Глава I

Тихая скорбь витает в русском православном мире...

Еще так недавно скончался великий Оптинский старец иеросхимонах «Батюшка» Амвросий и вот новая тяжкая утрата: 6 января преставился преосвященный Феофан, великий молитвенник и затворник.

Все, кто только знал о почившем святителе, – для кого он был незаменимым руководителем, кто обязан был ему сокровищами ума и сердца, кто находил у него утешение в скорбях, ободрение и помощь в подвиге жизни – а таковых много, много на св. Руси... все они глубоко чувствуют теперь свое сиротство, свою незаменимую потерю. Но это – не обычная скорбь, которая бывает у людей при утрате дорогого человека, которого всегда видели и не увидят более, к которому так привыкли. Огромное большинство тех, кто знал и глубоко чтил почившего святителя, никогда не видали его при жизни. Поэтому и скорбь их особого рода. Она не выражается воплями о разлуке, а глубоко ложится на душе, затрагивая самые сокровенные движения сердца, проникая до тайников духовной жизни, до той области духа, для которой почивший именно и был необходим, как великий наставник, как яркий светоч, горевший ярким, всеозаряющим светом среди возникавших внутренних смут, среди мглы колебаний и сомнений, как мощный помощник в борьбе с внешними, а главное – внутренними невзгодами. Да растворится эта скорбь у всех, кто живо чувствует свою утрату, великим утешением, что почивший отошел туда, куда давно уже всецело устремлена была его душа, достиг того, чего так пламенно желал при жизни. Давно уже он в своем «затворе» скрылся от очей мира, хотя и горячо любил людей, давно уже стоял над той таинственной гранью, что разделяет видимое от невидимого, земное от небесного.

Не только те, кто непосредственно от самого почившего святителя получали духовную помощь, – но и весь православный мир и все истинно русские люди глубоко почувствовали значение события: Вышенская обитель, где подвизался святитель, благодаря ему, сделалась источником яркого духовного света, – того истинного просвещения, которое бесконечно выше всех знаний, приобретаемых в высших школах науки, потому что оно возвышает самые знания, могущественно действует на все стороны духа, укрепляя силы, потому что всходит не от одного ума, но и от глубоко чувствующего сердца. Да, угас великий светильник, ярко озаривший своими богомудрыми писаниями ту область ведения, которая составляет единое на потребу, в котором «воистину воплотился весь дух православия и еще раз давно сказалась его вечно юная жизненная сила».

И не для православного мира жизнь почившего святителя составляет глубоко знаменательное и поучительное явление. Давно мы слышим толки об упадке христианства в современном мире, об оскудении идеалов, об измельчании жизни. Слышатся уже и другие горделивые речи: время-де веры прошло, настало время науки, настало время вооруженной знанием работы на благо человечества, на устроение его материальной жизни, без всякой мысли о будущей. Уже виднеются нам и горькие плоды такого пренебрежения высшими, духовными стремлениями: погрузившись в материю, заблудшие в этой пресловутой борьбе за существование, за материальные блага, объявляют войну всему современному строю общества, не стесняясь никакими нравственными требованиями, руководясь исключительно материальными, зверскими инстинктами... И вот среди нас, в конце пресловутого девятнадцатого века, является «богатырь духа», ополченный высшими нравственными силами, который и своим сильным словом и поразительным подвигом целой жизни свидетельствует о непобедимой силе христианства, абсолютном достоинстве его требований, ярко раскрывающий перед нами дивную красоту и неистощимые богатства этого единственно ценного сокровища – истинно христианской жизни. Благодарение Всевышнему, воздвигающему великих наставников во время благопотребное!.. И невольно теснится в голову сравнение настоящего с давно минувшим: так же, как теперь, в конце прошедшего века, когда проповедь материализма, заразив лучшие головы в Европе, проникла и в наше отечество, – отрекшись от мира, в тиши уединения, великий святитель Христов св. Тихон писал свои вдохновенные сочинения «о духовной мудрости», о «слепоте человеческой», о «суетном и прелестном украшении», о «презрении и отрицании мира», «о любви Божией!..» Счастлива, благословенна Богом страна, произращающая столь дивные плоды, воистину божественно духовное семя, так мощно раскрывающее в них свои силы!!...

Однако, в настоящее время, когда едва минуло только 40 дней со времени кончины почившего Святителя, было бы преждевременно распространяться о значении жизни и трудов его. Всестороннее изучение их и возможно полная оценка – впереди. Зато тем сильнее сказывается сердечная потребность поближе познакомиться с ним самим, начертать насколько возможно полнее его лучезарный образ. К величайшему прискорбию, у нас имеется пока слишком мало данных для выполнения этой задачи. В высшей степени желательно было бы увидеть в печати, подобно «Сказанию о житии Оптинского старца отца иеросхимонаха АМВРОСИЯ, архимандрита Григория (Борисоглебского)», Письмам Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия» и «Сборнику его статей и писем» (см. Душеполезное Чтение за 1891, 1892, 1893 и текущий годы), – все воспоминания лиц, знавших в Бозе почившего святителя-затворника, которые пролили бы побольше света на его ранние годы, на домашнюю обстановку, среди которой он рос, на его семейные отношения и особенно на внутреннюю его жизнь в «затворе». В настоящее же время, не смотря уже на имеющиеся некоторые «сказания» о почившем и доставляемые нам письма и заметки, почти единственным источником наших сведений о святителе служат его сочинения, которые, конечно, останутся и навсегда главным пособием при составлении его полной биографии: настолько ярко и жизненно отразился в них его образ! Все, что ни писал он, носит на себе неизгладимый след его личности, все в высокой степени оригинально, самобытно, наконец все навлечено из глубоко пережитого внутреннего опыта.

Покойный – в мире Георгий Васильевич Говоров – был сын священника Владимирской церкви села Чернавска Елецкого уезда Орловской губернии, родился 8 января 1815 года. Первоначальное обучение дано ему было в родительском доме.

За неимением сведений о домашней обстановке детства почившего, обратимся к его сочинениям и, полагаю, не сделаем ошибки, если скажем, что родители его старались дать ему воспитание в духе церкви. «Самое действительное средство к воспитанию истинного вкуса в сердце, писал впоследствии владыка, есть церковность, в которой неисходно должны быть содержимы воспитываемые дети. Сочувствие ко всему священному, сладость пребывания среди его, ради тишины и теплоты, отревание от блестящего и привлекательного в мирской суете, не могут лучше напечатлеться в сердце. Церковь, духовное пение, иконы – первые изящнейшие предметы по содержанию и по силе...»

Пройдя курс духовного училища в г. Ливнах, он поступил в Орловскую духовную семинарию, где и обучался 6 лет от 1831–1837 года. Нам слишком хорошо известны условия училищного и семинарского образования тридцатых и сороковых годов – так много было писано о темных сторонах его, но нельзя отказать старой духовной школе в одном великом преимуществе: в цельности направления и в серьезном закале мысли, которые давались ею, разумеется, лучшим ее питомцам.

Свое образование закончил покойный в Киевской духовной академии в составе десятого курса (в 1837–1841 годах). Товарищем его по академии был покойный Московский митрополит Макарий. За это время мы не можем его представить себе иначе, как светлым, скромным и благоговейным юношей. «Будьте со всеми приветливы, благодушны и веселы, как и всегда. Только от смеха, смехотворства и всякого пусторечия воздерживайтесь. И без этого можно быть и приветливою, и веселою, и приятною. Никогда и ни под каким видом не угрюмничайте», писал святитель одной юной своей корреспондентке. «Река жизни нашей пресекается волнистой полосой юности. Это время воскипения телесно-духовной жизни. Тихо живет дитя и отрок, мало быстрых порывов у мужа, почтенные седины склоняются к покою; одна юность кипит жизнью. Надобно иметь очень твердую опору, чтобы устоять в это время от напора волн... Что сказать о том, кто не только не любил христианской жизни и истины, но даже никогда и не слыхал о них?.. Он – дом без ограды, преданный разграблению пли сухой хворост, преданный горению в огне... Юноша живет сам по себе, и кто исследует все движения и уклонения его сердца? Это тоже, что исследовать путь птицы в воздухе или бега корабля в море!! Что брожение вскисающей жидкости, что движение стихий при разнородной их смеси, то сердце юности. Все потребности так называемой природы в живом возбуждении, каждая подает голос, ищет удовлетворения. Как в природе нашей качествует расстройство, так и совокупность этих голосов то же, что беспорядочные крики шумной толпы. Что ж будет с юношею, если он наперед не приучен влагать в некоторый строй свои движения и не наложил на себя обязательства хранить их в строгом подчинении некоторым высшим требованиям? Если, сии начала глубоко запечатлены в сердце в первоначальном воспитании и потом сознательно приняты в правило, то все волнения будут происходить как бы на поверхности, переходно, не сдвигая основания, не колебля души». С полным основанием мы можем приложить эти слова к пережитому опыту самого писавшего их...

Киевские пещеры и памятники свящ. старины, безмолвные, но красноречивые свидетели великих подвигов русского иночества, без сомнения, не раз были посещаемы молодым студентом, и, может быть, в тиши молитвенного уединения среди них созрела мысль об отречении от мира.

За несколько месяцев до окончания курса, Георгий Васильевич Говоров действительно был пострижен в монашество ректором академии Иеремиею (Соловьевым), впоследствии епископом Нижегородским. Рано, как видно, почувствовал покойный свое истинное призвание: его душевные качества, – именно бесконечная доброта сердца, голубиная кротость, снисходительность к людям, доверчивость и некоторая застенчивость в обращении, сказывавшиеся уже и тогда, указывали ему не на поприще житейской борьбы и суеты... 7 апреля того же года юный инок был рукоположен во иеродиакона, а 7 июня – в иеромонаха.

Глубоко залегли в душу юного инока пережитые тогда ощущения. «В Киевской академии, так вспоминал впоследствии Владыка-подвижник про это время, постригли нас четверых в монахи. После пострижения мы отправились в Лавру к благочестивому старцу иеросхимонаху Парфению, духовнику Митрополита и Лавры, умному молитвеннику.

«Вот вы ученые монахи, говорил старец, набравши себе правил, помните, что одно нужнее всего: «молиться и молиться непрестанно умом в сердце Богу, вот чего добивайтесь», и я с молодых дней этого искал и просил, чтобы никто не мешал мне пребывать непрестанно с Богом.»

Мы можем отчасти судить о том, как будущий великий подвижник готовил себя к новой жизни, «Надобно вам, пишет он впоследствии, – все вещи, какие бывают у вас на глазах, перетолковывать в духовном смысле, и это перетолкование так набить в ум, чтобы, когда смотрите на какую вещь, глав видел вещь чувственную, а ум созерцал вещь духовную. Например, видите вы пятна на белом платье, и чувствуете, как неприятно и жалко это встретить. Перетолкуйте это на то, как жалко и неприятно должно быть Господу, Ангелам и Святым видеть пятна греховные на душе нашей, убеленной созданием по образу Божию, возрождением в купели крещения или омытием в слезах покаяния. Слышите вы, что малые дети, оставшись одни, поднимают беготню, шум и гам. Перетолкуйте это на то, какой поднимается шум и гам в душе нашей, когда отходит от ней внимание к Богу со страхом Божиим. Обоняете вы запах розы или другой какой, и вам приятно, но, попав на течение дурного запаха, вы отвращаетесь и зажимаете нос. Перетолкуйте это так: всякая душа издает свой запах (Апостол говорит: мы благоухание Христово. 2Кор. 2:15), добрая – хороший, страстная – дурной... Это я говорю вам только для примера, а всякая вещь может порождать духовные мысли, у одного – одни, у другого – другие. Как найдете более для себя пригожим, так и перетолкуйте все, вас окружающее и могущее встретиться кроме того. Начинайте с дома и перетолкуйте все в нем, – самый дом, стены, кровлю, фундамент, окна, печи, столы, зеркала, стулья и прочие вещи. Перейдите к жильцам и перетолкуйте – родителей, детей, братьев и сестер, родных, слуг, приезжих и проч. Перетолкуйте и обычное течение жизни – вставание, здорованье, обед, работы, отлучки, возвращения, чаепитие, угощения, пение, день, ночь и проч. и проч. и проч... Когда это сделаете, то всякая вещь будет для вас, что книга святая или что статья в книге. Тогда и всякая вещь будет приводить вас к мысли о Боге, как и всякое занятие и дело. И будете вы ходить среди чувственного мира, как в области духовной. Все вам будет говорить о Боге и поддерживать ваше внимание к Нему.» Таким же путем, без сомнения, и мысль молодого монаха рано научилась отрешаться от всего видимого, от суеты житейской и возноситься в мир вышний, невидимый...

По окончании курса иеромонах Феофан, магистр Богословия, назначен был исправляющим должность ректора Киево-Софийских духовных училищ и преподавателем латинского языка. Около пяти лет Феофан без перерыва подвизался на духовно-учебном поприще – до 21 августа 1847 года. «Воспитатель, писал впоследствии преосвященный, должен пройти все степени христианского совершенства, чтобы впоследствии в деятельности уметь держать себя, быть способным замечать направления воспитываемых, и потом действовать на них с терпением, успешно, сильно, плодотворно. Это должно быть сословие лиц чистейших, богоизбранных и святых. Воспитание из всех святых дел самое святое... Надобно так расположить дух учеников, чтобы у них не погасло убеждение, что главное у нас дело есть Богоугождение, а научность есть придаточное качество, случайность, годная только на время настоящей жизни. И потому никак не должно ставить ее так высоко, и в таком блестящем виде, чтобы она занимала все внимание и поглощала всю заботу. Нет ничего ядовитее и гибельнее для духа христианской жизни, как эта научность и исключительная об ней забота. Она прямо ввергает в охлаждение, и потом может навсегда удержать в нем... Должно быть поставлено непреложным законом, чтобы всякая, преподаваемая христианину, наука была пропитана началами христианскими, и притом православными... У нас самое опасное заблуждение то, что преподают науки без всякого внимания к истинной вере, позволяя себе вольность или ложь, в том предположении, что вера и наука – две области, решительно разъединенные. Дух у нас один. Он же принимает науки и напитывается их началами, как принимает веру и проникается ею. Как же можно, чтобы они не приходили в благоприятное или неблагоприятное соприкосновение здесь?.. Если в таком порядке будет ведено обучение, чтобы вера и жизнь в духе веры высились над всем во внимании обучаемых, и по образу занятия и по духу преподавания, то нет сомнения, что положенные в детстве начала не только будут сохранены, но и возвысятся, укрепятся и придут в соразмерную зрелость. А как это благодетельно!» Без сомнения, столь же возвышенными взглядами руководился молодой наставник при прохождении педагогического поприща. За ревностное исполнение своих обязанностей он удостоился благословения св. Синода.

В течение указанных выше пяти лет Феофан проходил следующие должности: 7 декабря 1842 г. он был назначен инспектором и преподавателем логики и психологии и Новгородскую духовную семинарию, а чрез два года, именно 13 декабря 1844 г, переведен в С.-Петербургскую духовную академию на должность бакалавра нравственного богословия. Его жизнь постепенно усложнялась: вместе с чтением лекций на него 22 марта 1845 г. возложена должность помощника инспектора академии, а с 3 июля того же года оп был сделан членом комитета для рассмотрения конспектов преподаваемых в семинарии учебных предметов, но уже 25 мая 1846 г., будучи причислен к соборным иеромонахам Александро-Невской лавры, 21 августа подал прошение об увольнении от должности бакалавра и помощника инспектора академии. Душа его стремилась в более сродную ей область строго иноческого служения... Скоро Промысл Божий указал ему иное призвание: иеромонах Феофан был назначен членом нашей миссии в Иерусалим, откуда возвратился в 1853 г. Вид Палестины, ее холмов и долин, светлых озер и источников удивительно ярко воскрешают в нашем воображении библейские события. Можно себе представить, как богато питалась душа Феофана священными воспоминаниями. Его влекло в древние обители Палестины, в знаменитую Лавру св. Саввы Освященнаго... Там он мог и слышать рассказы и сам наблюдать уединенную жизнь подвижников. Так, – хорошо познакомившись в юности со святынями русского Иерусалима – Киева, Феофан имел возможность изучить на месте и древние рассадники восточного подвижничества. Писания великих аскетов восточной церкви, духом которых он так глубоко проникся, получали для него особенную жизненность при созерцании священных памятников древности. За труды и заслуги в качестве члена духовной миссии в Иерусалиме он возведен был в 1855 году в сан архимандрита. Будучи, по возвращении в Россию, назначен ректором Олонецкой духовной семинарии, он и года не пробыл на этом посту: в мае 1856 года ему пришлось отправиться в Константинополь на должность настоятеля посольской церкви. Итак опять Восток... За это время он мог хорошо узнать об Афоне и тамошних подвижниках. Отправляясь к месту своего назначения, Феофан пожертвовал Олонецкой духовной семинарии все книги и рукописи своей библиотеки, за что ему преподано было благословение Святейшего Синода. По возвращении из Константинополя, архимандрит Феофан 13 июня 1857 года был назначен ректором С.-Петербургской духовной академии и профессором богословских наук, но от последней должности был уволен, по его просьбе, в самом начале учебного года, а вместо того ему поручено было наблюдение за преподаванием Закона Божия во всех светских учебных заведениях столицы и ее окрестностей. В 1859 году 9 мая архимандрит Феофан был посвящен в епископа, с назначением управлять Тамбовской епархией. Хиротония была совершена 1 июня в Александро-Невской лавре высокопреосвященным митрополитом С.-Петербургским Григорием. Пребывание епископа Феофана на Тамбовской кафедре было ознаменовано устройством женского духовного училища. Он нашел дом и средства его купить и устроить сообразно назначению, нашел и средства для обеспечения училища. Все необходимое для жизни заведения было сделано преосвященным, но ему не привелось участвовать к торжестве его открытия: 22 июля 1863 года он переведен был на епископскую кафедру в город Владимир, как епископ «настоящим своим служением снискавший потребную опытность для управления столь обширною епархией». (Слова указа Св. Синода). В бытность свою на Тамбовской кафедре святитель заметил «и излюбленную смиренную пустынь Вышенскую, которой нет ничего на свете лучше...» Три года преосвященный управлял Владимирской епархией и ознаменовал это время открытием также и здесь женского епархиального училища. Им же основаны в Тамбове Тамбовские Епархиальные Ведомости и во Владимире – Владимирские. К сожалению, у нас нет под руками более полных сведений о деятельности преосвященного за период его управления тамбовской и владимирской паствой. Но судя по внутреннему строю души его, мы можем полагать, как тяготила его административная деятельность и самая власть епископская. По свидетельству лиц его знавших, его кротость и снисходительность к людям, его доверие к ним были безграничны... А когда ему приходилось сделать кому-либо выговор или порицание, он поручал своему ключарю исполнить за него эту тяжелую для его любвеобильного сердца обязанность...

Святитель обратился в Святейший Синод с просьбою уволить его на покой. Просьба была исполнена, и 17 июня 1866 года епископ Феофан был уволен «от управления Владимирской епархией и определен настоятелем в Шацкую общежительную Вышенскую пустынь, с поручением ему управления оною и предоставлением ему права пользоваться всем по званию настоятеля пустыни». Но его душа жаждала уже возможно полного уединения, и настоятельство, сопряженное с хозяйством и со всеми его мелочами, было бременем для Феофана. В сентябре 1866 года преосвященный послал в Св. Синод два прошения, в которых писал, что «скудость содержания и хлопотливые способы добывать его не дадут ему покоя при управлении обителью». Поэтому он просил уволить его от управления обителью и исходатайствовать ему пенсию. Тут же он просил: 1) «предоставить ему право служить, когда пожелает, 2) оставить за ним какое-либо влияние на монастырские власти, без вмешательства в дела монастырского управления и 3) оставить за ним занимаемый им флигель с тем, чтобы обитель как приспособила этот флигель к помещению его, поправляла что каждогодно потребуется и отопляла, так и помогала ему, преосвященному, в добывании нужного к трапезе или даже и доставляла всю трапезу». Св. Синод своим определением, от 19/28 сентября 1866 года, постановил: 1) «уволить преосвященного епископа Феофана от управления Вышенской пустынью, 2) предоставить ему право служения, когда пожелает, 3) подчинить ему по церковно-служебной части братию Вышенской пустыни так, чтоб они совершали с ним церковные службы по его назначению, 4) предоставить в его распоряжение занимаемый им флигель, обязав пустынь приспособить, ремонтировать, отоплять оный и исполнять желание епископа относительно трапезы и 5) назначить ему пенсию в 1.000 рублей со дня увольнения на покой от управления Владимирской епархией», то есть с 17 июня 1866 года. С тех пор началась его подвижническая жизнь, продолжавшаяся 27 лет, с тех пор в течение долгих лет «горел он, как свеча или неугасимая лампада пред ликами Христа, Богоматери Заступницы и святых Божиих».

«Около шести лет, говорит свидетель-очевидец, горение это было явное, ибо святитель ходил ко всем службам Божиим, наравне с иноками, и к ранней литургии; слушая службы Божии, стоял он благоговейно, тихо, не озираясь никуда, бодренно, как воин пред царем, так и он пред Христом Царем небесным, очи свои закрывал, ради собранности ума и сердца в молитве; случалось, после литургии подносивший владыке антидор стоял пред ним минуты две, и погруженный в молитву богомолец открывал очи и брал поднесенное.

«В великие праздники и воскресные дни наш святитель служил соборне, с о. архимандритом и братией, божественную литургию. Своим благоговейным священнослужением святитель Феофан и в сослужащих с ним вселял благоговение и страх Божий. Едва ли кто из нас, иноков вышенских, когда-либо слышал во св. алтаре какое стороннее слово из уст святителя Феофана, кроме последования богослужебного. И поучений он не говорил, но самое служение его пред престолом Божиим было живым поучением для всех. Бывало среди верующего простого народа только и слышны сердечные вздохи умиления и возгласы: Господи помилуй». Тамб. Епарх. Вед. №6. «Воспоминания Вышенского инока».

С 1872 года святитель сам устроил в своих келлиях малую церквицу, во имя Богоявления Господня. Тогда он заключился в своей келлии, прекратив все сношения с людьми, за исключением своего духовника и настоятеля пустыни. Со всеми, кто жаждал его духовного руководства, он сносился только письменно...

Что́ склонило святителя к такому полному отрешению от общества, от мира, наконец даже от общения с братией? Кто может вполне разъяснить нам это? «Есть, например, посвящающие себя науке, искусству... от чего? Такой талант, писал святитель, – почему же не благоволить к тем, кои посвящают себя Богу? Ибо и это дар Божий, – настроение духа таково...» Настроение духа, конечно, дар Божий, но оно окрепло, бесспорно, благодаря сознательному подвигу. И, думается нам, на святителя Феофана имел могущественное воздействие пример другого святителя, подобно ему удалившегося на покой и проведшего всю остальную жизнь в молитве, богомыслии и великих подвигах, именно Св. Тихона Задонского. Недаром так часто упоминает он его в своих сочинениях, настойчиво советует читать его сочинения. Недаром в своем затворе, сам, своей святительской рукой, он писал его образ во весь рост – и оставил его еще не вполне оконченным... Недаром еще юношей ходил он за 100 верст на поклонение гробнице святочтимого им угодника Божия; недаром Промысл Божий привел его быть и свидетелем великого торжества православной церкви – открытия мощей святителя Тихона...

«Даруй вам, Господи, увидеть монашескую жизнь в монастыре, писал Владыка. Извольте знать, что во всяком монастыре текут две жизни: одна обычная, житейская, – ходят, говорят, едят, пьют, спят и проч.; а другая – собственно монашеская, в молитве, посте, богомыслии и борьбе со страстями проходящая. На виду только первая, – а вторая не видна и намеренно скрывается, даже от своих, а не только от пришлых...»

«Хотелось бы, говоришь, в затвор. Раненько, да и нужды нет. Один же живешь. Когда-когда кто зайдет. А что в церкви бываешь, это не разбивает твоего одиночества, а утверждает, или дает тебе силу и дома проводить время молитвенно. По временам можно – день, другой не выходить, все с Богом стараясь быть. Но это у тебя и само собою бывает. Так нечего загадывать о затворе. Когда молитва твоя до того укрепится, что все будет держать тебя в сердце пред Богом, тогда у тебя и без затвора будет затвор. Ибо затвор что есть? То, когда ум, заключившись в сердце, стоит пред Богом в благоговеинстве и выходить из сердца или чем-нибудь заняться другим не хочет. Этого затвора ищи, а о том не хлопочи. Можно и при затворенных дверях по миру шататься или целый мир напустить в свою комнату.»

Можно быть затворником и живя в мире.

«Ищущему Господа надобно удалиться от мира. Под миром разумеется все страстное, суетное, греховное, вошедшее в жизнь частную, семейную и общественную и ставшее там обычаем и правилом. Потому удалиться от мира не то значит, чтобы бежать от семейства или от общества, а оставить нравы, обычаи, правила, привычки, требования, совершенно противоположные духу Христову, принятому и зреющему в нас. Гражданство и семейство – благословенны у Бога; потому не должно отрешаться от них или презирать, равно как и все, принадлежащее к их существенному благоустроенно. Но все пришлое к ним, прихотное, похотное и страстное, как нарост вредящий и искажающий их, должно презреть и отвергнуть. Убежать от мира значит установить себя в истинной семейственности и гражданственности; все же другое сделать так, чтобы оно было как бы не наше, не нас касалось. Требующие мира сего, яко не требующе (1Кор. 7:81). Почему так должно делать, очевидно само собою. Суетное, страстями пропитанное, неминуемо передает в душу нашу то же, возбуждает или прививает страсть. Как ходящий около сажи или касающийся огня опаляется, так и участвующий в мирском пропитывается страстным, богопротивным. Потому, попавши в мир, покаявшийся снова падает, а невинный развращается. Это неизбежно. Тотчас омрачается ум, рождается забвение, ослаба, плен и расхищение, а там и уязвление сердца, за ним страсть и дело, – и человек пал... А что именно оставить и как, тому учит более опыт, нежели наше писание. Закон такой: оставить должно все, что опасно для новой жизни, что возгревает страсть, наносит суету и погашает дух; а во всем этом сколько разнообразия!.. Мерою тому пусть будет собственное сердце каждого, искренно ищущего спасения без лукавства, не на показ только... Отсюда следует, что оставить мир есть не что иное, как перечистить всю свою внешнюю жизнь, устранить из нее все страстное, заменить чистым, не мешающим духовной жизни, а помогающим ей – в жизни семейной, частной, общественной; установить вообще образ внешнего своего поведения дома и вне, с другими и по должности.»

«Страшно, однакоже; как же быть, оставя мир? Это страшно только снаружи, внутри же оставление мира есть вступление в рай. Совне – тотчас озлобление, скорби, потери: что же? – Скрепи себя терпением. Что́ дороже: мир или душа, время или вечность? Отдай малое – и возьми неизмеримое по всем измерениям. Бывает, впрочем, и так, что сильный натиск от мира бывает только в начале, потом стихает, стихает, и оставивший мир оставляется в покое, ибо в мире редко кем дорожат, – поговорят, поговорят, а там и забудут. С оставляющими мир – то же, что и с мертвыми. Потому можно и не так страшиться неприязни мира, ради его суетливости и гордости, – ради того, что он любит наличное, а другое забывает. Он – зрелище: занят только или держит в себе тех, кои в нем, до других же ему мало дела.»

«Таким образом, то занятиями, обращенными на созидание души, то стеснением плоти во всех ее частях, особенно тех, кои суть ближайшие органы души, то перечищением внешнего порядка, человек ищущий хорошим и прочным оплотом обезопасит свое внутреннее. Укрепившись внутрь духовными и душевными занятиями в уединении, при стеснении плоти, исходит он к делам семейным, или гражданским, или общежительным, к делам чистым и спасительным, по воле Божией, и всем тем созидается в духе или, по крайней мере, не расхищается»,

«Одно еще может его развлекать – это непрестанное видение и слышание вещей – то мирских, то простых, кои только потому, что действуют на душу, извлекают ее чрез внимание к себе вон и расхищают. Если бы заградить и эти отверстия, то покой внутрь был бы ненарушим. Очевидно, надежнейшее и решительнейшее к тому средство есть заграждение чувств; но это не всякому можно и должно.

Потому св. отцами изобретено спасительное средство: и подлежать впечатлению внешних вещей, и не развлекать, а созидать дух. Оно состоит в том, чтобы всякой вещи, всему видимому и слышимому дать духовное знаменование и до того укрепиться в помышлении о сем духовном знаменовании, чтобы при взгляде на вещь не она касалась сознания, а ее знаменование. Кто сделает это для всего встреченного, тот постоянно будет ходить как в училище... И свет и тьма, и человек и зверь, и камень и растение, и дом и поле, и все – все до малейшего будет уроком ему; надлежит только истолковать себе и укрепиться в том. И как это спасительно!.. «Что ты плачешь?» – спрашивали ученики у старца, увидевшего красивую, разряженную женщину. – «Плачу, отвечал он, о погибели твари Божией разумной и о том, что не имею такого радения о душе во спасение, как она о теле на пагубу...» Другой, услышав плач жены на могиле, сказал: «так христианин должен плакать о грехах своих.»

«Без дела как быть? Будет грешная праздность. И работать что-нибудь надо и кое-какие хлопоты исполнять. Это долг ваш. Всякое дело, сознанное достодолжным, надо делать со всем усердием, это есть долг, огражденный страшным прещением: проклят всяк, творяй дело Божие с небрежением. И внешних отношений пресечь нельзя. Надо держать их и держать достодолжно. Это долг общежития человеческого... Есть у нас поверье, и чуть ли не всеобщее, что коль скоро займешься чем-либо по дому или вне его, то уже выступаешь из области дел божеских и Богу угодных. Оттого, когда породится желание – жить богоугодно или зайдет речь о том, то обыкновенно с этим сопрягают мысль, что уж коли так, то беги из общества, беги из дома, – в пустыню, в лес. Между тем и то и другое не так. Дела житейские и общественные, от которых зависит стояние домов и обществ, суть Богом определенные дела, и исполнение их не есть отбегание в область небогоугодную, а есть хождение в делах Божиих... Но забота или многозаботливость, точащая сердце и покоя ему не дающая, есть болезнь падшего, который взялся сам устроить свою судьбу и мечется во все стороны. Она разбивает мысли и даже на том деле, о котором хлопочет, не дает им сосредоточиться...»

Так понимал святитель затвор. Затвор внешний лишь помогает внутреннему.

«Монашество есть, с отрешением от всего, непрестанное умом и сердцем пребывание в Боге. Монах тот, у кого так устроено внутреннее, что только и есть Бог, да он исчезающий в Боге».

«Так как сему настроению много мешает семейная и гражданская жизнь, то ищущие его удаляются от общества разрывают или совсем не вступают в семейные связи...»

«Уж когда в монастырь, то на одиночество. Плохо жить в монастыре тому, кто в общении со многими хочет жить там, как бы в обществе. И там одного только знать надо, – настоятеля, или духовного отца и старца...»

В обитель вступают для того, «чтобы жить в послушании безропотном, в пощении строгом, в молитве трудолюбной и трезвении бодрственном. Тут ничего неимение, своей воли отсечение и себя нежаление вымолачивают из души все страстное. Затем водворяется мирное устроение сердца, и чистота сердца – последняя цель мироотречной жизни. Я не гоню вас из мира...»

Но если кто твердо решился – «как это сделать? – Как кто может, только сделай с совета и рассуждения, по руководству отца духовного, или того, к кому есть доверие. Иные делают это вдруг и, кажется, лучше, а иные исподволь. Должно только с первой же минуты все мирское и греховное возненавидеть сердцем и быть для него чуждым... За этим внутренним оставлением мира оставление видимое может последовать и вдруг и исподволь. Человек слабый в духе не снесет продолжительного искуса, не устоит, расслабеет и падает...»

Если всякая решимость на все доброе дается человеку не легко, тем более – решимость вполне умереть для мира, решимость расстаться со всеми пристрастиями, «стереть в порошок нашу каляную самость, наш упорный эгоизм...» Борьба настает жестокая, упорная, страшная... «В минуту возбуждения... грех молчит, как будто не до него касается то, что происходит у человека; но теперь, когда его хотят попрать, он, тысячеглавый, как называет его св. Лествичник, тысячи воплей испускает на человека, замышляющего сие, в это мгновение вся бездна зла, крывшаяся в сердце, возметается, как прах, и стремится опять покрыть всю его душу. Подобно тому как пробудившийся, пока думает еще только встать, – все в теле у него спокойно. Но лишь только положит он встать самым делом и мало напряжет мышцы, – все боли в теле, которые дотоле не беспокоили, теперь дают о себе знать и подымают жалобы. Так и у склонившегося на благодатный зов, греховные боли молчат, пока он доходит до сего склонения, но как только положит он приступить к делу, все эти немощи поднимают тревогу – сильную и смутительную. Помысел за помыслом, движение за движением поражают бедного человека и влекут назад; нападая без всякого порядка со всех сторон, охватывают душу и погружают ее в волнении своем. Все доброе у человека держится как бы на волоске и сам он поминутно готов оторваться от того, чем держится, и снова погрузиться в ту же среду, из которой восхотел выйти. Одно спасает его – та сладость, льгота и отрада, которых вкусить удостоился он в момент возбуждения, и та крепость, которую ощутил он, когда изрек в сердце: «итак, сейчас начну». Кто видел, как малая искра туда и сюда носится в дыме, но все еще как бы стоит за себя или как малая частица дерева бросается волнующеюся струею то вверх, то вниз, то вправо, то влево, – тот имеет в этом образ того, что бывает в сию минуту с благим желанием человека. Не в душе только смятения, но и кровь вся волнуется, бывает даже шум в ушах и туман в глазах...»

Как проходила жизнь святителя в глубине его затвора? Кто может поведать нам тайны его глубокого уединения? Кто может знать о нас, кроме всевидящего Сердцеведца Бога? Даже иноки Вышенской обители мало знали о нем, даже слуга покойного, ближайший к нему человек, и тот не был посвящен в эту таинственную жизнь, являясь в келлии только по зову и на короткое время... До 1872 года можно было видеть святителя за богослужением, на редких прогулках и выездах. Иногда он принимал посетителей и беседовал с ними, но с этого года, казалось, все отношения его к внешнему миру прекратились, с этого периода он, можно сказать, только телом принадлежал земле, духом же обитал в горнем мире... Один из иноков Вышенской обители пишет, что за последний период полного затвора они, иноки, могли только судить о жизни владыки, «и то по малым ее проявлениям». «Известно нам, что в течение 21 года богомолец наш уединенник совершал в своей малой церквице келейной, в первые десять лет каждый воскресный и праздничный день, а в последние одиннадцать лет ежедневно божественную литургию, а также и другие положенные св. церковью богомоления и свои личные. Келейный служитель приготовлял богомольцу святителю в определенное время только самое необходимое для литургии: облачение, вино церковное и просфоры. Совершал свои богомоления уединенник один пред Господом, в сослужении свв. ангелов... На вопрос ближайшего своего почитателя-ученика, как он служит литургию, покойный святитель говорил: «служу по служебнику молча, а иногда и запою...» Другой инок, больной и не могущий бывать в храме Божием, спрашивал у святителя, как ему исправлять в келлии правило свое молитвенное и за службы церковные что исполнять, и получил ответ: «заменяй читаемое и поемое за службами церковными молитвой умной Иисусовой, по четкам, как положено в конце псалтири и служебника, за каждую службу... И я так делаю... когда не могу вычитывать по книгам церковным все службы, выполняю положенное в уставе церковном известное число молитв Иисусовых...» На желание того же инока – нельзя ли ему, хотя изредка, когда в силах будет, приходить на литургию, совершаемую им в келлии, чтобы приобщиться из святительских его рук, богомолец отвечал: «приобщаться тебе неудобно у меня, имей запасные дары Тела и Крови Христовых, и приобщайся келейно, по должном приготовлении...»

Один священник просил чрез инока Вышенского наставления себе у святителя, как ему поучать своих прихожан. «Ну кто я такой, чтобы давать другим наставления, отвечал смиренный учитель, пусть берет св. Тихона творения и читает в церкви, и довольно с него.» Получая лично св. книжки от святителя, тот же инок говорил ему: «Владыко святый! Как и читать ваши св. творения и святоотеческие; ничего не вижу я в себе похожего на то, что творили Божии угодники... Ничего у меня нет доброго...» «Что же делать? я вот и книги составляю и пишу, отвечал Владика, а и у меня ничего нет!.. Все от милости Божией! Надо смиряться.»

Удостоенный особенной милости от святителя – входить к нему лично, инок вышенский, изредка входивший, свидетельствует перед Богом: «кротость и незлобие святитель Феофан проявлял истинно ангельские, чисто младенческие...» Наш святитель никого никогда не осуждал, не любил разбирать дел человеческих и говорить о чем-либо мирском, суетном, тленном. Однажды этот же инок, по духовной нужде своей, придя к нему, увидав его ласковость и веселость, осмелился сообщить ему одну новость невинную из жизни монашеской... Святитель вдруг закрыл глаза свои, сидел, как бы погруженный в молитву, и ни слова не промолвил на эту новость. Прошло несколько минут, опомнился принесший новость, что погрешил, и владыка, открыв очи, начал разговор, но по обычаю о едином на потребу, спасении души, о немощах и неисправлениях, о том, как жить и благоугождать Господу...

Когда надо было прекратить беседу, то святитель давал о сем знак погружением внутрь себя молитвенным. Воздохнув из глубины души, скажет: Господи помилуй! Боже наш, помилуй нас! И уйдет как бы весь внутрь себя пред лице Сердцеведца Господа... закроет очи и сидит молча... Тогда посетитель вставал, просил прощения и благословения, и уходил.

«Постничество, умерщвление плоти было у святителя нашего совершенное. Он был как бы проникнут весь духовностью, и тело свое питал для того только, чтобы оно помогало духу его жить свободно, легко... Иначе, подчиняясь хоть в малой мере плоти и крови, он не мог бы вместить в своем духе такой высокой премудрости Божией, какая обитала в нем и выразилась в столь многочисленных богомудрых его творениях».

Милостив почивший святитель ко всем бедным был, кажется, без границ. «Редкая почта проходит, говорил сердобольный святитель одному иноку, чтобы бедные не писали и не просили. Рад помогать и по возможности помогаю». Бывало, пред праздниками Рождества Христова и Пасхи получит милостивый святитель свою пенсию и разошлет ее всю, себе оставив только на выписку любимых ему книжек... Конвертов по 10-ти и более денежных приходилось сдавать по почте тому же иноку, по поручению св. владыки, и с суммою немалою, вдовам и сиротам и разным горемыкам в мире. И так проходило из года в год во всю его уединенную жизнь на Выше, не говоря о разных других его делах милости и помощи, в другие времена. И книжки свои он всегда дарил и рассылал безмездно. «У меня нет продажных... скажет, бывало, святитель, вот вам книжка». (Воспоминания Вышенского инока.)

Вот почти все, что можно услыхать о святителе на месте его пребывания, в Вышенской обители.

Впрочем о внутреннем распорядке затворнической жизни святителя мы можем кое-что узнать и по его сочинениям. Утром, как сказано выше, он служил литургию в своей домашней церкви, находившейся рядом с его рабочим кабинетом. «В свою комнату прямо из церкви спешите, и привет ей делайте несколькими поклонами, прося Господа благоговейно, с пользой душевной провести предлежащее время уединенного дома пребывания, писал святитель одной юной особе, жаждавшей духовной жизни. Мыслям же все-таки блуждать не давайте, а говорите в себе, ни о чем не думавши, одно: Господи, помилуй! Господи, помилуй! – Отдохнувши, какое-либо дело надо делать: или молиться или рукодельничать.» (Святитель был сам превосходным резчиком, слесарем и хорошим художником. Пишущему эти строки довелось увидать у племянника святителя А. Г. Говорова три превосходных иконы его работы: Спасителя, несущего крест, Казанской Божией Матери и св. великомученицы Варвары, ангела супруги А. Г. Говорова. Дивно неземное выражение в св. ликах.) «Нельзя все духовным заниматься: надо какое-либо нехлопотливое рукоделие иметь. Только браться за него надо, когда душа утомлена, и ни читать, ни думать, ни Богу молиться неспособна. А если те духовные занятия идут хорошо, то рукоделия можно не касаться. Оно назначается для наполнения времени, которое без него придется проводить в праздности... Как дома молиться? Вы хорошо сказали, что надо немного надбавить против обыкновенного правила молитвенного... (Писавшая святителю в то время говела). Но лучше, если вы прибавите не лишние чтения молитв, а подольше будете молиться без молитвенника, сами своим словом изъявляя пред Господом свои кровные нужды духовные. Читайте и утром и вечером не более того, как и в обыкновенные дни; но пред началом молитвословия вашего и после него, сами своею молитвою молитесь, и в промежутки читаемых молитв вставляйте свою молитву, кладя поклоны, – поясные и земные, – и на колена становясь... Но слишком длинным и долгим правилом себя не вяжите. Лучше почаще вставать на молитву и класть поклоны в продолжение дня понемногу, но часто, чтобы весь день перетростить поклонами. Умом же совсем не отступайте от Господа, на молитве ли стоите или другое что делаете. После молитвы – чтение с размышлением. Читать надо не затем, чтобы память набивать разными сведениями и понятиями, а затем, чтобы получить назидание... Для того читать надо немного, но всякое вычитанное положение доводить до чувства, посредством долгого к нему внимания».

Далее святитель рекомендует читать особенно творения св. Тихона, замечая: «лучшего для вас чтения не нахожу».

«Отчего бывает спешность в молитве? Непонятно. За другими делами часы проводим и не кажется долго; а на молитву лишь станем, как уж думаем, что не знать как долго простояли. И ну погонять себя, чтобы скорее кончить. Никакого толку от молитвы и не бывает. Как же быть? Иные вот как делают: назначают себе на молитву четверть часа, или полчаса, или час, как им удобнее, и так подгоняют свое стояние на молитве, чтобы удар на часах – получасовой, или часовой, – давал им знать о конце стояния. Затем, становясь на молитву, уже не заботятся о прочитании стольких и стольких молитв, а лишь о том, чтобы ко Господу вознестись в молитве достодолжно во все время положенное. Другие так: определив себе время для молитвы, узнают, сколько в это время раз можно пройти четки, неспешно их передвигая. Затем, становясь на молитву, передвигают четки неспешно определенное число раз, а умом в ту пору Господу предстоят, или своим словом беседуя к нему, или прочитывая какие-либо молитвы, или без того и другого благоговейно поклоняясь Его беспредельному величию. Те и другие так навыкают молиться, что минуты стояния на молитве бывают для них сладостными минутами. И уж редко бывает, чтобы они стояли на молитве лишь положенное время, но удвояют и утрояют его... Спешить читанием молитв не для чего. Пусть один псалом прочитаете во все это время. Некто рассказывал, что ему нередко случается во все положенное у него время для молитвы прочитать одно – Отче наш, потому что всякое слово у него обращается в целую молитву».

«Молитва – для самонаблюдения барометр духовный. Барометр определяет, как тяжел или легок воздух, и молитва показывает, насколько высокоходен или низкоходен дух наш в его обращении к Богу... Почаще становитесь пред своими иконами в продолжении дня и кладите всякий раз по нескольку поклонов, – поясных и земных. Пасть на колена и класть поклоны еще лучше. Никто ведь не видит, кроме Господа. Молитва утром и вечером – своим чередом, а в эти частые припадания к Господу – понемногу; не так однакож, как обычно знакомым при встрече, – кивнут головою, и довольно. Усердие впрочем всему научит.»

Мы не входим здесь в святая святых духовной жизни святителя, не изображаем его молитвенного подвига во всей полноте. Об этом речь будет еще впереди. Наша цель в настоящее время дать хотя приблизительное понятие о том, что недоступно было взорам человеческим – о затворнической жизни почившего святителя.

Во время, свободное от молитвы, святитель предавался Богомыслию, и плодом его вдохновенных созерцаний явились его многочисленные труды неизмеримо важной ценности. Нам еще придется подробнее говорить об них. Здесь же скажем только, что его ученые творения составят эпоху в развитии православной богословской мысли... Можно быть уверенным, что почивший оставил столь великое и богатое духовное наследие, что его имя не угаснет с его кончиной, а напротив с поднятием духовного самосознания в нашем обществе будет приобретать все более и более известности, как великого духовного светила православия... С.-Петербургская Духовная Академия еще в 1882 году «в выражение глубокого уважения к неутомимой и многоплодной литературной деятельности преосв. Феофана в области православного нравственного богословия и истолкования св. писания» избрала его своим почетным членом, а в 1890 году «за его многочисленные и замечательные богословские сочинения» возвела в степень доктора богословия. Святитель, без сомнения, не искал такой оценки... Главной чертой его творений, как и творений св. Тихона, следует признать их самобытную свежесть, глубокую жизненность. Все, что писал преосвященный, извлечено было из глубоко пережитого духовного подвига. Святитель обладал громадными познаниями не только в области богословской науки, но и в других отраслях знания. Он владел, кроме классических и новейшими языками, по видимому, знал и еврейский. Но основой для его богомудрых созерцаний служили почти исключительно творения восточных великих учителей и аскетов. На этой родной нам почве воспитался наш православный учитель, привнеся все разнообразие своих духовных дарований, а главное – всю искренность и сердечность русского человека.

Немало времени у почившего отнимала и его громадная переписка. Со всех концов России летели письма в Вышенскую пустынь – с выражением духовных и телесных скорбей, с горькими сетованиями на неправды, на суету мирскую, на душевное томление. Ежедневно получалось от 20–40 писем, и на каждое письмо святитель спешил ответить. И его ответы были истинным целительным бальзамом для скорбных душ. Он чутко старался угадать духовную потребность писавшего и не жалел своих сил, обстоятельно и сердечно разъяснял все вопросы и недоумения. Письма преосвященного Феофана – это истинное сокровище. Начавши читать его переписку, нескоро оторвешься от вдохновенных страниц. Какая свежесть и изящество слога, какое изумительное богатство всевозможных сравнений, какая простота и сердечность сказывается всюду, в каждом письме!

«Как вы обрадовали меня ответом!» – часто читаем в его письмах.

«А я растерялся в догадках, что бы такое было! – А вот что! Бабушка немножко болела. Ну – бабушка победоносное слово. Для внучек нет теплее места, как у бабушек. Нет и для бабушек дороже лиц, как хорошие внучки. И за это надо Бога благодарить. – А вы чаще утешайте бабушку и повнимательнее слушайте, что она говорит. У стариц – мудрость, опытами и трудами жизни приобретенная. И они часто невзначай, в простых фразах, высказывают такие мудрые уроки, которых и в книгах поискать – не найдешь».

«Хоть вы представили очень удовлетворительное объяснение, почему не писали так долго; но все же следовало бы на вас наложить, хоть небольшую, епитимию, в видах исправления. Думаю, однакож, что, может быть, вы лучше расположитесь к исправности, если поблагодарю вас, что писали, и за то, что писали».

«Обещаете быть откровенною. Добре! Уж откровенность – первое дело в переписке: иначе нечего было ее и затевать. И пишите всегда сплеча – все, что есть на душе, и особенно пополнее излагайте вопросы, которые зашевелятся в голове и станут настойчиво требовать решения. Тогда и решения будут приниматься, как земля жаждущая принимает воду»,

«Пишите обо всем. Скрытность в житейском быту – не худая вещь; в духовной же жизни – самая опасная. Непременно надо иметь кого-нибудь, с кем бы можно было совещаться о всем, бывающем и вне, и паче внутри».

В другой раз владыка писал молодой особе, спрашивавшей относительно чтения:

«Так как же – можно читать иное что кроме духовного? Сквозь зубы говорю вам, чуть слышно: пожалуй, можно, – только немного и не без разбора. Положить такую примету: когда, находясь в добром духовном настроении, станете читать с человеческими мудростями книгу, и то доброе настроение начнет отходить, бросайте ту книгу. Это всеобщий для вас закон».

«Но и книги с человеческими мудростями могут питать дух. Это те, которые в природе и в истории указывают нам следы премудрости, благости, правды и многопопечительного о нас промышления Божия. Такие книги читайте. Бог открывает Себя в природе и истории так же, как и в слове Своем. И они суть книги Божии для тех, кто умеет в них читать».

«Сказать: читайте такие книги – легко; но где их взять? Этого я вам указать не могу. Ныне более выходит книг по предметам естествознания. Но почти все они с дурным направлением, – именно, покушаются объяснить происхождение мира без Бога, и все нравственно-религиозные, и другие проявления в нас жизни – без духа и души. И в руки их не берите. Есть книги по предметам естествознания без таких мудрований. Те можно читать. Хорошо уяснить себе строение растений, животных, особенно человека, и законы жизни, в них проявляющейся, великая во всем этом премудрость Божия! Неисследимая...»

«А повести и романы!? Есть и между ними хорошие. Но чтобы узнать, хороши ли они, надо их прочитать, а прочитавши, наберетесь таких историй и образов, что – Боже упаси! Занавозите свою чистенькую головку. После, поди – вычищай... Когда кто из прочитавших благонамеренных людей порекомендует какую повесть, можете прочитать...»

Так говорить может только отец или любящий родственник...

Той же особе, собравшейся к преподобному Сергию на богомолье: «Вы напрасно полагаете, что это будет приятная прогулка. Верст пять-десять, может быть, пройдете не без приятности, а потом начнете чувствовать не то, что ожидаете. В два дня дойдете. На первом ночлеге узнаете, что значит пешеходство, если не знали его прежде. Не забудьте взять пузыречек водки с солью, на ночь натрете ею ноги. К вечеру-то они будут уж не свои. Натрете, к утру они немного отойдут. Утром уж не так пойдете, как из Москвы, но разойдетесь. Обратно можно и по чугунке, а то едва ли сдюжаете еще два дня пройти...»

И затем в самом конце большого письма: «не упустите главного – слезку сокрушения. Одна слезка, – и будете как выкупавшись или в бане помывшись. О такой слезке я и прежде хотел вам нечто написать, да забыл. Пропишу теперь. Вы берете книги из библиотеки для чтения. Возьмите Жуковского и прочитайте статью: Пери и ангел. Она, кажется, в пятом томе. Преназидательная. Она большая. Расскажу вам коротенько ее содержание! Пери – дух, один из увлеченных в отпадению от Бога, опомнился и воротился в рай. Но, прилетев к дверям его, находит их запертыми. Ангел – страж их говорит ему: есть надежда, что войдешь, но принеси достойный дар. Полетел Пери на землю. Видит воина. Умирает доблестный воин, и в слезах предсмертных молит Бога об отечестве. Эту слезу подхватил Пери и несет. Принес, но двери не отворились. Ангел говорит ему; хорош дар, но не силен отворить для тебя двери рая. Это выражает, что все добродетели гражданские хороши, но одни не ведут в рай. Летит Пери опять на землю. Видит мор. Умирает красавец. Его невеста ухаживает за ним с самоотвержением, но заражается и сама. И только что успела закрыть ему глаза, как и сама пала ему на грудь мертвою. Были слезы и тут. Пери подхватил одну и несет, но двери рая и за эту не отворились. Ангел говорит ему: хорош дар, но один не силен отворить для тебя неба. Это значит, что семейные добродетели одни тоже не приводят в рай. Ищи! Есть надежда. Пери опять на землю. Нашел кого-то кающегося. Взял его слезу и несет. И прежде чем приблизился к раю, все двери его были уже отворены для него. Так вот какую слезку извольте принести Господу...»

Так святитель умел входить в духовные потребности каждого и быть всем для всех...

Он скрылся в своем затворе от очей людских, но любовь его обнимала всех. Затвор, кроме удовлетворения его духовных стремлений, давал ему досуг: этим досугом пользовались многие, многие тысячи... Не мудрено в переписке его встретить следующие знаменательные строки: «я знаю одного человека, который всегда один – сам никуда не выходит, и других к себе не принимает. Спрашивают его: как тебе не скучно? Он отвечает: мне некогда, так много дела, что, как открою глаза, делаю-делаю, и никак не успеваю переделать, пока закрою их...»