ХХХIII. Об истории русского проповедничества

(Исторический очерк русского проповедничества. Т. 1-й. Спб, 1878 г.)

Весьма объемистый том в восемьсот _. страниц _. содержит в себе лишь очерк древнего, до-петровского периода истории русского проповедничества. Из этого обстоятельства читатель имел бы право заключить, что неизвестный автор лишь из скромности назвал свой труд очерком. В самом деле, в книге такого объема могла бы уместиться самая обстоятельная прагматическая история русской проповеди до-петровского периода, гораздо более обстоятельств чем, например, «История русской литературы» г. Порфирьева. Но издание неизвестного автора, не смотря на свой объем, действительно не более, как очерк древней русской проповеди и притом далеко не столь полный, как можно было бы пожелать, принимая во внимание прекрасную программу, которую предпосылает автор своему труду. Относительная малосодержательность настоящего сочинения при обширном его объеме объясняется двумя причинами. Во первых, кроме сведений собственно о русских поучениях до-петровского периода, автор нашел нужным сообщить в своей книге сведениея о проповедничестве греческом (ст. 1–92), затем изученно самых памятников проповеди русской предпослать очерк «гражданского быта и характера русского народа» (стр. 92–164) и таким образом довольно значительную часть своего труда наполнить материалом, неимеющим непосредственного отношения к его предмету. Во вторых: неполноте изучения предмета, даже в объеме очерка, очень много способствовал в настоящем случае план, которого держится автор в своем труде: он не обозревал: самых памятников проповедничества в хронологическом порядке, каждого в его целом составе, а руппирует сообщаемые им сведения по известным рубрикам. Все древне-русские проповеди автор делит на четыре группы: 1) проповдеь нравственно-аскетическая, 2) церковно-историческая, 3) истолковательная, 4) практическая. Говоря о проповеди нравственно-аскетической, автор излагает учение проповедников а) о посте, б) о молитве, посещении церкви и соблюдении праздников, в) о сокрушении сердца и покаянии, г) о чтении книг, как средстве духовного усовершенствования, и проч. Говоря о проповеди практической, автор рассматривает: 1) обличение проповедниками умственных заблуждений в вере: а) суеверий; аa) суеверия языческого, бб) астрологического, вв) суеверия, порожденного апокрифами; 2) обличение язычества: а) державшегося в центре России с ХI до ХV века, б) идолопоклонства инородцев, в) астрологии, г) апокрифической литературы. В подобном же порядке излагается обличение проповедниками ересей, нравственных недостатков народа и проч. Понятно, что при таком порядке изложения, вследствие отсутствия тематизма в древне-русских поучениях, автору приходится говорить об одном том же поучении несколько раз, иногда ограничиваясь лишь простым упоминанием о нем. Не отрицая в принципе достоинств плана, по которому составил свой труд неизвестный автор, – который дает возможность представить умственную жизнь наших предков и состояние церковного учительства в одной цельной картине, мы однакож думаем, что труд автора при меньшем объеме был бы содержательнее, если бы он был составлен по общепринятому хронологическому порядку обозрения писателей и их произведений, разделенного на периоды, с общим введением в каждый из них – одним словом, по тому порядку, какого держатся Шевырев в своем курсе, Порфирьев и др. Автору оставалось бы в этом случае лишь устранить излишние лирические разглагольствия и идеалистические воззрения почтенного московского ученого, естественные при первой встрече с литературными богатствами древней Руси, но устаревшие для нашего времени, при помощи новейших открытий и изысканий в области древне-русской литературы – гг. Срезневского, Сухомлинова, Тихонравова, «Православного Собеседника» и других изданий – пополнить естественные и неизбежные в таком относительно давнем труде, как лекции Шевырева, упущения и пробелы, и сделать, может быть, многое другое, что представилось бы нужным по соображениям автора, – во всяком случае, по нашему мнению, труд был бы меньший, результаты – большие.

Автор настоящего сочинения несомненно обладает обширною эрудицией в области своего предмета, составляющей, конечно, результат занятий по преподаванию гомилетики в одной из семинарий, о чем он заявляет в предисловии. Но, тем не менее на читателя не совсем благоприятно действует отсутствие в в книге так называемого ученого аппарата – точных цитат ссылок на те источники, из которых он почерпает свои сведения, весьма не редко отличающиеся оригинальностию и новизною. В книге есть особый параграф, озаглавленный; «источники русского проповедничества» (т. е. источники для истории русского проповедничества); но вместо того, чтобы дать здесь полную точную библиографию материалов, источников пособий, автор делает лишь беглый перечень разных изданий, как говорится – «своими словами», не упоминая иногда даже тех из них, которыми в самой книге преимущественно пользуется. Еще меньше точных цитат в самой книге. В этом упущении, равно как в некоторой небрежности языка, в отсутствии строгой точности и отчетливости в слововыражении нельзя не видеть следствия той торопливости, с какою, надо думать, писалась эта весьма объемистая книга.

В частностях содержания книги есть не мало суждений, с которыми едва ли можно согласиться. Всю историю русского проповедничества автор делит на три периода; первый с половины ІХ до половины ХVIIв., второй – с половины ХVII в. до половины ХІХ, или с 1664 по 1856 год. Во втором периоде русская проповедь, по мнению автора, находилась под влиянием латинских образцов. Неужели, спросим мы, проповеди Гедeoна Криновского, Анастасия Братановского, святого Тихона Воронежского, Платона, митрополита московского, Филарета московского, Филарета киевского, Иннокентия писались, под влиянием латинских образцов? Третий период русской проповеди самостоятельной, по мнению автора, начинается не ранее, как с 1866 года со времени окончания крымской войны! Не менее ошибочным, чем это деление на периоды истории русского проповедничества, признаем мы общий приговор автора о характере проповеди греческой. «Проповедничество греческое по характеру своему отвлечено, далеко от жизни действительной, ее тревог, запросов и недоразумений (ст. 141. Жизненные вопросы и потребности времени, раскрытые в греческой проповеди, это – вопросы потребности некоторых городов, но не византийской империи... Да эти вопросы более случайны, касаются некоторых моментов жизни, а не существенных потребностей названных городов (стр. 32–33); что же касается главных недугов империи, от которых зависели и частные неустройство ее и которые могли быть облегчены проповедью, то об них едва находим упоминание в греческих проповедях» (стр. 33–34), мы думаем, напротив, что греческое проповедничество отличалось вполне жизненным характером. Св. отцы проповедники не упускали одного случая в своих проповедях осветить с точки зрения христианской морали современную им жизнь общественную и политическую, так что по их проповеди можно составить довольно полную картину нравов и быта современного им общества. Уже Климент Александрийский в сочинении «о том, какой богач спасется», рисует яркими красками паразитов тогдашнего общества – клиентов, окружавших богачей. А обличения ростовщичества, пирови оргий, ничем не уступавших вакханалиям языческого времени, и других пороков общества, какие находим у Григория Богослова и Василия Великого, а слово «о любви к бедным» Василия В., по поводу низвержения статуи и на Евтропия, Златоуста, обличения театра и цирка\. Рассуждения о взаимных отношениях общественных классов, проекты уничтожения пролетариата и пауперизма, и многое множество других историко-бытовых подробностей в проповедях отцов церкви, которые все трудно исчислить? Наконец, самые догматические – отвлеченные рассуждения св. отцов, составляющие преобладающий элемент в их проповедях, вовсе не были чем-либо «далеких от жизни действительной, ее тревог, запросов и недоразумений», напротив, представляют не что иное, как компетентный и авторитетный отклик церковных пастырей на «запросы и недоразумения», одолевавшие тогдашнее общество. Автору, конечно, не безызвестны слова Григория Богослова и Григория Нисского, относящиеся к этому предмету. «состязаниями оглашается всякая площадь, говорит Григорий Богослов, в самые терема женские, эти жилища простоты, проникает смятение, цвет стыдливости увядает от страсти к словопрению. Пустословят (о современных догматических вопросах) для одной забавы, как обо всем другом, после конских скачек, после театра, после песен, после пресыщения чрева и после удовлетворения плотской похоти». «Такими людьми (рассуждающими о догматах) наполнены, говорит Григорий Нисский, все места в городе, переулки, улицы, рынки, площади; спорят ветошники, менялы, продавцы съестных припасов. Если спросишь кого об оболах, – он тотчас начнет философствовать с тобой о природе Рожденного и Нерожденного. Если захочешь справиться о цене хлеба, он ответит: Отец больше, а Сын подчинен. Если скажешь: не дурно бы помыться в бане, – услышишь в ответ: а ведь Сын произошел из Несущего». В наш практический, утилитарный век нам трудно понять это увлечение вопросами отвлеченного миросозерцания, какое присуще было христианскому обществу времен Григория. Народ, по складу своих духовных сил, по преимуществу спиритуалистический, народ образованный классически, развившийся на философии и диалектике, народ, привыкший к отвлеченному мышлению, только что получив новую доктрину, еще не свыкся с нею, но всматривается и вдумывается в нее. Для него христианство не стало ещё, – как для многих людей нашего времени, одной «традицией» – это еще свежий материал для свежего порыва религиозного чувства. Если бы почтенный автор рассматриваемого сочинения обратил внимание: на это обстоятельство вспомнил ту степень энтузиазма, с каким работала христианизованная мысль греческого народа над догматами православия в эпоху проповеднической деятельности великих св. отцов церкви восточной, – он не сказал бы, что эта деятельность была далека от жизни действительной, ее запросов тревог и недоразумений (стр. 16, 32–34). Вообще пора оставить это устарелое воззрение на проповедническую церковно-учительскую деятельность св. отцов церкви, понятное, в устах таких историков культуры, как Дрепер или наш отечественный Щапов (разумеем его: «социально-педагогические условия умственного развития русского народа», Спб. 1870 г.), но недостойные духовной науки. Мы уверены, что если бы кто-нибудь дал себе труд изучить святоотеческую литературу (не исключая писем, например Василия В. и Григория Богослова), как материал для государственной культурной истории Греческого Востока, в параллель с теми источниками, какими обыкновенно пользуются историки этого времени, то в результате получилась бы историческая картина того времени гораздо более полная и рельефная, чем какую мы имеем до настоящего времени. В нашей литературе, к сожалению, изучение святоотеческой литературы в этом направлении находится в совершенно младенческом состоянии; как на опыт подобного исследования святоотеческих писаний можно указать на статью И. А. Чистовича – «письма св. Василия Великого» (Хр. Чт. 1866 г.).

Приступая к изложению фактов из истории собственно русской проповеди древнего периода, автор, сказали мы, находит нужным предпослать этому изложению очерк «гражданского быта и характера русского народа». Здесь читатель найдет немало любопытных частностей убедится из этой главы в несомненной эрудиции автора в области русской истории. Но в тоже время очерк этот слишком краток, для того, чтобы исчерпать предмет с тою полнотою, какой можно пожелать, даже для «очерка», и слишком обширен по отношению к тому объему, в каком автор излагает факты самой проповеди. Руководясь главным образом Соловьевым и Карамзиным, автор рассказывает: о «медленном организовании государственной власти и законов» в древней Руси, о «брожении государственных сословий», о «необразованности, русского народа», о пожарах, голоде, эпидемиях, усобицах князей, о великих бедствиях, постигавших Русь (нашествие дикарей и пр.), о деспотизме в русском семействе, своекорыстии и криводушии русских людей, о ранних браках; затем описывает чувственность русского народа (разврат, пьянство, пресыщение, неряшество, своеволие, сварливость, самоуправство, забиячество, страсть к сквернословию, корыстолюбие, воровство, обман, взяточничество, подлоги, попрошайство, преобладание чувств над мыслию, суеверия (ворожба, гадание, приметы, заговоры, предрассудки и пр.). Все это, конечно, интересно и полезно знать; но, во первых, все это гораздо подробнее изложено в специальных сочинениях по этому предмету (например, в очень хорошей монографии г. Рущинского «религиозный быт древней Руси по сказаниям иностранцев», напечатанном несколько лет тому назад в «Чтениях Московского Общества Древностей»), а во вторых – и это главное – из изложения автора не видно, какое отношение все это имело к русской проповеди, так как в остальных главах своего труда автор дает почти одно простое библиографическое описание памятников проповедничества. По нашему мнению, автор поступил бы гораздо целесообразнее, если бы, оставив в стороне речь как о греческой проповеди, так и о гражданском быте русского народа, в введении и в изучение древне-русской проповеди ограничился изложением ближайших исторических обстоятельств, непосредственно обусловливавших меру развития и характер церковного проповедничества в древней Руси. Такими обстоятельствами были: относительная легкость и скорость распространения христианства в древней Руси. Рассматривая это обстоятельство, составляющее один из предметов разногласия между двумя господствующими в русской науке воззрениями на древнюю Русь, западническим (последнее по времени выражение его – упомянутое выше сочинение Щапова) и славянофильским (последний представитель которого в области литературы – Шевырев, в своих «лекциях»), автор, мог бы остановиться, на изложении причин относительно быстрого распространения христианства в русском народе относительно скорого усвоения его русским обществом, каковыми следует признать: характер православной Веры и аналогию начал православия с типическими особенностями славянского быта и нравов (причины внутренние); содействие благоверных князей (построение храмов, учреждение училищ, заботы о «почитании книжном», материальная помощь духовенству и проч.); энергия церковной иерархии (миссионерские подвиги пастырей); монастыри, в особенности киевопечерский, их литературная производительность; сообщение памятников христианского учительства на доступном для русского народа языке. Затем, вместо того чтобы описывать стереотипными чертами (со слов большею частию иностранцев) большею частию общечеловеческие пороки русского народа, автор мог бы постараться определить степень религиозного просвещения русского общества и народа в удельно-вечевой период русской истории. Материалами для такого исследования, которое неизбежно имело бы апологетически-полемический характер в виду противоречивых воззрений на значение в истории христианского просвещения древней Руси южного славянства и греков, могли бы послужить: литература апокрифов и легенд, как прямое выражение степени и характера понимания русскими людьми христианского учения и хр. истории. По памятникам же устной народной словесности – например былинам, заговорам, загадкам, пословицам можно было попытаться выяснить значение христианского идеала в действительной жизни русского народа и общества, степень проникновения христианских начал в понятия и нравы. «Не помысли злом на татарина, не убей в чистом поле христианина», говорит Илье его родной батюшка, давая ему благословение на поездки богатырские. И таких характерных штрихов и деталей в памятниках народного творчества, которых нельзя приурочить к какой-либо одной эпохе, но которые, без всякого сомнения, характеризуют древне-русское, а не послепетровское русское мировоззрение, можно набрать не мало в былинах так называемых Владимирова цикла и новгородских (Никола Можайский в былине о Садке, паломничество Васьки Буслаева, черты христианского склада семьи и проч.). Еще более внимания заслуживали бы со стороны исследователя в этом отношении памятники книжные: Житие Феодосия печерского, Поучение Владимира Мономаха, моление Даниила Заточника, путешествие к св. местам, и самый факт паломничества, развившегося до того, что потребовалось запрещение со стороны иерархии странствовать во св. землю, непомерное развитие церковной казуистики, выражением которого служат вопрошание Кирика и ответы Нифонта и проч., и проч. Сгруппировать все эти сведения относительно широкого развития христианизации мировоззрения, общественных и частных нравов древней Руси, автор имел бы право и возможность утверждать, что относительная скудость церковно-учительных памятников, дошедших до нас от древней Руси, не может служить доказательством слабости христианского просвещения русского народа и отсутствия пастырского учительства в нем. Не лишне было бы также автору заняться оценкой суждений о значения для христианского просвещения Руси единоплеменных нам южных славян, которым принадлежит, может быть, гораздо более значительная часть действительного труда в этом деле, чем самим грекам, снабжавшим русскую церковь Иерархией. Необходимость сравнительного критического изучения сочинений г. Терновского и Щапова являлась бы сама собою, каждый раз, когда автору пришлось бы касаться этого предмета.

Мы не будем останавливаться на некоторых частных обмолвах, на неточности терминологии и тому подобных недостатках в труде неизвестного автора, неизбежных до некоторой степени в работе, такого обширного объема. Во всяком случае труд этот, не представляя каких-либо новых научных данных, тем не менее может быть очень полезен, как книга для чтения, мы могли бы прибавить – как справочная книга, если бы сочинитель не пренебрег обычным в подобных работах приемом – приведением точных цитат тех многочисленных источников, какими он пользовался.