Часть 3. Антропологический и космологический контекст единения с Богом на примере текстов службы великого канона

Указания Триоди описывают не только чинопоследование, но и общую атмосферу службы Великого канона⁴¹⁵. Определяются самые условия, при которых молитва бывает подлинна, действенна и плодоносна, то есть те рамки, которые могут помочь человеку сосредоточить все силы своего существа – ум, волю, сознание, душевные и телесные чувства, самое тело – на Боге, возводя их через это «притрудное припадание» к Нему к очищению, собранию воедино и просвещению, а тем самым и к полной отдаче Ему и единению с Ним.

Пробуждение в «четвертом часу» (около полуночи), собрание в церковь, благословение священника, шестопсалмие (время чтения шестопсалмия прообразует ожидание Страшного суда, в храме гасится свет, и царит полная тишина), сразу за ним радостное ликование от присутствия Триединого Бога твари (Аллилуйя с троичными песнями) и, наконец, чтение Псалтири, подобно трубному звуку призывающей верных к великой всенощной битве⁴¹⁶, – все это перестраивает наше обычное восприятие времени и пространства, и создает другие, не менее реальные условия, наиболее подходящие для деятельности по преимуществу человеческой – молитвы.

Но до сих пор служба еще ничем не отличается от обычной утрени. Неповторимость ей придаст единственный по своим содержанию и назначению Великий покаянный канон. Чтение Жития преподобной Марии Египетской положено для того, чтобы ум и желание верных отрешились от всякого пристрастия к миру, и вслед за подвижницей устремились в глубь пустыни: в сокровенную глубину великого таинства покаяния.

Приготовленные таким образом, встав и прочтя покаянный (50-й) псалом, мы включаемся в марафонское поприще Великого канона, вовлекающее в себя всего человека:

Гряди, окаянная душе, с плотию твоею,

Зиждителю всех исповеждься,

и останися прочее преждняго безсловесия,

и принеси Богу в покаянии слезы⁴¹⁷.

Душа привлекает подготовленное постом и бдением тело к непрестанному поклонению (по три «метания» на каждом из 260 тропарей!) и духовному плачу, чтобы молитва стала поистине исповеданием, сердечным рыданием о потерянной «словесности» (разумности, λογικοτητα).

Другой составляющей той новой реальности, в которую вводит нас служба, той новой размерности, которую приобретают преображенные пространство и время, становятся те, которые помимо молящихся присутствуют здесь.

Прежде всего, это Бог-Троица. Не где-то, а вокруг Его Престола собрались верные. Ночь, тишиной и мраком приводящая телесные чувства в молчание, прозвучавшие в начале службы Аллилуйя и Троичны, иконография храма – все призвано обратить человека к Триединому Богу, поставить в Его присутствие:

...Вопию Ти песнь великую,

в вышних трегубо песнословимую⁴¹⁸.

Цель заключается в том, чтобы собравшиеся в храм оказались вновь в Доме Отчем, дабы мир покаянием и молитвой переменился и восстановилось в Церкви древнее Отечество.

Особенно действенно здесь присутствие Второго Лица Пресвятой Троицы – действенностью, которую хочется назвать естественной (φυσικη), поскольку воспринятая Им часть нашего тварного мира, которую Он наделил бесконечностью, соделав Своим Телом, есть Церковь. В ней пространство и время обретают новые измерения, делающие возможным богослужение. Верные в самом прямом смысле собираются в Теле Христовом, Христа имея своим Домом.

Но воплощенное Слово, Господь наш Иисус, присутствует здесь и непосредственно, бытийно (υπαρξιακη). Любящий Искупитель, распятый Жених, Он уязвляет сердца верных любовью и влечет в мистическое единение с Собой. Переплетения нитей Великого канона по мере того, как мы читаем тропарь за тропарем, обнаруживают, что это не монолог, а речь одного из участников диалога, происходящего в таинственной глубине человеческого существа.

Не менее явственно здесь и присутствие Пресвятой Девы. Это Ее тело стало телом Богочеловека, телом Церкви. Она родила Бога, в Ней совершилось то чудо, что Един от Троицы стал тем, что есть мы. Она – Врата и Лествица, соединяющая землю и небо, спасительно разрывающая границы пространства-времени и отныне вводящая в мир премирное:

Поем Тя, благословим Тя,

покланяемся Ти, Богородительнице,

яко нераздельныя Троицы породила ecu Единаго,

Христа Бога,

и Сама отверзла ecu

нам, сущим на земли, небесная⁴¹⁹.

Пречистая здесь и как утешительница верных в суровое время поста, их поборница в молитвенном подвиге бдения, руководительница ко Христу, предстательница грешных, невестоводительница таинственного брака. Она здесь от начала и до конца службы. Речь верных обращена также и к Ней.

Далее следует преподобная Мария Египетская. Ее житие читалось не просто для того, чтобы вдохновить слушающих. Это органичная часть службы, имеющая куда более глубокое значение. Православные очень хорошо знают, что смысл богослужебной памяти того или иного святого вовсе не в том, чтобы только воздать ему честь или обратиться к его жизнеописанию как образцу благочестия. Это реальное причастие его борениям, победе и славе. Жития читаются именно с целью истинно и на деле «поставить» самого святого – со всем, что он пережил, – среди собравшихся: то есть для того же, для чего и мощи его (или, если их нет, только икона) торжественно выносятся и поставляются на середине храма, и верующие помазываются елеем от горящей перед ними лампады. Это действие литургическое, происходящее в ином, литургическом, времени и создающее (вместе с прочими богослужебными элементами) иное, литургическое, пространство.

В этом новом пространственно-временном континууме как действия, так и слова приобретают особые измерения и оттенки, особую полноту и плодотворность. Богослужебное чтение Жития преподобной Марии саму Марию таинственно поставляет среди слушающих, так что она вместе с ними проходит поприще покаяния и молитвы. Поэтому каждая песнь Великого канона содержит по два тропаря, обращенных к ней.

Егоже возлюбила еси, егоже возжелела еси,

Егоже ради плоть изнурила ecu, преподобная,

моли ныне Христа о рабех,

яко да милостив быв всем нам,

мирное состояние дарует почитающим Его⁴²⁰.

Таким же таинственным образом соприсутствует молящимся творец канона, преподобный Андрей. В конце каждой песни Церковь добавила тропарь ему. Конечно же, ученые не станут подробно исследовать эти «более поздние вставки». Их интересует поэзия собственно Андрея Критского и ее место в византийской литературной традиции. Подобным образом и ученые теологи обратят внимание на богословские идеи, содержащиеся лишь в «аутентичной» части канона. Свойственное богослужебному тексту смешение временных слоев им кажется неприемлемым.

Но для Церкви тут нет никакого «смешения». В синаксарии, читаемом (как и на всякой утрене) по 6-й песни и разъясняющем причину, содержание и цель совершаемого богослужения, Церковь говорит о том, что это за канон, кто его написал, какое значение имеет в нем Житие преподобной Марии, написанное в VII веке Иерусалимским патриархом Софронием, и вообще, дает столько исторической информации, сколько считает нужным. Но живет она и движется в глубине измерений, пересекающих время, которые, хотя и включают определяемую историческими датами временную координату, ею не ограничиваются. В этой глубине различные точки исторического времени могут преломиться одновременно, и нет ничего удивительного, что преподобный Андрей, архиепископ Критский, в VIII веке написавший Великий канон, всякий раз, когда Церковь совершает эту службу, сам присутствует и вводит молящихся в двери молитвы и покаяния⁴²¹. Этим, как и прочими соборными действиями, верные входят в такую временную глубину, на которой, выражаясь словами Послания к Диогнету⁴²², «эпохи сходятся» (καιροι συναγονται) и собравшиеся в Церкви, как в совершенно отличном от обыденного пространственно-временном континууме, оказываются современниками святого Андрея, преподобной Марии, прочих святых, Матери Божией, Христа, – пребывая с ними в одном Доме. В этих новых измерениях нашего пространства-времени личности беспредельно углубляются и расширяются, не теряя конкретности, и то же происходит со словами и событиями, которые обогащаются вечным значением.

Нам бывает трудно улавливать глубокую логику церковной жизни (Таинств, богослужений, праздничных циклов, молитв, аскезы, покаяния) из-за неспособности оторваться от прямолинейного, обывательского восприятия пространства и времени. А в Церкви правят другие законы⁴²³. Иное восприятие пространства-времени заметно в византийской архитектуре и иконографии – и не меньшее предполагается византийской гимнографией. Все вместе – иконы, песнопения («Днесь висит на древе...», «Приидите, сраспнемся Ему» и другие) – не иносказания, не словесные фигуры и не плод богатого воображения, а точное отражение действительности. Точно так же, как совершающееся при крещении второе рождение и происходящее в Божественной евхаристии причащение Тела и Крови Христовых – не образы, но реальность. Не принимая во внимание совершенно иные космологические и антропологические условия, в которых живет и движется Церковь, невозможно понять ни искусство Византии, ни библейские, святоотеческие и литургические тексты, ни ту глубокую осмысленность и действенность, на которых построено конкретное бытие Церкви, действенно, решительно, спасительно изменяющей и преображающей границы и свойства тварного мира и тварного человеческого существования.

В этой иной, церковной реальности, в которой тварное возвышается до уровня Таинств, то есть обретает во Христе свою сокровенную гармонию, подлинную значимость и полноценный образ действия, Великий канон – и в том виде, как был написан, и в том, как он поется на богослужении, – представляет собой нечто совершенно отличное как от литературного произведения, поддающегося анализу академической филологии, так и от богословского трактата, в котором теологи изыскивают доктринальные положения. Однако в своей полноте он может быть назван литературным произведением, поскольку подлинной – бесконечной – глубиной своего полноценного – богочеловеческого – образа действия он помогает войти в то самое иное пространство и время, отдельные стороны которого всегда затрагивает и пытается выразить настоящее искусство. В своем внутреннем единстве Великий канон также может быть назван и богословским сочинением – поскольку мысль, искусство и история, выражаясь в молитве, обретают в нем свое первичное значение и действенность, превращаясь в средство, ведущее к покаянию, то есть к решимости измениться и преобразить окружающий мир. Именно в полноте своей это – богословие: не ученая схоластика, а богослужебное действо, то есть то, что изменяет и спасает человека и мир.

В церковном пространственно-временном континууме превалирует память о лицах и событиях священной истории. Как сказано в синаксарии, святой составитель Великого канона «всякую Ветхого и Нового Завета повесть снискав и собрав, настоящее сочини сладкопение, от Адама яве даже и до самого Христова вознесения и апостольские проповеди».

Для православной традиции движение от Адама ко Христу определяет правду, содержание и цель исторического процесса. Священное Писание от Бытия до Апокалипсиса составляет для Церкви священное описание мира именно потому, что содержит основные ступени глубинного течения истории.

К этому глубокому потоку, от начала устремляющегося к концу, верные каждой эпохи возносят все свое и весь свой мир, чтобы, погрузив все это в его мощное течение, переместить из преходящего (от «времени текущего естества»⁴²⁴) в пребывающее, возвести из узких границ повседневности в некоем определенном столетии к бытию во Христе, причастному вечности. Это перемещение (текст Великого канона называет его «прехождением», διαβασις) составляет суть покаяния и важнейшую цель как молитвы, так и чтения Божественных Писаний.

Все это «превосходно и искусно соединил» в Beликом каноне «иже во святых отец наш Андрей, архиепископ Критский»⁴²⁵.

Воспоминание о Соломоне, который

лукавое иногда пред Богом сотворив,

отступи от Него⁴²⁶,

влечет совесть все еще нераскаянного грешника к осознанию того, что, оставаясь вдалеке от Бога, он имеет бытие, «поглощенное» тлением.

Представляя дверь Царствия широко отверстой Христовым воплощением и указывая на блудниц и разбойников, предваряющих нас в отклике на зов Господень войти в нее решительным изменением себя в деятельном покаянии, преподобный Андрей ободряет колеблющихся, чтобы отложили боязливость и вошли туда, где грешники преображаются в святых:

Христос вочеловечися,

призвав к покаянию разбойники, и блудницы:

душе, покайся, дверь отверзеся Царствия уже,

и предвосхищают е фарисее и мытари,

и прелюбодеи кающиеся ⁴²⁷.

Приготовленный всем этим слушатель канона внезапно оказывается вброшенным в лик молящихся с великим умилением и возносящим свой голос вместе с ними:

Я ко разбойник вопию Ти: помяни мя.

Я ко Петр плачу горце: ослаби ми, Спасе.

Зову яко мытарь. Слезю яко блудница.

Приими мое рыдание, якоже иногда хананеино⁴²⁸.

Так оживают образы священной истории. Дело спасения становится современным времени жизни спасаемых, и современность, в которой вновь проживаются события спасения, расширяется, вмещает невместимое; границы времени и пространства уступают, углубляются и вмещают бесконечность.

Это преобразование (η μεταποιηση) природы, или преображение (η μεταμορφωση) или покаяние (η μετανοια), или как угодно еще, созидающее нового человека и новую тварь во Христе, есть спасение. Оно полностью осуществляется в Божественной евхаристии, в которой тварное, всецело приобщаясь нетварному, становится вечным и обоженным, в чем и состоит цель и содержание всей церковной (таинственной и подвижнической) жизни: как Таинств, праздников и служб, так и молитв, постов и бдений.

Установленный апостольской и святоотеческой традицией порядок, основывающийся на глубоком знании как душевно-телесного устроения, так и места человека в мире, предполагает совершенно определенную космологию, заданную началом и концом творения, отпадением человека от своего Божественного назначения и личным вхождением Бога в тварное пространство и время. Все это с предельной ясностью указано в Священном Писании, описывающем вхождение в бытие мира и человека, падение и промыслительное водительство человечества, воплощение Бога, распятие, Воскресение и Вознесение Богочеловека, схождение Святого Духа и ожидание грядущего Царства Божия.

Все это не метафизические догмы, которые необходимо принять, чтобы избежать наказания или получить спасение, а факты человеческой истории. Ими обозначены координаты, в которых человек и мир были созданы, испытали падение и были воссозданы во Христе. Поэтому в них задана правда истории и подлинная природа человека и мира. Вне этих координат тварь идет против природы, лишь в них обретая свойственное себе по естеству и устремляясь к своему совершенству.

В такой космологической и антропологической перспективе построена вся церковная жизнь. В ней проходит всякое церковное служение, включая и службу Великого канона. Но, предполагаемая всегда в полноте, она может быть высвечена ярче отдельными своими сторонами соответственно более частной – врачующей или усовершающей – задаче конкретного богослужения. Совершаемая в середине великопостного поприща, служба Великого канона призвана помочь человеку осмыслить трагизм противоестественного состояния, в которое его погрузил грех, укрепляя в решимости вернуться в первоначальное достоинство, согласное с естеством, усовершенным во Христе. Поэтому многое в каноне служит изображению этого достоинства. Позвольте мне подробнее остановиться на этом.

Естественное для человека четко определяется его состоянием до падения:

Брение Здатель живосоздав,

вложил ecu мне плоть и кости,

и дыхание и жизнь...⁴²⁹

Приводя в бытие человека, Творец устраивает телесное («плоть и кости») и душевное («дыхание и жизнь»). Эти два измерения человека органично связывают личность с вещественным и умным тварными мирами, объединяя в нем как в «малом мире» все творение.

Естественным образом устроенная в тварном мире личность, человек в его целости онтологически укоренен в Боге как созданный по образу Божию. Его происхождение иконично. Его цельность, гармония, красота и блаженство – в Боге. Благодать Божия – Его любовь, жизнь и слава, одним словом, Его нетварные энергии – излились на человека вместе с его богодарованным бытием и переплелись с ним. Он устроен как

Богозданная скиния,

как

красота образа,

его первая одежда соткана ему изначала Самим Зиждителем⁴³⁰.

Человек вкушал

сладость присносущного Царствия⁴³¹,

был одеян

царским достоинством,

венцем и багряницею ⁴³²,

совмещал

богатство и праведность⁴³³.

Следует помнить, что Великий канон – не поучение, не экзегетическое сочинение. Это составляющая богослужебного действа, и его смыслы сводятся к напоминанию того состояния, от которого человек отпал, чтобы верные сильнее почувствовали неестественность своего нынешнего положения и укрепились в покаянном подвиге. Процитированные нами весьма кратко и в очень широком диапазоне строки канона как острой иглой указывают на состояние до падения. Конечно, литургическое поклонение предполагает и более точное знание святоотеческого учения. Так, приведенные стихи канона должны оживлять в памяти слушающих хорошо известное учение Церкви о сотворении человека «по образу Божию», подробно рассмотренное в первой части данной книги. Как литургический акт, Великий канон оказывается и своеобразным его выражением, и его живым преломлением. Но он также может послужить более полному пониманию церковного учения, поскольку знание православного Предания неразрывно с его деятельным исполнением.

Адамово преступление, с которым христианин отождествляет свою собственную греховность («Первозданнаго Адама преступлению поревновав, познах себе обнажена от Бога...»⁴³⁴), было переменой волевой направленности, или, сильнее, изменением целеполагания.

Поставив самого себя целью и пределом бытия, человек стал «самоистуканом»⁴³⁵, самовольно нарушив свою иконичную связь с Богом и движение к Нему, автономизировав и ограничив себя тварными пространством и временем, своей тварной природой, физиологическим результатом чего стал разразившийся в нем духовный голод:

Глад Божий постиже тя...

Богатство мое... изнурив в блуде, пуст есмь...

алчен же зову: Отче щедрот,

предварив, Ты мя ущедри⁴³⁶.

Живя не от Бога исходящей жизнью, а «своей собственной природой»⁴³⁷, человек физиологически влеком к смерти. Разрушение нетварной основы перестроило весь его душевно-телесный состав. То, что «по образу», помрачилось; то, что «по подобию», изменилось в неподобие. Утеряв «первую боготканную одежду», человек оделся грехом в «кожаные ризы»⁴³⁸, из теологического став биологическим существом.

Антропологическая картина того, как происходил этот процесс отсечения и распада, очень ярка в Великом каноне, и мы чуть ниже рассмотрим ее. Сначала, однако, необходимо определить тот контекст, в котором понятие греха получает верное осмысление.

Весьма характерно, что от начала и до конца Великого канона все глаголы, выражающие совершение греха или его последствия, относятся к человеку, а не к Богу, в большинстве своем имеют физический, а не юридический оттенок: душа «зло видела» и «горько уязвилась»; человек «впал в разбойники», «весь уязвился», «исполнился ран»; «богатство изнурив в блуде, пуст есмь»; «омрачил душевную красоту», «ум соделал перстью», «погубил красоту ума»; «разодрал одежду», «лежу наг»; «воззрел на красоту сада и прельстился умом», душа «уклонилась от Бога»; человек «погубил первозданную красоту и благолепие мое»; «грех лишил меня боготканной одежды», «осквернил ризу плоти»; «презрел внутреннюю богообразную скинию», «поползнулся и осквернился... но омой и меня, Спасе, слезами», «уязвился, уранился», «устрелен стрелой прелюбодейства», «пленен копием убийства», «недугую тягчайшими стремлениями», «восстал на естество».

Но и носящие обычно юридический оттенок глаголы тотчас поясняются:

Согреших, беззаконновах,

и отвергох заповедь Твою,

яко во гресех произведохся,

и приложих язвам струны себе...⁴³⁹

Или:

Отсюду осужден бых,

отсюду препрен бых аз окаянный:

от своея совести...⁴⁴⁰

То же относится и к выражениям: «страстный помысл», «бессловесная снедь», «горькое напоение»; «бремя тяжкое греховное», «безумие страстей», «тьма страстей, «ненасытимость страстей»; «убийца совести», «язвы», «струпы гноения», «раны самовольных страстей»; «непотребное житие», «окровавленная риза», «страстная пагуба и вещественная тля (тление)»; «волны прегрешений»; «зверь», «буря» и «глубина греховная»; «незаходимые глубины греха»...

Под влиянием западного учения о первородном грехе мы обычно понимаем грех юридически. Мы рассматриваем его как непослушание Божественным заповедям, а его последствия – как наложенное Богом наказание. Для православной же библейско-святоотеческой традиции контекст как первородного, так и всякого вообще греха скорее естественно-бытийный: отвращаясь от света, человек оказывается во тьме; отпадая от своего центра – теряет ориентацию; отдаляясь от жизни – умирает. Божественные заповеди – не угрозы о наказании, постигающем извне. Они описывают неповрежденное состояние человеческого бытия. Болезнь, страдание и смерть, следующие за нарушением законов естества, не суть присуждаемые по закону наказания, а неизбежные следствия повреждения человеческой природы. Творцом зла явился не Бог, а человек. Это важно понять, ибо это означает, что грешник стоит перед Богом не в ожидании внешнего осуждения, а неся в себе последствия содеянного, так что дверь покаяния остается открытой. Сострадание Божие не отвергает ни одно создание в каком бы ни было положении. Человек отпал и призывается к возвращению. Это возвращение, это поставление себя в присутствие Божие, сопровождающееся и восстановлением потерянного здравия, и преображением всего человеческого бытия, составляет суть покаяния и содержание духовной брани, в том числе и духовного подвига, в который включается участник службы Великого покаянного канона.

Путь, который проходит грешник от состояния рассеяния вдали от Бога к состоянию сокрушения, – органичная часть взаимоотношений человека и Бога. Антропологический аспект раскаяния канон раскрывает с удивительно глубоким знанием всего душевно-телесного устроения человека. Я постараюсь показать это, напомнив еще раз, что текст канона предлагает нам не столько исследование, сколько возможность войти в живой опыт. Многое из того, что будет затронуто, уже рассмотрено в других частях этой книги. Однако мы не сможем оставить это в стороне, не исказив целостность той духовной реальности, в которую нас приглашает войти служба Великого канона, отверзая нам дверь молитвы. В Церкви – месте подлинной жизни, неизбежны повторы, столь свойственные жизни.

Отделенная от Бога и лишенная Его жизни, душа ищет пищи в телесном. Так рождаются страсти души. Точнее, бесстрастные душевные силы, которые должны помогать тварному человеческому существу сообщаться с Нетварным и служить тому, чтобы душевные действия принимали Божественную благодать, питающую и оживляющую всего человека, – подчинением телу искажаются в страсти, так что жизнью греховной души становится жажда чувственных удовольствий. Чувственные стремления поглощают и ослабляют душевную деятельность:

Вообразив моих страстей безобразие,

любосластными стремленьми,

погубих ума красоту⁴⁴¹.

В свою очередь, тело, не получая пищи от душевных сил, обращается к внешнему и, поработившись вещественному, включается в круговорот тления. Так появляются телесные страсти-наслаждения, в то время как человек силится получать жизнь и радость от материального мира⁴⁴². Живущий страстями – именно потому, что телесные страсти ищут удовлетворения в вещественном, – неизбежно заканчивает почитанием материи как источника жизни и поставлением ее на место Бога. Идолопоклонство – прямое следствие гедонизма:

Манассиева собрала ecu согрешения изволением,

поставльши, яко мерзости, страсти,

и умноживши, душе, негодование...⁴⁴³

Естественный порядок, таким образом, повернут вспять. В согласии с порядком природы, материя обретает свою наивысшую организацию и образ действия в человеке, в котором через душевные силы она открывается Нетварному; когда же душа противоприродно отрицает Бога, то она подчиняется телу⁴⁴⁴, а тело – материи. Такой превратный порядок вещей обрекает человека на «любовещное и любоименное житие»⁴⁴⁵, сковывающее его «тяжким бременем», поскольку влечет за собой неизбежное рабство удушающим ограничениям вещественного творения, заключая в него как в темницу⁴⁴⁶.

Этому первому изменению неизбежно сопутствует и другое, не менее серьезное. Для святоотеческой традиции сердце является центром человеческой жизни и душевно-телесного состава, как орган, через который совершается таинственный переход душевного в телесное и телесного в душевное. Это не только телесный орган, но и душевный. По учению Отцов Церкви, душевные свойства имеют своим вместилищем сердце, в котором они все тесно взаимосвязаны, и именно из сердца исходят душевные действия. Сердце является как источником телесной жизни, так и средоточием души. И именно в сердце – в самой глубине сознательной, свободной и разумной человеческой личности – происходит, согласно православному видению, встреча человека с Богом.

Когда свободная воля человека отвергает Бога и человек из образа Божия становится «самоистуканом», его сердце грубеет и, по словам канона, «одебелевает» [букв.: наглеет, θρασυνεται. – Пер.], единство душевно-телесной деятельности нарушается, целостность личности подрывается. Телесные функции, не питаясь более Божественной благодатью, вырождаются в чисто биологические, а душевные – тяжелеют, грубеют действуют ниже уровня своих возможностей. Питаясь грехом, они все более отклоняются от своего назначения и совершенно искажаются.

Воля, действуя в согласии с природой, дает простор свободе и любви; обращаясь же грехом к желанию, она порабощается ему и «рождает презорство»⁴⁴⁷. Ум (ο νους), который в человеке, находящемся в согласии со своим естеством, есть средоточие его познавательных способностей и центр их единства, око души, свет ее боговидного разума, просвещающий и направляющий личность, – действует, отчуждаясь от Бога, всего лишь как рассудок (η διανοητικοτητα). Знание, которое для действующего согласно природе бывает исчерпывающим общением в любви познающего и познаваемого, в противоестественном состоянии оказывается лишь наблюдением, то есть собиранием информации ради отвлеченной оценки и правильного использования объекта познания. Содержание ума, мысли (οι λογισμοι), теряя свой естественный центр, сердце, блуждают по внешнему миру, приводя человека к потере связи с реальностью, к выходу из себя, погоне вне себя за призрачными идеалами (του ανυποστατα αιδωλα) собственного изобретения.

Совокупность телесных и душевных свойств человека в их устроении и действии после падения святоотеческая традиция именует «кожаными ризами». Сведение человеком себя исключительно до тварного мира «сшило» их человеческому роду, лишив его бесстрастного душевно-телесного одеяния, сотканного благодатью:

Сшиваше кожныя ризы грех мне,

обнаживый мя первыя боготканныя одежды⁴⁴⁸.

Этот второй душевно-телесный состав человека может в результате аскетической жизни вновь стать духовным, если человек обретет Божественную жизнь. Но он может двигаться и по пути распада и стать в конце концов «срамной и постыдно окровавленной ризой» по причине

страстнаго и любосластнаго живота⁴⁴⁹.

Действительно, воля может, продав первородство своего самоопределения «чужим» (то есть греховным страстям), стать под конец неуправляемой, сделаться «бессловесным (безумным) стремлением», «любосластным объядением страстей»⁴⁵⁰, может полностью подчиниться наслаждению и быть упразднена сладострастием.

У преуспевших во грехе даже ум бывает «смешен с перстью», становится «прахом», тонет в вещественном и, хотя и притязает на возвышенное, на деле оказывается, говоря словами канона, «весь погружен» (υποβρυχιος). Помыслы, работая на страстное наслаждение, выливаются в греховные действия, ранящие человека. Сделав своим содержанием грех, они становятся страстными и «убийственными» (μιαιοφονοι) (песнь 1-я, тропарь 11-й), христианин воспринимает их как убийц, разрушающих его жизнь:

В разбойники впадый аз есмь

помышленьми моими,

весь от них уязвихся ныне, исполнихся ран…⁴⁵¹

Когда душа так «безумствует» (а грех всегда начинается в душе), повреждается и тело. Храм Духа становится «пристанищем плотской скверны». Очарование человеческого тела, все многообразные возможности общения, которые дает личности наличие тела, – все поглощается и уничтожается страстью к удовольствиям; тело и с ним весь человек «расточается безудержной похотью».

Всецело предавшись греху, человек переступает все новые границы саморазрушения. Произволением на зло он может умертвить совесть, затем исполнением страстей «каменовать» тело до смерти и, наконец, безумными желаниями убить разум:

Каиново прешед убийство,

произволением бых убийца совести душевней...⁴⁵²

Кому уподобилася ecu, многогрешная душе?

Токмо первому Каину, и Ламеху оному,

каменовавшая тело злодействы,

и убившая ум бессловесными стремленьми⁴⁵³.

Живописание пути, шаг за шагом влекущего грешника к саморазрушению и гибели вдали от Бога, которое мы находим в Великом каноне, имеет более практическую, нежели теоретическую цель, действует жизненно, драматично. Наблюдая картину своей жизни, разрушаемой грехом, молящийся осознает трагизм греховного состояния. Предстоя в церкви Престолу живого Бога вместе со светозарным ликом святых, он начинает чувствовать, что лишен брачной одежды, что он – наг. Стыд толкает его внутрь себя, он чувствует боль и входит в плач. Тот плач, которым напоены все песни канона:

Откуду начну плакаты

окаяннаго моего жития деяний?

Кое ли положу начало, Христе,

нынешнему рыданию?⁴⁵⁴

Богослужение похоже на всеобъемлющую драму, в которой нет зрителей, но каждый реально участвует в ней и каждый обретает возможность очищения и искупления в переживаемой боли.

Пространство, в которое входит человек в церкви, изменено, и жизнь сжата как на сцене, на которой переход из погибели к искуплению проживается в богослужении. Новыми глазами молящийся смотрит на подлинную глубину греха. Видит, что речь идет не о нравственных недостатках, а о вселенской трагедии, и не о большом или малом списке недолжных деяний, а о всеохватывающем искажении содержания жизни. Это, собственно говоря, – схождение в небытие, гибель (αφανισμος), ощущаемая человеком как отсутствие (απουσια) Бога, как отсутствие личностей окружающих и своей собственной, как потеря реальности и вообще – как стирание цели и смысла, переходящее в неизбывную оставленность и тревогу. Вслушаемся в слова Великого канона:

Пуст есмь...;

пламя бессловесных желаний обдержит мя...

содержим есмь бурею и треволнением согрешений...

присно беззаконнующи...

безчаден и бездомок...⁴⁵⁵

чуждое Богу оскверненное житие;

тьма мне бысть и глубока мгла нощь греха...

от незаходимых глубин греха и отчаяния мя,

предварив, избави;

уклонилася ecu, душе, от Бога твоего... но воззови

из ада преисподняго, да не пропасть земная тебе

покрыет.

Жизнь во грехе не сводится к отдельным греховным поступкам. Ее глубокое содержание и ужас делаются явными из свойственных ей в целом бессмысленности, бесцельности и бессловесия.

Непревзойденное описание грешника дано в притче о блудном сыне. Он виновен не просто в ряде нравственных прегрешений. Он ушел из Отчего дома, удалился от Бога, потонул в небытии и забвении, и незрим уже ни тому, к кому нанимался на работу, ни друзьям, ни даже свиньям, он буквально – погиб. О начале его возвращения к бытию в притче сказана очень важная вещь: «Пришел в себя» (ср.: Лк.15:17).

Подобное возвращение к сознательному бытию – начало спасения, точка отсчета. И прежде всего к ней подводит нас Великий канон.

Но он же раскрывает перед нами и весь путь возвращения, призывает и вводит в конкретный труд покаяния и преображения, в делание преображения и усовершения своего существа. Осуществление этой задачи составляет реальное возвращение к Богу.

В следующем разделе мы рассмотрим контекст, в рамках которого Великий канон предлагает решение этой задачи.

Сознательно всматриваясь в свое бытие, грешник может не обрести ни в себе, ни вокруг себя ничего, кроме пустоты. Но он может услышать и голос Божий, призывающий из самых глубин его существа вспомнить о давно забытом Отце и печально оставленном месте общения с Ним. В первом случае грешник может исполниться безумием отчаяния, во втором – ему откроется путь, начинающийся плачем, полным надежды, печалью, растворенной утешением; путь, вводящий в сердечную радость единения с Богом. К первому склонен тот, кто стал автономным, полностью ограничил свое бытие тварным миром, своим свободным выбором свел все проявления своего существа лишь к его пределам, в то время как по природе ему свойственно стремление к Богу. Второе доступно тому, кто в большей или меньшей степени (в конечном итоге и не так важно в какой) остался открытым для Бога. Начало и основание спасения составляет открытость Богу.

Повернувшись от греха к Богу, человек в первую очередь чувствует потребность призвать Его милость и помощь. Он ощущает, что своими силами ему не приблизиться к Нему. Такая мольба, будучи особенно острой в момент обращения, не оставляет кающегося и на всем протяжении спасительного пути:

Повержена мя, Спасе, пред враты Твоими,

поне на старость не отрини мене...⁴⁵⁶

Человеколюбче, хотяй всем спастися,

Ты воззови мя, и приими, яко благ, кающегося ⁴⁵⁷.

Не вниди со мною в суд...

Дверь Твою не затвори мне тогда,

Господи, Господи,

но отверзи ми сию, кающемуся Тебе⁴⁵⁸.

Яко спаслecu Петра возопивша: спаси!

Предварив мя, Спасе, от зверя избави, простер Твою

руку, и возведи из глубины греховныя⁴⁵⁹.

Грех велик:

...Никтоже бо сущих из Адама

якоже аз согреших Тебе⁴⁶⁰.

Но милосердие Божие превосходит его:

Видим, видим человеколюбие, о душе,

Бога и Владыки...⁴⁶¹

Поэтому мы смеем просить в уверенности получить просимое:

Агнче Божий, вземляй грехи всех,

возмй бремя от мене тя жкое греховное,

и я ко благоутрббен

дождь ми слезы умиления ⁴⁶².

Помилуй создание Твое, Милостиве,

ущедри руку Твоею творение...⁴⁶³

Ты ecu Пастырь добрый, взыщи мене агнца,

и заблуждшаго да не презриши мене⁴⁶⁴.

...Сотвори мя овча, на пастве Твоих овец⁴⁶⁵

Ты ecu сладкий, Иисусе, Ты ecu Создатель мой;

в Тебе, Спасе, оправдаюся⁴⁶⁶.

Но дело спасения совершается не одной Божественной благодатью. Необходимо и содействие (η συνεργασια) человека, причем серьезное, ответственное и решительное. Желающий спасения призывается постепенным очищением и обновлением всех душевно-телесных сил произвести в себе некое «возвращение» (αναδρομη) к своей иконичной богоподобной целостности и одновременно совершить «возведение» (προσαγωγη) всего себя к Богу.

Без такого «возвращения» к себе и к Богу ничего не получится, потому что спасение, или бесконечное с Божией помощью усовершение человека и возведение его в радость столь великую, что она превосходит смерть, невозможно в стране отвержения. Здесь грешник видит в себе потерянную «царскую драхму». Его человеческое достоинство истощилось. Все, что он есть, делает и имеет – ничтожно, тленно и тщетно. Поэтому его взоры обращены к «земле обетования», он жаждет перенестись туда, став здесь, подобно Аврааму, «странником»:

От земли Харран, изыди от греха, душе моя ,

гряди в землю

точащую присноживотное нетление...⁴⁶⁷

Однако речь ни в коей мере не идет о физическом перемещении. Бегство из Содома и Гоморры есть уклонение от «пламени всякого бессловесного желания». Спасение израбатывается на земле, в теле, и есть спасение не только духа, но и тела, и души – спасение всецелого человеческого бытия. В Великом каноне мы находим одно весьма замечательное выражение: «сохрани житие» [букв.: спаси жизнь – ανασωσον τον βιον. – Пер.]⁴⁶⁸.

Первым шагом этого возвращения-восхождения является самопознание:

Обратися, покайся, открый сокровенная... ⁴⁶⁹

На свет должны выйти не только греховные действия, исповедуемые для получения прощения в Таинстве покаяния, но и их сокровенные причины, пороки и страсти, от которых они рождаются:

Тайная сердца моего

исповедах Тебе Судий моему...⁴⁷⁰

Когда выявлены глубокие корни зла, можно начать их лечение. Епитимии, налагаемые церковными канонами, – не столько наказания, сколько своего рода медицинские средства.

Второй шаг возвращения к Богу представляет собой «делание». Так, по существу, называется подвижническая жизнь, способствующая очищению и исправлению всех сил человеческого существа. Ею христианин укрощает «неудержимые волны греха»; противостает «неистовству страстей»; «ополчается на врагов» – сладострастие, себялюбие и прочие страсти; покоряет «лестные⁴⁷¹ помыслы»; «отступает злых своих» (песнь 8-я, тропарь 6-й); оттрясает «прежнее бессловесие»; обретает мужество и твердость намерения⁴⁷²; «укрепляется» (песнь 7–я, тропарь 14-й) и делается «мужественной душой». «Духовной нищетой» (песнь 9-я, тропарь 24-й), постом, бдениями и прочими подвигами тело сбрасывает рабскую зависимость от вещества, утверждается в известной свободе от внешнего мира и одновременно обретает правильные отношения с душой. Так посредством тела, связующего его с материальным творением, человек может вновь осуществлять в мире свое священническое, пророческое и царственное служение.

Деланием являются и проявления любви к ближним и хранение заповедей:

Испытай, душе, и смотряй, якоже Иисус Навин,

обетования землю, какова есть?

И вселися в ню благозаконием⁴⁷³.

Именно «благозаконие», послушание заповедям, заставляет человека удалиться от «злых дел» и устремиться к «деяниям по Богу» (πραξεις ενθεους), чем его «прокаженное житие» убеляется и очищается.

Непрестанное усилие, необходимое для хранения заповедей⁴⁷⁴, и неизбежно последующие неудачи даруют подвижнику «сердце присно сокрушенное и нищету духовную». Христианин познает свою немощь и силу предлежащих ему опасностей, «сети и западни ловца», и утверждается, шаг за шагом, в «страхе Божием». Он облекается в «смирение» и «благочестие», надежные ступени лестницы, возводящей на Небеса. И это есть дело воли, которая только так, соблюдая заповеди, мало-помалу научается приводить себя в согласие с волей Божией, жаждущей нашего совершенства.

Третий шаг, который по времени совпадает со вторым, – видение. Дело воли направляется и поддерживается деятельностью ума. Пробуждение умной⁴⁷⁵ деятельности и ее ответ на зов Божий знаменуют начало возвращения к себе и обращения к Богу:

... Воздвигни мой ум ко обращению...⁴⁷⁶

Очищение помыслов, лежащее в основе возвращения человека к здравию и единству, требует напряженного усилия.

Помыслы должны прекратить служение страстям. Пока они остаются в рабстве страстям, они выискивают пути удовлетворения их. И чем они тоньше, острее и восприимчивее, тем более совершенные способы исполнения страстей они измышляют, украшая и усовершенствуя зло:

Столп умудрила ecu создати, о душе,

и утверждение водрузити твоими похотьми...⁴⁷⁷

Правильное же взаимоотношение мыслей и желаний устанавливается тогда, когда первые направляют вторые к тому, что истинно и, следовательно, благо.

Далее помыслам подобает освободиться от подчинения вещественному. До тех пор, пока мысль подчинена материальным предметам, она не воспринимает их подлинного назначения и смысла, а лишь участвует в некоем слепом процессе, у которого человек находится в рабстве, вкушая злой плод исполнения своих страстей. Поистине же мысль призвана освещать вещи, высвечивая их подлинное значение, усовершать их и приводить в согласие с их собственной природой, то есть с тем назначением, которое вложил в них Создатель.

Насколько мысли освобождаются от страстей и вещественности, настолько они очищаются и сосредоточиваются в уме. Человек собирается в себя. Теперь ум разумно правит жизнью и действиями.

Душевно-телесные силы, найдя свой истинный центр, перестают воевать между собой. Человек обретает простоту и единство.

Когда ум, таким образом перестроенный, сам просветится молитвой, он превосходит букву и постигает дух заповедей и может питаться жизненной силой Божественного слова:

...Пий воду от закона текущую изгнетением письменным⁴⁷⁸.

Человеку дано проникать (αποκρυπτογραφηση) в тайны, сокрытые в нем и окружающем мире, дано стать «рачителем Премудрости». Побуждение, которое дает Великий канон, таково: «Сси [то есть соси, питайся ею, как младенец. – Пер.] Премудрость»⁴⁷⁹.

Начальное исцеление и изменение ума, покаяние, перерастает в осознание (επιγνωσις). Человек узнает истину сущих, мыслит истинно. Он осознает реальность, и поэтому видит ее умом проницающим так, как видит ее Бог – во свете, от Него исходящем, и реальность прозрачна для него. Это новое осознание реальности и видение ее называется верой.

Весь душевно-телесный состав человека, очищенного деланием и просвещенного видением, приемлет Божественную благодать и действует обновленно. Чувственное наслаждение постепенно уступает радости. Чем дальше продвигается человек, тем больше осознает, что свобода, будучи весьма далека от эгоистичной независимости, есть по своей сути любовь. Освобожденные от страстности «страсти» действуют как чистые душевные силы и, по мере соединения с Богом, возвышаются до уровня добродетелей, а на более высоких ступенях святости человека, когда единение с Богом достигает известной полноты, становятся духовными чувствами и силами. Человек исходит из тьмы, вновь познается как «сын света», получает «одеяние брачное» и являет «невесты вожделенную доброту⁴⁸⁰».

Все это создает предпосылки для четвертой и высочайшей степени духовной жизни – созерцания и бесстрастия. Очищенный и просвещенный Божественной истиной ум непрестанным сосредоточением, трезвением, входит в сердце, и там цельный и непорочный человек зрит незримое. Созерцание, эта высшая степень видения, идет рука об руку с бесстрастием – противоположностью пассивной покорности страстям, поскольку оно есть активность по преимуществу, высшая степень делания:

Безстрастные небесное стяжала еси,

крайним на земли житием... ⁴⁸¹

Христианин, сподобившийся Божественного дара бесстрастия и созерцания, проводит небесный образ жизни, не покидая тела⁴⁸² и земли,

... безплотных жительство в плоти преходя щи⁴⁸³,

что означает пребывание умом вне временного и тленного. Подобно евангельскому купцу, обретшему драгоценную жемчужину, он «продает» все, что имел, и несравненным желанием устремляется к тому великому, что «едино есть на потребу» (ср.: Лк.10:42):

Бди, о душе моя,

изря дствуй якоже древле великий в патриарсех,

да стяжеши деяние с разумом,

да будеши ум зряй Бога,

и достигнеши незаходящий мрак в видении,

и будеши великий купец⁴⁸⁴.

Это постепенное исцеление, возрождение и восхождение к совершенству, с разных сторон рассмотренное нами в плане конкретной реальности человека, помещается в более широкий космологический и антропологический контекст, созданный Богом обитанием в Своей твари (см.: Ин.1:14).

В первой части нашего исследования мы рассмотрели, как в Церкви преображаются параметры естества, пространства и времени, как действует обновленно историческая память. Все это имеет место потому, что Церковь есть плоть Богочеловека, в которой Христос обновил законы, или образ действия природы, или естества (τη λειτουργικοτητα της φυσεως):

…Рождейся обновляет законы естества...

побеждается естества чин…⁴⁸⁵

Но Христос обновил в Своей плоти и конкретно человеческий образ действия (τη συγκεκριμενη λειτουργικοτητα του ανθρωπου). Он воссоздал не только космологическую, но и антропологическую структуру бытия⁴⁸⁶. Он преобразовал в духовные силы все, чем живет человек, изменил природные чувства в духовные:

...Облечеся в мое смешение... Бог, создавши веки,

и соедини Себе человеческое естество⁴⁸⁷.

Этим соединением Он наделил воспринятую Им человеческую природу Божественной жизнью, обновил ее и одухотворил. Церковными Таинствами и подвижничеством христиане прививаются к обоженной человеческой природе Богочеловека и перенимают ее жизнь и образ бытия: то есть спасаются. Это усвоение Христу составляет суть и цель всей таинственной и аскетической церковной жизни. Святой становится подобием Христа. Великий канон называет это соединение (συγχωνευση) со Христом «прощением» (συγχωρηση)

С антропологической точки зрения спасение оказывается «обращением» (μεταποιηση), или «изменением ума» (μετανοια). Но само это преображающее обращение возможно только благодаря со-единению (συγ-χωνευση⁴⁸⁸) с Богом, осуществляемому в Теле Христовом, Церкви. Несвободные от обывательско-юридической трактовки спасения, мы понимаем прощение как простое отпущение грехов, тогда как в действительности это нечто неизмеримо большее. Ведь и само «отпущение» действует постольку, поскольку при со-единении с Богом океан Божественной любви поглощает песчинки человеческих прегрешений. В своей полноте прощение есть приобщение Христу, приобщение Царству Христову.

Мы не раз говорили о том, что Великий канон – это воплощение литургического опыта, а не продукт отвлеченного анализа. Он вводит молящихся в контекст спасения. Осуществление же дела спасения не может ограничиться только временем совершения службы. Обнаружение человеком сокровенного еще должно пройти через внутренний самоанализ и быть исповедано; исцеление и преображение воли и ума станет ежедневным подвигом и изменит всю жизнь; созерцание и бесстрастие потребуют непрестанной молитвы. Богослужение подвело нас к началу всего этого, но я не счел возможным переступать очерченные песнописцем границы. Остальное подразумевается. Главная задача богослужения – ввести участника в то «место», где все это возможно осуществить. И «место» это – Христос.

Положенная в середине великопостного поприща служба Великого канона приглашает соединить свою духовную жизнь с Христовым шествием к Распятию и Воскресению – шествием, заключающим в себе судьбу всего человечества.

Я уже сравнивал Великий канон с драмой. Известно, что драматическая развязка всегда обуславливается тем, что предполагается за ней, в будущем. В данном случае развязка неразрывна с Воскресением Христовым, к которому верные приготовляются в течение всего поста, – Воскресением, которое отменяет тление и обращает в бегство смерть, с которым люди и вся тварь обретают новую жизнь и новое, включающее вечность, измерение жизни.

Эта новая реальность приоткрывается взорам верных в мессианском видении пророка Исаии, читаемом под конец службы Великого канона. Мирно и величественно раздается в завершение всенощного бдения глас Бога Отца, посылающего Сына в мир и возвещающего о дивных делах, которые Он должен совершить:

Аз Господь Бог призвах Тя в правде, и удержу за руку Твою и укреплю Тя; и дах Тя в завет рода Израилева, во свет языков, отверсты очи слепых, извести от уз связанныя, и из дому темницы и седящия во тьме. <...> Яже из начала, се, приидоша, и новая, яже Аз возвещу, и прежде неже возвестити, явишася вам. Воспойте Господеви песнь нову... прославите имя Его от конец земли. <...> Возвеселися, пустыне, и веси ея, придвория, и живущие в Кидаре; возвеселятся живущие на камени, от края гор возопиют. <...> Господь Бог сил изыдет и сокрушит рать, воздвигнет рвение и возопиет на враги Своя со крепостию. Молчах, еда и всегда умолчу и потерплю? Терпех яко рождающая, истреблю и иссушу вкупе; опустошу горы и холмы, и всяку траву их изсушу, и положу реки во островы, и луги изсушу. И наведу слепыя на путь, егоже не видеша, и по стезям, ихже не знаша, ходити сотворю им; сотворю им тму во свет и стропотная в правая. Сия глаголы сотворю, и не оставлю их⁴⁸⁹ (Ис.42:6–7, 9, 11–16)⁴⁹⁰.