Еще о спорных вопросах из первоначальной истории беспоповцев^*

«Уверяя, будто инок Корнилий не проповедовал обязательного безбрачия, он (т. е. г. Барсов) в подтверждение своих слов указывал на житие инока Корнилия, напечатанное в вольном переложении Максимовым в его «рассказах из истории старообрядства», рекомендуя мне исследовать это житие. Я его исследовал в первый же год появления его в свет».

Позволяю себе заметить г. Нильскому: житие, о котором идет речь, составленное „иноком“ Пахомием, в свет никогда не появля­лось; оно доселе существует лишь в рукописях (мне оно известно по рукописи императорской публичной библиотеки № 401). Спраши­вается: каким образом г. Нильский мог „исследовать это житие в первый же год появления его в свет“? ,,Исследовал“ г. Нильский, если только можно назвать „исследованием“ „библиографическую заметку“ его в Христианском Чтении (что, по моему мнению, было бы по меньшей мере не точно), не Пахомиево рукопис­ное житие инока Корнилия, а „рассказы из истории старообрядства“ г. Максимова, в которых, как и в заметке о них г. Нильского, этому замечательному, на мой взгляд, памятнику, народной литературы, отведено самое не видное место. Между тем я „советовал г. Нильскому исследовать по началам исторической кри­тики“ не Максимовское вольное переложение, а именно самое житие инока Корнилия, составленное Пахомием, указав, где найти и экземпляр этого жития. Странно было бы с моей стороны советовать „исследовать по началам исторической критики“ вольное переложение или, точнее, фельетонный рассказец, чуждый каких-бы то ни было научных выводов и обобщений. Я указывал в своей заметке „об издании в свет раскольничьих рукопи­сей“ (а не в статье „о спорных вопросах“, на которую отвечает г. Нильский в настоящем случае) на „рассказы“ Мак­симова в подтверждение своей мысли о той относительной пользе, какую могут приносить издания Кожанчикова для науки о расколе вообще и в частности для г. Нильского при решении им вопроса о том, как смотрел на брак пресловутый инок Корнилий, так как и в этих рассказах, при всем их фельетонном харак­тере находится изречение Корнилия, приведенное в Пахомиевской редакции жития „о мамушках и детушках, о коровушках и люлечках“, в котором (изречении) содержится прямое и категориче­ское опровержение взгляда г. Нильского на учение инока Корнилия о браке. Если бы наш почтенный расколовед действительно исследовал если не самое житие Корнилия, составленное Пахомием, то по крайней мере вольное переложение его, сделанное Максимовым, – он не мог бы не остановиться на этом проречении Корнилия и сделал бы какое-нибудь толкование его, хоть то, какое дает в своих теперешних ответных статьях, вызванных моими „спор­ными вопросами“. Но г. Нильский, пиша не только свою „библиографическую заметку“ о книге Максимова, но и свое исследование „семейная жизнь в русском расколе“, не только не исследовал, как уверяет, Пахомовского жития Корнилия, но даже и не подозревал, что это житие совсем не то, содержание которого пе­редано в „Описании некоторых раскольничьих сочинений“ преосв. Никанора, которое составлено Семеном Денисовым и к которому относится сказанное мною о фальсификациях и наростах, которое, наконец, сличить по началам исторической критики с творением Пахомия я советовал нашему почтенному расколоведу для того, чтобы изучить весьма произвольный способ составления житий ра­скольничьих святых, усвоенный выговскими литераторами, и таким образом освободиться от Денисовски-раскольничьей идеализации жизни Выговцев, какую я усматривал на страницах 25–31 – сочинения г. Нильского „семейная жизнь в русском расколе“. Доказательство того, что г. Нильский и не подозревал различия Пахомиевского жития Корнилия от Денисовского я вижу в том, что г. Нильский в своей книге везде цитует житие Корнилия Денисовской редакции или – описание его в книге преосвящ. Ни­канора, а о труде Пахомия нигде не упоминает ни единым словом. Но вот беда: оказывается, что и в Денисовской редакции жития Корнилия, имеющейся в нашей академической библиотеке ² ), содержится это знаменитое проречение Корнилия „о мамушках и детушках, коровушках и люлечках“. Выходит одно из двух: или г. Нильский и этого экземпляра, находящегося у него посто­янно на руках, не читал, как не читал жития Пахомиевой редакции, а довольствовался изучением 166–183 страниц „описания некоторых раскольничьих сочинений“ преосв. Никанора, от­куда и заимствовал свои ссылки на житие Корнилия, и так как в этом „Описании“ об упомянутом проречении Корнилия не го­ворится вовсе, то и он, естественно, умолчал о нем; или же г. Нильский читал Денисовское житие Корнилия, и в нем проречение старца „о мамушках и детушках“, но не счел возможным упо­мянуть о нем в виду того, что в нем содержится прямое опровержение его мнения, будто инок Корнилий ничего другого не проповедовал, как только общеобязательное безбрачие. В последнем случае, как видит читатель, получает полную силу мое заявление о том, что изложение г. Нильского па стр. 25–31 его книги тенденциозно, что наш почтенный расколовед, пиша свое сочинение, хотел дать не объективную историю раскольничьего учения о браке, а апологию, или даже панегирик жизни выговцев.

„Я исследовал это житие, продолжает мой почтенный про­тивник, и – читал в нем следующее: Корнилий в последние годы своей жизни (заметьте – в последние годы, следовательно за г. Нильским оставалось, в виду слов, следующих затем в Максимовском пересказе жития Корнилия, право предположить, что на первых порах своего пребывания в выговских лесах и во все последующее время до последних лет своей жизни Корни­лий учил иначе) учил окрестных поселян (следовательно не своих постоянных сожителей, вместе с ним обитавших в выговских лесах) иночествовать“. Подлинно, читал г. Ниль­ский эти слова, но не мог же он не прочитать и слов, непо­средственно за ними следующих у Максимова, о том, что Кор­нилий обещал своим сожителям, что „когда место сиe (Выгореция) распространится и прославится, они заживут с мамушками и детушками, с коровушками и люлечками“. Отчего же в своем исследовании он умолчал об этих последних словах, приведя только первые? Или неудобно было упоминать о них почтенному ученому после того, как он взялся доказывать, что Корилий учил только общеобязательному безбрачию? „Да и сам автор братьев Денисовых, продолжает наш расколовед, на осно­вании того же жития, говорил в 1866 году, что Корнилий приходивших к нему (да, приходивших к нему, а не сожительствовавших с ним, – что, в настоящем случае, весьма важно) учил девственное и безженное житие проходити“. Пусть из­винит меня мой почтенный противник: на основании жития Корнилия Пахомиевой редакции я в 1866 году говорил буквально сле­дующее: „иногда же он (Корнилий) в своих наставлениях выска­зывал уже вовсе не те мысли, какие должен был преподавать иночествующим; так он предсказывал, что когда место их распространится и прославится во всех концех, они поселятся с мамушками и с детушками, с коровушками и люлечками“ (Бр. Денис. стр. 63). Как видит читатель, я в 1866 году утверждал диаметрально противоположное тому, что приписывает мне наш уважаемый расколовед.

Что же, однако, проповедовал или не проповедовал инок Корнилий учение об общеобязательном безбрачии для раскольников? Если и прежде, на основании одной лишь Пахомиевой ре­дакции жития Корнилия, я давал на этот вопрос ответ отри­цательный, то теперь, когда оказалось, что знаменитое проречение Корнилия о мамушках и детушках находится и в Денисовской редакции жития, а не в одной Пахомиевой, мне кажется сомне­ваться в правильности такого ответа нет ни малейшей возмож­ности. В проречении Корнилия не определена с точностью форма брачных сопряжений раскольников (что не было сделано, как справедливо доказывает и г. Нильский, и гораздо позже), – не сказано, будут ли эти брачные сопряжения совершаться через повенчания священниками старого поставления, или никонианскими, или вновь добытыми с востока, как это проектировал Вышатин, или же они должны происходить помимо каких бы то ни было видов молитвенного благословения, – во всяком случае как буквальный смысл проречения, так и его форма несомненно убеждают нас, что Корнилий благословлял сожительство мужчин с женщинами и рождение ими детей, следуя, может быть принципу Аввакума: „аще не имут иереев – для повенчаний – да живут просто“. Наш почтенный расколовед не хочет согласиться с тем, чтобы эти слова Аввакума содержали в себе разрешение сношений мужчин с женщинами в расколе, не регулированных никакою формою бракосочетания. Нам кажется, что смысл этих слов лучше всего может быть объяснен через снесение их с другими, параллельными настоящему, выражениями раскольничьей литературы. Таким образом ниже у Андрея Денисова и Ивана Алексеева мы находим упоминание о раскольниках, „кои по познании (раскола) тако сопрягошася“: Аввакумово „просто“, Де­нисовское „тако“ – выражения, очевидно, однозначающие, указываю­щие на сношения или даже сожительство мужчин с женщинами в расколе, не регулированные какою бы то ни было формою брако­сочетания и молитвенного благословения, тот вид отношений муж­чин к женщинам в расколе, который существовал в беспоповщине до времен так называемого новоженства, – против ко­торого восставали лучшие люди в расколе, требовавшие, хотя безу­спешно, безусловного целомудрия, как это мы видим например в постановлении новгородских беспоповцев, где сказано, что „безвенечные браки имут запрещение от царя Алексея Комнина“ (см. Христ. Чтение янв.-февр. 1877, стр. 259). Не нужно за­бывать при этом, что Корнилий изрек свое проречение во время гонений на Выговцев, когда они жили в лесах и пустынях, по выражению Андрея Денисова, как „стадо в нощи бурней, не имущее пастыря“, когда, по его же свидетельству, многие из обитавших в выговских лесах раскольников представляли не что иное, как „воровских людей терние“, были – „злохудожные злые люди“, или, как выражаются официальные акты, „пущие воры и разбойники“, когда мысль об образовании монастырского общежития на Выге не возникала еще между выговцами, и монахи, в роде Корнилия, были единичными исключительными личностями между насельниками выговских пустынь (см. Бр. Де­нисовы, стр. 75, 77 и др.).

Но того мало, что Корнилий проповедовал или, точнее, предсказывал семейную жизнь для выговцев: если Семен Денисов, нашедший необходимым переделать житие Корнилия, составленное Пахомием, для того, чтобы исключить из него то, что не соот­ветствовало его тенденции (между прочим – рассказ об искушении бывшем Корнилию от некоей вдовы, у которой пришлось од­нажды заночевать „староскитскому авве“) и вложить в уста Корнилия свои стереотипные фразы против никонианских новшеств, признал за нужное однако ж удержать в своем пересказе про­речение Корнилия о мамушках и детушках, то, очевидно, он сам разделял убеждение Корнилия о возможности супружеских сопряжений в расколе и о необязательности безбрачия для всех. Это обстоятельство в настоящем случае в высшей степени важно, так как проливает свет на чрезвычайно неопределенные, иногда загадочные отношения выговских киновиархов к вопросу о семей­ной жизни между поморскими раскольниками, подтверждает высказанные мною (в статье: „спорные вопросы“) по этому предмету соображения и оправдывает приведенные мною (там же) свиде­тельства из источников православных, доказательности которых г. Нильский не признает.

Моему пониманию проречения Корнилия, обращенного к его сожителям, нисколько не противоречат наставления его „приходившим к нему“ (между прочим Андрею Денисову, о котором в его жизнеописании и в его собственном надгробном слове Петру Прокопьеву прямо говорится, что он приходил внимать наставлениям староскитского аввы, когда задумал устроить свое общежительство; между приходившими, по пересказу Максимова, были также „окрестные поселяне“) „девственное и безженное житие проходити“: эти наставления, как соглашается г. Нильский следуя Максимову, Корнилий предлагал в последние годы своей жизни, когда между выговцами созрела мысль о необходимости устроения общежительства или монастыря, когда около Андрея Денисова сгруп­пировалось достаточное число лиц „монашествующих“. К этим „монашествующим“ исключительно и были обращены наставления Корнилия о безусловном безбрачии (в чем соглашается со мною и г. Нильский).

Опровергая мое мнение, наш почтенный расколовед говорит (стр. 258–9): моему почтенному противнику очевидно неизвестно, что еще в 1694 году новгородские беспоповцы постановили: брач­ное супружество совершенно отвергать законополагаем, потому что по грехам нашим в таковыя времена достигохом, в няже пра­вославного священства в конец лишились, а по сему брачным союзом не кому обязать, кроме как антихристовым попам. Если безбрачие таким образом было установлено как закон для всех беспоповцев еще в 1694 году, ужели г. Барсов не до­пустит, что Корнилий, живший, как видно, несколько времени позже, проповедовал этот закон?“ На это я отвечу: во первых постановления других толков, как известно, не были обя­зательны для жителей выговских лесов, как это доказывается, между прочим и тем, что даже в 1702 году, Феодосий Васильев, глава беспоповцев новгородских, прибывши на Выг, для того, чтобы склонить выговцев к своему образу мыслей о титле и о прочем, после тщетных препирательств ушел от выговцев ни с чем, отрясши прах от ног своих и сказавши: не буди нам с вами общения ни в сем веке, ни в будущем. Почти та же история приключилась, как известно, несколько позже с известным Иваном Алексеевым. Во вторых нашему почтенному расколоведу очевидно неизвестно, что не смотря на приведенное им „законоположение“ новгородских раскольников, эти последние еще усерднее, чем выговцы, практиковали теорию Аввакума и Корнилия: „аще не имут иереев – для повенчаний – да живут просто“. По словам Григория Яковлева, кроме приведенного г. Нильским законоположения, у новгородцев-раскольников был другой кодекс правил (о „вышеупомянутом законоположении“ у Яковлева впрочем не говорится вовсе), между которыми одно, седьмое, гласит буквально следующее. „С женами чужими и дев­ками единодомовное сожитие не зазорно имети. И ежели случится при­житие скверное, питати невозбранно, родившим же девкам, хотя бы пятдесят, так держи, а в брак не вступай, можешь по­каяться и паки девственник быти“ (Филарета обзор, ч. II, стр. 52).

«Указание г. Барсова на известное пророчение Корнилия, продол­жает г. Нильский (замечу мимоходом: до нашей полемики известное мне, но как читатель знает из предыдущего, вовсе неизвестное г. Нильскому) ни мало не подтверждает мысли моего противника, будто бы инок Корнилий не только не проповедовал безбрачия, а напротив обнадеживал своих учеников, живших в скитах, что со временем они заживут правильной семейной жизнью: это прорече­ние относится не к скитам, а к выговскому монастырю, – прошу г. Барсова справиться об этом в житии Корнилия какой угодно редакции – в котором (монастыре) и по мнению г. Барсова, Корнилий прямо советовал всем чистоту телесную хранити, девственное и безженное житие проходити».

На это я отвечаю: во-первых, если Корнилий советовал монастырю девственное и безженное житие проходити, что совер­шенно естественно и с чем, как видно из предыдущего, я совер­шенно согласен, то каким образом монастырю же сей старец мог предсказывать, что в нем со временем пустынники заживут с мамушками и детушками? Объяснение, по истине непонятное! Выходит, по заключению г. Нильского, что Корнилий в одно и тоже время и узаконял девственную жизнь для „монахов“ выговских и давал им же совет или, пожалуй, надежду обза­вестись мамушками и детушками!! Ничего подобного на самом деле не было и быть не могло. Проречение Корнилия относится отнюдь не к „монастырю“ выговскому, так как и произнесено еще до основания монастыря, во времена гонений, – (прошу г. Нильского справиться о том в житии Корнилия какой угодно редакции) – и произнесено к тем, кто приходил к нему, для сожительства с ним, а не в монастырь, которого, повторяю, в то время и не было. Желавших иночествовать Корнилий отсылал от себя к другим авторитетным подвижникам, обитавшим в то время на Выге, позже – к Даниле и Андрею, и им-то действительно советовал завести правильное монастырское общежительство, в котором бы желающие могли „девственное и безженное житие прохо­дили“. Предсказание Корнилия даже по Денисовской редакции, чи­тается так: „и паки глагола (Корнилий): место сие распространится и прославится во всех концех, и многи спасутся творяще волю Божию, и ходящии в путех Его, по умножении, поселятся с ма­мушками и детками, с коровушками и люлечками“. Эти слова, по Денисовской редакции, составляют заключение всего жития, читаются на последней его странице и помещены тут Денисовым очевидно для того, чтобы показать, что тот вид, какой имела „Выгореция“ во времена Семена Денисова и какой так красноречиво описан им в начале того же жития, был предсказан Корнилием.

«Кто не весть или кто не слыша, о российстии древняго святооческого церквосодержания подражателие (так начинает Денисов житие Kopнилия), Выгореции, иже близ окияна Белого или соловецкого моря, на южной стороне от моря к Выгу реце и чрез Выгозеро, и по другому Выгу в верх яко верст сто и больши отстоит, иже прилежит мало не вскрай от востока славного города озера Онега, в пределах Олонца – города, иже от насельников из разных российских градов, хранения ради староссийского церквосодержания собрав­шихся тако во всей России прослы, яко и самем Императором всероссийским слышати, в ней же две обители великия» и проч.

Очевидно, что „место cиe “ в проречении Корнилия означает не монастырь, в котором Корнилий никогда не жил, а всю Выгорецию, равно как под „творящими волю Божию и ходящими в путех Его“, которые заживут со временем семейною жизнию следует разуметь не монахов, обитателей монастыря Богоявленского, а вообще раскольников, обитавших в „Выгореции“.

Таковы те результаты, какие я имел в виду, когда говорил моему почтенному противнику о сличении по началам исторической критики двух редакций жития инока Корнилия, – Пахомиевой и Денисовской.

«Г. Барсов в своей заметке между прочим говорил, что я в своем сочинении обошел рассказ о распутстве Выговцев Феофилакта Лопатинского, в его «обличении неправды раскольническия», не придал значения показанию Круглого, недоверчиво отнесся к результатам добытым комиссией Самарина, между тем в обличении Феофилакта нет ни слова о распутстве Выговцев, показания Круглого приведены мною буквально, а на результаты, добытые комиссией Са­марина, я указывал как на свидетельство появившегося в это время в выговских лесах особенно сильного разврата».

Что касается „обличения“ Феофилакта, то я ссылался на него не как на специальный источник сведений о распутстве Выгов­цев, а как на памятник противораскольнической полемики во­обще (См. Церк. Вестн. 1866 г. № 20, стр. 3). Относительно свидетельств Круглого и комиссии Самарина я никогда не го­ворил, что г. Нильский не приводит или игнорирует эти свиде­тельства в своем сочинении; я утверждал, лишь, как утверждаю и теперь, что он не провел этих свидетельств там, где им по моему мнению следовало быть. Я, как помнит читатель, не писал разбора всей книги г. Нильского; я рассматривал лишь его рассуждение на тему: „Выговцы не на словах только, но и на деле по возможности соблюдали целомудрие“, находящееся на страницах 24–31 его сочинения. Если бы здесь содержалось, соответственно заглавию сочинения г. Нильского, простое объективно-бесстрастное хронологически-последовательное изложение фактов, относящихся к известному периоду истории раскольнического учения о браке, например к периоду времени от появления раскола в Поморье до основания Денисовым монастыря, свидетельства Круглого и комиссии Самарина могли бы быть приведены не здесь, а там, где им следует быть соответственно хронологическому порядку рассказа; но в указанном месте сочинения г. Нильского содержится общее рассуждение, главная мысль которого формулирована автором в виде заключительного предложения: „Выговцы не на словах только, а и на деле по возможности хранили целомудрие“ (стр. 31). Как видит читатель, тема эта обнимает собою не один или два года жизни Выговцев, как теперь доказывает г. Нильский (Христ. Чтен. янв. – февр. стр. 351), а все время существования Выговской пустыни, без ограничений. При том автор прямо ставит вопрос полемически или лучше сказать – апологетически: поэтому он должен был не только, привести положительные доказатель­ства своей мысли, но и опровергнуть все то, что было сказано теми, кто не разделяет этого его убеждения относительно жизни выговцев, им впервые высказанного в литературе. Что же делает наш почтенный расколовед? Он делает подбор фактов, которые доказывали бы его мысль; одни из этих фактов действительно говорят по крайней мере о заботливости выговских настоятелей сделать жизнь подведомственных им „монахов“ „по возможности целомудренною“ (г. Нильскому, кажется, что все дей­ствительно так и было, как проповедовали или проектировали выговские настоятели!). Другие факты, сообщаемые впрочем ра­скольничьими писателями, могли быть истолкованы г. Нильским в пользу своего взгляда лишь с большими натяжками, с раз­ными оговорками и ограничениями; некоторые факты, находящиеся в истории же Выговской пустыни, как говорящие безусловно против его взгляда, равно как все свидетельства православно-официального происхождения, изображающие жизнь Выговцев в смысле совершенно противоположном взгляду г. Нильского, он игнорирует или признает недостоверными. Правда потом в разных местах книги является большая часть и этих мест , подобно полузасохшим листьям, оторвавшимся от ветки родной, без всякого доказательного или характеризующего значения по отношению к занимающему нас теперь вопросу, с которым покончил автор на стр. 31-й, с разными ограничениями и оговорками, иногда с опровержением их смысла или даже подлинности, един­ственно как материал не для характеристки уже жизни выговцев, а для истории раскольничьего учения о браке. Повторяю: коль скоро наш почтенный расколовед взялся доказывать на стр. 24–31, что выговцы не на словах только, а и на деле хранили по возмож­ности целомудрие, не указав, о каком собственно времени жизни Выговцев он говорит, и не оговорив, в каком же смысле следует понимать свидетельства Круглого, комиссии Самарина и многие другие, я в праве был указать ему на это, как на упу­щение существенно важное, так как за неуказанием упомянутых данных, содержащихся как в раскольничьих, так и в православных источниках, рассуждение г. Нильского является настоящим панегириком жизни Выговцев. „Может быть, говорит г. Нильский, (стр. 232) г. Барсов с большим, чем я, искусством и правильностью расположил бы содержание первой главы моей книги“. Не в искусстве расположения мыслей, отвечу я, в настоящем случае дело, а в присутствии в изложении г. Ниль­ского неправильной, на мой взгляд, мысли.

«Г. Барсов советовал мне (говорит г. Нильский) сличить по началам исторической критики рассказы истории Выговской пустыни с житием инока Корнилия по экземпляру нашей академической библиотеки, а это последнее – с биографическими сочинениями Семена Дени­сова и потом житием Корнилия по экземпляру публичной библиотеки, сличить для того, чтобы я мог видеть, что все начало истории Вы­говской пустыни заимствовано Филипповым из надгробного слова Петру Прокопьеву Андрея Денисова, а дальнейшие рассказы из жития Корнилия позднейшей редакции, и что это житие написано Семеном Денисовым; а между тем все это давно известно всякому, кто читал «описание раскольничьих сочинений Александра Б.».

Я охотно верю, что труд Александра Б. известен г. Нильскому не менее, чем мне, – „описание сочинений, написанных раскольниками“ – настольная книга всякого, занимающегося изучением раскола. Но дело в том что библиографические познания нашего почтенного расколоведа не повели его к той научной ра­боте, по отношению к которой эти познания составляют лишь первую ступень, – к применению приемов исторической критики в изучении „Истории выговской пустыни“, как первоисточника для сведений о жизни Выговцев, – приемов, которые неизбежно привели бы нашего из следователя к воззрениям на жизнь Выговцев диаметрально противоположным тем, какие он высказывает в своем сочинении, предохранили бы его от идеализации жизни Вы­говцев, не меньшей, если не большей той, какую представляют сочинения Денисовых. Выше мы видели пример тех заключений и выводов, к каким могло бы привести г. Нильского крити­ческое сличение двух редакций жития Корнилия; что касается сличения „Истории Выговской пустыни“ с сочинениями Денисовых, то если действительно г. Нильский знал, что начало истории Выгов­ской пустыни принадлежит Андрею Денисову, а житие Корнилия написано братом его Семеном, то каким образом он мог так доверчиво отнестись к этим рассказам? Ведь сам автор „описания некоторых раскольничьих сочинений“, похваляющий Ивана Филиппова, крайне неодобрительно относится к сочинениям Дени­совых, тщательно обличая все сенсационные примеси и наросты в этих сочинениях.

Г. Нильский указывает еще на недостаток почтительности с моей стороны к такому авторитету, как Иван Филиппов, которому не отказались засвидетельствовать свое почтение и автор „описания некоторых раскольничьих сочинений“, отзывающийся в своем труде о пре­емнике Денисовых в самых лестных выражениях, и мой московский однофамилец Е. В. Барсов, которого долговременное пребывание в олонецком крае сделало особенно компетентным во всем, что ка­сается тамошнего раскола (Христ. Чт. янв. – февр. стр. 247). На это я позволю себе заметить моему почтенному противнику, что еще в своей монографии о Денисовых я говорил об Иване Филиппове буквально следующее:

«что касается Филиппова, то он заслуживает полного доверия там, где говорит от себя: там его рассказ дышет искренностию и простодушием (таков, например, прибавлю теперь, его рассказ о фактах распутства, обнаруженных по доносу Круглого, а равно его замечание о том, что в его время грехи и беззакония до того умно­жились между выговцами, что невозможно и говорить о них – срама ради). Это был человек горячо и искренно преданный интересам своей общины» (Бр. Ден. стр. 67).

Но я тогда же заметил, что в описании жизни выговцев, „продиктованном ему энтузиазмом, любовью к своему кровному, родному, дело преувеличено, что в этом описании больше личной благонамеренности автора, нежели действительной подвижнической святости“ (там же, стр. 84). А теперь, в статье: „спорные во­просы“, я прибавил, что он иногда заведомо лжет, именно когда поет, по заданному Денисовыми тону, похвальные гимны подвигам выговцев. И разве это не правда? Сличите рассказ его об Игнатие Повенецком, первом наставнике Андрея в древнем благочестии, которого, рабски следуя надгробному слову Петру Прокопьеву, состав­ленному Андреем Денисовым, выговский историограф изображает не только как страстотерпца, но и как мужа великих нравствен­ных доблестей, без каких бы то ни было недостатков, с тем, что рассказывает о нем митрополит тобольский Игнатий в сво­ем третьем послании, или – св. Димитрий Ростовский в своем „Розыске“. Или еще: возьмите рассказ того же выговского историографа о Емельяне Повенецком, его подвигах и страданиях за древнее благочестие (рассказ этот опять буквально взят из надгробного слова Петру Прокопьеву) и сличите с рассказом об этом разбойнике игумена палеостровского Кирилла, о тех неистов­ствах, какие он с своей шайкой производил между православными (см. Бр. Денис, стр. 78 и след.). Неужели г. Нильский будет доказывать, что и в этом случае рассказам выговского историографа следует верить более, чем свидетельствам православных архипастырей и гражданских официальных актов того времени?

IV. Приступая к оценке приведенных мною против него данных, г. Нильский прежде всего старается уличить меня в противоречиях самому себе. Здесь, как естественно ожидать, он поражает меня главным образом моим же оружием. Придер­живаясь исключительно моей книги „Братья Андрей и Семен Де­нисовы“ и заимствуя по нескольку отрывочных фраз то с той, то с другой ея страницы, мой противник с торжеством и уко­ризной несколько раз восклицает: „как после этого понимать уверение г. Барсова, будто решительно нет противоречия между теми, что он писал когда-то, и теми, что говорит теперь?“ Я „должен сознаться откровенно“, что был бы несказанно более благодарен г. Нильскому, если бы он, ссылаясь на мой труд, заимствовал из него не отрывочные фразы, настоящий смысл которых лишь в связи их с предыдущим и последующим. При рассмотрении дальнейших рассуждений моего почтенного про­тивника, имеющих целью опровержение моих „спорных вопросов“, к которому я теперь приступаю, читатель убедится в основательности этого моего желания, ибо окажется, что противо­речий, указываемых г. Нильским, в моих воззрениях на самом деле не существует.

Прежде всего г. Нильский старается оправдать сделанное им опущение свидетельства о жизни выговцев преосвящ. Игнатия тобольского:

«Считаю необходимым заметить (говорит он), что в своей книге я описывал жизнь Выговцев не со времени появления раскола в Поморье, а со времени прекращения в расколе православного священ­ства и появления в нем беспоповщины, с учением об обязательном для всех девстве, т. е. с конца XVII столетия или, точнее, со времени основания Выговского монастыря».

Если так, замечу я, то по какому же праву рассуждает г. Нильский об учении Корнилия, который поучал выговцев до основания монастыря? С какой стати он говорит об учении Авва­кума, рассказывает факты самосожжений, бывших задолго до основания Выговского монастыря? И если он хочет описывать жизнь выговцев лишь со времени прекращения православного священства, то на каком основании он относит это прекращение ко времени основания Выговского монастыря? Старых попов не было уже за­долго до основания монастыря. Но главное, почему г. Нильский не имел права миновать рассказ митрополита Игнатия о каргопольском пустыннике и его учении, это то, что сочинение г. Нильского представляет, на стр. 24–31, как я уже замечал выше, не хронологический рассказ фактов, а общее рассуждение, в котором развивая свою мысль, о том, что выговцы постоянно хра­нили по возможности целомудрие, отнюдь не имел права, если бы не руководился мыслью защитить выговцев, миновать этот рассказ, особенно если он не верен, как думает г. Нильский теперь (стр. 227), и что ему следовало доказать тогда. Приведя мое замечание о том, что сам Щапов не нашелся сказать что-либо против рассказа митроп. Игнатия о каргопольском пустыннике, г. Нильский с укоризною замечает, что Щапов даже и не упоминает о свидетельстве митр. Игнатия, что, следовательно, ссы­лаясь на Щапова, я сделал новый промах. На это я замечу: по­тому и не упоминает, что не нашелся сказать что-либо в его опровержение. Когда я говорю, что Щапов не нашелся сказать что-либо в опровержение рассказа Игнатия, я вовсе не думал тем самым утверждать, что он упоминает о нем. А что свидетельство Игнатия было, однако ж, ему известно, и что он не упоми­нает о нем потому, что не нашелся сказать что-либо против него, видно из того, что едва ли не сам Щапов и редактировал послания Игнатия в „Правосл. Собеседнике“, и что во всяком случае они были напечатаны прежде его сочинения: „Русский раскол старообрядства“.

V. Далее г. Нильский не может „понять истинного смысла и цели“ моих рассуждений о правоспособности (Христ. Чт. 1876 г. нояб. – дек. стр. 694 – 5), в которых я доказываю, что к выговцам, если-бы они действительно были монахами, неприло­жимо слово „по возможности“ относительно соблюдения ими монашеских уставов. Я, в свою очередь, не понимаю, что в этих рассуждениях непонятного. Если кто-нибудь сознательно и добро­вольно дает обет, ему никоим образом нельзя усвоить „воз­можность“, в смысле права, нарушать этот обет. Если выговцы были монахи, они должны были хранить целомудрие не по воз­можности только, как утверждает г. Нильский, а безусловно, тем более, что настоятели, как говорит он же, приняли все меры к ограждению их целомудрия. В этом же месте своего ответа г. Нильский недоумевает, каким образом я мог сказать, что „масса Выговского населения жила всегда так, как обыкно­венно живут люди, никогда не дававшие обетов целомудрия“, когда, будто бы, сам же называю их монахами. Во-первых, как видно и из приведенных г. Нильским выдержек из моих статей (стр. 220 – 222), говоря приведенную фразу, я имею ввиду не насельников обители Богоявленской, а выговцев вообще, говорю о „массе Выговского населения“, о „насельниках выговских пустынь и лесов“. Г. Нильскому известно, что так называемые им выговские „монахи“, при всем многолюдстве Богоявленского монастыря, составляли лишь часть, и притом меньшую, выговского населения. Во-вторых, – с чего взял г. Нильский, будто я считаю устроенную Андреем Денисовым обитель или общежительство „монастырем“, а ее насельников монахами? Мой противник утверждает, что „вышеозначенный взгляд на выгов­цев как монахов“ принадлежит не ему, г. Нильскому, а „са­мому автору братьев Денисовых“. „Иной читатель не поверит такому неожиданному открытию, восклицает г. Нильский. Прошу его прочитать следующие слова г. Барсова из исследования „Братья Денисовы“ (следует довольно длинная выписка). „Кажется ясно, заключает выписку г. Нильский, что такое выговцы по мнению г. Барсова: это – монахи, как часто и называет их мой поч­тенный противник. Каким же образом этим монахам ничего не оставалось делать, при отсутствии у них брачного института, как грешить и каяться, каяться и грешить“. Если читатель даст себе труд перечитать приведенный г. Нильским на стр. 221 отрывок из „братьев Денисовых“, он убедится, что в нем говорится вовсе не о том, что выговцы действительно были мо­нахи, а лишь о тех побуждениях, в силу которых Андрею Денисову „нужно было“ дать своему общежительству „мнимо-мо­настырское устройство“, и о тех намерениях, с какими при­ходило, во времена гонений, на Выг большинство раскольников. Что Андрей имел намерение часть выговского населения сделать монахами, и дать своей общине мнимо-монастырское устройство, что по внешнему своему виду община Андрея имела действительно вид не погоста, как доказывает Щапов, а монастыря, была пародией на монастырь, это я доказывал и, надеюсь, доказал в монографии о Денисовых (стр. 69–100); что действительность быта и жизни выговцев далеко не соответствовала предначертан­ному идеалу, что монастырь выговский был монастырем лишь по названию или пародией на монастырь, это я доказывал и в по­мянутой моей монографии и в статье: „спорные вопросы“. Вот буквально мои слова по этому предмету:

«Насколько эти мнимые иноки были истинными монахами, на­сколько узаноняемые (настоятелями) монастырские чины и уставы вы­полнялись на деле, это другой вопрос. Уже одно то, что Андрею нужно было доказывать своей братии, что их община – монастырь, свидетельствует, что братия «монастыря» так себя вели, что как будто забыли, что живут в «монастыре» и проч. (Бр. Денис, стр. 85). «Отличие этого «монастыря» от православного, кроме самозван­ства и незаконности происхождения, состояло» и т. д. (-стр. 86).

Я говорил, что выговские „монахи“ не имели понятия о су­ществе монашеской жизни и не были в состоянии выполнять „монашеские уставы“ (стр. 85). Слова: „монастырь“, „монахи“, когда я говорю о выговцах, у меня и в книге и в статьях, вызвавших настоящую полемику, всегда отмечены кавычками, – что прямо указывает на то, что я считаю эти названия неправильно употребляемыми в применении к выговцам, или, что тоже, от­нюдь не считаю выговцев за монахов.

Беспристрастный читатель после этого сам усмотрит, насколько справедлив наш уважаемый расколовед, когда утверж­дает, будто взгляд на выговцев, как монахов, принадлежит самому автору „Братьев Денисовых“, т. е. мне.

VI. Г. Нильский продолжает думать, что Андрей Денисов жил „зело жестоким житием“ и умер не от отравления одною из его сожительниц, как утверждаю я, а своею смертью. Вот те доводы, которыми он надеется доказать свое мнение. Филиппов, говорит он, непременно сообщил бы в своей истории об этом отравлении, если-бы оно было, так как-де выговский историограф настолько добросовестен, что не скрывает от своих читателей многих фактов, компрометирующих выговцов, например то­го, что самосожигатели, предводимые иноком Иосифом, находясь в запоре, были не без искушения и греха, – что один выговец, посланный за оленями, пропьянствовав две недели, возвра­тился не исполнив возложенного на него поручения, – что во время розысков, по доносу Круглого, появился (точнее: обнаружился) не только в скитах, но и в самом монастыре Богоявленском непо­мерный разврат. Свидетельство Григория Яковлева, на котором я, между прочим, основываюсь, по словам г. Нильского, не за­служивает вероятия, так как он был случайный, а не по­стоянный обитатель монастыря; к тому же отступники редко отно­сятся беспристрастно к своим прежним единоверцам, вследствие чего рассказ Яковлева об отравлении Денисова и о его образе жизни должен быть признан тенденциозным.

По моему мнению утверждать, что не было известного факта, на том лишь основании, что о нем не упоминает рассказчик, прямо заинтересованный, в его сокрытии, рассказчик, который по чувству личного самосохранения, равно как по долгу своего служения, должен был употребить все средства к тому, чтобы сокрыть этот факт, – не исторично. Рассказать о том, что когда-то, еще до основания монастыря, собравшиеся около инока Иосифа моло­дые люди, хотя и к смерти готовились, „не без искушения и греха были в запоре“, или как один из рядовых членов брат­ства запил и забыл о возложенном на него поручении, можно было не особенно компрометируя общину, даже для того, чтобы тем более правдоподобными казались другие рассказы, хвалебные, о подвигах настоятеля и братии. Умолчать о распутстве выговцев во время розысков по доносу Круглого нельзя было уже по тому, что это распутство было у всех читателей сочинения Филиппова в све­жей памяти, что будучи обнаружено официально, никонианскими властями, оно получило огласку далеко за пределами обители, по мимо воли выговского историографа. Другое дело – рассказать о распут­стве самого Андрея Денисова, главы всей Выгореции, творца всего строя жизни выговцев, и об отравлении его одною из любовниц. Ведь это – не проступок против монастырской дисциплины, допу­щенный кем-либо из рядовой братии, ведь это уголовное преступление, это – прямое подтверждение тех обвинений, которые давно слышались со стороны врагов Выгореции, могшее повлечь за собою ни более ни менее, как разорение обители.

„Восхваляя добродетели Андрея, которым дивился (говорит г. Нильский), Филиппов замечает: не лаская тебя, отче, сия пишу, не буди сего, сладкий мой, – и таким замечанием дает понять читателю, что говорит беспристрастно“. Может быть, Филиппов и хотел дать понять это читателю, но едва ли, судя о деле беспристрастно, читатель выведет из этих слов заключение, какое выводит на основании их г. Нильский. Не только Филиппов, но и современный историк, взвешивая массу личных достоинств Андрея Денисова и его заслуг для раскола, его трудов и подвигов – „научных“, литературных, организаторских, – может, по­ложа руку на сердце, простить ему его грехопадения; но рассказывать о них в „истории Выговской пустыни“, в сочинении, ко­торое слишком далеко от того, чтобы быть объективным и беспристрастным рассказом, – в сочинении, которое прямою своею задачей имело восхвалить и прославить обитель и ее передовых деятелей и поучать раскольническому благочестию – было бы, со сто­роны выговского историографа, выражаясь словами преосв. Филарета черниговского, делом неумным, даже больше – просто лишенным здравого смысла.

«Лучшим доказательством того, как мало влияла на беспристрастие выговского историка эпоха правительственных расследований о жизни Выговцев, в которую он писал свою историю (продолжает наш расколовед), могут служить откровенные рассказы Филиппова о взяточничестве тех самых лиц, которые производили расследование, и о подкупах, к каким прибегали Выговцы».

На это я замечу: жаловаться на несправедливость судей и ука­зать факты, их компрометирующие, совсем другое дело, чем рассказать нехорошие вещи про самого себя и про свое. Довести до сведения „владык внешняго Mipa“, как выражается Любо­пытный, о взяточничестве следователей, значило поколебать значение их донесения на Выговцев; рассказать о распутстве достославного киновиapxa и об отравлении его – значило подтвердить эти донесения и навлечь на себя законную правительственную кару. На мой взгляд, с точки зрения исторической критики, для того, чтобы признать рассказ Григория Яковлева заслуживающим полного доверия, вполне достаточно того, что он ничем прямо не опровергается, а напротив до некоторой степени подтверждается косвенно мно­гими обстоятельствами рассказа самого выговского историка. Так он описывает смерть Андрея вполне согласно с тем, как изображает ее Филиппов, и оба изображают ее как смерть ско­ропостижную, от воспаления в мозгу: „три точию нощеденства еди­ною главною болезнию (?) содержим, тяжкою же и великою едино нощеденетво, в ней же толико жестоко объяся, яко и язык отъяся“, говорит Филиппов (Ист. Выгов. пуст. стр. 211). „Андрей, говорит Яковлев, внезапу смертным огнем заражен бысть во главу, яко и языку его от того почерневшу, и тако мучився нощеденство едино, умре“ (Филарета „Обзор“, .11, стр. 49). Г. Нильский, так хорошо знакомый с моей монографией о Денисовых, забыл, что я рассказываю о частной жизни Андрея на основании его биографии, составленной значительно позже истории Филиппова, уже в царствование Екатерины II-й одним из его преемников, Иваном Борисовым: как Андрей почасту выезжал в женский Лексинский монастырь, на что, вовсе не будучи стариком, один имел право, для чего там существовали для него особые кельи,– „тамо и ответы Неофиту писаше“; как братия монастыря Богоявленского смотрела на это подозрительно, a „некие предерзостные“ без церемонии „зазирали“ настоятеля и вследствие этого подвер­гались удалению из монастыря. К числу этих продерзостных очевидно принадлежал и Григорий Яковлев, которого г. Нильский совершенно напрасно считает „случайным“ обитателем монастыря (стр. 241): переселившись на Выг, Яковлев обучался и проживал в келии одного из корифеев выговской „старшины“, Три­фона Петрова, затем заведовал в монастыре чрезвычайно важ­ною отраслью местного производства – иконописанием; очевидно, он мог близко знать все, что делалось в монастыре, даже ме­жду настоятелями. „Я серьезно не признаю достоверным несомненно тенденциозный рассказ Григория Яковлева“, говорит наш расколовед. По моему же мнению нет никаких оснований так думать о рассказе Яковлева. Ни г. Нильский, ни я не имели под руками рукописи черниговской семинарии, содержащей в себе „извещение праведное о расколе беспоповщины, нелицемерное и чистое пред Господом Богом, многогрешного Григория Яковлева“. Мы можем су­дить об этом сочинении лишь потому, что говорится о нем в „обзо­ре“ преосв. Филарета и должны положиться на авторитет покойного ученого святителя. А он прямо говорит, что „благодаря сочинению Яковлева, не только открываются намеренныя лжи в истоpии Филиппова о выгорецкой киновии (этот отзыв ученого святи­теля об Иване Филиппове я противопоставляю приведенным моим противником отзывам об „истории выговской пустыни“ Але­ксандра Б. и Е. В. Барсова), но дополняются во многом сведения, добытые розыском по доносу Круглого“. Если рассказ „от­ступника“, как называет Яковлева г. Нильский, должен быть, по его мнению, непременно тенденциозен, не тем ли более дол­жен быть признан тенденциозным рассказ Филиппова о самом себе и своей пастве? Яковлев не был удален из Выговского монастыря, а оставил его добровольно, и лично неприязненных чувств, вследствие каких-либо личных счетов, не имел ни к кому из выговцев: это был, очевидно, честный правдоиска­тель между раскольниками, в роде Алексеева или Вышатина, человек не менее их искренний, но более последовательный, не поколебавшийся открыто перейти в православие, как скоро убе­дился в несостоятельности раскола.

«Он старался (говорит преосв. Филарет) мирить толкунов, но после жарких споров о молитве за Царя, об антихристе и о перекрещивании, начал видеть, что ненависть фанатиков к церкви не­справедлива, старался уверить других в справедливости своих убеждений и на словах и на бумаге. В душе его началась борьба томи­тельная, продолжавшаяся три года. Наконец по смерти отца он сам явился в Синод с прошением о принятии в церковь».

Этот отзыв преосв. Филарета тем более заслуживает внимания, что покойный святитель, как известно, не отличался осо­бенной доверчивостью и снисходительностью в приговорах.

„Если отравление Денисова было известно Яковлеву, говорит г. Нильский, то, по всей вероятности, оно не было секретом и для других обитателей монастыря Выговского“. Отчего же так, спрошу я? Почему известное одному, должно быть известно всем? Ни Халтурин, который впрочем вовсе не жил в монастыре, быв дьячком соседнего погоста, ни Круглый, не имели той бли­зости к выговским старейшинам, какою пользовался Яковлев, живший в келье Трифона Петрова и сам по себе бывший видным лицом в монастыре в качестве заведующего иконописанием. Тем менее могли быть известны подробности интимной жизни настоятелей выговской массе,– она знала о нем лишь то, что видела, и благоговела пред настоятелями за ту внешнюю святость и за те бесспорные труды их на пользу обители, какие видимы были всеми. – Еще г. Нильский думает, что упоминая о сожительницах Денисова, я противоречу сам себе, так как в монографии о Денисовых я сказал в одном месте, со слов биографа Андрея, Ивана Борисова, что Андрей „боролся с Mipoм, телом и диаволом: с миром чрез отвержение, с телом – чрез умерщвление, с диаволом – чрез пощение и молитвы“. Я должен заметить на это, что эти слова сказаны мною об Андрее-юноше, только что удалившемся в пустыню из родительского дома под влиянием свежего мистического порыва, и относить эту характери­стику ко времени его настоятельства и смерти нельзя уже потому, что через две-три страницы после этих слов я заметил, что еще прежде, чем сделаться настоятелем, Андрей имел случай изменить свой образ мыслей и от юношеской идеализации перейти к более трезвому взгляду на вещи (см. Бр. Денис. стр. 69), а дальше приведен и упомянутый выше рассказ о проживании его на Лексе и об отравлении его одного из сожительниц (там же стр. 98). После всего этого я решительно не понимаю, в чем состоит мое противоречие самому себе, которое усматривает г. Нильский в этой части моих „спорных вопросов“!

VII. Далее мой почтенный противник перебирает одно за другим все приведенные мною, в подтверждение моего взгляда на жизнь выговцев, факты и ни в одном из них не находит той доказательности, какую усматриваю я. Посмотрим насколько он прав.

В подтверждение своего мнения о существовании разврата между выговцами до основания монастыря, я прежде всего указывал на донесения олонецких властей – на так называемое „пудожское дело“ и „судное дело о разорении Палеостровского монастыря“. Г. Нильский по этому случаю замечает:

«Г. Барсов, пользовавшийся указанными данными при составлении своего исследования о Денисовых и утверждавший в 1866 году, что в то время, к которому относятся эти данные, девственное житие было обязательно для всякого поморца, что большая часть раскольников, скитавшихся в это время в выговских лесах, приходила в пустыню именно ради иноческого благочестного жития, и что наконец эти раскольники, под влиянием разных обстоятельств, пришли к убеждению, что грешно не только думать об удобствах и радостях жизни, но даже жить семейной жизнью, – ныне те же самые данные приводит в подтверждение своей мысли о распутстве выговцев!»

Я никак не могу понять, с какой стати говорит все это мой почтенный противник. Пудожским делом и судным делом о разорении Палеостровского монастыря я пользовался (см. Бр. Де­нисовы, стр. 78–9) для доказательства вовсе не той мысли, что „девственное житие было обязательно для всякого поморца“ или что „раскольники считали грехом думать о радостях жизни“; об этом в упомянутых документах нет ни единого слова и, полагаю, к ним не будет обращаться сам г. Нильский для доказательства этих ему одному принадлежащих мыслей: я ссы­лался на эти дела для доказательства мысли, прямо противополож­ной, именно той, что эти мнимые аскеты, душеспасительные под­виги которых изображает наш расколообличитель на стр. 24–31 своей книги, на самом деле, как неоспоримо доказывают эти официальные правительственные акты, были даже после того, как устроен был Денисовыми монастырь, „пущие воры“, которые разбойничьи действа чинили, что это были „злохудожные злые люди“, „воровских людей терние“, как выражается сам их настоятель, Андрей Денисов в надгробном слове Петру Про­копьеву, что все эти некрасивые эпитеты относятся между прочим к сроднику Денисовых, Емельке Второго (см. бр. Денис. стр. 78 – 9). В монографии о Денисовых есть фраза, что девствен­ное житие было обязательно для поморцев по учению Денисова, но отсюда еще далеко до того, чтобы я стал утверждать, что это учение настоятеля осуществлялось в жизни выговцев; одно дело – идеал, правила, другое жизнь действительная, и так как г. Нильский хорошо знаком с моим исследованием о Денисо­вых, то ему должно быть известно, до какой степени действи­тельная жизнь выговцев не соответствовала предначертанным Андреем правилам. Говорил я и то, что первоначальные насельники Выговской пустыни приходили в нее с самыми лучшими намерениями – ради благочестного иноческого жития, но как осущест­вились эти намерения на самом деле – это вопрос другой, на который я, вопреки почтенному расколоведу, отвечал отрицательно. Но, повторяю, говоря все это, я отнюдь не руководился ни Пудожским делом, ни судным делом о разорении Палеостровского монастыря. Кроме свидетельства о том, что выговцы в первых годах XVIII столетия, когда поутихли гонения на них, были „пущие воры“, в этих документах есть рассказ о том, что кроме разбоя и грабежа, пустынники занимались и похищением женщин, например похитили „в свои воровские станы, за озеро Онего“ жену некоего Мишки, попова сына, подъехав зимою ночью к жилью его: на этот факт я и указал в статье „спорные вопросы“, как на такой, который на ряду со многими другими, обрисовывает жизнь выговцев в совершенно ином свете, нежели как изображает ее наш почтенный расколовед. Г. Нильский думает, что этот факт не имеет того смысла, который я в нем вижу, так как и Андрей Денисов сестру свою Соломонию увез из дома отца, да и Данило Викулин „сестру ж свою с ея мужем и детьми увез с Устрецкого завода“. Что касается Соломонии, то о ней у меня, на основании биографии Денисова, со­ставленной Борисовым, прямо сказано, что она переселилась к брату добровольно – „той самой во след Бога изволившей“ (бр. Ден. стр. 67). Добровольно же переселилась к выговцам и сестра Данилы с семейством, руководясь тем соображением, что „та­ковское cиe место по времени-тут-де сорока кашу варила“, как выражался отец Андрея Дионисий, последовавший примеру своих детей и также переселившийся на Выг. Отожествлять добровольное переселение сестер к братьям с похищением чужих жен едва ли правильно. Еще г. Нильский заявляет, будто в похищении Мишкиной жены раскольниками я видел прежде проявление фанатизма, а не наклонность к распутству. Никогда я ничего подобного не говорил: мои слова о фанатизме выговцев относятся не к похищению Мишкиной жены, а к тем бесчинствам и разбоям, какие они производили (стр. 79).

VIII. Следующее свидетельство о разврате выговцев до основания монастыря я указывал в рассказе митроп. Игнатия о некоем Каргопольском иноке Игнатие (первом наставнике Андрея Денисова в древнем благочестии), который „собрав около себя великое множество людей, жен и девиц, и по наружности со­храняя вид строгого благочестия, тайно заповедовал им жить блудно, говоря, что это не грех, а любовь“. Г. Нильский есте­ственно не будучи в состоянии объяснить это свидетельство в свою пользу, без дальних околичностей отвергает его подлин­ность. Он делает подробный анализ рассказа митрополита Игна­тия о заклании этими постниками новорожденного младенца и о изготовлении из его сердца причащения, и находит, что в этом рассказе больше благочестивой ревности сибирского архипастыря, чем исторической правды. Г. Нильский может находить, что ему угодно; но сделанная им оценка рассказа Игнатия, по моему мнению, не выдерживает критики. В действительности факта, рассказанного Игнатием, г. Нильский высказывает сомнение не пер­вый; но если даже признать, что в подробностях рассказа есть те несообразности, какие указывает наш расколовед, это, по моему мнению, не дает еще права отвергать самый факт. Таков характер рассказов всех не непосредственных свидетелей.– В настоящем случае рассказ митрополита Игнатия тем менее может быть подвергнут сомнению, что он повторяется, в не­сколько видоизмененном виде, и у св. Димитрия Ростовского. Впрочем в настоящем случае дело не в этом рассказе о заклании младенца и изготовлении из его сердца причащения: этот факт не имеет непосредственного отношения к распутству Вы­говцев, о которых у нас речь. Я указывал моему противнику не на этот факт, а на свидетельство митр. Игнатия о том, что инок Игнатий „повелеваше всем блудствовати тайно без всякого зазора, уча и глаголя: яко cиe есть любовь, точию да не венчаются“ (Прав. Собес. 1855 г. кн. 2, стр. 116–117). Против этого свидетельства Игнатия г. Нильский не сказал ни слова, а потому оно и остается во всей силе.

IX.               Что касается рассказа инока Корнилия о бывшем ему искушении от некоей вдовы, то г. Нильский не отрицает его достоверности, хотя и называет его анекдотом, и старается при этом ослабить его характеризующее значение по отношению к выговцам, на которое я указывал. „Не все женщины, говорит он, похожи на ту вдову, у которой случилось заночевать Корнилию, тем менее женщины, жившия в выговских лесах ради спасения, в нужде и постоянном страхе“. Насколько нужда и страх, замечу я, способны обуздывать плотские вожделения, об этом красноречиво свидетельствует признанный и г. Нильским, рассказ историка выговской пустыни о бывших в запоре и к смерти готовившихся огненной, которым это их положение не попрепятствовало впасть в искушение и в грех. „Вообще заклю­чать от частного к общему не полагается логикой“. Но я, при­водя рассказ Корнилия, заключал на основании его не от част­ного к общему, a ab esse ad posse; к тому же мною приведен не один факт, а целая масса фактов, доказывающих распут­ство Выговцев. Большого количества их, чем сколько их мною собрано, требовать едва ли справедливо, если принять в соображение отдаленность от нашего времени той эпохи и скудость исторических не-раскольничьих повествований о жизни Выгов­цев того времени. – Г. Нильский указывает на то, что я назвал вдову, у которой однажды заночевал Корнилий, пустынницей, а жилище ее – кельей. Неужели мой противник не понимает, что я употребил эти названия в смысле иронии, применяясь к образу речи его самого? „Правда, говорит еще наш расколовед, я привел рассказ о впавших в искушение самосожигателях не в том месте, где следовало бы, по мнению г. Барсова; но если и согласиться, что автор „Денисовых“ с большим, чем я, искусством расположил бы содержание первой главы моей книги, все же несомненно, что разбираемое свидетельство я привел не в доказательство целомудрия обитателей выговских лесов, и зна­чит уверение г. Барсова, будто бы я отрицаю самое существование разврата между Выговцами – не имеет основания“. Что г. Нильский привел рассказ о впавших в искушение самосожигателях не в доказательство целомудрия Выговцев, это, я пола­гаю, не особенная заслуга; этого не сделал бы решительно никто; а что он не привел этого рассказа, как и других, там где следовало, и что через это опущение его изложение на стр. 24–31 получило совершенно превратный смысл, это для меня не подлежит сомнению. Тут, как я уже замечал, дело не в искусстве располагать доказательства, а в присутствии ошибочного воззрения на сущность вопроса, воззрения, в силу которого этот факт, как и другие, сознательно игнорируются там, где они имеют не только характеризующее но и определяющее значение.

X.            Переходя к рассмотрению приведенных мною свидетельств о разврате Выговцев со времени основания Денисовым мона­стыря, г. Нильский замечает:

«В указе Св. Синода от 2-го августа 1727 г. сказано, что глав­ные раскольнические учители, не посвящени суще, церковныя действа дерзают чинить, свадьбы венчают, перекрещивают, отпевают; но из того, что настоятели выговского монастыря венчали свадьбы, не следует, что выговцы вели жизнь распутную».

И так г. Нильский сознается, что выговские настоятели свадь­бы венчали. Куда же девалась пресловутая теория нашего почтенного расколоведа о том, что выговскими настоятелями узако­нено было безбрачие, и что выговцы проводили жизнь строго дев­ственную? Что-нибудь одно из двух: или г. Нильскому нужно отказаться от своей теории о безусловном целомудрии Выговцев, или признать синодальный указ 1727 года неосновательным. Наш расколовед предпочитает вовсе уклониться от решения этой дилеммы. С своей стороны замечу, что если выговские на­стоятели дерзали свадьбы венчать не посвящени суще, то, оче­видно, они сами облекали в видимо законные формы разврат своей паствы, потому что не только с точки зрения православной, но и с точки зрения раскольнической, с точки зрения самих выговских настоятелей, как это видно из рассуждений Андрея Денисова, приведенных в книге г. Нильского (стр. 21), этим повенчаниям никак нельзя усвоить значения правильных браков.

«Точно также несправедливо г. Барсов ссылается и на показание Круглого: из того, что в некоторых скитах раскольники жили с женами и детьми в одних кельях, скорее следует то, что они жили с своими женами хотя и единокелейно, но целомудренно, чем то, что они развратничали». «Отсутствие у них детей естественнее объяснять воздержанием их от супружеских сношений, чем развратом».

Я не берусь решать вопрос о том, насколько физически возмож­но „мужу и жене“, находясь в одной келье, „воздерживаться от супружеских сношений.“ Но я позволю себе спросить: если это воз­можно, то зачем было Андрею Денисову отделять в своей обители мужчин от женщин сначала завесою, потом стеной, а наконец во­все удалить одних от других на целые двадцать верст? Что значат жалобы выговского настоятеля на те труды, каких стоило ему разделение сена от огня (Бр. Денис. 72)? И как это так могло случиться, что мужья с женами, живя единокелейно, воздер­живались от супружеских сношений и жили вполне целомудренно, а парни и девки, живя отдельно друг от друга, жили „бесчинно“ и детей прижили? Здесь я должен сказать, что, созидая свою неправдоподобную теорию сожительства мужей с женами, как братьев с сестрами, наш почтенный расколовед очевидно введен был в заблуждение неправильным пониманием свидетельства Ивана Алексеева. На вопрос этого правдоискателя: „кои по познании тако сопрягошася, како с ними поступати (т. е. если кто, совратившись в раскол, начнет сожительствовать с женщиной без всякого благословения или венчания – тако , или говоря фра­зой Аввакума – просто), Андрей Денисов, говорит Алексеев (в своем сочинении „О тайне брака“), отвечал: таковых у нас на низу обще под целомудренное житие в соединение брат­ства принимать положено“. Г. Нильский думает, что здесь речь идет о муже с женой, венчанных в православной церкви и за тем принявших раскол. А я полагаю, что здесь говорится не о муже с женою, венчанных в православной церкви и потом совратившихся в раскол, а о чете супругов, которые уже „по познании“ раскола „тако сопрягошася“, т. е. стали жить брачною жизнью помимо не только венчания, которого негде было взять, но и какого-бы то ни было вида молитвенного благословения. Затем г. Нильский думает, что смысл ответа Андрея Денисова на вопрос Алексеева тот, что таким лицам, по выговским законам, позволялось продолжать совместное жительство („обще“) с запрещением однако ж супружеских сношений („под целомудрен­ное житие“). По моему мнению смысл ответа Андрея совсем дру­гой. По выговским правилам чету супругов, невенчанных в церкви, а вступавших в сожительство друг с другом уже по совращении в раскол, помимо какого-бы то ни было молитвенного благословения („кои по познании тако сопрягошася“) вообще, без всяких исключений, общим правилом („обще“), если они пере­селялись в „Выгорецию“, полагалось принимать в соединение братства церковного (т. е. в общежительство Андрея) под цело­мудренное житие, т. е. под тот род жизни, какой был установлен в общежительстве Андрея: мужчины поселялись в мужском Богоявленском монастыре, а женщины-в Лексинском крестном. О таком именно образе жизни говорит Андрей Иоаннов, когда замечает, что выговцы, „обязывая всех жить девственно, женатых разводили на чистое житие“ (полное истор. известие, стр. 68). Мне кажется, что такой порядок вещей вполне соответствовал как букве Денисовского уложения и монастырским порядкам, заведенным Денисовыми в их общежительстве, так и общему характеру догматических воззрений Андрея Денисова в частности. Но, что всего важнее, того смысла, какой придает ответу Дени­сова наш расколовед, этот ответ не может иметь в виду того толкования, какое дает ему сам Алексеев, авторитет которого в настоящем случае не может подлежать сомнению. Андрей, по мнению Алексеева, был слишком сведущ в церковных канонах и вообще слишком разумен, чтобы допустить такую вопиющую несообразность, как дозволение единокелейного проживания бывших мужа и жены, мужчины и женщины, которым предписано соблюдать в отношении друг друга целомудрие, быть как брат с сестрой. Во-первых это прямо противоречило бы 30-му пра­вилу VI-го вселенского собора, а во-вторых Андрей не мог не знать, что когда папа Григорий, велевший иepeям развестись с своими женами и соблюдать целомудрие, позволил им однако ж жить вместе с бывшими своими женами, то „сия заповедь такую беду принесе, яко пред очима его шесть тысяч глав младенческих рыболовные снасти извлекли из моря, во объяснение тайных дел оных иереев“. Далее Алексеев находит, что если бы в вышеприведенном ответе Андрея содержалось разрешение совместного проживания бывших мужа и жены, то вместе с тем подразумевательно в них содержалось и разрешение супружеских сношений – „немощи ради развращенного народа“. Так понимали ответ Андрея, продолжает Алексеев, все, близкие к нему, зна­комые с его сокровенными намерениями: Леонтий Федосьев, от боку Андрея Дионисьевича сущий, когда в Малороссии уставщик Яков Семенов спрашивал его о брате своем Петре, да повелит в общение церковное в новом браке приняти, ни мало вопреки глагола, но повеле его прияти просто с женою. Еже тамо Андрей за грубиянство народное присуди по немощи, что Леонтий явственно показа крыемое“. Я не знаю, как объяснить, что г. Нильский просмотрел как свидетельство Андрея Иоаннова, так и это заме­чательное свидетельство, столь категорически решающее занимающий его вопрос. Эти слова Алексеева он мог читать если не в самом сочинении его „о тайне брака“, которое он, впрочем, не один раз цитует в своем исследовании, то в моей книге о Денисовых (стр. 91); сам он приводит ответ Андрея игно­рируя лишь объяснение его Алексеевым, может быть именно по­тому, что это объяснение прямо опровергает его теорию о совместном, но, в тоже время, целомудренном житии бывших мужа и жены. Не прав ли я был, когда говорил, что Нильский игнорирует все, что не подходит под его предвзятую мысль?

«Что касается указания г. Барсова на то, что будто бы в тех же скитах, о которых давал показание Круглый, раскольники жили бесчинно с невенчанными девками и приживали от них детей, то мне просто совестно доказывать, что эти последние скиты не те, о которых показывал Круглый: в скитах, в которых, по словам Круглого, не было новорожденных детей, раскольники жили не с невенчанными девками, а с своими законными женами, с которыми они вступали в брак в православной церкви до перехода в раскол. Поэтому, если бы даже у этих последних были дети, и в таком случае их нельзя было бы обвинять в разврате, так как они рождали детей от своих законных жен».

На это я отвечу: совестливость – дело хорошее, но мне все-таки жаль, что наш почтенный расколовед не потрудился дока­зать то, что ему „совестно доказывать“, так как я все-таки не понимаю на каком основании он различает одни скиты, в которых жили „мужья с женами“, от других, в которых будто-бы жили одни парни с „невенчанными девками“. Устройство скитов, всех без различия, было одинаковое; во всех их раскольники жили смешанно, мужчины с женщинами, мужья с женами, повенчанные в православной церкви с своими детьми, и невен­чанные парни с своими посестриями, и для всех их, по мнению г. Нильского, было обязательно по учению беспоповщины, безусловное целомудрие, которого, по моему мнению, все они однако ж и знать не хотели. Если для всех выговцев без исключения безбрачие и абсолютное целомудрие, по правилам Денисова, было общеобязательным законом, и даже мужья с женами, законно повенчанные в прав. церкви, поселившись в выговских лесах, должны были, по мнению самого г. Нильского, проводить хотя и единодомовное, но целомудренное житие, то откуда же вдруг могли взяться в скитах мужья, которые имели право законно рождать от своих жен детей? Еще. Г. Нильский говорит, что показание Круглого относится к 1738-му году, а Филиппов рассказывает о том, что было после Кругловщины. Но, как известно, Иван Филип­пов скоро после „Кругловщины“ умер, так что расстояние между двумя фактами, о которых он рассказывает – о скитах, в которых были открыты деторождения по доносу Круглого, и о тех, в которых, будто бы, жили одни парни с невенчанными девками – не превышает, по моему мнению, двух лет. Мне кажется, что разврат, о котором рассказывал Круглый (в ски­тах, в которых, по мнению г. Нильского, жили законно по­венчанные мужья с женами) и тот, о котором говорит Фили­ппов („парни, с невенчанными девками бесчинно жившие“), если не составляют один и тот же факт, то находятся между собою в близкой родственной связи. К этому следует прибавить, что неизвестный ладожанин, который „всех девок, бесчинно живших, описал, и сколько в коем скиту робят родилось у де­вок, и кто прижил“, „крамолился“, по выражению Круглого, именно с Ладожским скитом и на него написал означенное доношение; а Ладожский скит значится в числе тех, о кото­рых показывал Круглый, и случилось это именно „после Кругловщины“, т. е. непосредственно за нею (см. ист. Выгов. пуст. стр. 436). Далее. Из скитов, рассказывает Филиппов, приходили в комиссию девки и били челом на тех, которые им ребят прижили и не кормят их и детей и за себя не возьмут – обманули“: значит сожительство этих девок с парнями было установившимся, так сказать узаконенным со стороны выговских властей фактом. Во всяком случае из обоих свидетельств – Круглого и Филиппова – с очевидностью открывается, что в тридцатых и сороковых годах прошедшего столетия во всех скитах разврат существовал повсеместно и одновременно, и что в этом отношении между ними различия никакого не существовало.

«Известно, говорит еще г. Нильский, что продолжавшиеся не­сколько лет розыски по доносу Круглого были причиною появления в скитах, равно как и в самых монастырях, того нравственного распадения и разложения (т. е. распутства?), о которых отказы­вается говорить Филиппов».

Признаюсь, этого я совсем не понимаю: каким образом розыски по доносу Круглого могли быть причиной того, что через год после этого доноса оказалось громадное количество расколь­ников, бесчинно с невенчанными девками живших? Это какая-то загадка, которой разгадать я не умею. Мне кажется, что комиссия лишь привела в ясность – обнаружила факт повсеместного распутства в скитах: это ли хочет сказать наш расколовед, когда говорит о „распадении и разложении“? Но ведь и Фили­ппов рассказывает об этом распутстве, о невенчанных девках и прижитых ими ребятах и проч., обвиняя впрочем (не так, как г. Нильский) не комиссию, а самих раскольников. Г. Нильский является апологетом выговцев до того, что взваливает их грехи на ни в чем неповинную комиссию и оправдывает раскольников даже в то время, когда их винит сам выговский настоятель!

XI. Опровергать сказанное мною о характеризующем, по отно­шению к рассматриваемому предмету, значению свидетельства Арсения Мациевича г. Нильский отказывается. Вместо опровержения того, что опровергнуть никоим образом невозможно, мой противник предлагает мне ряд не совсем относящихся к делу вопросов, на ко­торые, впрочем, я не отказываюсь отвечать.

1) «Если допустить, согласно с словами Мациевича, что выговцы удалились в пустыню не богорадного ради жития, а ради самоволь­ства, то почему г. Барсов считает ошибочным мнение покойного Щапова будто раскол ввел у себя безбрачие не вследствие прекращения священства в нем, а в видах поблажки ничем не сдер­живаемому разврату, к которому будто бы склонен был особенно наш народ в эпоху появления раскола?»

Во-первых г. Нильскому должно быть известно, что я не при­нимаю свидетельства Арсения во всех его подробностях. Я до­пускаю, что раскольники на первых порах – до издания извест­ного указа Петра I-го, давшего выговцам свободу вероисповедания и выборное самоуправление, – приходили на Выг ради иноческого благочестного жития, и лишь после этого указа, получив полную независимость от общей гражданской администрации, они, вместе с самоуправлением, усвоили себе и самовольство и предались тому необузданному разврату, который обнаружен был (а не появился лишь впервые) следствием по доносу Круглого, и о котором от­казывается говорить Филиппов срама ради. Согласно этому сви­детельству Филиппова и показаниям Круглого, я признаю вполне авторитетным свидетельство Арсения о самом факте этого ра­спутства, о том, что в это время они „и грех содомский и грех свальный, и детоубийство, в языцех на силу, именуемыя, за грех не вменяли“. Об этом у меня довольно сказано в монографии о Денисовых (см. стр. 85, 87, 98 и др.).

2)     «Если грех свальный был возведен выговцами в принцип, в доктрину, то какое различие между поморцами и федосеевцами»?

Мне этот вопрос кажется несколько странным после того, как г. Нильский привел (см. выше) столь нравственное постановление новгородских федосеевцев, воспрещающее не только грех свальный, но и какой бы то ни было нормальный вид брачного сопряжения. Я, с своей стороны, никогда не говорил, что грех свальный возведен был выговцами в доктрину: он допускался ими, терпелся, но считался всегда грехом, хотя невольным и лишь до некоторой степени извинялся известными изречениями: „не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься“; „тайно содеянное тайно и судится“, и проч. федосеевцы же возвели этот грех в теорию: хоть семерых детей роди, только замуж не ходи (см. также приведенное выше свидетельство Яковлева).

3)     «Если выговцы проповедовали свальный грех, то как объ­яснить постоянные наставления их настоятелей о чистоте телесной»?

Факт открытой проповеди свального греха мне известен один – это проповедь Игнатия Повенецкого, о которой сообщает митр. Игнатий. Со времени настоятельства Денисова таких фактов я не знаю. В это время однако ж он допускался, терпелся, на­стоятели закрывали глаза на то, что делалось около них, предо­ставляя самим грешникам хоронить концы. Этим объясняется существование между выговцами детоубийства, о котором упоминает Мациевич. Что выговские настоятели смотрели сквозь пальцы на разврат своей паствы, доказательством этого служит то, что Филиппов заговорил о нем не прежде его обнаружения комиссией, производившей расследование по доносу Круглого.

4)     «Если разврат составлял правило жизни для выговцев (этого я никогда не говорил), то чем их монастырь заслужил у раскольников то нравственное значение, о котором говорит автор братьев Денисовых?»

Отвечаю: – внешним благоустройством своим, „премудрыми“ правилами и уставами настоятелей, избытком внешней набожности и богомолений, обилием „научной“ (в раскольничьем смысле) и ли­тературной производительности, вообще всем тем, что составляет плод личных достоинств и энергии настоятелей и других знаменитых „мужей“, их окружавших и им содействовавших.

XII. Позволяю себе думать, что я не оставил без ответа и объяснения ничего из того, что в статье И. О. Нильского заслужи­вало рассмотрения в интересах разъяснения спорных между мною и нашим почтенным расколоведом вопросов из первоначальной истории беспоповщины. Полагаю, что сказанного вполне достаточно для того, чтобы читатель убедился, что я имею основание не отказы­ваться ни от чего из того, что сказано мною в статье, вызвавшей опровержение со стороны нашего почтенного расколоведа, а также – что в этой статье нет с моей стороны ни промахов, ни противоречий самому себе, которые видит в ней мой противник.

Мне остается, в заключение, дать ответ относительно моей мнимой „измены убеждениям“, о которой мимоходом еще раз упоминает почтенный расколовед (см. Христ. Чтен. январь – февраль 1877 г. стр. 259). Прежде всего: „измена убеждениям“, если бы она и имела место в данном случае, не всегда бывает делом предосудительным и не хорошим, а иногда является делом нравственного долга и всегда похвального искания истины. За примерами ходить не далеко: стоит лишь вспомнить историю достопочтенного о. Павла прусского, некогда одного из главных вождей раскола, а ныне одного из лучших расколообличителей. Отношения раскольников вообще к православ­ной церкви, по крайней мере лучших из них, весьма близки к тому, что мы называем убеждениями (в строгом смысле этим именем нельзя назвать их потому, что им недостает, большей частью, разумности и сознательности верований и чувствований); но кто не пожелает, чтобы этот темный люд, богатое и глубокое ре­лигиозное чувство которого питается такою недостойною пищей, изме­нил свой раскольнический образ мыслей на православный? Между врагами Евангелия и Откровения Божественного, так называемыми отрицателями, еще чаще встречаются личности, искренне убежденные; но кто не пожелает, чтобы Господь призвал их в чудный свой свет? Но главное: то, на что указывает мой противник, как на факты моей измены „убеждениям“, с тем, что действительно на­зывается этим почтенным и дорогим именем, ничего общего не имеет. Убеждениями называются основные воззрения человека на главные предметы общечеловеческого миросозерцания, воззрения, со­ставляющие конечный итог его духовно-нравственного развития. Та­ковы воззрения религиозные или антирелигиозные в области метафизики, прогрессивные или ретроградные в сфере социологии, и т. п. Какое значение по отношению к подобным предметам может иметь вопрос о том, как жили Выговцы во времена оны, целомудренно или распутно, были ли у них браки того или другого вида, или су­ществовало общеобязательное безбрачие? В сфере подобных вопросов изменения в воззрениях, под влиянием новых фактических данных, даже обязательны для всякого честного мыслителя: здесь „неустойчивость в воззрениях“ свидетельствует о поступательном движении человеческой мысли и составляет одно из необходимых условий прогресса научных знаний.