Библиотеке требуются волонтёры

Источник

Часть 5, Отдел 3Часть 5, Отдел 5

Часть 5. История Русской Церкви в период её самостоятельности (1589-1881). Патриаршество в России (1589–1720)

Глава IV. Западнорусская митрополия в борьбе с униею, под управлением православных митрополитов

I

Патриарх Феофан, простившись с царем Михаилом Федоровичем 4 февраля 1620 г., выехал из пределов Московского государства чрез пограничный город Путивль и, направляясь к Киеву, посетил на пути и благословил Густинскую обитель, незадолго пред тем основанную под городом Прилуками. Здесь встретили святителя множество казаков и сам гетман Сагайдачный, славный своими воинскими подвигами и страшный для врагов. Казаки провожали патриарха во всю дорогу до Киева, где остановился он, подобно другим православным странникам, в странноприимном доме недавно образовавшегося Богоявленского братства, учредили вокруг этого дома постоянную стражу и, по выражению летописи, «аки пчелы матицу свою, тако святейшаго отца и пастыря овцы словесныи от волков противных стрежаху». Феофан прибыл в Киев в половине Великого поста 1620 г., следовательно, около 22-го числа марта, так как Пасха в том году была 16 апреля, и почти полтора месяца не позволял себе никаких духовных распоряжений во владениях польского короля, ожидая от него разрешения. Равно и православные, не зная воли своего правительства, опасались входить в открытые сношения с патриархом, который считался подданным турецкого султана, бывшего тогда в явной вражде с Польшею. А правительство польское смотрело на Феофана подозрительно: думало, что он послан был из Константинополя в Москву с поручением возбудить ее против Польши и потому ехал туда не чрез Литву, как ездили прежде Восточные иерархи, но избрал себе путь необычный – через Орду, и опасалось, как бы он не возбудил волнений, особенно между казаками. Это ясно высказывал канцлер и гетман коронный Станислав Жолкевский в письме к воеводе киевскому Фоме Замойскому и поручал ему внимательно следить за всеми действиями Феофана. Впрочем, не желая обнаруживать этих подозрений и пред народом, тот же канцлер и гетман уведомил наконец от 5 мая войта, райцев и граждан киевских, что он доводил до сведения короля о приезде в Киев патриарха Иерусалимского, что они поступили хорошо, приняв с пристойною учтивостию такого великого человека и знатного гостя, что для сопровождения его до волошскои границы король назначил коморника своего Почановского, да и они могут дать от себя проводников. От того же 5 мая канцлер дал знать и всем обывателям украинским, волынским и подольским о назначении Почановского сопровождать Иерусалимского патриарха до границы и приглашал всех оказывать ему везде на пути полное внимание и уважение как к человеку честному и знатному. С этого времени и начались открытые действия Феофана.

Мая 17-го он издал первую свою грамоту, в которой объявлял свое благословение «всем в православии сияющим, иже в Малой России, изряднее же обывателям киевским», благословлял, в частности, и утверждал на вечные времена сопряженное союзом любви о Господе и подвизающееся о непорочной вере Киевское братство и выражал свое согласие на основание при нем братства юношеского, т. е. из молодых людей, единомышленного и послушного о Господе старейшему братству, по примеру прочих благочестивых братств, существовавших во многих городах Литовско-Польского государства. Затем патриарх посетил все киевские церкви, начиная с Успенской, находившейся среди Киева (как назывался тогда собственно Подол) и считавшейся соборною вместо Софийской; посетил монастыри, не только киевские: Печерский, Пустынный Николаевский, Златоверхий Михайловский, Кирилловский, но и довольно отдаленные от Киева: Межигорский и Трехтемировский, бывший под патронатством казаков; посетил и домы многих христолюбцев в Киеве и везде был встречаем с великими почестями и полною христианскою любовию. О всем этом он свидетельствует сам во второй своей грамоте, которую выдал 26 мая. Здесь он, благословляя вновь всех жителей Киева и Киевское братство, в особенности благословлял новозаложенную церковь братства во имя Богоявления и Благовещения Пресвятой Богородицы, странноприимный дом братский и при нем школу наук еллино-славянского и латинского письма; выражал желание, чтобы в школе находились для воспитания духовного как молодые иноки, живя в общежитии порядком монастырским по чину святого Василия, так и мирские христианские дети, и объявлял, что он, имея полномочие и позволение от Константинопольского патриарха Тимофея, настоящего архипастыря и отца митрополии Киевской, равно и от патриархов – Александрийского Кирилла и Антиохийского Афанасия, водружает на память своего пребывания в Киеве крест при Богоявленской церкви Киевского братства и учреждает патриаршую ставропигию, которая не должна подлежать на вечные времена никакому духовному начальству и суду, кроме самой патриаршеской Константинопольской кафедры. А Феофан действительно имел грамоту от патриарха Тимофея, которою предоставлялось ему, Феофану, совершать всякие архиерейские священнодействия и распоряжения в епархиях, подведомых Цареградской кафедре, какие только посетит он во время своего путешествия. Кроме того, при Феофане находился и экзарх Константинопольского патриарха Арсений, архимандрит великой церкви, который одним уже присутствием своим подтверждал справедливость слов Феофана о данном ему полномочии. Скоро начали стекаться в Киев православные со всего Западнорусского края, духовные и миряне, чтобы принять благословение от Иерусалимского святителя. Религиозное возбуждение этих православных было тогда весьма велико. Иерусалимский патриарх посетил их лично; а патриархи Константинопольский Тимофей и Александрийский Кирилл Лукарис в то же время прислали им свои грамоты, и оба утешали их в скорбях и гонениях от врагов, оба убеждали стоять твердо и непоколебимо в правоверии, первый прислал свою грамоту чрез своего экзарха Арсения, а второй – чрез своего протосинкелла иеромонаха Иосифа, которому поручал ходить из города в город по всей Западной России и всех утверждать в вере и предохранять от увлечения в унию, латинство и лютеранство. Еще в мае пришли в Киев к патриарху Феофану послы от Могилевского православного братства, и Феофан по просьбе их дал им грамоту (от 19 мая), которою благословлял и утверждал их братство, грамота была подписана как Феофаном, так и экзархом Цареградского патриарха Арсением. Затем в числе многих других священников пришел в Киев к патриарху Феофану из Слуцка пресвитер Андрей (Мужиловский) и рассказал, что владелец Слуцка князь Януш Радзивил, каштелян виленский, покровительствует в своем городе православным церквам и дозволил десять лет тому назад основать при церкви Преображения Господня православное братство, которое более и более растет и умножается. Феофан благословил и утвердил своею грамотою (от 6 июня) это Слуцкое братство и, послав в церковь братства свой крест для водружения на престоле, признал ее ставропигиею Цареградского патриарха, не подвластною никому из местных архиереев, грамоту подписал и экзарх Арсений. Пришел также к Феофану знакомый ему игумен Чернчицкого монастыря Исаакий Борискович (около семи лет прожил он на Востоке у Александрийского патриарха Мелетия в качестве его ученика и синкелла и потом пятнадцать лет на горе Афонской) и бил челом от лица православных дворян русских, и обывателей волынских, и вместе от граждан города Луцка, членов новоучрежденного Луцкого братства, чтобы патриарх благословил созидаемую ими братскую церковь во имя Воздвижения Креста Господня. Феофан уполномочил самого Исаакия водрузить при строящейся церкви крест и своею грамотою (от 20 июня), подписанною и экзархом Арсением, признал эту церковь ставропигиальною, подчиненною исключительно одному Вселенскому патриарху.

О действиях Феофана начали доходить до короля разные неблагоприятные слухи, и Феофан счел нужным отправить к нему своих чернецов с письмом, в котором, вероятно, объяснял свои действия и намерения и просил об отсрочке для своего пребывания в Киеве. Чернецы были приняты коронным подканцлером Луцким бискупом Андреем Липским и представлены королю, как о том извещал патриарха сам бискуп (от 1 августа). А на письмо Феофана отвечал сам король своим письмом (от 1 августа), в котором говорил, что, несмотря на все слухи, не имеет против него подозрений, благосклонно сносит его пребывание в своих владениях, дозволяет ему все, о чем он просил, и что приказал уже своему коморнику сопровождать его до границы, в заключение же приглашал патриарха даже посетить свой королевский двор, если найдет то для себя удобным. Вместе с тем король действительно послал (от 31 июля) свой приказ коморнику Почановскому, чтобы он сопровождал патриарха до границы, и универсал к обывателям украинским и волынским, чтобы они оказывали патриарху надлежащее внимание и уважение.

К 15 августа, храмовому празднику Киево-Печерской лавры, по древнему благочестивому обычаю собралось в Киев бесчисленное множество православных, духовных и мирян, панов и простонародия, со всех сторон Литвы и Польши, и все просили патриарха Феофана, чтобы он поставил для них православного митрополита и епископов. Феофан сначала не соглашался, потому что боялся короля и ляхов. Но потом «святейшаго патриарху взяша на рамена и опеку свою благочестивое войско (козаки) и гетман, глаголемый Петр Сагайдачный», и патриарх согласился. Он дал совет, чтобы православные сами избрали и представили ему кандидатов для занятия архиерейских кафедр в Киевской митрополии. А между тем пока происходило это избрание, Феофан не переставал раздавать свои благословенные грамоты городам и братствам. Так, 7 сентября он послал из города Белой Церкви, где, следовательно, тогда находился, благословенную грамоту жителям Львова, в которой восхвалял их ревность по вере, их школу и типографию и подтверждал все права Львовского братства как патриаршей ставропигии. Разослал потом грамоты жителям города Минска (в сентябре) и города Рогатина, благословляя в особенности и утверждая существовавшие там братства, также гражданам Перемышля (от 18 октября), убеждая их стоять твердо и непоколебимо в православной вере; подтвердил устав виленского Свято-Духовского братства и пр.

Когда лица для занятия архиерейских кафедр были избраны, Феофан решился совершить посвящение их с возможною осторожностию и тайною, так как не было испрошено на то дозволения от короля. Первым рукоположен был во епископа на кафедру Перемышльскую межигорский игумен Исаия Копинский. Это происходило 6 октября в Богоявленской церкви Киево-братского монастыря ночью, окна церкви были закрыты и завешены, богослужение совершалось тихо, при пении одного патриаршего певца Гавриила. В рукоположении Исаии вместе с патриархом принимали участие Болгарский митрополит из Софии Неофит, издавна уже пребывавший в Западнорусском крае, и Стагонский епископ Авраамий, как и сказано в настольной грамоте, данной тогда Исаии. Спустя три дня, 9 октября, в той же братской Богоявленской церкви и таким же точно образом посвящен был на митрополию Киевскую и Галицкую игумен Златоверхого Михайловского монастыря Иов Борецкий, бывший прежде ректором львовского училища и потом киево-братского. В числе кандидатов, избранных на архиерейские места, находился и знаменитый архимандрит виленского Свято-Духовского монастыря Леонтий Карпович и считался номинатом, или нареченным, именно на епископство Владимирское и Брестское. Но Леонтий лежал тогда в тяжкой болезни и не мог сам ехать в Киев, а послал только от себя на поклон патриарху в качестве послушника своего славного ученостию Мелетия Смотрицкого, не имевшего еще и пресвитерского сана. Несмотря, однако ж, на это, когда Мелетий приехал в Киев, то послы, прибывшие с ним из Вильны от тамошних православных панов и других обитателей с великими дарами к патриарху, упросили последнего посвятить и Мелетия в архиереи, и Феофан посвятил его на архиепископию Полоцкую при участии митрополита Иова и епископов – Исаии Перемышльского и Авраамия Стагонского. Само собою разумеется, что сначала Мелетий был рукоположен в диакона, потом во пресвитера и наконец во епископа, – это совершилось в продолжение семи недель, и следовательно, епископский сан получил Мелетий около половины октября, если допустить, что он прибыл в Киев к 15 августа или вскоре за тем. По крайней мере несомненно, что к ноябрю Мелетий возвратился уже в Вильну с именем архиепископа Полоцкого.

Здесь Мелетий уже не застал в живых своего «старшего», архимандрита Леонтия Карповича. Прошло шесть недель, как Леонтий скончался, но тело его еще не было предано земле. Мелетий, уже избранный на место скончавшегося в сан архимандрита виленского Свято-Духова монастыря, при первом же своем священнослужении в СвятоДуховской церкви 2 ноября совершил отпевание и погребение своего бывшего наставника и отца и произнес над ним Слово, которое вслед за тем было напечатано под заглавием: «Казанье на честный погреб пречестного и превелебнаго мужа, господина и отца, господина отца Леонтия Карповича, номината епископа Володимерского и Берестенского, архимандрита виленского през Мелетия Смотриского, см. (т. е. смиренного) архиепископа Полоцкого, владыку Витепского и Мстиславского, електа архимандрита виленского, отправованное в Вилни року от Воплощения Бога Слова 1620, ноября 2 дня». В приступе к этому «Казанью» Мелетий объяснял своим слушателям, что первой его духовной Беседе, которую он обязан по обычаю сказать им с церковной кафедры как их новый архипастырь, суждено быть Беседою сетования и скорби по случаю кончины их общего господина и отца. И, обращаясь к самому покойнику, говорил: «Ты, верно, дивишься, велебный и ныне уже блаженный господин мой и отец, что я, твой сын и слуга, принял на себя вести речь с этого для меня необычного, а твоего властного места... С этого места ты исполнял свое посольство к этим благочестивым людям, вверенное тебе Богом и Церковию. С этого места и я начинаю исполнять посольство к тем же людям, вверенное мне Богом и высшею церковною властию... Отсюда я приветствую тебя, господина моего и отца по духу, отсюда творю тебе и мой обычный сыновний поклон. Отсюда готов бы отдать тебе и отчет, как я исполнил данное мне тобою поручение, но верую, что теперь ты вместе со святыми все видишь в Боге, Которого созерцаешь лицом к лицу, и не нуждаешься в моем отчете... Лучше я приступлю, сколько достанет моего мелкого разума, к изображению твоих достоинств, отличавших тебя в жизни, вполне надеясь, что по твоей любви ко мне ты простишь слабости моего Слова...» В самом «Казанье» оратор сначала раскрывает мысль, что есть пять видов жизни и смерти, и именно: жизнь естественная – соединение души с телом и смерть естественная – разлучение души с телом; жизнь благодатная – единение человека с Богом, начинающаяся чрез таинство крещения, и смерть греховная – разлучение человека от Бога, совершающаяся чрез грех; жизнь чувственная, когда человек, отступив от Бога, живет для себя и для света, и смерть благочестивая, когда человек, умирая для греха, живет для добра и для Бога и делается ему жертвою духовною, благоприятною; жизнь житейская – мирская, которую составляют, по апостолу, похоть плотская, похоть очес и гордость житейская (Ин. 2. 16), и смерть уединения – удаление от всех мирских попечений и суеты и пребывание в Боге; наконец, жизнь славная, или живот вечный, и смерть геенская, или мука вечная. Разъяснивши довольно подробно все эти пять видов жизни и смерти, Мелетий сделал замечание, что из них угодны Богу только три вида жизни: жизнь естественная, благодатная и славная – и три вида смерти: смерть естественная, смерть благочестивая и смерть уединения, и затем начал прилагать по порядку каждый из этих видов жизни и смерти к жизни Леонтия Карповича. Такие искусственные рамки, видимо, стесняли проповедника, и он не избег натяжек и повторений в своем Слове. Леонтий, как видно из этого Слова, был сын священника и происходил из шляхетской фамилии; предки его и современные родичи жили в Пинском повете в своих поместьях. Когда ему не было еще и тридцати лет, он за свою приверженность к православию по проискам униатов взят был из обители в темницу и целые два года терпел всякого рода лишения, поношения, оковы, был влачим по судилищам, переводим из одного заключения в другое и явился непоколебимым исповедником и мучеником. «Свидетельством терпеливости этого святого исповедника и мученика, – говорил Мелетий, указывая на его гроб, – служат самые язвы, натертые оковами на этом честном теле, которое хотя уже шесть недель пребывает мертвым, но благодатию живущего в нем Пресвятого и Животворящего Духа остается неповрежденным и не издающим запаха». Изображая затем добродетели Леонтия как инока, как пресвитера, как архимандрита, Мелетий говорил, между прочим: «Вообще он был словом и делом инок-подвижник, хотя от природы был сложения очень слабого, здоровья очень плохого и надломлен во всех телесных силах двухгодичным заключением в оковах... Знают его высокие достоинства братия, которые с ним жили и которым он был вождем; знаете и вы, православные, которые близко видели его и которым он был учителем; знает, наконец, и вся Вильна, которая полна его добродетелями и в которой провел он все лета своей жизни... Учительскую свою обязанность он проходил ревностно и неусыпно как устно, так и писаниями, это известно не только вам, православным, постоянным слушателям его поучений, но и самим иноверцам... Ничто не удерживало его от Божественной службы и ежедневного приношения Бескровной Жертвы, как и от частого проповедания спасительного евангельского учения: ни слабость здоровья, ни поветрие, ни лютая непогода...» и пр. В заключение оратор приглашал своих слушателей благодарить Бога, даровавшего им и теперь взявшего от них такого настоятеля, отца, пастыря и учителя, и молить Господина жатвы, да пошлет на ниву Свою нового подобного делателя, и действительно излил пред Богом самую о том молитву. Это «Казанье» свое Мелетий посвятил Иову Борецкому, «митрополиту Киевскому, и Галицкому, и всея России», и в посвящении, подписанном 8 ноября, называл Леонтия Карповича другом и братом Иова, а самого Иова – оком и головою Русской Церкви и выражал благожелание, да сохранит его Бог для этой Церкви на многие лета, «во всякое богомерзской, скотско поныне в ней юродевшей, апостасии попрание и испразнение». Вместе с надгробным Словом Мелетия в Вильне тогда же было напечатано и другое небольшое сочинение, выражавшее скорбь православных об их великой потере, под заглавием: «Лямент (Плач) у света убоих на жалостное преставление... отца Леонтия Карповича». Не в одной Вильне так высоко ценили этого замечательного деятеля: не менее ценили его и в Киеве. Захария Копыстенский, архимандрит Киевской лавры, в сочинении своем, писанном в 1621 г., оставил о Леонтии следующий отзыв: «Блаженный Леонтий Карповичь, архимандрит виленский, муж богодухновенный, в языке греческом и латинском знаменито беглый, оборонца благочестия». А строгости монашеской его жизни отдавали справедливость даже ярые униаты.

Надобно признать, что православные сумели воспользоваться благоприятными обстоятельствами для поставления своих архипастырей. Польша была тогда крайне озабочена войною с Турциею. Гетман Станислав Жолкевский, перешедши с войском Днестр (2 сентября), устремился навстречу турецким и татарским полчищам, но не в силах был выдержать их натиска и, постепенно отступая, разбит был ими и сам погиб под Цецорою 7 октября. Татары вторглись в Подолию, разорили край и увели с собою множество пленных. Поляки пришли в ужас пред угрожавшею опасностию и облеклись в траур. В это-то время и начались в Киеве рукоположения православных архиереев. Король разослал послов к иностранным дворам с просьбою о помощи, но не получил ее ни от кого. Он поспешил созвать в Варшаве сейм в начале ноября, чтобы принять меры для спасения отечества. На этом сейме один из православных депутатов, чашник земли Волынской Лаврентий Древинский, сказал свою знаменитую речь, в которой, изобразив самыми яркими красками притеснения и бедствия, какие терпели православные в Литве и Польше за свою веру, смело говорил королю: «Теперь, конечно, в виду страшной опасности для республики, ваше величество едва ли не большую часть ратников потребуете от народа греко-русского исповедания. Но как же этот народ подставит свою грудь на защиту вашей державы, если останется неудовлетворенным в своих нуждах и просьбах? Как может он употреблять свои усилия, чтобы добыть вам вечный мир, не имея внутреннего мира и покоя в своем доме? Станет ли он искренно, с мужеством и ревностию гасить своею кровию горящие стены отечества, когда видит, что не хотят угасить пламени, от которого пылают его домашние стены?» В заключение Древинский просил короля именем всей своей братии сжалиться над православными, которые уже более двадцати лет на каждом сейме и сеймике напрасно умоляют о сохранении своих прав и вольностей; просил, чтобы по крайней мере митрополит и владыки униатские были в послушании Константинопольского патриарха, а церковные имения их если не вдруг, то по смерти их непременно были переданы законным владельцам, т. е. православным владыкам». В ответ на эту речь Древинского король вместе с сеймом вновь утвердил для успокоения православных сеймовую конституцию 1607 г. и обещался впредь раздавать церковные бенефиции согласно с нею. А в конституции 1607 г., как мы знаем, король запрещал всякое преследование и притеснение православным за их веру, предоставлял им полную свободу в отправлении богослужения, подтверждал все права и привилегии, дарованные им его предками, равно как и права православных братств, и удостоверял, что впредь будет давать православным православных владык, архимандритов и игуменов и им только раздавать церковные имения, назначенные для них издавна. Замечательно, что Древинский вовсе не упомянул в своей речи о новых православных владыках, уже тогда поставленных в Киеве, хотя, как писало впоследствии Свято-Духовское братство, православные намеренно известили об этих владыках своих послов, отправлявшихся на сейм, особою бумагою, которая и была прочитана в посольском коле, и поручили им довести до сведения короля и просить его, чтобы он утвердил православных владык своею инвеститурою. Вероятно, поступить так послы сочли неблаговременным. Король и сейм были озабочены тогда исключительно одним – изысканием средств к отражению врагов. Сейм утвердил все, что предложено было с этой целию королем, и, между прочим, постановил призвать на помощь и казацкое войско. А король еще с сейма поспешил отправить своего посла и письмо (от 10 ноября) к патриарху Феофану, прося его, чтобы он склонил запорожцев быть послушными королевской воле и двинуться на борьбу с врагами Речи Посполитой, о чем просил потом Феофана, конечно по соизволению короля, и епископ Краковский письмом из Варшавы (от 1 декабря).

Но если допустить, что в начале ноября, когда открылся сейм, посвящение православных иерархов в Киеве оставалось еще тайною для короля и других латинских и униатских властей, то вскоре за тем оно не могло не огласиться, потому что новый Полоцкий архиепископ Мелетий Смотрицкий, как только возвратился в Вильну из Киева, тотчас будто бы разослал универсалы о своем назначении в Полоцк, Витебск, Мстислав и по всей Полоцкой епархии чрез своих чернецов. А сам, поселившись в Свято-Духовском монастыре, как свидетельствовали впоследствии его враги, начал совершать службы будто бы в саккосе – что считалось в Киевской митрополии принадлежностию одних митрополитов – со всею торжественностию, к общей радости православных и изумлению униатов и латинян; ставил попов и диаконов не только для епархии Полоцкой, но и для Виленской, или митрополитской, считавшейся под властию униатского митрополита. В Вильне пронеслись слухи, быстро распространившиеся и по всей Литве и Белоруссии, что дело православных на сейме восторжествовало и уния уничтожена, что униатским митрополиту и епископам дано будет вознаграждение в Римской Церкви, а их места и имения король предоставляет православным митрополиту и владыкам, что митрополит Иов Борецкий будет в Вильну к празднику Богоявления (6 января) и находится уже недалеко от нее, в имениях князя Огинского, с несколькими сотнями казацкой конницы, намереваясь овладеть митрополиею, а Мелетий Смотрицкий тогда же будет в Полоцке. Многие униаты в Вильне до того были поражены, что хотели будто бы бросить унию и перейти в латинство. Все это происходило во время отсутствия униатского митрополита Велямина Рутского из Вильны и униатского архиепископа Полоцкого Иоасафа Кунцевича из Полоцка: оба они находились на сейме в Варшаве. Но лишь только возвратились они с сейма, то немедленно донесли обо всем королю. Весьма вероятно, что многое в означенных слухах было преувеличено, искажено или вымышлено самими доносчиками, как и утверждало впоследствии Свято-Духовское братство, но, повторяем, в таком виде дело было представлено королю, ревностному покровителю унии, и православным естественно было ожидать для себя горьких последствий.

Может быть, потому-то патриарх Феофан и счел за лучшее ускорить свой отъезд. В самом начале 1621 г., именно 5 января, он подписал настольную грамоту одному из поставленных им архиереев, доселе сохранившуюся в отрывке, может быть, самому митрополиту Иову Борецкому, а 7-го совсем распрощался с Киевом, прожив в нем девять с половиною месяцев, ровно столько же, сколько прежде пробыл в Москве. На прощание патриарх дал киевлянам еще одну, и последнюю, грамоту. В ней он благословлял всех благочестивых обитателей Малой России, и в особенности киевлян и членов Киевского братства, духовных и мирских, всякого возраста и состояния; выражал свою радость и благодарил Бога, что удостоился видеть знаменитый град Киев, процветающий благочестием, и слышать о других ревнителях истинной веры, давал наставление «не ослабевать духом и не скорбеть телом» среди искушений и притеснений от отступников, но быть благодушными и готовыми на прогнание врага, всего же более заботиться о взаимной братской любви и вновь утверждал киевское Богоявленское братство на вечные времена. В тот же день (7 января) Феофан прибыл в Трехтемировский монастырь, сопровождаемый святителями, казаками и множеством народа. Здесь прежде всего он вручил гетману Сагайдачному и всему войску запорожскому свою грамоту, в которой убеждал их исполнить волю короля, идти на войну против турок и, между прочим, говорил: «Эта ваша покорность и знатная услуга может до того угодить королю, что он согласится признать и утвердить восстановленную мною вашу русскую иерархию, разумею митрополита и епископов, посвященных мною на место отпавших от Константинопольского престола». Потом посвятил трехтемировского архимандрита Иезекииля (Иосифа) Курцевича на епископство Владимирское и Брестское. Из Трехтемирова до самой границы патриарха провожали сам гетман Сагайдачный и до трех тысяч казаков вместе с святителями и множеством дворян и духовенства. На четыре дня Феофан остановился в городе Белой Церкви и поставил здесь чернчицкого игумена Исаакия Борисковича на епископство Луцкое и Острожское. Из Белой Церкви направился в имение православного князя Стефана Четвертинского, город Животов, прогостил здесь три дня, потому что зима была очень лютая, и посвятил игумена мелецкого Паисия Ипполитовича на епископство Холмское. На Пинское же епископство не поставил нового святителя, а назначил грека Авраамия, епископа Стагонского. Из Животова приехал, наконец, в пограничный город Буш, где и простился со всеми провожавшими его и отправился с валахами в город Яссы. Прощание было весьма трогательное, так что и святители, и гетман, и все войско плакали. Патриарх стал на городской площади и долго поучал святителей и мирян держаться твердо православия и любви и с покорностию переносить гонения и скорби; читал разрешительную молитву, тогда как все преклонили пред ним головы и пали ниц на землю; снял с казаков грех, тяготивший их совесть и состоявший в том, что они недавно ходили с польским королевичем Владиславом на единоверную Москву, и убеждал их впредь не ходить на Москву.

Прощаясь с Западнорусским краем, патриарх Феофан оставил свою грамоту и всем православным, в нем обитавшим. Здесь, призывая на православных Божие благословение, он прежде всего изрекал анафему на всех владык, отступивших от православия в унию, как уже умерших, так и живых, которых перечислял по именам, равно и на мирян, упорно пребывавших в отступничестве и унии. Потом извещал, что он, по уполномоченности от Константинопольского патриарха и имея при себе его экзарха и двух благочестивых архиереев, поставил для Киевской митрополии православных митрополита и епископов, которых также перечислил поименно, и убеждал оказывать им всякую честь и послушание в делах церковных как истинным пастырям. Далее завещевал, чтобы русские епископы в случае смерти митрополита по трудности сношений с Цареградским патриархом сами поставляли нового, законно избранного митрополита, а последний уже после, когда окажется удобным, испрашивал себе патриаршее утверждение и чтобы учрежденные теперь по разным городам Западной России ставропигии Цареградского патриарха по невозможности постоянных сношений с ним оставались в подчинении своим епархиальным архиереям во всех делах и судах церковных. Наконец, объявлял всем, что он заметил в Малой России несколько церковных обычаев, противных благочестию, и потому вместе с находящимися при нем архиереями и многими другими духовными лицами определил исключить эти обычаи из Церкви и запретить. Первый из них состоял в том, что мирян причащали чрез троекратное подаяние им Святых Даров лжицею из потира с отдельным произношением имен Отца, Сына и Святого Духа, – патриарх повелевал причащать мирян только чрез единократное подаяние им Святых Даров лжицею. Второй – в том, что по местам причащали не частицами от Агнца, а частицами, изъятыми из других просфор. Третий – в том, что праздновали десятую пятницу (по Пасхе) как особый праздник. Четвертый – в том, что совершали на поминальной неделе поминовение усопших на их могилах с музыкою и кормами, – патриарх повелевал поминать покойников только молитвами в церквах и милостынями. Пятый – в том, что при венчании давали новобрачным пить какое-то питье с пением каноника: «Тело Христово приимите». Эту последнюю свою грамоту патриарх поручил митрополиту Иову обнародовать по всем церквам Киевской митрополии для всеобщего сведения.

Когда патриарх Феофан совсем выехал из пределов Польского государства, в генваре ли или в феврале, с точностию неизвестно. Но в марте он уже находился в Валахии, и от 12 марта писал к Московскому патриарху Филарету Никитичу: «Ведомо тебе буди, пресвятейший владыко, что мы вашими св. молитвами, и милостию благочестивого царя, и помощию всеблагого Бога освободились от сопротивных вашей вере; вместе с воинскими людьми киевляне проводили нас до рубежа волошского, и ныне пребываем в Волохах, величая державу царствия вашего».

II

Восстановление патриархом Феофаном православной иерархии в Западной России было тяжким ударом для унии и угрожало ей неприятными последствиями. Почему униатский митрополит Рутский с своими клевретами решился в самом начале подорвать всякое значение этой иерархии. Он старался убедить короля, что Феофан вовсе не патриарх, а самозванец, обманщик и шпион турецкого султана, и что поставленные Феофаном епископы тоже самозванцы, изменники и возмутители народа. Поступок крайне недобросовестный! Феофан был тогда несомненно Иерусалимским патриархом. Ни в Москве, ни в Южной России никто не сомневался в его патриаршеском достоинстве. Об этом свидетельствовала грамота Цареградского патриарха, которую имел у себя Феофан и всем показывал; свидетельствовали экзарх Цареградского патриарха Арсений, лично находившийся при Феофане в Киеве, и другие греки. Да и сам Рутский знал и был убежден, что Феофан не самозванец, а истинный патриарх, потому что, когда впоследствии Смотрицкий перешел в унию, Рутский принял его как архиепископа и признал действительным его архиерейское посвящение от Феофана, как признал и папа. А между тем не устыдился теперь уверять короля, что Феофан – самозванец, самозванцы и поставленные им архиереи, и в начале февраля 1621 г. успел выпросить у короля грамоты и универсалы, которыми повелевалось схватить этих самозванцев, изменников и бунтовщиков. Канцлер Лев Сапега, к которому грамоты присланы были для приложения к ним печати, от 9 февраля писал Рутскому: «В тех грамотах и универсалах его королевской милости некоторые вещи мне не понравились. Во-первых, в них написано, будто Смотрицкий и Борецкий по предварительному соглашению с самим султаном турецким посвящение получили от того самозванца, который себя патриархом Иерусалимским называет: уж трудно обличить их, сговаривались ли они с самим турецким султаном! Нужно было попросту написать так, как я написал (значит, грамота первоначально составлена была еще прежде, может быть, в генваре). Другая вещь: их велено ловить. И это мне не нравится, потому что, не обличивши, трудно каждого хватать. Важнее же всего, как бы это не повело к большому возмущению и кровопролитию. Да и на запорожских казаков нужно оглядываться, чтобы они не сделали нам чего худого, потому что тот самозванец находится между ними (значит, или Феофан тогда еще не выехал из пределов польских, или канцлер не знал о его выезде). А у них сила много значит, и они высоко чтят его и чуть-чуть не благоговеют пред ним, как пред Богом. Поэтому хотя мне тех документов не следовало бы утверждать печатью, однако я приказал приложить печати. Только прошу вашу милость, чтобы ваша милость осторожно и не торопясь пустили в ход эти грамоты». Совет канцлера был принят: рассылку грамот приостановили и решились прежде, хотя для соблюдения формы, обследовать дело и обличить виновных. Король прислал в Вильну (4 марта) несколько сенаторов. Они имели свои заседания в продолжение трех дней, призывали к себе многих лучших людей, духовных и светских, а также земские и городские власти и выслушивали их показания. Наконец, донесли королю, что виною всех смут в народе какой-то Смотрицкий, который назвал себя владыкою Полоцким, ставил попов не только для Полоцкой епархии, но и для митрополии и отправлял публично в Вильне все архиерейские служения, рассылал свои универсалы по разным странам великого княжества Литовского, объявляя, что теперешние (т. е. униатские) митрополит и владыки прокляты, а на их места поставлены новые (т. е. православные). Митрополит Рутский с своей стороны позвал (12 марта) Смотрицкого на духовный суд по жалобам Полоцкого архиепископа Иоасафа Кунцевича и виленского троицкого архимандрита Льва Криушы, или Кревзы: первый жаловался, что Смотрицкий незаконно отнимает у него епархию, ставит в нее попов, шлет в нее свои универсалы, которыми возмущает против него духовную паству; последний – на то, что Смотрицкий называется архимандритом, тогда как в Вильне может быть только один архимандрит, и этот архимандрит – он, Кревза. Прошло три дня (19 – 21 марта), в которые Смотрицкий должен был лично явиться на суд. Смотрицкий не явился, считая себя вовсе не подсудным униатскому митрополиту, и Рутский приговорил, что Смотрицкий вовсе не епископ, а если посвящен, то посвящен незаконно, и предал его проклятию. И вот после этого-то уже, когда Смотрицкого будто бы обличили в вине судом светским и духовным, король и повелел обнародовать следующий универсал (от 22 марта): «Объявляем, что какой-то Смотрицкий и Борецкий, как они сами себя называют, и некоторые другие из наших подданных, сговорившись с подданным турецкого государя, врага христианской веры и нашего, вновь идущего на нас войной, дерзнули без воли, ведома, одобрения и позволения нашего принять от того самозванца, якобы Иерусалимского патриарха, присланного в наш край шпионом, посвящение на митрополичью кафедру и другие должности русского вероисповедания. А все это делалось внушениями, советами, помощию и средствами некоторых виленских мещан из среды магистрата и других, которые часто посылали свои послания к тому обманщику. Они при большом стечении народа и попов виленских отправляли Смотрицкого в Киев, а потом рукоположенного псевдовладыкой ввели в Вильну, приняли его, складчиной доставили ему содержание, помогали ему пользоваться принадлежностями присвоенного им себе титула в церкви и других местах, с пышными церемониями и в одеждах, ему не свойственных, подчинялись его правлению, приказаниям и теперь содержат его, помогают ему и во всем подражают. Затем, возмутив некоторых других из наших подданных между казаками и людьми разных сословий, отклоняют их от должного повиновения, что в случае объявления войны может произвесть бунт и подвергнуть государство величайшей опасности. Посему, заботясь о поддержании нашей королевской власти, приказываем нашим верным подданным разведывать, где находятся эти подозрительные люди, хватать их вместе с их товарищами, как шпионов и возмутителей республики, заключать в темницы и по мере вины наказывать в урок всем шпионам и изменникам Речи Посполитой». Таким образом, гнев короля обрушился не только на православных владык, но преимущественно на православных граждан Вильны, членов Свято-Духовского братства, столько ненавистного Рутскому, так как они будто бы были всему виною и всех возмущали, даже казаков, между тем как казаки-то и упросили патриарха Феофана посвятить русским новых архиереев и всю ответственность приняли на себя. Но казаков боялись, а с беззащитными гражданами Вильны надеялись свободно расправиться.

В Вильну пришел универсал 24 марта, в Лазареву субботу, и тотчас был опубликован. С понедельника Страстной седмицы начали хватать самых богатых и знатных православных купцов города, тащили их в ратушу, которая обыкновенно на эту Великую неделю запиралась; здесь допрашивали их, подвергали пыткам и одних сажали на ратушу, других под ратушу, в подземную темницу. Членов ратуши, которых заподозрили в приверженности к православию, иных отставили от лавицы, других подвергли аресту в самой ратуше. У ремесленников отбирали ключи от их привилегий и общих касс, а которые не хотели отдавать, тех принуждали пытками и как изменников исключали из цеховых сходок. И эти преследования и истязания продолжались всю Страстную седмицу. На улицах Вильны раздавались вопли и стоны православных. Некоторые из заключенных просили, хоть на короткое время, освобождения из темницы, чтобы в такие дни побывать в церкви, исповедаться и приобщиться Святых Тайн, и предлагали за себя в заложники своих жен, детей, но напрасно. На Свято-Духовский монастырь делали нападения; в ограду его бросали камни, горящие поленья, стрелы. В скорби и слезах встретили православные великий праздник Воскресения Христова и провели всю Светлую седмицу. Такое жестокое и, по убеждению православных, совершенно несправедливое гонение только еще усиливало в них приверженность к тем, из-за кого они страдали, и ненависть к гонителям-униатам. Патриарх Феофан, которого король назвал самозванцем и шпионом, сделался предметом особенного уважения.

Его изображение, как святыню, вывесили на стенах Свято-Духова монастыря, на Большой улице, в виде хоругви. А один из братчиков, Евстратий Жиловский, нарочно отправился в Немецкую землю, отпечатал там множество этих изображений, открыто привез их в Вильну, нанял особую лавочку и даром раздавал и раздал все православным, как святыню.

Мелетий Смотрицкий, который в продолжение гонения на православных в Вильне сумел уберечься за стенами своего монастыря, отнюдь не переставал, как уверяли униаты, совершать архиерейские священнослужения и рассылать свои послания по епархии Полоцкой и в то же время писал в защиту православных сочинение, которое Свято-Духовское братство издало от своего имени под заглавием «Verificatia neiwinnosci» («Оправдание невинности») сряду два раза – в начале апреля и в половине июня. Для показания невинности своей и вообще православных братство говорило: а) что оно не прежде вошло в сношения с патриархом Феофаном, как уже после того, когда сам король написал к нему, дозволил ему пребывание в своих владениях, приглашал его даже к своему двору, и что не одни православные признавали Феофана патриархом, но и сам король и его сенаторы, духовные и светские, для очевидности в конце напечатаны самые их письма к Феофану; б) что Феофан был действительно патриарх, а не самозванец, имел грамоту и уполномоченность от Константинопольского патриарха, был не враг, а благожелатель Польши, как свидетельствует его грамота к казакам, обе эти грамоты патриархов также напечатаны в книге, и в) что, наконец, православные, испрашивая себе у Феофана посвящение митрополита и епископов, вовсе не думали оскорблять короля, нарушать его право патронатства по отношению к православной иерархии в Литве и Польше; они испросили себе у патриарха только то, о чем могли просить и что он мог дать им на основании церковных канонов, но потом имели намерение испросить инвеституру и утверждение своим новым владыкам и от короля и вполне надеялись получить просимое на основании торжественных обещаний короля, выраженных в сеймовом постановлении 1607 г. и других, тут напечатаны церковные каноны, относящиеся к делу, и постановления польских королей, сеймов, трибуналов в пользу православных. Затем братство излагало в книге свои жалобы на те несправедливости и обиды, какие терпели православные от униатов, особенно в Вильне, и довольно подробно объясняло, что Литовская уния вовсе не похожа на Флорентийскую. Тогда, говорило братство, обе Церкви, Римская и Греческая, соединились на правах равенства: латинянин точно так же мог называться униатом в отношении к греку, как грек в отношении к латинянину; обе стороны оставались при своих пастырях и при своих членах веры. Литовские же униаты отступились от своего законного патриарха и подчинились папе; отступились и от православных верований и приняли латинские; обязались содержать все, что постановлено не только на Флорентийском, но и на Тридентийском Соборе, для доказательства в книге напечатана самая присяга, произнесенная Потеем и Терлецким в Риме. Безмолвствовать в виду такой книги униаты не могли, и завязалась в Вильне жаркая литературная полемика между двумя монастырями – православным Свято-Духовским и униатским Троицким. В ответ на эту книгу троицкие монахи скоро издали свою книгу под названием «Sowita wina» («Сугубая вина»), сочиненную будто бы самим митрополитом Рутским. Здесь доказывалось, что схизматики, т. е. православные, и их новые архиереи очень виновны. Они нарушили королевское право патронатства, или подаванья, потому что должны были наперед, еще до посвящения своих владык, испросить им у короля инвеституру и утверждение; король подает не одни церковные бенефиции или имения, но и самые церковные достоинства. Несмотря на все письма короля и его сенаторов к Феофану и на все церковные каноны и гражданские привилегии, дарованные в Литве схизматикам, они не должны были принимать посвящение от этого чужеземца, так как и Константинопольский патриарх не имеет никаких прав в Литовско-Русском крае, а имеет их один папа, верховный пастырь всего христианства. Схизматики посвятили своих владык вопреки церковных правил на кафедры, еще занятые (т. е. униатскими владыками). Схизматики несправедливо жалуются на обиды и притеснения от униатов, напротив, сами причиняют им разные обиды словом и делом. Нехорошо поступил Смотрицкий, а униаты поступают хорошо. Против этой книги, изложенной в двенадцати небольших отделах, Свято-Духовское братство скоро издало новое сочинение Смотрицкого, под именем «Obrona verificaciey» («Защита оправдания»), в котором автор по порядку разбирал и опровергал одну за другою все двенадцать глав рассматриваемого им сочинения. Троицкие монахи с своей стороны не замедлили выпустить в свет две новые брошюры, из которых одна была названа «List do zakonnikow monast. Sw. Ducha» (напечатана в августе), а другая «Examen Obrony». Здесь уже начались прямая брань, насмешки и упреки, направленные против Свято-Духовского братства, и особенно против Смотрицкого. Братство порицали за то, что оно несколько лет назад отказалось, к стыду своему, от публичного диспута с униатами, на который прежде само же изъявило согласие; также за то, будто братство возбуждает казаков обращаться к королю с дерзкими требованиями и пр. Смотрицкому подробно припоминали его прежние сношения с вождями унии, его склонность к унии, ревность о ней и называли его изменником, честолюбцем и пр. Полемика перешла и в следующий, 1622 г. В начале февраля Свято-Духовское братство напечатало брошюру «Elenchus pism uszczypliwych» («Опровержение едких писем») и при ней другую «Appendix nа Examen Obrony verificaciey». Тут Смотрицкий называл своих противников невеждами и недобросовестными, наполнившими свои книжки ложью, клеветами и всем, что могла внушить слепая ненависть, опровергал эти клеветы одну за другою и снова отстаивал дело православных – посвящение их митрополита и епископов. «Вы спрашиваете, – говорил он, между прочим, – искали мы духовных кафедр? Отвечаем: искали, потому что уже 26 лет они оставались праздными, будучи заняты нашими апостатами. Спрашиваете: приняли наши духовные вожди посвящение от того гречина? Отвечаем: приняли от Иерусалимского патриарха Феофана, ибо Церковь наша Русская не могла жить без духовных, как тело без души. Спрашиваете: позволял ли посвящаться от него король своими письмами? Отвечаем: теми письмами, которые он писал к патриарху, не запрещал и не позволял, но своими королевскими обещаниями, повторенными на нескольких сеймах, дать нам архипастырей, посвященных нашим патриархом, позволял... Спрашиваете, наконец: позволил король нашим епископам занять их епископские кафедры? Отвечаем: не позволял, но они и не занимают этих кафедр, а спокойно ожидают, полагаясь на милость короля» (л. 9). На книгу Смотрицкого «Elenchus» в том же году издал свой «Antelenchus» настоятель Троицкого монастыря Анастасий Селява. Он, впрочем, не входил в подробности и остановился только на главных обвинениях против унии, изложенных в книге противника, и старался доказать верховную власть папы над всею Церковию, состоятельность унии и несостоятельность схизмы – православия.

Какое действие имел королевский универсал против православных, архиереев и мирян, в других местах, кроме Вильны? Все эти архиереи после прощания с патриархом Феофаном в городе Буше возвратились в Киев вместе с войском запорожским, и одни до времени проживали в Киеве, например епископ Исаия Копинский на подворье Межигорского монастыря, другие же, вероятно, в своих прежних монастырях. А в Киеве и вообще в тамошнем крае под охраною казаков православные владыки могли быть безопасными от всяких нападений. Мало того, митрополит Иов, если верить униатскому свидетельству, действовал даже слишком смело. «Он в то самое время, когда по городам прибивались для опубликования королевские универсалы, чтобы его схватить, прибивал также свои указы, чтобы священники ехали к нему на Собор, и имел в Киеве Собор с священниками, а в Житомире Собор с дворянами». Но если владыки православные ничего тогда не потерпели, зато преданные им миряне, особенно в тех местах, где некому было их защищать, потерпели весьма много. В 15-й день мая митрополит Иов вместе со всеми своими архиереями подал протест на митрополита и епископов униатских за то, что они возмущают народ против православных владык, законно поставленных Иерусалимским патриархом Феофаном, и преследуют православных. В протесте этом после указания на недавнее гонение, какому подверглись православные в Вильне, говорилось: «В Могилеве, Минске и Орше (у православных) отобраны церкви; в Перемышле умерщвлены в тюрьме 24 человека мещан; в Ярославле, Кременце, Гродне и Пинске отняты церкви; в Бресте Дорофея с братьями вбросили в колодезь; в Красноставе ворвались в каменную церковь и многих в церкви убили; то же сделали в Сокале, Бельске и Бусне, и взрослых без покаяния предавали смерти, а детей без крещения».

Более всех униатских владык неистовствовал Полоцкий архиепископ Кунцевич. В течение трех лет, как мы уже упоминали, он умел носить личину, так что полочане не могли с точностию решить для себя, униат он или православный. И потому, когда сделалось известным, что в Киев прибыл Иерусалимский патриарх Феофан, знатнейшие из них пришли к своему владыке и просили его, если он действительно православный архиерей, каким он выдает себя, отправиться вместе с ними и на их счет к Иерусалимскому первосвятителю для принятия от него благословения. Кунцевич изъявил свое согласие. Весть об этом пронеслась по городу и обрадовала народ. Но когда все приготовления к дороге были кончены и оставалось только ехать, Кунцевич внезапно отказался. Этим он оттолкнул от себя полочан: они увидели в нем обманщика. А когда вслед за тем в Полоцк поставлен был патриархом Феофаном новый архиепископ, Мелетий Смотрицкий, и прислал сюда свое архипастырское послание, полочане решительно отказались повиноваться Иоасафу Кунцевичу и признали своим владыкою Мелетия. Кунцевич, находившийся тогда на сейме в Варшаве, выпросил себе у короля пред возвращением в епархию увещательные грамоты к непокорным. С этими грамотами явился он в полоцкую городскую ратушу, сопровождаемый всеми духовными и светскими властями и самим воеводою, по приказанию которого туда же собрались и все жители города. По прочтении королевских грамот Кунцевич всенародно сознался, что он униат, покоряется Римскому престолу, и спросил полочан: будут ли и они и хотят ли быть такими же? Ему отвечали: мы не униаты и никогда не будем униатами. И со всех сторон раздались крики: смерть обманщику, смерть гонителю веры, смерть душехвату. Народ с яростию бросился в ратушу, мужчины и женщины, с камнями и оружием в руках, и власти едва могли спастись сами и спасти архиепископа. С этого времени и начались открытые гонения Кунцевича против православных в Полоцке, подобные тем, какие и прежде происходили в Могилеве и некоторых других местах его епархии. Уже 9 февраля 1621 г. канцлер Лев Сапега писал к униатскому митрополиту Рутскому: «Не один я, но и другие весьма осуждают то, что ксендз владыка Полоцкий слишком жестоко начал поступать в делах веры и очень надоел и омерзел народу как в Полоцке, так и везде. Давно я предостерегал его, просил и увещевал, чтобы он так жестоко не действовал, но он, имея свои соображения, более упрямые, нежели основательные, не хотел слушать наших советов. Дай Бог, чтобы последствия его распоряжений и суровых действий не повредили Речи Посполитой. Ради Бога прошу вашу милость, вразуми его, чтобы он прекратил и оставил свою суровость в этих делах и скорее добровольно уступил могилевцам их церкви, не дожидаясь того, чтобы они сами и без просьбы отобрали их у него... Пожалуйста, ваша милость, держи его на вожжах». К июню месяцу 1621 г. в Полоцке уже все церкви и монастыри были отняты у православных Кунцевичем, как свидетельствует подлинная запись одного из полоцких православных дворян, Ивана Стабровского, которою он отдавал (10 июня) своим единоверцам по этому случаю дом брата своего в Полоцке для отправления там православного богослужения. То же самое повторилось и в Витебске. Три года жители Витебска признавали Кунцевича своим архипастырем, потому что, как объяснили они впоследствии, он не делал ни малейшей отмены ни в обрядах, ни во всей старожитной вере греческого закона; напротив, все отправлял по правилам святых Соборов и святых отцов. Но когда в Витебск принесена была каким-то монахом Сильвестром грамота Мелетия Смотрицкого, в которой он объявлял себя законным архиепископом Полоцким, поставленным от патриарха, а Кунцевича называл отступником; когда грамота эта прочитана была пред народом в ратуше, тогда жители Витебска отказались от повиновения Кунцевичу и признали своим владыкою Смотрицкого, о чем и составили письменный акт, а затем отобрали из-под ведения Кунцевича все свои церкви. Кунцевич явился лично в Витебск, приказал прочитать пред народом в присутствии светских властей те же самые королевские грамоты, которые читаны были в Полоцке, и также возбудил против себя взрыв ненависти в слушателях: они побросали свои шапки в кучу, что служило знаком клятвы на смертоубийство, и тут же едва не умертвили Кунцевича. Несмотря на такое раздражение, Кунцевич чрез несколько времени при содействии светских властей вновь отнял у православных Витебска все их церкви.

Казаки оставались единственною защитою для православных. В казаках на ту пору крайне нуждалось польское правительство. Многочисленное турецкое войско (до 300000) уже перешло Дунай и приближалось к Хотину. Король послал к казакам ксендза Оборницкого и поручил ему склонить их на свою сторону всякими обещаниями. Ксендз, исполнив поручение, писал к королю из-под Киева от 21 июня 1621 г., что казаки присягнули на верность ему в числе 40000, но под условием, чтобы исполнено было их желание, т. е. чтобы митрополит Борецкий и другие владыки, посвященные патриархом Феофаном, были утверждены в своих достоинствах, а если этого не будет, то гетман (наказный) Бородавка грозил забрать всю шляхту в неволю и сказал: «Пред войском запорожским трепещет Польша, Турция и целый свет». Затем и главный гетман всего войска запорожского Сагайдачный, по словам униатов, «приехав с каким-то чернецом, подал королю от имени казаков просьбу на письме... Казаки предлагали свои услуги под условием, если они получат то, чего просят». А в просьбе своей они настаивали, чтобы униатские владыки были свергнуты, православные же утверждены на своих епархиях. Король, конечно, дал обещание, и в августе гетман Сагайдачный с своими сорока тысячами казаков был уже у Днестра. Между тем в половине августа, когда казаки находились уже в походе, в Варшаве открылся наконец вальный сейм, который назначен был на июль. Явились на сейм депутаты и от православного духовенства, в числе их и епископ Владимирский Иосиф Кунцевич, и от всего запорожского войска и представили ту же самую просьбу, с которою недавно обращался к королю гетман Сагайдачный. Король по обычаю не хотел исполнить своего обещания православным, но и дать им решительный отказ опасался. Потому велел объявить, что так как сейм теперь созван короткий, ради одних вопросов по военному времени, то обсуждение просьбы православных отлагается до следующего сейма, а теперь для предварительного рассмотрения ее назначается особая комиссия. Такое решение, хотя и не отнимало надежду у православных, не могло не огорчить их, и особенно казаков, тем более что последние честно исполнили принятое на себя пред королем обязательство: они храбро сражались против турок и были главными виновниками победы, одержанной польским войском под Хотином и окончившейся заключением мира (8 октября). Недовольство казаков и недоверие к королю скоро выразилось. Когда Сагайдачный, тяжело израненный в битве, возвратился в Киев (около 14 ноября), где имел собственный дом, казаки, обыватели киевские, подали ему, гетману, и всему запорожскому войску просьбу, в которой, между прочим, говорили: «Старайтесь о митрополите православном и о церкви св. Софии, чтобы быть ему под благословением патриаршим... смилуйтесь о свободе угнетенных братьев наших и православных церквей во Львове, Перемышле, в Бресте, Вильне, Могилеве и во всем королевстве польского короля и сами промышляйте о христианстве. А чрез своих послов, которых мы посылаем до короля, мы никогда ничего не добьемся, ибо ляхи издавна привыкли больше обольщать нас хитростию и обещаниями, нежели исполнением обещания». Как бы в ответ на это гетман и все запорожское войско вписались в киевское Богоявленское братство и таким образом открыто приняли на себя обязательство быть покровителями и защитниками православия во всем крае. Король думал задобрить казаков. По ходатайству королевича Владислава, бывшего главным вождем польской рати и свидетелем храбрости казаков под Хотином, Сигизмунд III прислал гетману и всему запорожскому войску свою похвальную грамоту (от 12 генваря 1622 г.) за их военные подвиги и вместе – четыреста тысяч битых талеров для раздачи войсковой черни, четыре тысячи червонцев гетману с старшинами и особо гетману – королевскую хоругвь, булаву в три тысячи талеров и цепь в пятьсот талеров. Сагайдачный благодарил короля за милость и подарки письмом от 15 февраля, но тут же жаловался на польских магнатов-помещиков, которые во время его отсутствия с войском делали крайние притеснения прочим казакам, оставшимся дома. А вскоре, когда убедился, что ему уже не поправиться от болезни, отпуская королевского врача, который приставлен был к нему королевичем Владиславом еще под Хотином, Сагайдачный в последний раз написал королю в конце марта и просил, чтобы король запретил польским панам на Украине притеснять народ казацкий и чтобы особенно не восстановлял унии и предоставил православным держаться своих древних апостольских и отеческих догматов и преданий. Между тем, готовясь к смерти, Сагайдачный делал последние свои распоряжения на пользу православной Церкви: он пожертвовал несколько тысяч на киевский братский Богоявленский монастырь и его училище, отказал полторы тысячи червонных золотых «на школу братства Львовскаго, на науку и на цвиченья бакалавров ученых», определил вклады и другим православным монастырям, церквам и школам и в исполнители своего духовного завещания избрал самого митрополита Иова и будущего своего преемника в гетманстве Олифера Голуба. Скончался доблестный муж 10 апреля и погребен митрополитом Иовом в Киево-братском монастыре при церкви училища.

Хотя король не исполнил на сейме 1621 г. своего обещания казакам, но под охраною их митрополит Иов свободно совершал действия своего управления Церковию. Еще в том же году, только после Хотинской победы, он созывал Собор, на котором и держал с своими сопастырями «советование о благочестии». Совещались именно о том, как сохранять и распространять в западнорусском народе веру и догматы Восточной Церкви и что делать, чтобы впредь у этого народа православные митрополиты и епископы не прекращались. С этою целию составлены были 24 правила, в которых, между прочим, говорилось: а) прежде всего митрополит, епископы, архимандриты, игумены и вообще все духовенство должны очиститься от грехов и жить целомудренно и свято и по правилам церковным управлять самими собою, церквами и монастырями; б) должны искренно, от всего сердца любить веру Восточной Церкви и патриархов и быть готовыми умереть за эту веру; в) должны ревностно проповедовать ее в церквах, и по домам, и на всех местах, как сами, так и чрез своих учеников, и повсюду явственно возвещать, что вера Восточной Церкви есть истинная и спасение в ней несомненное, а в Римской Церкви и в других сборищах, от нее происшедших, нет истинной веры и невозможно достигнуть спасения; г) на иерейство посвящать достойных и несомненных ревнителей благочестия даром, а не из корысти; д) возбуждать и приготовлять к святому мученичеству как самих себя, так и мирян, чтобы радостно переносили за веру расхищение своих имуществ, притеснения от властей и оковы и вкушали самую смерть; е) писать и печатать в защиту православия книги, но только прежде напечатания представлять их на рассмотрение и одобрение мужам богомудрым; ж) созывать по церковным правилам Соборы, на которых епископы прежде сами должны себя исправлять, а затем устроять и то, что относится к духовному клиру и мирянам; з) учреждать по городам школы и братства; и) поставить в Черкасах епископа; и) стараться заблаговременно о достойных и премудрых преемниках и иметь их в готовности, чтобы архиерейские кафедры тотчас же замещались, как только сделаются праздными, и преемство епископов не прекращалось; к) не гневаться на младших и низших степенью, если бы они архиереям и другим начальникам что-нибудь напоминали или от чего их предостерегали; л) послать к Константинопольскому патриарху за благословением, помощью и советом; равно и на святую гору Афонскую, чтобы вызвать и привезти оттуда преподобных мужей русских: блаженного Киприана и Иоанна прозванием Вишенского и прочих, процветающих жизнию и благочестием, а также и впредь посылать русских, расположенных к благочестию, на Афон как в школу духовную; м) если уже нельзя обращать самих папистов и их исчадие, т. е. ариан, евангеликов, лютеран, то по крайней мере всеми мерами стараться об обращении русских, отступивших от православия, и особенно дворян, которые по отступлении сильно вредят своим бывшим единоверцам.

Совещаясь с своими сопастырями о нуждах Церкви, митрополит Иов к концу того же года (15 декабря) обратился с окружною грамотою и ко всей своей духовной пастве. Здесь он напоминал, что нет места в державе польского короля, где бы в течение уже 27 лет апостаты – униатские владыки не возбуждали короля и других начальников против верных и невинных его подданных – православных и не подвергали их самым тяжким гонениям, что эти апостаты несправедливо домогаются быть отцами и пастырями русского народа, когда сами отступили от верховного пастыря и отца, Константинопольского патриарха, возродившего всю землю Русскую святым Крещением, и что последовать им – значит смертельно согрешить и вместе с ними подпасть вечному проклятию. А потому, кто устоял против унии, тот должен благодарить Бога, а увлекшиеся ею должны покаяться и возвратиться в лоно матери Церкви. Теперь время к тому самое благоприятное, так как Господь послал Западнорусской Церкви свое благословение от святого града Иерусалима. Теперь русские имеют для всех своих епархии православных епископов, законно поставленных, и в важнейших своих духовных нуждах могут притекать «до богоспасаемого места Киева, второго русского Иерусалима», к своему «властному святителю» – митрополиту.

Надобно сознаться, что после сейма 1621 г. само польское правительство, по-видимому, стало несколько внимательнее и справедливее относиться к просьбам и жалобам православных. Члены виленского Свято-Духовского братства били челом королю, чтобы он приказал расследовать все, в чем они обвиняются и за что недавно осудил их местный городской суд, и давали обещание оправдаться и доказать свою невинность. Вследствие этого король прислал в Вильну свою грамоту от 22 генваря 1622 г. Здесь прежде всего довольно подробно перечислялись вины свято-духовских братчиков, состоявшие в том, что они: а) построили себе без позволения короля и благословения митрополита Иосифа Рутского Свято-Духовскую церковь и самовольно отправляют в ней свое богослужение; б) избирают себе церковных старост из шляхетного или дворянского сословия, тогда как и дворяне могут в королевских городах только покупать себе пляцы и домы, но не имеют права строить церквей без королевского разрешения; в) отняли у Свято-Троицкого монастыря привилегии, дома и пляцы, издавна наданные ему, и незаконно присвояют своему Свято-Духовскому монастырю; г) возмущаются против назначенного королем митрополита Рутского и привлекают его к ответственности в трибунальный и другие светские суды, которым он по своему духовному сану не подлежит; д) признали за Иерусалимского патриарха турецкого шпиона и выпросили себе у него без позволения короля нового митрополита и епископов; е) печатали в своей типографии книги, оскорбительные для королевского величества. Потом король говорил в грамоте, что во внимание к просьбе челобитчиков и для предотвращения смут в Вильне он назначил и посылает туда особую комиссию из своих панов, рад и урядников, наполовину католиков и униатов и наполовину православных, и уполномочил их выслушать обвиняемых со всею подробностию, виновных покарать и порешить это дело окончательно. Что сделала эта комиссия, не знаем, но важно здесь то, что король уважил просьбу православных и хотел дать им суд беспристрастный, назначив в состав судной комиссии наполовину их единоверцев.

Еще знаменательнее были действия канцлера литовского Льва Сапеги, который, казалось, принял на себя роль открытого апологета православных против унии. Он и прежде неоднократно напоминал Полоцкому архиепископу Иоасафу Кунцевичу, чтобы тот не поступал с православными жестоко. Но теперь, когда Кунцевич вздумал письменно пред ним оправдывать себя, отвечал (12 марта 1622 г.) на эти оправдания самым полным их опровержением. «Не хотел бы я, – писал Сапега, – вступать с вашим преосвященством в переписку и споры, но, видя упорство, с каким вы отстаиваете свои мнения, не внимая никаким убеждениям, нахожу себя вынужденным отвечать вопреки моему желанию на неосновательное письмо ваше. Признаюсь, что и я заботился об унии и что было бы неблагоразумно оставить это дело, но мне никогда и на ум не приходило то, что вы будете привлекать к ней столь насильственными мерами. Всевышний зовет к Себе кротко: Приидите ко мне вси, а не хочет и не приемлет рабов, влекомых насильно. Вам трудно отрекаться от этого, когда вас уличают жалобы, поданные русскими начальникам польским и литовским. Разве вам не известен ропот нерассудительного народа и выражаемое им желание лучше принять турецкое подданство, чем терпеть такое притеснение своей веры и благочестия? По вашим словам, унии противятся только некоторые монахи из епархий Борецкого и Смотрицкого и несколько лиц из киевской шляхты, но прошение королю, чтобы он утвердил в тех епархиях Борецкого и Смотрицкого, а вас с прочими удалил, подано не несколькими монахами, а всем запорожским войском. Горе тому, кто легковерен! В этом прошении обстоятельства унии являются совсем в новом виде. А мало ли получаем мы жалоб на сеймах не от монахов только, но от всей Украйны и Руси? Руководясь не столько любовию к ближнему, сколько суетою и личными выгодами, вы злоупотреблением своей власти, своими поступками, противными священной воле и приказаниям Речи Посполитой, зажгли те опасные искры, которые всем нам угрожают пагубным и всеистребляющим пожаром. Вы пишете, «что и политика обращает на них (православных) внимание», а я прибавлю: не только политика, но и правительство, ибо от повиновения их больше пользы для края, нежели от вашей унии. Поэтому вы должны соображать власть свою и обязанности пастыря с волею короля и намерениями правительства, помня, что власть ваша ограничена и что затеи ваши, противные спокойствию и общей пользе, будут сочтены оскорблением величества. Вы пишете «об обращении отщепенцев» и пр. Нужно заботиться об их обращении и о том, чтобы было едино стадо и един пастырь, но нужно это делать благоразумно и сообразно с обстоятельствами времени, как дело, зависящее от свободного согласия; нужно заботиться, чтобы наша резкость и желание единоверия основывались на правилах любви, по слову св. Павла. Но вы уклонились от наставлений св. апостола, и потому неудивительно, что находящиеся под вашею властию вышли из повиновения к вам. Что касается опасностей, угрожающих вашей жизни, на это можно сказать: каждый сам бывает причиною своего несчастия. Нужно уметь пользоваться благоприятными обстоятельствами, а не предаваться безрассудным увлечениям, особенно когда дело идет о перемене веры. «Я обязан, – говорите вы, – подражать епископам» и пр. Подражать св. епископам в терпении, славословии Бога, подражать, например, Златоустому и другим великим иерархам – дело похвальное, но нужно подражать им и в благочестии, учительстве, долготерпении и примерной жизни. Прочитайте жития всех благочестивых епископов, прочитайте творения Златоустого – вы не найдете там ни жалоб, ни протестов, ни намека на судебные процессы и позвы к суду... а найдете только то, что способствует к умножению славы Божией, назиданию человеческих душ. А посмотрим на ваши деяния: вы наполнили земские суды, магистраты, трибуналы, ратуши, епископские канцелярии позывами, тяжбами, доносами, чем не только нельзя распространить унии, но можно расторгнуть и последний союз любви в обществе и наполнить сеймы и управы разладом и ссорами. Пишете, «что они (т. е. апостолы и угодники Божии) не взирали ни на царя, ни на кесаря и пр.» Нет! Всемогущий Бог велит уважать их, ибо противляяйся власти Божию велению противляется; несть власть аще не от Бога. И Христос сказал: Воздадите Божия Богови и кесарева кесареви. Потому вы и каждый должны помнить, что все люди, исполняя закон Божий, должны повиноваться воле своего государя. Еще пишете: «Если неправоверные нападают на меня, то я поневоле должен защищаться». Поистине не тому учит нас Христос. Ведомый яко овча на заколение, имея для своей защиты легионы ангелов. Он молился за врагов своих: так должно поступать и вам. Долг мудрого употребить все меры благоразумия, прежде чем взяться за оружие, и не писать колких писем к начальству его королевского величества, не отвечать угрозами, как это делаете вы. Апостолы и другие святые никогда так не поступали. Продолжаете: «Вольно вам топить униатов, рубить им головы». Нет! Не должно так поступать с ними, потому что Божественное Евангелие строго внушает всем мстителям, в том числе и вам: Мне отмщение, Аз воздам. Сколько апостолов, учеников Господних, сколько христиан запечатлело своею кровию славу распятого Господа, претерпело ради Его жесточайшие муки! И однако нигде нет в св. писаниях ни одной их жалобы или протестов на Неронов, Тивериев, Диоклецианов, но идяху радующеся от лица собора, яко за имя Господа Иисуса сподобишася безчестие прияти. «На сеймах, – продолжаете вы, – поднимаются голоса не только вредные для унии, но для всего правоверного духовенства римского». Кто же тому причиною? Одна уния – виновница всех этих несчастий! Когда вы делаете насилие совести человеческой, запираете церкви для того, чтобы люди погибали без богослужения, без христианских обрядов и таинств, как неверные; когда злоупотребляете милостями и властию короля, вы обходитесь без нас, а когда нужно усмирять смуты, возбужденные в народе вашим беспутством, вы хотите нами запирать двери. Оттого противная сторона думает, что мы с вами составили заговор, направленный к насилию совести и нарушению всеобщего спокойствия, чего, конечно, не бывало. Довольно и того, что вы с нами в унии, так и берегите эту унию про себя, и в звании, в неже звани бысте, оставайтесь себе спокойно, не подвергайте нас общенародной ненависти, а себя явной опасности и всеобщему нареканию. «Не принимающих унии, – пишете дальше, – следовало бы изгнать из государства». Избави Бог нашу отчизну от этого безрассудства! Давно уже в наших странах водворилась римско-католическая вера, и пока она не имела подражательницы себе в деле благочестия и подчинения святому отцу (папе), до тех пор славилась своею любовию к спокойствию, могуществом внутри и вне государства. Но как только связалась с какою-то сварливой и беспокойною подругой, терпит по ее милости на каждом сейме, на каждом собрании народном, на каждом уездном заседании разные раздоры и нарекания. Лучше бы, кажется, было сделать разрыв с этою неугомонною союзницей, потому что мы никогда не видали в нашей отчизне таких нестроений, какие посеяла среди нас эта благовидная уния... «Отдавать, – говорите, – Церкви на поругание» и пр. Но печатать и запирать церкви и глумиться над кем-либо разве не есть пагубное разрушение братского единомыслия и взаимного согласия?.. Укажите, кого вы приобрели, кого уловили такою суровостию вашею, строгостию, печатанием и запиранием церквей. Окажется, что вы потеряли и тех, которые были вам послушны в Полоцке. Из овец вы превратили их в козлищ, навлекли опасность на государство, а может быть, погибель и всем нам, католикам. Вместо радости пресловутая ваша уния наделала нам только хлопот, беспокойств, раздоров и так нам опротивела, что мы желали бы лучше остаться без нее, – так много по ее милости мы терпим беспокойств, огорчений и докук. Вот плод вашей пресловутой унии! Сказать правду, она приобрела известность только смутами и раздорами, которые произвела в народе и в целом крае. Если – избави Бог – отчизна наша потрясется (вы своею суровостию пролагаете к тому торную дорогу), что тогда будет с вашею униею? «По крайней мере, – пишете вы, – я получил в этом деле предписание верховного пастыря или его наместника» и пр. Противиться верховному пастырю есть проклятое покушение, но я уверен, что, если бы св. отец (папа) знал все те смуты, какие породила ваша уния в нашей отчизне, он дал бы позволение на все, чему вы у нас так упорно противитесь. Мы знаем из опыта снисхождение св. отца, который, будучи отцом, а не отчимом Церкви Христовой, так мудро управляет ею, что весьма многое разрешил в некоторых странах для их общественного блага, что у нас запрещено как грех смертный. В силу всего сказанного король приказывает вам распечатать и отпереть церковь их (православных) в Могилеве, о чем и извещаю вас по его воле. Если же и после настоящего напоминания вы этого не сделаете, то по повелению его величества я сам прикажу распечатать и отдать церковь, дабы они в своих церквах отправляли свое богослужение. Жидам и татарам позволено в областях королевства иметь свои синагоги и мечети, а вы печатаете христианские церкви! Оттого и ходит везде молва, что они (православные) лучше хотят быть в подданстве неверных турок, чем терпеть такое насилие своей совести. «Но, – возражаете, – справедливо ли делать такое снисхождение для сомнительного спокойствия в будущем?» Не только справедливо, но и необходимо! Потому что если мы станем еще более стеснять их религию, то произойдут неизбежные раздоры в обществе. Повсюду уже раздается молва, что они навсегда желают разорвать всякую с нами связь. Что касается до полочан и иных против вас возмутителей, то, может статься, они и в самом деле таковы, а все-таки скажу, что вы сами расположили их к возмущению. Они были вам послушны, не оставляли вашей Церкви, но вы сами от себя оттолкнули их... Мы не хотим, чтобы эта столь пагубная для нас уния до конца погубила нас. Вот ответ на письмо ваше! Желал бы я на будущее время быть свободным от состязания с вами. Прошу только Всевышнего о ниспослании вам вожделенных для вас благ и вместе с тем о ниспослании вам духа кротости и любви к ближнему».

Кунцевич, однако ж, нимало не образумился, но написал (22 апреля) к канцлеру Сапеге новое письмо, в котором утверждал, что никогда никого насильно не привлекал к унии, а только защищался от нападений, и защищался кротко, без всякой жестокости; что схизматикам, постоянно вопиющим о притеснениях, слишком верят, а бедных и ни в чем не повинных униатов без расследования и суда порицают и обвиняют; схизматикам поблажают и покровительствуют некоторые, даже католики, а на униатов несправедливо нападают; схизматики – враги отечества, принимают к себе турецких шпионов, нарушили право подаванья, принадлежащее королю, повсюду производят смуты и волнения и пр. и пр. Митрополит Рутскии не замедлил обратиться с жалобами к папе Григорию XV, и папа прислал в Польшу два письма, одно к королю (от 22 марта 1622 г.), другое к самому Рутскому (от 11 апреля): короля просил защищать униатского митрополита и всех униатов от схизматиков, а Рутского старался утешить и подкрепить в его тяжкой борьбе с схизматиками.

Приближался новый сейм, назначенный королем на 24 генваря 1623 г. С боязнию ожидали этого сейма униаты; думали, что теперь падет уния, что ее объявят уничтоженною, и некоторые униатские монахи готовились уже переходить в католичество. Православные надеялись восторжествовать и принимали свои меры. Митрополит Иов послал королю (от 6 декабря 1622 г.) обширную записку, составленную Мелетием Смотрицким, под названием «Justificacia niewinnosci», в которой подробно оправдывал себя и своих епископов и которую вскоре за тем напечатал. Дворянство волынское, съехавшись в Луцк, избрало (13 декабря) послов на сейм, в том числе известного Лаврентия Древинского, и поручило им всячески стараться, чтобы права, дарованные диссидентам, впредь не были нарушаемы и чтобы в особенности была исполнена для православных сеймовая конституция 1607 г., предоставлявшая им право иметь своего митрополита и епископов. Наконец, и от всего православного дворянства, обитавшего в пределах Литвы и Польши, прислана была на сейм весьма обширная «Supplicatia» (покорнейшая просьба), написанная Мелетием же Смотрицким. В этой просьбе, составленной с большим искусством, основательностию и силою и в том же (1623) году напечатанной, дворяне, между прочим, говорили: «Вот уже 28 лет, как мы заявляем и перечисляем на каждом сейме те великие несправедливости и нестерпимое угнетение, каким подвергают нас отступники от нашей веры – митрополит и епископы, и со слезами, с рыданиями умоляем вас употребить ваше мощное ходатайство пред его величеством королем, чтобы он избавил русский народ от тяготеющего над ним гнета. Но доселе избавления нет... Не чужого просит русский народ, а своего собственного: просит о сохранении своих прав, своих вольностей. И в чем же? В делах веры, которою мы обязались пред Богом и которую должны сохранить. Ее-то вырывают у нас из души наши отступники...» Затем дворяне перечисляли самые права и вольности, которые предоставлены русскому народу польскими королями и которые нарушаются униею, и особенно указывали на акт Люблинского соединения и на присягу царствующего короля Сигизмунда III, данную им при вступлении на престол. «Посмотрите внимательнее в акт соединения русского народа с Польшею. Вы увидите, что наш русский народ соединился с польским как равный с равным, как народ свободный с свободным. А в чем же он свободный народ, когда его могут принуждать даже в вере? Свобода и неприкосновенность его старожитной греческой веры всегда была первою и важнейшею из всех его вольностей... В акте соединения король Сигизмунд-Август разделяет русское дворянство, или шляхту, на два вида: на шляхту римского закона и на шляхту греческого закона – и дает русским того и другого закона равное участие во всех правах, вольностях и достоинствах, которыми пользуется королевство Польское. Под именем шляхты греческого закона король разумел ту, которая в то время, как и во все прежние веки, была под послушанием Константинопольского патриарха. Шляхты униатского закона тогда не было, и король ее не знал. И если русские униаты суть то же, что русские римского закона, то и пусть пользуются правами и вольностями, данными последним, и оставят в покое нас, русских греческого закона, и данные нам права, которые вовсе им не принадлежат... Исходатайствуйте нам у его величества короля, чтобы он благоволил оставить нам ту самую свободу веры, то самое право избрания иерархов, какие имела наша Церковь во время восшествия его на престол, – то право, которое он сам по примеру предков своих признавал, когда в 1589 г. предоставил Константинопольскому патриарху Иеремии, посетившему его владения, посвятить нам митрополита Рагозу. Мы ничего не просим, кроме того, что уже более шестисот лет нам принадлежит, что, как святыню, всегда сохраняли нам польские короли, что утвердил за нами и сам нынешний король своею присягою при своем восшествии на престол и самим делом, предоставив нашему патриарху посвятить нам митрополита». Резкими чертами изображали далее русские дворяне те бедствия, какие причиняла православным уния. «Бог свидетель, что заставляют нас переносить эти Пакосты, Шишки, Стецкие, Душехваты, эти Палисвяты, Почаповские и Рутские, которые выдают себя ныне за русских епископов. Знает то и король наш милостивый, знаете и ваша вельможность. Они возбраняют нам свободное отправление нашего богослужения, хватают наших священников, мучат их, заключают в темницы и, когда мы заступаемся за наших духовных, тревожат нас самих судебными позвами и преследованиями, вводят нас в убытки. Гродские книги, когда мы желаем записать туда наши жалобы на наших притеснителей, заключаются пред нами; гродские урядники не принимают тогда наших протестаций; возных и уполномоченных, которых мы посылаем по этим делам, бьют и лишают свободы. Но что еще несноснее, поносят нашу честь, которая для нас дороже самой жизни; дерзают своими ложными доносами наводить сомнение на нашу верность престолу, заставляют подозревать нас в измене... В Белоруссии Полоцкий архиепископ пять уже лет держит запечатанными православные церкви Орши и Могилева. Граждане полоцкие и витебские, которые не могут иметь в городе по запрещению того же архиепископа ни церкви, ни даже дома для отправления своего богослужения, принуждены по воскресным и праздничным дням выходить для того за заставы в поле, да и то без священника, так как ни в городе, ни близ города им не позволено иметь своего священнослужителя. Бедные люди, не привыкшие к иной вере, кроме той, в которой родились и выросли, поставлены в необходимость возить своих детей для крещения за десять миль и более, и во время дальнего пути многие дети умирают некрещеными. Так же далеко принуждены ездить и все желающие получить церковное благословение брака. Многие во все это время лишены были возможности исповедать свои грехи и удостоиться св. причащения и умирали без христианского напутствия. Наконец, вот дело ужасное, невероятное, варварское и свирепое: в прошлом году в том же белорусском городе Полоцке тот же апостат-епископ, чтобы еще более досадить гражданам, намеренно приказал выкопать из земли христианские тела, недавно погребенные в церковной ограде, и выбросить из могил на съедение псам, как какую-либо падаль...» В заключение всего русские дворяне во имя целости и благоденствия отечества настоятельно просили, чтобы совсем выброшена была эта «кость раздора», которая зовется униею (соединением) и ведет только к разделению и смутам, и чтобы король исполнил наконец на настоящем сейме свои обещания православным, так часто повторяемые, и не на словах, а на самом деле успокоил их веру, явил свое благоволение к их духовным архипастырям, которые так опозорены в королевских универсалах, и благоволил дать этим архипастырям их архиерейские кафедры. Но напрасны были все просьбы русского православного дворянства, напрасны все ходатайства послов, съехавшихся на сейм. Папа по жалобе митрополита Рутского прислал тогда новое письмо к королю (от 28 генваря 1623 г.) и убеждал его и сенаторов, чтобы они защитили униатов от жестоких (будто бы) гонений со стороны схизматиков и казаков. И король не выдал своей излюбленной унии. С согласия его сейм мог постановить только следующее решение: «Успокоение людей, в греческой вере разделенных, отлагаем по множеству дел Речи Посполитой на предбудущий сейм, а ныне обещаем тишину для обеих сторон, как духовным, так и светским лицам, какого бы звания и состояния они ни были, и кассуем (уничтожаем) все процессы, задворные и комиссарские декреты, баниции, секвестры и всякие по делам веры тяжбы и распри, какие бы с обеих сторон ни оказались».

Сейм далеко не удовлетворил православных: он не выбросил кости раздора – унии, не посадил православных митрополита и епископов на их кафедры, но он сделал весьма значительную уступку православным. Прекращая и уничтожая все декреты и преследования вызванные против них униатами, сейм уничтожал и декрет, направленный против православных архиереев, в силу которого они преследовались, как изменники отечества и турецкие шпионы, и таким образом как бы признавал, хотя косвенно, их невинность. А обещая тишину всем лицам обеих сторон, как духовным, так и светским, сейм давал право и православным архиереям на спокойное существование в государстве и на свободное отправление своих обязанностей. Такая уступка православным была крайне неприятна униатским владыкам, и они тотчас же распространили в народе слух, будто Борецкий и Смотрицкий с их товарищами добровольно отказались от своего сана. Распространен был и самый лист их отречения, подложный, где они, сознаваясь в своей виновности пред королем, без позволения которого приняли посвящение от Феофана, объявляли, что так как король по ходатайству сенаторов теперь простил их, то они своею волею навсегда отрекаются от своего архиерейского звания и предоставляют всю духовную власть митрополиту Киевскому Иосифу Рутскому и прочим епископам, законно поставленным и утвержденным королевскою властию, а сами впредь спокойно будут жить в монастыре, назначенном им от короля. Узнав об этом, митрополит Иов поспешил разослать окружную грамоту ко всем православным (от 23 мая), в которой писал: «С самого рукоположения нашего святейшим патриархом Иерусалимским, по уполномоченности от нашего, Константинопольского, мы с братиею нашею, благочестивыми епископами, подвергались разным клеветам от отступников и не переставали утешать вас нашими письмами и утверждать в отеческом благочестии. Но вот и ныне, когда мы по милости Божией, как видно из опубликованных грамот короля, ясно и до очевидности оправдались пред сенатом и всем сеймом против клеветы о нашей турецкой измене и признаны невинными, когда сеймовою конституциею всему народу русскому, духовным и светским людям, обеспечено вольное держание старожитного восточного благочестия, до нас дошло известие, что наши отступники не устыдились измыслить на нас новую клевету, будто мы отреклись от нашего епископского рукоположения и достоинства, и тем смущают невинные сердца православных и стараются увлекать их в свои сети. Посему мы сочли нужным по долгу нашего пастырства отозваться настоящим нашим писанием, которое посылаем чрез нашего брата и сослужителя иеромонаха Леонтия и остеречь вас, чтобы вы не увлекались никаким ветром униатским, а, стоя твердо на основе Старожитно-Восточной Церкви, пребывали в послушании святейшим Восточным патриархам и посвященным от них митрополиту и епископам и готовы были скорее вкусить смерть, нежели изменить отеческой вере». Затем митрополит извещал, что посылает с иеромонахом Леонтием святое миро священникам и святые антиминсы для церквей и уполномочивает его освящать новые церкви, еще не освященные, избрать и поставить протопопов для надзора за духовенством, устранять от священнослужения попов-двоеженцев и троеженцев, если где окажутся, решать для всего народа дела о браках на основании церковных канонов, везде проповедовать слово Божие, и утверждать сердца верных, и исправлять, устроять все в церкви властию, данною от святителя. Поручение, возлагавшееся на Леонтия, было, очевидно, весьма важно, и митрополит открыто посылал теперь своего уполномоченного с таким поручением, конечно, потому, что полагался на недавнее решение сейма, ограждавшее православных.

Сейм 1623 г. прекратил и уничтожил все бывшие до него процессы и тяжбы между православными и униатами, но не прекратил, не уничтожил их взаимной ненависти. Напротив, не удовлетворив вполне ни той ни другой стороны, он только еще усилил между ними взаимное раздражение. А это раздражение и без того достигало тогда последних степеней, особенно в пределах Полоцкой епархии. Кунцевич своими жестокими преследованиями давно уже, по выражению Льва Сапеги, «омерзел» православным, и они не знали, как от него избавиться. Мало того, что он поотнял у них по городам епархии все церкви, он не позволял им совершать свое богослужение даже в домах, даже в шалашах за городскою чертою; схватывал православных священников, заключал их в темницы, изгонял из епархии и пр. Православные всем жаловались, везде искали защиты – напрасно. На Кунцевича не действовали ни советы, ни просьбы, ни настояния даже таких лиц, каков был канцлер Сапега. Однажды жители Могилева попытались предложить Кунцевичу тридцать тысяч польских флоринов, чтобы только он дозволил им свободу исповедания, не удалял от них священников и прекратил свое преследование православия. Он отверг предложение могилевцев, говоря, что ищет спасения их душ чрез унию. Выведенные из терпения, три раза уже покушались православные, как мы видели, на жизнь фанатика: в Могилеве, Полоцке и Витебске; Кунцевич не боялся смерти. И в домашних беседах, и в письмах к знатным лицам, и даже в проповедях с церковной кафедры он возвещал, что схизматики хотят его убить, но пусть знают, что он охотно положит свою душу за папу и за святую унию. И действительно, сам как бы напрашивался на смерть, намеренно являясь там, где она могла угрожать ему. Еще в 1622 г., вскоре после получения известного письма от канцлера Сапеги, Кунцевич отправился в Витебск и вздумал в день Пятидесятницы совершить торжественный крестный ход по городу, чтобы тем сильнее огорчить православных, которые лишены были возможности отправлять в этот великий праздник свое богослужение в городе. И вот, когда процессия вступила на мост, навстречу ей внезапно двинулась большая толпа православных, предводимая городским префектом Василевским, с намерением, когда произойдет замешательство, сбросить Кунцевича с моста в реку. Но униаты поняли это намерение, подались назад, и процессия расстроилась. На праздник Преображения Господня Кунцевич также захотел совершать сам торжественное богослужение; тогда несколько православных во время большого выхода униатских священников из алтаря схватили одного из них (Максима Турчиновича) и избили тут же и намеревались вторгнуться в самый алтарь, чтобы умертвить Кунцевича, но были удержаны народною толпою. Поехал после того Кунцевич в Мстиславль с своею проповедаю об унии – здесь, при самом въезде покушался убить его какой-то дворянин Масальский, но сам получил смертельный удар от одного из слуг архиепископа. Поехал в Оршу – тут мещане собирались утопить его в Днепре. Наконец, в исходе октября 1623 г. Кунцевич решился снова отправиться в Витебск. Все близкие архиепископу, и в особенности полоцкий подсудок Михаил Тышкевич, убеждали его не ездить туда, говоря, что там злоумышляют против него, что жизнь его может быть еще полезною Церкви, и предлагали по крайней мере взять с собою стражу. Он все отверг; сказал, что готов принять мученическую смерть и, отъезжая из Полоцка, велел приготовить себе могилу в кафедральном соборе. Прибыв в Витебск, произнес к жителям слово из текста: Приидет час, да всяк, иже убиет вы, возмнится службу приносити Богу (Ин. 16. 2) – и объявил: вы всюду ищете меня убить, а вот я сам добровольно пришел к вам, чтобы вкусить смерть за святую унию. И целые две недели прожил в городе, ожидая, пока его убьют. Вечером в субботу под 12 ноября доложили архиепископу, что мимо двора его часто проходит схизматический поп Илья в свою синагогу, выстроенную за городом, и поносит архиерейских слуг и клир. Кунцевич приказал схватить этого попа в наступающую ночь, когда он будет проходить в свою синагогу. В тот же вечер витебский консул Петр Иванович, униат, пришел к Кунцевичу и открыл ему, что схизматики согласились в ратуше завтра его умертвить и члены ратуши намеренно отлучились из города, чтобы на них не пала ответственность. Консул советовал архиепископу или уехать из Витебска, или принять вооруженную стражу. Кунцевич не согласился ни на то, ни на другое. С наступлением воскресного дня, ранним утром, архидиакон Кунцевича и слуги действительно схватили священника Илью, спешившего в свою загородную церковь для совершения службы, и заключили в поварскую кухню. Спутник священника поднял крик, и тотчас же на соборной и на всех церквах раздался набат. Это было условленным знаком и призывом к восстанию. Со всех сторон города толпы народа, мужчины, женщины, дети, с разным оружием и криком, бросились в архиерейский дом. Кунцевич приказал выпустить священника, но было уже поздно. Толпа избила и переранила слуг и свиту архиепископа и вторглась в комнату, где находился он сам. Один ударил его палкою по голове, другой рассек ее топором, и, когда Кунцевич упал, стали бить его, кто чем попал. Затем разграбили весь его дом, а тело его вытащили на площадь, ругались над ним, даже женщины и дети, садились на него, клали на него убитую собаку и, обнаженное, волочили по городским улицам, встащили на высокую гору над Двиною и столкнули с крутизны к реке. Наконец, привязав к телу убитого несколько камней, бросили его в Двину на самом глубоком месте. Исполнилось желание несчастного фанатика. Он легко мог бы избежать смерти и еще, может быть, долго посвящал бы свою жизнь на служение Богу и той Церкви, которую считал истинною. Но он намеренно искал себе смерти, увлекаемый пожиравшею его страстию во что бы то ни стало достигнуть славы мученика. И глубоко ошибся. Он умер или умерщвлен вовсе не за веру, которую проповедовал и которую как пастырь должен был проповедовать со всею ревностию, в духе христианской кротости и любви и распространять силою только духовных наставлений и убеждений. Он умерщвлен за те антихристианские меры насилия и жестокости, какие употреблял против православных для насаждения между ними унии. Он своими вопиющими притеснениями, столько противными христианству, довел православных до ожесточения и насильно заставил, вынудил их совершить над ним такое страшное преступление. Это не смерть христианского мученика, а нечто похожее на самоубийство, не жертва Богу, а разве жертва собственному самолюбию, жаждавшему непременно стяжать себе славный венец мученичества.

О смерти Кунцевича немедленно дали знать королю, а митрополит Рутский донес о ней в Рим папе Урбану III (31 декабря) и начальнику Конгрегации распространения веры кардиналу Бандину (27 генваря 1624 г.), прибавляя о самом себе лично, что он лишился теперь человека, который был его «правою рукою и единственным утешением и облегчением». Папа разразился письмом к королю (10 февраля 1624 г.) и поучал: «Жестокость убийц не должна остаться ненаказанною. Там, где столь тяжкое злодеяние требует бичей мщения Божия, да проклят будет тот, кто удержит меч свой от крови. И ты, державный, не должен удержаться от меча и огня; пусть ересь почувствует, что жестоким преступникам нет пощады» и пр. Но папа опоздал с своими пастырскими убеждениями: король успел уже покарать виновных, и покарать так, что едва ли не превзошел все желания святейшего отца. Еще 15 генваря король прислал в Витебск комиссию, во главе которой находился сам канцлер Лев Сапега, и уполномочил ее не только произвесть суд, но немедленно и казнить преступников. Комиссия прибыла, окруженная довольно сильною стражею из конницы и пехоты, так как опасались нападения от казаков, к покровительству которых обратился город. Она открыла свои действия 18 генваря и весьма спешно, в три дня, исполнила возложенное на нее поручение. Жители Витебска обвинены были в том, что, признавая в течение трех лет своим архипастырем Иоасафа Кунцевича, вдруг отказались от повиновения ему, увлекшись посланием Мелетия Смотрицкого; потом упорно сопротивлялись Иоасафу и наконец позорно умертвили его. За эту вину девятнадцати лицам отрублены были головы, в том числе двум первым бурмистрам витебским и одному полоцкому, и имения их конфискованы; около ста других граждан, бежавших в разные стороны еще до прибытия комиссаров, осуждены на смерть заочно и имения их также конфискованы; у города Витебска отнято магдебургское право и все вольности и привилегии, какими он пользовался; самая ратуша в нем разрушена, и город подчинен во всем власти воеводы; колокола, в которые били набат против архиепископа Кунцевича, отняты от всех церквей, и впредь запрещен звон на церквах без разрешения митрополита; разрушены были два шалаша за городом, в которых православные отправляли дотоле свое богослужение, и пр. Суд был слишком строгий и не беспристрастный. Хотели непременно поразить православных суровостию наказания, но не обратили внимания на смягчающие вину обстоятельства, – на то, что Кунцевич сам был главным виновником своей смерти, что своими насилиями он довел православных до ожесточения и они не в одном Витебске, но и в Могилеве, и в Полоцке, и в других городах Полоцкой епархии готовы были убить его.

Враги православных торжествовали, но хотели еще большего. Рутский в своем упомянутом нами донесении кардиналу Бандину писал: «Схизматики умертвили в Витебске архиепископа, без сомнения, по наущению от своих лжеепископов, которые безнаказанно скрываются в Киеве под покровительством казаков и рассылают оттуда своих доверенных по всему королевству для отвлечения от нас верующих и возмущения их против нас» – и потому просил ходатайства папы пред королем, чтобы последний своею королевскою властию низложил русских лжеепископов и лжемитрополита, так как «от них происходят эти возмущения народа и убийства священников и даже епископов». И папа в тот самый день, когда написал к королю о наказании виновных за смерть Кунцевича (10 февраля), послал к Сигизмунду III и другое письмо, в котором настаивал, чтобы он возбранил схизматические братства, отменил новые законы, направленные против униатов, принял унию и униатских епископов под свое особое покровительство, а «лжеепископов русских, возбуждающих мятежи и старающихся господствовать в собраниях казаков, подверг заслуженному наказанию». Узнав потом, как беспощадно покарал король за смерть Кунцевича, папа прислал Сигизмунду свою похвальную грамоту (10 мая), в которой выражался, что «отныне Витебск, явивший пример столь необычайного преступления, будет памятником мщения Божия и благочестия короля» и что «деяние его величества весьма приятно небу и заслуженно восхваляется голосом апостолической грамоты». Это еще более могло возбуждать короля против православных. И положение их по смерти Кунцевича сделалось до крайности опасным, даже критическим. Кунцевича немедленно провозгласили мучеником, начались рассказы о его многочисленных чудесах, народ, как обыкновенно, легко увлекался этими рассказами, и многие из православных в бывшей епархии Кунцевича, особенно в Витебске, принимали унию, не имея более надлежащего руководства и поддержки. Мелетий Смотрицкий, который более других мог опасаться теперь преследования, совсем отдалился от своей паствы и еще в конце 1623 г. отправился к Киев, а оттуда на Восток. В Полоцк прислан был на архиепископство новый ретивый униат из виленского Свято-Троицкого монастыря Антоний Селява. В Вильне, несмотря на решение последнего сейма, прекратившего все взаимные тяжбы униатов и православных, митрополит Рутский от лица всего свято-троицкого духовенства и братства и всех виленских униатов возобновил тяжбу против членов Свято-Духовского братства и в своей жалобе не только повторял все прежние обвинения против них, но обвинял их и в новых преступлениях. И именно обвинял в том, что они рассылали послания Смотрицкого по епархии Полоцкой и тем довели народ до решимости умертвить Кунцевича; издавали в защиту себя дерзкие сочинения, отвергавшие право патронатства в Церкви, принадлежащее королю; чествовали изображение Феофана, которого король объявил турецким шпионом; самовольно отпустили недавно без воли и ведома короля Мелетия Смотрицкого в царство Турецкое и всенародно поминают Смотрицкого, как и лжемитрополита Борецкого, в церковных молитвах; наконец, задумали построить себе без дозволения короля каменную церковь и уже навозили для того много кирпича. Польское правительство помышляло даже о совершенном уничтожении православия в Литве и Польше. Об этом можно заключать из письма митрополита Иова Борецкого к одному из главных советников короля, литовскому гетману князю Христофору Радзивиллу (от 24 августа). «Мы узнали, – писал митрополит, – о достойном вечной памяти благодеянии, какое оказали ясновельможность ваша Церкви православных, угнетенных сынов нашего бедного русского народа, – оказали смело и решительно в тот тяжелый для нас час, когда все уже вместе согласились было истребить род православных». Не находя слов выразить князю свою благодарность и кланяясь ему до земли, Иов просил его не оставлять и впредь православных без своего могущественного покровительства и говорил: «Мы стеснены со всех сторон; на нас смотрят хуже, чем на изменников и изобличенных злодеев; хуже, чем на врагов Креста Христова; хуже, чем на язычников. И мы, народ верный, народ невинный, к панам расположенный, народ древлехристианский, терпим на собственной земле своей преследования от этой вавилонской блудницы, кровью опившейся! Дал бы только Бог вытерпеть до конца». К концу года даже в Киеве войт Федор Ходыка с некоторыми мещанами осмелился запечатывать православные церкви. Митрополит немедленно дал знать об этом в Запорожье гетману Коленику Андрееву и всему войску. Гетман послал двух полковников, велел им собрать казаков, находившихся в ближайших к Киеву городах, и идти в Киев для оберегания веры. Казаки явились в Киеве после Богоявления в 1625 г., распечатали православные церкви, схватили войта Ходыку и мещан, ему помогавших, посажали их в тюрьму, а униатскому священнику церкви святого Василия на Софийской горе по имени Ивану, возбуждавшему их и руководившему ими, отсекли голову и отняли у этой церкви, находившейся в ведении Киево-Софийского униатского капитула, или монастыря, ее имения.

В начале 1625 г. собирался в Варшаве вальный сейм. Запорожцы избрали и отправили на сейм трех своих послов, дав им инструкцию. Митрополит Иов, путешествовавший тогда по своей епархии, встретил этих послов в городе Корсуни (Киевского воеводства) и посоветовал им заехать в Вильну к ректору школ и проповеднику Свято-Духовского монастыря Иосифу Бобриковичу и выслушать от него наставления, а сам послал с теми же лицами к Бобриковичу письмо (от 12 генваря) и несколько мембранов за собственноручною подписью и печатью и просил его написать на мембранах по своему мудрому усмотрению ходатайства от имени митрополита к более важным особам, например к литовскому гетману, к пану Краковскому, или даже к самому королю, и вручить такие ходатайства казацким послам. В инструкции этим послам казаки поручали: «Просить на сейме, чтобы король оставил нашу русскую веру по старым нашим правам и вольностям в покое и наших старших духовных: митрополита Иова Борецкого и владык – в послушании и под благословением Восточной Церкви, утвердил их своею грамотою и наделил имениями, а униатам запретил мучить нашу братию и преследовать наши церкви; просить также, чтобы он оставил в покое киевский Печерский монастырь и утвердил своею грамотою нового архимандрита Захарию Копыстенского, избранного печерскою братнею, всею киевскою шляхтою и всем рыцарством запорожского войска». Захария избран был 20 ноября 1624 г. на место архимандрита Елисея Плетенецкого, скончавшегося 13 ноября. Король исполнил только последнюю просьбу и выдал (7 февраля 1625 г.) архимандриту Захарии Копыстенскому свою утвердительную грамоту, потому что об этом просили сами киево-печерские иноки. А первую просьбу оставил без внимания, и на сейме касательно русской веры и архиереев не сделано никакого решения.

Митрополит Иов и его советники-епископы давно уже поняли, что нечего им ждать защиты и справедливости от польского правительства и, естественно, устремляли свои взоры к единоверной и единоплеменной Москве. Надобно допустить, что Иов еще вскоре после посвящения своего на митрополию сообщил о себе известие московскому государю Михаилу Федоровичу и патриарху Филарету Никитичу, потому что в 1622 г. прислал к тому и другому, как уже им известный, свои ходатайственные письма за митрополита Пелагонского Иеремию, проезжавшего чрез Киев в Москву для испрошения милостыни. К концу того же года отправил в Москву из своего лубенского Преображенского монастыря проживавший там епископ Исаия Копинский двух старцев с письмами к царю и патриарху (от 4 декабря), где, именуя себя «епископом и эксархою Малой Росии, земли Киевской» и горько жалуясь на притеснения от униатов, просил милостыни для себя и для 150 иноков и послушников своей обители. Царь и патриарх отвечали Исаии также письмами (от 14 сентября 1623 г.) и послали ему своего жалованья три сорока соболей. В августе 1624 г. Иов митрополит отправил в Москву три письма, одно к царю, другое к патриарху, третье к думному дьяку Грамотину, с Луцким епископом Исаакием Борисковичем, который ехал туда и по своему частному делу. В пограничном городе Путивле Исаакий заявил воеводам, что он поставлен во епископа Иерусалимским патриархом Феофаном и сначала жил в луцком Преображенском монастыре, но когда король польский в 1623 г., в Филиппов пост прислал в Луцк униатского епископа Иеремию Почаповского и там начали угнетать православных, а его, Исаакия, хотели даже убить, то он удалился в Киев, в Печерский монастырь и, купив себе в Волынской земле пустыньку, едет теперь в Москву за милостынею, чтобы устроить в той пустыне для своего местопребывания монастырек во имя Успения Пресвятой Богородицы. Заявил также, что польский король собирает много войска, чтобы побить запорожских казаков и разорить православную веру, и что он, Исаакий, везет в Москву от своего митрополита Иова Борецкого три письма и имеет еще словесные духовные дела к патриарху Филарету. Воеводы дали о всем знать государю и послали к нему письма митрополита Иова вместе с письмом самого Исаакия. Во всех своих письмах (от 24 августа) митрополит просил, чтобы Исаакия свободно пропустили в Москву, дали ему милостыни и верили ему во всем, что будет говорить, как «мужу, тайну царскую могущему сохранити». О том же просил в своем письме и Исаакий. Царь дал приказ отпустить из Путивля в Москву епископа Исаакия с его спутниками. В генваре 1625 г., 4-го числа Исаакий представлялся царю Михаилу Федоровичуи поднес ему деревянный крест с мощами от Святой горы да мощи святой великомученицы Варвары и получил государева жалованья: сребропозлащенный кубок с крышкою, 12 аршин камки, 13 аршин обьяри багровой,. 40 соболей и 35 рублей деньгами. В феврале, 10-го числа представлялся патриарху Филарету и поднес ему святое миро и греческую книгу – жития святых, а от него получил образ, обложенный серебром, сребропозлащенный кубок, 12 аршин камки, 40 соболей и 25 рублей деньгами. Да кроме того, выпросил для своего будущего монастыря богослужебные книги: напрестольное Евангелие, Апостол, Служебник, Октоих и Триоди, постную и цветную. По другому, более важному делу, о котором поручено было Исаакию доложить царю и патриарху только на словах, Исаакий имел беседу 14 генваря на Казенном дворе по указу государеву с князем Иваном Борисовичем Черкасским да с думным дьяком Грамотиным. Исаакию было поручено, как объяснял он боярам, бить челом великому государю, чтобы он принял Малороссию под свою высокую руку и защитил ее от поляков. Но бояре отвечали Исаакию: «Из твоих речей видно, что мысль эта в вас самих еще не утвердилась и не окрепла между вами и что казаков не будет столько, чтобы они одни могли стоять против поляков, да к тому ж весною казацкое войско собирается идти морем на турок, так теперь царскому величеству этого дела начать нельзя. Но если и вперед вам будет утеснение в вере от поляков, а у вас против них будет соединение и укрепление, тогда вы дайте знать царскому величеству и святейшему патриарху, и они будут о том мыслить, как бы православную веру и церкви Божии и вас всех от еретиков в избавленье видеть». Исаакий сказал: «У нас та мысль крепка; мы все царской милости рады и под государевою рукою быть хотим; об этом советоваться между собою будем, но теперь боимся, если поляки на нас наступят скоро, то нам, кроме государской милости, деться негде. Если митрополит, епископы и войско запорожское прибегнут к царской милости и поедут на государево имя, то государь их пожаловал бы отринуть не велел, а им кроме государя деться негде». Таким образом предложение, привезенное Исаакием, в Москве найдено только преждевременным, но не было отвергнуто. Исаакию дано даже обещание помощи, и он (23 февраля) отпущен был с честию. Государь пожаловал ему еще три сорока соболей ценою на сто рублей и поручил доставить митрополиту Иову пять сороков соболей на триста рублей, а патриарх послал чрез Исаакия на благословение Иову образ Пресвятой Богородицы в сребропозлащенном окладе с каменьями.

После этого сношения западнорусского духовенства с Москвою не только не прекращались, но еще усиливались. В начале 1625 г. (30 генваря) присылал сюда за милостынею Перемышльский епископ Исаия Копинский старцев из своих монастырей, Ладинского, Прилуцкого и Лубенского, и письмами своими благодарил царя и патриарха за пожалованные ему прежде три сорока соболей. В октябре того же года прибыл в Москву Владимирский епископ Иосиф Курцевич, оставшийся здесь навсегда, и к нему вскоре прибыли в качестве его послушников несколько иноков из разных западных монастырей. К концу того же октября присылал к царю Михаилу Федоровичу из города Галича строителя Спиридона Львовский епископ Иеремия Тиссаровский с жалобою на притеснения от поляков и с просьбою о милостыне. Примеру своих владык подражали и западнорусские монастыри. Из некоторых монастырей приходили в Москву иноки, с тем чтобы навсегда остаться в каком-либо великороссийском монастыре, и с дозволения государя оставались. Такие пришельцы были: в ноябре 1624 г. – иеромонах и три монаха из прилуцкого Густынского монастыря; в ноябре следующего года – старец из Киево-Печерского монастыря; в июле 1626 г. – шесть старцев из Лубенского Мгарского монастыря. Большею частию западные монастыри присылали в Москву за милостынею. С этою целию приходили старцы: в генваре 1626 г. – из Спасского Бежецкого монастыря; в мае того же года – из Почаевского монастыря; в генваре 1627 г. – из Чигиринского монастыря, а в феврале – из монастырей Трехтемировского и Каневского; в марте 1628 г. – из монастырей виленского Свято-Духовского и галичского Скитского. Таким образом мало-помалу устроялось и утверждалось сближение православных Западнорусского края с православными Московского государства.

Не напрасно епископ Исаакий Борискович выражал в Москве опасение, как бы поляки не наступили скоро на Украйну. В сентябре того же 1625 г. польский гетман Станислав Конецпольский действительно вступил в нее с 30000 своего войска и с 3000 немцев, и между русскими пронеслась весть, что гетман пришел уменьшить запорожское войско и ввести в Киеве и других городах латинскую веру вместо православной. Разорив несколько казацких поселений, Конецпольский 26 октября нанес казакам сильное поражение, так что они увидели себя в необходимости, избрав себе нового гетмана Михаила Дорошенку, вступить с поляками в переговоры. Составилась комиссия, которая в числе других обвинений против казаков выставляла и то, что они принимают к себе из Турции духовных и разных обманщиков, каков был патриарх Феофан, и вопреки королевской власти посадили себе новых владык и митрополита при жизни старых; еще и то, что они недавно в Киеве схватили войта, человека доброго, и мещан, заключили их в тюрьму, умертвили попа (униатского), отняли землю у монастыря (униатского). Казаки на это отвечали: «О патриархе и духовных наших король давно знает; мы и духовные наши пред ним оправдались... Что же касается войта киевского, и попа, и других, то, видя, какие притеснения терпят церкви наши старой греческой религии в княжестве Литовском, на Белой Руси, на Волыни и Подоле, как не позволяют духовным нашим отправлять в них богослужение, выгоняют их из приходов, отдают во власть униатов, остерегаясь, чтобы и нам того же не было, видя, что по поводу этого попа войт в Киеве не только церкви печатает, доходы отнимает, но и митрополита и нас ругает, видя все это, могли ли мы терпеть? Отдаем на рассуждение ваших милостей. А земля, взятая у монастыря киевского, принадлежала церкви св. Василия, а не ему». Переговоры кончились тем, что число реестровых казаков было крайне уменьшено и ограничено только 6000, и казаки обязались не сами избирать себе старшего, или гетмана, а повиноваться тому старшине, которого будет назначать им из их же среды король или по воле короля гетман коронный, хотя все это выполнялось недолго (Соловьев. 10. 96 – 101). Надежда православных на защиту от казачества должна была сильно поколебаться.

Оставалось у них одно, последнее, средство искать себе законной защиты, в которой, впрочем, они давно уже изверились, именно – искать ее на вальных сеймах. В феврале 1626 г. казаки отправили на сейм в Варшаву четырех своих послов просить, чтобы король, вспомнив их прежние заслуги, успокоил их старожитную греческую веру, но на сейме не было дано на эту просьбу никакого ответа. Сейм 1627 г. оказался более внимательным к православным и по крайней мере повторил старое, избитое решение: «Так как на теперешнем сейме по краткости времени вера греческая не могла быть успокоена, то отлагаем это до другого сейма, а между тем утверждаем, чтобы обе стороны (т. е. православные и униаты) были сохраняемы в покое». На сеймах трех следующих годов касательно веры православной не было ничего постановлено, хотя православные, как и прежде, посылали туда своих послов с своим обычным ходатайством. Наконец, на сейме 1631 г., бывшем к концу генваря, еще раз, и уже в последний при жизни короля Сигизмунда III, было повторено: «Хотя мы всегда того желаем, чтобы люди, разрозненные между собою в греческой вере, когда-нибудь могли быть примирены, но как на нынешнем сейме ради важных Речи Посполитой дел достигнуть этого было невозможно, то мы отлагаем то до будущего сейма. А теперь, возобновляя прежние о сем конституции, утверждаем настоящею конституциею покой для обеих сторон, как духовным, так и светским людям всякого звания и состояния, как в Короне, так и в вел. княжестве Литовском». Все такие решения сеймов и короля были одною пустою проволочкою дела и обманом, ничего не решали и никого не успокаивали, ни православных, ни униатов. Вследствие чего столкновения между теми и другими не прекращались. В Киеве церковь святого Василия и ее земли, отнятые казаками у униатов, были возвращены им в феврале 1626 г. по решению королевской комиссии, но чрез полгода сын униатского священника этой церкви, убитого казаками, по имени Моисей, будучи сам священником православным, сделал на нее с несколькими другими лицами нападение, завладел ею и ее имениями и отправлял в ней православное богослужение до 1628 г., когда по жалобе митрополита Рутского был позван в трибунальный суд. В Могилеве, неизвестно в каком году, но уже при архиепископе Антонии Селяве, наместник его, игумен Спасского монастыря Гервасий Гостиловский со всею братиею несколько раз приносил жалобу старосте могилевскому канцлеру Льву Сапеге на бурмистров, райцев, лавников и на всех мещан, что они сопротивляются воле короля, не хотят слушать своего отца Антония Селяву, архиепископа, назначенного и присланного королем, а признают своим архипастырем Мелетия Смотрицкого, незаконно поставленного лжепатриархом Феофаном без королевского позволения. И Сапега в бытность свою в Могилеве, как сам говорит, властию могилевского старосты напоминал властям и жителям города, что, поступая так, они противятся воле и распоряжениям короля. В Пинске граждане также не хотели повиноваться униатскому епископу Григорию и в начале 1627 г. распечатали церковь святого Феодора, запечатанную печатью Рутского, разбили на ней замок и толпами собирались в нее на богослужение, которое совершал православный священник Каминский. Король по жалобе Григория издал (5 марта 1627 г.) приказ бурмистрам, райцам, лавникам и всем мещанам пинским, чтобы они не возмущались против своего епископа, не отнимали церквей из-под его власти, не держали и не скрывали у себя попов, ему непокорных, и не дозволяли этим попам в отнятых церквах совершать богослужение. Дело тянулось до августа 1631 г., когда церковь святого Феодора в Пинске была наконец отобрана у граждан и передана униатскому епископу. В Пиноком повете владелец села Пинковичей и подстароста пинский Николай Ельский держал у себя православного священника Аввакума Петровича, проклятого униатскими архиереями и осужденного на баницию, который и отправлял в том селе церковные службы. По жалобе Пинского униатского епископа владелец этот потребован был королевскою грамотою от 20 марта 1627 г. в задворный суд. В Вильне монахи Свято-Троицкого монастыря по приказанию и при участии своего старшего ксендза Игнатия Дидриховича вместе со всеми другими лицами, духовными и светскими, жившими в монастыре, пригласив еще себе на помощь множество сторонних людей, сделали в 1629 г., вечером, на праздник Богоявления открытое нападение на Свято-Духовский монастырь, стреляли и бросали камни в ворота, стены, окна и на двор монастыря, поранили камнем в голову слуцкого протопопа Андрея Мужиловского, находившегося здесь для богомолья, и причинили монастырю много вреда, но, не успев ворваться в самый монастырь и произвесть в нем разорение и опустошение, кричали с угрозами, что будут всегда и везде нападать на всяких людей, духовных и светских, старожитной греческой веры, бесчестить их, бить и убивать. На это тогда же принесли жалобу старший, или настоятель, Духова монастыря Иосиф Бобрикович и старосты братства Ян Огинский, державца кормяловский, и Лаврентий Древинский, чашник земли Волынской, как сами от себя, так и от имени всех князей шляхты, рыцарства и людей посполитых старожитной веры греческой.

Ввиду подобных столкновений, продолжавшихся уже много лет, и тяжело отзывавшихся не на одних православных, но часто и на униатах, и всегда нарушавших общественное спокойствие, и испробовав все средства принуждения и насилия для подавления православия и распространения унии, вожди и покровители последней не могли не сознавать, что одними этими средствами им не достигнуть своей цели и что нужно подумать о других мерах, чуждых насилия, нужно попытаться, как бы войти с православными в какое-либо мирное соглашение. И действительно, еще сейм 1623 г. предлагал униатам и православным составить общий Собор и на нем спокойно обсудить их взаимные несогласия и поискать способа к примирению. Но православные не согласились и сказали, что Соборы нужны тем, кто сомневается в вере, а они в своей вере не сомневаются, и что если быть Собору, то на нем должен председательствовать Константинопольский патриарх, а не кто-либо от лица папы. На том же сейме некоторые из главнейших сенаторов указывали королю еще другое средство для привлечения православных и потом с согласия короля советовали униатским владыкам послать в Царьград умного и ловкого человека. Пусть он поживет там довольно долго, выведает расположение патриарха и вступит с ним в переговоры, чтобы сам патриарх убедил русских в Литве и Польше примириться с униатами на основании Флорентийской унии, принятой некогда греками. И так как патриарх получает из Литовской Руси некоторые выгоды, пусть посланный предложит ему разом большую сумму денег и обещает на будущее время щедрую милостыню всем грекам, которые будут приходить за нею в литовско-польские владения. Наконец, пусть объяснит патриарху, что если он добровольно не поступится своею властию над православными в этих владениях, то лишится ее невольно, потому что в таком случае все униаты, держащиеся доселе восточного обряда, оставят его, перейдут в латинство и насильно увлекут за собою православных. Митрополит Рутский с своими архиереями охотно принял этот совет, известил о нем римскую Конгрегацию распространения веры и просил от нее решения, выражая с своей стороны готовность послать в Царьград надежного человека. Не знаем, что отвечала Рутскому Конгрегация и был ли кто-либо посылаем в Царьград для переговоров с патриархом, во всяком случае проект этот не имел успеха. В начале 1624 г. явился уже новый проект. Рутский созвал к себе в Новогрудок своих епископов и вместе с ними составил (20 генваря) инструкцию своим послам, которых намеревался отправить в Киев к православным владыкам. Рутский наказывал послам: «Объявите им от лица нашего, что мы имеем горячее желание примириться с ними как с нашими братьями и сынами одного и того же русского народа. Спросите их, искренно ли они желают соединения с нами, как высказывали многим, во многих местах, даже в печати. Если действительно желают, то не могут ли съехаться с нами в определенное время и в определенном месте. Если могут, то пусть или сами назначат это место и время и известят нас, или согласятся приехать в то место и в тот день, какие мы назначим. Для предполагаемого съезда достаточно будет с нашей и с их стороны по три лица: по два духовных и по одному светскому. Способ для нашего взаимного примирения, указываемый многими знатными людьми с нашей и с их стороны, состоит в том, чтобы учредить в наших краях по примеру московских постоянного и самостоятельного патриарха, который бы не испрашивал себе благословения ни от кого. Мы признаем этот способ добрым и со всем усердием готовы стараться о нем, только б и они с своей стороны изъявили сердечное желание и согласие действовать вместе с нами. Да скажите им, что все это мы делаем не из какого-либо страха от теперешних событий и не из боязни за Речь Посполитую, но по нашей пастырской заботливости о духовных овцах». А между тем этот-то страх, по всей вероятности, и был главною причиною поступка, на который теперь решались униатские архиереи. Насильственная смерть Кунцевича, недавно совершившаяся, без сомнения, поразила их более всех, и они могли ожидать себе подобной участи от народной ярости в случае восстания казаков, которые собирались заступиться за жителей Витебска. Суд над убийцами Кунцевича еще не был окончен, хотя уже происходил. И вот, чтобы предотвратить от себя опасность, униатские владыки и задумали, собравшись у своего митрополита, послать в Киев к православным владыкам предложение о примирении. Но лишь только суд, происходивший в Витебске, кончился и сделалось известным, какая грозная кара постигла виновных и что казаки не явились на защиту их, Рутский с своими товарищами приободрился и спустя неделю писал уже (27 генваря), как мы видели, кардиналу Бандину о тех самых схизматических архиереях, с которыми теперь думал по-братски примириться, что они-то и виновники всех народных возмущений и самой смерти Кунцевича, а потому и должны быть низложены. Отсюда можно заключить, что хотя и сохранилась подлинная инструкция, писанная и подписанная униатскими владыками, тем лицам, которых они намеревались послать в Киев для переговоров о вере, но этих лиц они не посылали, и проект об учреждении в Западной России патриаршества для объединения православных и униатов остался только проектом.

Но не одни униаты желали и пытались достигнуть того, чтобы между ними и православными состоялось какое-либо соглашение и водворился мир. Того же желали и многие православные, истомленные продолжительною борьбою с сильными противниками, которых поддерживал сам король, и уже перетерпевшие от них столько преследований, лишений и всякого рода бедствий. И исполнителем этого желания со стороны православных вызвался быть не кто другой, как знаменитейший между ними иерарх, Полоцкий архиепископ Мелетий Смотрицкий, к сожалению увлекшийся гораздо далее, чем следовало бы. При своих блестящих способностях и обширном образовании, он не имел твердых религиозных убеждений, что едва ли не более всего зависело от его воспитания. Собственно религиозное воспитание его совершалось под тремя влияниями: под влиянием православия в детстве, под влиянием строгого латинства в юности и под влиянием протестантских идей, когда он уже переступал пределы юности. Самое сильное влияние было второе, потому что оно происходило в тот период жизни Мелетия, когда в нем пробуждались и укреплялись мыслительные силы; продолжалось во время его пребывания в Виленской иезуитской академии и совершалось такими мастерами своего дела, каковы были иезуиты. Оттого и неудивительно, если Мелетий не был тверд в своей вере и постоянно колебался то на одну, то на другую сторону, смотря по обстоятельствам, пока, наконец, совсем не отдался латинству. Сначала, когда он возвратился из заграничных протестантских университетов на родину и увидел, что терпят здесь его единоверцы от латинян и униатов, в нем громко заговорили впечатления детства, и он написал в защиту православных лучшее из своих сочинений – «Плач», в котором поражал папство с такою беспощадностию, какую только мог приобресть среди ученых протестантов. Потом, лишь только прочитал две латинские книги, написанные против этого сочинения, он уже поколебался и, поселившись в виленском Свято-Духовом монастыре, вошел в сношения с униатами и иезуитами, высказывал им полную склонность к унии и даже написал два сочинения в латинском духе, оставшиеся, впрочем, неизданными. Когда иноки Свято-Духова монастыря, видя такое непостоянство Мелетия, прямо объявили ему, чтобы он или оставил их, или, если действительно желает быть православным иноком, принимал монашество, и Мелетий избрал последнее, он снова сделался защитником православия и весьма резко нападал на униатов, особенно в тех сочинениях, которые издавались в 1621 г. от имени Свято-Духовского братства. Но замечательно, в одном из них, именно в «Оправдании невинности», он уже сочувственно отзывался о Флорентийской унии. В том же году Мелетий решился на весьма важное дело. Все неправославные христиане, жившие в Литве и Польше, имели свои Катехизисы; одни православные не имели своего, т. е. не имели такого руководства, данного Церковию, которым бы могли поверять свои мнения о догматах веры и которого могли бы держаться в своих спорах с иноверцами. Оттого в суждениях о некоторых предметах веры православные писатели нередко разногласили между собою и впадали в ошибки, не имея возможности сослаться на ясное и положительное учение своей Церкви. Мелетий захотел пособить этому горю своих единоверцев, взялся написать для них Катехизис, который и кончил в 1623 г. Но как и Мелетий не имел пред собою подробного православного руководства для поверки своих мыслей и о некоторых предметах должен был говорить только по своему крайнему разумению и убеждениям, то и написал Катехизис почти совершенно латинский, или униатский. Этот-то Катехизис, если бы он был издан и распространен в народе под именем православного, и предназначался быть надежным средством для примирения православных с униатами. Но Мелетий знал, что Катехизис его не может быть издан, пока не будет одобрен высшею церковною властию. И потому, отъезжая на Восток, объявил митрополиту Иову и другим, что отправляется туда с целию проверить и исправить там свой Катехизис по греческим сочинениям и представить его на рассмотрение Вселенского патриарха Кирилла Лукариса. А на одобрение этого патриарха Мелетий очень рассчитывал, потому что имел у себя письмо Лукариса, которое он, будучи еще патриаршим экзархом, якобы оставил (24 генваря 1601 г.) во Львове на имя арцибискупа Львовского Димитрия Суликовского и в котором, порицая протестантов как еретиков, хвалил латинян и говорил, что Восточная Церковь и Римская почти во всем согласны между собою. Митрополит Иов, не зная ни Катехизиса, ни тайных намерений Смотрицкого, с полным сочувствием отпустил его в Греческую землю и возложил на него некоторые поручения от себя для представления патриарху.

В Константинополе ожидало Смотрицкого совершенное разочарование. Он представился патриарху Кириллу Лукарису и засвидетельствовал пред ним от себя и от лица всей Западнорусской Церкви должную покорность и уважение. Но потом, когда завел речь о предметах веры и, открывая патриарху свои недоумения, свое желание прочесть для вразумления себя более замечательных греческих богословов, спросил о сочинениях Константинопольского патриарха Геннадия Схолария относительно разностей между Восточною и Западною Церковью (Мелетий, конечно, разумел те подложные сочинения, совершенно униатские, которые под именем Геннадия были издаваемы и распространяемы иезуитами и униатами в Литве и Польше) и еще о четырех книгах догматического богословия, написанных патриархом Александрийским Мелетием, Лукарис отвечал, что из сочинений Геннадия сохранился только один трактат – об исхождении Святого Духа, да и тот испорченный, а четыре книги Мелетия о догматах веры все сожжены после его смерти по его завещанию. Мелетий выпросил тогда у Лукариса для прочтения его собственный Катехизис, но, к изумлению своему, нашел здесь совсем не то, чего ожидал: увидел, как сам по крайней мере удостоверяет, что Лукарис – враг не протестантства, а латинской Церкви, что он допускает только два таинства из семи, признает молитвы за умерших бесполезными и ненужными, отвергает частный суд и пр. После этого Смотрицкий о своем Катехизисе не смел уж и заикнуться пред патриархом. Надобно заметить, что в Константинополе и вообще на Востоке тогда сильно действовала как латинская, так и протестантская пропаганда; иезуиты и протестанты имели уже там свои школы, своих последователей и вели между собою жаркую борьбу, и патриарх Лукарис, видя крайне вредное влияние иезуитов среди своей паствы, всячески старался им противодействовать и вытеснить их из столицы, за что они и величали его учеником Лютера и Кальвина. Из Константинополя 17 августа 1624 г. Смотрицкий отправился в Иерусалим, куда и прибыл 29 августа и где намеревался оставаться до следующей Пасхи, как извещал митрополита Иова Борецкого. Здесь Мелетий посетил все святые места, часто совершал богослужение на славянском языке, молясь за своих соотечественников, беседовал с патриархом Феофаном и другими, во все всматривался, все старался узнать и также совершенно разочаровался. Он нашел везде крайнее невежество, крайний упадок православия и нравственности и увидел следы латинства не только между мирянами, но и между православными иерархами. На возвратном пути он снова заехал в Константинополь, но не остановился в нем по случаю морового поветрия, хотя и нашел возможность неоднократно видеться с патриархом на короткое время за чертой города.

В отечество возвратился Мелетий после двухлетнего отсутствия к концу 1625 или в самом начале следующего года и был встречен единоверцами с величайшею неприязнию. Дело в том, что еще до возвращения его игумен дубенских монастырей Кассиан Сакович распространил между ними молву о тех замыслах против православной Церкви, с какими отправлялся Мелетий на Восток. Мелетия тотчас начали допрашивать, зачем он ездил, и не хотели верить никаким его объяснениям. А когда сделалось известным, что он привез с собою грамоту Константинопольского патриарха и Собора, по которой все ставропигиальные монастыри и братства, кроме Львовского и Виленского, лишались своих ставропигиальных прав и подчинялись власти епархиальных архиереев – в этом-то, вероятно, и состояло поручение, какое давал митрополит Иов Мелетию, – тогда волнение против Мелетия еще более усилилось. Обиженных этою грамотою нашлось слишком много, и его, как сам он выразился в одном письме, «только что не распяли». А Захарий Копыстенский, архимандрит Киевской лавры, издавна считавшейся ставропигиею, распорядился, чтобы ни один из киевских монастырей не давал Мелетию квартиры. Возбуждение недовольных простерлось и на митрополита Борецкого, и кто-то неизвестный написал и распространил между православными брошюру, в которой, попирая ногами листы, присланные патриархом чрез Смотрицкого, прямо называл Борецкого и Смотрицкого отступниками. К счастию, скоро представился им случай опровергнуть эту клевету. В неделю православия (26 февраля 1626 г.) они при многочисленном стечении духовенства, дворянства, киевских городских властей, церковного братства и народа показали несомненные знаки своей невинности и верности православию, совершив торжественный обряд анафематствования на всех отступников и еретиков. Но и после этого волнение не унималось, и потому митрополит признал нужным разослать (9 мая) окружную грамоту, в которой снова защищал себя и Смотрицкого против клеветы неизвестного писателя, удостоверял всех, что как доселе они неизменно держали восточное исповедание, так и впредь держать будут, что они не имели никаких сношений с отступниками и что ничего не предпримут без воли всей православной Церкви. Положение Смотрицкого было весьма тяжелое; он проживал вне Киева в Межигорском монастыре, откуда и писал (29 августа) игуменье виленского женского монастыря, существовавшего при Свято-Духовском мужском Александре Куликовской, что напасти, обрушившиеся на него от лжебратий, превосходят его терпение и от оклеветания он находился доселе как бы в забытьи, что только теперь отчасти утихло волнение и он пришел в себя и пр. Из того же письма видно, что Мелетий писал тогда и ко всему виленскому Свято-Духовскому братству. Но возвратиться в свой Свято-Духовский монастырь он уже почему-то не решился, а задумал искать себе другого монастыря – Дерманского. Для этого в последние месяцы 1626 г. Мелетий обратился к князю Янушу Заславскому, воеводе волынскому, отцу брацлавского воеводы князя Александра Заславского, во владениях которого находился Дерманский монастырь. Александр был ярым католиком. Януш ходатайствовал за Смотрицкого пред сыном. Случилось так, что в доме Александра находился тогда митрополит Рутский, у которого Александр и спросил мнения. Рутский отвечал, что Смотрицкий – злой схизматик и отлучен им от Церкви и что тогда только можно дать ему Дерманский монастырь, если он примет унию. Спустя несколько времени явился к князю Александру в город Дубны и сам Смотрицкий с своею просьбою и на предложение князя принять унию тотчас выразил свое согласие. Но лишь только Смотрицкий уехал, князь послал вслед ему обширное письмо (от 19 февраля 1627 г.), в котором, напоминая ему его непостоянство, как и прежде он давал обещания униатам и не исполнял, напротив, преследовал их своими резкими сочинениями, настоятельно требовал, чтобы Мелетий дал теперь письменное обязательство исполнить свое слово. Мелетий немедленно возвратился к князю, сознался пред ним во всех прежних своих винах и клятвенно удостоверил, что готов принять унию непосредственно от самого митрополита Рутского, которого и просил о том уведомить. Князь обо всем написал Рутскому (23 февраля) и обещался известить его, как только Смотрицкий возвратится из Киева, куда теперь отправился, а отправлялся он туда с целию упросить митрополита Иова, чтобы он созвал в Киеве Собор на 8 сентября. Получив известие о возвращении Смотрицкого в Дубны, Рутский, находившийся тогда в Люблине на трибунальном сейме, внезапно оставил сейм, поспешил в Дубны и, прибыв туда ранним утром 6 июля, тайно проведен был в замок князя. Здесь Смотрицкий произнес перед униатским митрополитом исповедание веры по обычной формуле, установленной для обращающихся к латинству греков, сам переписал свое исповедание и укрепил собственноручною подписью, и Рутский разрешил его от анафемы и принял в лоно своей Церкви. Тотчас об этом отправлены были письма в Рим к папе и кардиналу Бандину как от самого Смотрицкого, так и от Рутского и от князя Александра. До получения из Рима ответа Рутский дозволил Смотрицкому скрывать его обращение к унии и по-прежнему называться архиепископом Полоцким и во время богослужения поминать имя патриарха и посвящать схизматических священников.

Здесь, кстати, заметим и о двух других, довольно чувствительных потерях православной Церкви, случившихся почти в то же самое время, – о совращении в унию еще двух ученых людей: Кассиана Саковича и Кирилла Транквиллиона-Ставровецкого. Сакович, носивший в мире имя Каллиста, был сыном православного священника в Подтеличе и получил высшее образование в академиях Краковской и Замойской. По окончании своего учения занимал несколько времени должность домашнего учителя у Адама Киселя и потом поступил в киево-братский Богоявленский монастырь, где и принял не прежде 1620 г. пострижение в монашество с именем Кассиана, а около 1622 г. был уже ректором братского училища. Князь Александр Острожский-Заславский единственно по вниманию к учености Кассиана дал ему игуменство над двумя православными монастырями в Дубне, хотя он был еще простым иноком. Но когда в 1626 г. митрополит Рутский посетил князя Александра и начал убеждать его, чтобы он как добрый католик предоставлял православные монастыри в своих обширных владениях только тем, которые согласятся принять унию, Александр пригласил Саковича побеседовать с Рутским. Эти беседы повторялись несколько раз и окончились тем, что Сакович, не желая расстаться с дубенскими монастырями, которыми уже владел, согласился изменить православию и тут же, в доме князя Заславского, присоединен был к униатской Церкви самим митрополитом, а вслед за тем возведен и в сан дубенского архимандрита. Это совершилось незадолго до подобного же отпадения в унию Мелетия Смотрицкого. По принятии унии Сакович сделался открытым врагом православной Церкви, много и злобно писал против нее, хотя под конец своей жизни изменил и унии и резко порицал униатов, приняв латинство. Известный уже нам иеромонах Кирилл Транквиллион-Ставровецкий, автор «Зерцала богословия» (1618) и «Учительного Евангелия» (1619), перешел в унию, кажется, преимущественно из-за этих самых книг. Уже в предисловии к последней книге он говорил, что едва только он решился напечатать ее, как некоторые маломысленные из православных восстали на него и повсюду распространяли против него и против его книги «укоризны, поношения, смехотворения и наветы оболгания», дерзали даже отлучать его от общества правоверных и причисляли к нечестивым еретикам, но выражал уверенность, что люди, украшенные разумом духовным и просвещенным умом, когда внимательно прочтут это писание, то найдут там истину, а не еретическое учение. Недобрый отзыв получил Кирилл и о другой своей книге – «Зерцале богословия» от славившегося своим разумом духовным схимонаха Иова, основателя Скитской обители в Угорнике (в Галиции). К нему сам Кирилл посылал эту книгу для просмотра вместе с кратким извлечением из нее, или исповеданием веры, положенным в ее основу. Иов в своем ответном письме (от 23 августа 1619 г.), указав несколько догматических погрешностей и неточностей в исповедании Кирилла, убеждал его не печатать книги, пока она не будет рассмотрена учеными людьми. Но Кирилл, раздраженный замечаниями старца, не послушался его, напечатал свою книгу и, несмотря на дурные толки, распространенные по всей Руси, особенно об его «Учительном Евангелии», продолжал проповедовать свое учение в разных местах и в половине 1625 г. считался еще проповедником в Замостье. Наконец, на погрешности в «Учительном Евангелии» обратили внимание и православные архипастыри: они осудили эту книгу на Соборе, сделали Кириллу выговор и потребовали, чтобы он исправил ее, подвергнул разбору и цензуре старших и только после одобрения ее издал в свет. Но Кирилл не захотел покориться решению православного Собора и предпочел перейти в унию, где приняли его с радостию и сделали по грамоте короля от 25 марта 1626 г. архимандритом черниговским. В следующем году, как мы видели, книги Кирилла Транквиллиона осуждены были и в Москве и преданы сожжению. Кирилл прожил еще довольно долго (1646) и не отказывался от составления книг, но не был по крайней мере похож на Кассиана Саковича – не издавал ничего против православной Церкви.

Возвратимся к Мелетию Смотрицкому. Он не мог довольствоваться тем, что сам принял унию: ему хотелось увлечь за собою и других. Поселившись теперь в Дерманском монастыре, он по совету Рутского предпринимал оттуда путешествия по Волыни, посещал жилища православных и монастыри, всюду разглашал, что Цареградский патриарх еретик, и всех приводил в смущение. А чтобы удостоверить православных в справедливости своих слов, Мелетий написал к патриарху Кириллу Лукарису письмо (21 августа 1627 г.), в котором, излагая свои недоумения о предметах веры, умолял его прислать собственноручный ответ и свой Катехизис, рассчитывая потом показывать этот ответ и Катехизис всем. «С тех пор как я выехал из Константинополя и расстался с тобою, святейший отец, – писал Смотрицкий, – нет у меня ни одного дня, когда бы я не чувствовал своего несчастия и горя. Перенесши столько дорожных трудов, забот и беспокойств уже не в молодых летах, к ущербу моего слабого здоровья, я, однако ж, не освободился у вас от тяжести, которою обременил себя дома... Я ездил на Восток для того, чтобы здравым советом и животворным учением твоим облегчить и исцелить мою душу от множества сомнений, которые волнуют ее и грызут, как моль. И что же? Я ничего там не успел достигнуть, а когда возвратился домой, то завистливые и неблагодарные люди только что не распяли меня... И вот я снова обращаюсь к тебе, святейший отец, потому что без твоего совета не могу жить; обращаюсь чрез письмо, так как не могу говорить с тобою лично, припадаю к стопам твоим и не встану, доколе любовь твоя не воздвигнет меня, угнетенного. Мне не к кому более прибегнуть. В нашем отечестве нет ученого человека – его и со свечою не найдешь... Я не знал сомнений, пока не прочитал твоего письма, которое ты оставил во Львове у тамошнего епископа Димитрия Суликовского: доказательством служит мое сочинение «Плач», небезызвестное и твоему блаженству. Можешь судить, что испытал я, когда доставили мне это твое письмо. Мой «Плач» почти во всем страдает лютеранизмом, а твое письмо во всем благоприятствует римскому исповеданию, указывая во всех членах веры Восточной Церкви действительное единомыслие с Западною... Оттого и родились у меня колебания, замешательство в мыслях и беспокойство совести. И я при первом удобном случае решился прибегнуть к тебе, чтобы облегчить мою душу, припоминая слова твоего письма, показывающие, что ты сам желал унии... Но когда я прочел в Константинополе твое изложение Никео-Константинопольского Символа, составленное в разговорной форме, я, сверх ожидания моего, нашел, что оно противоречит твоему письму... С тех пор я терзаюсь и путаюсь сомнениями еще больше прежнего, когда не посещал тебя. Посему умоляю тебя, как сын отца, как ученик учителя, выведи меня твоим мудрым советом из лабиринта, научи меня, чего я должен держаться и как мыслить о членах веры, например о грехе первородном, об оправдании, о предопределении, о преданиях, о таинствах и пр... Научи нас всех: с кем мы согласны в упомянутых членах веры, с римлянами ли или с протестантами, или мы признаем и исповедуем что-нибудь третье, занимающее средину между тем и другим? Прошу вместе наставления и о тех разностях в вере, которые издавна существуют между Церквами Восточною и Западною, именно, об исхождении Св. Духа и от Сына, о чистилище, об опресноках, о приобщении мирян под одним видом... Окажи нам отеческую милость, чтобы мы сами с собою и с тобою согласны были в членах веры, от которых зависит спасение наших душ. Пришли нам твой Катехизис и посредством его и твоего письменного совета дай единомыслие в наши уста и сердца во всем, о чем мы у тебя спрашивали...» Но под конец своего длинного письма Смотрицкий не выдержал, чтобы не заговорить о своей излюбленной унии. Он начал умолять патриарха спасти Россию от угнетающих ее бедствий и для этого поступить согласно с теми мыслями, какие выразил он в своем письме к Димитрию Суликовскому, – водворить между униатами и неуниатами мир, согласие, единство. «Этим, – говорил Смотрицкий, – ты отворишь нашему шляхетскому сословию двери к земским урядам и сенаторским достоинствам, мещанам дашь доступ к отправлению городских должностей в ратушах; построишь нам школы, украсишь церкви, приведешь в порядок монастыри; пресвитеров освободишь от дани; поляков, литовцев и русских соединишь братскою любовью; наконец, отрешь слезы всему несчастному русскому народу. Сам навеки прослывешь восстановителем Церкви Божией в знаменитом царстве Польском и утраченной вольности в русском народе, учинишь радость на небе и на земле и прославишь имя свое в потомстве, потому что сделаешь дело Божие, когда засыплешь и выровняешь пропасть этой проклятой схизмы, и Русь, ляхи и Литва станут хвалить и славить Бога, Творца своего, как бы едиными устами и единым сердцем...» Расчеты Смотрицкого, однако ж, не сбылись: Кирилл Лукарис не прислал ему никакого ответа.

Отправив письмо к патриарху, Смотрицкий скоро сам отправился в Киев, так как приближалось 8-е число сентября, на которое по его просьбе митрополит Иов хотел созвать Собор. Собор действительно состоялся, но весьма небольшой; из архиереев на нем присутствовали только двое: Иов да Мелетий Смотрицкий, о совращении которого в унию еще никто не знал; находились также лица низшего духовенства и воеводич земель молдавских Петр Могила, еще светский, но пользовавшийся между православными большим авторитетом как по знатности своего рода и богатству, так и по своему образованию. Он происходил из фамилии молдавских бояр Могил и родился к концу XVI столетия. Родной дядя его по отцу, Иеремия, был господарем Молдавии (1593–1607), а отец, Симеон, господарем Валахии (1601–1602) и потом Молдавии (1607–1609). Оба эти господаря отличались приверженностию к православию, старались покровительствовать Львовскому православному братству и присылали ему значительные денежные пособия на постройку братской церкви. Где воспитывался Петр Могила, мнения различны, но более вероятным из них нам кажется, что он воспитывался в львовском братском училище, где и мог проникнуться тою горячностью к православной вере и неприязнию к унии, которые обнаружил впоследствии, хотя, по обычаю времени, по окончании обучения в львовском училище, вероятно, слушал лекции и в заграничных академиях. Бедствие, разразившееся над господарским домом Могил в 1612 г. заставило их искать убежища в Польше, где они имели сильные родственные связи. Здесь Петр Могила сначала вступил было в военную службу и участвовал в известной битве под Хотином (1621). Но чрез несколько лет после этого он решился оставить мир и вступить в Киево-Печерскую лавру. Теперь, т. е. в сентябре 1627 г., Петр (Могила), явившийся на Собор в Киеве, еще не был пострижен в монашество. О происходившем на Соборе известно только то, что все присутствовавшие предложили Мелетию подвергнуть составленный им Катехизис, который безуспешно возил он для цензуры на Восток, цензуре своих русских духовных властей и немедленно издать в свет на пользу Церкви. Мелетий охотно соглашался, но просил позволения предварительно обнародовать свои рассуждения о шести разностях в догматах веры между Церквами Восточною и Западною, чтобы облегчить цензуре чтение и обсуждение самого Катехизиса. Намерение Мелетия легко понять: он боялся, что его Катехизиса, написанного в латинском духе, не пропустят, и потому рассчитывал этими своими рассуждениями наперед убедить своих будущих судей, что догматические разности между православною и Римскою Церковию весьма незначительны и в строгом смысле не существуют. Позволение Мелетию было дано, и Собор окончился.

Здесь необходимо заметить, что как Борецкий, так и Могила сочувствовали тогда Смотрицкому и имели к нему доверие. Они думали, что можно сблизиться с униатами и войти с ними в соглашение без измены православию, и ожидали, что Смотрицкий при своем уме и учености укажет способ такого соглашения. Об этом сочувствии и полном доверии Борецкого и Могилы, равно как Виленского братства и других, извещал Рутского сам Мелетий, но только присовокуплял, что необходимо всячески содержать в тайне его обращение к унии и их взаимные сношения, иначе, как только это огласится, он потеряет доверие у всех и его начнут чуждаться и убегать, как поступали и с другими, особенно высшие духовные. С Могилою Смотрицкий наиболее старался сблизиться и еще летом, около Петрова дня, следовательно прежде Киевского Собора 8 сентября, посетил дом Могилы, прогостил у него десять дней, много беседовал с ним о разностях Римской Церкви от православной и нашел, что он «человек непорочный, богобоязненный, покорный, разумный и весьма снисходительно отзывается о Римской Церкви и ее разностях». Равным образом и Могила, сделавшись уже архимандритом Киево-Печерской лавры (утвержден грамотою короля 29 ноября 1627 г.), посетил Дерманский монастырь в начале 1628 г. проездом в одно из своих монастырских имений, и прогостил у Смотрицкого два дня. Но чего опасался Смотрицкий, то и случилось. Православные монахи Дерманского монастыря случайно услышали от одного из слуг Рутского, что их настоятель имел с Рутским свидание в Дубнах, и тотчас разбежались от Смотрицкого и расславили его по всей Волыни, хотя он потом сумел разуверить их в справедливости дошедшего до них слуха. На основании этой ли огласки или и других, более положительных сведений, только Исаия Копинский, Перемышльский епископ, разослал по всей Руси грамоты, которыми извещал, что православию грозит опасность, что Смотрицкий и Борецкий сносятся с отступником Рутским и замышляют ввести унию, а потому нужно остерегаться Борецкого и убегать Смотрицкого. Грамоты произвели общую тревогу. Раздосадованный Рутский просил князя Иеремию Вишневецкого, чтобы он прогнал Исаию из своих владений, так как Исаия имел пребывание в основанных им прилуцких и Лубенском монастырях, находившихся в имениях князя. Даже и Борецкий жаловался князю Вишневецкому на Исаию за такие его резкие грамоты, о чем и известил Смотрицкого от 9 февраля 1628 г., – указание, что грамоты Копинского разосланы были еще прежде. Но казаки заступились за Исаию и не допустили его обидеть.

Между тем Смотрицкий окончил принятое им на себя дело: написал о шести догматических разностях Римской Церкви от Восточной и желал прежде всего прочитать свои рассуждения пред теми самыми лицами, по поручению которых он писал. Созывать для этого Собор опять в Киеве при изменившихся обстоятельствах, вероятно, поопасались, и потому по просьбе Смотрицкого Петр Могила устроил желаемый съезд, или Собор, в одном из своих лаврских имений на Волыни, по имени Гродске. На шестой неделе Великого поста 1628 г. туда прибыли кроме самого Петра Могилы митрополит Иов, архиепископ Полоцкий Мелетий, епископы – Луцкий Исаакий и Холмский Паисий и некоторые другие лица. Мелетий читал пред собравшимися свои рассуждения и старался доказать, что все шесть догматических разностей Западной Церкви, которыми она отличается от Восточной, именно: учение об исхождении Святого Духа и от Сына, о главенстве папы, о блаженстве душ праведных тотчас после смерти, о чистилище, об опресноках и о причащении мирян под одним видом, совершенно будто бы согласны с учением слова Божия, святых Соборов и святых отцов и до времен патриарха Фотия первые три были принимаемы и Восточною Церковию, а три последние не были по крайней мере осуждаемы ею, что обе Церкви разнятся между собою не верою, а только обрядами и что в Восточной Церкви один ныне существенный недостаток, источник всех ее бедствий – схизма, отделение от папы, а потому и единственное средство спасения для этой Церкви есть уния с Римскою. Все присутствовавшие на съезде, выслушав рассуждения Мелетия, сознавали чрезвычайную важность вопроса, который надлежало решить, и, не принимая на себя его решения, постановили созвать в Киеве к празднику Успения Пресвятой Богородицы полный Собор, пригласить на него не только духовенство, но и мирян в лице избранных ими представителей, с тем чтобы все вместе, в духе братской любви и с желанием мира рассудили и решили, каким бы образом без нарушения православной веры, прав и привилегий православным соединиться с униатами. Митрополит Иов принял на себя по своей обязанности издать и разослать пригласительную грамоту на Собор, а Мелетию поручено было, чтобы он составил, так сказать, объяснительную записку к митрополичьей грамоте и изложил в записке те причины, по которым необходимо православным съехаться на этот Собор и порешить на нем вопрос о примирении с униатами. Записку Мелетия и при ней рассуждения его о догматических разностях Западной Церкви от Восточной предположено было напечатать и также разослать между православными.

Митрополит Иов издал свою пригласительную грамоту 26 мая. Он объявлял, что хотя уже осмой год идет, как православная Церковь в Западной России снова имеет свою высшую духовную иерархию, и хотя он много раз созывал к себе православных для совещаний о делах благочестия, но еще ни разу не могли они собраться к нему со всех окраин митрополии, не собирались даже разом все епископы и представители от церковных братств. А вот теперь он по изволению Духа Святого вместе с находящимися при нем епископами, архимандритами и другими духовными и светскими лицами созывает в Киеве на праздник Успения полный Собор и просит прислать на него избранных мужей из всех поветов от лица духовенства, дворянства, братств и всего народа. Но, замечательно, о цели Собора и о предметах его рассуждений митрополит не сказал ни слова. Смотрицкий также исполнил возложенное на него поручение: от Пасхи до Пятидесятницы он написал довольно обширное сочинение о причинах, по которым признавал необходимость созвания Собора или, вернее, необходимость для православных принятия унии, и дал этому сочинению название «Апологии» своего путешествия на Восток. «Апологиею» назвал я свое сочинение, – говорит он в предисловии к читателю, – потому, что издаю ее частию с целию заградить уста лжебратиям, распространяющим злые толки о моем странствовании на Восток, предпринятом три года тому назад, а частию для того, чтобы показать и опровергнуть различные заблуждения и ереси, которыми наши новые писатели более уже тридцати лет растлевают Русскую Церковь, навлекая от всех на весь народ русский подозрение в еретичестве». В кратких словах содержание «Апологии» Смотрицкого можно выразить так: вот уже третий год, как я возвратился на родину из моего путешествия на Восток, где пробыл два года. Я ходил туда к отцу нашему патриарху и к старейшинам нашей Восточной Церкви с тем намерением, чтобы узнать от них и научиться о догматах благочестия, о вере нашего упования. Меня заставили путешествовать на Восток заблуждения и ереси, которые внесли в нашу Русскую Церковь ее новые богословщики: Зизаний, Филарет, клирик острожский, Ортолог и другие – и которыми она страждет. Эти люди в нечестии своем восстали против величия Божия, вознесли хулу на тайну воплощения, уничтожили вслед за еретиками святые таинства Церкви... Арий, Савелий, Евномий, Несторий, Евтихий как еретики отлучены от Церкви, но каждый из них отрицал только один какой-либо догмат веры, а наши лжеучители отвергают все догматы разом. Зизаний (Стефан) отвергает частный суд и блаженство праведных душ по исходе из тела и ложно учит об аде, о мучениях грешников, о ходатайстве Иисуса Христа, об опресноках. Филарет (автор «Апокризиса») предложил Русской Церкви вместо веры систему Кальвина, не признает пресуществления в Евхаристии и различия между епископами и пресвитерами, усвояет мирянам право окончательного суда в делах веры, отвергает главенство святого апостола Петра и папы. Ортолог (т. е. сам Смотрицкий) в своем «Плаче» учит, что грешнику по смерти наказания отпускаются даром, что душа каждого человека происходит от семени его родителей, отделяет в Пресвятой Троице существо от Ипостасей, признает только два таинства, крещение и Евхаристию, и отвергает церковное предание. Острожский клирик свою «Правдивую историю Флорентийского Собора» наполнил одною ложью, говоря, будто Собор этот не привел ни к чему, но был прерван насилиями, смутами, злодействами. Все это глубоко огорчало меня, и я отправился на Восток, чтобы уврачевать мою страждущую душу там, откуда мы в старину приняли христианскую веру со всеми ее благами. Но и там я повсюду встретил те же самые лютеранские и кальвинские заблуждения, какие господствуют и у нас. В Царьграде с церковной кафедры и в присутствии патриарха проповедуют реформатские мнения, и сам патриарх Кирилл – кальвинист; мне дали там в качестве православного Катехизис совершенно протестантский, изданный греком Герганом. Что же остается нам делать, когда ни у нас, ни на Востоке нет уже православия? Остается искать соединения с Римскою Церковию, которая одна чужда всякого заблуждения и сохраняет истинную веру Христову. Но Греческая Церковь сама непосредственно не в состоянии этого сделать: греки питают к латинянам старинную, закоренелую ненависть и притом находятся в тяжкой неволе у неверных и в грубом невежестве. Всего легче и вернее Восточная Церковь могла бы соединиться с Западною при посредстве нашей Церкви и нашего южнорусского народа, который живет под скипетром государя христианского, католического, всегда готового содействовать такому соединению христиан, да и начинает уже оставлять свои прежние ложные понятия о римлянах благодаря постоянным сношениям с ними и почти ежедневным разговорам о разницах того и другого исповедания. А когда бы мы с нашим народом приступили к унии, тогда посредством дельных сочинений и особенно хорошего Катехизиса на греческом, славянском и волошском языках мы без большого труда привели бы к познанию истины и к святому единству все прочие народы, исповедующие веру Восточной Церкви. Обязанность стараться о соединении нашей Церкви с Римскою лежит преимущественно на митрополите и на нас, епископах, потом на архимандритах, игуменах, но вместе и на князьях, шляхте, рыцарях, братствах. После этого Смотрицкий обращается ко всему русскому народу, ко всему духовенству и мирянам, и просит их съехаться с дозволения короля или прислать своих представителей на Собор, чтобы окончательно принять на нем унию с Римом, и перечисляет разные блага, духовные и гражданские, какие последуют затем для русского народа.

Нельзя не видеть, что Смотрицкий своею «Апологиею» вовсе не исполнил того, что ему было поручено. Ему поручено было на съезде в Гродске изложить и объяснить в записке причины созвания Собора так, чтобы привлечь православных на Собор и расположить их заняться на Соборе изысканием способа к примирению с униатами, а в «Апологии» совмещено все, чтобы оттолкнуть православных от предполагаемого Собора и возбудить против него. Мелетий допустил три важные ошибки: во-первых, составил свою объяснительную записку, или сочинение, не от имени митрополита и всех архиереев, как следовало бы, а лично от себя, когда против него было уже у православных почти общее предубеждение; во-вторых, прямо объявил православным, что Русская Церковь потеряла православие и заражена заблуждениями и ересями, какие привнесли в нее ее новые богословы, и что такими же ересями заражена и вся Церковь Восточная, а одна Римская сохраняет истинную веру; в-третьих, прямо объявил, что православные должны сойтись на Собор, чтобы только принять там унию с Римскою Церковию, а не затем, чтобы еще рассуждать об этом предмете и заниматься вопросом, как бы без нарушения православия примириться с униатами. «Апология» тем более должна была оскорбить православных, что Мелетий отзывается в ней слишком резко о Русской Церкви и ее новых писателях и слишком несправедливо. Писатели, им названные, если и ошибались иногда в своих догматических рассуждениях, то ошибались относительно лишь некоторых и весьма немногих вопросов, каковы: о частном суде, о состоянии душ в загробной жизни и подобное, но отнюдь не отвергали всех догматов, как выражался Смотрицкий; если и ошибались, то ошибались ненамеренно, не с злою целию вредить православию, а потому, что не имели под руками определенного православного руководства – Катехизиса и поневоле руководствовались одними своими соображениями. Эти ошибки были лишь частные мнения названных писателей, а вовсе не верования всей Русской Церкви, а такие ненамеренные и как бы несознательные ошибки отнюдь нельзя сравнивать с ересями Ария, Македония и других упорных еретиков, как делает Смотрицкий. Утверждать же на основании того, что три-четыре писателя Русской Церкви допустили в своих сочинениях некоторые догматические погрешности, будто и вся Русская Церковь заразилась заблуждениями и ересями и потеряла православие, – это уже верх безрассудства и дерзости. Равно и все сказанное Мелетием о ересях в Греческой Церкви было совершенно голословно и опиралось на одном собственном его свидетельстве. Окончив свою «Апологию», Мелетий в начале июня послал ее в Киев при письмах к митрополиту Иову и архимандриту Петру Могиле и просил поскорее рассмотреть ее, напечатать и обнародовать, чтобы православные еще до Собора могли узнать, в чем их болезнь и как они могут уврачевать ее. Но обнародовать между православными для привлечения их на Собор сочинение, которое проникнуто такою явною ненавистью к православной Русской Церкви и ее новым писателям и такою приверженностию и пристрастием к Римской Церкви, было совершенно невозможно. И очень естественно, если ни митрополит Иов, ни Петр Могила, увидевшие, что Смотрицкий написал совсем не так, как им хотелось, хотя и обещали отвечать ему, по прочтении его «Апологии» ничего ему не отвечали, вероятно рассчитывая, что сочинение это так и останется неизданным. Но Смотрицкий, прождав ответа три недели, решился перевесть свою «Апологию» на польский язык, и самовольно, как бы наперекор православному митрополиту и киево-печерскому архимандриту, напечатал ее во Львове с разрешения униатского митрополита Рутского вместе с своими рассуждениями о шести разностях Западной Церкви от Восточной и постарался распространить свою книгу между православными, так что печатные листы ее попали и в руки Борецкого и Могилы. Книга возбудила общее негодование между православными: в ней увидели хулу на православную Церковь, а в авторе – изменника и отступника от православия. И в таком-то настроении съехались в Киев на Собор к празднику Успения Пресвятой Богородицы по пригласительной грамоте митрополита Иова, съехались уже не затем, чтобы рассуждать о способах соглашения и примирения с униатами, как предполагалось, а затем, чтобы судить Смотрицкого и его «Апологию».

Собор открылся 13 августа, утром, в Киево-Печерской лавре. Здесь под председательством митрополита Иова присутствовали три епископа: Исаакий Луцкий, Паисий Холмский и Авраамий Пинский и множество других лиц духовных: архимандриты, в том числе Петр Могила, игумены, иеромонахи, протоиереи, иереи, а также и лица светского звания. На Соборе прочитан был обвинительный акт против Мелетия Смотрицкого и его «Апологии», составленный предварительно. Для этого еще задолго до Собора вызваны были в Киев два наиболее образованные протоиерея: корецкий – Лаврентий Зизаний, автор известного Катехизиса, и слуцкий – Андрей Мужиловский. Они под руководством митрополита Иова и Петра Могилы внимательно пересмотрели «Апологию», извлекли из нее ложные мысли, противные православию и свидетельствовавшие об отступничестве Смотрицкого, и изложили обвинения против него в 105 пунктах. Когда чтение обвинительного акта кончилось, митрополит от лица епископов объявил, что они вполне разделяют эти обвинения; то же заявлено было протоиереем Зизанием и от лица пресвитеров. Между тем во время самого заседания Собора приехал в Киев Мелетий Смотрицкий и хотел остановиться в лавре, но ему не дозволили, а указали квартиру в Киево-Михайловском монастыре. Едва успел Мелетий остановиться здесь, как к нему прибыли с Собора четыре пресвитера, и старший из них, протоиерей Мужиловский, от имени Собора спросил Мелетия, держится ли он своей «Апологии» или нет. Мелетий отвечал, что лично явится на Собор и объяснится. Ему заметили, что он не будет допущен на Собор, пока не даст требуемого теперь ответа. Мелетий начал утверждать, что «Апология» не содержит ничего противного православной вере. Напротив, отвечали ему, Собор нашел ее от начала до конца противною православной вере и нечестивою. Мелетий стоял на своем, и пресвитеры от него удалились. Упорство Мелетия тотчас огласилось. К вечеру того же дня прислужники Мелетия донесли ему, что на них все указывают пальцами как на униатов и отступников и угрожают их убить и утопить в Днепре, что, конечно, неприятно подействовало на Мелетия. На следующий день, ранним утром, он послал письмо к митрополиту Иову, жаловался на такое обращение с ним, говорил, что в своей «Апологии» не написал ничего противного вере, а только указал ереси русских писателей и способ к примирению братьев с братьями и что если допустил что-либо излишнее, то надобно врачевать любовию, а не ненавистию. Но едва письмо было отправлено, как до Мелетия дошли новые слухи, что его и всех его спутников предадут завтра анафеме и что казаки дали клятву умертвить его, как только он будет обличен Собором в унии. И перепуганный Мелетий написал к Иову новое письмо: уверял, что желает и умереть в той самой Церкви Восточной, в которой родился; просил не наказывать его свыше вины его, если она есть, и заявлял, что напечатанную «Апологию» можно еще остановить и не распространять более, если только его допустят на Собор и там общим советом постановят об этом что-либо. После обеда внезапно прибыл в свой Михайловский монастырь митрополит Иов с тремя епископами и несколькими лицами низшего духовенства и пошел прямо в церковь. Мелетий, увидев это, поспешил вслед за ними. Окончив молитву, Иов обратился к Мелетию с словами, что в его «Апологии» говорит дух нечистый и гордый и чрез нее вводятся в Церковь проклятые латинские ереси. Мелетий начал защищаться и, когда из церкви перешли в комнаты митрополита, спросил, в чем его обвиняют. Тогда протоиерей Мужиловский развернул печатную «Апологию», прочел в ней несколько оглавлений – об опресноках, о Петре как Вселенском пастыре, о Церкви, основанной на Петре, о верховной власти папы над всею Церковию и пр. и воскликнул: разве это не противно православной Церкви, разве не хула против нее? При дальнейших прениях Мелетию объявили, что он из-за трех русских писателей, не апробованных Церковию, осмелился приписывать всей Церкви их заблуждения и ереси, что он оскорбил всю Церковь и пред всею Церковию должен покаяться и что тогда только он будет принят Собором в общение, если отречется от своей «Апологии», даст клятву никогда впредь не возмущать Церкви и не отступать от нее и обещает не возвращаться в Дерманский монастырь, а остаться в Киеве. К вечеру митрополит и находившиеся с ним уехали в лавру, а Мелетию прислали для подписи приготовленную формулу отречения. Мелетию она не понравилась, и он переделал ее, переписал своею рукою, но, не подписав, отослал в лавру, а сам отправился туда же ко всенощной. В алтаре лаврской церкви от Мелетия настоятельно потребовали, чтобы он подписал составленное им же самим отречение, и он подписал. На праздник Успения Пресвятой Богородицы Мелетий участвовал в совершении Божественной литургии вместе с митрополитом Иовом и прочими архиереями в большой лаврской церкви. По прочтении Евангелия все святители с сослужащим духовенством вышли из алтаря на средину церкви и стали на амвоне; у всех в руках были листы печатной «Апологии» и зажженные свечи. Наместник Мелетия в Свято-Духовском виленском монастыре Иосиф Бобрикович взошел на кафедру и от имени Мелетия прочел следующее отречение: «Я, Мелетий Смотрицкий, архиепископ Полоцкий, будучи подозреваем всею нашею Русскою Церковию в отступничестве от православной веры Восточной Церкви, а после издания под моим именем книжки, названной «Апологиею», еще более заподозренный в том же отступничестве, торжественно объявляю всей моей Русской Церкви чрез вас, присутствующих теперь в св. Печерской обители, во храме Успения Пречистой Девы Богородицы, что отчасти я виноват сам в таком заблуждении против православных догматов, но большею частию оно произошло от злого умысла той особы, которой мною доверено было издать «Апологию» на польском языке, именно от злого умысла Кассиана Саковича, начальника дубенского Преображенского монастыря. Сознавая и признавая такое мое неосторожное заблуждение против православных догматов Восточной Церкви, молю Господа Бога, да будет милостив к моему прегрешению, а всей Церкви моей Русской пред тем же милосердым Богом добровольно даю обещание, что впредь буду остерегаться того всею моею душою. Во свидетельство моего раскаяния я пред очами всех вас, в сей св. церкви предаю бесчестию, раздираю и попираю ногами мою «Апологию», памятуя клятву, которую изрек я Господу Богу в тот час, когда при преосвященном господине моем (митрополите) и прочих архиереях нашей Русской Церкви был рукополагаем на архиерейство от святейшего патриарха Иерусалимского Феофана под власть святейшего патриарха Константинопольского». Вслед за тем наместник Мелетия действительно разорвал листы «Апологии» и бросил к своим ногам. Тогда митрополит Иов предал проклятию «Апологию» и Кассиана Саковича, рвал листы «Апологии», поджигал свечою и топтал ногами, и сам Мелетий Смотрицкий также проклинал пред всею Церковию свою «Апологию» и Саковича, рвал ее, жег и топтал; то же повторили и прочие архиереи и низшие духовные лица. Радость была общая.

На следующий день, 16 августа, заседание Собора происходило в Киево-Михайловском монастыре, и в этом заседании присутствовали кроме прежних архиереев Мелетий Смотрицкий, архиепископ Полоцкий, епископ Витебский и Мстиславский, и Исаия Копинский, называвшийся теперь уже архиепископом Смоленским и Черниговским. Здесь было доложено Собору повеление короля, состоявшееся на предшествовавшем варшавском сейме, чтобы и чуждающиеся унии русские духовные съехались и между собою обсудили, как бы по примеру католического духовенства и униатского принять участие в посильном вспоможении Речи Посполитой при тогдашних военных обстоятельствах. Это-то королевское повеление и было законным предлогом, по которому митрополит Иов безбоязненно разослал свои грамоты по всему государству, приглашая свое духовенство и мирян на Собор в Киев к празднику Успения, хотя воспользовался созванным Собором и для своих, собственно церковных целей. Обсуждая предложение короля, присутствовавшие на Соборе хотя и указывали, что православные архиереи за непринятие унии живут вдали от своих епархий и не пользуются своими церковными имениями, да и все православное духовенство живет в бедности и довольствуется только приношениями и милостынею от мирян, однако ж положили сделать какие-то пожертвования и от православного духовенства на нужды отечества и об этом довести до сведения следующего сейма чрез русских послов. На том же заседании составлена и подписана была грамота от лица Собора ко всему православному русскому народу, в которой митрополит и архиереи, в том числе и Мелетий Смотрицкий, удостоверяли, что они как доселе не мыслили ни о каком отступничестве в унию, так и впредь клятвенно обещаются беречься от того при помощи Божией до самой своей кончины, а вместе просили и убеждали всех православных пребывать твердыми в христианском благочестии и в вере, Богом преданной, апостолами проповеданной. Соборами Вселенскими утвержденной и кровию мучеников запечатленной. Чрез несколько дней, когда Смотрицкий уже уехал из Киева, некоторые начали распространять молву, будто «Апологию» Смотрицкого рвали, жгли и топтали в печерской церкви только пресвитеры. И митрополит вместе с остававшимися еще при нем архиереями для успокоения народа издал 24 августа новую грамоту, которою свидетельствовал, что и он сам, митрополит, и сам Смотрицкий, и прочие владыки прокляли «Апологию», рвали, жгли и попирали ногами. Обе эти грамоты, равно как и другие документы, относящиеся к Собору, осудившему «Апологию» Смотрицкого, тогда же, 30 августа, напечатаны в небольшой брошюре под названием «Аполлия (Погибель) Апологии», и брошюра посвящена от лица присутствовавшего на Соборе духовенства экзарху Константинопольского престола Львовскому епископу Иеремии Тиссаровскому, который почему-то не мог присутствовать на Соборе.

Непродолжительно, однако ж, было раскаяние Смотрицкого. Как только он вырвался из Киева и возвратился в свою Дерманскую обитель, он тотчас написал на польском языке «Протестацию против Киевского Собора 1628 года» и 7 сентября уже напечатал ее во Львове. В ней, излагая историю дела по-своему, Мелетий жаловался особенно на митрополита Иова и Петра Могилу, что они обходились с ним слишком сурово и несправедливо, не хотели выслушать никаких его оправданий, действовали на него одними угрозами; объявлял всем, что отрекся от своей «Апологии» не добровольно, а по принуждению, из страха смерти; выражал сожаление, что не вкусил славной смерти за истину; отрекался пред всем русским народом от всего, что говорил, писал и подписал на этом Соборе; исповедовал свой грех пред Богом и всею католическою Церковию и просил молиться за него и пр. Вскоре явилось и другое сочинение Смотрицкого. Еще в день своего приезда в Киев, 13 августа, он получил письмо от виленского Свято-Духовского братства и монастыря, которые просили его разрешить их недоумение, «так как одни считают его униатом, а другие утверждают, что он замышляет какие-то новости и покушается разорвать Русь на три части». Смотрицкий тогда же кратко отвечал, что вовсе не думает троить Русь, а желает и старается, чтобы и раздвоенную Русь привести к соединению. Теперь, живя спокойно в своей Дерманской обители, он написал и 12 декабря отправил в Вильну обширный ответ, который в следующем году и напечатал под заглавием «Паренесис (Увещание) к виленскому Свято-Духовскому братству, а в лице его и ко всему тамошнему русскому народу». Здесь Смотрицкий уже не скрывается, что принял унию, и объясняет, почему принял; убеждает всех последовать его примеру; напоминает братчикам, как они еще в 1623 и 1626 г. высказали желание войти в соглашение с униатами, да только не решились отказаться от Константинопольского патриарха; советует им избрать себе отдельного, самостоятельного патриарха у себя дома; утверждает, что они напрасно борются против унии, что уния непременно восторжествует и Русь рано или поздно сделается униатскою и пр. ...Со стороны православных выступил против Смотрицкого слуцкий протоиерей Андрей Мужиловский и издал «Антидотум (Противуядие)» против его «Апологии». В «Антидотуме» доказывалось, по местам довольно резко и бранчиво, что Смотрицкий говорит неправду в своей «Апологии», излагая побуждения, заставившие его путешествовать на Восток, и умствует неосновательно и несправедливо, усвояя всей Русской Церкви заблуждения только некоторых ее писателей; опровергались рассуждения Смотрицкого об исхождении Святого Духа и от Сына, о главенстве папы, о чистилище, об опресноках и пр., приложенные к «Апологии», и сам Смотрицкий изображался как человек двуличный, беспокойный и крайне непостоянный, перешедший в унию только по своекорыстию и гордости. «Антидотум» посвящен был митрополиту Иову и вышел из печати не позже конца 1628 или начала следующего года, так как 3 апреля последнего года Смотрицкий издал уже свое опровержение на эту книгу под названием «Экзетесис, или Росправа, между Апологиею и Антидотумом». Тут Смотрицкий нападает с бранью не только на самого Мужиловского, но и на всю православную Церковь, на Константинопольского патриарха Кирилла Лукариса, называя его прямо кальвинистом, на прочих восточных архипастырей, представляя их совершенными невеждами, на русских архипастырей и пастырей, величая их еретиками, наемниками, невеждами, и на всех православных русских, укоряя их в жестоком обращении с униатами, оправдывает себя против обвинений, взведенных на него Мужиловским, и оканчивает убеждениями к русским принять унию для их собственного блага.

Дело Смотрицкого возбуждало живейшее участие в Риме. Там была великая радость, когда получены были известия о принятии им унии. И сам папа Урбан VIII удостоил его своим посланием (от 7 октября 1628 г.), в котором, приветствуя его с обращением из схизмы к католической Церкви, выражал желание, чтобы он старался обратить и других схизматиков. Все сочинения Смотрицкого, начиная с «Апологии», написанные в защиту унии и латинства против православия, вызывали между католиками неумеренные похвалы. Многие, в том числе кардиналы, писали к нему письма и величали его ученейшим мужем и польским Цицероном. Сам папа пожелал иметь эти сочинения в латинском переводе – Мелетий перевел свои сочинения и переслал папе, а папа приказал положить манускрипт Мелетиев в своей избранной апостолической библиотеке в замке Святого ангела.

Потерпев такое тяжкое уничижение и неудачу с своим проектом унии на Киевском Соборе, где присутствовали одни только православные, Смотрицкий употреблял все усилия, чтобы состоялся другой Собор, больший, на котором сошлись бы между собою православные и униаты и на котором он надеялся увидеть торжество своего проекта. При содействия князя Александра Острожского-Заславского, теперь уже воеводы киевского, особенного покровителя Смотрицкого, мысль эта была доведена до сведения короля на варшавском сейме 1629 г., бывшем в начале года, – мысль не новая, возникавшая и на прежних сеймах. Многие сенаторы и некоторые даже из православных послов выразили ей полное сочувствие и ходатайствовали пред королем об осуществлении ее, находя, что это послужило бы лучшим средством к успокоению обеих враждующих сторон. И король еще на сейме издал универсал, которым приказывал, чтобы 28 октября того же года православные и униаты съехались на один общий Собор во Львове для взаимного соглашения и примирения, а предварительно те и другие для лучшего приготовления себя к этому Собору составили свои частные Соборы, или съезды, 9 июля, православные в Киеве, униаты же во Владимире Волынском, о чем Рутского известил король от 29 марта. Униаты действительно имели в назначенное время свой съезд на мызе Фалимиче, неподалеку от Владимира, принадлежавшей Луцкому епископу. Разослал и православный митрополит от 12, 21 и 24 апреля грамоты и письма к своим духовным и мирянам и, ссылаясь на королевский универсал, приглашал их съехаться в Киев к 9-му числу июля, которое, по старому календарю, падало на 29 июня, т. е. на праздник Петра и Павла. Но многие из православных начали протестовать против предполагавшихся Соборов в Киеве и Львове, понимая замыслы униатов. Первый протест заявили от 29 апреля православные воины, находившиеся в королевском войске под Мальбурком; второй, от 25 июня, – все запорожское войско; третий, от 5 июля, – киевское дворянство. В это последнее число приехал в Киев комиссар от короля Адам Кисель (православный), назначенный быть блюстителем порядка на Киевском Соборе, и настаивал, чтобы Собор непременно открылся в положенное время. И он действительно открылся 9 июля (29 июня) в Киево-Печерской лавре после Божественной литургии, которую совершал сам митрополит. Но на первом же заседании присутствовавшие напали на своих послов, бывших на сейме, на чашника земли Волынской (Лаврентия Древинского), подсудка брацлавского и какого-то пана Баковецкого, за участие их в ходатайстве пред королем об издании этого универсала и заявили, что отказываются ехать на Львовский Собор, так как он имеет целию распространение унии. Хотели, чтобы к этому протесту подписался и митрополит, но Борецкий не согласился. Воевода киевский князь Заславский пытался прогнать казаков, находившихся на Соборе и, вероятно, много шумевших, но ничего не мог сделать. На следующий день Собор вновь открылся в лавре с дозволения настоятеля, но львовские послы противились этому; обвиняемые – чашник волынский и подсудок брацлавский – начали было оправдываться пред Собором и всю вину слагали на одного Баковецкого, но казаки тотчас подняли крик и своими угрозами заставили всех разойтись. На четвертый день от начала Собора Борецкий, встретившись в Пустынно-Николаевском монастыре с князем Заславским, просил у него совета, что делать, так как дворянство протестовало против Собора и не явится на него, а казаки постановили не дозволять этого Собора под страхом смерти. В тот же день (12 июля) митрополит и прочие духовные объявили Адаму Киселю, что не могут продолжать Собора вследствие протестации от дворян, а Кисель занес об этом в киевские городские книги. По закрытии Киевского Собора православные отправили трех своих послов к королю просить у него извинения, что они не могут явиться на Собор во Львове, так как этому противятся киевское дворянство, Львовский епископ и все братства, причем поручили послам сказать королю: мы думали, что Собор во Львове назначается для того, чтобы униты и неуниты согласились на нем только относительно распределения между собою церковных имуществ, монастырей и приходских церквей, а не относительно унии в вере; на последнее мы никак не можем решиться без согласия патриархов, чтобы опять не произошли такие же волнения, если даже небольшие, какие были при первоначальном принятии унии. Неизвестно, как принял король эти оправдания православных, но Собора во Львове не отменил.

К назначенному сроку съехались туда почти все униатские владыки, и между ними Мелетий Смотрицкий и сам митрополит Рутский, многие монахи базилиане и знатнейшие из белого духовенства, всего до ста человек. Прибыл также королевский комиссар князь Александр Острожский-Заславский. Но из православных не прибыл никто. В день 28 октября – это было воскресенье, – когда надлежало открыться Собору, совершена была в кафедральном костеле ранняя литургия в присутствии Львовского арцибискупа и униатских владык, и по окончании ее королевский проповедник иезуит Бембус произнес витиеватое Слово, заранее приготовленное, которым убеждал православных принять унию, хотя из православных едва ли кто и был в костеле, разве только из любопытства. Спустя несколько времени в том же костеле совершил позднюю литургию сам митрополит Рутский с своими епископами и многочисленным духовенством. Но открыть Собора они не могли, потому что не было никого из православных. Несколько раз посылал Рутский приглашать православного Львовского епископа Иеремию Тиссаровского и подчиненное ему духовенство и вообще православных – все было напрасно. После обеда униаты в мантиях совершили процессию в королевский замок, протестуя тем против православных, духовных и светских, не явившихся на Собор вопреки приказанию короля. Князь Заславский посылал к православному Львовскому братству, чтобы члены его явились в замок к униатам, но братство прислало только двух членов и объявило: это дело не наше, а наших старших духовных. На третий день, т. е. во вторник, прибыли из Вильны православные чернецы Свято-Духовского монастыря и два светских братчика, князь Пузина и чашник волынский Лаврентий Древинский. В среду митрополит Рутский со всеми своими владыками и монахами приходил осмотреть новую каменную церковь православного Львовского братства, уже оконченную, но еще не освященную. Священник братской церкви отец Боярский и несколько братчиков встретили митрополита и провели его в церковь. Вскоре прибыли туда же князь Пузина и Древинский, представились митрополиту и беседовали с ним. При выходе из церкви митрополит и все униаты обратились к востоку и запели: «Подаждь утешение рабом своим, Всенепорочная», а поляки, бывшие с ними, закричали: «Слава Богу, примирение, примирение, уния, уния!» Отец Боярский пригласил митрополита и всех сопутствовавших ему к себе в дом, где находилось и братство, и чествовал вином. При этом Смотрицкий сказал: «Хорошо было бы, отцы, если бы вы стали нами, а мы вами и пошли вместе нашею торною дорогою». Древинский отвечал: «Мы хотим держаться того, что постановлено для нас на седми Вселенских Соборах св. отцами, а не теперешних нововведений». Скоро за тем все разошлись. В четверг епископ Владимирский Мороховский присылал просить православное братство, чтобы ему позволили отслужить в братской церкви, и ему отвечали: «Если имеет грамоту и позволение от патриарха, то пусть служит». В пятницу виленские чернецы и братчики князь Пузина и Древинский были у униатов и просили их походатайствовать пред королем за православных, что они не могли явиться на Собор, а равно походатайствовать и о том, чтобы король дозволил Цареградскому патриарху приехать в Литовскую землю, и примолвили: «Что постановит патриарх, на то все мы будем согласны». Униаты отказались ходатайствовать и сказали: «Если уж теперь вы не желаете принять унии, то пусть каждый делает, что хочет, и держится своего, как может; мы слушаемся папы, а не патриарха». И с тем разошлись. Через три дня все униатские владыки и прочие униаты, приезжавшие на Собор, разъехались из Львова, прожив в нем более недели, а Собор так и не открывался. После этого, возвратившись в Дерманский монастырь, Мелетий Смотрицкий не появлялся более на поприще общественной деятельности, а уединенно провел последние годы своей жизни в своей обители, занимаясь управлением ее и предаваясь строгим монашеским подвигам. Он не оставлял своей любимой мысли и в феврале 1630 г. послал к папе свой проект о приведении русских схизматиков к унии, но проект остался без последствий. С августа 1633 г. Смотрицкий начал жаловаться на свою болезнь, а 27 декабря скончался. Тело его погребено в церкви Дерманского монастыря самим митрополитом Рутским, который тогда же разослал о смерти Мелетия окружное послание.

Доселе мы почти исключительно занимались ходом борьбы, которую должна была выдержать Западнорусская Церковь против своих врагов во дни митрополита Иова и которая, к сожалению, оставалась главнейшим явлением в ее жизни и теперь, после восстановления ее иерархии Иерусалимским патриархом. Обратимся к другим явлениям этой жизни при том же митрополите. Киевский Собор 1628 г. обнаружил, что Церковь, управляемая митрополитом Иовом, несмотря на все гонения и притеснения, какие терпела, имела уже вид довольно благоустроенный. В Киеве, при кафедре митрополита, существовала капитула (вроде прежнего крылоса или нынешней консистории), и такая же капитула существовала и в другом городе митрополичьей епархии – Слуцке при соборной церкви. Приходские церкви разделены были по округам, и в этих округах для заведования церквами и духовенством учреждены были протопопы, для чего, как мы упоминали, еще в 1623 г. Иов посылал своего уполномоченного иеромонаха с окружною грамотою. На Киевском Соборе присутствовали и под одною из грамот его подписались протопопы: киевский со всею киевской капитулою, слуцкий со всею капитулою соборной слуцкой церкви, острожский, корецкий, дубенский, чудновский, копыеский, шкловский и многие другие. Монастыри разделены были на три округа, которые находились под ведением так называвшихся протов: под тою же соборною грамотою подписались: архимандрит кронский (в Ковенском повете) и наместник митрополии Киевской, прот монастырей княжества Литовского; игумен Скита в Угорнике (в Галиции), прот монастырей воеводства Русского (Галицкого), Белзского и Подольского и игумен любартовский, прот монастырей воеводства Киевского, Волынского и Брацлавского. Число православных монастырей было еще довольно значительно и даже увеличивалось вследствие основания новых монастырей. В Киеве и его окрестностях кроме Михайловского митрополичьего и лавры существовали монастыри Пустынно-Николаевский, Богоявленский братский, Кирилловский и Межигорский. В Вильне, как и прежде, был только один монастырь – Свято-Духовский, но в подчинении ему находились монастыри: минский Петропавловский, мужеский и женский, Евейский в воеводстве Троцком, Цеперский и Сновский в воеводстве Новогрудском, Новодворский в повете Пинском, Селецкий в воеводстве Минском и др. Из них минский мужеский Петропавловский монастырь в 1623 г. получил в дар от минского судьи Мартина Володковича фольварок Переспу, находившийся неподалеку от Минска, а минский женский монастырь, основанный только в 1618 г. по благословению свято-духовского архимандрита Леонтия Карповича, стараньем игуменьи Евгении Шамбелевны теперь приведен к совершенному окончанию и устройству и получил благословленную грамоту (25 августа 1624 г.) от митрополита Иова Борецкого. Львовское ставропигиальное братство удерживало за собою монастыри Онуфриевский и Уневский. В Слуцке благодаря покровительству, какое оказывал православным местный владелец князь Христофор Радзивилл, литовский гетман, продолжали существовать три монастыря: Свято-Троицкий, Ильинский женский и Преображенский братский. К первому по воле Радзивилла приписан был в 1627 г. монастырь Морочский, находившийся в Мозырском уезде, при устье речки Морочи. Для второго, т. е. Ильинского, монастыря поставлена была в 1624 г. с согласия Радзивилла новая игуменья Христина Косцюшковна митрополитом Иовом Борецким. А в братском Преображенском монастыре тот же митрополит благословил в 1628 г. своею грамотою соорудить новую церковь во имя Преображения Господня на месте прежней, тогда сгоревшей. Паисий Ипполитович, епископ Холмский, под одним из актов Киевского Собора 1628 г. подписался «строителем монастыря Мелецкого», в котором, вероятно, и имел пребывание. Исаия Копинский, архиепископ Смоленский и Черниговский, под тем же актом подписался «архимандритом монастырей заднепровских»: так назывались два прилуцких монастыря – Густынский и Ладинский и третий – Лубенский Мгарский, основанные и устроенные преимущественно на пожертвования супруги князя Михаила Корыбута Вишневецкого Раины Могилянки, при ближайшем участии самого же Исаии или им непосредственно, и отданные ему Раиною в пожизненное владение. Там он и сделавшись епископом имел постоянное пребывание, переходя из одного монастыря в другой; сам назначал им игуменов, или наместников, воздвиг и освятил церкви и кельи; сам выкопал с одним только послушником своим Геннадием в Ладинском монастыре пещеру и начал копать такую же и в Мгарском. В числе присутствовавших на Киевском Соборе 1628 г. упоминаются настоятели еще четырех монастырей: Почаевского (Иоанн Железо), Тригорского, Бережанского и Творовского.

Новых монастырей во дни митрополита Иова возникло пять. В 1622 г. королевский дворянин Константин Долмат, основавший четыре года тому назад Чеперский монастырь, пожелал учредить еще новый монастырь. Для чего, пожертвовав два свои имения – Дятелович и Люменец в Пинском уезде, просил киево-печерского архимандрита Елисея Плетенецкого устроить на эти средства в первом из названных имений общежительный монастырь при церкви Преображения Господня, с тем чтобы он навсегда оставался в послушании Константинопольскому патриарху и в зависимости от Киево-Пёчерской лавры: воля жертвователя тогда же была исполнена. В 1626 г. князь Богдан Богданович Соломерецкий задумал было основать общежительный Свято-Духовский монастырь на 25 человек в имении своем Борколабове, в Оршанском повете, назначил на содержание монастыря кроме земель в самом Борколабове три села: Костянку, Вороновку и Стайки с землями и крестьянами – и желал подчинить этот монастырь Мелетию Смотрицкому как Полоцкому архиепископу и архимандриту виленского Свято-Духова монастыря, а также и всему виленскому Свято-Духовскому братству. Но по обстоятельствам времени и вскоре последовавшей кончине князя Богдана Богдановича намерение его об основании монастыря теперь не осуществилось, а было исполнено, как увидим, уже впоследствии его наследниками. Около 1626 г. основатель Евейского монастыря князь Богдан Огинский, подкоморий троцкий, с женою своею Анною – Раиною положил начало общежительному монастырю в имении своем Кронах (Ковенского повета), соорудил в нем каменную церковь во имя Пресвятой Троицы и, умирая, завещал на покупку местности для монастыря две тысячи коп литовских грошей. И в 1628 г. кронский архимандрит, как мы упоминали, уже присутствовал на Киевском Соборе. А в следующем году жена покойного князя Богдана Огинского передала монастырю два имения свои. Кроны и Войкгово, и несколько фольварков, купленных ею на оставленные мужем и свои собственные деньги, и в фундушевой записи выразила свою волю, чтобы при монастыре существовала школа, чтобы настоятель и вся братия монастыря неизменно оставались в послушании Цареградскому патриарху, и отдала этот монастырь «в дозор, в моц и подавано» православному митрополиту. В 1628 г. новогрудский каштелян Василий Коптя по желанию матери своей Аполлонии Волович Война, каштелянши брестской, питавшей особенное благоговение к чудотворной Купятицкой иконе Богоматери, купил село Купятицкое в Пинском повете, устроил здесь монастырь, наделил его землями и крестьянами и подчинил виленскому Свято-Духову монастырю, так как оттуда принял для своего Купятицкого монастыря первого игумена Илариона Денисовича и первых иноков. Около 1630 г. подкоморий Богдан Стеткевич Заверский с женою своею Еленою Богдановною, княжною Соломерецкою, купив село Кутейно в Оршанском повете, основал мужеский Кутеинский монастырь во имя Рождества Христова и посадил в нем игуменом отца Иоиля Труцевича, а мать Богдана, жена брацлавского подкомория Вильгельма Стеткевича княжна Анна Богдановна Огинская с другим сыном своим Яном основала в том же селе, неподалеку от мужеского, только на другой стороне реки Кутеенки, женский монастырь во имя Успения Пресвятой Богородицы, поставив в нем игуменьею Евфросинию Михайловну Киркоровну. В следующем же году та же Анна Богдановна пожертвовала на мужеский Кутеинский монастырь слободу Белковщину, с тем чтобы игумен и братия, если пожелают, устроили там новый монастырь, завели школу еллино-словенского, латинского, польского и русского языков и друкарню, а на женский Кутеинский монастырь пожертвовала имения Свистолки, Тишино и Вораксино, чтобы игуменья и сестры монастыря, если пожелают, устроили в Свистолках новый женский монастырь. Непременным условием при основании и этих монастырей положено было то, чтобы они вечно оставались в православии и под верховною властию Константинопольского патриарха, в зависимости от православного Киевского митрополита.

Король Сигизмунд III, хотя не признавал православной иерархии, восстановленной патриархом Феофаном, и не оказывал надлежащего покровительства православной Церкви, не переставал, однако ж, пользоваться правом подаванья по отношению к некоторым православным обителям: в 1625 г., 7 февраля он пожаловал Киево-Печерский монастырь со всеми его угодьями и доходами в пожизненное управление вновь избранному архимандриту Захарию Копыстенскому; в 1626 г., 16 февраля киевский Кирилловский монастырь шумену Софронию Жеребилу-Лубонскому, а в 1627 г., ноября 29-го Киево-Печерский монастырь архимандриту Петру Могиле.

Братства по-прежнему стояли на страже православия. Они, как мы видели, посылали своих представителей на Соборы по приглашению самого митрополита и имели там сильный голос; посылали также уполномоченных на сеймы и сеймики с своими ходатайствами и в подкрепление этих ходатайств делали иногда общие складчины. Кроме того, каждое братство имело свой определенный круг деятельности, заботилось о своей церкви или монастыре, о своем духовенстве, о своей богадельне или госпитале, а некоторые содержали еще свои школы и типографии. Старейшими братствами считались два ставропигиальные: Львовское и Виленское. За ними следовали по времени своего учреждения братства: Перемышльское, Минское, Могилевское, Слуцкое, не говорим о других, менее известных, каковы: Драговинское, Рогатинское и подобные. Самые молодые братства были киевское Богоявленское и луцкое Крестовоздвиженское.

Первое место между братствами принадлежало Виленскому, во главе которого несколько лет сряду находился ученейший иерарх Мелетий Смотрицкий как архимандрит Свято-Духовского монастыря. Виленское братство первое принимало на себя удары врагов православия и первое же отражало эти удары, защищая права и интересы не только свои собственные, но и всей православной Церкви. Особенное уважение к нему православных выражалось уже тем, что они, учреждая новые обители, отдавали их большею частию под надзор и руководство виленскому Свято-Духовскому монастырю в полной надежде видеть их всегда твердыми в православии. И Виленское братство с своим монастырем оказывало чрез эти обители, число которых восходило до десяти, свое благотворное влияние на всю Литву и Белоруссию. Братское училище и типография находились в таком состоянии, что заслужили одобрительный отзыв о них самого митрополита Иова. Училищем управлял муж, пользовавшийся уважением того же митрополита, иеромонах Иосиф Бобрикович. До 1625 г. он был только «ректором школ и казнодеем», т. е. церковным проповедником в Свято-Духовском монастыре, потом сделался наместником настоятеля в монастыре Мелетия Смотрицкого, не переставая быть и ректором школ, а по переходе Смотрицкого в унию сделался «старшим» Свято-Духова монастыря, оставаясь вместе и ректором училища. Типография братства работала непрестанно. Она издала на польском языке известные уже нам сочинения Мелетия Смотрицкого, которые он писал в защиту братства и всего православия. Издавала богослужебные книги, иные по нескольку раз, каковы: Псалтирь (в 1621, 1623, 1627 и 1631 г.), Требник (1624 и 1628 г.), Служебник (1624), Полуустав (1622), Новый Завет с Псалтирью (1623), Часослов с Псалтирью (1631). Издала учебные книги: Букварь (1621) и Грамматику (1629). Издала и книгу учительную – Беседы святого Макария Египетского. Эти Беседы в числе пятидесяти переведены были вновь с греческого языка на русский «працею и стараньем иноков общежительнаго монастыря церкви Святаго и Животворящаго Духа, в Вильни, року 1627». Братство имело и свою библиотеку на разных языках. К сожалению, много книг из этой библиотеки, греческих и латинских, восточных и западных богословов и разных историков, присвоил себе Мелетий Смотрицкий. Братство доверчиво высылало ему книги по его усиленной просьбе, когда он поселился в Дерманском монастыре. Мелетий, перешедши в унию, не захотел возвратить этих книг, несмотря на неоднократные напоминания и просьбы о том со стороны братства, равно как не возвратил и драгоценной архиерейской ризницы и других церковных вещей, взятых из Свято-Духовской обители, так что братство принуждено было начать против него иск, оценивая свои убытки в десять тысяч польских злотых.

Львовское братство занималось преимущественно своими собственными делами, продолжая давнюю борьбу с местными латинянами. Много также озабочивала его постройка каменной церкви во имя Успения Пресвятой Богородицы, тянувшаяся уже более тридцати лет среди разных препятствий и требовавшая великих издержек. Главными помощниками братству в этом деле были молдавские государи, в последнее время – Радул Михня и Мирон Барнавский. Благодаря особенно пожертвованиям последнего церковь наконец была совершенно окончена и в начале 1631 г. торжественно освящена Львовским епископом Иеремиею Тиссаровским, к общей радости братства и всего православного народа. На освящение церкви приезжал из Киева от митрополита Иова киево-печерский архимандрит Петр Могила, который оставался потом во Львове довольно долго и по данной уполномоченности от митрополита старался действовать для поддержания православия в Перемышльской епархии. Были также пожертвования на львовскую братскую школу, называвшуюся гимназиею: в 1622 г., как мы уже упоминали, завещал на нее полторы тысячи червонных золотых гетман Сагайдачный, а в 1630 г. записал на нее более 2000 злотых львовский купец Иван Аффендик. Братская типография сгорела в 1628 г., но скоро была восстановлена, для чего старосельским старостою Димитрием Карлочием пожертвовано было 500 злотых. Впрочем, книг, напечатанных тогда в этой типографии, известно весьма немного. Из напечатанных до пожара ее известна только одна «Апология» Смотрицкого на польском языке, а из напечатанных после пожара известны три: а) Октоих (1630), б) «Верше с трагедии: Христос пасхон (страждущий), св. Григория Богослова, во св. Великий Пяток и на день Воскресения Христова» (1630) и в) «Иоанникия Волковича размышление о муце Христовой и стихи на Воскресение Христово» (1631). Октоих предварительно был исправлен; для этого приняты были два печатных его издания: московское 1594 г. и дерманское 1604 г. и два списка: славянский, доставленный молдавским господарем Мироном Барнавским из Нямецкого монастыря, и греческий, присланный Цареградским патриархом Кириллом Лукарисом. Кроме того, трудившиеся над изданием Октоиха поместили в нем несколько вновь переведенных ими с греческого языка тропарей, кондаков и икосов.

О школах Перемышльского и Минского братств не сохранилось известий за настоящее время. Могилевское братство принуждено было наконец передать свою школу около 1624 г. униатскому игумену Спасского могилевского монастыря Гервасию Гостиловскому, наместнику Полоцкого архиепископа Антония Селявы. Зато два новые братства, киевское Богоявленское и луцкое Крестовоздвиженское, с их школами более и более укреплялись. Киевское церковное братство вместо первоначальной небольшой церкви во имя Богоявления, построенной гетманом Сагайдачным, пожелало соорудить в своем монастыре большую церковь, также во имя Богоявления, и в ней два придела: Благовещения Пресвятой Богородицы и преподобных Антония и Феодосия Печерских – и обратилось с просьбою о помощи в Москву. Царь прислал сорок соболей. Но как этой помощи оказалось недостаточно, то члены братства, духовные и мирские, в другой раз отправили в Москву к царю, патриарху и думному дьяку Грамотину свои грамоты (от 10 апреля 1625 г.), в которых, извещая, что церковь их при содействии от царя уже доведена до верха, но еще не имеет ни крова, ни иконостаса, вновь просили пособия для окончания своей церкви, а также просили возвратить им грамоту, данную братству Иерусалимским патриархом Феофаном, которая послана была ими к царю в прошлый раз вместе с их просительными грамотами. Получив вскоре пособие из Москвы и окончив свою церковь, те же братчики послали к царю новую грамоту (от 17 генваря 1626 г.), в которой усердно благодарили его за оказанные милости и умоляли пособить еще для украшения их церкви. Киевское братство весьма быстро увеличивалось: около 1630 г. оно заключало в себе уже почти все местное духовенство и дворянство, многих членов из других сословий и все запорожское войско. Братский монастырь по грамоте патриарха Феофана удерживал за собою имя патриаршей ставропигии, хотя соборным решением восточных иерархов в 1626 г. и был подчинен власти своего епархиального архиерея вместе с другими такими же ставропигиями. Гетман Сагайдачный, которого не без основания называли «фундатором» братского монастыря и школ, пожертвовал на них очень значительную сумму, но кроме того и кроме своих членских взносов члены братства старались для усиления своих средств приобретать дворовые и торговые места в Киеве. Одного только недоставало братству: королевской грамоты. Наконец, по просьбе киевского дворянства и по ходатайству сенаторов и земских послов король пожаловал братству и свою грамоту (19 февраля 1629 г.), которою утверждал на вечные времена как самое братство, так и его церковь и богадельню, не упомянув почему-то о школе. Из ректоров братского училища известны только два: инок Кассиан Сакович (1622) и Томаш, т. е. Фома Иевлевич (1631). Ректор Сакович оставил память как о себе, так и об училище в своих «Вершах» («Стихах»), которые сочинил на смерть гетмана Сагайдачного и которые тогда же были напечатаны в особой брошюре. В стихах он довольно подробно и точно и довольно искусно изобразил всю жизнь знаменитого гетмана и его заслуги для отечества, для православной Церкви, для Киево-братского монастыря и школы и для других монастырей и школ. Эти «Стихи», написанные употреблявшимся тогда в крае русским языком, были читаны над гробом Сагайдачного двадцатью «спудеями» (т. е. студентами) Саковича, которые, вероятно, учились у него поэзии и имена которых все напечатаны при стихах в брошюре. В числе учеников встречаются «бурмистровичи», «протопоповичи».

Луцкое братство с его церковию, училищем и богадельнею было утверждено грамотою короля еще в 1619 г. Братская церковь по грамотам Иерусалимского патриарха Феофана (1620) и Цареградского патриарха Кирилла Лукариса (1623), считалась патриаршею ставропигиею, хотя потом (1628) соборным решением и подчинена была власти епархиального архиерея. В 1623 г. патриарх Лукарис утвердил и братский устав, в котором, между прочим, было сказано: «Братия всеми мерами обязаны заботиться о благолепии церкви, о постоянном в ней добром проповеднике и о школе, чтобы юноши при попечении своих родителей имели приличное содержание и образование» (ст. 17). В следующем году Луцкое братство по примеру других братств учредило у себя киновию, или общежительный монастырь, и начертало для него правила, между которыми находилось и следующее: «Так как и певчие принадлежат ко внешней церковной красоте, то мы требуем, чтобы игумен содержал на общем столе протопсалта, т. е. старшего певца и школьного учителя, равно заботился отечески и о других отроках, способных к пению... А для смотрения за всеми теми отроками и за всею школою и для наблюдения за их порядком игумен и братия имеют выбрать из среды себя способного на то ректора, который, не требуя за науку никакой платы, должен будет повседневно наблюдать за обязанностями как учителя, так и учеников и в каждые четыре недели производить испытание, чему научатся» (ст. 6). Перечисляя затем средства для содержания своего монастыря, каковы: взносы самих иноков при поступлении в монастырь, собирание милостыни, церковные доходы от продажи свеч, просфор и пр., возделывание монастырских огородов, рукоделия иноков, члены Луцкого братства в особенности указывали на заведение при монастыре типографии. Все же недвижимые имущества, принадлежащие братству, оставляли в ведении и распоряжении светских братчиков, дворян и мещан луцких, с тем чтобы доходы с этих имений употреблялись на строение или мурование церкви и всякие ее нужды, на призрение богадельных нищих и бедных учеников, на содержание их учителей, на убогих членов братства и под. Начертав устав для своего монастыря, братство начертало (около 1624 г.) довольно подробные правила и для своей «греко-латино-славенской» школы, устроенной «советом и повелением» Цареградского патриарха Кирилла и «благословением» митрополита Киевского Иова. Здесь собственно о науках и обучении им было сказано: «Дети в школе должны быть разделены натрое: одни будут учиться распознавать буквы и складывать, другие – учиться читать и выучивать наизусть разные уроки, третьи – учиться объяснять читанное, рассуждать и понимать» (ст. 9); «учитель обязан учить учеников и на письме им предлагать от св. Евангелия, от книг апостольских, от всех пророков, от учения св. отцов, от философов, поэтов, историков и прочее» (ст. 12); «в субботу должны повторять все, чему учились в продолжение недели, и должны учиться пасхалии, и лунному течению, и счету, и вычислению, и правилам церковного пения» (ст. 13); «в школе прежде всего учат складывать буквы; потом учат грамматике и вместе церковному чину, чтению и пению; приучают также ежедневно, чтобы дети один другого спрашивали по-гречески, а отвечали по-словенски, равно спрашивали по-словенски, а отвечали на простом языке... затем приступают к высшим наукам: к диалектике и риторике, которые переведены на славянский язык» (ст. 20). Типографию при Луцком братском монастыре завели два его инока: иеромонах Павел Моткович-Гянца и иеродиакон Сильвестр – и в 1628 г. напечатали в ней две брошюры: а) Стефана Полумерковича «Епикидион, албо Верше жалобныя на погребение Василисы Яцковны» и б) иеродиакона Давида Андреевича «Ламент по пресвитере Иоанне Васильевиче». Но скоро оба основателя типографии переселились в Чорненский монастырь, находившийся в восьми верстах от Клевани при урочище Чорная, куда иеромонах Павел избран был во игумена, и перенесли туда же типографию. Здесь, впрочем, они напечатали только одну небольшую книгу: «Диалог, албо Розмова человека хорого, албо умираючого, о добром зъистю з того света». И иеродиакон Сильвестр, сделавшийся по смерти Павла его преемником на игуменстве, завещал (1635) возвратить эту типографию в Луцкий братский монастырь.

Существовали и другие православные типографии, кроме тех, которые заведены были братствами или при братских монастырях. Таковы типографии частных лиц: иеромонаха Павла Домжива-Лютковича, Тимофея Александровича Вербицкого и Спиридона Соболя. Иеромонах Павел Домжив-Люткович, бывший игуменом минского Петропавловского монастыря при самом его основании, завел вместе с иеродиаконом Сильвестром свою собственную типографию, с которою они и переезжали с места на место. Сначала они действовали в Угорцах, деревне Самборского уезда, и издали здесь: а) Объяснение двенадцати членов апостольского Символа веры, «коштом и накладом благочестиваго пана Александра Шептицкаго» (1618); б) Евангелие и Апостол (1620) и в) «Казанье на память пана Александра Федоровича Шептицкого», сочиненное самим Павлом Домживом-Лютковичем (1622). Потом переехали на Волынь, в село Четвертню, к князю Григорию Четвертинскому, и в 1625 г. напечатали «благословением игумена Загоровскаго монастыря Захарии и помощию тогожде монастыря» две книги: Псалтирь и Часослов. Пан Тимофей Александрович Вербицкий имел собственную типографию в Киеве и напечатал в ней только один Часослов дважды, в 1625 и 1626 гг., «помощию» митрополита Иова Борецкого, которому, как своему «благодетелю», и посвятил свое издание. Типограф Спиридон Соболь держал типографию также в Киеве, «во дворе Иова Борецкого, митрополита Киевского», находившемся близ Воскресенской церкви на Подоле. Соболь напечатал в ней: Минею общую (1628), Лимонарь Иоанна Мосха (1628), Октоих (1629) и Апостол (1630). Последняя книга издана коштом и накладом пана Богдана Стеткевича, подкомория Мстиславского, только что основавшего Кутеинский монастырь в имении своем Кутейне. Туда Соболь, вероятно по приглашению самого Стеткевича, и перенес свою типографию и напечатал в ней «Брашно духовное» (1630) и Молитвослов (1631).

Но самою главною в ряду западнорусских типографий сделалась теперь Киево-Печерская как по количеству, так отчасти и по достоинству ее изданий. Из богослужебных книг Служебник издан был здесь два раза: в 1620 г. при архимандрите Елисее Плетенецком и с его предисловием и в 1629 г. при архимандрите Петре Могиле. В последний раз Служебник предварительно был исправлен самим Петром Могилою, и в начале Служебника были напечатаны вслед за посвящением книги Господу Богу от Петра Могилы соборное извещение об исправлении этого Служебника, подписанное митрополитом Иовом и тремя другими архиереями, и предисловие к читателю, составленное игуменом Киево-братского монастыря Тарасием Земкою и предлагавшее догматическое и обрядовое изъяснение литургии. Важность этого Служебника, изданного Могилою, заключалась не только в том, что он вновь был исправлен, но еще более в том, что здесь при Служебнике в первый раз предложено было изъяснение литургии в руководство священникам, чего в прежних изданиях Служебника не бывало, и Служебник этот издан с одобрения Собора архипастырей, дабы по возможности вытеснить из употребления и заменить собою все прежние Служебники, не во всем исправные и согласные между собою. Псалтирь также издана была два раза (1624, 1629), и Триодь постная – два раза (1623, 1627). При последнем издании Триодь была сличена с греческим текстом «тщанием» архимандрита Захарии Копыстенского и в ней помещены синаксари, переведенные с греческого Тарасием Левоничем Земкою «на общую российскую беседу», т. е. на простой общенародный язык. Два раза изданы были и Акафисты (1625, 1629), в первый раз «прилежанием» наместника лавры иеромонаха Филофея Кизаревича. В каноническом роде издана была здесь только одна небольшая книга под названием Номоканон, но издана три раза (1620, 1624, 1629). Это сборник правил из Кормчей и из других источников, составленный на Афоне и сделавшийся известным в славянском переводе еще с начала XVI в. Первое издание этого Номоканона вышло с предисловием Памвы Берынды, второе – с предисловием Захария Копыстенского, третье – с предисловием Петра Могилы. Сборник издавался с целию служить практическим руководством для пастырей Церкви, особенно для духовников при наложении ими епитимий на кающихся. Драгоценны были издания святых отцов, выходившие из Киево-Печерской типографии. В 1623 г. изданы здесь Беседы святого Иоанна Златоустого на 14 посланий святого апостола Павла. Перевод Бесед с греческого языка сделан был иеромонахом Киприаном, родившимся в Остроге и обучавшимся в Венеции и Патавии, по желанию княгини Феодоры Чарторыйской, а исправлен священником Лаврентием Зизанием-Тустановским и иеромонахами Захарием Копыстенским и Памвою Берындою. В 1624 г. напечатаны Беседы того же святого отца на Деяния святых апостолов в переводе, сделанном примикирием печерским, клириком церкви львовской и дидаскалом греческого языка Гавриилом Дорофеевичем, а исправленном иеромонахами Иосифом Святогорцем и Памвою Берындою. В 1625 г. издано Толкование святого Андрея, архиепископа Кесарийского, на Апокалипсис по переводу Захарии Копыстенского, исправленному Лаврентием Зизанием. В 1628 г. изданы Поучения преподобного аввы Дорофея по переводу с греческого, исправленному Иосифом Святогорцем, протосинкеллом Александрийского престола. Издано было также здесь несколько, впрочем небольших, статей в историческом и учительном роде, переведенных с греческого, и именно: «Повесть учительна о диаволе из Скитского Отечника» (1626, 1627), Жития преподобного Памвы и святой мученицы Акилины (1626), «Главизны поучительны диакона Агапита благочестивому царю Иустиниа, перевод самого Петра Могилы, как видно из предисловия (1628). Наконец, в Киево-Печерской типографии напечатаны и некоторые оригинальные сочинения, каковы: а) «Вирши» Кассиана Саковича на смерть Сагайдачного (1622), б) две проповеди Захарии Копыстенского, произнесенные – одна над гробом архимандрита лавры Елисея Плетенецкого, другая при его годичном поминовении (1625), в) «Лексикон славеноросский» Памвы Берынды (1627), г) «Аполлия Апологии» Смотрицкого (1628) и д) «Имиология», поднесенная в день Пасхи Петру Могиле от типографов печерских (1630). Типографы печерские имели обычай помечать свои имена на книгах, ими напечатанных, и известны следующие: Памва Берында, называвшийся иногда архитипографом, Тарасий Земка, Стефан Берында, монах Иосиф Кирилович, Тимофей Петрович, Андрей Наумович и др. Некоторые книги изданы были в Печерской типографии не на средства самой лавры, а на средства частных лиц, например: Псалтирь и Беседы святого Иоанна Златоуста на Деяния апостольские напечатаны иждивением пана Константина Долмата, известного основателя Чеперского и Дятеловицкого монастырей; Акафисты – иждивением наместника лавры Филофея Кизаревича; «Лексикон славеноросский» – иждивением самого автора, Памвы Берынды, как и означено на этих книгах.

Не можем не упомянуть здесь еще об одном сочинении, которое совсем уже было приготовлено для напечатания его в Киево-Печерской типографии, но почему-то не было напечатано. Разумеем сочинение Захарии Копыстенского под названием «Палинодия, или Книга обороны кафолической, святой, апостольской Всходней Церкви». Копыстенский решился написать эту книгу по просьбе многих своих единоверцев, духовных и светских, желая, с одной стороны, защитить православие, а с другой – показать самим отступникам – униатам, что они тяжко согрешают пред Богом, преследуя и притесняя православных. «Оборона Восточной Церкви» Захарии Копыстенского всем своим содержанием направлена против «Обороны унии», изданной в 1617 г. виленским униатским архимандритом Львом Кревзою, опровергает ее в том самом порядке, в каком она написана, и так же состоит из четырех частей: в первой опровергает мысль, будто Христос поставил апостола Петра своим наместником и главою Церкви; во второй – мысль, будто папа есть преемник апостола Петра и Глава Церкви; в третьей – мысль, будто русские приняли крещение из Греции, когда она находилась еще в унии с Римом, и Русские митрополиты были все униатами, за исключением немногих; в четвертой – мысль, будто митрополит Рагоза и его сообщники законно и справедливо приняли унию. Книга Копыстенского – труд огромный и достопочтенный: в начале ее автор перечислил более сотни писателей и книг, которыми он пользовался, на греческом, латинском, польском, славянском и западнорусском языках. По своему времени это сочинение весьма ученое и солидное, подобного которому не имели тогда русские на своем языке, хотя и нечуждое недостатков и погрешностей, особенно в тех частях, где автор касается русской истории, говорит о Русских митрополитах, о введении унии и пр. Можно думать, что Копыстенский принялся за свою книгу вскоре после того, как вышла из печати книга Кревзы, потому что «Палинодия» к 26 ноября 1621 г. не только уже была составлена, но и прочитана, исправлена и одобрена людьми «мудрыми и в Письме Святом беглыми», которым посылал ее автор для просмотра, и даже совершенно приготовлена к печати. А почему она не была напечатана ни теперь, ни в последующее время, когда автор сам сделался архимандритом Киево-Печерской лавры и хозяином Печерской типографии (1624 – 1627), об этом можно только гадать. Мы видели, что тогда в большом ходу была мысль о соглашении и примирении православных с униатами, что мысль эту разделяли и польское правительство, и униатские владыки, и некоторые из православных, в том числе сам митрополит Иов и особенно Смотрицкий, и что Смотрицкий с этою целию еще с 1621 г. начал писать свой Катехизис, потом ездил на Восток и по возвращении держал совещания с митрополитом и другими на двух съездах. Между тем издание «Палинодии» могло бы послужить важным препятствием к достижению той цели, к которой стремился особенно Смотрицкий: книга эта могла только возбудить и усилить взаимную вражду православных и униатов, которую желательно было тогда по возможности укротить и умалить. Итак, не Смотрицкий ли, столько хлопотавший о примирении православных с униатами и имевший большую силу у митрополита, был виновником того, что печатание «Палинодии» не было разрешено или было приостановлено высшею церковною властию? Как бы то, впрочем, ни было, но «Палинодия», хотя и не была напечатана, не оставалась под спудом. С нее снимались копии, и одна из таких копий, писанная в 1634 г. диаконом Саввою Добранским, сохранилась до настоящего времени. «Палинодиею» пользовались другие писатели для своих сочинений или сборников, например, игумен Киево-Михайловского монастыря Нафанаил около 1644 г. позаимствовал из нее целые десять глав для своей «Книжицы», которая потом, будучи переслана в Москву и переложена на славянский язык, напечатана здесь в 1648 г. под названием «Книги о вере».

Более десяти лет продолжалось служение митрополита Иова Западнорусской православной Церкви, и в такое трудное и тяжелое для нее время. Много требовалось ума, знания, ревности, много мужества и практической мудрости, чтобы удержаться в такое время на митрополитской кафедре, устоять непоколебимо на высоте православия и уберечь от расхищения свою духовную паству, чтобы восстановить и утвердить какой-либо порядок в Церкви, остававшейся около 25 лет без первосвятителя и подвергавшейся постоянным нападениям от униатов. Иов с достоинством выполнил свое призвание. Из желания блага своему народу, столько уже вытерпевшему от враждебной унии, сочувствовал и Иов мысли войти в соглашение и примирение с униатами, но под тем непременным условием, чтобы православие при этом осталось неприкосновенным. И потому когда увидел, что замыслы Смотрицкого простираются гораздо далее, даже до пожертвования православием унии, то совершенно оставил эту мысль и не захотел вступать ни в какие переговоры с униатскими владыками. Другая мысль, которую Иов высказал первый со всею ясностию своим посольством Луцкого епископа Исаакия в Москву, состояла в том, что православные, гонимые за свою веру во владениях Польши, тогда только найдут себе мир и безопасность, когда соединятся с единоверною Россиею под скипетром московского государя. И хотя эта мысль по обстоятельствам не могла тогда осуществиться, тем не менее она встречена была в Москве с полным сочувствием, и нравственная связь Москвы с Киевом с того времени не прекращалась. Иов еще не раз присылал к царю и патриарху Филарету Никитичу письма и ходатайствовал о милостыне, то для своего Киево-Михайловского монастыря, на церковное строение, то для монастырей Печерского, Межигорского и других, то для приходивших за милостынею афонских иноков; не раз сообщал царю и патриарху политические известия о Польше, Литве, Малороссии, иногда чрез свои письма, иногда же устно чрез своих верных людей; прислал даже на службу к царю своего родного сына Андрея и племянника Василия Княжицкого. И царь вместе с отцом своим давал по ходатайству Иова милостыню; посылал тайно ему самому денежное от себя жалованье и по просьбе его отпускал к нему (в 1630 г.) из Путивля лекаря Гаврилку с лекарствами, по случаю его, Иова, тяжкой болезни. Сестра Иова уже после его кончины в своей челобитной царю Михаилу Федоровичу (18 марта 1640 г.) не без основания писала, что брат ее митрополит Иов, пока был жив, «служил верно» ему, государю, и его отцу, патриарху Филарету Никитичу, и приказал одному из сыновей своих, Андрею, и своим племянникам служить московскому государю до самой смерти, а также и он, государь Михаил Федорович, оказывал свою царскую неизреченную милость не только самому Иову, но ради его службы и его братьям – Андрею и трехтемировскому игумену Порфирию и продолжает оказывать сыну Иова и племянникам, находящимся на московской службе. Накануне своей смерти Иов составил духовное завещание, избрав печерского архимандрита Петра Могилу и Луцкого епископа Исаакия Борисковича главными опекунами как своего Киево-Михайловского монастыря, так и своего имущества. В завещании прежде всего «приказывал под неблагословением», чтобы школы для просвещения христианских детей «в братстве Киевском, а не где инде фундовани были», называя их делом, «Церкви Божией и всему православному народу российскому потребнейшим». Книги своей библиотеки, греческие и латинские, дарил Петру Могиле, а славянские и польские – Киево-Михайловскому монастырю. Все свои святительские облачения оставлял тому же монастырю. Колокольню в Михайловском монастыре, которую начал строить, поручал окончить Петру Могиле, если то найдено будет возможным. Столярные работы, заказанные для двух приделов главной монастырской церкви, именно для придела Введения во храм Пресвятой Богородицы и для придела великомученицы Варвары, приказывал капитуле Михайловского монастыря непременно довести до конца, покрасить и поставить в приделах. Дочери своей Евпраксии и племяннице отказывал новую келью в женском Михайловском монастыре (где жена его прежде была игуменьею) и двор свой на Подоле, Черкасчинский, если только они сделаются инокинями, а по смерти их отказывал этот двор Межигорскому монастырю. Скончался митрополит Иов 2 марта 1631 г. и погребен в своем Киево-Михайловском монастыре.

III

Два лица преимущественно могли считаться кандидатами на митрополитскую кафедру по смерти митрополита Иова: Смоленский и Черниговский архиепископ Исаия Копинский и архимандрит Киево-Печерской лавры Петр Могила. Первый преимуществовал пред всеми по своему сану и по своим духовным качествам. Он один оставался теперь архиепископом у православных по отпадении Мелетия Смотрицкого в унию. Известен был всем как высокий подвижник, много лет проведший в Антониевой пещере Киевской лавры, устроивший потом несколько монастырей и копавший пещеры собственными руками даже в сане епископа. Но наиболее выдавался Исаия в глазах народа своею пламенною ревностию о православии, наиболее прославился своими универсалами (1628), в которых, извещая православных об опасности, угрожавшей их вере, смело восставал не только против Смотрицкого, но и против самого митрополита, замышлявших сближение с униею. Второй, т. е. Петр Могила, возвышался над всеми в Русской Церкви своими внешними преимуществами: как человек знатный, «воеводич земель молдавских», что обыкновенно и выставлял в самом своем титуле; как человек богатый, чего недоставало тогдашним православным владыкам и что для тогдашнего митрополита было весьма нужно для удовлетворения самых существенных потребностей Церкви, и, наконец, как настоятель в собственном смысле ставропигиальной лавры, вследствие чего признавал над собою власть только Вселенского патриарха, не был подчинен никому из русских архиереев и занимал среди русского духовенства самое почетное и независимое положение, называясь не просто архимандритом, но иногда, даже в официальных бумагах, «великим архимандритом св. великой чудотворной лавры Печерской». На Могилу, как на своего преемника, как бы предуказал сам митрополит Иов, когда, величая его в своем духовном завещании также «великим архимандритом», избрал его первым опекуном не только своего имущества, но и своего Киево-Михайловского монастыря и предоставил ему окончить начатую здесь колокольню. Знаменательным могло казаться и то обстоятельство, что в десятый день по смерти Иова, 11 марта 1631 г., все члены киевского Богоявленского братства, духовные, дворяне и обитатели киевские прочих сословий, единогласно просили Петра Могилу быть «старшим братом, опекуном и фундатором того святого братства, обители и школы», и Могила охотно согласился и тотчас же вписался в список братский, называя себя искренним послушником святейшего Вселенского Константинопольского патриарха. Нашелся было еще человек, который будто бы домогался сделаться митрополитом, – это слуцкий протопоп Андрей Мужиловский. По крайней мере так донесено было королю Сигизмунду, и король написал (23 июня 1631 г.) киевскому воеводе Тышкевичу, чтобы он воспрепятствовал избранию Мужиловского на митрополию, равно как избранию и кого-либо другого из лиц, которые могут иметь влияние на казаков и возбуждать их против католиков и униатов, и чтобы убеждал казаков не избирать митрополита без ведома и подавания короля. Вместе с тем король приказывал воеводе взять Киево-Михайловский монастырь под свою власть до тех пор, пока туда не прибудет назначенный уже игумен, базилианский монах Герман Тышкевич, родственник воеводы. Впрочем, король советовал действовать при этом с величайшею осторожностию, чтобы не возмутить казаков и не довести их до кровопролития, особенно если они уже взяли монастырь под свою власть и опеку. Желание короля исполнилось только отчасти: Мужиловский не был избран на митрополитскую кафедру. Зато избран был другой, который еще более Мужиловского славился своею ревностию о православии и еще сильнее мог действовать на казаков и возбуждать их против унии и латинства, – избран был (около 20 июля) именно Исаия Копинский, архиепископ Смоленский и Черниговский, и избран единогласно всею Церковию, всем народом.

Не успел также киевский воевода взять в свое «держанье» Киево-Михайловского монастыря, чтобы передать его по воле короля своему родственнику униатскому монаху Тышкевичу. Братия Киево-Михайловского монастыря поспешили избрать себе игумена православного – бывшего дотоле наместником в Печерской лавре Филофея Кизаревича, который немедленно и занял свое настоятельское место. Было ли это делом всей братии или одной только партии, во всяком случае дело не могло совершиться без воли Петра Могилы, без его разрешения и распоряжения, потому что он был назначен по завещанию Иова опекуном Киево-Михайловского монастыря. К сожалению, как скоро объяснилось, это сделано было не только для того, чтобы монастырь не перешел в руки униатов, но чтобы он не достался и новоизбранному православному митрополиту. Исаии необходимо было теперь переселиться в Киев, а в Киеве он не мог найти себе иного помещения, кроме Михайловского монастыря, где жил и его предместник. И этого-то монастыря никак не хотел уступить новому митрополиту Кизаревич. Прошло более трех месяцев со дня избрания Исаии, потребовалось много хлопот и усилий, пока михайловские иноки согласились принять к себе на игуменство нового митрополита. В 29-й день октября они составили письменный акт, в котором говорили, что по смерти прежнего своего игумена митрополита Иова они теперь все «единогласно и полюбовно» избрали себе предстателем, игуменом и пастырем нового митрополита Исаию Копинского, «от всее Церкви згодне обраннаго», зная его издавна, «в том святом предстательстве верне с братиями поступующаго и в животе побожном всем прикладнаго, а над то в вере святой благочестивой добре сведомого, статечнаго и ни в чом не подозреного». Этот акт, скрепленный печатью и подписями всей капитулы Киево-Михайловского монастыря, тогда же был занесен в актовые земские книги Киевского воеводства. Но и теперь более месяца Исаия не мог поселиться в своем монастыре, потому что из настоятельских келий не хотел выезжать прежде избранный игумен Филофей Кизаревич, хотя он оставался и наместником Печерской лавры. По одному слову Могилы Кизаревич как подчиненный ему непременно переселился бы на свое место в лавру, но слово это, верно, не произносилось. Оказалось нужным употребить принуждение. По приглашению Исаии полковник запорожского войска Демьян Гарбуз явился 10 декабря с казаками в Михайловский монастырь и выпроводил из него Кизаревича. Исаия наконец вступил в управление своим монастырем и что же увидел? Все было разграблено, и из святительской ризницы, завещанной Иовом, не осталось даже ни одного епитрахиля.

Что чувствовал тогда Исаия, что испытал при своем вступлении на митрополию, какие нужды и горе увидел пред собою, об этом засвидетельствовал он сам в своих письмах к московскому государю Михаилу Федоровичу и патриарху Филарету от 31-го того же декабря, по содержанию совершенно тождественных. Выразив здесь прежде всего свою сердечную признательность царю и патриарху за ту милостыню, какую не раз удостаивался получать от них с своими заднепровскими монастырями, Исаия вновь просил ущедрить его милостынею. «Понеже, – писал он, – обнищахом даже до зела, наипаче же аз, нищий богомольца ваш, на негоже днесь, судом Божиим, паде жребий митрополии Киевской, о нейже много пострадах и днесь стражду, такоже от сопостатов и явственных гонителей благочестия, сице и от мнимых своих, завистию и рвением томимых... Сопостаты (т. е. униаты и латиняне) вооружились на нас многою злобою и рвением, желая поглотить всех до единого и до конца истребить благочестие. Но мы с Божиею помощию, хотя и отовсюду теснимые, стараемся до времени, сколько возможно, противоборствовать их злочестию. Если же по грехам нашим Бог попустит и мы не в состоянии будем более противостоять врагам, то мы умыслили приклонить главу к вашей благочестивой, православной восточной державе, имея несомненную надежду, что ваша милость не отринет нас, нищих, и не возгнушается нами... Находясь в тяжких обстоятельствах, я не имею здесь никого, к кому бы обратиться и у кого искать руки помощи: благочестивых князей несть, благородных вельмож оскуде, все от восточного православия на запад уклонишася; едва кто уже от худых и неславных при благочестии и православней вере обретается. Потому-то я и вынуждаюсь притекать к вашей милости за помощию... По смерти бывшего предо мною блаженной памяти отца митрополита Иова Борецкого весь монастырь его выпустошен остася, и до единого патрахиля святительского при том месте не оставиша, но вся разграбиша (как же допустил это опекун монастыря?). Потому умоляю пожаловать, если можно, худость нашу какою-либо вещию или матернею на саккос или другую святительскую одежду для архиерейского служения: у вас этого преизобильно, у нас же зело всего скудно». Наконец, Исаия просил выслать ему мощей святых для антиминсов и все необходимое для освящения мира, которое (освящение) он намеревался совершить в Великий четверг, и пояснял: «У нас во сия вся зело оскудно, не имамы, где их достати; понеж греченя мало бывают у нас, а преж сего от них св. мощей доставали». Из последних слов можно заключать, что Исаия до того времени еще не сносился с Цареградским патриархом и не просил себе от него утверждения в митрополитском сане, иначе испросил бы у того же патриарха и святых мощей. Вместе с письмами своими Исаия отправил в Москву игумена Густынского монастыря Иова и при нем трех других монахов, чтобы игумен на словах подробно передал царю и патриарху все, что нужно: «Понеже не вся чрез хартию изъявлятися могут». Послов своих митрополит отправил в Москву тайно и сокровенно «ради зельныя боязни от супостат» и просил, чтобы обратно проводили этих послов до самого Густынского монастыря «ради боязни стрегущих по пути». Таково было положение нового Киевского первосвятителя.

Впрочем, несмотря на тайную неприязнь, которую, как можно догадываться, уже питал печерский архимандрит к новому митрополиту, оба они по видимости соблюдали надлежащие отношения между собою, и Могила признавал Исаию законным митрополитом. Это ясно обнаруживалось при ведении того важного дела, которым занимался тогда Могила. Не без причины митрополит Иов в своем завещании строго наказывал, чтобы школы только в братстве Киевском, а не где-либо инде были фундованы: он, верно, знал о намерении Петра Могилы основать особую школу в Печерском монастыре, которая могла послужить подрывом для братской. И Могила, казалось, последовал завещанию Иова, когда вскоре после его кончины принял на себя звание старшего брата, опекуна и фундатора Киевского братства, его обители и школ. Спустя три месяца, находясь во Львове, Могила дал от себя (15 июня) в главной церкви Львовского братства письменный акт, в котором говорил, что, вознамерившись «фундовать школы», он собрал к себе на то дело Божие братию из нескольких лиц и, желая обеспечить их содержание из своей собственности по фундушевой записи, дает теперь двум из них, при нем находящимся, иеромонаху Исаии Трофимовичу и монаху Сильвестру Коссову, а равно и другим, которые впоследствии к ним присоединятся, обещание пред Господом Богом, что все имеющее значиться в фундушевой им записи будет без отлагательства, отнюдь не далее как через год, выполнено для них в Киеве, в Печерском монастыре или где ему. Могиле, и им рассудится. Тут ясно не сказано, о какой школе заботился Могила, и можно думать, что он имел в виду братскую школу, которой недавно взялся быть фундатором. Это происходило еще до избрания Исаии Копинского на митрополию. Но после того как Исаия был избран. Могила как бы отшатнулся от братской школы, состоявшей вместе с братским монастырем в подчинении митрополиту, и приступил к основанию особой школы в лавре. Он вместе со всею печерскою братнею постановил поместить школу и «новопостриженную братию для преподавания наук» при Троицкой церкви, устроенной над монастырскою брамою (воротами), в больничном монастыре, находившемся на правой стороне от брамы при выходе из лавры, назначив для больничного монастыря соответствующее место на левой стороне от тех же ворот при выходе из лавры. А 18 ноября 1631 г. издал грамоту, в которой от себя и от всей лаврской капитулы объявлял, что по просьбе их Вселенский Константинопольский патриарх Кирилл соизволил дать им свое пастырское благословение на основание православного училища в Киево-Печерском монастыре при Троицкой церкви над монастырскими воротами; что то же «дозволил и благословил и преосвященный архиепископ Киевский, Галицкий и всея России благочестивый, того же Вселенского патриарха Константинопольского послушный и подведомый митрополит кир Исаия Копинский» вместе с благочестивыми епископами Луцким Исаакием, Пинским Авраамием и Холмским Паисием; что о том же просили и все благочестивое духовенство, монашествующее и белое, все благородные обыватели воеводства Киевского, весь православный народ Польской державы и что братия, призванные на то святое и весьма полезное всей православной Церкви дело, уже водворены при Троицкой церкви на назначенном им месте для преподавания свободных наук на греческом, славянском и латинском языках с сохранением православной веры восточного благочестия и будут всегда пользоваться от лавры полным содержанием. Если и признать за несомненное, что Вселенский патриарх благословил основать училище в лавре, то трудно поверить, чтобы то же дозволил и благословил и митрополит Киевский с своими епископами, о том же просили киевское дворянство, все духовенство и все православные Литвы и Польши. Трудно потому, что едва только сделалось известным об открытии лаврского училища, как все дворяне, обыватели воеводства Киевского, вписные члены Киевского братства, обратились к Петру Могиле с просьбою, чтобы он благоволил перевести свои школы и находящихся при них учителей из лавры в братский Богоявленский монастырь и навсегда здесь «уфундовал». И когда Могила на это согласился, то дали ему от себя 30 декабря письменное удостоверение, что он соответственно выраженным им условиям как старший брат будет пожизненным блюстителем и опекуном не только братских школ, но и братского монастыря со всеми их имениями и будет заведовать ими совокупно с ежегодно избираемыми братскими старостами, не нарушая, однако ж, «фундуша, пожалованного братству от святейшего Константинопольского патриарха» (вероятно, разумеются грамоты патриарха Феофана, данные братству по уполномоченности от Константинопольского патриарха) и с тем чтобы призванные им учители все неизменно состояли под благословением Цареградского патриарха. Вслед за киевскими дворянами усильно просили Петра Могилу о том же и сам митрополит Исаия Копинский, и все православные епископы, архимандриты, игумены, иеромонахи, протоиереи, иереи и иноки, вписные братия Киево-Богоявленского братства, и 5 генваря 1632 г. дали от себя Могиле точно такое же письменное удостоверение, в котором митрополит прибавил от себя только следующее: «На возглашениях и ектениях должно быть поминаемо там (т. е. в училищном монастыре) имя митрополита, потому что как сначала то святое место старанием нашим было фундовано, так и теперь за нашим благословением имеет устрояться». Наконец, о том же самом просили Могилу и дали ему 12 марта такое же письменное удостоверение и гетман Иван Пестрижицкий, есаулы, полковники и все запорожское войско и обещались братский монастырь, школы, богадельню и все к ним относящееся иметь под своею защитою и стоять за них до самой смерти. Вот сколько просьб, и каких просьб, понадобилось, чтобы склонить Могилу, воеводича земель молдавских, исполнить то, что завещал ему как своему опекуну митрополит Иов Борецкий. Впрочем, хотя Могила еще к концу 1631 г. обещал киевским дворянам перенесть свою школу в братский монастырь, но она оставалась в лавре по крайней мере до Пасхи следующего года, как свидетельствует небольшая книжка стихотворений под заглавием «Евхаристирион», напечатанная в лаврской типографии 29 марта 1632 г. и поднесенная лаврскою школою Петру Могиле в день Воскресения Христова. Эта книжка, остающаяся единственным памятником существования лаврской могилянской школы, дает нам некоторые сведения и о самой школе. В заглавии книжки школа называется гимназиею, а ученики ее спудеями, т. е. студентами. Под стихотворениями подписаны имена 23 учеников из класса риторики. В первой части книжки (а их две: первая названа «Геликон», вторая «Парнас») воспеваются «осмь корений наук вызволеных», которые насадил в своей школе – Геликоне Петр (Могила). И коренья эти перечисляются так: первый – грамматика, второй – риторика, третий – диалектика, четвертый – арифметика, пятый – музыка, шестой – геометрия, седьмой – астрономия, восьмой корень и верх всех наук – теология. Под предисловием книжки подписался «профессор» риторики Софроний Почаский. Это уже было третье лицо из среды той ученой братии, которую собрал Петр Могила для преподавания наук в своей школе. Есть известие, хотя и несовременное, что Петр Могила еще до основания своей школы избрал несколько способных молодых людей и посылал их на свой счет за границу для усовершенствования в науках и приготовления к учительству. К числу этих людей, вероятно, и принадлежал Софроний Почаский, который в 1622 г. был учеником киево-братской школы и первый из своих товарищей подписался под виршами Саковича на смерть Сагайдачного. К тем же людям принадлежал Иннокентий Гизель, родившийся в Пруссии, в реформатском исповедании, и там же получивший первоначальное образование, но в молодые годы пришедший в Киев и принявший здесь православие и впоследствии монашество; принадлежали, вероятно, еще два лица: Игнатий Аксенович-Старушич и Иосиф Конанович-Горбацкий, которые также являются в числе первых учителей могилянской школы. Но чтобы к тем же воспитанникам Могилы, которых посылал он за границу, принадлежали и иеромонах Исаия Трофимович и монах Сильвестр Коссов, это сомнительно – в таком случае они, естественно, возвратились бы из-за границы к своему меценату и ему не нужно было бы ехать во Львов, чтобы заключить с ними условия в братской церкви. Вероятнее, они состояли уже учителями в львовском братском училище, получив высшее образование, может быть, и в заграничных училищах еще прежде, без помощи от Могилы. Да и сам Могила свидетельствует, что Исаия Трофимович был иеромонахом Виленского братства еще при архимандрите Леонтии Карповиче († 1620). Где бы, впрочем, ни воспитались те учители, которых собрал Петр Могила, но несомненно, что он собрал их «с великим старанием и с немалым иждивением» и что это были «люди, испытанные в святом восточном православии, искусные в знании свободных наук и благочестивые», как засвидетельствовал сам митрополит Исаия Копинский со всем духовенством в своем письменном удостоверении, о котором нами упомянуто выше. В братский Богоявленский монастырь лаврская школа Могилы вместе с учителями переведена не прежде, как во 2-й половине 1632 г.

Но не одному братству Киевскому с его монастырем и училищем показывал свое участие и заботливость митрополит Исаия, сохранился памятник его заботливости и о братстве Луцком. При этом братстве по примеру некоторых других образовалось братство «юношеское», т. е. из молодых людей. Они написали себе устав и представили на рассмотрение и утверждение митрополита. Исаия отвечал юношам (от 1 марта) пастырским посланием: извещал их, как много они утешили его своею ревностию о благочестии, молил Бога, да наставляет и вразумляет их во всем, и, «благословляя их от святейшей митрополии Киевской благословением иерусалимским», признавал приличным, разрешал и утверждал устав их. Вслед за тем святитель преподал членам новообразовавшегося братства и несколько наставлений. «Прежде всего, – писал он, – напоминаем и просим: если Господь Бог даст вам совершить что-либо, то дух гордости и тщеславия да не имеет к вам ни малейшего доступа, но да пребывает в вас дух покорности, смирения и послушания Христова, и особенно надлежащего почтения к старшим и родителям вашим... Собрания ваши сообразно начертанным правилам не должны бывать без поучения и наставления книжного во избежание празднословия, смеха и соблазна... Прилагайте каждый по возможности своей попечение об училище и богоугодных делах милосердия в вашем братстве. Пусть духовный отец, любящий нравственную чистоту, присутствует всегда при ваших собраниях, а для надзора, совета, порядка и наставления вашего имейте всегда двух честных мужей из старейшего братства, духовного звания или светского, которые не должны приписывать себе власти и ктиторства, но должны по отеческой любви ходить к вам, как к своим любимым детям, и внушать вам все богоугодное, доброе и полезное для Церкви Божией... Пусть каждый из вас ежегодно четыре раза, именно в четыре поста, очищает свою совесть исповедью и укрепляет себя приобщением Св. Христовых Тайн. А для сего необходимо избрать одного благоразумного отца духовного и вполне уважать его. Собрания ваши должны происходить при церкви православной... Еретика человека, т. е. униата-схизматика, отвращайтесь, не сообщайтесь с ним и, как от члена сгнившего, удаляйтесь... Благочестие восточное любите, а отступнических ересей берегитесь; ведите жизнь чистую и без порока; искренне храните братолюбие, чем прославите Господа, и благословенные в юности вашей исполните лета многая» и пр. Из этих наставлений можно заключать, что такое были братства юношеские, или младшие, при братствах старших и какое имели внутреннее устройство.

Памятником заботливости митрополита Исаии о подведомом ему духовенстве служит его «Наказ» приходским священникам. «Наказ» содержит следующие самые простые правила, в которых, однако ж, верно нуждалось духовенство: а) каждый священник имел бы своего духовника и исповедовался пред ним как можно чаще; б) никто не переходил бы от одной церкви к другой без ведома своего православного митрополита и для того не подкупал бы светских властей; в) никто по своим духовным делам не обращался бы к суду светскому, но знал бы своего митрополита; г) никто не вмешивался бы в приход другого и связанного и запрещенного одним священником не разрешал бы и не прощал без ведома связавшего; д) после еды не совершать крещения, особенно ночью, кроме великой нужды; е) ночью не венчать брака, но тотчас после службы Божией, натощак и не упившись; ж) тщательно расспрашивать свидетелей о приступающих к браку, не венчаны ли они с кем прежде и не состоят ли между собою в родстве; з) которые имеют сожитие между собою без венчания, тех отлучать от Церкви и объявлять об них людям; и) никто да не ходит в корчму под строгою ответственностию пред нами, митрополитом; и) к больным ходить неленостно, а не посылать дьяков и о причастии Святых Тайн не торговаться; к) где церковь не освящена, стараться вместе с прихожанами об освящении ее, иначе она будет запечатана; л) в алтаре должен находиться антиминс от православного митрополита, также чаша, дискос, лжица и все прочее, что нужно для службы Божией; м) осужденных светским судом на смерть исповедовать и удостаивать причастия, но просить суд, чтобы они в тот же день не были казнены; н) женщин, которые во время родов готовятся умереть, тотчас же, по обмытии их, причащать; о) тяжко больных, которые пред смертию не могут говорить и исповедаться, но желают Тайн Христовых, непременно нужно причащать.

При Киево-Печерской лавре, неподалеку от нее находился и женский монастырь, называвшийся также Печерским. В 1632 г., 24 февраля начальнице этого монастыря Олимпиаде Рогозянке Силичовой и жившим с нею инокиням отдала или пожертвовала какая-то Христина Малинская, урожденная княгиня Вишневецкая, еще два монастыря, Преображенский и Благовещенский, находившиеся в ее родовом имении, в селе Сельце, в Киевском воеводстве. Вместе с монастырями жертвовательница отдала и самое Сельцо с крестьянами, землями, угодиями и доходами, но с условием, чтобы монастыри эти, находясь под властию Киево-Печерского женского монастыря и получая от него настоятельниц, пребывали неизменно «под послушенством» Константинопольского патриарха. Пожертвование свое совершила Христина Малинская по благословению и дозволению митрополита Исаии и киево-печерского архимандрита Петра Могилы.

Одною из самых чувствительных потерь в то время для Церкви православной и, в частности, для митрополита Исаии была потеря князя Иеремии Корыбута Вишневецкого как по знатности его рода, так по богатству и связям. В его-то владениях находились все три монастыря, Густынский, Лядинский и Мгарский, которые с согласия и на пожертвования его благочестивых родителей, особенно его матери Раины Могилянки, устроил Исаия и имел в своем пожизненном управлении. Не вдруг, кажется, князь Иеремия изменил вере отцов, но довольно долго колебался, хотя и отдавал предпочтение латинству. Это обнаружил он уже в 1628 г., когда, как мы упоминали, по письму униатского митрополита Рутского готов был изгнать Исаию Копинского из своих владений за высказанную им ревность о православии. В таком же нерешительном состоянии по отношению к вере оставался князь Иеремия и спустя четыре года. Киево-печерский архимандрит Петр Могила, которому мать князя приходилась двоюродною сестрою, посвятил ему свою проповедь, произнесенную в неделю крестопоклонную в лаврской церкви и напечатанную 4 марта 1632 г. под названием «Крест Христа Спасителя и каждого человека». В посвящении этой проповеди князю, помеченном 1-м числом июня и, следовательно, после прибавленном. Могила говорил: «Когда я посмотрю на клейнод пресветлого дома вашей княжеской милости, вижу там Крест Христов, чрез веру православную Церкви апостольской кафолической на Востоке уфундованный. В этой вере, начиная от Димитрия Корибута и сына его Корибута Дмитриевича, короля чешского, брата Ягайла, короля польского и Витовта, князя литовского, все предки вашего дома пребывали и составляли ее опору. Надеюсь, что православная Церковь найдет опору и в особе вашей милости... Прошу и молю, чтобы ваша княжеская милость и сами пребывали в отеческой вере и подданных своих старались удерживать в ней, помня науку того знаменитого мужа, который говорит, что пусть ни один князь не допускает переменить отцовского вероисповедания на какое-либо другое, так как в делах людских ничего нет более драгоценного религии, т. е. православной веры, и боронить ее необходимо со всевозможным старанием». Князь, по-видимому, еще не изменил вполне вере отцов, но готов был изменить, и его нужно было просить, умолять, чтобы он оставался в православии и служил ему обороною. Эту же самую просьбу, только гораздо сильнее и подробнее, излагал пред князем Иеремиею Вишневецким митрополит Исаия в своем послании к нему, и излагал не от себя только, но и от лица всей Церкви. «Великая жалость, милостивый князь, объемлет сердца всех нас, духовных и всех православных христиан, – писал святитель, – при виде того, что ваша княжеская милость, вожделенная утеха нашей старожитной греческой веры, не следуешь по стопам своих предков и родителей. Плачет также и горько сетует Церковь Божия, мать наша, что ты от нее отвращаешься... Что ж нашел ты в Церкви Божией сомнительного, подозрительного, еретического? Не она ли мать всего христианства? Не Иерусалим ли Глава всего света? Разве не там Господь наш совершил наше спасение Своею святейшею Кровию? Не там поставил Сам первого епископа, патриарха Иерусалимского, Своего наместника? Разве не оттуда учение Христово распространилось по всему миру, от востока до запада, и дошло до самого Рима? Чем же Рим лучше Иерусалима, и зачем Иерусалимом, матерью всех Церквей, пренебрегают, а к Риму обращаются, Иерусалим порицают, а Рим превозносят?.. В Иерусалиме Христос за нас умер, там из мертвых воскрес, там и вознесся на небо, там и ниспослал Св. Духа на Своих учеников и апостолов, там на вечную память и Св. Гроб Свой оставил, там и наместника по Себе патриарха Иакова поставил. Чем же Рим лучше Иерусалима? Тут наместник Иисуса Христа – патриарх, а там наместник св. ап. Петра – папа; тут Гроб Христов, а там гроб Петров... По милости Божией в Церкви нашей нет никакого заблуждения, никакой ереси. Что раз приняла она, какие члены веры утверждены на седми Вселенских Соборах, те все сохраняет она в целости, ничего к ним не прибавляя и ничего от них не убавляя. Не ведаю, кто сделал ее так противною тебе, кто тебя от нее отвратил или отвращает, – Божие неблагословение останется на нем вечно. Все мы знаем, под какими страшными условиями относительно веры, под какими обязательствами и клятвами оставила тебя твоя родительница, отходя из сего мира. На чью ж душу падет то?.. Что за утеху, что за приобретение обрели и обретают себе все те, которые отступают от старожитной своей веры? Если для славы это делают, то большую славу и уважение от всех людей имеют люди твердые в своей вере, нежели колеблющиеся и непостоянные. Разве не великую славу имели князья острожские, воевода киевский и сын его, воевода волынский? Разве не великую славу имел повсюду твой святой памяти родитель Михаил Корыбут? Разве не был он утехою и подпорою всем правоверным? Разве не славны были рыцарскими доблестями в Короне Польской предки твои, начиная с Ольгерда, твоего прадеда, великого князя литовского?.. Все они были веры греческой, и им-то ничего не вредило, напротив, тем были они еще славнее. Все они были веры греческой – ужели ж ты один будешь от них отлученным? Не дай того Боже... Мы молим и не престанем молить Господа Бога, чтобы Он не допустил тебя отступить от своей старожитной апостольской веры. Хоть и говорят наши противники, что греческая вера – хлопская, но в таком случае хлопской веры были и цари греческие, и великие монархи; хлопской веры были и апостолы, и патриархи, и все св. отцы Восточной Церкви, которых мы признаем великими. Униженно прошу вашу княжескую милость именем всего христианства, именем всей Церкви: не давай увлекать себя политическими видами; помни своих родителей, какой они были веры – не хлопской, не еретической, но старожитной, апостольской, чистой и не затемненной никакими человеческими вымыслами. Почему ж тебе не следовать вере твоих предков, в которой ты родился? Не к чужой, но к своей матери – Церкви Божией вернешься... Именем Божиим все духовенство, все христианство со слезами просим: не отвращайся своей веры, но возвратись к Церкви Божией, твоей природной матери, и утешь всех нас...» и пр. Настоящее послание Исаии Копинского, очевидно, написано в такое время, когда он еще действительно был и признавался митрополитом и имел право говорить от лица всего духовенства, всей Церкви.

Очень вероятно, что и Петр Могила, который 4 марта напечатал свою проповедь, а чрез три месяца, 1 июня, вздумал посвятить ее князю Иеремии Вишневецкому, и митрополит Исаия обращались к могущественному князю и старались пробудить в нем любовь к отеческой вере по одному и тому же случаю, чрезвычайно важному для православных, когда они наиболее нуждались в поддержке князя, и эта поддержка могла быть для них весьма благодетельною. В 1632 г., 30 апреля скончался король Сигизмунд III, главный виновник и поборник унии, 45 лет царствовавший и 45 лет непрерывно угнетавший православие для унии. Православные решились воспользоваться смертию своего гонителя и возвратить себе при избрании нового короля все права, отнятые у них насилием. Немедленно начались приготовления к конвокационному сейму, который назначен был на 27 июня. Дворяне спешили на сеймики, писали инструкции своим послам; духовные власти совещались между собою и сносились с дворянами. Петр Могила писал (12 мая) даже к протестанту, князю Христофору Радзивиллу, гетману литовскому как к своему «великому приятелю» и как «всегдашнему приятелю и благожелателю народа российского, сынов старожитной Церкви Восточной» и просил его совета, поддержки, участия в деле православных особенно теперь, выражаясь: «Поистине настал час и нам, обиженным, отозваться и добиться своего, что нам по справедливости принадлежит. Сам Бог там, где правда, основа всех добродетелей, а она с нами. Нужны нам только согласие и единодушие... Со всем шляхетским станом мы уже сносимся, наиболее же просим твоего мудрого совета и помощи...» Неудивительно, если Могила и митрополит Исаия вспомнили тогда и о могущественном князе Иеремии Вишневецком и попытались пробудить в нем сочувствие к православной вере, привлечь его на свою сторону. К назначенному времени отправили своих послов на конвокационный сейм и православное духовенство, и дворяне, и казаки, и братства. Главным духовным послом был киево-печерский архимандрит Петр (Могила), имевший уполномоченность не только от всего духовенства, но и лично от митрополита Исаии Копинского, который по болезни и слабости здоровья не мог сам ехать на сейм. Дворянским послам, в числе которых находились Лаврентий Древинский, чашник волынский, и князь Юрий Пузина, ловчий волынский, было сказано: «Прежде всего (ante omnia) стараться о том, чтобы православному митрополиту и епископам возвращены были епархии и церковные владения, отнятые униатами, и чтобы православная Церковь вполне была удовлетворена во всех своих правах, а без того не приступать ни к каким другим делам и к самому избранию короля». Казаки также наказывали своим послам добиваться полного успокоения старожитной греческой веры и расширения вольностей казацких.

Но всего замечательнее поступило виленское Свято-Духовское братство от лица братств или, вернее, от лица всего православного русского народа. Оно послало на сейм с своими уполномоченными целую книгу, которая заблаговременно была составлена, напечатана и посвящена всему сенату и всем послам, собравшимся на конвокационный сейм, под заглавием: «Синопсис, или Краткое описание прав, привилегий, свобод и вольностей, данных литовскими князьями и польскими королями народу русскому, находящемуся неизменно в послушании Константинопольскому патриарху». В предисловии к книге изложены были жалоба и просьба русского народа: жалоба на те несправедливости и притеснения, которые столько уже лет терпел он из-за своей старожитной греческой веры от отступников-униатов; просьба о том, чтобы сенаторы и послы, собравшиеся на конвокационный сейм, благосклонно приняли и прочли подносимую им книгу, обсудили дело со всем беспристрастием и оказали, наконец, невинно-страждущему народу русскому должную справедливость. В самой книге кратко излагались в хронологическом порядке, по годам, те права и привилегии, какие со времени Крещения Руси и по 1632 г. даваемы или только подтверждаемы были сперва русскими, потом литовскими князьями и польскими королями западнорусскому народу, и при изложении постоянно указывалось на то, что эти права давались именно русским, состоящим под властию Константинопольского патриарха, а не униатам и что, в частности, те права, которые пожалованы были виленскому братству Святой Троицы, пожалованы именно православному братству, а не униатскому. Все это подтверждалось ссылками на несомненные документы, или выписками из них, или свидетельствами историков, не русских, а латино-польских, Кромера и Стрыйковского. Эта книга, составленная очень разумно, вероятно, самим ученым ректором виленского свято-духовского училища Иосифом Бобриковичем или кем-либо из наставников того же училища и заключающая в себе некоторые драгоценные сведения, не встречающиеся в других источниках, роздана была сенаторам и послам еще до открытия сейма, так что они могли, иные, может быть, в первый раз, ясно увидеть из нее и сознать всю непререкаемость прав русского народа, попираемых униею. Последствия такой меры немедленно обнаружились. Лишь только открылся сейм (в июне 1632 г.) и русские послы, ссылаясь на данные им инструкции, начали просить, чтобы православным митрополиту и владыкам возвращены были архиерейские места, отнятые униатами вместе с имениями, и православная Церковь во всем была удовлетворена, и заявили, что иначе они не приступят ни к каким другим делам, как весь сейм, все сенаторы и послы признали законность этой просьбы и выразили согласие заняться ею. Униатский митрополит Рутский, лично присутствовавший на сейме, и другие ревнители унии были поражены, изумлены. Они также заговорили о своих правах, о справедливости. И сейм решил назначить особую комиссию, чтобы она подробно выслушала и обсудила взаимные жалобы и препирательства обеих сторон. В состав комиссии назначены пять знатнейших членов из среды сенаторов, в том числе государственный канцлер епископ Кулмский Иаков Задзик, великий гетман литовский и воевода виленский Лев Сапега, великий гетман коронный и воевода сендомирский Станислав Конецпольский, и шесть членов из среды послов, в том числе предводитель, или маршал, кола посольского, польный гетман литовский князь Христофор Радзивилл. Председателем комиссии пожелал быть сам королевич польский Владислав в качестве высшего посредника между спорившими сторонами. Заседания этой комиссии заслуживают внимания, потому что здесь в первый раз предоставлено было как униатам, так и православным говорить все, что только они могли сказать друг против друга и в свою защиту.

В первое заседание комиссии со стороны православных выступил пан Михаил Кропивницкий, подсудок брацлавский, уполномоченный всеми другими православными послами, своими товарищами, и с благословения киево-печерского архимандрита Петра Могилы, тут же находившегося, произнес речь, начав ее словами: Сей день, егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь (Пс. 17. 24). В речи он прежде всего благодарил Бога, вложившего мысль в сердца королевича Владислава, сенаторов и послов выслушать обиды и права и стороны угнетенной, а потом благодарил самого королевича, сенаторов и послов за принятый ими на себя труд и покорнейше просил выслушать то и другое внимательно, положить конец обидам, которые доселе терпели православные в Литве и Польше, возвратить православным митрополиту и епископам их епархии и имения и совершенно успокоить старожитную греческую веру. Со стороны униатов выступил сам митрополит Велямин Рутский и хотя начал свою речь теми же словами псалмопевца, но вскоре, упомянув только, будто главным вождем к принятию унии с Римским Костелом был бессмертной памяти князь Константин Острожский, стал перечислять те обиды, которые причинили униатам православные, и именно говорил: они умертвили и утопили владыку Полоцкого Иоасафа Кунцевича; ранили в Вильне митрополита Потея; утопили в Киеве наместника митрополичьего Грековича; схватили четырех чернецов-униатов, совершавших литургию в Киево-Софийском соборе, увезли к казакам, мучили и утопили; забили в Шаргороде униатского протопопа, а в Перемышле – чернеца. Вот и все обиды, на которые нашелся указать Рутский. Ему отвечали православные, – сначала заговорил было Лаврентий Древинский, но тотчас уступил духовному лицу, и это был не Петр Могила, а кто-то из духовных виленского Свято-Духова братства, как увидим из последующей речи, и всего скорее сам настоятель монастыря и ректор Иосиф Бобрикович, – отвечали, что князь Константин Острожский вовсе не был главным вождем к принятию унии, напротив, был главным ее противником, и в доказательство прочитали печатную грамоту князя от 25 июня 1595 г., которою он приглашал всех православных ратовать против унии до смерти; протестацию князя против унии, занесенную им в книги на варшавском сейме 1596 г. еще до Брестского Собора, и подписанную князем инструкцию, с которою отправили православные по окончании Брестского Собора послов своих к королю и в которой решительно отвергали унию. Затем относительно обид, перечисленных Рутским, православные сказали: правда, жители Витебска умертвили Кунцевича, но за одного пострадали сотни, в том числе многие невинные; Потея ранил в Вильне гайдук, но он потерпел за то самые страшные пытки и смерть; о смерти Грековича в Киеве и протопопа в Шаргороде достоверных сведений нет; чернеца в Перемышле, как рассказывают, убили слуги униатского же епископа Крупецкого, а о четырех чернецах, взятых из Киево-Софийского собора и будто бы утопленных, отец Рутский сказал неправду. И тут же прочитаны были, к стыду Рутского, подлинное письмо (от 17 ноября 1622 г.) к покойному митрополиту Иову Борецкому Киевского бискупа, который благодарил Иова за то, что по его ходатайству казаки освободили всех четырех чернецов и прислали к нему, бискупу, и такое же письмо одного из этих самых чернецов, Александра Шкодлицкого, который за то же самое освобождение нижайше благодарил митрополита Иова. Настала очередь православным перечислить те обиды, какие терпели они от униатов, и православные прочитали об этом наперед составленную записку. У нас, говорилось в записке, еще в 1596 г., тотчас после Брестского Собора, который низложил всех владык-отступников, принявших унию, отняты были архиерейские кафедры и имения и, несмотря на все наши просьбы в продолжение стольких лет, на неоднократные решения сеймов и обещания короля возвратить нам отнятое, доселе остаются за униатами. Тогда же запрещено было королевскими универсалами пропускать к нам от Константинопольского патриарха духовных особ, которые могли бы ставить нам священников. Затем последовали несносные притеснения нашей совести и нарушения наших прав. У нас отняты многие монастыри и церкви, иные доселе запечатаны, и нам не дозволялось молиться Богу даже в шалашах. Нас, кто служил в ратуше, выгоняли из ратуш и лишали права быть их членами; изгоняли из ремесленных цехов и лишали права заниматься торговлею, а в королевских городах нам запрещено даже иметь оседлость. Вследствие таких стеснений по вере многие младенцы умирали без крещения, а люди взрослые – без церковного напутствия... и пр. Переходя затем к частностям, православные продолжали: «В Киеве церковь св. Софии и другие опустошены, равно как и Выдубицкий монастырь, находящийся во владении униатов. В Луцке церкви обращены в корчмы. В Холме, Львове и других местах запрещено ходить открыто с Св. Тайнами к больным и провожать тела умерших христиан до могилы. В Вильне церкви обращены в корчмы, кухни, гостиницы; православных выгнали из магистрата и цехов и людей невинных заключали в оковы, сажали в подземные тюрьмы ратуши; если кто отказывал по духовному завещанию что-либо на Церковь, запрещено было принимать; на шляхетских грунтах по силе королевской грамоты не допускали ставить каменную церковь (разумеется Свято-Духовская); мандатами из надворных судов и иными позвами людям невинным причиняли всякое беспокойство и наносили им притеснения и обиды разными другими способами. В Минске церковный пляц отдали на татарскую мечеть. В Полоцке принуждали к унии оковами, а других выгнали из города. В Турове насильно отобрали церкви с имуществами и православного владыку (т. е. грека Авраамия Стагонского) выгнали из города. В Пинске священников-неунитов забивали в бочки и мучили. В Орше, Могилеве, Мстиславле и разных других городах церкви запечатывали и не дозволяли молиться Богу даже в шалашах. В Ковне церковь разграбили и церковные земли отобрали. Монастыри Трокский, Лаврашевский, Гродненский и другие до крайности опустошены. В Бельске состоялся такой декрет: если кто из мещан не пойдет за процессиею из церкви в костел, то будет казнен смертию. В Мятзеле люди греческой веры были насильно принуждаемы к унии тамошним старостою и осуждены, подобно арианам, на изгнание из города... На все это есть верные доказательства, хотя и не все в точности расследовано на месте. Что же касается нашего Виленского братства, то все причиненные ему обиды и притеснения мы можем перечислить по порядку и подтвердить выписями из книг трибунальских, земских и гродских». После этого первое заседание комиссии окончилось.

На следующий день, когда открылось второе заседание комиссии, православным предоставлено было подтвердить документами свои права, нарушенные униатами. И православные представили целый ряд документов, которые нарочно привезли с собою из Вильны и Киева и которые свидетельствовали, что Русские митрополиты в Литве и Польше, а с ними и их епископы, и все духовенство, и вся паства – русский народ постоянно находились под властию Константинопольского патриарха, что этим-то Русским митрополитам, епископам, всему духовенству и народу жаловались и подтверждались королями все церковные права – на архиерейские кафедры и имения, на церкви и монастыри с их имениями, вообще на свободу вероисповедания и что, следовательно, униаты поступили и поступают противозаконно, отняв у православных русских архиерейские кафедры и имения, отнимая церкви и монастыри, возбраняя православным свободу богослужения и принуждая их к принятию унии. Первым документом, какой представили православные комиссии, было подлинное, на пергамене писанное деяние Виленского Собора 1510 г. за подписями и печатями митрополита Иосифа Солтана и других владык и духовных лиц, дотоле хранившееся в Киево-Печерской лавре. Из деяния прочитаны были те места, которые показывали, что митрополит и все духовенство находились тогда под властию Константинопольского патриарха. Затем представлены и читаны были грамота короля Сигизмунда I, которою он в 1511 г. подтвердил митрополиту Иосифу Солтану, и епископам, и всему духовенству и людям греческого закона все духовные права, какие имели они от начала своей веры и какие подтверждаемы были им великим князем Витовтом и королями Казимиром и Александром, а также грамота того же короля, которою он извещал, что утверждает на митрополии преемника Иосифа Солтана новоизбранного митрополита Иосифа (III), посвященного отцом патриархом Константинопольским. Читаны были грамоты короля Сигизмунда Августа, что он посылал в 1557 г. своего дворянина к Константинопольскому патриарху за благословением и сакрою для нового митрополита Сильвестра Белькевича, а в 1567 г. посылал самого избранного митрополита Иону, епископа Туровского, для посвящения к тому же патриарху, равно как конституции 1569 и 1573 г., состоявшиеся при том же короле и обеспечившие людям греческого закона полную свободу вероисповедания. Читаны были грамоты Стефана Батория 1585 г., которыми он подтверждал русскому духовенству и людям греческой веры все духовные права, утвержденные прежде грамотами королей Казимира, Александра и Сигизмунда I, и запрещал принуждать русских к принятию нового календаря, пока не дозволит им того Константинопольский патриарх, несшись с папою. Читаны были грамоты короля Сигизмунда III, данные им в 1589 г. митрополиту Онисифору, патриарху Константинопольскому Иеремии и виленскому братству Святой Троицы: в первой грамоте король объявлял, что считает своим долгом сохранять неприкосновенными права и русского духовенства, как римско-католического; во второй предоставлял патриарху в своих владениях совершать беспрепятственно все дела, свойственные его власти, над всеми духовными и мирянами греческой веры; в третьей грамоте утверждал как братство Святой Троицы, уже благословенное Константинопольским патриархом Иеремиею, так и все сделанные в братстве патриархом распоряжения... и пр. и пр. Вообще православные на основании документов представили до 23 доказательств в защиту своих прав, попираемых униатами, и ясностию этих доказательств, дотоле малоизвестных или вовсе не известных членам комиссии, привели их в изумление. Тогда приглашены были давать ответ униаты, и на этот раз держал речь уже не сам митрополит Велямин Рутский, а его коадъютор епископ Пинский Paфаил Корсак. Он сказал: что Русь бывала под властию патриарха, мы не отвергаем, но чтобы Русь не имела права подчиниться папе, на это мы не только несогласны, но утверждаем совершенно противное. И в доказательство своих слов продолжал: Русь с самого Крещения своего, по свидетельству Барония, находилась в послушании Римскому первосвященнику. Ольга крестилась по грамоте, принесенной ей из Рима. Владимир принял крещение от патриарха Николая Фрига, бывшего в послушании папе. При Витовте, как видно из Статута Гербурта, на должности (ad ordines) избирались только лица католической веры и послушные Римской Церкви, т. е. униаты. Король Владислав тотчас после Флорентийского Собора, на котором Русь приняла унию с Римом, дал своею грамотою и русскому духовенству за принятие унии одинаковые права с духовенством римским. Митрополит Киевский Иосиф спрашивал патриарха Нифонта о Флорентийском Соборе и получил разрешение принимать этот Собор. Митрополит Мисаил был униат, как свидетельствует послание его к папе... и пр. Тут окончилось второе заседание комиссии.

В третье, четвертое и пятое заседания православные подробно опровергали доказательства, представленные Корсаком. Привели ряд свидетельств из Барония, Длугоша, Кромера, Стрыйковского, Бельского, что русские приняли веру из Греции, а не из Рима, что Ольга крестилась в Константинополе, что Владимир прямо отверг проповедников латинских и что тогдашние патриархи Цареграда не находились в единении с папою. Согласились, что не только при Витовте, но и после него по силе известного Городельского постановления 1413 г. на высшие должности в Литве и Польше допускались только лица католической веры, послушные Римской Церкви, но заметили, что там разумелись собственно католики, а вовсе не разумелись униаты, которых тогда и не было, и в объяснение этого прочитали две сеймовые конституции 1563 и 1568 г., которыми при Сигизмунде Августе было отменено то Городельское постановление. На прочие доказательства Корсака православные отвечали: король Владислав действительно пожаловал русскому духовенству грамоту после Флорентийского Собора в полной уверенности, что теперь, когда митрополит Русский Исидор принял унию, примет ее и все русское духовенство с своею паствою, но унии в Русской Церкви не приняли, и Исидор должен был бежать из России. Переписка митрополита Иосифа с патриархом Нифонтом не только не свидетельствует о существовании тогда унии в Литве, но показывает противное. Нифонт начинает свое ответное послание словами: «Ты извещаешь, что епископы Римской Церкви для вас несносны и принуждают вас к Флорентийской унии», – значит, унии между русскими вовсе тогда не было. Далее хотя и советует митрополиту иметь с римскими епископами дружеское общение, но заповедует бдительно сохранять веру отеческую и все постановления Восточной Церкви. Равным образом и в «епистолии» митрополита Мисаила к папе Сиксту IV, если даже признать ее неподложною, русские прямо жаловались папе, что латинское духовенство их притесняет, принуждает к перемене веры, даже перекрещивает, чего не могло бы быть, если бы русские держались тогда унии. Продолжая свои обличения против униатов, православные приводили еще несколько документов, которые объясняли не в пользу унии, каковы: две первые грамоты Сигизмунда III владыкам, изъявившим желание принять унию; протестация русских послов против унии на варшавском сейме 1596 г.; исповедание веры, какое произнесли в Риме Потей и Терлецкий и в котором они совершенно отреклись от православной веры и всецело приняли веру латинскую.

Очевидно было, что комиссия благосклонно относилась к православным, давала им высказывать все, что только они желали сказать в свою защиту, и терпеливо выслушивала все их продолжительные чтения документов и объяснения. При всем том она сделала для православных весьма немного, встретив резкое сопротивление со стороны униатов, нашедших себе сильных покровителей в латинском духовенстве. Комиссия могла составить только следующий проект соглашения между униатами и православными: а) в Киеве кафедральная церковь с имениями и Выдубицким монастырем должна оставаться за униатским митрополитом, а в прочих церквах киевских, брацлавских, галицких, львовских и жидичинских, состоящих во власти неунитов, предоставляется им свободное богослужение; б) полученную князем Тышкевичем привилегию (грамоту) на монастырь святого Михаила в Киеве отменить, а нынешнего владельца того монастыря (разумеется Исаия Копинский) оставить в покое; в) в Могилеве утвердить за неунитами четыре церкви, а в Орше две; г) дозволить неунитам окончить начатую ими каменную церковь Святого Духа (в Вильне) и возбужденный против нее судебный процесс прекратить; д) Львовское епископство с уневскою архимандриею предоставить неунитам; е) за ними же обеспечить архимандрию киево-печерскую и жидичинскую; ж) утвердить за братствами свободное управление их школами, семинариями и гошпиталями, а мещан-неунитов по городам допустить до всяких магистрацких должностей... и пр. Этот проект был скреплен подписями и печатями королевича Владислава, который назывался уже тогда королем шведским, и униатского митрополита Рутского, занесен в акты конвокационного сейма и для объявления как униатам, так и православным разослан в копиях на сеймики.

Проект не удовлетворил ни православных, ни униатов. Петр Могила разослал из Варшавы письма во все русские воеводства, чтобы никто не соглашался на изложенные в проекте условия, приглашал православных съезжаться на следующий избирательный сейм, назначенный на 27 сентября, в возможно большем количестве, чтобы требовать себе полного удовлетворения, и для успешнейшего достижения этой цели советовал делать денежные складчины. Дворяне воеводства Волынского на своем провинциальном сейме в Луцке обязались все явиться лично на избирательный сейм в Варшаву и не приступать к избранию нового короля, пока не будут возвращены православным все архиерейские кафедры и имения, отнятые униатами, и восстановлены все древние права православной Церкви и пока не будет решено, чтобы избранный король утвердил своею присягою эти права и чтобы свобода вероисповедания для всех и везде была обеспечена в кодексе законов. Казаки также дали инструкцию своим послам домогаться на избирательном сейме полного восстановления прав православной веры. Виленское Свято-Духовское братство напечатало в своей типографии новую книгу – «Дополнение к Синопсису, или Подробнейшее объяснение краткого описания прав и привилегий, данных русскому народу, находящемуся под властию Константинопольского патриарха». Братство обстоятельно изложило в этой книге, как происходили состязания между православными и униатами пред комиссией на конвокационном сейме, посвятило эту книгу всем сенаторам и послам, имевшим собраться на избирательный сейм, и просило их прочитать книгу со вниманием и возвратить законные права обиженным, т. е. православным. Не дремали и униаты с своими покровителями. Папский нунций в Польше и митрополит Рутский немедленно отправили проект соглашения в Рим и оттуда получили ответ, что папа вместе с Конгрегациею распространения веры нашел этот проект противным канонам и декретам папским, равно как интересам унии и Римского Костела. Виленское униатское братство Святой Троицы поспешило издать в защиту унии почти разом две книги. Первая вышла из типографии 1 сентября под заглавием «Св. уния Церкви Восточной и Западной, существовавшая в Русском крае со времени его Крещения и наделенная правами и привилегиями от королей Литвы и Польши». Вторая вышла 1 октября под заглавием «Права и привилегии, данные королями Польши и Литвы обывателям греческой веры, находящимся в унии с Церковию Римскою». Обе книги направлены были против книг, изданных православным Свято-Духовским братством: первая – против «Синопсиса», а вторая – против «Синопсиса» и «Дополнения к Синопсису». В той и другой своей книге униатское братство старалось доказать, что уния постоянно существовала в Западнорусском крае и что ей-то и ее последователям давали короли права и привилегии, а не русским схизматикам. Впрочем, обе эти униатские книги несколько опоздали и едва ли могли оказать значительное влияние на ход дела. К 27 сентября собрался в Варшаве избирательный сейм. Православные явились на него будто бы целыми тысячами, говоря, что каждый шляхтич имеет право участвовать в избрании короля, и привлекли на свою сторону множество и других диссидентов. Лишь только сейм открылся, как в обеих «избах», или палатах, сенаторской и посольской, поднялись резкие голоса за православных и сами православные решительно объявили, что не приступят к избранию короля, пока не будут возвращены им все права, отнятые униатами. Особенно сильны были волнения в избе посольской, где вместе с послами находились и собравшиеся на сейм дворяне. Все из этой избы с шумом отправились к избе сенаторской и требовали здесь немедленно удовлетворить желания православных. И только с большим трудом удалось некоторым духовным сенаторам и Льву Сапеге убедить взволнованных послов и шляхту, чтобы они возвратились в посольскую избу и вели дело законным порядком. Вновь начались в этой избе жаркие споры, продолжавшиеся три дня, и не привели ни к чему. Тогда решились образовать комиссию, назначив в нее членов из среды сенаторов и из среды послов, но и комиссия, за разногласием членов, не могла ничего сделать. Наконец, предоставили самому королевичу Владиславу избрать себе советников по своему усмотрению и вместе с ними покончить спорный вопрос. Владислав избрал в члены своего совета и из католиков, но более из православных и протестантов (в том числе Христофора Радзивилла).

Совет под председательством королевича выслушал заявления обеих сторон, униатской и православной, и составил «Статьи для успокоенья народа русского греческой религии, живущего в царстве Польском и вел. княжестве Литовском». В этих «Статьях» было постановлено:

1) Всем унитам и неунитам (т. е. православным) предоставляется иметь свободное отправление своего богослужения и совершение святых таинств, чинить свои церкви и строить новые с дозволения короля, также заводить богадельни, семинарии, школы, типографии, и неунитам открывается свободный доступ до городских должностей во всех городах и местечках государства. Все церковные братства, какие доселе были у неунитов и какие впоследствии будут учреждены ими, имеют оставаться в их спокойном и беспрепятственном владении.

2) Митрополит Киевский униатский и его преемники сохраняют право и власть над всею Русью, принявшею унию, и вотчины митрополии с Выдубицким монастырем должны оставаться за униатским митрополитом; только те из них, которые в Киевском воеводстве принадлежат святой Софии, по смерти нынешнего митрополита должны быть возвращены церкви святой Софии или будут отданы по усмотрению короля и Речи Посполитой. Самая же церковь святой Софии киевская с крестьянами, живущими на пляцах вокруг нее, должна оставаться за митрополитом неунитским, посвященным от Константинопольского патриарха. Этот митрополит по давним правам и обычаям должен быть избираем всегда при посредстве русского дворянства духовенством и обывателями греческой веры, не находящимися в унии, и получать привилегию (грамоту) от короля. Пустынный монастырь под Гродною со всеми его имениями должен быть отдан неунитам, чтобы в нем могла быть резиденция или самого Киевского митрополита, не состоящего в унии, или его коадъютора для управления неунитскими церквами и духовенством в великом княжестве Литовском.

3) Точно так же неуниты имеют избирать себе четырех епископов: Львовского, Луцкого, Перемышльского и Мстиславского. Перемышльская епископия, как и Львовская, со всеми ее имениями должна навсегда принадлежать неунитам; впрочем, до смерти теперешнего униатского епископа Афанасия Крупецкого или до перемещения его на другую епархию имения должны оставаться за ним и только потом перейдут в полное владение неунитского архиерея. Этот последний архиерей имеет быть избран местными обывателями и получить привилегию от будущего короля на коронационном сейме с полною властию над всеми неунитами; для резиденции ему теперь же даются три монастыря: Спасский, святого Онуфрия и так называемый Смольница, а на содержание этого неунитского епископа, пока Крупецкий будет владеть тамошним владычеством, будущий король назначит по две тысячи злотых ежегодно. Луцкое епископство с кафедрою и со всеми имениями должно быть передано теперешним Луцким владыкою Почаповским владыке-неуниту, избранному обитателями волынскими, неунитами, и передано тотчас, как только последний получит привилегию от короля на коронационном сейме. После того Почаповский, сохраняя титул епископа Луцкого, переселится в Жидичинский монастырь и будет владеть им и его вотчинами до своего перемещения или смерти; преемник же его, униатский епископ, уже не будет называться Луцким. В великом княжестве Литовском должен быть епископ Мстиславский, избранный тамошними жителями-неунитами, привилегию от короля он получит на коронационном сейме, будет называться Мстиславским, Оршанским и Могилевским, а кафедру свою иметь в Могилеве, в Спасском монастыре. Жалованья этому епископу будет назначено по две тысячи злотых ежегодно, так как все имения, принадлежащие владычеству Витебскому и Мстиславскому, которыми ныне владеет архиепископ Полоцкий Селява, должны оставаться при нем и его преемниках, униатских архиепископах Полоцких. Вообще кафедры и их имения, которые остаются за униатами, и имеют быть раздаваемы только униатам, и церковные имения их никаким способом не будут отчуждаемы.

4) Архимандрия печерская со всеми ее имениями, монастырь Златоверхо-Михайловский и все другие монастыри и церкви киевские и к Киеву относящиеся, кроме Выдубицкого, должны оставаться за неунитами. Братству виленскому, названному Свято-Троицким, состоящему не в унии при церкви Святого Духа, дозволяется окончить начатую им каменную церковь, но только по подобию других церквей и костелов, а не в виде крепости, и тому же братству взамен церкви Святой Троицы, остающейся за униатским тамошним братством, имеют быть даны в Вильне три церкви: Воскресения Христова, святого Иоанна и святого Юрия на предместье. А так как теперь невозможно указать все монастыри и церкви, которые имеют быть отданы неунитам по всей Литве и Польше, потому что для этого потребовалась бы точная ведомость об относительном количестве унитов и неунитов в каждом поселении, то на коронационном сейме будет назначена королем комиссия из двух лиц католической веры и двух греческой неунитской, которые немедленно объедут все города, местечки и села и применительно к пропорции унитов и неунитов в каждом месте распределят между ними церкви безапелляционно. Впрочем, ныне же назначаются неунитам для отправления богослужения: в Мстиславле две церкви. Святой Троицы и Святого Спаса; в Могилеве кроме Спасского монастыря, назначенного для кафедры неунитского владыки, четыре церкви. Успенская, Троицкая, Воскресенская и Вознесенская; в Орше две, Ильинская и Воскресенская; в Диене одна, Воскресенская, новопостроенная; в Полоцке также одна, которая будет указана упомянутыми комиссарами.

5) Обеим сторонам объявляется, что каждому, кто не захочет быть в унии, вольно будет переходить из униатской епархии в епархию епископа-неунита, равно и каждому, кто пожелает быть в унии, вольно будет переходить из неуниатской епархии в епархию униатского владыки, например из Мстиславской епархии к Полоцкому униатскому архиепископу, а из епархии Полоцкой к Мстиславскому владыке-неуниту. И этот переход во всех епархиях должен совершаться беспрепятственно с той и другой стороны.

6) Обе стороны должны жить в мире и покое, не наступая одна на другую; состязания, которые имели между собою, прекратить и потом никаких сочинений, которыми обыкли оскорблять друг друга, не выдавать; напротив, всячески поддерживать взаимное согласие и единение. Все процессы виленского Свято-Духовского братства, и Минского, и вообще всех городов и местечек, братств и церквей из-за исповедания веры, все баниции, декреты, указы, секвестры, аресты, касающиеся людей всякого звания и состояния, действительно (de facto) уничтожаютcя.

Эти «Статьи», составленные на избирательном сейме, при депутатах от сената и от кола рыцарского, королевич Владислав, король шведский, утвердил своею подписью и печатью 1 ноября 1632 г. и приказал немедленно записать в актовые книги города Варшавы. Примас королевства архиепископ Гнезненский Ян Венжик от имени латинского духовенства и митрополит Рутский от имени униатского протестовали, а униатские владыки послали (8 ноября) свой протест и к папе, но ничто не могло поколебать воли королевича. Ему необходимо было сделать уступки православным, потому что без этого они не соглашались приступать к избранию короля, а между тем прошло уже более месяца, как состоялся избирательный сейм. Когда же Владислав подписал означенные «Статьи» для успокоения русского народа греческой веры, тогда действительно началось избрание, и 13 ноября Владислав был избран в короля Польши и великого княжества Литовского. Произнося вслед за тем в церкви святого Иоанна торжественную присягу исполнять все так называвшиеся pacta conventa, новый король клялся, в частности, исполнить и означенные «Статьи», сказав: «А что касается людей греческой веры, разрозненных между собою, то мы непременно обязуемся успокоить их на основании «Статей», данных нами на теперешнем избирательном сейме по воле Речи Посполитой, при депутатах того и другого учреждения (т. е. сената и посольского кола)».

Так совершился государственный акт величайшей важности для православных в Литве и Польше. Этим актом возвращены православным те права, какими они пользовались до унии, хотя возвращены и не во всей обширности, вновь дарована полная свобода вероисповедания и восстановлена православная Западнорусская митрополия. Около 25 лет от начала унии православные вовсе не имели у себя митрополита и епископов, кроме двух и, наконец, одного, и польское правительство старалось навязать им униатского митрополита и епископов, которых одних признавало законными. Потом около 12 лет православные имели уже у себя своего митрополита и епископов, поставленных Иерусалимским патриархом Феофаном. Но польское правительство не признавало их, называло их лжемитрополитом и лжеепископами и по-прежнему усиливалось подчинить православных власти униатского митрополита и епископов. Теперь сам польский король своим письменным актом и присягою даровал православным право иметь своего митрополита и четырех епископов. И этот акт, хотя встречал постоянное сопротивление со стороны униатов и латинян, не был уже отменен никогда во всей целости; напротив, не раз подтверждался и впоследствии королями и сеймами. Но с другой стороны, этим же актом навсегда прекращалась прежняя высшая иерархия, которую дал православным патриарх Феофан. Польское правительство, оставаясь верным себе, как прежде не признавало этой иерархии, так и теперь не хотело признать. У православных были налицо митрополит и четыре епископа, ровно столько, сколько назначено для православных епархий, – и, однако ж, об этих митрополите и епископах в «Статьях» короля Владислава даже не упомянуто и никто из этих иерархов не утвержден на какой-либо кафедре; напротив, православным предоставлено вновь избрать себе митрополита и епископов. И они, как увидим, действительно избрали двух кандидатов на митрополию и представили на утверждение короля, хотя был у них митрополит Исаия Копинский; избрали кандидата на кафедру Луцкую, хотя был у них епископ Луцкий Исаакий Борискович; избрали кандидатов на кафедры Перемышльскую и вновь учрежденную Мстиславскую, хотя у них были еще два епископа – Холмский Паисий Ипполитович и Пинский, или Туровский, Авраамий Стагонский, которые всего естественнее могли бы быть перемещены на эти кафедры, так как прежние их кафедры утверждены теперь за униатами. Остался только на своей кафедре один епископ Львовский, Иеремия Тиссаровский, и на его место православные не избрали теперь нового кандидата, потому, конечно, что Иеремия получил посвящение не от патриарха Феофана, а прежде и имел утвердительную грамоту от короля Сигизмунда III. Нельзя же допустить, что православные вдруг, сами собою вздумали отречься от своего прежнего митрополита и всех епископов, поставленных Иерусалимским патриархом, если бы не были принуждены к тому непреклонностию короля признать и утвердить этих святителей. Напрасно подозревали Петра Могилу, будто он злоупотребил доверием митрополита Исаии, пославшего его от себя на сеймы, конвокационный и избирательный, и своими происками добыл себе грамоту на митрополию, устранив от нее Исаию: никакие происки тут были не нужны, дело обошлось и без них. Да и по проискам Могилы мог бы устранен быть от должности один только митрополит, а почему же вместе с ним устранены и все епископы Феофанова посвящения? Они находились к Могиле в добрых отношениях и, как увидим, все трое участвовали в его посвящении в сан митрополита – знак, что они не считали его виновником своего устранения. Все они, как и Исаия, с самого посвящения своего не были признаваемы и не имели утверждения от польского короля, а если бы имели, то новый король не мог бы устранить их, как не устранил Тиссаровского и как прежде Сигизмунд III не мог устранить Гедеона Балабана и Михаила Копыстенского, потому что грамоты от королей давались каждому епископу до его живота. После этого митрополиту Исаии и владыкам, устраненным от епархий и епархиальных дел, оставалось одно – жить на покое в каких-либо обителях.

IV

Избрание двух кандидатов на Киевскую православную митрополию совершилось еще на избирательном варшавском сейме 1632 г., вскоре после избрания короля Владислава IV. Участвовавшие в избрании этих кандидатов составили письменный акт, который, как проливающий немало света на обстоятельство дела, приводим вполне. Акт гласит: «Мы, сановники, и рыцарство, и все духовенство, обыватели Короны Польской и вел. княжества Литовского, люди народа русского, религии греческой, находящиеся в послушании св. отца и пастыря нашего патриарха Константинопольского, собравшись сюда для благополучного избрания нового короля нашего из всех земель, воеводств и поветов, где живут люди русского народа, веры греческой (т. е. из воеводств Короны Польской: Киевского, Русского, Волынского, Подольского и Брацлавского, а также из воеводств, земель и поветов в великом княжестве Литовском: Виленского, Троцкого, Новогрудского, Витебского, Полоцкого, Мстиславского, Брестского, Минского, Брацлавского, Оршанского, Пинского и прочих), участвуя все сообща, по древним правам и обычаям, в избрании общего пастыря нашего, митрополита всея Руси, находящейся в послушании патриаршем, согласно, явно, ясно и добровольно объявляем и сознаем следующее: принимая во внимание, что после долгого и скорбного для нас времени нашему русскому народу мерами, обсужденными и поставленными вновь избранным королем, его милостию государем нашим милостивым, с согласия всей Речи Посполитой дано и восстановлено древнее право и свобода, так что мы можем теперь избирать вольною подачею голосов как верховного нашего пастыря митрополита Киевского, так и других отцов епископов согласно с «Статьями», постановленными наияснейшим королем его милостию и депутатами, для сего дела назначенными; принимая также во внимание, что в силу необходимости и обязанности, возложенной на нас теми же «Статьями», мы должны представить во время коронации двух избранных в сан митрополита кандидатов, из которых одного его королевская милость государь наш милостивый благоволит утвердить и уполномочить привилегиями; принимая во внимание, что нам было бы затруднительно собраться вторично в таком составе и числе избирателей, имеющих право на подачу голоса, в каком находимся ныне, и что по самому порядку Церкви Божией следует выбрать митрополита прежде, чем епископов, которые должны быть хиротонисаны митрополитом и находиться в зависимости от него, – мы вследствие вышеизложенных причин на сем месте избираем тех, кого Сам Господь Бог указал сердцам нашим, соединяющих в себе с древним и знатным происхождением, высокими добродетелями, благочестием и мудростию постоянство и ревность к религии нашей и другие требуемые условия. Мы избираем и представляем, во-первых, преподобного отца Петра Могилу, воеводича земли Молдавской, архимандрита печерского, с таким условием, что если он получит привилегию на сан митрополита, то архимандрия будет неразлучно соединена с митрополиею до конца его жизни или до того времени, пока митрополия не получит достаточного обеспечения (бенефиций), так как до сих пор эта высокая степень лишена всяких средств, между тем как митрополиту предстоят необходимые большие расходы, особенно же для обновления кафедральной митрополичьей киевской церкви Пресвятой Премудрости, или Софии, находящейся в разрушении и упадке. Другого же избираем его милость пана Михаила Ласка, подстаростия винницкого, обывателя воеводств Киевского и Брацлавского. Все единодушно подаем голоса наши на их милостей, при сем нашем согласном избрании представляем милостивому благоусмотрению его королевской милости государя нашего милостивого, которому из сих двух избранных нами кандидатов благоволит предоставить сан митрополита». Под этим актом подписались и приложили свои печати сорок девять православных дворян, в том числе Адам из Брусилова Кисель, королевский секретарь, впоследствии воевода брацлавский и потом киевский; Лаврентий Древинский, чашник волынский и королевский секретарь; Богдан Стеткевич, подкоморий мстиславский, основатель нескольких монастырей, Самуил Машкевич, новогрудский писарь, известный своим историческим сочинением, князь Александр Пузина, три князя Огинские и пр. Вскоре за тем избраны были местными православными обитателями или, вероятнее, представителями их, находившимися еще в Варшаве на избирательном сейме, кандидаты и на епископские кафедры: на Луцкую – князь Александр Пузина и на Мстиславскую – старший, или игумен, виленского Свято-Духова монастыря и ректор училища при монастыре Иосиф Бобрикович. Только для занятия Перемышльской кафедры, как сейчас увидим, не успели православные избрать ко времени коронации короля и представить на его утверждение достойного кандидата.

Коронационный сейм собрался в Кракове к концу генваря 1633 г. Коронация Владислава IV назначена была на 30 генваря, но по случаю его болезни совершилась только 6 февраля. Когда открылись занятия сейма, православные послы начали настаивать, чтобы утверждены были «Статьи» примирения унитов и неунитов, данные королем при его избрании, но встретили сильное сопротивление со стороны латинян и униатов. Еще от 1 генваря папа прислал три послания: одно к самому Владиславу и два к своему нунцию в Польше и митрополиту Рутскому. Пред королем выражал свою жалобу по случаю дарованных им при избрании его «Статей» и убеждал его принять униатов под свое особое покровительство, а нунцию и Рутскому приказывал всячески действовать на короля, чтобы он или отменил те «Статьи», или не приводил их в исполнение. И потому латиняне и униаты сделались теперь еще упорнее. Они говорили православным послам: «Статьи» примирения могут быть приняты настолько, насколько будут одобрены св. отцом папою, а одобрение от него еще не пришло». Православные отвечали: «Эти «Статьи» король скрепил своею подписью, занес в городские книги Варшавы, запечатлел своею присягою, как и прочие пакта конвента; след., это закон для нас, и нам остается уже не рассуждать, а только утвердить его сеймовою конституциею». Латиняне и униаты: «Мы протестовали в свое время против этого закона, и мы не можем принять его, пока он не будет одобрен папою». Православные: «Да что же ждать одобрения от папы, когда он уже писал, чтобы стояли за унию?» Латиняне и униаты: «Папа писал не в виде решения, но в виде убеждения (поп per modum decisionis, sed adhortationis), а теперь король отправит к папе послов (в том числе могут быть и из ваших) просить его от имени своего и всей республики, чтобы он дал свое согласие на «Статьи» примирения, и тогда они войдут в силу». Православные: «Мы не хотим слушать никого, кроме Константинопольского патриарха, да и наперед знаем, что папа не одобрит этих «Статей» – чего же еще нам ждать? Мы не приступим ни к чему на сейме, пока эти «Статьи», данные для успокоения нашей религии, не будут утверждены». Споры были жаркие и продолжительные, но не привели ни к чему: утверждения «Статей» на сейме не состоялось. Несмотря на то, король остался верен своему слову и присяге и немедленно приступил к выполнению данных обещаний. Прежде всего из двух представленных ему кандидатов на Киевскую православную митрополию он указал одного – киево-печерского архимандрита Петра Могилу и пожаловал ему 12 марта, когда еще продолжался сейм, свою грамоту. Здесь, упоминая о своем желании примирить русских, разрозненных по вере, и о своих «Статьях», данных с этою целию, а с другой стороны, указывая на то, что Могила избран единогласно от всех неунитов, что предки его и отец его Симеон, молдавский воевода, верно служили Речи Посполитой, да и сам Петр Могила оказал ей услуги, когда, будучи еще светским, участвовал с польским войском в поражении турецкого султана Османа под Хотином, король говорил, что дает Петру Могиле «митрополию Киевскую и Галицкую над всею Русью в Короне и вел. княжестве Литовском, в унии не будучою, при церкви св. Софии, в Киеве лежачой» и предоставляет ему полную власть над всеми неунитами, какую имеет Рутский над унитами, а взамен митрополитских имений позволяет ему, Могиле, держать до конца жизни при митрополии, и печерскую архимандрию со всеми пожитками, и еще Киево-Николаевский Пустынный монастырь. Спустя два дня (14 марта) король пожаловал такую же грамоту и избранному на епископию Мстиславскую, Оршанскую и Могилевскую игумену виленского Свято-Духова монастыря Иосифу Бобриковичу и выражал в ней, что Иосиф, подчиняясь сам Киевскому митрополиту, поставляемому Константинопольским патриархом, должен иметь под своею властию всех неунитов, живущих в епархии Полоцкого униатского архиепископа; что в этой епархии предоставляется всем желающим беспрепятственно переходить из унии в православие, под власть православного епископа, и из православия в унию, под власть униатского архиепископа; что Иосифу позволяется свободно ездить в Полоцк, Витебск, Мстиславль и в другие города и местечки для посещения монастырей и церквей, находящихся не в унии, и вообще по своим делам церковным и что на содержание Иосифу, так как для кафедры его нет церковных имений, будет ежегодно отпускаться из королевской казны по две тысячи золотых польских. Наконец, того же 14 марта, уже при заключении коронационного сейма, король издал и ко всем православным Польши и Литвы следующий диплом: «Когда мы во время избрания нашего, начиная наше благополучное царствование уврачеванием ран Речи Посполитой и умирением государственных сословий, приняли на себя по их согласию и просьбе заботу об успокоении народа русского греческой религии и вместе с депутатами, к нам назначенными, совершили это надежными средствами (как о том достаточно свидетельствуют «Статьи», за подписом руки нашей внесенные в актовые книги Варшавы и потом утвержденные нашею присягою в пактах конвентах), то оставалось, чтобы на настоящем сейме нашей счастливой коронации мы неотложно исполнили все изложенное в тех «Статьях», и в целом, и в частях. Но так как теперь мы всего этого вполне учинить не могли, потому что земские послы многих воеводств и поветов, ссылаясь на данные им братиями, униатами, инструкции, до самого окончания сейма не захотели приступить к принятию изложенного в означенных «Статьях», то мы со всею Речью Посполитою удостоверяем настоящим нашим дипломом и обязуемся данною нами присягою, что на первом следующем сейме мы прежде всего, не приступая ни к чему, непременно и в точности исполним и осуществим все написанное в тех «Статьях». А теперь утверждаем для православных на основании давних прав и конституций свободное отправление богослужения по всем городам, местечкам и монастырям в Короне и вел. княжестве Литовском, также все братства, школы, семинарии, типографии и госпитали, какими они, православные, владеют, и одобряем все привилегии, какие только они имеют от наших предместников и блаженной памяти короля, отца нашего. Что же касается до велебного отца Петра Могилы, архимандрита печерского, избранного неунитами в митрополита Киевского и имеющего принять посвящение от Константинопольского патриарха, равно что касается до благородного Александра Лузины, избранного на владычество Луцкое, отца Иосифа Бобриковича, избранного на владычество Мстиславское, и того, кто будет избран местными неунитами на владычество Перемышльское, то всем этим владыкам мы позволяем пользоваться всеми своими правами и обязанностями над всеми не находящимися в унии и обращаться к этим владыкам дается воля каждому, не хотящему оставаться в унии, без малейшего препятствия со стороны униатов. А так как о. архимандрит печерский не имеет теперь на своей митрополии никакой бенефиции (имения), то он должен владеть до живота своего кроме св. Софии и печерскою архимандриею с Пустынным Николаевским монастырем. Перемышльскому же и Мстиславскому владыкам по силе «Статей» будет ежегодно выдаваемо нами жалованье по две тысячи злотых. Что касается благородного Александра Пузины, номината на владычество Луцкое и Острожское, то он имеет пребывать по особому нашему письменному акту. Наконец, все, что только из варшавских «Статей» не приведено нами теперь в исполнение, мы непременно исполним на следующем сейме, – в этом мы удостоверяем их, неунитов, настоящим нашим дипломом, который есть сеймовое постановление, апробованное авторитетом всего собрания, и для этого мы дали настоящий наш диплом за подписью нашею и депутатов, как от сената, так и от кола посольского, и за печатями коронною и вел. княжества Литовского».

Петр Могила, получив грамоту от короля на митрополию, счел первым делом отправить своего посла в Константинополь, чтобы испросить себе благословение от патриарха, послом был «доктор теологии» Исаия Трофимович Козловский. И патриарх Кирилл Лукарис не замедлил прислать Могиле свое архипастырское благословение на митрополию, из чего можно заключать, что прежний митрополит, Исаия Копинский, едва ли имел утверждение в своем сане от патриарха. В начале апреля (1633) Петр Могила уже рассылал свои грамоты, которыми приглашал православных или лично явиться, или прислать депутатов на его посвящение во Львов к Фоминой неделе. Почему во Львов, а не в Киев, догадаться не трудно. В Киеве жил прежний митрополит Исаия, которого привыкли уже считать за настоящего митрополита, и многие, в том числе сам Исаия, не понимали или не хотели понять истинной причины его устранения от кафедры, напротив, были убеждены, что он устранен только по честолюбию и проискам Могилы, который, воспользовавшись обстоятельствами, исходатайствовал себе грамоту на митрополию при живом митрополите. Потому в Киеве, если бы здесь состоялось посвящение Петра Могилы, могли произойти какие-либо протестации или демонстрации, даже кровавые, со стороны приверженцев Исаии – духовенства, черни, казаков, да и от самого Исаии. А после Киева оставался один Львов, где могло совершиться посвящение нового митрополита с подобающим приличием и благолепием. Во Львове имел пребывание единственный православный епископ, сохранивший свою кафедру, Иеремия Тиссаровский, и этот епископ был старшим по службе из всех православных западнорусских архиереев и, главное, был один из всех их экзархом Константинопольского патриарха, следовательно, всего приличнее мог от имени патриарха посвятить Киевского митрополита. К назначенному времени прибыли во Львов все три православные епископа, хотя и устраненные от епархий: Авраамий, бывший Пинский и Туровский, Исаакий, бывший Луцкий, и Паисий, бывший Холмский, и замечательно, что современный львовский летописец уже не называет их по именам принадлежавших им епархий. Съехались также во Львов великое множество архимандритов, игуменов, священников, шляхты, русской и польской, и людей других сословий. Первое посвящение (т. е. наречение) Могилы, по словам местного летописца, происходило в среду на Святой неделе, второе (вероятно, в сан епископа) в субботу, а третье (в сан митрополита) в неделю проводную, иначе Фомину, которая была тогда 28 апреля. Посвящение Петра Могилы совершил экзарх Константинопольского патриарха Иеремия Тиссаровский с тремя другими, названными нами русскими епископами, и совершил в церкви, находившейся в непосредственном ведении самого же патриарха, именно в главной, недавно оконченной, великолепной церкви Львовского ставропигиального братства, которая притом для Петра Могилы имела еще особое значение, потому что в сооружении ее, продолжавшемся много лет, весьма близкое участие принимали своими пожертвованиями его родной дядя Иеремия и отец Симеон, бывшие господарями Молдавии. Братство Львовское торжествовало и не щадило издержек для угощения как главного виновника торжества, нового митрополита, так и всех прочих своих гостей. Петр Могила прожил во Львове около двух месяцев и в конце июня отправился торжественно, с преднесением ему креста, на свою кафедру в Киев. С дороги, из Радомысля, писал (от 29 июня) к православным панам и приглашал их сопутствовать ему при въезде в Киев и на освящение Киево-Софийского собора.

В Киеве многие встретили первосвятителя с великою радостию, и ему поднесены были два панегирика: один от лавры, другой от киево-братского училища – гимназии. Первый под заглавием «Евфония веселобрмячая на высоце славный трон митрополии Киевской щастливе вступаючему в Бозе его милости господину отцу кир Петру Могиле, воеводичю земель молдавских, православному упревилегованному митрополиту Киевскому, Галицкому и всея России, екзарсе св. трону Константинопольскаго, архимандриту св. чудотворныя лавры Печерской киевской, от киевских типографов, в тойже св. чудотворной лавре Печерской працующих, при унижоном поклоне прудко дедикованная, лета Господня 1633, июля 5». Второй, на польском языке, под заглавием «Мнемозина славы, дел и трудов преосвященного в Бозе его милости отца Петра Могилы, воеводича земель молдавских... у привилегированного православного митрополита Киевского, Галицкого и всей Руси, экзарха св. трона Константинопольского... на вожделенный приезд его в Киев – от студентов основанной им в братстве Киевском гимназии, в свет издана 1633 года». В панегириках восхваляли знатное происхождение Петра Могилы, его отречение от мира, его покровительство наукам и особенно его последние заслуги для Церкви. «Ты, – говорилось в предисловии последнего панегирика, – своим иждивением, своими заботами, своим бодрствованием даровал тишину православному русскому океану, волновавшемуся в продолжение четырехсот лет (т. е. со времен Гедимина, когда Западная Русь вошла в состав Литовского княжества), и доказал яснее полуденного солнца на избирательном и коронационном сеймах желающему мира королю Владиславу и его сенату права православной Церкви, твердые по силе, как алмаз, золотые по своей драгоценности, святые по своей древности. Доказав неправду, которая тяготела над нами столько лет, ты уничтожил ее в прах пред помазанником Божиим... Теперь пожелай только отправиться до Вильны и других городов русского и литовского мира и увидишь, как встретят тебя радостно те, которыми полны были темницы, полны были ратуши, полны были темничные подземелья за пречистую восточную веру, как встретят тебя (в Вильне) и проводят до своего руководителя в теснении, предводителя в благочестии, подобного Златоусту в витийстве, за несколько лет пред сим скончавшегося архимандрита Леонтия Карповича. Увидев нетленные мощи его, увидев ближних, за веру пострадавших, ты почувствуешь, каким великим делом услужил ты несчастному народу нашему. То же самое, верно, подтвердят тебе Перемышль, Луцк, Холм, Белз, Минск, Брест, Витебск, Могилев и множество других городов». Достойно замечания, что в самых заглавиях обоих панегириков Петру Могиле он назывался митрополитом упривилегированным, т. е. получавшим привилегии, законное право на митрополию от короля и патриарха, и экзархом Константинопольского патриарха. Первое название прямо указывало на преимущество нового митрополита пред прежним, Исаиею, не имевшим таких привилегий. А последнее свидетельствовало, что Вселенский патриарх Кирилл Лукарис прислал Могиле вместе с благословением на митрополию и право быть и именоваться его экзархом, и Петр Могила действительно с самого посвящения своего титуловал себя этим именем.

Но не одни восторги и панегирики встретили Могилу в Киеве; здесь ожидали его и тяжкие огорчения. Самым уже появлением своим в Киеве, как митрополит упривилегированный, он, по выражению местного тогдашнего хроникера, «деградовал», т. е. низлагал с митрополитской кафедры прежнего митрополита Исаию и лишал его всякой власти над Церковию. К сожалению, Исаия не захотел покориться своей участи, как покорились три другие архиерея, подобно ему получившие посвящение от Иерусалимского патриарха Феофана, но не получившие привилегий от короля. Исаия вздумал отстаивать свои права и сопротивляться Могиле и тем, естественно, возбуждал сопротивление ему и в своих приверженцах. Могила нашелся вынужденным употребить против них самые крутые меры, испытав, вероятно, бесполезность всех других. Он запретил или низложил попов, посвященных Исаиею и, должно быть, упорствовавших в непокорности новому митрополиту, а самого Исаию велел взять из Михайловской обители, где прежде находилась митрополитская кафедра, и перевезть в лавру, чтобы Исаия не возмущал его своими претензиями и жалобами в судах духовных и светских и не имел к тому средств. Усердные исполнители воли Могилы, может быть, без его ведома будто бы прибыли к Исаии ночью, схватили дряхлого и больного старика в одной власянице и, перебросивши его через коня, как мешок какой-либо, в таком положении отправили его в лавру. Исаия, впрочем, скоро освободился или был освобожден из лавры, дав, вероятно, обещание Могиле жить спокойно, не действовать против него, и в 1634 – 1635 г. несомненно управлял Михайловским монастырем, но, как увидим, вражда и борьба между обоими митрополитами продолжалась и впоследствии. Другое сопротивление встретил Петр Могила в Киево-Николаевском монастыре, на который получил привилегию от короля. Там думали, что Могила получил ее противозаконно, желая только завладеть деньгами, которые скопил в продолжение двадцати лет игумен Серапион Бильский, и не хотели покориться. Понадобилось обратиться к силе. Могила привел к монастырю несколько сот человек с пушками, овладел им и, не нашедши игумена, успевшего бежать, приказал сечь одного за другим иноков, пока они не открыли, где спрятаны были монастырские деньги, более же упорных чернецов совсем выгнал из монастыря с бесчестием, вследствие чего некоторые из них будто бы перешли в унию, а другие предались бродяжничеству. Не обошлась без сопротивления и прискорбных столкновений и передача Киево-Софийского собора Петру Могиле. Наместник униатского митрополита Станислав Корсак, узнав, что хотят отобрать у него этот собор, скрылся. В его отсутствие, как сам он потом рассказывал в своей жалобе, поданной в киевский городской суд, назначенные Петром Могилою принципалы печерской и кафедральной русской капитул отцы Анатолий Мужиловский, Сильвестр Коссов, Софроний Почапский и другие со множеством киевских мещан, бояр, слуг, казаков, всего до пяти – или шестисот человек, прибыли 12 (по старому календарю 2) июля к Софийскому собору и к дому Корсака, где находились тогда несколько родственников его и духовных лиц латинской веры, и начали требовать ключи от собора. И так как жена Корсака не согласилась выдать ключей, то отбили все замки у собора и забрали из него все книги и всю церковную утварь. На другой день снова явились к дому Корсакову, выгнали из него всех жильцов, забрали его в свою власть, равно и всех жителей окрестной слободы, принадлежавшей Софийскому собору. Наконец, 17, т. е. 7, июля прибыл и сам Петр Могила с подчиненными ему принципалами и принял в свое ведение как Софийский собор и принадлежавших ему слобожан окрестного местечка, так и три приписные к собору церкви этого местечка: деревянную святого Николая, называвшуюся десятинною, другую – деревянную святого Симеона, находившуюся подле ворот местечка, и третью – каменную святого Василия, называвшуюся нагорною.

Кроме диплома король Владислав пожаловал православным во время своей коронации и вскоре за тем многие другие грамоты, более частного характера, которыми передавал им некоторые церкви от униатов, утверждал и охранял существовавшие православные братства и монастыри, восстановлял прежние, разрешал учреждение новых. Для передачи церквей православным король назначал особых комиссаров, но униаты везде оказали им сопротивление. В Вильне приказано было (грамотою от 16 марта) возвратить православным две церкви: святого Иоанна Предтечи и Пятницкую или, вернее, пляцы этих церквей с принадлежностями, так как самые церкви уже не существовали. Но когда королевский комиссар виленский же городничий Константин – Евстафий Залесский, пригласив с собою нескольких духовных особ от Свято-Духовского братства, явился (11 июля) на означенные пляцы, то на одном из них встретил отца Николая Рубицкого, пресвитера Пречистенского собора, а на другом – отца Сильвестра Котлубая, которые от своего имени и от имени митрополита Рутского протестовали на словах и подали комиссару свою протестацию на бумаге. Залесский не решился делать насилия, а донес о всем королю и предоставил обеим сторонам ведаться пред самим королем. То же повторилось и в Минске. Когда назначенный комиссар Христофор Володкович, земский писарь Минского воеводства, вместе с игуменом минского православного Петропавловского монастыря Феофилактом и другими православными монахами и дворянами пришел (2 июня) к Свято-Троицкой церкви, которую велено было возвратить православным, то увидел вокруг нее множество униатов, и в числе их игумена минских униатских монастырей и наместника митрополичьего Иосафата Бокиа. Выслушав грамоту короля, они не хотели ей покориться и подали комиссару свою протестацию, в которой заявляли: в дипломе, который дал король православным во время своей коронации от лица всей Речи Посполитой, он обязался приступить к исполнению «Статей», утвержденных им при его избрании, не прежде первого имеющего быть сейма; следовательно, тогда может последовать и передача православным назначенных им церквей, а отнюдь не теперь. Комиссар принял протестацию и донес о всем королю. Удачнее, по-видимому, обошлось дело в Пинске. Здесь 14 мая воспротивились передаче православным церкви святого Феодора Тирона униатские священники и вся капитула в присутствии возного и шляхты и говорили королевскому комиссару Феодору Корсаку, что об этой передаче вовсе не упомянуто в дипломе, который дан православным королем и всею Речью Посполитою на коронационном сейме. Комиссар принял протест и удалился, а между тем, когда с 15 на 16 мая священник Федоровской церкви пришел в третьем часу ночи к заутрене, то увидел, что церковные ворота и самая церковь отперты, что в церкви находилось множество православных и совершалось православное богослужение. Тогда Пинский епископ Рафаил Корсак занес об этом протестацию в пинские городские книги. Еще удачнее, казалось, совершилась передача церкви Богоявления в Бельске мещанам, составлявшим при ней некогда, до появления унии, православное братство. Комиссар Семен Гулевич-Воютинский, земский писарь луцкий, в сопровождении возного и многих дворян воеводства Подляшского, пришедши к этой церкви (3 августа), беспрепятственно отомкнул ее и передал православным мещанам со всею утварью, также с школою, госпиталем, поповским домом и церковными грунтами, и православные спокойно начали отправлять в ней свое богослужение. Но как только узнал об этом Владимирский униатский епископ Иосиф Баковецкий, он прислал в Бельск своего наместника Симоновича, который, собравши толпы латинян и униатов, вооруженных разным оружием, напал на Богоявленскую церковь (8 сентября) и отнял ее у православных со всеми ее принадлежностями. Такое же сопротивление оказали униаты в Гродне, Слониме, Новогрудке, Клещелях и других местах. Были, однако ж, города, в которых униаты не могли воспрепятствовать исполнению королевской воли: например, в Могилеве все церкви по грамоте Владислава от 2 июня были распечатаны и отданы православным. Вообще униаты, несмотря на то что новый король во время своей коронации роздал множество грамот и их духовным – митрополиту, епископам, монастырям, мужским и женским, были очень недовольны его благосклонностию к православным; думали, что распоряжения его о передаче им некоторых церквей незаконны, по крайней мере преждевременны, и надеялись, что следующий сейм, может быть, еще не утвердит «Статей» примирения, данных Владиславом при его избрании, или изменит их, в чем отчасти, как увидим, и не ошиблись.

Из православных братств весьма милостивую грамоту пожаловал король (18 марта) виленскому Свято-Духовскому братству, которое – надобно отдать ему честь – более всех и потрудилось для православной Церкви на конвокационном и избирательном сеймах своими благовременными изданиями о правах ее в Литве и Польше. В этой грамоте Владислав не только подтвердил обе грамоты своего отца, данные братству, – грамоту от 21 июля 1589 г., которою утверждалось основание братства при виленском Свято-Троицком монастыре по благословению патриарха Иеремии и предоставлялись братству с его училищем, типографиею и госпиталем разные права и преимущества, и грамоту от 5 июля 1593 г., которою утверждались за братством его домы, грунты и прочие владения и дозволялось ему построить на своих грунтах церковь отдельную от Свято-Троицкого монастыря, но еще прибавил к этим грамотам «пояснения». И а) определил, чтобы братство, хотя оно уже не состоит при Троицком монастыре, а построило себе по прежней королевской грамоте особую деревянную церковь во имя Сошествия Святого Духа и имеет право соорудить новую, каменную, продолжало и впредь навсегда называться Свято-Троицким, как было изначала, и употреблять печать с изображением Святой Троицы; б) утвердил при церкви Святого Духа монастырь общежительный по чину святого Василия Великого, заложенный первым архимандритом монастыря Леонтием Карповичем, и притом не один, а оба монастыря, существовавшие уже при этой церкви, мужеской и женский; в) утвердил за Свято-Духовским монастырем все другие монастыри, находившиеся под его властию: Петропавловский в Минске, Евейский в воеводстве Троцком, Цеперский и Сновский в воеводстве Новогрудском, Новодворский и Купятицкий в повете Пинском, Селецкий в воеводстве Минском, равно как и те монастыри, которые впредь будут основаны и по воле основателей будут отданы под власть виленского Свято-Духовского; г) утвердил, наконец, чтобы этот монастырь и братство при нем имели право впредь навсегда принимать всякие пожертвования и беспрепятственно владеть пожертвованным имуществом, движимым и недвижимым, а по делам судебным подлежали только главному трибунальному суду. Мы поймем важность этой грамоты, если вспомним, что доселе, с первых лет унии, польское правительство не признавало законным самого существования в Вильне православного Свято-Духовского братства; верило по внушению от униатов, что обе грамоты короля Сигизмунда, данные виленскому Свято-Троицкому братству, должны принадлежать униатскому Троицкому братству, а не православному, что тому же униатскому братству должны принадлежать и домы и все прочие имения, которыми будто бы незаконно владело православное, и что последнее будто бы самовольно, без разрешения от короля построило себе церковь во имя Святого Духа. Вследствие этого Свято-Духовское братство принуждено было в течение целых десятков лет выдерживать непрерывную тяжбу и всякого рода притеснения от униатского Троицкого братства, отстаивая свои привилегии, свои владения, самое свое существование, и не находило никакой защиты в правительстве. И вот теперь только в первый раз от начала унии новый король признал и утвердил православное Свято-Духовское братство во всех его правах, с его монастырями и прочими учреждениями и, следовательно, принял под покровительство законов. В тот же самый день (18 марта) Владислав пожаловал свою грамоту и минскому Петропавловскому братству. Здесь он прежде всего утвердил братство и его монастырь, с училищем, типографиею и богадельнею, – так как они были основаны уже во дни унии и доселе не были признаваемы правительством – утвердил потом за братством церковь Рождества Пресвятой Богородицы в Минске, находившуюся в его ведении; женский монастырь, существовавший по соседству с мужеским Петропавловским; фольварк Переспу и другие владения обоих монастырей и дозволил братству построить новую церковь во имя Преображения Господня на пляцу, недавно пожертвованном Еввою Корсаковною, княгинею Соломорецкою. Львовское Успенское ставропигиальное братство также получило 5 марта грамоту от короля Владислава, которою он подтвердил все права и привилегии и самого братства, и братского Онуфриевского монастыря, пожалованные им прежними королями и патриархом Иеремиею. Но вскоре принуждено было просить себе новой грамоты. Священник братской Успенской церкви во Львове Боярский почему-то еще в начале 1631 г. оставил свое место, и оно сделалось вакантным. Получив об этом сведение, король Сигизмунд III прислал членам львовской ратуши приказ (от 28 генваря 1631 г.), чтобы они отнюдь не допускали на означенное место никого, кроме униата, и униата ревностного. Братство крайне было огорчено, но должно было смириться и подкупило членов ратуши, чтобы они не препятствовали ему избрать себе православного священника. Те согласились и уступили, но только на этот раз, а не навсегда. И потому, когда новый король прибыл во Львов, на другой год после своей коронации, братство поднесло ему и его канцелярии богатые подарки и успело исходатайствовать себе новую привилегию (от 10 ноября 1634 г.), которою Владислав, подтвердив все права братства, предоставил ему впредь по собственному усмотрению избирать и принимать священников к своей церкви, без всякого вмешательства со стороны ратуши или кого-либо другого. С этого времени братство решило иметь при Успенской церкви вместо священников трех иеромонахов и иеродиакона, которые и жили здесь, в зданиях братства, постоянно, под надзором одного из них, называвшегося старшим.

Не замедлили воспользоваться благосклонностию нового короля и прежние православные братства, которые вследствие гонений от унии или совсем прекратили было, или едва продолжали свое существование, каковы: Бельское и Могилевское. Бельское братство образовалось еще до унии, в 1593 г., по грамоте своего епархиального владыки Ипатия Потея, тогда еще православного, который, предоставив братству соборную Богоявленскую церковь, благословил его учредить при ней школу, больницу и приют для бедных. Но потом, когда сам сделался отступником от веры отцов, разогнал православное братство, отнял у него церковь со всеми при ней учреждениями и передал униатам. Православные, однако ж, сумели уберечь в продолжение многих лет благословенную грамоту, данную им некогда на основание братства в Бельске, и теперь, представив ее королю Владиславу при его коронации, просили его восстановить их права. Король признал православное Бельское братство и приказал возвратить ему Богоявленскую церковь со всем, что ей принадлежало. И хотя униаты, как мы упоминали, снова отняли ее, но братство не унывало, полагаясь на пожалованную ему королевскую грамоту, и еще испросило себе благословение от митрополита Петра Могилы. Митрополит, благословляя братство, писал ему (от 24 мая 1634 г.), чтобы оно, если не успеет отстоять Богоявленской церкви, построило себе другую церковь или даже отправляло свое богослужение в каком-либо доме, но усердно стремилось к своей цели, держась уставов старейших братств, Львовского и Виленского, а так как во Владимирской епархии нет православного епископа, то во всех духовных делах подчинялось непосредственно ему как митрополиту и патриаршему экзарху и возносило имя его в церковных молитвах. Могилевское православное братство первоначально устроилось при Спасском могилевском монастыре в конце XVI в., но скоро монастырь этот был отнят у православных и отдан униатам. Тогда братство хотело было создать себе новую церковь и монастырь на месте, купленном (в 1619 г.) князем Иваном Огинским, но среди гонений, которым подвергались православные в Могилеве, особенно после известного столкновения с фанатиком Кунцевичем, не могло осуществить своего желания и оставалось без церкви и монастыря до самой смерти короля Сигизмунда. Когда по избрании нового короля сделалось известным, что он подписал «Статьи», обеспечивавшие православным свободу вероисповедания, могилевские мещане поспешили испросить у Константинопольского патриарха Кирилла Лукариса благословенную грамоту на учреждение в своем городе братства, по чину братств Львовского и Виленского, и представили ее Владиславу во время его коронации, ходатайствуя, чтобы и он утвердил это братство особливою своею привилегиею и дозволил ему построить церковь и монастырь во имя Богоявления на шляхетском грунте, купленном Яном Огинским. Владислав грамотою от 3 марта дозволил могилевцам образовать братство, построить церковь и монастырь общежительный по правилам святого Василия Великого с школою свободных наук и разных языков и с госпиталем и принял тот монастырь под свою государскую оборону. Приступая к основанию монастыря, члены братства предварительно избрали для него архимандрита Варлаама Половка из иноков виленского Свято-Духовского монастыря и обратились с просьбою к митрополиту Петру Могиле утвердить избранного в сане. Могила хотя и утвердил, но на будущее время приказал братчикам «своею митрополитанскою и экзаршею властию» (от 4 ноября 1634 г.), чтобы они не дерзали в случае отсутствия епархиального их владыки, епископа Мстиславского, Оршанского и Могилевского (как это, видно, случилось тогда), избирать сами для своего монастыря архимандрита без ведома митрополита-экзарха.

Одновременно с тем, как восстановлялись некоторые прежние братства и монастыри, основывались и новые. Еще при коронации короля Владислава православные дворяне и мещане пинские просили его утвердить их образовавшееся братство и дозволить им построить церковь и монастырь во имя Богоявления в городе Пинске на шляхетской земле, на что они уже имели благословенный лист от Цареградского патриарха. И Владислав грамотою от 3 марта утвердил их новое братство и дозволил им соорудить церковь и монастырь и держать в нем монахов ученых по чину святого Василия Великого, а при монастыре иметь школу наук греческого, латинского, русского и польского языков и госпиталь, самому же этому братству руководствоваться правилами, данными Цареградским патриархом братствам Львовскому и Виленскому. Известный ревнитель православия чашник волынский и королевский секретарь Лаврентий Древинский и с ним хорунжий Даниил Ела-Малинский выпросили себе грамоту у короля Владислава (от 18 мая 1633 г.), которою он дозволял им соорудить на купленных ими грунтах в городе Кременце церковь и монастырь во имя Богоявления по чину святого Василия Великого, учредить при монастыре братство по правилам старших братств – Львовского, Виленского и других, завести школу, типографию и госпиталь, с тем чтобы и братство и монастырь находились под властию православного Киевского митрополита и его преемников. Когда братство и монастырь были основаны, митрополит Петр Могила дал им по просьбе основателей благословенную грамоту (13 сентября 1636 г.) и в ней властию экзаршею определил, чтобы это братство и монастырь находились всегда в послушании непосредственно самого Вселенского патриарха или его экзарха в России – митрополита и никакой епископ Волынской или другой епархии не простирал на них своей власти; чтобы в Кременецком братстве и монастыре приняты были те же порядки, какие существовали в братствах Киевском, Львовском и Виленском, и, в частности, чтобы старший, или игумен, монастыря избирался братством чрез каждые два года; чтобы в школе нового братства, когда она будет устроена, преподавались науки по примеру школы братской киевской и чтобы члены братства в важнейших делах и в случаях апелляций обращались к нему, митрополиту, как к патриаршему экзарху. Подкоморий мстиславский Богдан Вильгельмович Стеткевич и жена его Елена Богдановна, княжна Соломорецкая, основавшие уже Кутеинский монастырь (около 1630 г.), получив в наследство имения князя Богдана Богдановича Соломорецкого, в том числе Борколабово, где покойный князь хотел, но не успел учредить Свято-Духовский монастырь, постановили записью от 1 августа 1633 г. взамен Борколабовского монастыря основать общежительный монастырь, также во имя Сошествия Святого Духа, в другом своем имении – Буйничах, в повете Оршанском, щедро наделили этот монастырь землями и селами и подчинили его на первых порах кутеинскому игумену Иоилю Труцевичу, с тем чтобы, когда Буйницкий монастырь будет устроен, игумен его сделался равноправным игумену кутеинскому, чтобы оба монастыря, имеющие одних и тех же фундаторов, помогали друг другу во всем и оба неизменно оставались в послушании Константинопольскому патриарху.

Не одни униаты не скрывали и не сдерживали своей враждебности к православным, несмотря ни на какие грамоты, данные для ограждения их новым королем, так же поступали и латиняне. В Луцке 24 мая 1634 г. совершалась по городу латинская процессия с Святыми Дарами по случаю праздника Тела Господня. Процессия миновала уже Кресто-Воздвиженский монастырь Луцкого православного братства, как вдруг до двенадцати отцов иезуитов луцкой иезуитской коллегии, а с ними множество коллегиумских слуг и разных городских ремесленников, всего около ста человек, с саблями, кортиками, ружьями, иные же с кольями и камнями, ворвались во двор православного монастыря под тем предлогом, будто бы в монастыре не производилось тогда колокольного звона. Одни бросились на колокольню и начали звонить и кричать неистово, чем привлекли новые толпы народа. Другие вторглись в церковь, опрокинули в ней подсвечники, посрывали завесы, ковры и пр. Еще иные устремились на училище, на богадельню, на братские кельи и били, рубили, увечили бедных мальчиков-учеников, богадельных старцев и старух, монахов и всех, кто попадался; самому игумену Исаакию нанесли удары камнями и кирпичами по руке, спине и шее; учителю Босынскому отрубили палец на правой руке; многим побили головы, выбили зубы и глаза и пр. Потом разбили два сундука с деньгами, один богадельный, другой церковный, и похитили деньги; повыбили окна в церкви, училище, богадельне, повыломали двери и сломали гонтовую крышу на ограде. Спустя четыре дня, 28 мая, они снова собрались, вооруженные, и сперва напали на дом одного православного, Николая Лихловича, ни в чем не повинного, и заставили его спасаться бегством; потом, расхаживая по улицам, хватали всякого попадавшегося русского, били его и секли, а в сумерки схватили дворянина Ивана Ломинского, служившего при Луцком православном епископе Афанасии Лузине, и пред квартирою ксендза Ласского с его благословения и пред глазами его и многих других людей несколько раз принимались бить палками и мучить этого дворянина, пока не убили совершенно. Православный епископ немедленно внес протест в луцкие городские книги, а вслед за епископом такой же протест внесли князь Георгий Пузина, подкоморий владимирский, и Михаил Пузина от лица всех местных православных дворян. Луцкий уряд тотчас же назначил двух возных для осмотра бесчинств, произведенных 24 мая в православном монастыре иезуитами, и возные, производившие освидетельствование в присутствии многих дворян, назначенных урядом и приглашенных монастырем, вполне подтвердили справедливость изложенного в протестах. Чем кончился суд над виновными, неизвестно.

Под конец 1634 г. православные начали уже приготовляться к сейму, на котором должен был окончательно решиться вопрос о «Статьях» примирения, данных королем Владиславом при его избрании. Митрополит Петр Могила писал (4 ноября) к Могилевскому, а вероятно, и к другим братствам: «Не тайны для вас, думаем, наши труды и издержки, которые мы охотно понесли не без пособия от всего благочестивого народа для блага Церкви Божией и успокоения всего православия на двух прошлых сеймах во время междуцарствия и на третьем во время счастливой коронации нашего милостивого короля. Вы теперь утешаетесь, что имеете в нас своего пастыря упривилегированного, равно и других боголюбивых епископов, которые внимательно, ревностно, деятельно заботятся о душах ваших. Дай Бог, чтобы и на приближающемся сейме мы сумели отстоять наши права, и тогда настанут для нашего народа российского давние утехи. Но, истощив до великого убожества в три первые наши экспедиции на сеймы и наши собственные, отцовские, достатки, и средства нашего монастыря, тем более что на эти средства реставрируем и церковь св. Софии, нашу митрополитанскую, которая вся было опала, мы усердно просим вас не только о том, чтобы вы явились на сейм, но и о том, чтобы вы оказали нам вспомоществование как для нашего путешествия на сейм, так и для обновления нашей кафедральной митрополитанской церкви». Нет сомнения, что и униаты с своей стороны принимали все меры, чтобы одержать на сейме какой-либо успех над православными, и надобно сказать, что те и другие в некоторой степени достигли своей цели. Король не мог не сдержать своего слова, так решительно высказанного в дипломе православным, и сдержал. Сейм, открывшийся в феврале 1635 г., принял «Статьи» примирения и утвердил своею конституциею в следующих выражениях от лица короля: «Согласно пактам конвентам и данному во время коронации удостоверению относительно успокоения подданных наших греческой веры мы исполняем предположенное примирение между ними по силе «Статей», при избрании нашем состоявшихся, и настоящим уложением обещаем за себя и за наших преемников навсегда охранять как униатов, так и неунитов. Для осуществления этого примирения мы повелели выдать на нынешнем сейме привилегию за подписанием нашей руки и нашими печатями. А все тяжбы и споры, начатые с обеих сторон по случаю вышеупомянутых «Статей», предаем вечному забвению и уничтожаем, принимая на себя обещание, изложенное в конституции 1609 г.» Но когда вслед за тем пришлось действительно выдавать привилегию, или грамоту, то вместо одной король выдал две, одну униатам, другую православным, и здесь уже допустил немалые отступления от «Статей» примирения в пользу униатов. В грамоте, данной униатам 14 марта, король говорил: «Объявляем всем, кому о том знать следует, что, радея о благе общественном, мы приняли на себя водворить мир между людьми греческой веры и меры для этого примирения приостановили было до деклярации св. отца. Но так как св. отец суждения своего не высказывает и положительной деклярации доселе не учинил, а между тем на сейме невозможно было приступить ни к каким делам Речи Посполитой без принятия тех мер, то и пришлось нам уступить людям, не находящимся в унии. Впрочем, мы поступили так не с целию утвердить права схизмы, а ради общественного блага и даем настоящее наше свидетельство в том, что по благосклонности нашей к людям, находящимся в унии с Римским Костелом, мы сохраняем за ними митрополию и принадлежащие ей имения на вечные времена; что за униатами должны оставаться навсегда: архиепископство Полоцкое, епископства Владимирское, Пинское, Холмское, Смоленское с монастырями, церквами и имениями, им принадлежащими; за униатами также должны оставаться навсегда: виленский монастырь Св. Троицы с братством и церковию св. Пятницы с принадлежащими ей фундушами, монастыри – Гродненский (а прежде по «Статьям» примирения он назначен был православному митрополиту), Жидичинский, Могилевский, Минский, Новогрудский, Онуфриевский, Мстиславский, Плытинский, Полоцкий, Брацлавский и другие, которые теперь находятся в их владении. А в Витебске, Полоцке, Новогрудке неуниты не должны иметь никогда ни одной церкви (между тем в «Статьях» примирения король обещал распределить чрез своих комиссаров церкви между унитами и неунитами пропорционально их числу по всем городам и местечкам). Удостоверяем также за себя и наших преемников, что епископства те, архимандритства, игуменства не будем отдавать никому, как только заслуженным базилианским монахам, которых будут предлагать нам и нашим преемникам нынешний униатский митрополит и его преемники униаты».

Спустя четыре дня, 18 марта, король пожаловал привилегию и православным в следующих пунктах.

«Объявляем всем, кому следует, что мы, пребывая верными «Статьям» примирения между унитами и неунитами греческого обряда, которые составили во время счастливого нашего избрания, постановляем еще, сверх того нашего распоряжения, следующее:

Луцкое епископство должно оставаться за нынешним униатским епископом до его смерти, а после его смерти оно будет передано со всеми издревле принадлежащими к нему имениями епископу неунитскому, избранному волынскими обывателями и уже посвященному. Если же этот неунитский епископ умрет прежде, то мы отдадим Луцкое епископство тому, кого предлагают уже нам волынские обыватели. А когда Луцкое епископство будет передано неуниту, тотчас жидичинская архимандрия должна быть передана униту со всеми своими имениями, с церковию Пресв. Троицы и с домом, принадлежащим архимандрии в городе Луцке». Этот пункт привилегии несогласен с «Статьями» примирения, где было сказано, что униатский Луцкий епископ немедленно передаст свое епископство и все его имения епископу неунитскому, а сам переселится в Жидичинский монастырь, и, вероятно, составлен по тому особому письменному акту, который король обещал в своем известном дипломе православным дать избранному ими на епископство Луцкое Александру Пузине.

«Равным образом по смерти нынешнего Перемышльского епископа-унита мы передадим это епископство тому, кого изберут перемышльские обитатели неуниты и кого уже нам предлагают. Для пребывания же неунитского Перемышльского епископа мы назначаем и утверждаем монастыри: Спасский, св. Онуфия и так называемый Смольнинский со всеми принадлежащими тем монастырям имениями. А когда по смерти нынешнего унитского епископа примут в свою власть Перемышльское епископство неуниты, с того времени унитскому епископу будут переданы церкви – Спасская и Николаевская, находящиеся в предместии Перемышля, вместе с униатами, там живущими, и останутся во владении того епископа и его преемников». И в этом пункте сделано отступление от «Статей» примирения или, точнее, прибавление к ним. Там сказано, что Перемышльская епископия, подобно Львовской, должна принадлежать православным и самые имения ее будут переданы православному епископу, как только скончается или будет перемещен куда-либо тогдашний униатский епископ Крупецкий, а здесь прибавлено, что и по смерти Крупецкого будут оставаться в Перемышльской епархии униатские епископы, хотя и не при прежних владениях.

«Гродненский монастырь с его имениями (прежде назначенный православному митрополиту) будет принадлежать униатам, но взамен того мы отдаем неунитам киевскую выдубицкую архимандрию со всеми имениями, издревле ей принадлежащими».

«Равно и Спасский монастырь в Могилеве (прежде назначенный для пребывания Мстиславского православного епископа) останется во владении униатов; а церковь могилевская во имя Воздвижения Св. Креста с тремя печерскими селами, которые ныне держат униаты, также церковь, называемая Блаженная (Beata), в Минске должны принадлежать неунитам».

«Как нынешний неунитский митрополит владеет печерскою архимандриею и Николаевским монастырем с киевскою кафедральною церковию св. Софии, так и пусть владеет ими до конца своей жизни, а по смерти его эти бенефиции будут раздаваться согласно с «Статьями» примирения, утвержденными при нашем избрании».

«В школах киевских и виленских дозволяем учить неунитов по-гречески и по-латыни, так, впрочем, чтобы свободным наукам обучали не далее диалектики и логики».

«Какие церкви где бы то ни было назначат унитам и неунитам наши комиссары, для того собственно посланные, обе стороны должны им покориться».

«Все юридические процессы, как они ни были возбуждены между унитами и неунитами, кассуем и уничтожаем, за исключением убытков и личных обид, о которых, если кто желает, судиться не запрещаем».

«Все это мы утверждаем именем нашим и наших преемников, и по этим пунктам настоящей нашей привилегии должны пользоваться навсегда своими правами как униты, так и неуниты».

В тот же самый день, т. е. 18 марта, латиняне и униаты подали на сейме свой протест чрез Гнезненского архиепископа и Киевского униатского митрополита Рутского и просили занесть в варшавские городские акты. В протесте говорилось: мы еще при избрании и потом при коронации всемилостивейшего нашего короля заявляли, что примем «Статьи» примирения лишь в том случае, если они будут одобрены святым апостольским престолом. Но как апостольский престол известил нас, что нельзя нам принять их без оскорбления наших совестей и без опасности для нашего спасения, то мы теперь объявляем, что никаким образом не можем согласиться на те «Статьи» и на конституцию настоящего сейма о греческой религии и что униатские прелаты станут защищать свои права и владения и не добровольно, а только по принуждению уступят те церкви, какие не в силах будут отнять у неунитов. Таким образом, хотя и сейм утвердил «Статьи» примирения своею конституциею, но на том же сейме король должен был сознать и убедиться, что они не приведут к действительному примирению униатов с православными, напротив, могут повести их только к новым столкновениям и раздорам и что для цели нужны другие меры, более надежные. И едва прошел год, как это сознание и убеждение открыто выразил сам король пред униатами и православными, разослав (5 сентября 1636 г.) к главным духовным лицам тех и других, а равно и к некоторым светским свои листы. В послании к православным иерархам он писал: «Рознь между Русью, находящеюся в унии и не находящеюся, немало производит несообразностей в Речи Посполитой и много отнимает времени на сеймах, почему мы еще при счастливом нашем избрании указали меры для примирения Руси. Но на прошлом сейме мы дознали, сколько приведение этих мер в действие затруднило Речь Посполитую и наверно не престанет затруднять и впоследствии. Посему, рассылая наши листы к старшим духовным обоих сторон и к некоторым светским – так как у вас и братства имеют немалую силу в делах веры, – мы желаем, чтобы вы пред наступлением следующего сейма снеслись со всеми ими (т. е. братствами) и поискали способов, которыми могли бы совершиться между вами и униатами соединение и прочное согласие, ибо, пока вы не согласитесь между собою верными средствами, одна сторона не перестанет беспокоить другую, преследовать судом и утеснять. Знаем, что главнейшим вопросом между вами и теми (униатами) будет вопрос о послушании вашем Константинопольскому патриарху, но, если рассудите, что сталось с тою кафедрою и деется теперь, вы легко поймете, что, не нарушая прав патриаршества, вы можете по примеру Москвы и других государств иметь у себя дома то, за чем относитесь на сторону. Совершите же дело, угодное Богу, полезное Речи Посполитой, потребное русскому народу, особенно находящемуся в унии, и незабвенное для нас». Мысль об учреждении патриаршества в Западнорусской Церкви для примирения униатов и православных, – мысль не новая: ее уже пытались предложить православным святителям еще в 1624 г. униатские. Но православным нетрудно было уразуметь намерение униатов. Последние могли примириться с ними и соединиться под властию будущего Русского патриарха, без сомнения, только с условием, если он сам подчинится папе, т. е. примет унию. Следовательно, если бы православные согласились учредить у себя самостоятельное патриаршество, в таком случае униатам вместе с латинянами или польскому правительству оставалось бы только позаботиться, чтобы на кафедру патриаршую возведен был человек, тайно расположенный к унии. И неудивительно, если пред тем временем, как король вздумал разослать свои листы с предложением православным избрать себе своего патриарха вместо Константинопольского, папа прислал воеводе волынскому свою грамоту (от 10 июля 1636 г.), в которой восхвалял его старание привести к унии Киевского митрополита Петра Могилу и Луцкого епископа Афанасия Пузину и еще обещал прислать воеводе чрез своего нунция в Польше надежного человека для более верного успеха. Может быть, Петру Могиле предлагали тогда и патриаршество. Но все старания папистов оказались напрасными. Могила исполнил волю короля: разослал листы его православным братствам, в том числе и Львовскому (от 26 октября 1636 г.), пред наступлением приближавшегося сейма и советовал внимательно обсудить дело для блага Церкви и бедствующего народа. Но в то же время наказывал братствам, чтобы послами на этот сейм, на котором православным предлежало совещаться с униатами по вопросу о патриаршестве, избраны были люди, наиболее известные своею ревностию к православию, – знак, что Могила понимал затеи униатов и вовсе не думал им подчиниться. Проект о патриаршестве окончился ничем.

Впрочем, хотя не удалась эта последняя мера, которою король рассчитывал совершенно примирить униатов с православными, а прежние свои «Статьи» примирения он признал недостаточными для цели, но эти «статьи», утвержденные королевскою властию и сеймовою конституциею, имели весьма важное значение для православных. Этими «Статьями» признана законность существования православной Церкви в государстве со всеми ее учреждениями, возвращены православным их древние права, дарованы четыре, а с митрополитскою – пять епархий; в этих «статьях» православные находили новую, твердую опору для своей защиты. И если иногда король издавал указы в пользу униатов, то такие же указы он издавал по временам и для православных. Если по местам униаты продолжали нападать на православных, то в других местах сами подвергались их нападениям, а в некоторых местах православие пользовалось своими правами совершенно свободно и почти беспрепятственно. Вообще положение православной Церкви при короле Владиславе IV и митрополите Петре Могиле, несмотря на непрекращавшиеся, иногда даже весьма тяжкие, притеснения от униатов и латинян, значительно изменилось к лучшему во всех ее пяти епархиях.

В Киеве, главном городе митрополитской епархии, эта перемена была всего замечательнее. Здесь православие, можно сказать, торжествовало. Все, что находилось здесь во власти унии, кафедральный Софийский собор с приписными к нему церквами и Выдубицкий монастырь, перешло в руки православного митрополита. И этот митрополит употреблял все усилия, чтобы восстановить, обновить и украсить не только возвращенные ему собор и монастырь, но и другие монастыри и церкви, на радость православным. Обновление Софийского собора началось с 1634 г. Церковь была доведена униатами если не до разорения, то до совершенного опустошения. В ней было кроме главного алтаря восемь нижних приделов и два верхних, на хорах, но не оставалось ни икон, ни сосудов, ни священных одежд. Совне церковь оставалась без кровли, некоторые части здания не имели верхов, некоторые стены пообсыпались и пообвалились. Возобновление собора продолжалось около десяти лет, по крайней мере иконописание в нем окончилось только в 1644 г. Выдубицкий монастырь перешел от униатов в руки митрополита Петра Могилы в 1635 г. также разоренным и опустошенным, а в следующем году сам Могила называл уже себя «ктитором и обновителем того св. монастыря Выдубицкого, по конечном запустении и разрушении его от отступник унитов», как гласит собственноручная запись Могилы на Служебнике, подаренном им этому монастырю 23 ноября 1636 г. и доселе сохранившемся. Могила созвал иноков, дал им игумена, обвел монастырь каменною оградою, соорудил пол в монастырской церкви и верх каменный, прежде обрушившийся. В то же время митрополит обновил и в своей лавре главный храм во имя Успения Пресвятой Богородицы» вновь покрыл его, а внутри украсил стенною иконописью; произвел необходимые сооружения, каменные и деревянные, при входе в пещеры и в самих пещерах и воздвиг из развалин находившуюся близ лавры церковь Святого Спаса на Берестове, построенную, по преданию, еще святым князем Владимиром. Другую, более знаменитую церковь Владимирову, Десятинную, несколько веков лежавшую в развалинах, от которой едва выдавалась на поверхность только часть одной стены и вблизи которой существовала тогда лишь небольшая деревянная церковь святого Николая, велел в 1635 г. раскопать, открыл под обломками ее гроб равноапостольного князя и в нем мощи его (собственно главу) и начал было также возобновлять, но, не успев окончить сам, завещал окончить по смерти его, для чего и назначил тысячу злотых. А третью церковь, весьма древнюю, во имя святого Василия или трех святителей вблизи Михайловского монастыря, которою пред тем владели униаты, поручил обновить и устроить Киево-братскому училищному монастырю, за которым эта церковь, равно как и другая, Крестовоздвиженская, со всеми их маетностями утверждены и грамотою короля Владислава (7 июня 1640 г.). На все такие постройки, особенно на возобновление Софийского собора, требовались огромные издержки, и Могила для этого употреблял частию свои собственные средства и средства лавры, частию пожертвования других и, наконец, обращался с просьбою о помощи к московскому государю. Царь Михаил Федорович еще в 1628 г., когда Могила был только архимандритом лавры, пожаловал ему грамоту, которою дозволялось инокам лавры чрез пять или шесть лет приходить в Москву для собирания милостыни. На основании этой грамоты Петр Могила решился в 1640 г. отправить в Москву депутатов не от лавры только, но и от монастырей Николаевского Пустынного, киево-братского Богоявленского, Выдубицкого и от Софийского собора. В послании своем к царю митрополит прежде всего благодарил его «за царское щедрейшее древнее пожалование» с грамотою, а потом просил новой царской милостыни на создание и украшение Киево-Софийского собора и всех означенных монастырей, перечисляя их нужды, и новых царских грамот на свободный проезд в Москву за милостынею для неимущих монастырей киевских. Вместе с тем, уведомляя об открытии мощей святого князя Владимира в Десятинной церкви и посылая царю часть от этих мощей и два резных креста собственного рукоделия, усердно молил его устроить раку для новооткрытых мощей, которые предполагал перенести после Пасхи из Десятинной церкви в Софийский собор, и покрывало на гроб преподобного Феодосия Печерского. Присланные Могилою депутаты подробнее излагали пред государем нужды своих обителей и просили, между прочим, и священных одежд, и икон, и церковных книг, которые еще тогда не были изданы в Киеве. Царь приказал отпустить его государева жалованья Киевскому митрополиту Петру Могиле на 150 рублей и в киевские монастыри, братский, Выдубицкий и Николаевский, по сту рублей «на всякое церковное и монастырское строенье». Кроме того, пожаловал самим депутатам: митрополичью наместнику 40 соболей и 20 рублей, печерскому уставщику и архидиакону по 40 соболей и по 17 рублей, игуменам братскому и выдубицкому по 40 соболей и по 15 рублей, келарю николаевскому 40 куниц и 10 рублей; велел отпустить безмездно в Печерский, братский и другие монастыри печатные месячные Минеи, какие были, а Петру Могиле посылал впоследствии и иконописца-сусальника для украшения лавры. Подобную же депутацию с своим посланием и богатыми дарами отправлял Петр Могила в начале 1646 г. и к царю Алексею Михайловичу, который также обделил всех присланных депутатов своим царским жалованьем.

В то время, когда благодаря заботливости митрополита обновлялись некоторые мужеские монастыри в Киеве, получила обновление и одна из обителей его женских. Женских монастырей было тогда в Киеве три: Вознесенский близ лавры, в котором считалось до ста монахинь; Богословский близ Михайловского монастыря, где недавно игуменствовала, как мы упоминали, жена покойного митрополита Иова Борецкого, и Флоровский, существовавший на Подоле. Этот последний монастырь в 1566 г. грамотою короля Сигизмунда Августа отдан был в потомственное владение киевскому протопопу Иакову Гулькевичу и с теченим времени, конечно, от небрежности владельцев пришел в жалкое состояние: церковь и все прочие здания в монастыре обнищали и обветшали. Сделавшись в нем игуменьею, урожденная панна Агафия Гуменицкая возобновила и разукрасила церковь, построила новые кельи, собрала инокинь, обвела монастырь приличною оградою, выпросила для содержания его у благочестивых людей, а частию и купила за готовые деньги несколько пляцев в городе и все в монастыре привела в добрый порядок. Ввиду всего этого внук протопопа Гулькевича, инок Киево-Печерской лавры Иван Богуш Гулькевич решился с благословения митрополита Петра Могилы отказаться от всех своих наследственных прав на Флоровский монастырь и передал их самой игуменье Гуменицкой и ее будущим преемницам законною записью, засвидетельствованною и Петром Могилою. А король Владислав IV по просьбе игуменьи Агафьи Гуменицкой утвердил своею грамотою (27 декабря 1636 г.) как существование, так и все права Флоровского монастыря, с тем чтобы он навсегда оставался «под протекциею и урядом духовным» киево-печерского архимандрита.

Другим предметом ревностных забот Петра Могилы было киево-братское училище. Не довольствуясь тем, что король Владислав своим дипломом во время коронации утвердил православным все их братства, училища и типографии, а следовательно, и училище киево-братское, Могила тогда же исходатайствовал было у короля еще особую грамоту на преобразование своего училища в академию. К сожалению, коронный канцлер Задзик, епископ Хелмский, и подканцлер Фома Замойский не согласились приложить к грамоте печати – так была нежелательна латинянам и униатам православная академия. И без сомнения, только из угождения им король хотя потом и дозволил православным в данной им привилегии 1635 г. учить в киевской и виленской школах языкам и наукам, но не далее диалектики и логики, т. е. дозволил, чтобы школы эти существовали в качестве лишь средних, а не высших учебных заведений. К изумлению, и среди православных нашлись люди, которые на первых порах отнеслись враждебно к киевскому училищу Петра Могилы, равно как и к другому, основанному им в Виннице, в тамошнем Вознесенском монастыре, который подчинен был Киево-братскому и также назывался братским. «В то время, – свидетельствует один из воспитанников киевского же училища, хотя учившийся в нем несколько позже, – от неученых попов и от казаков велие было негодование: на што латинское и польское училище заводите, чего у нас дотуду не бывало, и спаслись? Было хотели самого Петра Могилу и учителей до смерти побити, едва их уговорили» А более подробные сведения об этом сохранились в брошюре, изданной в 1635 г. одним из тогдашних профессоров киевского училища, Сильвестром Коссовым, под заглавием «Сказание, или Отчет о школах киевских и винницких, в которых обучают иноки греческой веры». В самом начале брошюры автор говорит: «Вот уже четвертый год проходит, благосклонный читатель, как мы, изучив науки Паллады в католических академиях, стали насаждать в русские умы латинский язык лучше бывших до нас наставников, и это не по другим побуждениям, как только потому, чтобы заслужить нам у Предвечного воздаяние такими добрыми делами, каково в особенности просвещение незнающих, а также потому, что, вышедши сами из среды православного народа нашего, желаем распространить среди его свет Аполлона. Но такие намерения неблагоприятно встретило легкомыслие, которое царствует в обществе. Лишь только мы с его милостью о. Петром Могилою, Киевским митрополитом (тогда еще архимандритом), достигли до тебя, приснопамятный Киев, и охраняемые св. стражами, твоею оградою непобедимою (т. е. Печерскими угодниками), приложили primas Minervae manus [первые труды во славу Минервы (лат).], как о нас начали внушать народу, будто мы униаты, будто мы неправославные. Какие перуны, какие громы и молнии посыпались на нас тогда, невозможно описать чернилами. Было такое время, что мы, исповедавшись, только и ждали, что вот начнут нами начинять желудки днепровских осетров или одного огнем, другого мечом отправлять на тот свет. Тогда-то Он, неисповедимый Сердцеведец, видя невинность нашу и великую нужду русского народа в ученых мужах, разогнал тучи ложных мнений, остановил действие грозных молний и просветил сердца всех, так что нас признали истинными сынами Восточной Церкви, подвластными св. отцу Константинопольскому патриарху. Потом по особливой милости и благословению Всевидца их милости паны обыватели Киева и других мест начали охотнее, нежели при наших предшественниках (которые и до нас преподавали латынь), наполнять своими детьми, как муравьями, наши horrea Apollinea [Аполлоновы житницы (лат.)], называть их Геликоном, Парнасом и хвалиться ими. Но кто же был выдумщиком-клеветником (udawcz), спросишь ты, благосклонный читатель. Не кто другой, как тот, кто выдает нас за ариан, кальвинистов и лютеран, кто думает о нас, будто мы, как бы министры и суперинтенденты тех премерзких сект, заражаем их ересями людские умы как в Киеве, так и в Виннице. Это нас сильно огорчает: мы беремся за перо, чтоб показать нашу невинность и опровергнуть такое о нас мнение и вместе объяснить, почему народу нашему необходимы латинские школы...» Вслед за тем автор действительно сначала объясняет различие православия от лютеранства, кальвинства и арианства и уверяет, что хотя он и его сотрудники обучались в иностранных академиях, но все родились в старожитной греческой вере и непоколебимо утверждены в ней, а потом доказывает, что язык латинский нужен русским особенно в польских трибуналах и судах, на сеймах и сеймиках, что православные потому и прежде учились латинскому языку в своих школах, в Вильне и Львове, не считая этого предосудительным, а другие получали образование в Ингольштадте и Ольмуце... и пр. В заключение же своей брошюры автор обращается к русскому народу с такими словами: «Ты, исполненный святыни народ русский при иных издавна принадлежащих тебе правах, прежде помазанниками Божиими преемственно тебе дарованных, и ныне всепокорнейше проси, чтобы тебе не возбраняли этой манны свободных наук, напротив, чтобы, удовлетворяя твоей настоятельной потребности, позволяли источнику общеполезных муз разливаться у тебя океаном, при содействии твоей же братии, утвержденной в древней твоей вере. Ибо тогда только твои церкви наполнятся просвещенными и богобоязненными священниками; кафедры твои процветут красноречивыми проповедниками; потомки твои, утвержденные в отеческой вере и украшенные ораториею, философиею, юриспруденцяею, прославятся своими мнениями, рассуждениями и речами на общих сеймах, в трибуналах, в судах и земских расправах; твои ходатаи по делам не преминут домогаться справедливости в судах всякого рода и каждый день оберегать исправно твои права. Мы же ради их, ради тебя и ради клеветника, из зависти расточающего клеветы на нас, почитаем себя обязанными молить Всевышнего, да благоволит даровать нашей Сусанне своих Даниилов». Коссов не назвал клеветника по имени, но это, вероятно, был известный тогда всем своею ненавистию к православию отступник Кассиан Сакович, так как и спустя семь лет в своем сочинении против православной Церкви он повторял те же самые клеветы, утверждая, будто в школах Петра Могилы учители-еретики и учат ереси, и Могила, опровергая Саковича, напоминал ему именно о брошюре Коссова, в которой еще прежде опровергнуты эти клеветы. Впрочем, кто бы ни был клеветник, возбудивший было народное движение против киево-братского училища, важно то, что волнение скоро улеглось и православные еще усерднее начали отдавать туда своих детей.

Для содержания своего киевского училища, которое называл то школами, то гимназиею, то коллегиумом или коллегиею, Могила назначил два лаврских имения – Вишеньки и Гныдин и свой собственный фольварк – Позняковщизну, который купил за четыре тысячи злотых. Построил для училища в братском монастыре особую деревянную церковь во имя святых мучеников Бориса и Глеба, которая называлась конгрегационною, так как в ней собиралась на молитву «конгрегация» воспитанников. Для помещения классов соорудил большое двухэтажное здание; завел при училище библиотеку, а для бедных учеников учредил бурсу. О внутреннем устройстве киевского училища и преподавании в нем наук при Петре Могиле подробных сведений не сохранилось; известно только, что здесь преподавались и «высшие науки», что преподаватели назывались «профессорами», а ученики, конечно высших классов, «спудеями – студентами». Заботясь не об умственном только, но и о нравственном воспитании в своей коллегии. Могила сам составил и напечатал для руководства своим питомцам книгу «Анфологион, сиречь молитвы и поучения душеполезные, в душевную пользу спудеов и всех благочестивых любомолитвенник» (24 мая 1636 г.). В предисловии к книге он говорил к этим спудеям: «Постаравшись с Божиею помощию при моих слабых силах на мои собственные средства обновить гимназию, т. е. школы в Киеве, отчасти бывшие уже в упадке и опустелые, я снабжал вас, снабжаю и до конца моей жизни не престану снабжать книгами, учителями, содержанием в них бедных сотоварищей-студентов и прочими надобностями. Но мне желательно также, чтобы в тех школах не только преподавались высшие науки, а еще более и выше всего посеевалось и вкоренялось в сердцах ваших благочестие, без которого всякая мудрость есть глупость пред Богом и справедливо так именутся. Поручал я и приказывал трудящимся, как при мне, так и в тех школах, чтоб каким-либо методом, кратким и вам, юношам, совершенно приличным, собрали, расположили и издали в свет аскетические упражнения. Ни одному, однако ж, из них при всей охоте и усердии не представлялось, как вам известно, к тому досуга, частию по случаю беспрестанных бедствий и хлопот, частию же по причине занятий и других трудов церковных и школьных. Тогда, подумав, что кто ищет времени, тот уже тратит время, я сам решился как бы для отдохновения от других ежедневных трудов и забот взять на себя обязанность, чтобы в весеннее цветущее время вашему цветущему, детскому и юношескому, возрасту собрать на лугах богодухновенных церковных наук и св. писаний издающие достойное признательности благовоние цветы благочестивых размышлений и умиленных молитв и вам, всему содружеству, т. е. конгрегации киевских школ, в знак отеческой любви в дар принести, – что теперь и исполняю». В самой книге «Анфологионе» действительно изложены благочестивые размышления или только наставления о них и умиленные молитвы: сначала размышления и молитвы вечерние, которыми должны были юноши оканчивать каждый день своей жизни, отходя ко сну; потом – утренние, которыми они должны были начинать каждый день своей жизни, восстав от сна. Первым ректором киево-могилянской коллегии был Исаия Трофимович Козловский, «доктор богословия» и «премудрый богословия учитель», как называли его современники. Он был духовником Петра Могилы и пользовался особым его доверием: по его поручению ездил в Царьград за патриаршею грамотою на посвящение Могилы в митрополита; потом вместе с другими членами комиссии принимал от униатов Киево-Софийский собор и, как увидим, исполнял и иные весьма важные дела. Могила отдал ему в управление свой собственный монастырь, Пустынно-Николаевский, который получил от короля для усиления средств своего содержания по сану митрополита, и Исаия оставался игуменом этого монастыря до самой своей кончины (15 марта 1651 г.). Ректорствование Исаии в коллегии продолжалось около шести лет (1632 – 1638). В последующее время упоминаются как ректоры ее: в 1640 г. Иосиф Кононович Горбацкий, в 1641 г. Игнатий Оксенович Старушич и в 1646 г. Иннокентий Гизель. Кононович и Старушич были вместе и игуменами Киево-братского монастыря. Трофимович и Гизель хотя числились настоятелями иных монастырей, но, вероятно, имели пребывание в самой коллегии, которою управляли, а все профессоры ее и учители состояли иноками братского монастыря и назывались «отцами коллегиатами киевского Богоявленского братства».

Другая школа, основанная Петром Могилою в Виннице, продолжала также существовать, но скоро начала называться не винницкою, а гойскою, потому что перенесена была в местечко Гойсчы Луцкого повета. Владелица местечка Раина Соломерецкая, кастелянша смоленская, основала здесь, при каменной церкви святого архистратига Михаила мужеский монастырь и подчинила его навсегда велебным отцам Киево-братского училищного монастыря, с тем чтобы ими заведена была в новом монастыре школа, по подобию других академий и коллегиумов, для преподавания свободных наук детям шляхты и простого народа. На содержание этого монастыря и школы Соломерецкая подарила (2 генваря 1639 г.) фольварк и село Курозвон с крестьянами, с полями, лесами, реками, озерами, мельницами, пасеками и разными другими угодиями; немедленно передала все это во владение назначенному уже митрополитом Петром Могилою и киевскими отцами коллегиатами игумену и ректору Гойского монастыря и училища Игнатию Оксеновичу Старушичу и определила, чтобы и впредь чрез каждые три года назначался игумен и ректор в Гойский монастырь и училище митрополитом Петром Могилою как их патроном и фундатором и отцами Киево-братского монастыря, а по смерти Могилы – только названными отцами. Старушич недолго оставался ректором гойского училища: в следующем году он занимал уже должность наместника Киевской лавры, а игуменом и ректором училища в Гойском монастыре был Иннокентий Гизель. Петр Могила имел утешение скоро увидеть плоды забот своих об устроенных им училищах. Едва прошло восемь лет со времени их основания, как он просил, «паче всех прошений своих», царя Михаила Федоровича соорудить в Москве особый монастырь, в котором могли бы жить «старцы и братия общежительного Киевского братского монастыря» и обучать детей боярских и простого народа грамоте греческой и славянской, и уведомлял, что по неоднократной просьбе валашского воеводы Василия уже послал к нему «благообразных иноков и добре ученых учителей» для заведения школы. Даже отступник от православия Сакович говорил (в 1642 г.) униатам: «Что ваши училища? Они ничего не значат не только пред латинскими (иезуитскими), но и пред училищами отца Могилы, киевским и гойским». И Могила отвечал Саковичу: «Ты вспоминаешь о школах киевских и гойских и признаешь, что в них учат хорошо, – это ты говоришь правду, ибо поистине в них учат хорошо».

Не обошлось, конечно, и в Киеве без столкновений с униатами и латинянами и вообще без огорчений, особенно для самого Петра Могилы. В феврале 1637 г. скончался униатский митрополит Иосиф Велямин Рутский в Дерманском монастыре, где скончался и Смотрицкий. На место Рутского назначен был его коадъютор Рафаил Корсак, епископ Пинский и Туровский, который вскоре по просьбе униатских епископов (от 1 марта) и утвержден папою. Новый митрополит прибыл было в Киев, предъявляя свои права на владения и доходы Киево-Софийского собора. Но принужден был Могилою удалиться, так как по известным «Статьям» примирения эти имения оставлены были за униатскою митрополиею только до смерти Рутского. Воеводою в Киеве был Ян Тышкевич, ярый католик, старавшийся всячески вредить православным. «Я терплю великое преследование от пана воеводы киевского, – писал Могила в 1640 г. Минскому братству, – тут, в Киеве, вновь начали чинить над нами тиранство и проливать кровь. Досадуя, что в моем коллегиуме обучается великое множество (громада) молодежи русской, и опасаясь, что юноши эти, изучив науки, могут показать правду всему свету и могущественно оборонять св. Церковь, воевода приказал своему замковому наместнику взвести клевету на какого-либо студента в важном преступлении, чтобы студенты, устрашившись, все разбежались по другим училищам, в которых прежде учились. И вот в первый понедельник Великого поста, когда студент Федор Гоголевский шел через площадь, его схватили и повлекли в замок. Там слуга наместника Сепач удостоверял, будто ночью, когда он с другими находился в корчме, студенты сделали нападение на дом и кого-то ранили. Наместник, вместо того чтобы произвесть расследование, приказал тотчас студента обезглавить, – и это случилось в мое отсутствие из Киева». Может быть, студент действительно был виноват, но как дело не было расследовано законным порядком, то Могила и мог подозревать здесь одну злонамеренность. Латиняне имели уже в Киеве два монастыря на Подоле: доминиканский и бернардинский. Но монашествующие этих орденов не в состоянии были бороться с православными. Потому воевода Тышкевич с общего совета своих единоверцев решился водворить в Киеве иезуитов с их школою и назначил для будущей иезуитской коллегии фундуш. С этою целию в 1645 г. вызваны были из Кракова в Киев предварительно только два иезуита, Станислав Сметка и Николай Циховский. Они начали совершать исповедь в храмах доминиканском и бернардинском и будто бы совратили в латинство четырех православных. Затем Циховский открыл в бернардинском храме ряд проповедей об исхождении Святого Духа и возбудил ими общее внимание, так что славившийся между своими единоверцами «ректор могилянской коллегии и профессор философии» Иннокентий Гизель пригласил проповедника иезуита к себе в коллегию и предложил ему иметь с ним публичный диспут. С обоюдного согласия диспут об исхождении Святого Духа состоялся 8 июня 1646 г. и продолжался три дня. Обе стороны по обычаю остались при своем, и каждая усвояла себе победу. Вскоре иезуитская коллегия при покровительстве воеводы Тышкевича, к великому негодованию православных, действительно основалась в Киеве.

Кроме столкновений с униатами и латинянами имел еще митрополит Петр Могила в Киеве столкновения, может быть самые тяжелые и прискорбные, с своим предместником Исаиею Копинским. Мы уже упоминали, как отнесся Исаия с своими попами к новому митрополиту, прибывшему на свою кафедру, и как поступил последний с теми попами и с самим Исаиею. Отпущенный из лавры в Михайловский монастырь, Исаия продолжал управлять им до 10 августа 1635 г., когда выехал из монастыря и уже навсегда. Об этом выезде сохранились два почти противоположные известия. Спустя восемь дней иноки Киево-Михайловского монастыря Дометиан и Геронтий будто бы от лица своей братии внесли в овручские городские книги протест, в котором заявляли, что Исаия Копинский по смерти митрополита Иова сам устроил себе «елекцию» на игуменство Киево-Михайловского монастыря, на которое еще прежде избран был всею братнею наместник лавры Филофей Кизаревич, и, насильно выгнав последнего из обители, занял его место, что потом, живя в монастыре, заботился только о своих пожитках, а о братии не радел и утеснял ее тирански и что, наконец, 10 августа своевольно, без всякого повода и причины от кого-либо, выехал из монастыря неизвестно куда и забрал с собою разные монастырские документы и многие наиболее ценные церковные вещи, как-то: омофор, три фелони, два стихаря, четыре чаши, два креста, два Евангелия, две кадильницы, разные книги и пр. Другое известие сохранилось в «Протестации» самого Исаии Копинского, которую он спустя уже два года, т. е. в 1637 г., занес во владимирские градские книги. Здесь, именуя себя «архиепископом Сиверским» (известно, что пред избранием на митрополию он назывался архиепископом Смоленским, Черниговским и всего Севера, т. е. всего Северского княжества, или края, где находился Новгород Северский), Исаия говорил, что Петр Могила, не довольствуясь «першими великими кривдами и опрессиями», как ему самому, так и монахам и челяди Михайловского монастыря, продолжал делать нападения на маетности этой обители и довел ее до совершенного обнищания; что, опасаясь за свою жизнь, он, Исаия, «оставивши монастырь свой во всем целый и наместника от себе и инших законников угрунтовавши», отправился к королю, «о привилей и кглет стараючисе», и что во время отсутствия его, Исаии, из монастыря Петр Могила «неслушне и неповажне, чрез упор и потугу» взял этот монастырь с его маетностями и неизвестно по какому праву отдал в управление отцу Филофею Кизаревичу, назвав его игуменом. В обоих этих известиях, без сомнения, есть преувеличения, как обыкновенно бывало в протестах, но есть и доля правды. Петру Могиле естественно было желать, чтобы Исаия не оставался в Киево-Михайловском монастыре, где была прежде кафедра митрополита, так как, живя в Киеве, Исаия служил как бы постоянным укором для нового митрополита, а в православных, особенно из простого народа, мог возбуждать недоумение, кому же из двух наличных митрополитов должно повиноваться. Потому неудивительно, если Могила старался всячески выжить Исаию из Михайловского монастыря и с этою целию позволял разные нападения на монастырь и его имения. Всего вероятнее, нападения делал не сам Могила, а его наместник по лавре Кизаревич, который мог оправдывать себя тем, что он домогается возвратить себе законные права на Михайловский монастырь, отнятые у него насильно Исаиею. С другой стороны, естественно и то, что Исаия нашелся, наконец, вынужденным этими нападениями своего совместника удалиться из Киево-Михайловского монастыря, но, удаляясь, взял с собою из монастыря некоторые церковные вещи, которые, может быть, сам же и устроил во время своего здесь игуменства. Как бы ни было, впрочем, только, оставляя монастырь, Исаия вовсе не думал отказываться от него; напротив, затем и отправился теперь к королю с жалобою на Петра Могилу, чтобы отстоять монастырь за собою. В это-то время, если верить униатскому писателю, Исаия прибег за помощию к врагу Петра Могилы, униатскому митрополиту Рутскому, и Рутский будто бы принял Исаию с участием и, может быть, походатайствовал за него пред королем или королевскою канцеляриею. По крайней мере жалоба Исаии имела успех, и Петру Могиле последовала от короля напоминальная грамота, чтобы «отец митрополит опрессий больше чинити занехал», монастырь Михайловский с маетностями возвратил Исаии Копинскому и «шкоды починенные нагородил (вознаградил)», под опасением пени в шестнадцать тысяч коп грошей литовских. Тогда Могила начал искать случая войти в соглашение с Исаиею, и случай скоро представился. Приехав 1 февраля 1637 г. в Луцк, Петр Могила узнал, что там же находится и архиепископ Сиверский Исаия, и пригласил его к себе в дом Луцкого епископа Афанасия Лузины. Здесь в присутствии многих духовных лиц оба соперника вели между собою прения и переговоры, и кончилось тем, что Исаия «квитовал» (освободил) Могилу «изо всех на него починенных протестаций» и отказался от всех против него процессов. Но лишь только соперники расстались, как Исаия поспешил отправить чрез волынского возного Станислава Кчумовского для внесения в градские владимирские книги ту самую протестацию 1637 г., о которой мы упоминали выше, и в ней, изложив подробно весь ход своих препирательств с Могилою, нами только что описанных, заявлял, что Могила насильно принудил его во время луцкого свидания отказаться от всех прежних процессов (трудно представить, как это могло случиться в присутствии многих духовных лиц) и что, только «охраняючи здоровье свое», он, Исаия, согласился на уничтожение тех процессов. Не довольствуясь этим, Исаия отправился еще к королю жаловаться на Петра Могилу. Король грамотою от 27 мая 1637 г. назначил комиссию, в состав которой вошли волынский воевода Адам Сангушко, киевский архидиакон Николай Ланцкоронский, киевский судья Стефан Аксак, киевский подсудок Лукаш Витовский и несколько других лиц, и приказал, чтобы члены комиссии немедленно съехались в Киев и, расследовав дело с подробностию, возвратили Михайловский монастырь Исаии, а самый акт следствия представили ему, королю. Неизвестно, как происходило следствие, но несомненно, что оно окончилось не в пользу Исаии, потому что Михайловский монастырь не был ему возвращен. Да иначе и не могло случиться, так как при подробном расследовании дела должно было выясниться, что Филофей Кизаревич избран был в игумены Михайловского монастыря местною братиею прежде Исаии и, значит, имел на монастырь более права, почему и все нападения на монастырь со стороны Петра Могилы и Кизаревича, все покушения их отнять монастырь у Исаии являлись некоторым образом законными. Исаия после этого поселился где-то в Полесье, не прерывая, однако ж, сношений с своими прежними монастырями, лубенским Мгарским и двумя прилуцкими – Густынским и Ладинским, где монашествующие признавали его своим общим отцом и пастырем и называли «епископом Лубенским». Не к чести Исаии надобно сказать, что он начал теперь вредить своему противнику ложными о нем известиями и в Великом посту 1638 г. писал из Полесья в Лубенский и прилуцкие монастыри к игуменам и всей братии следующее: «Одноконечно, король польский, и паны радные, и ляцкие арцибискупы приговорили на сейме, что в их Польской и в Литовской земле православной хрестьянской вере не быть, и хрестьянские церкви поломать, и книги русския вывесть. А Киевской-де митрополит Петр Могила веры хрестьянской ныне отпал, и благословен-де митрополит Петр Могила от папы Римскаго ныне в Великой пост в патриархи, будто быть патриархом хрестьянския веры. А присегал-де он, Петр Могила, королю, и всем панам радным, и арцибискупам ляцким, что ему хрестьянскую веру ученьем своим попрать и уставить всее службу церковную по повеленью папы Римского, римскую веру, и церкви хрестьянския во всех польских и литовских городах превратить на костелы ляцкие, и книги русские все вывесть. А в митрополиты-де в Киев, в Печерский монастырь, на Петрово место Могилы благословлен ныне Карсак, бывший владыко Пинский. А быть-де в киевском Печерском монастыри ляцким чернцом борнадином, а в Никольском киевском монастыри быть приговорено ляцким восаком, а в Михайловском монастыри быть домниканом». Правда, Исаия прибавлял, что о всем этом писал ему из Луцка князь Коширский, воевода волынский, но если бы и действительно воевода писал, все-таки Исаии не следовало разглашать такие важные известия, прежде нежели достоверность их не подтвердится. Между тем известия оказались совершенно ложными. В старом помяннике Антониевой пещеры, при которой некогда Исаия был настоятелем, сохранилась заметка, что он «року 1640, окт. 5 преставися». Но где преставился и где погребен, остается неизвестным. Вообще вся эта печальная история столкновений между двумя митрополитами, Исаиею Копинским и Петром Могилою, нам кажется, более бросает тени на первого, чем на последнего.

Письмо Исаии в Лубенский и прилуцкие монастыри о переходе митрополита Киевского Петра Могилы в латинство и решении правительства уничтожить в Литве и Польше православие имело роковые последствия, а надобно заметить, что монастыри эти принадлежали тогда к епархии митрополита и находились под его властию. Игумены и все монашествующие безусловно поверили словам своего Лубенского епископа, как они называли Исаию, и, может быть, по его же совету уговорились между собою немедленно бросить свои монастыри и всею массою, со всем имуществом переселиться в Московское государство для спасения своей веры. С этою целию они еще в начале апреля 1638 г. послали несколько братий в порубежный русский город Путивль, чтобы чрез тамошнего воеводу узнать в Москве, примут ли их в случае их прихода. Когда в мае последовало из Москвы согласие, то в следующем месяце (14-го числа) действительно прибыли в Путивль игумен Густынского монастыря Василий с братнею в числе 66 человек и при них 11 человек крестьян с женами и детьми; игумен-духовник Ладинского женского монастыря Мефодий с настоятельницею монастыря Елисаветою Летинскою и 50 сестрами, а при них 16 человек служек и из третьего, лубенского Мгарского монастыря, – до четырнадцати человек братии, так как сам игумен Каллистрат с остальными братиями одумался и, несмотря на уговор, не захотел покидать своей обители. Прибывшие в Путивль говорили воеводе для передачи царю Михаилу Федоровичу, что они ушли из своих монастырей «от гоненья ляхов на православную веру», и в доказательство сослались прямо на то письмо, которое будто бы писал из Луцка князь Коширский Лубенскому епископу Исаии, а последний писал к ним и которое тут же изложили. Затем рассказывали, что когда густынские монахи стали собираться в путь, то к ним приходили из Прилук священники, сам войт и многие мещане и с мольбою упрашивали их не уезжать из монастыря и жить в нем по-прежнему; что потом владелец края князь Вишневецкий присылал своего урядника и слуг взять игумена монастыря и старцев в Прилуки со всем имуществом, но они убежали, а их церковное и монастырское имущество, уже уложенное на возах и частию отправленное вперед, все попало в руки княжеских слуг и разграблено и что точно так же конотопский урядник Сосновский ограбил на пути всех сестер Ладинского монастыря и отнял у них двадцать возов «со всяким церковным строеньем, и с рухлядью, и с запасы, и с животиною». Бегство этих монахов и монахинь возбудило большую скорбь и сожаление во всех окрестных православных христианах и особенно в митрополите Петре Могиле; все изумлялись их легковерию и легкомыслию, все осуждали их неразумие и упорство. Оставшийся в своем монастыре лубенский игумен Каллистрат с братиею писал в Путивль к игуменам густынскому и ладинскому, чтобы они возвратились на свою сторону и ни в чем не сомневались, а если не хотят возвратиться, то не разглашали бы на него и на его братию клеветы, не называли бы ложно их и митрополита Киевского униатами, ибо они по-старому живут в православной вере и король с своими панами на нынешнем сейме ни в чем им нарушения в вере не учинил. И Каллистрат действительно говорил правду: Петр Могила вовсе не изменял православию; на сейме тогда ничего против православных постановлено не было; никаких особых гонений и преследований за православную веру тогда не воздвигалось, а если и были гонения и преследования, даже весьма сильные и беспощадные, то собственно против казаков, которые в 1637 – 1638 г. не раз восставали против поляков и сами производили разные неистовства. Писал также Каллистрат к своим лубенским старцам, находившимся в Путивле, и убеждал их воротиться в Лубенский монастырь, а в случае их неповиновения угрожал проклятием. Но из Путивля отвечали Каллистрату только упреками за его измену уговору и общение с латинянами и, между прочим, выражались: «Червь ты, а не человек: како ты отца своего и всех нас общаго пастыря Исаия Копинскаго отрекся еси, благословение и клятву поплевал еси, и его самаго мало на смерть не предал еси, и иному пастырю, мамона ради, последовал еси?» Царь Михаил Федорович поверил монахам и монахиням, бежавшим из Литовского края будто бы от гонений за веру, и приказал поместить первых в белевском Преображенском монастыре, а последних в брянском Вознесенском, но потом велел перевесть первых в Дудин Амвросиев монастырь (Нижегородской губернии), а последних в алатырский Никольский, пока не выстроен был (1640) для них в том же городе новый монастырь, который и начали называть в отличие от прежнего киевским Никольским Новодевичьим. Между тем Густынский монастырь, покинутый прежними жильцами, более года оставался совершенно необитаемым. Окрестные жители, посещая его, брали из него все, что могли и хотели, а латинские монахи бернардины приехали было из Лубен со множеством народа, чтобы совершенно разобрать здания монастыря и перевезти к себе в Лубны. Но православный игумен лубенский Каллистрат возбранил им это и, посоветовавшись с братиею, послал в запустелый Густынский монастырь несколько своих иноков для постоянного жительства. Митрополит Петр Могила по просьбе их дал им игумена из Киево-Печерской лавры Илию Торского, весьма строгого в иноческой жизни и ревностного. Немедленно начались возобновление монастырских зданий и постройка новых. Могила через несколько времени сам приехал в монастырь, утешил братию пастырским словом, порадовался на благолепные сооружения и водрузил крест для созидания большой церкви. Приступив к этому, братия обратились с просьбою к молдовлахийскому воеводе Василию, который и оказал им немалое пособие; потом, начиная с 1641 г., несколько раз обращались в Москву к царю Михаилу Федоровичу и преемнику его Алексею Михайловичу и получали от них, особенно от первого, значительные пожертвования и деньгами, и церковными книгами, и сосудами, и другою церковною утварью. И церковь в Густынском монастыре была сооружена, и монастырь пришел в благоустроенное состояние. Равным образом и лубенский Мгарский монастырь благодаря пожертвованиям от московских государей по ходатайству Петра Могилы более и более устроялся и укреплялся.

Из других мест епархии митрополита важнейшим по-прежнему считалась Вильна. Еще на сейме 1635 г. для исполнения сеймовой конституции король Владислав назначил комиссию и поручил ей объехать все города, где живут униаты и православные, и разделить между ними церкви, а униатскому митрополиту Рутскому дал увещательную грамоту не делать этой комиссии препятствий. Но на первых порах комиссия по каким-то причинам ничего не достигла. В следующем году по просьбе обитателей великого княжества Литовского король вновь приказал (18 июля) тем же комиссарам, чтобы они исполнили возложенное на них поручение, начиная с Вильны как столичного города, и передали здесь взамен Троицкого монастыря, перешедшего к униатам, православному Свято-Духовскому братству церкви, назначенные ему в «Статьях» примирения (т. е. Воскресенскую, Иоанно-Предтеченскую и Юрьевскую в предместье). И чрез несколько времени послал (в марте 1637 г.) грамоту новому униатскому митрополиту Корсаку, убеждая его и прочих униатских епископов нисколько не препятствовать тем комиссарам. Но не видно, чтобы и теперь отданы были в Вильне три названные церкви православным. У них по-прежнему оставалась здесь лишь одна церковь в Свято-Духовском монастыре; только этой церкви и этого монастыря уже не оспаривали у православных, посещать ее и совершать в ней богослужение им не возбраняли и у Свято-Духовского братства и монастыря ни прав, ни владений не отнимали, – все это было теперь признано правительством и ограждено законом. Старшим, или игуменом, монастыря по избрании Иосифа Бобриковича на кафедру Мстиславскую был отец Митрофан Дементиев или Дементьянович (упоминается в 1635 г.), а за ним отец Самуил Шитик-Залесский (упоминается в 1637 г.), принадлежавший по происхождению к местной городской знати и, как увидим, считавшийся одним из самых ученых мужей между православными. С этого времени в Свято-Духовском монастыре установилось правило, по которому старший монастыря избирался только на три года, и чрез каждые три года происходили новые выборы старшего. Самуил Шитик вместе с званием настоятеля монастыря носил также звание «наместника митрополии в великом княжестве Литовском» и, следовательно, был главным духовным лицом в Литве, которому подчинено было митрополитом все православное духовенство митрополичьей епархии. В ноябре 1637 г. два старца виленского Свято-Духова монастыря, наместник монастыря Леонтий Шитик-Залесский и дидаскал училища Вениамин Савастьянович, ходили в Москву за милостынею и получили от царя Михаила Федоровича двести рублей на строение каменного своего храма, который еще не совсем был окончен. При Свято-Духовском монастыре продолжало существовать училище, в котором король Владислав дозволил преподавать не только языки, но и науки, хотя не далее логики и диалектики. И памятником существования этого училища доселе остается небольшая книга, изданная его питомцами в 1635 г. на польском языке в Вильне, под заглавием «Эхо жалости на голос рыдающего по неоплаканной смерти патрона своего, отзывающееся в конгрегации студентов св. Константина и Елены при церкви Св. Духа». Кто это оплакивал смерть своего патрона, кто был самый патрон и почему в скорби о нем принимали участие и питомцы училища, с точностию неизвестно. Но не разумелся ли здесь плач Свято-Духова монастыря по скончавшемся в том году епископе Мстиславском Иосифе Бобриковиче, который столько лет был настоятелем этого монастыря и вместе ректором его училища? Название же конгрегации студентов по имени святых Константина и Елены объясняется тем, что в церкви Свято-Духова монастыря устроен был особый придел во имя святого царя Константина и матери его Елены и отдан навсегда для конгрегации студентов и учеников монастырского училища.

На Свято-Духовский монастырь делались новые пожертвования и вклады. Один из старейших и знатнейших членов братства, Лаврентий Древинский, чашник земли Волынсной и королевский секретарь, подарил монастырю на вечные времена свой фольварк под Вильною на Заречье, Кенишковский, со всеми землями, с крестьянами, на них жившими, и с кирпичным заводом, а в самой Вильне дом на Антоколе (6 декабря 1635 г.). Это было уже, сколько известно, последнее дело Древинского для Церкви православной, которой служил он со всею преданностию и любовию около сорока лет. Он находился еще в 1596 г. на Брестском православном Соборе, отвергшем унию, и, как один из способнейших и образованнейших, послан был к королю Сигизмунду – другим послом был Матвей Малинский, секретарь, – с протестом от лица всех православных против унии и против митрополита и владык, принявших унию. Избран был потом в 1599 г. на виленском съезде православных и протестантов в число провизоров для охранения православных от униатов и латинян. Много раз избираем и посылаем был волынским дворянством в качестве посла на сеймы, где всегда ревностно отстаивал родное православие и в 1620 г. произнес известную трогательную речь. Состоял членом братств Львовского, Луцкого и Виленского, неоднократно бывал старостою последнего и мужественно защищал его права. Являлся обыкновенно в числе депутатов от православных, когда предполагались или происходили какие-либо переговоры с униатами о делах веры, например во Львове и на конвокационном сейме по смерти короля Сигизмунда. На собственные средства вместе с хорунжием Даниилом Малинским основал в Кременце Богоявленский монастырь и при нем братство, школу, типографию и госпиталь. И вот теперь из собственных же имений сделал значительное пожертвование на виленский Свято-Духовский монастырь. Имя Лаврентия Древинского не без основания может быть поставлено наряду с именами князя Константина Острожского и князя Богдана Огинского в истории Западнорусской Церкви. Другой член Свято-Духовского братства, новогрудский и вместе виленский мещанин Семен Иванович Азарич, завещал (8 декабря 1636 г.) на братский монастырь, в котором желал быть погребенным, двести коп литовских и драгоценную церковную утварь, сребропозлащенные крест с дорогими камнями и панагию, оправленное серебром Евангелие, серебряные чашу, дискос, кадило и другие церковные сосуды; пожертвование приходилось очень кстати, так как за два года пред тем (16 апреля 1634 г.) Свято-Духовская церковь была обокрадена и из нее были похищены многие самые дорогие вещи, золотые, серебряные и украшенные каменьями, всего на шестьсот коп грошей литовских. В 1639 г. виленский купец Павел Коссобуцкий, завещавший похоронить его в Свято-Духовском монастыре, отказал свято-духовским монахам пятьсот злотых польских, Свято-Духовскому братству светскому тысячу злотых собственно на поддержание Свято-Духовской церкви, свято-духовским инокиням двести злотых; для студенческого придела во имя святых Константина и Елены, в той же церкви находящегося, двести злотых; для придела торговцев в той же церкви во имя святого Иоанна евангелиста двести злотых; на братский госпиталь сто злотых. Свято-Духовское братство заботливо относилось и к монастырям, подчиненным виленскому Свято-Духовскому. Так, когда в одном из таких монастырей, Евьевском, обветшала церковь, братия и сестры этого братства, духовные и светские, положили (15 мая 1634 г.) построить в означенном монастыре новую большую церковь во имя Вознесения Господня с двумя приделами и немедленно сделали для того каждый добровольные приношения, – между тем как основательница этого монастыря Раина Воловичовна Огинская записью еще от 16 июня 1633 г. разрешила инокам монастыря свободно пользоваться всякого рода деревьями из ее рощи не только для церкви, но и для других монастырских построек, дала тысячу золотых польских на школу, существовавшую в монастыре, и обещала дать еще пять тысяч золотых на покупку фольварка для монастыря. Уважение к Свято-Духовскому монастырю не уменьшалось между православными, вследствие чего под его опеку и надзор отдавались и другие церкви и монастыри кроме прежних. Лидский подкоморий Александр Тризна оставил (около 1633 г.) завещание, чтобы жена его Христина после его смерти основала в имении его Ольдове при церкви, где он желал быть погребенным, небольшой монастырь и поручила ту церковь с монастырем в дозор и опеку виленским свято-духовским монахам; чтобы отвела им для поселения монастыря при той церкви три морга земли и отдала пляц и дом, находившиеся в Новогрудке на Ковенской улице, и чтобы потом, пользуясь сама до самой своей смерти оставшимися от мужа имениями, ежегодно вносила по двести злотых польских тем же монахам на ольдовскую церковь, а пред своею кончиною заплатила им две тысячи злотых и отдала в вечное владение фольварк или внесла за него три тысячи злотых. Часть этого завещания Христина исполнила: отвела три морга для монастыря и передала свято-духовским инокам пляц и дом в Новогрудке. Но, вступивши скоро во второй брак, двести рублей за 1634 г. им не заплатила и оставшиеся после покойного мужа имения продала. Это вынудило виленских свято-духовских иноков начать с нею тяжебное дело. В местечке Сурдегах, ныне Ковенской губернии, еще с половины XVI в. существовал мужеский монастырь. Ныне владелица местечка Анна Ставецкая-Городенская, соорудив в монастыре новую каменную церковь во имя Сошествия Святого Духа и наделив монастырь землями, лесами, крестьянами, отдала его (2 февраля 1636 г.) под власть и дозор виленскому Свято-Духовскому монастырю и братству, с тем чтобы Сурдегский монастырь навсегда оставался в послушании Константинопольскому патриарху и Киевским православным митрополитам. В 1639 г. помещик Новогрудского воеводства Григорий Мартинович Володкович, построив в имении своем, местечке Грозове, где существовала уже каменная церковь Иоанна Богослова, и другую церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы, основал при них небольшой мужеский монастырь, подарил ему слободку Терпиловку с крестьянами, фольварк Каскоровщизну с полями, лесами, ставом, мельницею и разные другие угодья и отдал этот Грозовский монастырь в вечное держанье виленскому Свято-Духову монастырю и братству. Впрочем, хотя и лучше жилось теперь православным в Вильне и враги не теснили их по-прежнему, но без столкновений не обходилось. В 1637 г., 8 марта, вечером, какой-то Стефан Томашевский с толпою товарищей и слуг, подъехавши по Большой улице на санях к Свято-Духову монастырю, вторгнулся на монастырское кладбище и начал стрелять в Свято-Духовскую церковь. И когда на шум и звон у монастырской калитки вышло несколько монахов, стал поносить их и хотел застрелить одного из них, но не успел только вследствие осечки ружья. Затем с криком: «Шпага моя будет купаться в вашей крови» – удалился. На другой день, когда монахи принесли жалобу, приходил в монастырь возный для освидетельствования и действительно нашел следы ружейных выстрелов на дверях церкви. Другой случай был важнее. В том же году, 5 апреля, в день воскресный, православные совершали погребальную процессию по Большой улице на Свято-Духовское кладбище. Когда процессия двигалась мимо Троицкого униатского монастыря, вдруг из ворот его выскочили несколько монахов и других лиц, схватили одного из участвовавших в процессии, скорняка Павла Семеновича, поволокли его в свой монастырь, били и заковали в кандалы у колокольни. Тотчас по требованию свято-духовского настоятеля митрополичьего наместника Самуила Шитика-Залесского явился в Троицкий монастырь возный, нашел там скорняка закованным в кандалы у колокольни и слышал от него, что его схватили во время погребального шествия и били, не знает за что, и еще угрожают бить постромками, запрещая ему ходить в Свято-Духовскую церковь и требуя, чтобы он признал себя виновным в происшедшем смятении. А униатские монахи с яростию при этом говорили: «Пусть знают схизматические попы, что им самим скоро то же будет; мы ударим в колокол и разом вывернем их с корнем». Чрез несколько часов скорняк был выпущен из Троицкого монастыря и явился показать себя сперва в Свято-Духов монастырь, потом к возному, который и засвидетельствовал, что все тело несчастного было избито постромками и окровавлено. Узнав, что Самуил Шитик, митрополичий наместник, принес по этому случаю жалобу от лица всего Свято-Духовского братства, троицкий настоятель Алексей Дубович подал с своей стороны жалобу на свято-духовских монахов, будто они именно 5 апреля, когда схвачен был скорняк Павел Семенович, сами скопом вторглись в Троицкий монастырь и, схвативши здесь мальчика-певчего Мартиновича, увлекли его в свой монастырь, а потом, пришедши еще, гонялись за другим таким же певчим Дылеевским, стараясь его поймать и увлечь к себе. Такой поступок, если он действительно был, объяснить легко. Свято-духовские монахи, очевидно, считали этих мальчиков-певчих своими и потому желали отнять их у троицких монахов, которые, вероятно, чем-либо их к себе переманили.

В Минске православные чувствовали себя более сильными, нежели в Вильне, – и эту силу свою проявляли в самой городской ратуше. Еще прежде (в 1631 г.) униаты жаловались королю, что их в Минске не допускают на службу в ратуше, и король Сигизмунд требовал за это к своему суду православных минских бурмистров, райцев и лавников. В половине 1635 г. новый король по жалобе латинян также дал приказ, чтобы в число членов минской ратуши избирались и последователи римского исповедания. Между тем к концу года королю сделалось известным, что в ратушу эту не был избран никто ни из латинян, ни из униатов, а все должности в ней заняты православными. Тогда король вновь приказал (14 декабря), чтобы на будущий год непременно были избраны в число минских бурмистров, райцев и лавников и люди римской и униатской веры и даже заняли в ратуше первые места. В том же 1635 г. митрополит Петр Могила, объезжая свою обширную епархию и посетив многие места ее в великом княжестве Литовском, прибыл в Минск и, как сам засвидетельствовал, нашел здесь между духовными и светскими людьми, а особенно между иноками и инокинями, великую ревность и приверженность к старожитному святому восточному благочестию и немало утешился. Игуменья Минского женского монастыря Евгения Шембелевна, воспользовавшись личным присутствием в Минске своего архипастыря, просила его подтвердить грамоту, данную ей прежде митрополитом Иовом Борецким на благословение обители. Петр Могила охотно выдал почтенной старице новую благословенную грамоту (от 13 июня 1635 г.), в которой, подтвердив прежнюю во всех частях, прибавил еще, чтобы игуменья для удобнейшего надзора за сестрами имела у себя наместницу, а для суда над ними избирала себе трех помощниц из разумнейших сестер и в случаях нужды спрашивала совета у игумена минского Петропавловского монастыря, с апелляциями же назначил обращаться к настоятелю виленского Свято-Духовского монастыря, которому Петропавловский минский был подчинен. Первосвятитель оставался в Минске несколько дней, и при нем приехал туда же и униатский митрополит Велямин Рутский. Случилось так, что в самый день его приезда, 17 (27) июня, когда все униатское духовенство вышло для встречи его за город, петропавловский инок Елисей Илковский, бывший прежде в унии, напал с несколькими своими помощниками на дом униатского священника Григория Герасимовича, находившийся в Вознесенском монастыре, и в отсутствие хозяина будто бы перебил в доме окна, разломал замки и двери, отыскивая какого-то бежавшего «хлопца». А чрез несколько часов вновь явился, уже с возным и с слугами самого митрополита Петра Могилы, и опять сделал нападение на тот же дом священника и искал своего хлопца и в избе, и в коморах. Услышав об этом, Рутский присылал просить Могилу, чтобы он оказал обиженному священнику справедливость. Могила обещал разобрать дело и для того назначил 19 (29) число июня. Но когда священник явился для разбирательства дела пред лицо Петра Могилы, окруженного духовными и светскими особами, то будто бы услышал от них только укоры и хулы и с бесчестием должен был удалиться: верно, он был найден действительно виновным в укрывательстве бежавшего хлопца. На минский Петропавловский монастырь по временам делались пожертвования и вклады: в 1634 г. какой-то пан Николай Григорьевич Деревоед завещал на этот монастырь тридцать коп грошей и на госпиталь при нем тридцать коп грошей; в 1635 г. минский войский Адам Стефанович Ванкович – на монастырь сто коп грошей, да на госпиталь десять коп грошей. А в 1643 г. витебский воевода Христофор Кишка и жена его Екатерина Жилинская выдали настоятелю минского Петропавловского монастыря удостоверение, что недавно скончавшийся князь Иван Огинский, кастелян мстиславский, за которым прежде эта Екатерина Жилинская состояла в замужестве, завещал тому монастырю два пляца в Минске и что оба пляца непременно перейдут во владение монастыря по смерти ее, Екатерины, и ее теперешнего мужа. Женский же монастырь в Минске содержался преимущественно на те вклады, какие приносили сами сестры при вступлении своем в монастырь, как видно из завещания основательницы и первой игуменьи его Евгении Шембелевны (1637). Сама она кроме тех денег, на которые куплены были для монастыря домы и пляцы в Минске, внесла при поступлении своем четыреста коп грошей литовских, две племянницы ее – по триста коп грошей, панна Захаревская – четыреста коп грошей, дочь минского земского судьи Мартина Володковича – сто коп грошей и дом, купленный ее отцом для монастыря, и пр., так что всей вкладной суммы составилось 3490 коп грошей. Из этих денег монастырь употребил пять с половиною тысяч злотых польских на покупку одного фольварка и шесть тысяч на покупку другого... Замечательно, что, несмотря на довольно благоприятные тогда для православия обстоятельства в крае, игуменья Евгения не была уверена в безопасности и долговечности своей обители и завещала, что если на обитель сделано будет от кого-либо великое гонение и оставаться в ней окажется невозможным, то сестры разделили бы между собою всю вкладную монастырскую сумму поровну и разошлись. В Минском повете, в имении своем Прилуках, при церкви Святой Троицы, где погребены были весьма многие из князей Заславских, Вишневецких, Горских и других дворян, жена брацлавского подкомория Вильгельма Стеткевича Анна Огинская основала (28 декабря 1635 г.) небольшой монастырь, всего на пять человек, подарила ему сельцо Слухочичи с крестьянами, землями и разными угодиями и отдала этот монастырь под власть минского Петропавловского настоятеля, так чтобы он с благословения митрополита Петра Могилы и назначал игумена в Прилуцкий монастырек, и имел право суда над всею прилуцкою братиею и ее игуменом. Первым игуменом в этом монастыре был отец Иосиф Грукович, который и введен был (26 января 1636 г.) во владение сельцом, подаренным монастырю его основательницею.

В Слуцке православные находились, как и прежде, под покровительством местных владельцев, князей Радзивиллов. В 1641 г. князь Богуслав Радзивилл дал приказ, чтобы из слуцкого скарбу ежегодно отпускаемо было слуцкому Свято-Троицкому монастырю по сорока коп грошей или по сту золотых польских, а на все православные церкви в Слуцке – по шестнадцати камней воску. Митрополит Петр Могила заботился о слуцком Троицком монастыре и иногда перемещал туда иноков из своей Печерской лавры, «абы ся на том месцу хвала Божия ширила и множила», а к концу 1637 г. переместил из виленского Свято-Духовского монастыря и своего наместника по митрополии в великом княжестве Литовском Самуила Шитика-Залесского, возведши его в сан слуцкого архимандрита. Из других монастырей митрополичьей епархии, находившихся собственно в Литве, имеем возможность упомянуть еще о монастыре Кронском, который по воле основателя Богдана Огинского состоял во власти и в подаванье непосредственно самого митрополита. В 1637 г. наместник митрополита в Литве Самуил Шитик-Залесский преследовал судом игумена этого монастыря Митрофана Зеневича за то, что он самовольно продал монастырское имение Стравеники. В 1639 г. виленский купец Павел Коссобуцкий завещал на этот монастырь двести злотых, да на госпиталь его двадцать злотых, а в 1646 г., января 8-го, пожертвовал на этот монастырь полторы тысячи злотых и разные угодья сын основателя монастыря Самуил Огинский, тиун троцкий.

Если бы оставалась в силе та грамота, какую пожаловал король Владислав 14 марта 1633 г., Иосифу Бобриковичу, избранному и утвержденному на епископию Могилевскую, Мстиславскую и Оршанскую, в таком случае православие скоро восторжествовало бы в Белорусском крае и подавило бы унию. Этою грамотою Иосифу подчинялись все православные, жившие в пределах обширной Полоцкой епархии, и ему предоставлялось свободно посещать в ней все города и местечки, в том числе Полоцк и Витебск, для обозрения православных церквей и монастырей, а всем желающим разрешалось беспрепятственно переходить из православия в унию и из унии в православие. Между тем православие существовало здесь целые столетия, а уния начала утверждаться, и то насильственно, в какие-нибудь десять лет со времени смерти Иоасафа Кунцевича. Последствия этой грамоты не замедлили обнаружиться. В том же 1633 г. прибыли в Полоцк из Вильны несколько лиц православных и во главе их какой-то Стефан Афанасович. Они в короткое время успели отвлечь жителей Полоцка от подчинения униатскому архиепископу Антонию Селяве и до того возбудили их, что полочане покушались даже на его жизнь. В октябре, 12-го числа, как рассказывает сам Селява, он поехал из своего дома рекою Двиною в лодке к Борисоглебскому монастырю. На берегу реки в посаде Кривцове стояла целая громада полоцких мещан, и из этой громады в его лодку открыто сделаны были один за другим два выстрела; пули пролетели мимо его головы. По приезде в монастырь архиепископ чрез несколько времени услышал крик и выстрелы у монастырских ворот и приказал схватить стрелявших. Схваченными оказались три полоцких мещанина, которые, будучи приведены к нему, резко поносили его в глаза. Когда Селява отправил их при трех слугах, в сопровождении возного и двух шляхтичей-свидетелей, в полоцкий замок на суд, в Полоцке мещане напали на этих слуг архиерейских, отняли у них своих арестованных товарищей, а самих слуг едва не убили, произнося страшные хулы на архиепископа. Занося об этом жалобу в городские книги, Селява присовокуплял, что его жизни каждый час и в каждом месте угрожает опасность. Отсюда можем заключать, как нетрудно было бы тогда возвратить униатов Полоцкой епархии в недра православной Церкви и до какой степени они ненавидели унию. К сожалению, на сейме 1635 г. Владислав как бы отступился уже до некоторой степени от своей грамоты, данной первому православному епископу Могилевскому, потому что пожаловал грамоту униатам, в которой удостоверял, что в Полоцке и Витебске неуниты никогда не будут иметь ни одной церкви, чем явно полагалась преграда свободному переходу униатов в православие. В то же время православных Могилевской епархии постигло и другое горе: Иосиф Бобрикович, их первый епископ, умный, образованный, ревностный, столько потрудившийся для православия и столь обещавший, скончался. Он мог быть произведен во епископа митрополитом Петром Могилою не раньше последней четверти 1633 г. и правил своею епархиею не более полутора года. Единственным памятником от Бобриковича сохранилось письмо его из местечка Головчина к могилевским гражданам, членам тамошнего православного братства. Здесь архипастырь просил своих духовных чад не думать, будто он по какому-нибудь гневу или в укоризну им не захотел дольше оставаться в их богоспасаемом городе, и уверял совестию, что уехал от них только по крайней нужде. Виленское крестоносное братство, с которым он так связан духовно, неоднократно звало его к себе по делам великой важности для Церкви, по случаю приближавшегося сейма. А его слабые силы, изнуренные постоянными хлопотами и трудами, требовали, чтобы он для поправления своего здоровья имел пребывание в городе, более богатом врачебными пособиями, чем Могилев. Затем епископ говорил, что, если Господь продолжит его жизнь, он неленостно будет стараться о своем пастырском долге по отношению к пастве, и просил по случаю своей болезни, задержавшей его в дороге, выслать ему денежную помощь, какую могилевцы обещали ему пред его выездом из Могилева. Письмо это писано 14 марта 1635 г., а 9 апреля Бобрикович скончался в Вильне. Петр Могила, когда услышал о его смерти, то воскликнул: «Ах, правая рука у меня отсечена» – и сам приехал в Вильну, чтобы предать земле тело своего достойного сотрудника. Он погребен в Свято-Духовской обители, и на его-то, вероятно, кончину, как мы уже заметили, студенты Свято-Духовского коллегиума издали свою брошюру «Эхо жалости». Имя Иосифа Бобриковича как истинного ревнителя православия долго поминалось наравне с именами Леонтия Карповича, Лаврентия Древинского и других. Вскоре за тем Могила посетил осиротелую Могилевскую епархию. В двадцатых числах июня мы видели его в Минске, а к концу июня он находился уже в Кутеинском монастыре Оршанского уезда и 29-го числа совершил здесь освящение главной монастырской церкви во имя Богоявления в присутствии самой основательницы монастыря Стецкевичевой и ее сына Феодора, подкомория мстиславского, в следующий же день послал известие могилевцам, что прибудет в их город. Встреченный и принятый в Могилеве с великою любовию и усердием всеми сословиями, митрополит пересмотрел по просьбе членов Могилевского братства все грамоты, пожалованные ему патриархами Иеремиею, Феофаном, Кириллом Лукарисом и королем Владиславом IV, признал братство ставропигиальным, благословил его и объявил, что оно во всех духовных делах должно подчиняться непосредственно ему, митрополиту, как экзарху патриарха, а не Могилевскому епископу, для чего и выдал братству (15 июля) свою грамоту.

В том же году на кафедру Могилевскую, Мстиславскую и Оршанскую избран и посвящен был новый епископ – Сильвестр Коссов, бывший профессором в киево-братской коллегии. На него пал выбор избирателей, белорусских дворян, или шляхты, может быть, потому особенно, что он сам был шляхтич из среды их, родившись в Витебском воеводстве. С естественным усердием принялся новый владыка за пастырские труды для своего родного края и вскоре по приезде в Могилев совершил обозрение своей епархии, стараясь везде возбуждать и поддерживать любовь к православию своими убеждениями. И 8 марта 1636 г. уже писал к мстиславскому городскому писарю: «Приехали ко мне в Могилев родомские священники, и, признавши меня пастырем, воздали мне поклонение и повиновение как пастырю законному, и учинили, согласно с канонами св. отцов, отречение от унии. Прошу принять их, именно о. Тимофея Борзиловского и о. Никифора Свиту, под свое покровительство и опеку и защищать их от всяких обид как людей благочестивых». Но униатский архиепископ Полоцкий Антоний Селява тотчас же принес жалобу королю, что Коссов, не довольствуясь правами, предоставленными неунитам на шестинедельном сейме 1635 г., и нарушая права, тогда же предоставленные униатам, самоправно приезжал в Полоцк и Витебск, старался привлекать к себе знатных людей и полоцких обывателей и возбуждал смятение против унии. И король, соглашаясь с Селявою, будто Коссов своим посещением названных городов действительно нарушил права униатов, прислал ему из Вильны приказание (от 1 мая 1636 г.), чтобы он впредь никогда не осмеливался ездить в Полоцк и Витебск, между тем как в королевской грамоте Бобриковичу, предместнику Коссова, прямо было сказано, что он беспрепятственно может посещать и Полоцк и Витебск. Несмотря, впрочем, на это и на другие препятствия, какие противопоставлялись православным в крае, положение их с учреждением Могилевской епархии сделалось гораздо лучше, чем было прежде. В самом Могилеве, где находилась кафедра православного епископа, они не терпели никаких стеснений. За униатами оставался здесь только Спасский монастырь; все прочие церкви принадлежали православным. Епископу взамен Спасского монастыря, который первоначально ему назначался, отдана была церковь Крестовоздвиженская с тремя селами Киево-Печерского монастыря в Оршанском уезде (Печерск, Борсуки, Тарасовичи), которыми доселе владели униаты. В 1636 г., октября 18-го, Коссов созывал в Могилеве Поместный Собор из подведомого ему духовенства и кратко преподал на этом Соборе своим священникам учение о седми таинствах, которое потом (17 генваря 1637 г.) и напечатал под названием «Дидаскалия» в типографии Кутеинского монастыря. Члены Могилевского братства ревностно заботились об устроении своего монастыря. В 1635 г., мая 2-го виленское Свято-Духовское братство передало им законным порядком пляц, который куплен был ими в Могилеве на Шкловской улице еще в 1619 г., но по обстоятельствам записан был тогда князем Иваном Огинским на имя Виленского братства. В 1636 г., августа 1-го они заложили на этом пляце каменную церковь во имя Богоявления, а в следующем, декабря 3-го, когда постройка церкви еще продолжалась, Богдан Стеткевич Заверский, подкоморий мстиславский, подарил им другой, соседний пляц на той же Шкловской улице, чтобы на нем устроены были школа, или монастырские кельи, или кладбище. Между тем и сами члены братства, светские и духовные, один за другим приносили на монастырь свои пожертвования, так что в течение семи лет (1634 – 1641) ему подарено было в городе девять домов с пляцами, четыре пляца без построек и частию в городе, частию вне города до 22 уволок земли: из них шесть уволок с поселенными на них крестьянами и более шести уволок лесу. В 1639 г., когда первый архимандрит братского Могилевского монастыря Варлаам Половка по тяжкой болезни удалился на покой в Бринцкий монастырь, члены Могилевского братства послали просить Петра Могилу как патриаршего экзарха, чтобы он дозволил им вместо архимандрита избирать для своего монастыря только старшего на три года по примеру виленского Свято-Духова монастыря и потом чрез каждые три года делать новые выборы старшего; чтобы как патрон Могилевского братства Могила сам назначил в их монастырь старшего на три года, мужа искусного в общежитии, так как они не имеют в виду, кого бы избрать; чтобы дозволил монаху Кутеинского монастыря отцу Павлу Пароховскому, еще не имеющему иерейского сана, быть «казнодеем» (проповедником) в их монастыре и чтобы, наконец, приказал старшему, какой будет дан Могилевскому монастырю, завести здесь все порядки монастырского общежития. Одновременно с братским Богоявленским созидался в Могилеве и другой монастырь. По ходатайству митрополита Петра Могилы король дал ему грамоту (18 апреля 1636 г.), которою дозволялось построить в Могилеве церковь святого Николая на пляцах, пожертвованных мещанами Гривлянскими, поселить при ней для совершения богослужения чернецов и священников и беспрепятственно заводить монастырь, с тем чтобы монастырь этот находился под властию Могилевского епископа Сильвестра Коссова. Монастырь действительно мало-помалу образовался и устроился, но только не мужеский, а женский и приобрел себе некоторые новые земельные владения. И потому в 1646 г. Коссов просил короля утвердить своею грамотою новоустроившийся женский монастырь, а вместе и все его владения. Король 6 сентября исполнил просьбу епископа. Вероятно, в 1644 г., если не прежде, Коссову дан был коадъютор – номинальный епископ Иосиф Горбацкий, игумен киево-михайловский, который и назывался «епископом Белорусским», хотя и не имел еще епископского посвящения и продолжал быть только игуменом, подобно тому как был коадъютор и у Луцкого епископа Афанасия Лузины.

Даже в Полоцке и Витебске, где обещал король униатам не допускать православных церквей и куда запретил он въезд православному епископу, православные находили возможность бороться против унии и отстаивать свои права. Все паны обыватели (т. е. дворяне) воеводства Полоцкого единодушно упрашивали короля, чтобы он дозволил соорудить в Полоцке братскую православную церковь с монастырем во имя Богоявления, и король дозволил грамотою от 17 июля 1633 г. Церковь и монастырь были в Полоцке построены на шляхетской земле, пожертвованной для того паном Севастианом Мирским, брацлавским земским судьею. В 1639 г. на эту братскую полоцкую церковь виленский купец Павел Коссобуцкий пожертвовал восемьсот злотых и потом завещал еще двести злотых, да на госпиталь при ней сто злотых. Существование этой церкви и монастыря не давало покоя униатскому Полоцкому архиепископу Селяве. Он всячески старался вредить им и то чрез своих слуг и певчих, то чрез наемных людей постоянно причинял большие неприятности православному монастырю и живущим в нем, вследствие чего игумен монастыря с благословения Могилевского епископа Коссова то и дело подавал жалобы в разные управы. Но когда в 1642 г. Селява после Рафаила Корсака, удалившегося в Рим и там скончавшегося, сделался униатским митрополитом, удержав за собою и Полоцкую епархию, и возвратился в Полоцк в новом сане, то еще более начал притеснять православную обитель и открыто похвалялся: «Теперь, оставаясь и митрополитом на Полоцкой епархии, я уже не стану терпеть этой мечети – схизматической церкви; возьму разрушу, выворочу с корнем, а монахов, там живущих, перевяжу, позаберу и посмотрю, кто будет защищать их». Вследствие этого игумен полоцкого Богоявленского монастыря Петроний Тобияшевич подал (16 июля 1642 г.) на Селяву, митрополита и архиепископа Полоцкого, жалобу в земский трибунал великого княжества Литовского не только от имени своего монастыря, но и от имени своего епископа Сильвестра Коссова, от имени всех дворян воеводства Полоцкого и всего Белорусского и Литовского края. Выведенные из терпения непрестанными обидами со стороны своих врагов, православные в Полоцке отплачивали иногда и им тем же: например, в 1643 г. сорвали повешенные на городских воротах католические иконы святых Казимира и Иоасафа Кунцевича, исцарапали их и втоптали в грязь; а кроме того, открыто поносили унию, грозили униатам и возбудили против них народное волнение, как можно заключать из приказа, данного тогда (14 сентября) полоцким воеводою Янушем Кишкою, польным гетманом великого княжества Литовского. Ссылаясь на королевскую привилегию 1635 г. униатам, не допускавшую существования православных церквей в Полоцке, а также на королевское письмо к нему, воеводе (от 28 мая 1638 г.), которым король поручал ему оказывать особое покровительство всем духовным особам униатским и защищать их от всяких могущих случиться обид со стороны неунитов. Кишка именем короля объявлял православным жителям Полоцка, духовным и светским, чтобы они не дерзали строить в Полоцке свои церкви, отправлять в них богослужение, иметь свое училище, не дерзали поднимать возмущения, делать угрозы, произносить хулы против униатской веры, «как это теперь недавно случилось», а в противном случае угрожал пенею в 50 тысяч на короля и 10 тысяч на него, воеводу. Впрочем, и после этого приказа, порицания против унии в Полоцке не прекращались: в 1646 г., августа 26-го один скорняк, по имени Федор Алексеевич, находясь в доме бурмистра, в присутствии полоцкого ляндвойта Есмана и других резко нападал на унию и, несмотря на запрещения от ляндвойта, десятки раз повторял: «Это вера дьявольская, шатанская, и не от Бога та вера, но от дьявола». И если в том же году был случай, что один полоцкий мещанин изменил православию и принял латинство, зато в 1645 г. семь лиц из полоцкого мещанства отпали от латинства и приняли православие.

Над жителями Витебска сильнее тяготела рука униатского архиепископа Селявы. Известно, что они за убиение Иоасафа Кунцевича лишены были магдебургского права. По ходатайству Селявы Владислав возвратил им это право, но с условием, чтобы они все с своими семействами неизменно пребывали в унии под властию униатского владыки. Потому вначале они не осмеливались иметь у себя в городе православной церкви. И только два брата шляхтичи Семен и Иван Пышницкие, жившие вне Витебска в своих имениях, решились построить под Витебском какой-то шалаш, куда и собирались православные из Витебска для своего богослужения. Но Селява жаловался королю, и оба брата, строители шалаша, потребованы были (28 мая 1636 г.) на задворный королевский суд, а шалаш, по всей вероятности, был разрушен. В следующем году некоторые из витебских мещан показали более смелости и внесли (18 октября) в оршанский гродский суд протестацию против архиепископа Селявы, язвительную и весьма оскорбительную для его чести, а к 1639 г. построили даже в самом городе, или «на городской земле», под распорядительством шляхетного Юрия Пылки здание наподобие церкви и отняли для нее у униатов какие-то давние церковные земли. Селява снова пожаловался, и король потребовал (23 ноября 1639 г.) тех мещан на задворный суд, а церковь велел разрушить и отнятые церковные земли возвратить униатам. Когда убедились, что ни в городе, ни под городом нельзя было православным Витебска иметь своей церкви, вельможный пан Лев Богданович Огинский, тиун троцкий, сын основателя монастырей Евейского и Кронского, основал в имении своем Маркове, находившемся неподалеку от Витебска, вниз по течению реки Немана, на возвышенном берегу ее, православный монастырь и 27 августа 1642 г. пожаловал на этот монастырь все село Марково, с тем чтобы монастырь вечно оставался в послушании святейшему Константинопольскому патриарху. Сюда-то и притекали православные из Витебска для общественного богослужения и вообще для удовлетворения своих нужд духовных. Селява ничего не мог сделать против этого монастыря, потому что он построен был не в городе Витебске, и построен шляхтичем и на шляхетской земле. Наконец в 1646 г., 21 мая митрополит Селява лично явился в полоцкий гродский суд с жалобою на весь магистрат, на всех бурмистров, радцев и лавников города Витебска и говорил: они забыли, что по ходатайству моему и некоторых сенаторов король возвратил Витебску магдебургское право только под условием, чтобы все его мещане с своими женами и детьми и со всеми потомками неотступно пребывали в унии с Римским Костелом. Они обязаны были как члены магистрата наблюдать, чтобы в Витебске и около него не строилось никакой схизматической церкви и ни один схизматик не заседал в магистрате. И вместо того чтобы искоренять схизму в Витебске и отводить от нее простой народ, они сами остаются тайными схизматиками и 11 марта, когда умерла мать у бурмистра Матвея Лытки, дозволили пригласить в город дезунитских чернецов и сами вместе с этими чернецами и народом, которого собралось до трех тысяч, в день воскресный торжественно провожали тело покойницы по улицам города мимо униатской церкви на загородное кладбище. Таких-то последователей имела у себя уния в Витебске, по свидетельству самого униатского митрополита.

Если в Витебске Селява теснил православных, опираясь, так сказать, на королевскую волю, то в Дисне он делал то же самое совершенно вопреки этой воли. Еще в «Статьях» примирения между униатами и православными было определено, чтобы в Дисне отдана была последним Воскресенская церковь. И после сейма 1635 г. по повелению короля она действительно была им отдана королевским комиссаром. Но Селява употреблял все усилия к отнятию этой церкви у православных и не допускал их совершать в ней богослужения. Православные вынуждены были жаловаться, и король грамотою от 11 сентября 1642 г. убеждал Селяву, чтобы ни он сам, ни его помощники не делали притеснении православным дисненским мещанам и оставили их в покойном обладании Воскресенскою церковию. Селява, однако ж, не послушался, и в следующем году (27 апреля) король вновь подтвердил ему свою волю.

Зато в других местах своей епархии, особенно в имениях дворян, Селява не в состоянии был препятствовать православным строить свои церкви и монастыри и молиться в них. Мстиславский подкоморий Богдан Вильгельмович Стеткевич, уже основавший два мужеских монастыря, Кутеинский и Буйницкий, основал в 1641 г. еще женский общежительный монастырь в имении своем Борколабове на острове Борок, отдал новому монастырю во владение тот остров с приписными к нему землею и угодиями и подчинил монастырь игумену Кутеинского монастыря Иоилю Труцевичу, поручив ему устроить Борколабовский монастырь как следует, позаимствовать для него устав из женского Кутеинского монастыря, основанного материю его, Стеткевича, и установить между этими двумя монастырями такое общение, чтобы они во всем помогали один другому. Дворяне воеводства Мстиславского, три брата Филон, Самуил и Мартиниан Москевичи, исполняя волю своего покойного родителя, пожертвовали (24 июня 1641 г.) в имении своем Тупичевщине две волоки земли и разные угодья на имя того же кутеинского игумена Иоиля Труцевича с братиею и предоставили ему устроить при церкви, существовавшей в том имении, мужеский монастырь с школою и держать его всегда в своем ведении: этот Тупичевский монастырь действительно был устроен. Брацлавский земский судья Севастиан Мирский, иждивением которого построен был Богоявленский монастырь в Полоцке, основал еще небольшой мужеский монастырь в имении своем Мирах Брацлавского повета и записал (25 мая 1644 г.) на содержание этого монастыря другое свое имение – Лещиловичи, находившееся в Полоцком воеводстве, с землями, крестьянами и разными угодиями. Все основатели названных нами монастырей повторяли в своих фундушевых записях одно неизменное условие, чтобы монастыри их оставались всегда в православии, или послушании Константинопольскому патриарху, и никогда не переходили в руки униатов. В 1642 г., 14 января православный игумен борисовского Воскресенского монастыря, находившегося на предместье города Борисова, Феодосий Комаренский вместе с большою громадою мещан борисовских предъявили возному Стефану Ратомскому королевскую грамоту и открытый лист от борисовского старосты Адама Козановского и просили, чтобы по этим документам возный ввел отца Феодосия с его иноками во владение тем монастырем и принадлежащими ему восемью пляцами. И возный в тот же день исполнил волю короля и передал монастырь игумену Комаренскому как «наместнику, от велебнаго в Бозе отца Сильвестра Коссова, владыки Могилевскаго, до того монастыря зосланному». Кем был основан этот монастырь, самими ли мещанами Борисова или кем другим, и когда основан, теперь ли или прежде, и не находился ли доселе во владении униатов, из документа не видно.

В Львовской епархии, которою все еще управлял престарелый епископ Иеремия Тиссаровский, хотя и не прекращалась закоренелая ненависть поляков-латинников, а с ними и униатов к православным русским, заметна была также перемена к лучшему. Львовское ставропигиальное братство, стоявшее во главе всех прочих братств епархии, с 1636 г. назначало каждый год двух членов своих заседать в городском магистрате для охранения прав своего народа. В следующем году король Владислав пожаловал братству три грамоты. Одною, от 20 февраля, дозволял православным во Львове совершать свои погребальные процессии открыто, со всеми церковными обрядами и запрещал магистрату навязывать священников в братскую городскую церковь; другою, от 11 марта, освобождал братский госпиталь при Онуфриевском монастыре от всех налогов и повинностей; третьею, от того же числа, освобождал от постоя и других повинностей дом при городской братской церкви, в котором жили инокини и полагалось начало женского монастыря. А в 1639 г., когда братство принесло жалобу королю на притеснения от латинян, он дал львовскому магистрату новый приказ (30 апреля), чтобы никто не дерзал обижать во Львове православных, когда он, король, принял их под свое особое покровительство. Митрополит Петр Могила своею грамотою от 19 февраля 1637 г. благословил Львовское братство, одобрил и утвердил как ставропигиальное со всеми его правами, означенными в патриарших ему грамотах, и в том же году писал прочим братствам края, чтобы они оказывали ставропигиальному подчиненность и уважение. А в 1645 г. благословил своею грамотою (от 3 февраля) и младшее братство, которое образовалось еще в 1633 г. при братском Онуфриевском монастыре, и утвердил, чтобы оно пребывало всегда в подчинении братству старшему, ставропигиальному, и отдавало ему ежегодный отчет. В 1641 г., 1 марта, скончался епископ Иеремия Тиссаровский в селе Злочове Бережанского округа, где и погребен в приходской церкви. Собравшиеся на погребение его духовенство, дворянство, члены братств решились там же сделать выбор нового кандидата на Львовскую кафедру. Избран был шляхтич Андрей Желиборский, человек очень ученый, но имевший от роду только 23 года. Митрополит не признал избрания законным, потому что оно совершилось без его ведома и не на месте епископской кафедры. Новые выборы состоялись 5 апреля в городе Львове, в кафедральной Георгиевской церкви, в присутствии самого митрополита Петра Могилы. Избраны были единогласно два кандидата, шляхтичи – тот же Андрей Желиборский и Даниил Балабан, и положено было представить акт избрания королю и просить его, чтобы он пожаловал свою привилегию одному из избранных и чтобы утвержденный королем принял посвящение во епископа от православного Киевского митрополита. Акт подписали сам митрополит Петр Могила и митрополичий наместник в Короне луцкий братский игумен Леонтий Шитик-Залесский (вероятно, брат Самуила Шитика-Залесского, митрополичьего наместника в великом княжестве Литовском); три настоятеля монастырей – Униевского, Онуфриевского и Троицкого в Рудниках; львовский наместник епископа со всеми клирошанами львовской капитулы; представитель Львовского ставропигиального братства от имени всего братства; множество дворян земли Львовской, Галицкой и Каменца Подольского, числом до 112; несколько наместников Львовского епископа в других городах и местечках: Галиче, Каменце Подольском, Бережане, Рогатине и пр. – каждый с подведомым ему духовенством и всеми церковными братствами и несколько священников также с своими церковными братствами, – наместников подписалось четырнадцать, а братств церковных, очевидно, было множество в епархии. Король пожаловал привилегию шляхтичу Андрею Желиборскому, и он, приняв монашество с именем Арсения, был посвящен во епископа в городе Луцке митрополитом Петром Могилою со епископами: Луцким Афанасием Пузиною, Перемышльским Сильвестром Гулевичем-Воютинским и Мстиславским Сильвестром Коссовым, как свидетельствует выданная ему там (от 17 ноября 1641 г.) ставленая святительская грамота. Новый епископ еще в Луцке дал (16 ноября) Львовскому ставропигиальному братству письменное обязательство, что оставит ставропигию при всех правах и привилегиях, пожалованных ей патриархами и королями. В следующем году, в день святого великомученика Георгия (23 апреля), на храмовой праздник львовской кафедральной церкви, епископ Арсений созывал по обычаю, которого, как видно, держались тогда и в прочих епархиях края, свое епархиальное духовенство на годовой Собор, и по случаю этого Собора какой-то Григорий Бутович, студент Замойской академии, напечатал и поднес епископу приветственное стихотворение под заглавием «Еводия» («Благовоние»), в котором восхвалял и самого епископа, и его родичей и делал обращение к собравшемуся на Собор духовенству. Между тем притеснения православным во Львовской епархии увеличивались: униатские священники силою нападали на православные церкви, отнимали церкви у православных священников и церковных братств, вовлекали их в обременительные судебные процессы и доводили до крайнего разорения. Ввиду этого епископ Арсений решился лично отправиться в Варшаву, чтобы ходатайствовать пред королем и прочими властями о защите православных, и для успеха дела выпросил себе в ссуду у ставропигиального братства две тысячи злотых.

Луцкая епархия возвращена была от униатов православным, и для нее вскоре после коронации Владислава поставлен был во епископа князь Александр Пузина, принявший в монашестве имя Афанасия. Униатский епископ Почаповский, которому дозволено было занимать Луцкую кафедру и пользоваться ее имениями до его смерти, скончался 5 октября 1636 г. После этого униатская кафедра здесь закрылась, имения ее перешли к православному епископу и униатами в епархии заведовал жидичинский униатский архимандрит, бывший обыкновенно епископом-номинатом. Униаты едва успели удержать за собою до ста церквей с семью монастырями, находившихся в имениях латинских и униатских панов; а все прочие церкви и монастыри обширной Луцкой епархии перешли во власть православных. Православный епископ беспрепятственно каждый год созывал в Луцке свое епархиальное духовенство на Соборы, или Синоды, которые происходили обыкновенно в день святого Иоанна Богослова, 26 сентября, на храмовой праздник луцкой кафедральной церкви, и деяние одного из таких Синодов тогда же было напечатано под заглавием «Синод, ведле звычаю дорочнаго, от его милости в Бозе превелебнаго господина отца Афанасия Пузыны з Козельска, епископа Луцкого и Острозкого, благочестивого, сентеврия 26, року 1638, в церкви кафедралной луцкой, храме св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова, с мнозством духовенства православнаго Восточной св. Церкви послушных, хотливе собраннаго, спокойне и набожне отправованный и в том же року в Кремянци выдрукованыи». Братский Крестовоздвиженский монастырь в Луцке не подвергался более нападениям от врагов, и король дозволил в 1655 г. своему дворянину Александру Мозелю построить новую богадельню в Луцке, с тем чтобы она была отдана в ведомство Крестовоздвиженского братства. Да и вообще о каких-либо притеснениях православным по Луцкой епархии в то время известий не сохранилось. В Кременце, другом из главных городов Луцкой епархии, как мы видели, еще в 1633 г. получил начало с дозволения короля православный Богоявленский монастырь, который митрополит Петр Могила благословил и утвердил своею грамотою в 1636 г. и принял в свое непосредственное ведение. Вслед за тем неподалеку от Кременца возник и другой православный мужеский общежительный монастырь. Монастырь этот основала вдова дворянка Ирина Ярмолинская, урожденная Боговитина, в имении своем Загойцах Кременецкого повета при церкви святого Иоанна Милостивого. Она наделила свой монастырь полями, лугами, лесами и разными угодиями и на первый раз сама избрала ему игумена, какого-то отца Антония Руднецкого по указанию митрополита Петра Могилы, на последующее же время предоставила назначать сюда настоятелей Киевскому православному митрополиту. О всем этом она сказала в своей фундушевой записи, данной монастырю 28 августа 1637 г. По множеству ли епархиальных дел или по слабости своего здоровья Луцкий владыка Афанасий Пузина еще в 1639 г. высказал волынскому дворянству, что он желал бы иметь себе коадъютора, и именно в лице отца Иосифа Чаплица, архимандрита милецкого. И дворяне в том же году поручали своим послам исходатайствовать на это дозволение у сейма и короля. Спустя пять лет по настоянию Пузины волынские дворяне вновь наказывали своим послам, отправлявшимся на сейм, всеми мерами стараться, чтобы отцу Иосифу Чаплицу, избранному в коадъютора Луцкого епископа с правом быть его преемником, король пожаловал свою привилегию, и на этот раз, кажется, достигли успеха, потому что Чаплиц действительно сделался преемником Афанасия Лузины после его смерти.

Перемышльская епархия, так же как и Луцкая, возвращена была православным, но под условием, чтобы униатский епископ Афанасий Крупецкий оставался на Перемышльской кафедре и пользовался ее владениями до своей смерти, а православному епископу до того времени назначены были для местопребывания и в управление монастыри Спасский, Онуфриевский и Смольницкий с их имениями. Но здесь, к сожалению, с самого начала дела православных пошли неудачно. Первым кандидатом на эту епископию они избрали еще в 1633 г. какого-то Хлопецкого, и он получил уже привилегию от короля, но скоро скончался. В том же году местная шляхта избрала было другого кандидата, Ивана Романовича Попеля, но и этот скоро скончался. И только в 1636 г. православным удалось избрать такого кандидата, который и получил привилегию от короля и действительно был произведен во епископа Перемышльской епархии. То был один из волынских дворян, Симеон Гулевич-Воютинский, земский писарь луцкий, принявший в монашестве имя Сильвестра. Новый епископ отправился в свою епархию, сопровождаемый королевскими комиссарами, которые должны были передать ему назначенные ему монастыри, и желал поселиться именно в Спасском. Но, узнав, что там находится сам униатский епископ Крупецкий с целию не уступать монастыря схизматику, решился, как это обыкновенно водилось тогда в польских владениях, отнять владение у своего противника силою. И вот 10 июня огромная толпа православных дворян, мещан и поселян числом, если верить униатскому сказанию, до 20000 внезапно напала на Спасский монастырь, разрушила ограду и завладела кельями, житницами и всем хозяйством монастыря. Слуги и знакомые Крупецкого спаслись на укрепленную башню и оттуда защищались около десяти дней, а сам Крупецкий, совершавший тогда литургию, услышав необычайный шум, велел заключить церковные двери и поспешил окончить службу. Но двери были выбиты, и вторгнувшиеся в церковь вместе с Гулевичем бросились на Крупецкого и хотели его застрелить или убить. Гулевич, однако ж, своим криком остановил их; прикрыл Крупецкого архиерейскою мантиею, отвел его в ризницу и запер в ней, а в полночь тайно вывел его оттуда и дал ему возможность безопасно скрыться из монастыря. Несмотря на это, Крупецкий тотчас принес жалобу на Гулевича, обвиняя его в том, что он с своими сообщниками сделал разбойническое нападение на Спасский монастырь, бил его самого, Крупецкого, заушал и заключил в темницу, ранил брата его Януша, иных даже убил, попирал ногами Святые Дары, похитил привилегии монастыря и причинил ему убытков на 700 тысяч. И пиотрковский трибунал, решавший это дело заочно, на основании пристрастного расследования осудил (в 1637 г.) Гулевича и многих его сообщников, в том числе до двухсот дворян, на инфамию – бесчестие. Наказание весьма тяжкое, приравнивавшееся баниции, или изгнанию из края, с лишением всех гражданских прав. И потому волынское дворянство, считавшее Гулевича одним из самых заслуженных своих собратий, скорбя о постигшей его участи, поручало своим послам ходатайствовать на сеймах 1638 и 1639 г. об отмене этого несправедливого судебного приговора и о выдаче Гулевичу из королевской канцелярии «сублевации», т. е. свидетельства об уничтожении этого приговора. О том же ходатайствовал в Варшаве и сам Гулевич. Сначала ходатайство оставалось безуспешным, судя по тому, что после сейма 1640 г. у Гулевича совсем было отобрали монастыри и церковные имения, ему назначенные. Но на следующем сейме, вероятно, он был освобожден от инфамии, так как постановлено было ввести его во владение теми самыми монастырями и имениями. Впрочем, и теперь Крупецкий не хотел уступить, и когда для ввода Гулевича во владение отправились по его поручению наместник его и еще один монах, то Крупецкий приказал схватить их и заключить в темницу. Гулевич снова принужден был (в 1644 г.) овладеть Спасским монастырем силою. Во всей этой прискорбной борьбе двух епископов наиболее виноватым был, очевидно, епископ униатский. Гулевич домогался только того, что ему было определено волею короля и сейма; Крупецкий открыто сопротивлялся этой воле и не хотел отдать Гулевичу того, на что он имел полное право. И если последний употребил насилие, то потому единственно, что другого средства для достижения цели не оставалось и оно постоянно практиковалось тогда в подобных случаях. Упорство и намерение Крупецкого, чтобы в Перемышльской епархии не мог утвердиться православный епископ, тем более были преступны, что преобладающее большинство в этой епархии составляли еще православные, по свидетельству даже униатского тогдашнего писателя. По его словам, Перемышльская епархия была обширнейшею из всех западнорусских епархий; приходских церквей считалось в ней до трех тысяч. И Крупецкий, вступивший на Перемышльскую кафедру тотчас после православного епископа Михаила Копыстенского, хотя епископствовал здесь сряду 43 года, едва успел приобресть для унии до 600 церквей, т. е. одну пятую часть всех церквей епархии, а четыре пятых – 2400 церквей, значит, принадлежали еще православным. Вследствие такого преобладания православных не они терпели притеснения от униатов, а будто бы униаты от них, и более всех сам униатский епископ Афанасий Крупецкий. Несколько раз он был прогоняем с своей кафедры и опять возвращался на оную. Еще чаще, когда он путешествовал по епархии, православные и встречали и провожали его бранью, насмешками, камнями и грязью. Не раз он подвергался тяжким побоям, почти до смерти. Даже в 1640 г. жители Самбора и других мест покушались умертвить его, и он едва спасся от смерти.

Православные, жившие в тех епархиях, которые остались под властию униатских епископов, именно в Пинской, Владимирской и Холмской, были причислены, сколько можно догадываться, к соседней епархии, Луцкой, и отданы в ведение православного епископа Афанасия Пузины, хотя иногда действовал по отношению к ним и сам непосредственно митрополит Петр Могила как экзарх патриарший. Положение этих христиан в разных местах было неодинаковое, но большею частию плачевное. В Пинске они имели две церкви: святого Феодора Тирона, переданную им в 1633 г., и Богоявления, которую соорудили вновь и при ней основали свой монастырь и братство по королевской грамоте 1634 г. Наблюдение за этими церквами и монастырем Петр Могила поручил настоятелю Купятицкого монастыря, находившегося в одной миле от Пинска, Илариону Денисовичу, который потому и назывался игуменом купятицким и пинским. Жители Каменца Литовского, состоявшего во Владимирской епархии, воздвигли в своем городе церковь Воскресения Христова, снабдили ее всеми церковными принадлежностями, наделили грунтами, пляцами, огородами и просили митрополита Петра Могилу, чтобы благословил устроить при той церкви монастырь. Могила грамотою от 8 августа 1637 г. благословил и утвердил устроение этого монастыря, подчинил его Купятицкому монастырю и, ссылаясь на права свои как патриаршего экзарха, имеющего власть над церквами и во всех других епархиях своего округа, а особенно где недостает православного епископа, принял новосоздаваемый Каменецкий монастырь в свое непосредственное ведение. Назначать туда игумена предоставил на будущее время настоятелям Купятицкого монастыря, но на первый раз назначил сам из монашествующих того же монастыря, именно отца Макария Топаревского, мощи которого почивают ныне в переяславском Вознесенском монастыре. Эта грамота митрополита утверждена была и грамотою короля Владислава от 10 ноября 1639 г. В городе Бресте той же Владимирской епархии православным передана была в 1633 г. королевским комиссаром церковь Рождества Пресвятой Богородицы. Чрез несколько времени они пожелали устроить при своей церкви монастырь и восстановить то православное братство, которое существовало некогда в Бресте при соборной Николаевской церкви по грамотам (1591) епископа Мелетия Хрептовича и короля Сигизмунда III. С этою целию они обратились к купятицкому настоятелю Илариону Денисовичу и просили его прислать на игуменство берестейское одного из двух: или отца Макария Топаревского, или отца Афанасия Филиповича. Брошен был жребий, и жребий пал на Филиповича. Это был человек замечательный, особенно по своей пламенной любви к православию и ненависти к унии. По окончании «наук церковнорусских», как сам выражается в своих записках, он служил в разных местах и, между прочим, у гетмана Сапеги, где семь лет был в качестве инспектора какому-то Дмитровичу (известному Лубе), которого поляки выдавали за московского царевича, сына Маринки, потом принял монашеское пострижение (1627) в виленском Свято-Духовском монастыре от Иосифа Бобриковича; проходил послушания в Кутеинском и Межигорском монастырях и состоял наместником Дубойского монастыря Пинской епархии, пока последний не был отобран (1636) у православных литовским канцлером Радзивиллом на иезуитов. Поступив затем наместником же в соседний монастырь Купятицкий, ходил по поручению братии в Москву за милостынею к царю Михаилу Федоровичу и едва возвратился оттуда, как получил новое назначение. В 1640 г. прибыв в Брест, Афанасий прежде всего старался познакомиться с теми документами – привилегиями, по которым существовало некогда там православное Николаевское братство, и в следующем году отправился на сейм, чтобы исходатайствовать привилегию на основание православного братства и монастыря при церкви Рождества Пресвятой Богородицы. Король действительно пожаловал грамоту (13 октября 1641 г.) и утвердил ею за православными и названную церковь, и братство, и монастырь, уже основанные ими, и школу русского и польского языка, и госпиталь. Но канцлер и подканцлер не захотели приложить печать к королевской грамоте, несмотря ни на какие просьбы. Это крайне огорчило Афанасия, и он вновь поехал в Варшаву на сейм 1643 г., чтобы хлопотать о приложении печати. Но, не видя никакого успеха и выведенный из терпения неправдами униатов и латинян против православных, смело в присутствии всего сейма выступил пред лицо короля и, подавая ему копию с чудотворной Купятицкой иконы Богоматери, сказал: «Представляю вашему величеству чудотворный образ для того, чтобы «унея проклятая была сгублена навеки», и если проклятую унию искорените и православную восточную веру успокоите, то поживешь счастливые лета, а если не успокоите православной веры и не уничтожите унии проклятой, тебя постигнет гнев Божий. Выбирай себе что хочешь, пока есть время». Все были поражены такою смелостию, и сами православные духовные власти обвинили Афанасия, объявив, что он действовал только от себя. Он был взят и до окончания сейма содержался в заключении, а по окончании препровожден в Киев на усмотрение митрополита. Митрополит довольно его испытывал, подверг духовной епитимии и потом по ходатайству Брестского православного братства вновь послал на брестское игуменство в надежде, что он впредь будет осторожнее. Но теперь пробудившаяся против Афанасия ненависть врагов не давала ему покоя. Несколько раз иезуитские питомцы и униатские попы делали нападение на его монастырь, преследовали его на улицах и били, запрещая ходить со святынею. А когда однажды он отправил с какими-то вещами своих иноков в Купятицкий монастырь, то в Кобрине униатский архимандрит Облочинский велел схватить их, отнял у них коней и все имущество, отрезал бороду священнику, а диакона совершенно обнажил и прогнал в таком виде. Афанасий в 1644 г. ездил с жалобою в Краков, но едва возвратился оттуда, как взят был в Варшаву и снова заключен в темницу по обвинению в том, что когда-то участвовал в воспитании самозванца – царевича Дмитровича (Лубы). Из темницы, в которой содержался более года, хотя тотчас же показал свою невинность, не раз посылал докладные записки к королю, подробно излагая и повторяя одну и ту же просьбу, чтобы он искоренил проклятую унию и успокоил православие. Король наконец приказал выпустить Афанасия из темницы и отправить в Киев к митрополиту. По смерти Петра Могилы Луцкий епископ Пузина взял Афанасия, как принадлежащего к его епархии, из Киева и снова послал в Брест на игуменство по просьбе тамошнего братства. Но в 1648 г., когда началась казацкая война против Польши, Афанасия внезапно схватили и заключили в брестскую темницу, подозревая, что он посылает казакам порох и воззвания. А так как не нашли возможности обличить его в этом, то вздумали обвинять его за то, что он порицал и проклинал унию. Афанасий не только не согласился взять назад, как требовали, этих порицаний и проклятий, но повторял их с новою силою пред самими своими судиями. Никакие убеждения иезуитов, которые являлись к нему ночью в темницу, никакие пытки, которым они подвергали его, не могли заставить страдальца отречься от православия. В ту же ночь он взят был в воинский обоз, вытерпел новые, огненные пытки от своих врагов, силившихся вырвать у него отречение от православной веры, и вкусил мученическую смерть (5 сентября 1648 г.).

В городе Дрогичине Владимирской епархии православным предоставлены были три церкви: Спасская, Троицкая и Николаевская. Но местный староста Мартин Лешневольский отнял у них эти церкви, выгнал всех трех православных священников из города, лишив их имущества, а мещан православных преследовал разными притеснениями, побоями, тюремным заключением. Король, получив об этом жалобу, не похвалил Лешневольского, заметил ему, что для прекращения разномыслия в вере можно употреблять иные меры, а не такие жестокие, и приказал, чтобы он возвратил православным священникам их церкви и домы, а мещанам все отнятое у них и впредь не только сам не делал им никаких притеснений, но как староста города удерживал от того и всех других (грамота от 15 сентября 1636 г.). В городе Бельске той же епархии, как мы видели, еще в 1633 г. возвращена была православным Богоявленская церковь, при которой восстановили они и свое братство, но скоро за тем она была насильно отнята у них униатами. В марте 1636 г., когда сюда прибыли вновь королевские комиссары, чтобы распределить городские церкви между униатами и неунитами, то нашли здесь только «несколько» униатов, а неунитов «великое множество». Причем священники церквей Воскресенской и Николаевской с своими прихожанами заявили, что они не хотят быть в унии, да и прежде не покорялись униатскому владыке, а прихожане Богоявленской церкви представили грамоты епископа Ипатия Потея, еще православного, патриарха Иеремии и самого короля Владислава IV, утверждавшие за ними эту церковь и при ней братство. Комиссары признали справедливым возвратить православным все три названные церкви и передали их под юрисдикцию Луцкого православного епископа, а униатам, хотя по числу их достаточно было бы и одной, оставили две церкви: Пречистенскую и Троицкую. Луцкий владыка Афанасий Пузина немедленно прислал сюда для заведования церквами своего наместника иеромонаха Паисия Мостицкого. Но едва прошло два месяца, как наместник этот принужден был подать в суд жалобу от лица всех православных в Бельске на городского подстаросту, обоих униатских священников и нескольких мещан за то, что они, пригласив ротмистра Яна Сокола, имевшего у себя от ста до двухсот человек пехоты, напали вооруженною силою сперва на Богоявленскую церковь, потом на Николаевскую и Воскресенскую, овладели ими, отняли их у православных и запечатали своими печатями и при этом бесчестили православных, иных избили, других ранили оружием, а самого отца Паисия взяли под стражу, дергали за бороду, заключили в оковы. Все это подтвердил на суде коронный возный, бывший очевидцем случившегося, вместе с двумя дворянами. Церкви православным были возвращены в Бельске, но притеснения от униатов не прекращались. В 1644 г., 9 января священник Николаевской церкви иеромонах Никодим Федорович принес жалобу на униатского троицкого священника Ивана Малишевского, что он издавна преследует православных, отнимает у них скот, подвергает аресту тела их умерших, нападает на их священников среди улицы и недавно отнял у одного серебряный крест и что на днях, когда приносящий жалобу возвращался от больного со Святыми Дарами домой, Малишевский вместе с другими своевольными людьми заступил ему дорогу на улице, поносил его всякими бесчестными словами, бил, таскал по земле за волосы, давил его коленами, стащил с него епитрахиль и иноческое одеяние, отнял у него потир с лжицею и воздухами, во время побоев пролил на землю из потира непотребленные больным частицы Тела и Крови Христовой и все отнятое взял себе. Справедливость и этой жалобы подтвердил возный с двумя дворянами-свидетелями. Наконец, сам епископ Луцкий Афанасий Пузина принес в мельницкий гродский суд жалобу на Владимирского униатского епископа Иосифа Баковецкого и его сообщников – бельского протопопа Лукиана Боговольского, священника Ивана Малишевского и других. В жалобе говорилось: униаты по наущению Владимирского владыки заключили какой-то тайный договор с некоторыми православными мещанами бельскими, по которому последние, сколько можно догадываться, дали согласие уступить первым свои церкви. И хотя договор заключен был без ведома всех прочих православных жителей бельских и духовенства, равно без согласия православного Луцкого епископа, и как незаконный был уничтожен королевскими комиссарами при передаче ими в 1636 г. православным трех церквей в Бельске, но униаты, ссылаясь на этот договор, тогда же насильственно отняли у православных отданные им церкви и потом в 1644 г. подвергли поруганию православного священника Николаевской церкви отца Никодима вместе с святынею. А недавно, именно 13 марта 1645 г., протопоп Лукиан Боговольский и униатские священники, основываясь на том же договоре, напали с своими сообщниками на церковь святого Николая, отбили у нее замки, изранили ее настоятеля иеромонаха Гедеона и принуждали православных бельских мещан к унии побоями, мучениями, тюремным заключением, отнимали у них имущество, изгоняли их из города с женами и детьми, не исключая даже больных. Спустя месяц бельский староста маршалок Адам Казановский по приказанию короля писал (13 апреля) своему подстаросте, чтобы он немедленно возвратил православным отнятую у них Николаевскую церковь, хотя бы то пришлось сделать в самый день Пасхи, и чтобы православные возвратились все в свои домы и не терпели никаких насилий ни от Владимирского епископа, ни от бельского протопопа и ни от кого-либо другого.

Еще несноснее было положение православных в Холмской епархии. Там униатским епископом был с 1630 г. Мефодий Терлецкий, человек ученый, получивший образование в Венском университете, но злой фанатик вроде Иоасафа Кунцевича. Когда королевские комиссары прибыли в Холм и объявили собравшимся жителям города в присутствии самого епископа, чтобы униаты отделились от неунитов и стали особо, то православные оказались в большинстве. Несмотря на это, Мефодий не соглашался уступить им ни одной церкви в Холме, и когда комиссары заняли силою церковь Успенскую в предместии города и передали ее православным, то епископ поспешил туда с толпою своих священников, шляхты и народа и отнял церковь у неунитов, резко порицая комиссаров. Православные решились соорудить себе новую церковь на купленной ими площади, свезли строительные материалы и приступили к работе: епископ велел забрать весь этот материал к своей соборной церкви, а площадь отдал на странноприимный дом. Православные, естественно, оказали сопротивление, добивались воротить себе отнятое: Мефодий обвинил их как бунтовщиков и своими судебными преследованиями довел до того, что несчастные принуждены были покориться ему и клятвенно отречься от схизмы за себя и за своих потомков. То же повторилось и в других городах и местечках: Красноставе, Парчове, Острове, Тышове, Грубешове, Сокале, Люблине, Буске. Везде комиссары только силою могли отбирать от униатов некоторые церкви и передавали неунитам, и везде епископ также силою отнимал эти церкви у православных. И как только последние, выведенные из терпения, восставали, чтобы возвратить себе отнятое, он преследовал их судом как возмутителей, а суды подвергали их самым тяжким приговорам: одних присуждали к обезглавлению, других – к сечению розгами у позорного столба, третьих – к отсечению рук, к конфискации имуществ и подобное. Несчастные ввиду таких приговоров невольно смирялись, просили прощения у епископа, а он требовал от них отречения от православия и клятвенного обязательства быть униатами и прощал. В Белзе комиссары нашли в 1636 г. только пятнадцать униатов, тогда как православных увидели необозримое множество, и потому присудили последним три церкви: Пятницкую, Николаевскую и Свято-Духовскую, которые и передали под юрисдикцию Луцкого православного епископа Афанасия Пузины; униатам же оставили две церкви: Троицкую и святого Климента. Король, утверждая это решение, прибавил униатам еще третью церковь – Спасскую. Но епископ Терлецкий был недоволен этим и до самой своей смерти вел тяжбу с православными Белза, стараясь отнять у них данные им церкви.

Здесь же скажем еще об одной епархии, находившейся во власти униатов временно, именно о Смоленской и Черниговской. Известно, что по договору 1618 г., заключенному в деревне Деулине близ Троицко-Сергиевой лавры, русские принуждены были уступить Польше Смоленск, Дорогобуж, Рославль, Чернигов, Стародуб, Новгород Северский, Трубчевск и другие города с посадскими людьми и с уездными пашенными крестьянами, кроме гостей и торговых людей, которым отдавалось на волю, кто в которую сторону захочет, а духовенство, воевод, приказных и служилых людей Польша обязывалась выпустить из тех городов в Московское государство со всем их имением. Наместо православного духовенства, которое должно было удалиться, польское правительство прислало сюда духовенство униатское; православные монастыри отданы были настоятелям-униатам; в некоторых городах появились даже латинские монахи – доминикане и иезуиты. Около 1625 г. учреждена здесь униатская архиепископия под названием Смоленской и Черниговской и первым архиепископом в нее назначен архимандрит виленского Троицкого монастыря Лев Кревза, известный своею ученостию и ярою приверженностию к унии. При нем положение православных в епархии было невыносимое, потому что он не позволял им иметь нигде ни одной церкви. Для противодействия ему, разумеется тайного, и для подавания этим православным духовной помощи митрополит Иов Борецкий и переименовал, как мы видели, Перемышльского епископа Исаию Копинского в архиепископа Смоленского и Черниговского. И он, проживая обыкновенно в своих заднепровских монастырях, удобно мог ставить священников и совершать другие святительские действия для православных, живших от него неподалеку, в Северском и Смоленском крае. Вторым униатским архиепископом Смоленским и Черниговским был Андрей Квашнин-Золотой, заслуживший имя «гонителя» православных. До взятия Смоленска поляками в 1613 г. он сам был православным, считался учеником тамошнего православного святителя Сергия и пользовался его особенною любовию. Но когда Смоленск перешел под власть Польши и Сергия не стало, Квашнин-Золотой принял унию и в 1640 г., получая королевскую привилегию на архиепископию, «дал присягу, что ему учинить в Смоленску, и в Дорогобуже, и в Чернигове, и в Стародубе всех людей благочестивыя христианския веры в унии, а старую веру греческаго благочестия искоренить без остатку». Он, так же как и его предместник, не позволял православным иметь ни одной церкви, и, когда некоторые православные дворяне решились построить себе церковь на собственном грунте, архиепископ сжег ее, а самих строителей преследовал судебным порядком. И подобное продолжалось до тех пор, пока Смоленск и прочие города уже во 2-й половине XVII в. не присоединились снова к Московской державе.

Таким образом, униатское духовенство оставалось вполне верным той протестации, какую заявило на сейме 1635 г. Оно добровольно не уступало и не дозволяло православным ни одной церкви; оно силою отстаивало за собою те церкви, которые отдавали им королевские комиссары; оно не отнимало этих церквей назад только там, где не в силах было отнять. Частные жалобы на все такие нарушения сеймовой конституции, раздававшиеся повсюду, мало приносили пользы: местные суды большею частию поддерживали сторону униатов. Оставалось ходатайствовать на сеймах и пред королем: православные так и поступали. Волынское дворянство в каждой своей инструкции послам, отправлявшимся на сеймы (1638 – 1646), повторяло наказ стараться прежде всего о том, чтобы сеймовая конституция 1635 г., утвердившая права православных, дарованная королем Владиславом при его избрании и коронации, была выполняема с точностию; чтобы протестация униатов, заявленная на том же сейме, была уничтожена; чтобы притеснения православным со стороны униатского духовенства, особенно в епархиях Владимирской, Перемышльской, Холмской, были прекращены и православным отданы были церкви в Люблине, Красноставе, Сокале, Бельске и других местах, назначенные комиссарами. С такими же ходатайствами ездило на сеймы и православное духовенство, начиная с самого митрополита. Чего стоили эти поездки и эти ходатайства, можно видеть из письма Могилы к членам Минского братства в 1640 г. Здесь он говорил, между прочим: «Ввиду новых гонений на православную Церковь я приготовился ехать на сейм и готов отдать последнее мое здоровье на услугу вам, если вы меня поддержите. Не безызвестно вам, сколько потрудился я на прежних сеймах для нужд Церкви и как издержался: все сокровища моих предков, господарей, на то пошли и у меня не осталось ничего из золота, и серебра, и драгоценностей отцовских, а монастырские имения все истощены и опустошены во время недавних войн и набегов татарских. Прошу вас сделать складчину и прислать мне помощь в Варшаву; без поддержки от вас я, показавшись в Варшаве, тотчас должен был бы воротиться назад, ничего не достигнув. Обещаю вам приложить всякое старание и докучать послам, чтобы они исходатайствовали всем нам успокоение». И если не теперь, то на сейме 1641 г. усилия православных действительно увенчались немаловажным успехом. Приняв во внимание, с одной стороны, что для не состоящих в унии свобода богослужения утверждена «Статьями», данными королем при его избрании, и теми же «Статьями» и королевскими комиссарами назначены и указаны как униатам, так и неунитам епископства, братства, церкви, а с другой стороны, что эта свобода богослужения нарушена отнятием церквей у православных униатами и спокойствие между ними вновь нарушено начавшимися тяжбами, сейм 1641 г. постановил: во-первых, все судные дела, вновь начавшиеся между униатами и неунитами, духовными и светскими, равно и состоявшиеся уже судебные определения по тем делам, штрафы и секвестры имеют быть рассмотрены на следующем сейме и по расследовании подвергнуться новому решению; во-вторых, на будущее время по всем делам уголовным между униатами и неунитами те и другие должны относиться прямо на сейм, где он будет назначен, а по делам духовным, каковы об отнятии церквей, расследования должны производить местные суды и, не постановляя своего решения, отсылать эти дела в реляционный королевский суд, который и будет решать их окончательно на основании сеймовой конституции 1635 г. Униаты тотчас поняли, что новое постановление сейма направлено против них, что они могут лишиться всего, что доселе отняли у православных при покровительстве местных судов, и что впредь уже нельзя будет так дерзко обижать православных и отнимать у них церкви и монастыри, назначенные им самим правительством. И потому униатский митрополит Антоний Селява, а с ним и несколько латинских бискупов и светских сенаторов внесли в сенате свой протест против этого постановления сейма.

Много потрудился Петр Могила, чтобы улучшить внешнее положение Западнорусской Церкви посреди латинян и униатов, и оно действительно улучшилось по крайней мере в тех епархиях, где православные имели своих архипастырей. Вместе с тем ревностный митрополит старался всеми мерами улучшить и внутреннее состояние вверенной ему Церкви.

Мы видели, что еще прежде в некоторых православных братствах и монастырях Западной России существовала особая должность казнодеев, т. е. проповедников, которые и возвещали слово Божие с церковной кафедры. Такие проповедники были в братствах Виленском, Львовском и явились в новых братствах – Луцком, Кременецком и других, судя по их уставам. При Петре Могиле находим проповедников и в Киеве, в Киево-Печерской лавре и в Киево-братском училищном монастыре. Из печерских проповедников известен Тарасий Земка, хотя от него не сохранилось ни одной проповеди; из братских – ректор училища и настоятель братского монастыря Игнатий Оксенович Старушич. От последнего дошло до нас «Казанье погребовое» (Киев, 1641) на смерть князя Ильи Четвертинского, которое можно назвать и похвальным Словом, так как оратор восхваляет здесь сначала древность рода умершего князя, потом его воинские подвиги, наконец, его христианские добродетели. Кроме того, дошел до нас целый рукописный сборник поучений, произнесенных в Киеве около 1641 г., вероятно кем-либо из братских училищных проповедников, может быть, тем же самым Игнатием Старушичем, так как составитель поучений ссылается не только на славянские и польские, но и на латинские и греческие книги, приводит свидетельства из Скарги, из Барония, из древних церковных писателей Прокопия и Созомена, даже из языческих – Сенеки и Плутарха и показывает свое знакомство не с греческим только, но и с еврейским языком. В сборнике этом содержатся поучения почти на все воскресные и праздничные дни года, а на некоторые дни даже по два и по три поучения. Автор берет темы из дневных чтений, евангельских и апостольских, и раскрывает истины большею частию только с положительной стороны, но по местам касается латинян и униатов. Так, в одном поучении он доказывает, что должно поститься в установленные посты, в среды и пятки, а не в субботы и воскресенья; в другом (на день Пятидесятницы) говорит об исхождении Святого Духа от единого Отца; в третьем припоминает о двух владыках, которые, стараясь сделаться угодными королю и добыть себе места в его сенате, самовольно отправились в Рим к папе, никем не уполномоченные, и от лица всей России в царстве Польском приняли унию, тогда как русским о том и во сне не снилось, и укоряет униатов за то, что они ограбили православные церкви и монастыри и довели их до запустения. Очень естественно, если проповеди православных казнодеев были на первых порах невысокого достоинства – вследствие чего, вероятно, и не издавались в печати – и если эти казнодеи подражали латино-польским казнодеям и пользовались их печатными проповедями, в чем и упрекал православных Мелетий Смотрицкий по отпадении своем в унию. Подражательность была неизбежна: православные училища были заведены по образцу латино-польских и при недавности своего учреждения еще не успели принести вполне зрелых плодов и приготовить самостоятельных ученых и ораторов. При всем том православные были довольны своими казнодеями, хвалились ими, и их проповеди могли приносить свою долю пользы по крайней мере в тех местах, где произносились.

Но таких мест было немного: только в некоторых братствах и монастырях. Во всех приходских церквах, за исключением разве немногих городских, священствовали люди малообразованные, которые не могли составлять собственных поучений к народу, да и сами нуждались в постоянном научении и руководстве. И вот в 1637 г. благословением и повелением митрополита Петра Могилы в Киевской лавре напечатано было «Евангелие учительное», или собрание поучений на все недели и праздники года, святейшего патриарха Константинопольского Каллиста. Это Евангелие, употреблявшееся у нас в славянском переводе издавна, переложено было с греческого и славянского языков на народный западнорусский язык иноками виленского Свято-Духовского братства и напечатано ими в 1616 г. Теперь Петр Могила издал это Евангелие на общепонятном для народа языке вновь и приложил от себя к новому изданию предисловие, в котором, обращаясь к священникам, убеждал их, чтобы они как можно чаще читали это «Учительное Евангелие», и сами поучались из него, и поучали народ истинам веры и спасения.

Позаботился также Петр Могила дать назидательное чтение и для всех вообще православных. По его воле и приказанию составлены и напечатаны были в Киеве две книги о святых угодниках Киево-Печерских. Оба сочинения написаны на польском языке, вероятно, потому, что при составлении их имелись в виду не одни православные края, для которых, впрочем, польский язык был совершенно понятен, но и латиняне и униаты, которые любили хвалиться, что только в их Церкви есть святые и совершаются чудеса, а у православных нет ни того ни другого, и отвергали нетление мощей, покоящихся в Киевских пещерах. Первую книгу под заглавием «Патерик Печерский, или Жития св. отцов Печерских» составил и напечатал в 1635 г. Сильвестр Коссов, бывший до того времени профессором в киево-могилянском училище. При начертании этих житий он пользовался сведениями из славянского Печерского Патерика, существовавшего в рукописях, из древней русской летописи и некоторых других источников и старался, хотя кратко, указать как подвиги, так и чудеса каждого угодника Божия, а по местам присовокуплял к житиям от себя исторические примечания, заимствованные из Барония, Длугоша, Стрыйковского и иных иноземных писателей. Кроме того, Коссов поместил в начале своего Патерика статью о пяти Крещениях Руси, а в конце хронологию православных митрополитов Русских от принятия Русью Крещения до Петра Могилы. Обе статьи помещены с целию показать как православным, так и униатам с латинянами, что вопреки мнению последних русские приняли святую веру с православного Востока, а не от папы и Русские митрополиты всегда находились в подчинении Константинопольскому патриарху. Другая книга по благословению Могилы составлена монахом Киево-Печерского монастыря Афанасием Кальнофойским под заглавием «Тератургима, или Чудеса, совершившиеся как в самом Печерском монастыре, так и в обеих его пещерах» и напечатана в 1638 г. Достойно замечания, что книга эта, как выражается сам автор в посвящении ее князю Илье Святополку-Четвертинскому, «поступила в станок типографского художества после доброго полирования в могилянском атенее», т. е. после того уже, как была процензирована и тщательно исправлена в могилянском коллегиуме. В ней изложено много любопытных исторических и топографических сведений о лавре и ее пещерах и описано до 64 чудес за последние 44 года (1594 – 1638) с подробным указанием обстоятельств каждого чуда. Таким образом «Тератургима» Кальнофойского была как бы продолжением и дополнением Патерика Сильвестра Коссова. Можно упомянуть здесь еще о двух книгах такого же рода, изданных тогда для назидательного чтения. Разумеем а) Описание чудес от Купятицкой иконы Божией Матери, составленное на польском языке игуменом Купятицкого монастыря Иларионом Денисовичем и первоначально напечатанное Афанасием Кальнофойским в его «Тератургиме», и вслед за тем умноженное и вновь отдельно напечатанное в том же 1638 г. самим автором в той же типографии, и б) Сказание о житии преподобных Варлаама и Иоасафа, употреблявшееся у нас прежде в славянском переводе, а теперь переложенное с греческого и славянского языков на народное литовско-русское наречие иноками Кутеинского монастыря и напечатанное (1637) в их типографии.

Печатание церковных книг продолжалось при Петре Могиле во всех западнорусских типографиях. Во Львове действовали три типографии: типография ставропигиального братства, типография Михаила Слезки, который сначала работал в братской типографии, а потом по королевской грамоте (от 30 декабря 1638 г.) и по грамоте митрополита Петра Могилы (от 19 июля 1639 г.) завел свою типографию и с которым братство вело из-за этого весьма жаркую тяжбу, окончившуюся, впрочем, примирением, и третья типография нового Львовского епископа Арсения Желиборского, который вскоре после своего посвящения (1641) открыл ее при своей кафедральной церкви святого Георгия. Во всех этих львовских типографиях напечатано тогда до 25 церковных книг. Иноки виленского Свято-Духова монастыря трудились разом в двух своих типографиях – в Вильне и Евье – и напечатали до 15 книг. В Киеве была теперь только одна – Киево-Печерская типография, и в ней напечатано до 12 книг. В Кутеинском монастыре, где с 1630 г. действовала типография Спиридона Соболя, перенесенная сюда из Киева, а потом основана собственная типография, напечатано шесть книг. В Буйничах, имении основателя Кутеинского монастыря пана Богдана Стеткевича, подкомория Мстиславского, куда около 1635 г. перенесена была типография Соболя, напечатана одна книга. В Могилеве, куда из Буйнич перенесена была в 1637 г. та же типография Соболя, напечатаны две книги. В Луцке, в типографии Луцкого братского монастыря, напечатана одна книга. Петр Могила обращал строгое внимание на печатание церковных книг. В лаврской типографии все книги печатались только его «благословением и повелением»; при некоторых он помещал от своего лица предисловие к читателям или посвящение книги кому-либо из знатных особ, а две книги: Триодь цветная и Служебник, изданы даже его «благословением и исправлением», или «тщанием», т. е. были предварительно им самим исправлены. Триодь цветная была им «от греческаго изследована» и издана еще в 1631 г., когда он был киево-печерским архимандритом, а впоследствии (1642) «за его благословением и повелением» была напечатана вновь в этом исправленном виде Михаилом Слезкою. Служебник был дважды издан самим Могилою в 1629 г., когда по исправлении книги Могила представлял ее, как мы видели, на рассмотрение Собора архипастырей, и в 1639 г., когда вновь пересмотрел ее и сличил «с текстом правдиваго грецкаго и старожитных (западно-) русских и московских Служебников». В этом издании своего Служебника Могила сделал дополнения: поместил в конце вновь составленные ектении и молитвы на 27 различных случаев применительно к обстоятельствам своей Церкви (как-то: об обращении заблудших от истины, об искоренении ересей и схизм, о разграбляющих церковные имения и озлобляющих служителей церковных и подобное), с тем чтобы, когда понадобится, эти ектени и молитвы присовокуплялись к ектениям, начальной и сугубой, и молитвам во время совершения литургии. Требовал также Могила, чтобы и в других типографиях церковные книги печатались только с его дозволения и благословения, для чего учредил в Киеве что-то вроде цензурного комитета из пресвитеров. И это исполнялось, например, в львовских типографиях, но не всегда. Потому он счел нужным в 1637 г. напомнить Львовскому братству: «Мы требуем, чтобы братия без нашего архиерейского благословения не осмеливались печатать никаких книг в Львовской братской типографии под опасением нашего неблагословения». Когда же и после этого нашлись во Львове люди, которые дерзнули издавать без ведома, дозволения и благословения митрополита церковные книги, наполненные погрешностями, и издали таким образом именно Служебник, то Могила, как сам свидетельствует в предисловии к своему Служебнику 1639 г., разослал грамоты к своей пастве, в которых изрекал «неблагословение» на всех, кто осмелился бы покупать Служебники львовского издания и совершать по ним литургию. Подчинялись ли требованиям Могилы о цензуре издатели книг в прочих типографиях – Виленской, Евейской, Кутеинской и др., неизвестно; но на книгах, вышедших тогда из этих типографий, ни на одной не помечено в заглавии, что она напечатана за благословением митрополита Петра Могилы. Должно, впрочем, сказать, что не в киевской только, а и в других типографиях книги издавались иногда после сличения их с греческим текстом и исправления. Так изданы были Октоих (1639) и Анфологион (1643) братнею Львовского братства. Полуустав (1637) и Диоптра (1642) иноками виленского Свято-Духова монастыря.

Прилагая свои усилия к тому, чтобы церковно-богослужебные книги издавались для православных без погрешностей и в возможно исправленном виде, Петр Могила пожелал дать православным и такую книгу, из которой они могли бы узнать подробно, как учит их Церковь об истинах веры и нравственности и чем отличается ее учение от учения других христианских Церквей и обществ. Доселе православные на Востоке и в России пользовались для этого древними исповеданиями и изложениями веры, направленными против древних ересей, а вместе и теми вероизложениями, которые написаны были по отпадении Римской Церкви от православной кафолической и направлены против латинских заблуждений. Но с XVI в., когда на Западе появилась Реформация, вскоре разделившаяся на секты, когда последователи ее, или протестанты, начали жаркие споры и с латинянами, и между собою, и с православными, проникая в разные страны мира, когда возникли новые догматические вопросы и заблуждения и как протестанты, так и латиняне признали нужным составить подробные изложения своего учения с его отличительными чертами, т. е. Катехизисы, прежние изложения веры православных оказывались уже недостаточными: в них нельзя было находить прямых ответов на новые вопросы и против новых заблуждений. И неудивительно, если, как мы видели в своем месте, Стефан Зизаний и другие западнорусские писатели по некоторым вопросам, не имея положительного руководства своей Церкви, ошибались и разногласили между собою, а латиняне и униаты укоряли православных, что они не в состоянии дать отчета в своих верованиях и уклоняются в разные протестантские заблуждения и ереси. Все это заставляло православных чувствовать нужду в таком же подробном изложении своей веры, какое имели уже у себя их противники – латиняне и протестанты. Смотрицкий вызвался было удовлетворить этой нужде, но вместо православного составил Катехизис латинский, рассчитывая через него увлекать неопытных из православия в унию, которою сам увлекся, а кроме того, старался распространить молву, что на Востоке, куда он путешествовал, православие совсем искажено, что сам патриарх Цареградский Кирилл Лукарис впал в ересь кальвинскую, позволяет проповедовать ее в своих церквах и даже написал совершенно кальвинский Катехизис. К сожалению, в 1629 г., как бы в подтверждение слов Смотрицкого, издано было в Женеве врагами Кирилла Лукариса под его именем «Восточное исповедание православной веры» на латинском языке, содержащее в себе 18 глав и, кроме того, четыре вопроса с четырьмя на них ответами, действительно не православное, а кальвинское. Православные смутились. Предстоятели Западнорусской Церкви отправляли в следующем году своих послов к Иерусалимскому патриарху Феофану, находившемуся тогда в Яссах, спросить его, точно ли изданное под именем Лукариса «Исповедание» принадлежит ему, и хотя Феофан успокоил их своим отрицательным ответом, назвав «Исповедание» то подложным, но успокоил ненадолго. В начале 1632 г. оно явилось под именем Кирилла Лукариса в самом Константинополе, а в 1633 г. вторично издано в Женеве и уже на греческом языке. Православные не переставали смущаться и волноваться, слыша от врагов постоянные укоры в кальвинизме. Новый Цареградский патриарх Кирилл Веррийский, преемник и враг Лукариса, хотя осудил соборне (в 1638 г.) изданное под именем Лукариса «Исповедание веры», но осудил вместе и самого Лукариса как еретика, что еще более смутило и огорчило православных. Наконец, преемник Кирилла Веррийского патриарх Парфений в мае 1640 г. вновь рассмотрел на Соборе то же самое «Исповедание», и отцы Собора нашли, что все 18 глав «Исповедания», кроме седьмой, равно и приложенные к ним четыре вопроса с ответами, исполнены кальвинского еретичества, указали кратко ересь в каждой главе и определением своим отвергли все эти главы и вопросы с ответами как не православные, а кальвинские, объявили составителя их, не называя его по имени, чуждым православной веры и обольстителем, а всех, кто стал бы держаться учения, изложенного в этих Главах, и называть его православным, отлучили от Церкви. Все это изложено в соборной грамоте, под которою подписались не только патриарх с присутствовавшими на Соборе греческими иерархами и другими лицами, но и митрополит Молдо-Влахийский Варлаам с своими епископами и митрополит Киевский Петр Могила с своими и которая в декабре 1641 г. на греческом языке издана была молдавским господарем в Яссах и вскоре за тем переведена по приказанию Петра Могилы на польский язык и издана в Киеве и на двух языках, греческом и латинском, напечатана в Париже. Но недостаточно было только осудить пред лицом всего христианского мира и отвергнуть ложное «Исповедание веры», выдававшееся за исповедание Восточной православной Церкви, а необходимо было еще дать православным и указать самим иноверцам истинное ее исповедание, подробно изложенное, из которого как те, так и другие могли бы с точностию знать, чему же и как она учит. Такое-то православное исповедание веры святой кафолической Восточной Церкви и решился начертать Киевский архипастырь Петр Могила. Когда он приступил к этому делу и сколько времени продолжалось оно, неизвестно, но только к 1640 г. Катехизис был уже готов и Петр Могила счел необходимым подвергнуть его рассмотрению Собора.

Соборы епархиальные были обыкновенны в Киевской митрополии. Каждый епископ однажды в год созывал духовенство своей епархии для рассуждений об ее нуждах. Мы видели такие Соборы в епархиях Могилевской, Луцкой и Львовской. Созывал у себя в Киеве епархиальные Соборы и Петр Могила. Но теперь он пожелал созвать в Киеве Собор из представителей всей своей митрополии. В своей пригласительной грамоте (от 24 июня 1640 г.), которую разослал Могила ко всему духовенству и братствам, он довольно подробно объяснил, почему и для чего созывался этот Собор. «Немало прошло времени, – писал архипастырь, – как вся православная Церковь Русская, будучи подвержена сильному гонению от отступников, поставлена в невозможность отдалить от себя хищных волков, чтобы православные и послушные сыны Восточной Церкви не имели никакого с ними обращения по делам веры. Оттого многие православные, одни по неведению, другие от частого присутствия при их поучениях и богослужении, чрезвычайно исказили себя, так что трудно распознать, подлинно ли они православные или только по имени, а иные, не только светские, но и духовные, совсем отставши от православия (о, сжалься над сим, Боже!), пристали к разным богомерзким сектам. Оттого сан духовный и монашеский пришел в нестроение и настоятели, предавшись нерадению, не только не заботятся нимало о порядке, но и во всем далеко отдалились от древних отцов. Таким же образом и в братствах, отвергши ревность своих предков и поправши нравы, каждый хочет своего и делает по-своему. Словом, вся наша Церковь Русская – не в догматах веры (которые содержатся нерушимо), но в обычаях, относящихся к молитве и благочестивой жизни, – весьма повреждена. Взирая на это смущенным оком и с скорбным сердцем, мы всегда заботились, как бы то могло быть исправлено и доведено до обычаев древних предков наших, при которых благочестие воссияло. Особенно же со времени архиерейства нашего, чрез которое всемогущий Бог поставил нас первенствующим пастырем в Церкви Русской, нет для нас ничего милее, как видеть в наших духовных овцах при вере православной и пламенное усердие к молитве, и жизнь христианскую. А этого, по нашему разумению, не иначе достигнуть можно как только чрез Собор, на который прибывши, как наши сослужители архиереи, так и другие честные духовные отцы, достаточно просвещенные в догматах веры и испытанные в благочестивой жизни, усердно, с призванием Духа Святого, совещались бы и приложили труд и старание о том, чтобы вся Церковь наша Русская во всем вышесказанном могла быть достойно исправлена и доведена до своего древнего благолепия. Об этом многократно и сам я, и многие из светских и духовных с нами имели рассуждение и искренно желали, чтобы мы, когда-нибудь взаимно снесшись между собою, посовещались и изыскали удобнейший способ к сохранению благочестия и исправлению поврежденных обычаев, к просвещению духовному и ко всякому церковному благоустройству. Но душевный враг, завистник добра, во все время полагал тому препятствия, о чем хорошо известно всем вашим милостям. Теперь же, когда наступило великое гонение, по желанию многих, как духовных, так и светских, лиц, а более побуждаясь нашею совестию, которая такого беспорядка долее терпеть нам не позволяет, также и для потребности весьма важной мы, следуя давнему обычаю Церкви Российской, назначили Собор в богоспасаемом городе Киеве, при нашей кафедральной церкви св. Софии, на день Рождества Пресв. Богородицы в нынешнем 1640 г. На этот Собор мы зовем именем Господним и просим как вашу честь духовных, преимущество имеющих и к совещанию духовному способных, так и их милостей светских братий, ревнующих о благочестии и сведущих в правилах церковных. А непослушным напоминаем: пусть бы они, вняв нашему пастырскому голосу и в назначенное место своевременно прибывши, порадели прежде всего о том, чтобы согласие веры православной все одинаково разумели и сохраняли; потом, чтобы сан духовный оставался в своем порядке, а братства светские, пребывая неколебимо при своих правах и вольностях и во святом благочестии и ведая одни о нуждах и преследовании других, служили взаимно друг другу советом и помощию.

Притом настоятельно от вас, духовных и светских, требуем, чтобы, если окажется что нужным какому братству, вы благоволили бы изъяснить то в инструкции своим уполномоченным послам для постановления и определения соборного. И если милости ваши, все это от нас, пастыря своего, признательно принявши, охотно пришлете с теми пунктами к назначенному времени, то мы по милости Божией имеем неколебимую надежду, что православная Церковь Русская чрез сей Собор достигнет прежнего своего благолепия и желанного устройства, а благочестие среди страданий получит тогда облегчение и помощь. Пространнее об этом будет изложено нами прибывшим на Собор, а ныне вашим милостям – наши молитвы и архиерейское благословение». Собор, на который приглашал Киевский архипастырь, действительно состоялся. О составе этого Собора находим следующее краткое известие у одного почти современного писателя, бывшего воспитанником, а потом наставником киево-могилянского коллегиума: «В 1640 г. преосвященный митрополит Киевский, Галицкий и всея России святой памяти Петр Могила собрал в Киеве Синод, на котором находились послы от всех православных епископов русских: от Афанасия Пузины Луцкого, от Сильвестра Гулевича Перемышльского, от Арсения Желиборского Львовского, от Сильвестра Коссова Мстиславского, также из разных монастырей и городов, русских и литовских, мудрые посланцы, а в числе их и мудрые отцы киевские. На том Синоде маршалком (распорядителем) был Самуил Шицик, ученый архимандрит слуцкий. Делопроизводителями же (в подлиннике: писарями) были отцы великой учености: Иосиф Кононович, ректор киевский, впоследствии епископ Мстиславский, и Иннокентий Гизель, ректор гойский, ныне архимандрит киево-печерский». А кроме того, сохранилось современное описание самых заседаний Собора, хотя не в подлинном тексте, но в польском переводе Кассиана Саковича и с его злобными примечаниями, предисловием и заключением. Воспользуемся этим в высшей степени любопытным описанием.

Собор начался, как было назначено, 8 сентября в Киево-Софийской церкви и продолжался десять дней. В первый день, по окончании литургии среди церкви поставлены были седалища. Митрополит занял место с правой стороны. За ним сели то на левой, то на правой стороне послы от всех русских епископов (которые почему-то сами лично не прибыли), и именно: Исаакий Борискович, бывший епископ Луцкий, сел на месте Афанасия Пузины, епископа Луцкого; Авраамий, бывший епископ Пинский, – на месте Арсения Желиборского, епископа Львовского; отец Панкратий Гридич – на месте Сильвестра Гулевича, епископа Перемышльского; отец Софроний Чижевский – на месте Сильвестра Коссова, епископа Мстиславского. Подле послов сели у правого клироса отец Исаия Трофимович Козловский, игумен киево-николаевский, а у левого – слуцкий архимандрит Самуил Шицик, а за ними обычным порядком расположились игумены, протопопы и попы. Митрополит произнес длинную речь о надлежащем приготовлении себя к Собору, а владыки выразили митрополиту благодарность за его пастырскую заботливость. Затем избрали маршалком Собора архимандрита Самуила Шицика, который, заняв свое место, предложил всему собранию держать себя трезвенно и помнить часы, назначенные для соборных заседаний.

На второй день, 9 сентября, после ранней литургии отец Оксенович, ректор киевских школ, говорил проповедь, в которой обозрел все Соборы разных веков, при ком и для чего они созывались и что на них было постановлено, и указал на настоятельную потребность Собора, состоявшегося теперь. Потом маршалок объявил, что обстоятельнее о причине этого Собора имеет сказать отец Исаия, игумен никольский, и пригласил внимательно его послушать. Речь Исаии была следующая: «Святой, избранный, богоносный Собор! В Церкви нашей Русской употребляются славянские книги, которые не многие русские священники понимают, что видя, противники и еретики понапечатали книг на польском языке, легком для понимания, и ложно выдали их за православные церковные, между тем как в них много еретических заблуждений. Кто доставал такие книги и читал их, тот и сам по ним верил, и других научал верить, вследствие чего многие христиане отпали от нашей веры в различные ереси и ныне утесняют, насилуют и смущают Церковь. Ввиду этого о. митрополит, желая успокоить ее и привести к первоначальной правоте, написал Катехизис с великою осторожностию и тщательным исследованием церковных писаний и статьи этого Катехизиса вносит и полагает пред вами, преосвященный Собор! Первая статья о Символе веры, чтобы все православные одинаково верили и исповедовали». Тотчас за речью началось на Соборе чтение Катехизиса, а потом слушали объяснения послов, прибывших на Собор, до самого вечера.

На третий день, 10 сентября, собирались дважды: рано утром и после обеда. В раннем заседании сначала слушали каноны, как крестить, как совершать Святейшую Жертву, какие употреблять сосуды – серебряные, оловянные, а не иные, и о том, чтобы при венчании быть осторожнее. Потом обратились к чтению Катехизиса: о душах праведных, что они хотя находятся на небе, в руце Божией и в блаженстве, но еще неполном, и о частном суде для каждого тотчас по смерти. Тогда же запрещено нюхание табаку. В послеобеденном заседании читались правила: неученого в попы не посвящать; попу, не знающему правил, не исповедовать, а двоеженца-попа не допускать к совершению церковных служб под страхом вечного осуждения. Затем митрополит внес жалобу на львовское Успенское братство, печатавшее, несмотря на его запрещение, книги: Евангелия, Служебники и пр., и заказал под клятвою, чтобы никто не смел покупать тех книг.

На четвертый день, 11 сентября, в утреннее заседание был разговор с отцом Исаакием касательно душ праведных, где они находятся. Отец Исаакий доказывал, что они в раю земном, а митрополит – что на небе. После долгого спора решили послать апелляцию о том Константинопольскому патриарху. Потом была речь о душе человеческой, откуда она дается – от родителей ли, или творится Богом. Решили: человек зачинается от матернего плода без души, как и Адам создан был Богом без души, и потом уже Бог вложил в него бессмертный дух, а после того, как даст Бог человеку душу, она живет в сердце и голове. Затем рассуждали о душах грешных, где они находятся по смерти, и решили: души грешных задерживаются до последнего суда на воздухе в чистилище, ибо, говорят, душа грешила вместе с телом, с ним должна терпеть и муку. Наконец, постановили, чтобы жидовка у христианки и христианка у жидовки детей при рождении не принимали. В послеобеденном заседании избрали четырех депутатов в консисторию для слушания дел о неурядицах и ссорах между попами, причем суд и вызовы на суд должны происходить бесплатно и только после суда виновный обязан платить пошлину. Потом читались правила о крещении и доложено, что в крайней нужде может крестить и баба, а как крестить, бабы должны поучиться у попов. Говорили еще об елее, которым помазуют на всенощной, что остаток его должен быть съеден, а не сохраняем, как случалось прежде, для других всенощных; об елее, употребляемом при елеосвящении, что остаток его должен быть сожжен, и о том, сколько должно быть попов для совершения этого таинства; об исповеди и разрешении больных и преступников, как разрешать их; как по правилам проводить нарочитые и обыкновенные праздники. Постановили: крестный ход кругом церкви должен совершаться навспять, т. е. против солнца, как и в алтаре; в процессиях на похоронах попы должны идти пред телом, а не за телом.

На пятый день, 12 сентября, в утреннем собрании читали Катехизис, начиная от слов: во «едину, святую, соборную и апостольскую Церковь», и что значит: «в Церковь», и далее о седми церковных таинствах, причем была речь о форме таинств, особенно же о форме Евхаристии – вследствие вопроса отца Панкратия: в какое время и чрез какие слова совершается таинство Евхаристии. После долгого спора решили обратиться к патриарху. После обеда читали правила, чтобы русские кухарки жидам не служили и чтобы Русь не покупала мяса у жидов, которые, обрезав и осквернив его, продают христианам.

На шестой день, 14 сентября (13-го числа, которое случилось в воскресенье, соборных заседаний не было), митрополит совершил со всем духовенством заупокойную литургию о валашских господарях и о своих родственниках. А после обеда читали Катехизис, начавши от слов: «чаю воскресения мертвых», и, окончив первую часть, прочли и всю следующую часть об «Отче наш» и о девяти блаженствах. Затем читаны были права Киевского братства и митрополит обратился к Собору с просьбою, чтобы он позаботился на вечные времена о киевских школах, так как все это, говорил он, устроено с великими издержками и тяжкими трудами, причем митрополит напомнил, чтобы ректор киевских школ служил с палицею.

На седьмой день, 15 сентября, утром окончено было чтение Катехизиса: в частности, читали о вере, любви и надежде, потом об установленных и частных постах, о воскресных днях и праздниках, в которые если кто не будет своих слуг или крестьян освобождать от работ, то за это мирян отлучать от Церкви, а священников лишать священства и даже проклинать. После обеда допрашивали, все ли согласны, особенно из знатных послов-игуменов, на следующие три вещи: 1) на определение 24 пресвитеров в священнический суд, чтобы они судили, как капитула; 2) чтобы отца Исаию, игумена никольского, признать доктором богословия и 3) чтобы ректор киевских школ служил с палицею.

На осмый день, 16 сентября, утром окончено чтение правил, в которых нашли, чтобы на литургии Златоуста и святого Василия не падали ниц во время переноса Святых Даров, как пред святейшим таинством, а только на «Вонмем, Святая Святым» и на «Со страхом Божиим», т. е. при возношении Святых Даров. Снова подтверждено было: монахам и монахиням в кумовство между собою не вступать; иноверца нельзя приглашать в восприемники, а только русский у русского должен быть кумом при крещении. Рассуждали о елеосвящении и постановили: для одного дважды или трижды в день не освящать елея и не один поп должен освящать тот елей, а должны семь попов, если же семи не найдется, то по крайней мере три; одного и того же дважды не святить, а для каждого раза другой. Касательно браков и свадьб положили: непременно расспрашивать, нет ли у жениха жены или у невесты мужа, хотя бы в чужой стране; в таком случае другой не брать и за другого не выходить. После обеда читано постановление, которым отцу игумену никольскому предоставлялось быть пресвитером и ревизором над протопопами. Протопопы же обязывались понедельно служить у святой Софии, а чтобы более привлечь их к тому, им назначили за то по 15 грошей. Была речь и о том, что назначить послам, отправляемым в Царьград и что патриарху, чтобы он просмотрел те артикулы и подтвердил, что признает нужным.

На девятый день, 17 сентября, Собор рассуждал и постановил: чернецы, по уставу святого Василия, должны иметь в монастырях общежитие, а если того нельзя вполне достигнуть, то по крайности трапеза у них должна быть общая. Если чернец простой не будет оказывать послушания старшему, то не давать ему пищи и исключить из монастыря. Венчать, крестить, кумиться чернецам не дозволяется. Старшие в монастыре носят одежду из иноземного сукна не дороже четырех злотых, а другие – кожух и сермягу. Шелкового пояса никому не носить, а если у кого найдется такой, то отобрать в пользу монастыря. Братства для сохранения благочестия имеют быть независимыми от епископов. На будущее время в монахи не постригать не бывших на послушании в Никольском монастыре.

На десятый день, 18 сентября, дочитаны каноны и постановлено: монастырей, ни больших, ни малых, не основывать без благословения епископов и без привилегий. В котором монастыре не будет восьми человек братии, а по крайности – шести с послушниками, там игумена не звать игуменом, а только старцем, и то под началом другого, большего, монастыря. К черницам, кроме духовника, никто не должен ходить. Чернецы и черницы да не дерзают проживать по селениям и городам, но только в монастырях, и черницы под началом какой-либо известной старицы. Когда умрет брат в каком-либо монастыре, тогда братия обязаны по христианскому долгу отслужить по душе умершего три литургии под страхом проклятия. В заключение рассуждали, с чем отправить послов в Царьград к патриарху и что послать патриарху за труд, дабы по крайности не с пустыми руками к нему явиться.

Нельзя не пожалеть, что не дошли до нас самые акты Киевского Собора с подробным изложением происходивших на нем рассуждений и постановленных им решений. Но и краткое описание Собора, нами представленное и содержащее лишь перечень его занятий, достаточно показывает, как важны были эти занятия. Собор, очевидно, стремился к тому, чтобы исправить по возможности все беспорядки, вкравшиеся в Западнорусскую Церковь, и довести ее до прежнего благолепия – для чего и был созван Могилою, – и потому коснулся всех сторон ее жизни: и учения веры, и богослужения, и управления, в частности дал правила относительно таинств и обрядов, относительно белого духовенства, монастырей, братств и пр. Но самым первым и главнейшим предметом соборных занятий было рассмотрение Катехизиса: на этот предмет, как бы на единственный, указал в своей вступительной речи отец Исаия Козловский; этому предмету Собор преимущественно посвятил шесть дней из десяти, в которые происходили его заседания. Материалы для соборных рассуждений и решений большею частию были подготовлены заблаговременно, почему в описании Собора и повторяется так часто: «Читали, слушали, продолжали чтение...» Кем подготовлены? Вероятно, не самим Могилою, а кем-либо из киевской ученой братии по его поручению: так, по свидетельству современника Федора Скуминовича, бывшего прежде православным игуменом, ректором училищ и членом митрополитанской консистории и уклонившегося тогда в унию, монастырский устав, или правила для монахов, читанные на Киевском Соборе 1640 г., написаны были по поручению Могилы отцом Исаиею Козловским. Что же касается, в частности, вопроса об авторе Катехизиса, читанного на Соборе, то для решения этого вопроса есть в описании Собора два указания. На второй день соборных заседаний, прежде нежели началось чтение Катехизиса, отец Исаия выразился в своей речи, что митрополит Петр Могила, желая успокоить Церковь и привести ее к первоначальной правоте, написал Катехизис, который и полагает пред Собором, хотя выражение «написал (spisawszy)» и не определяет с точностию, сам ли написал или поручал написать. А на седьмой день соборных заседаний, когда чтение Катехизиса совершенно окончилось, предложен был Собору вопрос: все ли согласны признать отца Исаию доктором богословия? За что ж это и почему именно теперь, по рассмотрении Катехизиса, вздумали почтить отца Исаию таким высоким достоинством? Не потому ли, что он-то и был настоящим составителем Катехизиса, о чем могли знать все присутствовавшие на Соборе? По крайней мере странным было бы спрашивать Собор о признании отца Исаии доктором богословия, если бы при этом не имелось в виду и не указывалось какое-либо богословское его сочинение. А такого сочинения у Исаии, если не ему принадлежит Катехизис, вовсе не было. Исаию уважали за его богословские познания, и Сильвестр Коссов еще в 1635 г. называл его в предисловии к своему Патерику доктором богословия, но потому-то, что Исаия считался между своими лучшим знатоком богословия. Могила и мог поручить ему составление Катехизиса. А так как Катехизис под заглавием «Православное исповедание кафолической и апостольской Церкви Восточной» составлен по поручению Могилы и, может быть, даже при его руководственном участии, так как Катехизис внесен был на Киевский Собор от имени митрополита Петра Могилы и потом послан был, как сейчас увидим, в Царьград, на Ясский Собор и на рассмотрение всех Восточных патриархов от имени того же митрополита Петра Могилы, то неудивительно, что под его именем Катехизис этот и сделался известным, и издавался впоследствии как на Востоке, так и в России.

Константинопольский патриарх Парфений, к которому прислан был от Киевского митрополита вновь составленный Катехизис, понимая особенное значение его не для Киевской только, но и для всей Восточной Церкви, рассудил, чтобы он был рассмотрен еще на другом Соборе, составлявшемся тогда в Яссах. Собор этот составлялся по желанию молдавского господаря Василия Лупулы, который, ревнуя о православии, писал и в Царьград, и в Киев и просил прислать в столицу Молдавии достойных представителей Церкви Греческой и Русской, чтобы они вновь рассмотрели и опровергли кальвинское «Исповедание веры», приписываемое Кириллу Лукарису, не престававшее смущать православных. Тогда от лица Константинопольского патриарха и Синода присланы были в Яссы с званием патриарших экзархов Порфирий – бывший митрополит Никейский и Мелетий Сириг, иеромонах и великий проповедник, славившийся на Востоке своею ученостию и твердостию в православии, а от лица Киевской Церкви – три более других известные по своему просвещению лица: Исаия Трофимович, игумен никольский, Иосиф Кононович, ректор киево-могилянского коллегиума, игумен богоявленский, и Игнатий Оксенович, проповедник. Прибывшие на Собор занялись подробным опровержением кальвинских заблуждений названного выше «Исповедания», может быть, тем самым, которое написано было Мелетием Сиригом по желанию молдавского господаря Василия Лупулы с благословения Цареградского патриарха Парфения и издано уже впоследствии. Тогда же Лупула напечатал в своей господарской типографии соборную грамоту 1640 г. – о чем мы уже упоминали, – направленную против того же «Исповедания» и подписанную не только греческими, но и молдавскими и малорусскими иерархами, за что и получил от послов, присутствовавших на Соборе, хвалебную и благодарственную грамоту. После того послы эти внимательно пересмотрели всю книгу Катехизиса, присланного от Киевского митрополита Петра Могилы и, как говорит Иерусалимский патриарх Нектарий, «по многих востязаниих и толкованиих Писаний Священных к концу благому приведоша, восчистивше тую от чуждыя мысли всякия и новшеств», причем исправителем книги по указанию Собора был Мелетий Сириг. Исправленная книга Катехизиса представлена была Константинопольскому патриарху Парфению, а также и прочим патриархам – Александрийскому Иоанникию, Антиохийскому Макарию и Иерусалимскому Паисию, и все они с Собором епископов и константинопольского клира нашли ее содержащею истинные и правые догматы кафолической веры, признали православным исповеданием не одних россов, но и всех греков и утвердили своими подписями 11 мая 1643 г. Желание Петра Могилы исполнилось. Церковь православная имела наконец книгу, на которую могла указывать всем, как на свою символическую книгу. Оставалось только издать ее в свет. К сожалению, на патриаршем престоле в Константинополе последовала перемена. Спустя около трех с половиною месяцев патриарх Парфений Старый был низвержен (31 августа) и потом сослан в заточение. Новый патриарх Парфений Второй, содействовавший низвержению прежнего, возгласил на него анафему во время самого своего поставления на патриаршество (8 сентября) и затем враждебно относился ко всем, кто был близок к его предместнику, и ко всему, что было им сделано и утверждено. Мелетий Сириг, главный исправитель киевского Катехизиса, возвратившийся было в Царьград, увидев эту враждебность нового патриарха, счел за лучшее снова отправиться в Яссы; оттуда совершил он в 1643 г. путешествие в Киев и вообще в Россию и, написав там канон молебный Киево-Печерским угодникам и службу на Положение ризы Господней, перенесенной в Москву, возвратился в Яссы. Об издании Катехизиса, соборне исправленного и одобренного при Парфении Старом, в Греции никто и не думал, хотя самая книга находилась в полном уважении: по крайней мере в начале 1655 г. Цареградский патриарх Паисий в своей соборной грамоте к нашему патриарху Никону, между прочим, писал: «Для того, чтобы знали, какие необходимые и существенные истины нашей веры, у нас на Соборе составлена (т. е. рассмотрена) одна книга для всех – «Православное исповедание веры соборной и апостольской Церкви Восточной», в которой заключены все члены нашей древней веры. И книгу ту утвердили и подписали все архиереи и клирики нашей страны вместе с тогдашним предстоятелем Собора блаженной памяти кир Парфением Старым, равно и прочие три патриарха подписали и утвердили. И если вы пожелаете иметь ее – а вам нужно иметь ее, да будем все пять патриаршеств в одном и том же единомыслии, – то мы пришлем вам список этой книги». И только в 1662 г., т. е. спустя почти двадцать лет, книга эта в первый раз была напечатана на греческом языке в Амстердаме бывшим переводчиком при дворе султана греком Панагиотом. Всего прискорбнее было то, что рукопись «Православного исповедания» в том его виде, как оно было исправлено в Яссах и утверждено в Константинополе, не была выслана в Киев, где все более и более делалось настоятельным издание такого исповедания. В 1643 г. Федор Скуминович, уклонившийся из православия в унию, издал книгу, в которой говорил, будто всего более понудило его оставить прежних своих единоверцев – русских то, что они на самые простые вопросы о догматах веры не могут дать определенного ответа, не имея у себя положительного учения Церкви, и с насмешкою писал: «Ездили с Катехизисом в Валахию и, не докончив дела, вернулись домой еще прошлой осенью (т. е. 1642 г.). Из Константинополя доселе нет никакого решения, и еще неизвестно, что-то породится от таких продолжительных рассуждений. Слышно только, что греки говорят: «Не Руси учить нас вере».

Петр Могила не мог более терпеть и, не теряя надежды издать свое «Православное исповедание» в полном виде, когда оно получится из Константинополя, решился немедленно напечатать его в сокращении под заглавием «Собрание короткой науки о артикулах веры православно-кафолической христианской, ведлуг вызнаня и науки Церкве св. Восточной, соборной и апостольской». Книга издана была в Киево-Печерской типографии сперва на польском языке, доступном и иноверцам, для того, как сказано в предисловии, «чтоб зажать рот бесстыдным неприятелям восточного православия, которые осмеливаются взводить на него разные ереси», а потом в 1645 г. и на русском, чтобы служить руководством для православных, и особенно для детей их, обучающихся в школах, для чего даже библейские тексты в ней приведены не на славянском языке, а на местном народном наречии. Изданный теперь краткий Катехизис отнюдь не есть самое «Православное исповедание» в том виде, в каком оно составлено в Киеве и рассматривалось на Киевском Соборе, а есть только сокращение этого «Исповедания», потому что некоторые вопросы и ответы в том и другом, несомненно, были изложены различно, а многие другие совсем опущены в кратком Катехизисе, между тем как в киевской редакции «Православного исповедания», несомненно, находились и обсуждались на Киевском Соборе. Да и Могила не решился бы напечатать целиком «Православное исповедание» в его киевской редакции, зная, что она подверглась в Яссах значительным переменам, и в предисловии к краткому Катехизису прямо обещался вскоре издать и обширный Катехизис с доказательствами из Священного Писания, Соборов и отцов, разумея, конечно, «Православное исповедание», хотя не в киевской, а в исправленной редакции. Как велика была нужда даже в таком кратком Катехизисе, видно из того, что в следующем (1646) году он дважды перепечатан во Львове епископом Львовским Арсением Желиборским и типографщиком Слезкою, а в 1649 г. с некоторыми изменениями напечатан и в Москве по благословению патриарха. Полного «Православного исповедания» для напечатания его Могила из Константинополя не дождался.

Не успел Могила окончить вполне одного дела, как принужден был приниматься за другое. Известный Кассиан Сакович, изменивший прежде православию, а теперь изменивший и унии и сделавшийся из дубенского униатского архимандрита латинским ксендзом в Кракове, издал там в 1642 г. на польском языке книгу под заглавием: «Перспектива, или Изображение заблуждений, ересей и суеверий Греко-Русской дезунитской Церкви, находящихся как в догматах веры, так в совершении таинств и в других обрядах и церемониях». Целию издания этой книги, как говорит автор далее в самом ее заглавии, было будто бы только то, чтобы «римско-католики почувствовали жалость к народу русскому и захотели отводить русских от их заблуждений и приводить к совершенному соединению с святым Римским Костелом». Автор имел в виду преимущественно дезунитскую, т. е. православную, Западнорусскую Церковь, но касается и униатов, как державшихся того же самого богослужения и обрядности, и особенно не пощадил их в предисловии к своей книге. После предисловия в книге можно различать восемь главных отделов. В первых седми Сакович рассматривает по порядку седмь таинств, каждое порознь, начиная с крещения, и старается указать заблуждения или суеверия не столько в учении о том или другом таинстве, не столько даже в чинопоследованиях таинств, сколько в церковной практике или в том, как, с какими обычаями, при какой обстановке совершалось тогда каждое таинство в Западнорусской Церкви. В осьмом отделе, самом обширном, занимается церковным уставом, критически перебирает разные церковные службы и частные священнодействия и высказывает язвительные замечания относительно праздников Малорусской Церкви, ее постов, храмов, оказывания в ней проповедей, ее училищ и пр. В заключении, упрекнув русских в лютеранстве и кальвинизме, убеждает их соединиться с Римскою Церковию, с которою их Церковь будто бы согласна во всем, кроме учения об исхождении Святого Духа и о папе. Книга Саковича, проникнутая явною неприязнию к той Церкви, к которой он некогда принадлежал, наполненная ложью, клеветами и насмешками против нее и представлявшая состояние ее в самом мрачном, безотрадном виде, не могла не произвести тягостного впечатления на православных, тем более на их архипастыря Петра Могилу, и он не остался безмолвным. В 1644 г., т. е. спустя какие-нибудь полтора года, он выпустил из Киево-Печерской типографии довольно объемистую книгу на польском языке под заглавием «Лифос, или Камень, брошенный с пращи истины св. православной Русской Церкви смиренным отцом Евсевием Пименом (по-русски: православным пастырем) на сокрушение лживо-темной Перспективы... Кассиана Саковича». Здесь автор преследует своего противника шаг за шагом и отражает каждое его нападение. И потому книга «Лифос» расположена в том же самом порядке, как и «Перспектива», и разделена на те же самые главные части. В предисловии к «Лифосу» автор опровергает предисловие «Перспективы». Затем в отделе о крещении перебирает по порядку одно за другим все возражения Саковича относительно этого таинства, приводит каждое из них порознь и на каждое дает особый ответ; в отделе о миропомазании перебирает все возражения относительно миропомазания и на каждое порознь дает особый ответ и таким образом проходит все отделы «Перспективы», перебирая изложенные в них возражения и давая на каждое особый ответ. Некоторые ответы весьма обширны. В заключении, опровергнув первую мысль, выраженную в заключении «Перспективы», будто русские следуют некоторым заблуждениям лютеранизма и кальвинизма, соглашается со второю мыслию, что русские действительно несогласны с латинянами в учении о происхождении Святого Духа и о главенстве папы. Но чтобы показать, как учит об этом православная Церковь и почему не соглашается с Римскою, автор «Лифоса», тотчас после заключения прибавил к своей книге два небольшие трактата: об исхождении Святого Духа и о первенстве в Церкви, где, изложив основания православного учения об этих предметах, разобрал возражения латинян и на каждое дал особый ответ. Невозможно рассмотреть и оценить здесь все ответы «Лифоса» – иначе пришлось бы переписать всю книгу, – но можно подвести их под некоторые роды. В одних ответах составитель «Лифоса» прямо говорит Саковичу, что обвинения его против Церкви Малорусской – неправда, ложь, клевета. В других – что его обвинения падают собственно на действия частных лиц, духовных и мирян, на их произвольные отступления от правил и постановлений Церкви и несправедливо вменяются самой Церкви; что такие отступления и злоупотребления в церковной практике бывали во всякое время и в Римской, и в других Церквах; что если в Малорусской Церкви отступления эти умножились, то виною тому уния, из-за которой православное духовенство и народ пятьдесят уже лет терпят всякого рода притеснения и гонения, и что против этих отступлений теперь принимаются уже меры православными архипастырями. В ответах третьего рода, именно на те обвинения, которые падали действительно на самые чинопоследования Церкви Малорусской, автор «Лифоса» иногда только объясняет своему противнику неправильность его понимания и толкования этих чинопоследований и раскрывает истинный смысл разных церковных служб, обрядов, церемоний, ссылаясь, между прочим, на греческие и на славянские Требники и Служебники, рукописные и печатные стрятинского и киевского издания. А иногда доказывает противнику, что его обвинения и порицания неосновательны, и в защиту осуждаемых им чинопоследований или учения Малорусской Церкви приводит правила древних Соборов, свидетельства древних церковных историков, изречения святых отцов – Дионисия Ареопагита, Иустина, Григория Богослова, Августина и других, даже свидетельства позднейших латинских писателей – Фомы Аквината, Барония, Беллярмина. Характер полемики в «Лифосе», как и в «Перспективе», по обычаю того времени желчный и бранчивый: «Лифос» резко выставляет и порицает не только нравственные, но и физические недостатки Саковича. Автором «Лифоса» обыкновенно называют самого Петра Могилу как русские писатели, начиная с Галятовского, так и польские – Циховский, Кулеш, Стебельский и другие. Но один из последних, иезуит Рутка, в своем полемическом сочинении против Галятовского говорил ему: «Лифос, или Камень» писал Петр Могила? Не верим: он чужд был еретического духа. Мы имеем известие, что сочинителями «Камня» были Коссовы, Калиментовы и другие из вашей дружины». И это мнение едва ли не следует признать более вероятным. Сочинить такую объемистую книгу, как «Лифос», и такого разнообразного содержания, требовавшую множества мелких справок, соображений и продолжительного труда, сочинить в какие-нибудь пятнадцать или осьмнадцать месяцев Петр Могила один, нам кажется, не имел даже физической возможности при других неотложных архипастырских его занятиях. Всего скорее он, как только получил и прочел книгу Саковича, мог разбить ее на несколько частей и поручить своей ученой братии или сотрудникам, чтобы каждый из них подробно разобрал и опроверг порученную ему часть, а сам потом держал только главную редакцию всего сочинения. При таком предположении очень естественно, что «Лифос» издан был не под именем какого-либо частного лица, а под общим именем православного пастыря (Евсевия Пимена) и что в «Лифосе» постоянно говорится о Петре Могиле в третьем лице и с подобающим уважением, хотя, разумеется, Могила мог и сам так писать о себе, скрываясь под псевдонимом. Кто бы, впрочем, ни был истинным сочинителем «Лифоса», появление этой книги имело весьма важное значение. Это была, можно сказать, полная Апологетика православной Западнорусской Церкви против тогдашних нападений на нее от униатов и латинян, а отчасти и ее Литургика с объяснением ее богослужения, таинств и обрядов, ее постов, праздников, устройства храмов и пр. И надобно прибавить, что книга написана по тому времени очень основательно и могла быть истинно полезною для православных. Вскоре она вызвала собственно своими двумя последними трактатами возражения со стороны латинян, а православными переведена на русский язык и проникла даже в Московское государство.

Спустя два года, и именно к концу 1646 г. (16 декабря), Петр Могила издал в Киево-Печерской типографии еще книгу, над которою, несомненно, трудился сам и которая имела великую важность для Церкви. Разумеем его «Евхологион, альбо Молитвослов, или Требник». Что подвигло Могилу заняться составлением этой книги, объясняет он в своем предисловии к ней. «Удостоенный, – говорит он, – изволением Божиим архиерейского сана в Церкви Русской православно-кафолической и звания архиепископа в митрополии Киевской, Галицкой и всея России, я во все дни жизни моей соболезновал сердцем о скудости моих познаний. Но твердо помня, что Спаситель наш Иисус Христос взыщет от меня словесных овец Своих, вверенных мне в паству, и ведая несомненно, что противники наши и лжебратия св. православия тяжко и с насилием оскорбляют православных разными досаждениями и обидами, бесстыдно называют наших духовных неучами и невеждами в совершении Божественных таинств и других богослужений, утверждают, что Русь православная уклонилась в ересь, не знает ни числа, ни формы, ни материи, ни намерения (интенции), ни обрядов Божественных таинств, не умеет дать о них отчета и в совершении их держится различного способа, я, потрудившись по силам моим о укрепляющем меня Иисусе, предпринял отнять такое тяжкое поношение противников от православного причта св. Российской Церкви. И по благодати Божией не вотще потрудился, как может видеть каждый просвещенный и благочестивый читатель этой книги, названной Требником». Обращаясь затем к прежним Требникам львовского, стрятинского, острожского и виленского издания. Могила хотя утверждает, что между ними есть согласие в рассуждении совершения седми церковных таинств, но сознается, что есть между ними и несогласие в отправлении некоторых церемоний, есть в них погрешности и обмолвки, происшедшие частию от простоты и нерассудительности исправителей, частию от невнимательности переписчиков и особенно от недостатка познаний в лицах, трудившихся над цензированием и изданием тех книг, что эти лица «много нужных вещей опустили, а ненужных прибавили», и указывает даже несколько примеров таких опущений и прибавлений. Таким образом, побуждениями для составления нового Требника Петру Могиле послужили, с одной стороны, укоризны врагов православным священникам, что они не умеют совершать таинств и обрядов, вовсе не понимают их смысла и совершают их различно, а с другой – то, что в прежних Требниках действительно находились несогласия, погрешности, и многое нужное было опущено, а ненужное прибавлено. И Могила имел целию дать православным священникам такой Требник, из которого они научились бы понимать самый смысл таинств и обрядов и совершать их правильно, одинаково и согласно и в котором не было бы ни погрешностей, ни опущений, ни прибавлений прежних Требников. Как же выполнил Могила свою задачу? Он не вновь сочинил свою книгу, а собрал и почерпнул ее, как сам выражается в предисловии, из греческих Евхологиев и стародавних рукописных славянских Требников и, прибавим, отчасти даже из Требника римского и расположил все собранное в трех частях. В первой поместил чинопоследования всех седми таинств с присоединением некоторых соприкосновенных чинов: так, к чинопоследованиям крещения и миропомазания присоединил чины о принятии в Церковь иудеев, язычников, еретиков, отступников и раскольников, к чинопоследованию елеосвящения – чины молебствия за болящих, на исход души, чины погребения мирян и священников и подобное. Во второй части поместил чины различных освящений, как-то: освящения воды, церквей и церковных вещей – икон, сосудов, облачений, также монастырей, домов, кладезей, кораблей, овощей и пр. и пр. В третьей – чины различных молебнов и молитв по разным случаям: в день Пятидесятницы, в день новолетия, во время брани, во время бездождия, голода, моровой язвы и пр. Но Петр Могила не ограничился в своем Требнике изложением одних чинопоследований. Вместе с чинопоследованиями таинств и важнейших обрядов он поместил особые статьи, в которых изъясняет их смысл и значение, их существенные условия и принадлежность, равно как и поведение священника при совершении их; перечисляет различные случаи, какие могут встретиться при совершении того или другого таинства или обряда, и дает наставления, как поступать в таких случаях; наконец, учит священника, какие мысли и чувства он должен внушать своим прихожанам при совершении того или другого таинства или обряда. С этою целию в конце первой части Требника Могила приложил для руководства шесть поучений, вероятно им самим составленных. По крайней мере одно из них несомненно ему принадлежит: это поучение на случай совершения брака, произнесенное им в 1645 г. на польском языке в Яссах при венчании литовского гетмана Януша Радзивилла на дочери молдавского господаря Василия Лупулы. «Ты имеешь теперь, благочестивый читатель, – говорит Могила в своем предисловии к Требнику, – весьма потребную для тебя книгу, собранную убогим тщанием и трудом моего смирения. Найдешь в ней чинное отправление св. седми таинств церковных, извлеченное мною из греческих Евхологиев и древних рукописных славянских Требников. Имеешь в ней и достаточную науку о том, что такое таинство, в чем сила и действенность каждого таинства, с каким приготовлением должно приступать к совершению таинств, с какою тщательностию и благоговением совершать их и преподавать верным, как поучать народ Божий, чтобы он приступал к принятию таинств и надлежащим образом вел себя при разных случаях, какие могут ему встретиться при этом. Имеешь в этой книге живой чин и порядок как различных освящений, так и разных молитв и молебнов... имеешь о всем церковном порядке достаточную «науку». Справедливость требует заметить, что некоторые из своих объяснительных статей Могила почти целиком заимствовал из Требника римского, переведши только их на славянский язык, а некоторые составил под влиянием однородных статей того же Требника, воспользовавшись их главными мыслями. Известно также, что в объяснительных статьях Могилы встречаются мнения, не принятые православною Церковию, каковы: о времени пресуществления Святых Даров, о пресуществлении вместе с Агнцем самих частиц, полагаемых на дискосе, о значении епитимии как наказания и удовлетворения за грехи, хотя эти мнения существовали в Малорусской Церкви еще до Могилы в качестве православных, излагались даже в печати, и не Могила заимствовал их у латинян. Поместив в своем Требнике целый ряд пояснительных статей – чего в прежних Требниках вовсе не было, – Петр Могила сделал в нем и другие существенные перемены сравнительно с прежними Требниками. Некоторые чины и частные обряды и молитвы, встречавшиеся в прежних Требниках, исключил из своего Требника или, точнее, не принял в него; другие сократил; третьи расширил и дополнил и все внимательно вновь пересмотрел и исправил в самом слоге. А кроме того, внес в свой Требник много (до 37) новых чинов, не находившихся в прежних Требниках. Есть между этими новыми чинами такие, которые представляются составленными по образцу однородных чинов римского Требника, именно: об освящении разных церковных одежд, сосудов, икон, креста, колоколов, но и затем остается до 20 чинов, которых не встречаем не только в славянских и греческих печатных Требниках, но и в римском и которые Могила мог частию заимствовать из древних славянских рукописей, а частию составить вновь на основании церковной практики. С какого времени Петр Могила принялся за составление своего громадного Требника (в нем 1529 страниц в лист и содержится до 126 чинов и статей), неизвестно. Но в 1640 г. Требник уже был готов, хотя не вполне, и, если верить Иоанникию Галятовскому, «опробован от Синоду Киевского». По крайней мере некоторые вопросы касательно таинств и обрядов, несомненно, обсуждались на том Киевском Соборе и решения Собора по этим вопросам находим в Требнике Могилы. Дополнение этого Требника продолжалось и после 1640 г., например, чины для освящения разных церковных сосудов и одежд составлены Могилою, по всей вероятности, уже после 1642 г., когда Сакович укорял православных в своей «Перспективе» за неимение таких чинов, и Могила, как мы упоминали, внес в свой Требник даже поучение, сказанное им в 1645 г. Издавая свой Требник, Петр Могила имел в виду ввести его во всеобщее употребление по своей митрополии и заменить им прежние Требники. Почему в предисловии к своему Требнику, указывая на его преимущества, убеждал священников приобретать его и пользоваться им, а прежние неисправные Требники оставить и не противиться своему архипастырю, подобно прекословникам, которые, несмотря на его приглашение не печатать без исправления и благословения его церковных книг, особенно Служебников и Требников, затыкают ради скверного своего прибытка свои уши и изощряют свой язык на злословие. И нет сомнения, что Петр Могила достиг бы своей цели, если бы жизнь его еще продолжалась. К сожалению, спустя полмесяца после издания своего Требника он скончался и распространение Требника приостановилось. Тем не менее достоинства этого Требника признавались всеми, и он имел сильное влияние на все последующие Требники, изданные в Западнорусской Церкви (а их явилось во 2-й половине XVII в. до десяти). Некоторые из них только позаимствовали те или другие статьи и исправления текста из Требника Могилина, а большая часть были прямым его сокращением. Да и ныне еще мы обращаемся иногда к Требнику Петра Могилы в тех случаях, на которые в наших великорусских Требниках нет чинопоследований, например на основание и освящение нового монастыря.

Были у Могилы и другие весьма важные предприятия на пользу Церкви. Он трудился над исправлением текста славянской Библии и уже собирал деньги для нового издания ее в более исправном виде, чем было издание острожское. Он желал вновь перевести на славянский язык жития святых, составленные Метафрастом, и уже достал греческий список их с Афона. Но не успел окончить этих своих предприятий за преждевременною своею кончиною.

Петр Могила скончался 50 лет от роду в четвертом часу ночи под 1 генваря 1647 г. За девять дней до своей кончины, чувствуя себя больным, он написал свое духовное завещание. Здесь он словами выразил то же самое, о чем делами свидетельствовал в продолжение всей своей жизни. Выразил прежде всего свою любовь и непоколебимую приверженность к святой православной вере, в которой родился, был воспитан и провел всю жизнь и в которой теперь желал предстать пред престолом Божиим. Выразил свою любовь к просвещению, к своей коллегии и к святым храмам. «Лишь только, – писал он, – Господь Бог сподобил меня сделаться архипастырем Киевской митрополии и еще прежде архимандритом Печерской лавры, я, видя, что упадок веры и благочестия в русском народе происходит не от чего иного, как от совершенного недостатка у него просвещения и школ, дал обет Богу моему – все мое имущество, доставшееся от родителей, и все, что будет оставаться от доходов с имений, принадлежащих вверенным мне по моему служению св. местам, обращать частию на восстановление разрушенных храмов Божиих, от которых остались жалкие развалины, частию на основание школ в Киеве и утверждение прав и вольностей народу русского... И этот недостойный обет мой и намерение Господь Бог по своей благости благословил, так что при жизни моей я видел великую пользу для Церкви Божией от тех наук и много появилось людей ученых и благочестивых на служение ей. Почему, желая оставить коллегию как единственный залог мой, обеспеченною на будущее время, я подарил ей и настоящим завещанием моим даю и дарю навеки...» Затем Могила перечисляет самые дары, какие завещал на коллегию, на церкви и монастыри, на основанную им богадельню и своему единственному брату Моисею, господарю Молдавии. На коллегию он завещал пятьдесят пять тысяч злотых, бывших в долгу на киевском кастеляне Адаме Киселе; двадцать тысяч злотых, которые должен был внести отцам коллегиатам наследник Могилы за два купленные им имения, находившиеся в их заведовании; шесть тысяч злотых наличными деньгами; всю свою библиотеку на разных языках; серебряную позолоченную митру, украшенную драгоценными камнями; серебряный митрополичий крест – «в вечный знак своей любви» и саккос белого глазета, унизанный жемчугом; четвертую часть своего столового серебра; хутор Позняковщину, купленный за четыре тысячи злотых; все домы, приобретенные им, Могилою (вероятно, в Киеве), и обои из разноцветной камки – собственно студентам коллегии на их конгрегацию. Вместе с тем завещал в Софийский собор митру бархатную и три саккоса; в Печерский монастырь митру жемчужную и все остальные свои саккосы; лампаду, купленную за 72 гривны серебра; четвертую часть своего столового серебра и половину хозяйственного своего заведения в хуторе Напологах; в Спасскую церковь подле лавры, им. Могилою, возобновленную, четвертую часть того же серебра; в Богоявленскую церковь Киевского братства и коллегии святые мощи в киоте, часть Животворящего Древа в золоченом крестике и половину своего хозяйственного заведения в хуторе Напологах; на окончание и совершенное возобновление Десятинной церкви тысячу злотых наличными деньгами; на монастырь Выдубицкий пятьсот злотых наличными деньгами. Из остальных денег, какие окажутся и какие получатся от продажи домашних запасов, половину завещал раздать в разные общежительные монастыри, не имевшие никаких доходов, как-то: в Скит, в Межигорье, в Тригорье, в Крехов, в Угорник, в Мгар, в Густынь, также в девичьи монастыри и богадельни. На свою богадельню, основанную им в местечке Печерском возле святого Феодосия, завещал тысячу пятьсот злотых. Брату своему Моисею завещал благоприобретенные свои имения в воеводствах Белзском и Киевском, комнатные уборы и прочие домашние вещи, экипажи и лошадей. Под конец своего завещания Могила снова вспоминает о своей коллегии и говорит: «Что касается до моей киевской коллегии, то я отдаю ее под покровительство ясновельможным господам: Александру Огинскому, воеводе минскому, Адаму Киселю, кастеляну киевскому, Богдану Стеткевичу, кастеляну новогродскому... князю Николаю Четвертинскому и иным православным господам, которых именем милосердия Божия умоляю, чтобы этот единственный залог православной Русской Церкви при старании, попечении и покровительстве их милостей вечно пребывал для умножения славы Божией и образования православно-русских детей». На отцов же коллегиатов за все свои пожертвования Могила возлагал только ту обязанность, чтобы они как при жизни его, так и впредь обучали в киевских школах по королевской привилегии, сами жили в общине по данным им. Могилою, правилам и киевскую коллегию сохранили в целости согласно с фундациею, а по душе его совершали богослужение каждую неделю в четверг и ежегодно в день его кончины. Погребсти свое тело завещал в Печерском монастыре, в большой церкви, при левом крылосе между столбами.

Имя Петра Могилы – одно из лучших украшений нашей церковной истории. Он, несомненно, превосходил всех современных ему иерархов не только Малорусской, но и Великорусской Церкви и даже всей Церкви Восточной, – превосходил своим просвещением, еще более своею любовию к просвещению и своими подвигами на пользу просвещения и Церкви. Для своей Малорусской Церкви он оказал величайшую услугу тем, что отстоял пред королем Владиславом IV главнейшие ее права, поруганные латинянами и униатами, и мужественно защищал ее в продолжение всего архипастырского служения; восстановил в ней многое, прежде ниспровергнутое или разрушенное врагами и положил в ней начало для лучшего порядка вещей. Всей Русской Церкви оказал великую услугу основанием и обеспечением своей коллегии, послужившей первым рассадником и образцом для духовно-учебных заведений в России. Всей православной Восточной Церкви – тем, что заботился составить «Православное исповедание», принятое и одобренное всеми ее первосвятителями и доселе остающееся ее символическою книгою. Современники высоко ценили достоинства Могилы. Сам папа Урбан VIII писал к нему от 3 ноября 1643 г. послание (к предместникам Могилы этого не бывало), в котором величал его своим «почтенным братом» и старался привлечь его на свою сторону, т. е. к принятию унии, присовокупляя, что подробнее будет писать к нему о деле конгрегация кардиналов, и что если он пожелает прислать в Рим по этому делу двух своих искусных иноков, то они будут приняты благосклонно. И даже такой враг православия и православных, как Сакович, вынужден был сказать о Могиле: «Взял отец Могила церковь св. Софии в Киеве, от колико сот лет пусту сущу, а ныне так ее украсил, что от всех имеет похвалу; такожде и монастыри строит, и школы заводит, и много доброво в стране народу своему делает. И естли бы только схизму хотел оставить, а в соединении с Костелом Римским быти, без всякого размышления не токмо митрополья, но и патриаршескаго сану достоил бы быти». Не упоминаем о панегириках, какие писали Могиле православные при его жизни, а представим только некоторые их отзывы об нем уже после его кончины. Киевский шляхтич Иоаким Иерлич, видимо принадлежавший к числу лиц, не расположенных к Могиле при его жизни, и передавший в своей летописи без поверки ходившие в толпе слухи о его будто бы жестокостях по отношению к прежнему митрополиту Исаии Копинскому и некоторым монашествующим, засвидетельствовал, однако ж, в той же летописи, что он «жил на этом свете богобоязненно, хорошо и трезво, и подвизался в делах благочестивых, всегда заботясь о целости Церкви Божией и оберегая свое стадо, хотя и не чуждался мирской славы». Один из бывших при Могиле питомцев и потом наставников его коллегии, а с 1650 г. сделавшийся и ректором ее, следовательно, из числа преданных ему лиц, Лазарь Баранович, так писал о нем впоследствии в своем стихотворении: «Могила скрыла от нас нашего Могилу. При этом пастыре принялась у нас добрая нива. Не можем достаточно оплакать Могилу: был он нам отец и пастырь любезный. Любезного любезно приняли на небе, а нам бы надобен был второй Могила... Мы плачем, ты же утешен при Господе – пекись же о нас, пастырь. Пусть, сея слезами, пожнем радостью, но без твоих молитв мы этого не достигнем».

V

Окончилось второе двадцатипятилетие церковной унии и борьбы с нею православия в Западнорусском крае. Это двадцатипятилетие было для православных благоприятнее предшествовавшего. Теперь они имели у себя полную высшую иерархию – митрополита и несколько епископов, тогда как прежде у них было только два епископа, а под конец оставался один. Правда, в первые двенадцать лет перемены к лучшему почти не замечалось. Польское правительство не хотело признать ни митрополита, ни епископов православных, напротив, считало их самозванцами и вначале даже изменниками и воздвигло на них сильное гонение, так что епископы не могли пребывать в своих епархиях, а должны были скрываться. Гонения, простиравшиеся не на одних иерархов, но и на всех православных, отличались прежнею несправедливостию и жестокостию, потому что в Польше все еще царствовал прежний король – иезуит Сигизмунд III и во главе унии стоял прежний митрополит – фанатик Велямин Рутский. При всем том перемена к лучшему в положении православных, несомненно, уже существовала: на защиту православия в крае выступили казаки. Если в Вильне, Полоцке и других местах правительство по-прежнему угнетало православных, то в Киеве, вокруг Киева и вообще в Малороссии, где находились казаки, этого уже не могло быть. В Киеве митрополит Иов Борецкий спокойно занимал свою кафедру и совершал свое архипастырское служение. Он созывал Соборы, рассылал свои послания ко всей своей пастве, имел свои капитулы в Киеве и даже в Слуцке, поставлял своих наместников – протопопов для наблюдения за приходскими церквами и своих уполномоченных – протов для надзора за монастырями. Православные дворяне беспрепятственно основывали и поддерживали монастыри в своих имениях. Не раз и сеймы делали православным уступки, хотя незначительные. Сам даже Сигизмунд III нашелся почему-то вынужденным утвердить своею грамотою Киевское православное братство, хотя не вдруг, а спустя почти пятнадцать лет со времени его основания.

С кончиною Сигизмунда судьба православных осязательно улучшилась. Новый король, Владислав, при самой коронации своей хотел совершенно уравнять православных с униатами, предоставив одинаковую свободу тому и другому исповеданию, дал православным митрополита и четырех епископов, назначил им епархии, указал содержание, признал и подтвердил права православных братств и монастырей, дозволил православным основывать новые братства, церкви, монастыри, заводить училища и типографии, определил, какие из прежних церквей и монастырей должны быть возвращены православным и какие остаться за униатами, и назначил для того особых комиссаров. И хотя вскоре за тем под давлением от латинян несколько отступил от своих первоначальных решений и склонился на сторону униатов, хотя униаты, где только находили возможным, сопротивлялись королевской воле при отобрании у них церквей и монастырей для православных и всячески притесняли последних, особенно в тех епархиях, где у православных не было своих епископов, но права, данные православным, уже не отменялись ни королем, ни сеймами, права эти православные смело отстаивали против своих врагов и употребляли в свою пользу, особенно в тех епархиях, где имели своих иерархов.

Нельзя отрицать, что уния продолжала распространяться и в настоящее двадцатипятилетие своего существования в Западнорусском крае. Распространению ее, как и прежде, преимущественно содействовали гонения, которым подвергались православные священники и миряне за свою веру, отнятие у них церквей и запрещение строить новые церкви, отнятие гражданских прав, а с другой стороны – измена православию дворян-помещиков, которые, переходя один за другим в унию, а чаще прямо в латинство, запрещали и своим крестьянам оставаться в православии и приказывали им переходить в унию, обращали в своих имениях все православные Церкви в униатские и прогоняли православных священников. Один Рутский, если верить униатскому свидетельству, обратил к унии до трех миллионов православных. Но обращения эти, как вынужденные, были большею частию притворные. И вот едва только Владислав, объявив православным свободу исповедания, послал своих комиссаров в разные города и местечки для возвращения некоторых церквей, отнятых униатами, православным, последних везде обнаруживалось множество, а в некоторых местах даже несравненно более, чем униатов, хотя до того времени все церкви в этих местах считались униатскими, как будто там жили одни униаты. С воцарением Владислава, когда православные ограждены были в своих правах, распространение унии должно было уменьшиться, если не совершенно прекратилось, и для православных дворян снова открылся теперь доступ к самым высшим местам на государственной службе. В 1624 г. митрополит Велямин Рутский в своем донесении в Рим хвалился тем, что из числа униатов есть уже три сенатора, именно один воевода и два кастеляна, из схизматиков же (православных) нет более ни одного сенатора. А к концу 1646 г., как видно из духовного завещания Петра Могилы, православные имели из среды своей по крайней мере трех сенаторов, или сановников, которые по самой должности своей могли быть сенаторами: воеводу минского – князя Александра Огинского, кастеляна киевского – Адама Киселя и кастеляна новогродского – Богдана Стеткевича, не упоминаем о других православных дворянах, занимавших также высокие должности на службе и поименованных в том же завещании.

Неблагоприятные отзывы находим у известного Кассиана Саковича о православных церквах и духовенстве, особенно сельских. Церквей у православных было много, но все эти церкви были до крайности бедны и запущены. А духовенство сельское находилось в совершенном невежестве и полной зависимости от местных владельцев. Попы дорого платили за места панам, вносили им ежегодные оброки, отбывают на них и другие повинности. «Кого послать, – писал Сакович, – в далекий путь с подводою? Попа. С кого сорвать большую взятку за самую малую вину? С попа, и пр. А попы до того уже привыкли к своему тяжкому положению, что оно и не кажется им тяжелым. Иной священник и не весть какие притеснения переносит от пана, только бы быть свободным от унии, а за все прочее не стоит». Но Петр Могила или автор «Лифоса», опровергавший книгу Саковича, отвечал ему, что не одни православные церкви и духовенство находятся в таком горестном положении, но и униатские, что те же самые притеснения терпят от панов и униатские попы и что за это укорять православных несправедливо. На такое тяжкое положение униатского духовенства жаловался в 1624 г. и сам Рутский с своими епископами.

Что же касается до монастырей, то состояние их у православных было гораздо лучше, чем у униатов. Автор «Лифоса», продолжая свои опровержения против Саковича относительно православных церквей, говорил ему: «Вместо того чтобы порицать православных, посмотри лучше на свою братию, униатов, что они делают с монастырями и церквами, которые наделены были имениями. Мало ли было фундушей у славного монастыря в Литве Супрасльского А теперь до чего он доведен униатами? Там было, когда он находился во владении православных, до ста или по меньшей мере до восьмидесяти человек братии при архимандрите кроме певчих, а ныне живет едва несколько монахов. И что еще хуже, там светский господин владеет церковным имуществом и селами, которыми прежде управлял архимандрит, и чрез своего слугу выдает монахам какое хочет жалованье, а все доходы с нескольких десятков сел обращает на свой пожиток, и униаты нимало о том не заботятся. Спроси только в том монастыре: где те древние иконы, которые со всех сторон обиты были серебряными позлащенными досками? И узнаешь, что униаты употребили их на свои прихоти, а в церкви, вместо серебряных поставили иконы полотняные итальянские. Хорошо меняются с Богом: за позлащенное серебро дают Ему полотно малеванное. Посмотри на монастырь Лавришевский, который с давних времен богато наделен был имениями и где под нашим управлением жило несколько десятков иноков и каждый день славилось имя Божие. Ныне он стоит пустой: в нем не живет ни одного человека. Посмотри на монастырь Новогродский, к которому отчислили села и имения лавришевские, – несомненно, там не найдешь больше четырех или пяти иноков, а в церкви этого монастыря, которая есть кафедральная митрополичья, увидишь бумажные иконы. Посмотри на монастырь Черейский, где под нашим управлением обитало несколько десятков иноков, а теперь едва ли найдешь там десяток. Посмотри на монастырь, названный Лещ (Лещинский) – там увидишь едва одного монаха, а иногда и одного не бывает. Посмотри на монастыри Онуфриевский и Пустынский – увидишь, что, где прежде жило несколько десятков православных иноков, там живет ныне особняком один Корсак. А сколько у тех двух монастырей крестьян? Опускаю иные, меньшие монастыри в Литве, которые вашею униею до основания ниспровергнуты. Пойди еще на Волынь и спроси, что деется в старожитном Жидичинском монастыре, много ли живет там иноков, что там за чин. Посмотри на старожитный монастырь Дорогобужский – не одного ли только архимандрита с послушником увидишь ты там? И скажи, что за богослужение отправляется теперь там, где прежде, при нашем управлении, бывало по крайней мере до двадцати иноков с архимандритом. Посмотри и на мирские церкви, из которых иные наделены были богатым имуществом, а иные скудным – до чего доведены они под управлением ваших униатов? Пойди только в Вильну и спроси: кто теперь живет на том месте, где построена была церковь св. Параскевы мученицы? Тебе укажут, что там стоит теперь корчма и дом позорный. Пойди в Минск и спроси: на каком месте стоит мечеть татарская? Ты узнаешь, что на том месте, где прежде была церковь во имя Рождества Господа нашего Иисуса Христа... Так-то униатская ревность о благочестии умножает славу Божию на Руси! Взгляни ж теперь здравыми, беспристрастными очами на наши убогие православные монастыри, не имеющие фундушей, утесняемые различными бедствиями и нуждою. Посмотри в земле Киевской (не упоминаю о монастырях, имеющих фундуши) на монастырь Межигорский – там более полутораста иноков живет в общине, питаясь трудами рук своих, по примеру великого Антония пустынножителя. Посмотри за Днепр, и там увидишь монастыри Мгарский и Густынский (о меньших монастырях не упоминаю), в которых братия благочестно проводят жизнь свою в общине и в тесноте. Посмотри на монастырь Тригорский, также общежительный, и там найдешь до семидесяти иноков, пребывающих в великом смирении и тесноте. Иди на Покутье, в Скит (т. е. Скитский монастырь): там найдешь до двухсот ангелов во плоти, живущих вместе и подражающих житию