставляет в ложном свете то, что мною выяснено по этому вопросу, совершенно не разработанному, к сожалению, нашими богословами, хотя последние нередко делают ссылки на это предание, как напр., профессор Юнгеров в вышеприведенном замечании о послании Иуды. Отрицательная критика всякую особенность религиозно-нравственного учения в какой-либо из неканонических книг, не встречающуюся в предшествующих канонических писаниях, обыкновенно признает или за человеческое измышление, или за заимствование из позднейших писаний, и в последнем случае относит происхождение книги к позднейшим временам, хотя бы были ясные признаки древнейшего происхождения ее. В противоположность отрицательной критике я разъясняю, что особенности ангелологии и демонологии книги Товита, не встречающиеся в допленной канонической письменности (а не во всех канонических книгах, как утверждает рецензент), не могут быть признаны за человеческое измышление, потому что они не только не противоречат, но вполне соответствуют тому, что излагается в позднейших канонических (а не в неканонических) писаниях; но это еще не значит, что они могли быть заимствованы исключительно только из позднейших писаний и ни откуда более; они могли быть заимствованы из церковного предания, которое в течение многих веков от Адама до Моисея было единственным хранилищем богооткровенного учения и в котором также и в последующее время сохранялись некоторые из откровенных истин, не вошедших в книги Ветхого Завета. Хотя мы не имеем документальных, прямых свидетельств об истинном предании ветхозаветной церкви, но указания на него можно находить во многих местах Св. Писания, и в моей книге выясняется не возможность только, а действительное существование этого предания. С точки зрения отрицательной критики это может казаться «бесцельным, бесплодным и неблагодарным делом», но с православной и строго научной точки зрения едва ли можно поставить это мне в укор как потому, что мною, вопреки уверению рецензента, определено то, что может служить ручательством за истинность предания (именно соответствие учению канонических книг), так потому, что с установлением факта существования истинного предания в ветхозаветной церкви (в особенности если последнее будет подвергнуто специальному, более обстоятельному выяснению, нежели какое я мог сделать в своей книге), богословская наука получает весьма важное орудие для борьбы с отрицательной критикой, старающейся отодвигать происхождение книг Св. Писания к возможно более позднему времени. Едва ли можно отрицать и справедливость того начала, которому я следую при различении истинного предания от человеческих измышлений, именно соответствие или несоответствие учению канонических книг. В этом случае я руковожусь тем же началом, которому следует историческая критика, признающая достоверными те предания о событиях, которые подтверждаются несомненными историческими свидетельствами.

Далее рецензент старается показать, что все особенности ангелологии и демонологии в книге Товита, не встречающиеся в допленной канонической письменности, не согласны также с учением прочих канонических книг, и ставит ряд возражений, не обращая внимания на выясненную мною несостоятельность последних. Так, относительно слов Рафаила: «я Азария, сын Анании, из братьев твоих (5:13)» он замечает: « не смотри на всевозможные ухищрения толкователей, им не удается устранить из этих слов элемента очевидного прямого обмана. Этот обман остается беспримерным в канонических книгах Св. Писания (стр. 156)». Я не предполагал, чтобы кто-либо из православных богословов мог придавать серьезное значение этому старому и давно выясненному рационалистическому возражению, совершенно несогласному с тем высоко нравственным характером книги, который всегда признавался и доселе признается не только всею христианской церковью, могущей быть, без сомнения, весьма авторитетным судьей в вопросах религии и нравственности, но и большинством протестантских ученых; тем не менее мною сделаны надлежащие разъяснения 373–375), повторять которые считаю излишним. Замечу только, что если рецензент желает быть последовательным, то он должен видеть «очевидный, прямой обман» также во многих аналогичных местах канонических писаний (некоторые из этих мест указаны в моем объяснении) и все толкования этих мест, направленные к выяснению неправильности такого рода понимания последних, признать за неудачные «ухищрения толкователей», подобно наиболее последовательным представителям отрицательной критики, ставящим в параллель с указанными словами Рафаила различные места из канонических книг, как заключающие в себе также очевидный обман.

Мною выяснено, что слова Товии о любви демона к Сарре (φιλεῖ αὐτήν 6:14), не находящиеся не только в наиболее точном тексте В., но также в текстах Chald., Vulg., Hebr. M. и Hebr. F., составляют позднейшее дополнение, сделанное переводчиком или справщиком текста А. (или С.) для объяснения слов οὐκ ἀδικεῖ αὐτήν и попавшее отсюда в другие два текста (стр. 390); что они (по этим последним текстам) были высказаны Товиею до ознакомления с Саррою и до получения достоверных сведений о ней лишь в виде предположения или опасения на основании слухов (ἀκήκοα ἐγώ) о внезапной смерти семи мужей Сарры и умерщвлении их демоном (стр. 387–388) и что это предположение Товии хотя не заключает в себе ничего необычайного и могло вытекать из верования в сношения падших духов с женщинами, основывающегося на сообщении книги Бытия (6:2, 4) о прельщавшихся красотою дочерей человеческих сынах Божиих, под которыми многие не только из иудейских писателей, но также из отцов и учителей церкви и современных богословов разумеют ангелов, произвольно оставивших небо и поселившихся среди людей (стр. 388), однако оно не только не подтверждается, но и опровергается тем, что далее писатель говорит от своего лица и от лица Рафаила об отношении демона к Сарре, и словами молитвы ее, ясно показывающими, что она до самого вступления в брак с Товиею оставалась целомудренною и что, следовательно, демон не имел плотских сношений с нею или нечистой любви к ней (стр. 132, 388–390, 386–387). Отсюда ясно видно, что даже неправильное чтение текста А. не дает права утверждать, что в книге Товита заключается учение о любви злых духов к женщинам, противное учению канонических книг. Но рецензент не соглашается с этим и, не обращая внимания на мои объяснения, категорически заявляет, что чтение текста А. φιλεῖ αὐτήν правильно, потому что «это составляет самый естественный мотив для убийства Асмодеем семи мужей, прикасавшихся к Сарре. И синайская рукопись наравне с прочими замечает, что Асмодей никому не причинял зла¹², кроме прикасавшихся к Сарре». Также «образ действий Асмодея, мучившего Сарру и лишившего ее семи мужей» вполне соответствует «нечистой любви, соединенной с ревностью (стр. 156–157)». Предоставляю самим читателям судить о том, насколько справедливо с научной точки предпочитать заключения, основывающиеся на «естественных мотивах», тем, которые основываются на анализе текстов и содержания книги. Замечу только, что рецензент, увлекшись отрицательной тенденцией, впал в противоречие не только с содержанием книги, но и с самим собою, потому что едва ли кто может признать есчли не то, что Асмодей любил Сарру, то по крайней мере непричинение зла Асмодеем Сарре соединимым с тем, что он мучил ее и лишил ее семи мужей, подвергши ее чрез это незаслуженным укоризнам и бесчестию. – «Предполагать, что Асмодей был послан Богом для наказания Сарры», продолжает рецензент, «в тексте нет никаких оснований. Напротив, тот факт, что Бог для освобождения Сарры от Асмодея посылает ангела, показывает, что, по представлению автора книги Товита, Асмодей действовал самостоятельно (стр. 157)». Но предположения о наказании Сарры я не высказывал и не мог высказывать, потому что для этого предположения, действительно, «в тексте нет никаких оснований». Я говорил в своей книге, на основании Тов.8:7 лишь об умерщвлении Асмодеем семи мужей Сарры, как наказании их за их нечестие, и указал на выражение той библейской идеи в этом факте, по которой как злые, так добрые духи являются, по воле Божией, карателями людей за их беззакония (стр. 385–386), откуда само собою ясно, что Асмодей не действовал, по представлению писателя книги, самостоятельно. Бедствие, постигшее Сарру, было, подобно постигшим Иова и Товита, испытанием (а не наказанием), которое ниспослано было Богом и орудием которого был злой дух (стр. 386, 389, 146). В сообщении книги Товита о ниспослании ангела Богом для освобождения Сарры от Асмодея так же нет ни малейшего основания видеть указание на самостоятельный образ действий злого духа, как и в тех весьма многих местах канонических писаний, в которых говорится об избавлении людей от пагубной деятельности злых духов самим Богом или посланниками Его, хотя и не упоминается о том, что эти духи действовали по воле Божией или по попущению Божию, как напр. в Зах.3:1, 2; Мф.10:1; Мк.1:23–26, 3:15, 6:7; Лк.10:17 и др. Если бы верно было заключение рецензента относительно Асмодея, то в таком случае мы должны были бы признать, что злые духи действуют самостоятельно также по представлению евангелистов, которые, сообщая о предоставлении Иисусом Христом Своим ученикам, при отправлении их на проповедь, власти изгонять злых духов, не делают при этом никаких указаний на то, что эти духи были посланы Богом для наказания людей. – Рецензент утверждает, что по книге Товита демон был удален запахом рыбы и замечает: « Не смотри на все усилия толкователей, и это повествование всегда будет говорить против исторической достоверности книги. Напрасно автор добавляет(?): Товия покурил сердцем и печенью рыбы, присоединив к этому вещественному средству молитву. Ни о какой молитве Товии к Богу, предшествовавшей изгнанию Асмодея, в тексте книги нет речи». Рецензент признает неосновательным также сближение избавления Сарры от Асмодея с исцелением укушенных змеями чрез воззрение на медного змея, потому что в последнем случае исцеление простиралось лишь «на тех, кто просил молитвы и сам, следовательно, участвовал в ней (стр. 157)». Но я не добавляю только, а подробно выясняю чрез анализ текста, что Товия и Сарра, согласно с наставлением ангела (6:17–18), непосредственно после возложения указанных частей рыбы на уголья и до удаления демона от Сарры обратились с молитвою к милосердному Богу о спасении или помиловании их, приведенною в Тов.8:5–7, и что избавление Сарры имело таким образом чудесный характер, на что указывают также те места книги, в которых исцеление Сарры приписывается воле или милости Божией и ангелу Рафаилу (стр. 391–401). Что молитва предшествовала удалению Асмодея, на это указывает и самый характер ее: она выражает не благодарение Богу или радость по поводу избавления от Асмодея, а прошение о помиловании и спасении (καὶ ἤρζαντο προσεύχεσθαι καὶ δεηθῆναι ὅπως γένηται αὐτοῖς σωτηρία … ἐπίταξον ἐλεῆσαί με καὶ αὐτήν по В.). Поэтому я имел полное основание сближать исцеление Сарры, как последовавшее вследствие молитвы, соединенной с вещественным средством, и имевшее чудесный характер, с исцелением чрез медного змея. Но если бы в книге Товита даже и совсем не было упомянуто о молитве, то и в таком случае мы едва ли имели бы право считать писателя этой книги приписывавшим целебное действие самому средству вещественному, употребленному Товиею, подобно тому как не упоминание о молитве или призывании Бога в Цар.5:10 и 14 никому не дает права приписывать исцеление Неемана только омовению в Иордане. – «Старание автора придать словам книги Товита: и связал его ангел, на основании Апок.20:2–3, значение образного выражения не оправдывается», по словам рецензента, «историческою формою повествования книги Товита (стр. 157)». Но и с этим возражением нельзя согласиться. Языки восточных народов, как известно, очень богаты образными выражениями, которые можно находить в каждой книге Св. Писания, имеющей «историческую форму повествования». Неужели такого рода, напр., выражения, как «Господь бросал на них с небес большие камни» или «Господь сражался за них (1Нав.10:11, 14)», должно понимать в буквальном смысле?

Некоторые критики видят одну из особенностей ангелологии книги Товита, не согласных с учением канонических книг, также в словах: «я – Рафаил, один из семи ангелов, возносящих молитвы святых (12:15)». Рецензент вполне соглашается с этими критиками и говорит: в Св. Писании «нет (?) указаний на то, чтобы они (ангелы) возносили молитвы людей. Проф. Дроздов замечает на это, что указание на семь ангелов, возносящих молитвы святых (12:15), находится лишь в алекс. и ватик. рукописях, но его нет в рукописи синайской. Это правда», продолжает рецензент, «но тоже, в сущности, находится в этой последней в 12:12: я (Рафаил) возносил память молитвы вашей пред славу Господа (стр. 158)». Относительно этого я должен заметить, что указание «на ангелов, возносящих молитвы святых», вопреки уверению рецензента, есть в Св. Писании, именно в Апок.8:3–4, но не на семь, а на одного, как это объяснено мною на стр. 369 и 372–373. Указание же на седмеричное число ангелов, возносящих молитвы святых, не подтверждается другими книгами Св. Писания, – оно находится в одном только тексте А. и составляет позднейшую вставку. Во всех прочих текстах (а не в одной только синайской рукописи) говорится (в 12:15) о семи ангелах, предстоящих пред Богом, на что указание находится также в Апок.8:2 (стр. 369–371). Поэтому рецензент несправедливо противопоставляет яко бы моему мнению 12 стих 12 главы и отождествляет его с ст. 15. В первом из этих стихов говорится лишь об одном ангеле, а не о семи. Между ходатайством ангелов за людей пред Богом и возношением ими молитв людей разница, конечно, есть, но не « весьма важная», вопреки утверждению рецензента, – она заключается собственно лишь в форме выражения и не имеет важного значения в рассматриваемом случае уже потому, что подобного рода форма выражения встречается, как это мною объяснено на стр. 372–373, и в других местах Св. Писания. Таким образом видеть в Тов.12:12, 15 (по В. И прочим текстам, кроме А.) особенность ангелологии, не встречающуюся в Св. Писании, нет основания.

Нельзя признать основательными и те возражения, которые рецензент делает относительно объясняемых мною исторических, географических и т.п. затруднений. Так, он ставит вопрос: «В надписи Саргона прямо сказано, что он переселил 27000 жителей Самарии. Это не противоречит и 4Цар.12:11. Каким же образом мог быть переселен Товит (стр. 159)?» Вопрос этот не обойден мною, но вполне разрешается тем, что мною сказано на стр. 431–435. Так как в упомянутой надписи Саргон говорит об осаде и взятии лишь Самарии и не касается других городов или местностей израильского царства, то естественно поэтому, что в ней упоминается (как это отмечено мною на стр. 434) о взятии в плен лишь жителей Самарии. Но в 4Цар.12:5–6 и 13:9–11 ясно видно, что осада и взятии Самарии сопровождались нашествием царя ассирийского на всю землю израильскую и что кроме жителей Самарии были взяты в плен также многие другие израильтяне, между которыми мог быть, таким образом, и Товит. Это свидетельство книги Царств, конечно, не противоречит надписи Саргона, а лишь дополняет ее, и подтверждается тою системою войн, которой держались ассирияне, как указано мною на стр. 435.

«Навухудоносор и Ассуир», продолжает рецензент, «представляются виновниками разрушения Ниневии по тексту алекс. и ватик. рукописей; по синайскому же тексту она разрушена Ахиахаром. Это же имя, по мнению автора, явилось, без сомнения, по ошибке вследствие смешения сходных имен Ахиахар и Киаксар. Впрочем, он не приводит в пользу замены одного имени другим никаких (?) доказательств. Следует заметить при этом, что чтение Ахиахар в синайском кодексе заменено позднейшей рукой именем Навахудоносора (стр. 159)». Мною выяснена ошибочность находящегося в тексте А указания на Навахудоносора и Ассуира, как разрушителей Ниневии, и указано, как возникла эта ошибка, противоречащая историческим свидетельствам (стр. 154–155). На основании подробного анализа свидетельств древних историков и недавно (в 1894 г.) открытой надписи царя Набонида (единственного клинописного памятника, относящегося к разрушению Ниневии и ассирийского царства) мною доказано, что Ниневия была взята и разрушена только одним царем, а именно Киаксаром, царем мидийским (стр. 516–526). Также в текстах В. (синайском) и Vet. Lat.Vet. Lat. 14:15) взятие и разрушение Ниневии приписывается одному царю, а именно царю мидийскому, но последний называется не Киаксаром, а Ахиахаром или Ахикаромс. Хотя имя Ахиахара или Ахикара неоднократно встречается в книге Товита, но нигде, за исключением этого места, он не называется царем мидийским, и нет никаких указаний на какое-либо отношение его к Мидии, – он, по свидетельству книги, был племянником Товита и занимал высокий пост в Ниневии при ассирийском дворе. Отсюда ясно, что писатель книги не мог назвать Ахиахара или Ахикара царем мидийским, разрушителем Ниневии, и что имя это ошибочно поставлено в рассматриваемом месте вместо имени Киаксара, бывшего действительным разрушителем Ниневии. Поэтому мною сказано на стр. 155: «Здесь (в 14:15) имя Ахиахара или Ахикара, неоднократно встречающееся в предшествующих главах и даже строках, явилось, без сомнения, вследствие смешения с сходным по начертанию и произношению, но не известным переписчику или справщику именем Киаксара». Неужели же после того, что выяснено мною, можно говорить, что я не представил никаких доказательств в подтверждение того, что имя Ахиахара в тексте В. явилось вследствие смешения с именем Киаксара, и неужели все мои доказательства, основывающиеся на подробном рассмотрении исторических свидетельств и анализе текстов, могут быть опровергнуты ссылкою на замену чтения Ахиахар именем Навуходоносора, сделанную в тексте В., по самого рецензента, «позднейшею рукою» и, без сомнения, на основании явно ошибочного чтения текста А.?

Вопреки моим объяснениям (стр. 505–508), рецензент утверждает, что Товия с спутником, отправившись из Ниневии по направлению к Екбатанам, не могли встретить, по окончании первого дня пути, реку Тигр, потому что путь их лежал не на запад (к реке Тигру), а на юго-восток. Но мнение рецензента не может быть признано основательным как потому, что оно не принимает во внимание тех весьма значительных (указанных мною) уклонений к востоку, какие Тигр имеет близ Ниневии и в дальнейшем своем течении до Большого Заба, так потому, что оно основывается на явно несостоятельном предположении, будто Товия и Рафаил должны были строго следовать на своем пути прямому направлению, без всяких уклонений в ту или другую сторону. Уже то обстоятельство, что спутники, отправившись из Ниневии в Раги, должны были проходить через Екбатаны, показывает, что они делали большие уклонения от прямого направления. В особенности же уклонения должны были иметь место в первый день пути, когда путники могли встречать много препятствий для следования по прямому направлению к цели путешествия, как, напр., холмы, окружавшие Ниневию, каналы, форпосты и т.п. Могли и другие какие-нибудь обстоятельства заставить путников в первый день уклониться от прямого направления и направиться к Тигру, обстоятельства, о которых, как не имеющих отношения к предмету книги, писателю ее не было нужды упоминать. Рецензент утверждает, что «сам автор видимо признает это затруднение, допуская, что писатель книги Товита назвал Тигром приток ее Большой Заб (стр. 159)». Но в своих объяснениях (стр. 505–508) я прямо признаю это затруднение лишь мнимым и доказываю, что Товия и Рафаил действительно могли быть на берегу Тигра по окончании первого дня пути. В противоположность же мнению тез критиков, которые в рассматриваемом месте книги Товита видят ошибочное название Тигра вместо Большого Заба, я замечаю, что «под Тигром можно разуметь, без предположения ошибки со стороны писателя книги, также приток этой реки Верхний (или Большой) Заб, чрез который путники должны были проходить при направлении на юго-восток или на восток от Ниневии и который в древности, как видно из свидетельства Геродота (5:52), также назывался Тигром (стр. 508)».

«На возражения, что книга Товита была бы включена в канон палестинский, если бы была написана до плена вавилонского», – замечает рецензент, – «автор отвечает тем, что предполагает причину невнесения ее в канон или в вне палестинском происхождении книги, или в арамейском языке ее. Но автор почему-то не придает важности тому, что в канонических книгах есть отделы, написанные на арамейском языке и не исключенные из канона, и что книга пр. Даниила написана вне Палестины (стр. 160)». Возражение, основывающееся на невнесении книги Товита в канон, столь ничтожно, что, без всякого ущерба для основательности моего исследования, могло быть совсем опущено мною, подобно тому как большинство даже тех ученых, которые относят происхождение книги Товита ко временам после плена вавилонского, не придают никакого значения этому возражению, как явно несостоятельному. Каждому, более или менее знакомому с историей канона, известно, что иудейским народом далеко не все его памятники письменности, написанные до заключения канона, были внесены в канон. «Из цитат, приводимых в книгах Ветхого Завета (Числ.21:14; Нав.10:13; 2Цар.1:18; 1Цар.23:29; 2Цар.9:29, 12:15, 20:34, 33:19; 1Цар.11:41, 41, 14:29, 15:7, 23, 31, 16:5; 2Цар.10:34, 22:22; 2Цар.16:11, 25:36 и др.), видно, что у иудеев много было в обращении книг, писанных даже богопросвещенными мужами, и однако не все они вошли в состав священных книг»¹³. Тем не менее мною указано то, что в частности, могло быть причиною невнесения книги Товита в канон. Входить же в рассмотрение общих причин включения или не включения памятников иудейской письменности в канон и решать вопрос о том, почему отделы в книгах Ездры и Даниила, написанные на арамейском языке, не препятствовали включению этих книг в канон, в который вошли лишь книги, написанные на еврейском языке, я считал и считаю для себя излишним, тем более, что мною сделана ссылка на один из наиболее обстоятельных новейших трактатов по этому вопросу (van Kasteren). Что касается ссылки рецензента на книгу пр. Даниила, то она совершенно неуместна, потому что я придаю значение в данном случае, вопреки утверждению рецензента, не вне-палестинскому происхождению книги Товита, а тому, что она, как написанная вне Палестины (в Мидии и Ассирии), «могла оставаться до заключения канона неизвестною палестинским иудеям (стр. 575)», тем более, что и сам Товит не мог пользоваться среди палестинских иудеев такою широкою известностью, как пр. Даниил.

Последние свои возражения рецензент направляет против моего мнения о написании книги Товита до плена Вавилонского. Указав на то, что одним из доводов в пользу после-пленного происхождения книги служит то, что автор ее, по-видимому, знает о храме Зоровавеля и о возвращении иудеев из плена, он приводит 4 и 5 стихи из Xiv главы книги Товита и замечает: «Так как Товит не был пророком, и книга его не богодухновенная, то пророчество Товита всего естественнее понимать, как vaticinium ex eventu, т.е. как описание совершившегося факта. Иначе смотрит на дело проф. Дроздов. Он не только не видит в приведенных словах указания на после-пленное происхождение книги Товита, но на них главным образом основывает свое мнение о написании ее до плена. Указание на вечность второго храма, как и пророчество о восстановление Иерусалима на вечные времена из сапфира, смарагда и дорогих камней (13:16–18) говорит, по его мнению, за то, что Иерусалим и храм разумеются здесь не вещественные, а духовные, обозначая собою вечное мессианское царство. А выражения: «построить Иерусалим великолепно» и «дом Божий – здание величественное», показывают, что составитель книги Товита не знал того храма Зорававеля, глядя на который современники плакали от огорчения. Нельзя сказать, чтобы приведенное место говорило много в пользу мнения проф. Дроздова. Даже если мы признаем, что автор книги предсказывает о вечном мессианском царстве, все же мы не освобождаемся от необходимости под восстановлением Иерусалима и построением храма разуметь известные исторические факты, каковы всегда и служат точкою отправления для мессианских пророчеств. Следовательно, составитель книги Товита знал о возвращении иудеев и восстановлении Иерусалима и храма. Мы не говорим уже о том, что надежда на вечное существование Иерусалима и храма ничего более не означает, как то, что автор не дожил до вторичного разрушения их (стр. 161)». Здесь рецензент извлекает из моих объяснений и из книги Товита лишь то, что считает благоприятствующим своему мнению, и не только в ложном свете выставляет мои доводы и опускает самую сущность их, но и выдает за несомненную научную истину мнение, признающее в словах Товита vaticinium ex eventu, умалчивая о том, что мною выяснена несостоятельность этого мнения и противоречие его книге Товита. Поэтому считаю нужным вкратце изложить сущность моих объяснений. Мною, в противоположность католическим богословам, разъяснено (стр. 615; сн. 577–578), что в словах Товита о будущей судьбе Иерусалима и храма нельзя видеть пророчество самого Товита «как потому, что во всей книге Товит ни разу не называется пророком, так потому, что сообщение о будущей судьбе Иерусалима и храма он не только не выдает за свое собственное пророчество, но прямо обосновывает на бывших прежде пророчествах: καθὼς ἐλάλησαν περὶ αὐτῆς οἱ προφῆται». Последние слова Товита, вполне подтверждающиеся сличением излагаемого им пророчества с предречениями пророков, живших до вавилонского плена (см. 577–578), ясно показывают, – помимо других, приводимых мною доказательств (стр. 550, 615–616), – всю несостоятельность разделяемого рецензентом мнения рационалистических критиков, утверждающих будто писатель книги выдает сообщение о судьбе Иерусалима и храма за пророчество самого Товита и признающих это сообщение за vaticinium ex eventu. В рассматриваемом сообщении Товит, согласно прямому заявлению его, исключительно стоит на почве прежних пророческих обетований. Конечно, довод этот не может быть убедительным для рационалистов, которые не только в неканонических, но и в богодухновенных книгах могут видеть прямой, очевидный обман, умышленную ложь и изображение совершившихся событий под видом пророчеств, но для православных богословов, для которых исключительно и написана моя книга, он должен иметь полную силу убедительности. Но рецензент хотя и обмолвился фразою: «точкою отправления для мессианских пророчеств всегда служат исторические факты», тем не менее предпочел совсем умолчать о вышеприведенной ссылке Товита на пророков, потому что в противном случае он должен был бы или отказаться от своего мнения, или то, что он приписывает Товиту (или писателю книги), отнести к тем пророкам, предречениями которых пользуется Товит, и таким образом прямо стать на чисто – рационалистическую точку зрения, т.е. признать, что все эти пророки описывали, под видом пророчеств, совершившиеся факты и что надежда их на вечное существование Иерусалима и храма ничего более не означает, как то, что они не дожили до вторичного разрушения их. – Мною обстоятельно выснено также, что в словах Товита нет никаких указаний не только на разрушение, но также на построение и существование Зоровавелева храма, а идет речь лишь о двух храмах: о первом или Соломоновом и о противопоставляемом ему вечном храме мессианских времен. Товит говорит о предстоящем разрушении лишь одного храма, под которым нельзя разуметь другой какой-либо храм, кроме первого (в 14:5 В. он прямо называется первым, – οὐχ ὡς τὸν πρῶτον) или Соломонова, и затем указывает на будущее построение также одного храма, при чем не только не делает никаких указаний на разрушение последнего, но прямо называет его вечным. Обычное, разделяемое рецензентом, понимание слов οὐχ οἷος ὁ πρότερος (14:5 А.), как указывающих на храм Зоровавеля, бывший жалким сравнительно с Соломоновым храмом и не столь великолепным или величественным, как последний, основывается на неправильном сопоставлении рассматриваемых слов с такими местами, как Агг.2:3 и Ездр.3:12–13; но между теми и другими нет ничего общего, кроме мысли, произвольно приписываемой первым. Сами по себе рассматриваемые, слова эти, как означающие храм, не такой, как прежний (или первый по В.), имеют неопределенный характер и могут указывать и на низшее, и на высшее достоинство будущего храма сравнительно с прежним. В каком именно смысле следует понимать рассматриваемое выражение, это можно определить лишь чрез контекст речи. Поэтому я делаю подробный анализ тех мест XIII и XIV главы, в которых говорится о будущей судьбе Иерусалима и храма, ясно показывающий, что Товит ничего не знал о Зоровавелеве храме, что в его время существовал еще первый или Соломонов храм и что противопоставляемый последнему храм будет построен при всеобщей радости (μετὰ χαρᾶς) и будет существовать вечно. Обе последние черты не применимы к Зоровавелеву храму, а вторая из них, в связи с тем, что говорится о будущем Иерусалиме (он будет построен из дорогих камней, в нем соберутся не только все пленные, иудеи и израильтяне, но также многие отдаленные народы, которые обратятся к Господу, и будут вечно благословлять Господа и пользоваться любовью и милостями Богиими и т.п.), ясно показывает, что противопоставляемый Соломонову храм означает вечный храм мессианских времен¹⁴ и что он называется «не таким как прежний», в смысле не менее, а более славного или величественного. Отсюда видно, что мое мнение опирается на гораздо более твердые основания, нежели приписываемые мне рецензентом, и что, в частности, выражения: «построить Иерусалим великолепно» и «дом Божи1 – здание величественное» не имеют в моей аргументации того значения, какое я, по уверению рецензента, приписываю им. Так как общепринятое ошибочное мнение основывается на чтении текста А., то я, при рассмотрении этого мнения, привел вышеприведенные выражения по русскому Синодальному переводу этого текста, но к словам «великолепно» и «здание величественное» я присоединил подлинные выражения текста А (ἐντίμως и οἰκοδομῇ ἐνδόξῳ) и более точный, сравнительно с русским, славянский перевод (честно, зданием славным), указав этим на то, что хотя отмеченные слова русского перевода соответствуют смысла греческого текста, но не вполне выражают собственное значение греческих слов. В своих объяснениях и заключениях я ни разу не называю будущий Иерусалим великолепным или богатым (последний эпитет совсем не встречается в моей книге); усвояемые же мною будущему храму эпитеты «славный» и «славный или величественный» не служат переводом слова ἔνδοξος или ἐνδόξως, которому, как не находящемуся в синайском тексте и в Vet. Lat., я не придаю значения, а заимствуются мною из контекста речи и из противопоставления Соломонова храма будущему, в противоположность ошибочному обычному мнению, признающему последний жалким и не столь славным (или великолепным) и величественным, как первый. Поэтому рецензент несправедливо направляет против моих объяснений следующее свое замечание: «Греческие слова: ἐντίμως и ἐνδόξως, прилагаемые к восстановленному Иерусалиму и храму, не говорят собственно о богатстве (?) их, а указывают на то уважение, которым будут пользоваться они. Любопытно (?), что в синайском тексте, обыкновенно предпочитаемом нашим автором, слова ἐνδόξως в приложении к храму нет; в нем просто говорится о построении храма (стр. 161–162)». Замечание это несправедливо и по своему существу. Ἐνδόξως или ἔνδοξος «собственно» указывает не на будущее уважение, а на славу, и с точностью переведено в славянской Библии словом «славный», как это и отмечено мною; ἐντίμως же хотя может указывать на «будущее уважение», но в данном случае это значение не применимо, как не соответствующее контексту речи и, в частности, сочетанию рассматриваемого слова с οἰκοδομήσουσιν, и более прав, без сомнения, не рецензент, а Валь, так объясняющий слово ἐντίμως: «pretiose, i.e. sumtuose et eleganter, magnifice», и ссылающийся при этом именно на Тов.14:5¹⁵.

«Другое основание», – говорит рецензент, – «в пользу допленного происхождения книги Товита автор находит в не упоминании ее о смерти Сарры. Если бы составитель этой книги знал о смерти Сарры, он упомянул бы о том, как он это делает по отношению к другим действующим лицам своей истории. Значит он писал книгу еще при жизни Сарры. Насколько слабо это основание, ясно само собою. Итак, следует признать, что доводы автора в пользу допленного написания книги слабее доводов его противников (стр. 162)». На неупоминание о смерти Сарры я указывал лишь, как на могущее служить подтверждением главного моего доказательства, а не как на «другое основание» в пользу допленного происхождения книги, что ясно видно из следующих моих слов: «На написание книги в период времени, определенный нами чрез анализ заключающихся в ней указаний относительно Иерусалимского храма, указывает, по-видимому, также не упоминание в ней о смерти Сарры, которое едва ли могло быть случайным. Писатель явно обнаруживает стремление довести историю жизни действующих лиц в книге до их смерти. Он упоминает о смерти не только Товита с Анною и Товии, но и Рагуила с женою его, и если он не указывает на смерть Сарры, которая стояла в гораздо более близком отношении к главным лицам книги, Товиту и Товии, нежели ее родители, и которой отводится в книге более важная роль, нежели последним, то это дает основание заключать, что книга была написана до смерти Сарры (стр. 621–622)». Таким образом и я сам не придаю решающего значения этому основания, и если указываю на него, то лишь потому, что оно, не будучи сильным само по себе (хотя оно едва ли слабее доводов моих «противников»), может иметь силу и значение в ряду других, более твердых оснований и служит к подтверждению их. Что же касается общего заключения рецензента о моих доводах, то оно кажется мне, по меньшей мере, поспешным и недостаточно обоснованным: я не ограничиваюсь указанными двумя доводами, но присоединяю к ним еще ряд других (стр. 622–624.), и подробно выясняю несостоятельность всех известных мне доводов в пользу после-пленного происхождения книги. Рецензенту следовало бы, кажется, отнестись с большим вниманием к моим доводам и в подтверждение своего похвального отзыва о доводах моих «противников» привести хотя бы один из более или менее твердых доводов их, не умалчивая о слабых, выясненных мною, сторонах их.

В заключение своего отзыва о моей книге рецензент говорит, что «она вызывает законное сомнение в научности своих результатов в самых существенных своих положениях», и выражает сомнение в том, чтобы главные мои выводы были приняты «даже нашими русскими учеными, которые пожелали бы самостоятельно вникнуть в исследуемый предмет, а о западных ученых и говорить нечего». Причину этого он видит «в недостатке научного критицизма» у меня и в моей «преувеличенной привязанности к древним традициям, не имеющим ни научного значения, ни догматической важности», – в том, что я «стою на почве шаткой не проверенных преданий (стр. 162)». Я далек от мысли о своей работе, как чуждой недостатков, и представляющей окончательное, устраняющее всякие сомнения, решение рассмотренных в ней вопросов, – я имел в виду через свой труд лишь облегчить в некоторой степени облегчить в некоторой степени работу тех из наших ученых, которые пожелали бы приступить к более полному и основательному исследованию книги Товита и именно «самостоятельно вникнуть в предмет»; на внимание же к своему труду со стороны западных ученых я совсем не рассчитывал и не мог рассчитывать. Тем не менее, позволю себе выразить сомнение, – и надеюсь, не «незаконное», – в справедливости направленного против меня упрека за «не научность результатов» моей работы. Научность или не научность результатов обуславливается собственно методами или приемами исследования, соответствующими или не соответствующими научным требованиям. Но рецензент совсем почти не вникает в эту сторону работы и большей частью прямо противопоставляет моим «результатам», достигнутым путем критического исследования, господствующие в современной протестантской богословской литературе воззрения, признавая, очевидно, лишь последние научными и не обращая внимания на выясненную мною несостоятельность их. Став на эту точку зрения, он заранее обрекает на признание ненаучными работ тех наших ученых, которые «пожелали бы самостоятельно вникнуть в предмет» и критически отнестись к общепринятым воззрениям. Не могу не сомневаться и в справедливости упрека за «недостаток научного критицизма». Вся моя работа имеет собственно критический характер. Она состоит главным образом из критико-филологического рассмотрения текстов книги Товита, из критического исследования и сличения ее с другими книгами Св. Писания, с сообщениями древних историков и клинописных памятников и т.п. и из критического разбора различных мнений о ней. Все мои выводы установлены критическим путем и стоят в тесной, причинной связи как между собою, так с основною, критико-филологической частью моей работы. Думаю, что избранный мною путь, которому следуют лучшие из западных и некоторые из наших библиологов, едва ли можно назвать не соответствующим научным требованиям и что в обосновании моих выводов во всяком случае не менее научного критицизма, нежели в ссылках на «общепринятое» или «обычное» мнение, на то, что «в большинстве случаев» или «почти всегда» бывает, на «весьма естественные предположения», на «естественные мотивы» или на мнения, несостоятельность которых была мною выяснена. Сам рецензент, не смотря на свои резкие упреки, признает, что я «привнес в свой труд богатейший материал. В этом отношении, – говорит он, – едва ли можно сделать более того, что сделал автор. Богатейшая эрудиция автора и необычайная тщательность его работы – главнейшие достоинства его труда – делают его исследование единственным в своем роде и способны вызвать зависть даже католических ученых, этих невольных защитников взглядов нашего автора (стр. 162)». Но то, что он называет богатейшим материалом, богатейшею эрудицией и необычайною тщательностью работы служит у меня именно для обоснований моих выводов и для выяснения несостоятельности обычных воззрений. Поэтому, признавая указанные достоинства, рецензент, кажется, должен бы также признать по крайней мере некоторые из моих выводов, – и не второстепенных только, а из основных, – более твердо обоснованными и ближе стоящими к истине, нежели опровергаемые мною воззрения, а поэтому и более, чем последние, заслуживающими названия « научных результатов», а вместе с тем и всю мою работу признать научно-критическою.

Что именно следует разуметь под «древними традициями» или «преданиями», преувеличенная привязанность к которым составляет будто бы основной недостаток моего труда, рецензент не объясняет, и не указывает тех выводов, которые основаны у меня на «непроверенном предании», но, как следует заключать из всего характера рассматриваемой рецензии, обвинение это направлено против того внимания, с которым я отношусь в своем сочинении, с одной стороны, к воззрениям христианской церкви и к суждениям отцов и учителей церкви о книге Товита, давая им место в ряду исторических свидетельств, требующих критической проверки, а с другой – к самому содержанию книги, как исторического памятника письменности, к которому мною применяются общие приемы научно-критического исследования. Этот пункт я признаю столь важным, что считаю нужным войти относительно него в некоторые подробности.

Господствующее в современной протестантской богословской литературе отрицательное отношение к книге Товита отнюдь не может быть признано результатом беспристрастного научного исследования. Оно утвердилось после горячих споров, происходивших в особенности в XVII веке и первой половине прошлого столетия (ок. 1810–1860 г.), о значении неканонических книг или, – как называют их протестанты, – апокрифов¹⁶. Большинство протестантских ученых, участвовавших в этих спорах, руководились в своих суждениях не стремлением к истине, а враждою к католической церкви и, в противоположность католическим ученым, преувеличивавшим значение предания и приравнивавшим неканонические книги к каноническим, не только отвергали значение предания и низводили неканонические книги на один уровень с обыкновенными человеческими произведениями, но даже старались проводить воззрения, противоположные основывающимся на предании, и доказать, что эти книги по своему достоинству гораздо ниже самых заурядных человеческих произведений, что они переполнены ложью, суевериями и т.п., пользуясь теми приемами гиперкритики, которые ничего общего не имеют с настоящей научной критикой и при помощи которых какие угодно произведения, не исключая и канонических книг Св. Писания, можно низвести на какой угодно низкий уровень. Раздавались даже голоса: следует ли допускать неканонические книги к перепечатыванию, как не только противные духу и учению канонических писаний, но и содержащие много вредных и гибельных для души заблуждений. Конечно, не все протестантские ученые разделяли подобного рода воззрения; но влияние ярых нападений на «апокрифы», раздававшихся в эпоху горячих споров о них, доселе отражается более или менее в суждениях всех протестантских ученых об этих книгах и в частности о книге Товита. Суждения их до сего времени страдают предвзятостью и остаются проникнутыми более или менее духом оппозиции к католической церкви и церковному преданию. В них ясно обнаруживается тенденциозное стремление отдалить неканонические книги как можно более от канонических, выставить их противными духу и учению канонических писаний, отвергнуть достоверность содержания их и отодвинуть происхождение их к возможно более позднему времени. Само собою разумеется, что, смотря с предвзятой точки зрения на неканонические книги, протестантские ученые не могут в отношении к ним строго следовать тем общепринятым методам научного исследования, которые имеют целью изыскание истины и которые беспристрастными исследователями применяются ко всем памятникам письменности, но дозволяют себе, для проведения своих тенденциозных воззрений, прибегать к таким приемам, которые чужды научного характера. следует также иметь в виду, что как католические богословы находят в своих суждениях о книге Товита из не имеющих значения для православного богослова церковных определений, возведших неканонические книги на один уровень с каноническими, так протестантские ученые большей частью имеют в виду согласование своих суждений с чуждыми православной церкви принципами реформации. Все это ясно указывает, с одной стороны, на необходимость с особою осторожностью относиться к суждениям протестантских и католических ученых об этой книге, а с другой – на возможность и законность православной точки зрения на предмет. Рецензент, опуская из внимания указанные обстоятельства, всецело примыкает, как к составляющим несомненные «научные результаты», к суждениям протестантских ученых, и именно тех, которые «целою пропастью» отделяют неканонические книги от канонических и признают книгу Товита заключающею в себе противорелигиозное и противо-нравственное учение (очевидный, прямой обман в словах ангела, беспримерный в канонических писаниях, самостоятельный образ действий злых духов, как независимых от Бога, любовь Асмодея к Сарре), суеверия (изгнание демона запахом рыбы), умышленную ложь (описание совершившихся событий под видом пророчества Товита) и т.п. Для каждого, знакомого с делом, ясно, что такого рода воззрение находится в прямом противоречии с воззрением христианской церкви и всех отцов и учителей церкви. Хотя церковь, причисляя эту книгу к неканоническим, допускает в ней возможность погрешностей, но, во всяком случае, не стала бы выделять ее из ряда обыкновенных человеческих произведений и не только вносить ее в библейский кодекс, но и вводить в церковно-практическое употребление для назидания своих членов, если бы она признавала эту книгу стоящую в религиозно-нравственном отношении на столь низком уровне, на какой низводит ее современная протестантская критика. Указанное противоречие нельзя, по моему убеждению, не принимать во внимание при научном исследовании книги как в виду несомненной для всякого беспристрастного исследователя предвзятости господствующих в протестантской богословской литературе отрицательных воззрений на неканонические книги, так уже потому, что некоторые из отцов и учителей церкви основывали свои суждения о книгах Св. Писания не на доверии только к авторитету их или на традиции, но также на тщательном изучении их, не лишенном в известной степени научного характера, и имели в своем распоряжении весьма важные источники и пособия, не сохранившиеся до нашего времени, как, напр., оригинальные и переводные тексты некоторых книг Св. Писания и труды некоторых писателей по изучению Св. Писания. И если при научном изучении какого-либо древнего памятника вне-библейской письменности обыкновенно обращается внимание на всякое древнее свидетельство о нем, хотя бы оно заключалось в документе, не имеющем научного характера и основывалось лишь на каких-либо преданиях, и придается то или другое значение этому свидетельству, смотря по степени его достоверности, определяемой путем критической поверки; то тем более исследователь книги Товита не имеет права оставить без внимания тот целый, длинный ряд единогласных свидетельств отцов и учителей церкви о высоком религиозно-нравственном характере этой книги и о достоверности содержания ее и общее, с древнейших времен установившееся и доселе неизменно продолжающееся воззрение христианской церкви. Свидетельства эти, важные сами по себе, в особенности должны иметь значение в глазах православного богослова, как принадлежащие в значительной части великим авторитетам церкви и подтверждаемые общим воззрением ее на рассматриваемую книгу, и служит противовесом тому крайнему произволу, который обнаруживается в суждениях большинства протестантских ученых о неканонических книгах. Но авторитет этот «не имеет догматической важности» и не только не исключает, но требует критической поверки. С уважением к воззрениям, освященным великими авторитетами церкви, я считаю необходимым соединять уважение к научным требованиям. Такова именно должна быть, по моему мнению, православная точка зрения на предмет. Держась этой точки зрения, я хотя и принимаю во внимание суждения отцов и учителей церкви и основывающиеся на этих суждениях традиционные воззрения, но отношусь к ним так же, как и к самому содержанию книги, критически и свои заключения об этой книге основываю на критическом рассмотрении текстов, языка и содержания ее, на сличении последнего с прочими книгами Св. Писания и разнообразными, имеющими отношение к ней, вне-библейскими памятниками письменности и на критическом разборе всех более или менее известных мнений о ней. В своих суждениях я не стеснялся никакими авторитетами и принимал во внимание не самую авторитетность, а основательность тех мнений или воззрений, с которыми мне приходилось иметь дело, следуя в этом отношении словам Цицерона: «non tam anctoritas in disputando, quam rationis momenta quaerenda sunt», служившим для меня как бы девизом (сн. стр. 188–189). Я «все испытал», но держался лишь того, что, после тщательного исследования, находил «добрым». Таким образом, в своей работе я стремился соединить научный критицизм с православною точкою зрения. Весьма возможно, что мне не удалось осуществить это стремление в той мере, в какой следовало бы; тем не менее, едва ли в моей книге можно найти достаточное основание, чтобы упрекать меня «за преувеличенную привязанность к древним традициям» и за то, что я «стою на шаткой почве непроверенных преданий». Думаю, что упрек этот объясняется «преувеличенною привязанностью» рецензента к воззрениям протестантских ученых. «Став на шаткую почву непроверенных» беспристрастною критикой протестантских воззрений, он различает лишь две точки зрения на неканонические книги: католическую и протестантскую. Признавая последнюю единственно правильною и обязательною для православного богослова, он пускается в длинные рассуждения (к которым я не давал ни малейшего основания) о неправильности католической точки зрения на неканонические книги, повторяя то, что говорится или может говориться протестантскими учеными против католических богословов, ставит меня на один уровень с католическими учеными, «невольными защитниками взглядов» моих, и упрекает меня за привязанность к преданиям, забывая о том, что православная точка зрения на предмет может и должна отличаться не только от католической, но и от протестантской, и что православный богослов не должен относиться с тем пренебрежением к церковному преданию и к основывающимся на нем воззрениям, какое замечается в трудах протестантских ученых. В этом отношении я радикально расхожусь с рецензентом и забвение о православной точке зрения на предмет считаю одним из крупнейших недостатков, избежание которого я считал одною из главных задач своего труда и который, к сожалению, нередко обнаруживается в нашей библиологической литературе и в особенности в некоторых из трудов наших молодых богословов, слишком доверчиво относящихся к мнениям протестантских ученых и не успевших еще настолько ориентироваться в изучаемой ими области, чтобы установить более или менее самостоятельную, строго научную и вместе строго православную точку зрения на предмет и вступить на тот путь свободного научного исследования, который, по моему убеждению, должен быть обязательным для каждого исследователя неканонических книг и которому я старался, по мере возможности, неуклонно следовать в своем исследовании о книге Товита. Насколько важно установление православной точки зрения в отношении к предметам, не имеющим «догматической важности», это прекрасно доказывает вышеупомянутое «Общее Введение» профессора П., Юнгерова, где автор, стоя на строго-научной почве, в то же время обращает особое внимание на «потребности и направление русского православного богословия», и где этою точкою зрения освещаются и объединяются все отдельные вопросы, входящие в область «Введения».

Н. Дроздов