Взаимообщение в христианском мире в первые три века

Одной из поразительных особенностей нашего заканчивающегося века, несомненно, является та быстрота взаимообщения, о которой не имели и понятия в прежние века. Теперь для нас сделались совершенно обыденными такие явления как то, что мы через какие-нибудь две недели получаем письма и газеты из Америки, которая для прежних поколений, даже доло спустя после открытия ее Колумбом, рисовалась каким-то неизмеримо далеким, мало кому доступным миром. Мало того: благодаря силе электричества, при посредстве сети телеграфных проволок, как бы железными нервами опутавших всю землю, мы на другой же день, если не в тот же день вечером, получаем сведения о том, что совершилось важного, а иногда и неважного – в Константинополе, Японии, Индии, Австралии и Африке, и королеве Виктории в день ее юбилея стоило только нажать электрическую кнопку в своем кабинете, чтобы ее благодарственное послание к своему народу: «От всего сердца благодарю мой добрый и верный народ», по этим нервам земли мгновенно разнеслось по всем частям света и на другой же день уже читалось в газетах в самых отдаленных странах нашей планеты. Если бы восстал кто-нибудь из государственных мужей прошлого столетия и увидел все это, – увидел, как, например, главы государств в какую-нибудь неделю совершают торжественную поездку в столицу другого отдаленного государства, и как о всех подробностях этой поездки с ее торжественными встречами и проводами на другой же день узнают во всех странах земного шара, то он, конечно, был бы до крайности поражен этим чудесным для него явлением, до которого не могла подниматься даже самая пылкая фантазия мечтателей его времени. Эта быстрота способов передвижения придала наиболее своеобразный отпечаток жизни нашего века, и даже мы, воспитавшись в условиях этой жизни, не могли не поражаться таким, например, фактом, что высокопр. Антоний, архиепископ финляндский, выехав 2 июня из Петербурга, 5 июня был уже торжественно встречен в Лондоне, а 6 июня весь православно-русский мир уже оповещен был о подробностях этой встречи. Можно представить себе, сколько бы времени для подобной поездки потребовалось в прошлом столетии и через сколько времени получились бы известия о подробностях пребывания православного иерарха в Англии. И, тем не менее, человечество не оставалось без взаимообщения и в прежние века. Мало того, если взять взаимообщение собственно в христианском мире, то оно в древности, несмотря не медлительность путей сообщения, было еще более жизненным, и если поездка высокопр. Антония в Англию теперь для нас была чем-то необычайным и, во всяком случае, явлением редким и исключительным, то в древности такие далекие путешествия епископов были делом обыкновенным, и христианский мир, тогда еще неразделенный, находился в таком живом и тесном взаимообщении между собою, какого не знает даже и наш быстролетный век. Думаем, что краткий очерк взаимообщения в древнем христианском мире будет небезынтересным как в смысле уяснения разницы в способах сообщения в древнем и новом мире, так и в смысле ознакомления с тем тесным духовным взаимообщением, в котором жили христиане древней нераздельной церкви¹.

Тот мир, в котором впервые стало распространяться христианство, был миром небольшим – по сравнению с настоящим. Не говоря уже о неоткрытых тогда еще странах, даже и в тех трех частях света, которые сосредоточиваются вокруг Средиземного моря, только немногие страны в действительности были доступны народам, бывшим тогда носителями всемирной истории: в Африке только северная прибрежная полоса и долина Нила, в Азии только западная часть до Евфрата, в Европе только та часть, которая находится к югу от Дуная и к западу от Рейна. Если иногда предприимчивые купцы проникали и до берегов Балтийского моря и даже в Китай, если из года в год многочисленные александрийские торговцы ездили в Ост-Индию, то в собственном смысле миром, как говорилось тогда², была римская империя, которая с незначительными колебаниями ограничивалась указанными пределами. Где негостеприимное море не полагало преград, там то враждебность варваров, живших по соседству с римскими укреплениями, то тяжелые пошлины составляли своего рода китайскую стену, которая отделяла в собственном смысле мир от всех остальных частей земного шара. Но эта, ограниченная такими пределами, римская империя была в действительности мировой империей. Сколько некогда властных или вообще независимых народов заключалось в пределах этой империи, и все они находились в ближайшем торговом или ином взаимообщении, а во многих местах сливались в новую народность!

Уже задолго до того, как римляне достигли всемирного владычества, многие страны совсем или отчасти лишились своих первоначальных владетелей, своего родного языка и обычаев. На западе Средиземного моря римляне сначала должны были уничтожить финикийское торговое государство Карфаген, чтобы овладеть северными берегами Африки, Испанией и Сицилией. Юркие греки, многочисленные колонии которых в южной Италии придали ей название «Великой Греции», давно господствовали на Сицилии и даже поселились в некоторых прибрежных местах, а римлянам предоставляли сидеть на своем месте и пролагать для них более широкие пути для распространения в западных странах тех мирных искусств, в которых они были мастера.

На востоке греческая культура с Александром Великим выступила на всемирное завоевание в полнейшем смысле этого слова. Когда римские легионы выступили в Азию и затем проникли в Египет, то они, прежде всего, столкнулись там не с сирийцами и египтянами, а с говорящими по-гречески и по-гречески образованными правителями и городами. Правда, нельзя сказать, чтобы в начале нашей эры эллинская культура коснулась туземцев в Африке или, особенно в Малой Азии, где греки стали твердой ногой еще с гораздо более древнего времени, в той именно мере, как принято это представлять себе. Новейшие открытия ясно показывают, что греческий язык был действительно господствующим только по окраинам стран, в больших, неподалеку от берега лежавших городов, в греческих колониях материка. Благодаря надписям, теперь и случайным указаниям писателей можно придавать более значения, чем раньше. Совершенно случайно узнаем мы, например, из книги Деяний Апостольских, что жители Листры в момент сильнейшего возбуждения выражали свое удивление чудесному действию апостола Павла на своем родном ликаонском языке³. Сирию и Египет мы не можем представлять себе как вполне страны греческие. Туземный язык местного населения заявлял о себе даже у самых ворот больших греческих резиденций⁴. Но в то же время, греческий язык был понимаем, а при торговых оборотах и часто употребляем, даже в глубине этих стран. Из него сирийцы заимствовали иностранные слова для обозначения самых обыденных предметов, как мы заимствуем у французов. Даже самые частицы, означающие «потому что» и «но», были заимствованы ими у греков. Потребность изучать туземные языки чувствовалась только немногими. Палестина также подверглась сильному греческому влиянию. В Иерусалиме было немало таких иудеев, которые говорили по-гречески, а большинство, по крайней мере, понимало кое-что на этом языке. Иудеи рассеяния, которых в одном Египте считалось до миллиона, отчасти даже совсем забыли свой родной язык, так что даже и для ученых между ними греческий перевод Библии был, по крайней мере, удобнее, чем подлинный текст. Они читали греческих поэтов и философов, подобно тому, как теперь живущие среди нас евреи читают произведения наших писателей.

При всем этом смешении народов и языков, культуры и миросозерцания, на востоке продолжали существовать самостоятельные и взаимно соперничающие царства и маленькие государства, пока римляне пред началом христианской эры не подвергли всех их своему владычеству и не связали их с западными культурными странами в одну империю. Только с этого времени, но уже с полным правом, можно говорить о мировом взаимообщении. Тогда впервые создались необходимые условия для него. Греческий язык теперь сделался мировым языком в такой степени, как этого никогда не было раньше. Кого житейская нужда приводила, например, из глубины Азии на далекий запад, тот при знании этого языка, без которого ему уже едва ли можно было обходиться и на своей родине, мог рассчитывать на возможность объяснения повсюду и со всеми. Он слышал его на улицах в Риме и Марселе. От него даже не требовалось, чтобы он изучал язык римлян. Более образованные римляне, как и их по большей части с востока происходившие рабы, в большинстве в совершенстве знали греческий язык. Император Марк Аврелий писал по-гречески, как Фридрих Великий по-французски, хотя у римлянина и не видно было отчуждения от культуры своего народа. В этом отношении он не был одинок среди римских писателей своего времени.

К такому облегчению взаимообщения, достигнутому благодаря распространенности пригодного на всякое употребление языка, присоединилась и внешняя безопасность, которая живо сознавалась всеми как дар нового времени. Конечно, не все был «мир на земле» даже и после того, как воспели его ангелы; но войны, и притом опаснейшие из них теперь большей частью велись на окраинах империи и не нарушали существенно взаимообщения внутри. Морское разбойничество, которое раньше крайне угнетало торговлю в восточной половине Средиземного моря, было искоренено. На больших дорогах повсюду, где только раздавался марш римских воинов – от Англии до Евфрата, господствовала гораздо большая безопасность, чем теперь на Сицилии и в большей части находящихся под властью султана азиатских стран. Греки и иудеи, христиане и язычники единогласно восхваляли этот всеобщий мир, которым они обязаны были Риму и его императорам⁵. Обширная сеть превосходных римских дорог связывала столицу мира с отдаленнейшими окраинами империи, и в самых своих развалинах она еще и доселе свидетельствует о погребенной культуре в этих теперь одичавших странах. Построенные сначала в военных целях, эти дороги служили в то же время и для всеобщего взаимообщения. Для людей и товаров они представляли не менее удобные пути сообщения, чем те, которые существовали в странах Европы до построения железных дорог. Правда, императорская почта служила только для деловых сношений чиновников или тех из частных лиц, которые, не в пример другим, благодаря своим связям с высокими сановниками, или по случаю временного официального поручения могли пользоваться принадлежавшими чиновникам привилегиями. Но помимо того, что в древности чаще, чем теперь путешествовали по дорогам пешком, в цивилизованных частях империи к услугам всех состоял хорошо организованный платный извоз, который только в исключительных случаях лишал путешественников возможности правильного движения к цели, как при больших народных празднествах, например, при знаменитых Олимпийских играх, когда нередко случалось, что даже и человек, имевший возможность хорошо заплатить, не мог получить себе повозки, так как все массой устремлялись домой с празднества⁶. Менее совершенными были морские пути сообщения. Мореплавание обыкновенно ограничивалось временем от начала марта до поздней осени; морское путешествие зимой совершалось вообще редко и неохотно. Несовершенство морского плавания обнаруживалось и в том, что мореплаватели по возможности держались поблизости от берегов и гаваней, и если где можно было отчасти воспользоваться сухопутной дорогой, то и неоднократное пересаживание предпочитали долгому морскому плаванию. Но, так как море, связывавшее между собой важнейшие страны тогдашнего мира, в действительности было внутренним (Средиземным) морем, которое не представляло к мореплаванию каких-либо высоких требований, то уже и тогда, при благоприятной погоде, переезды совершались довольно быстро. Переезд от Италийской гавани Путеолы (где некогда высадился узник апостол Павел) в Александрию совершался в 12 дней. Бывали случаи, что той же гавани из Коринфа корабли достигали в 5 дней⁷.

Если таким образом путешествие в те века для человека, не располагавшего обширными средствами, бесспорно, сопряжено было с большими трудностями, чем теперь, то, с другой стороны, и тогда едва ли меньше было побуждений к частым и далеким путешествиям. Как теперь, так и тогда было, конечно, немало больных, которые искали себе излечения в более теплом климате и в отдаленных местах морских или минеральных купаний; немало было туристов, которые стремились повидать чудеса света, произведения искусства, памятники истории, особенно в Греции и Египте. Самыми неутомимыми путешественниками тогда, как и теперь, были торговцы. Неудивительно, что они должны были войти даже в пословицу, и мы читаем, как один старый купец из фригийского города Иераполя восхваляется на воздвигнутой ему его сыновьями гробнице за то, что он совершил 72 путешествия из Малой Азии в Италию⁸. Но есть и такие классы людей, которые теперь ведут сравнительно более сидячую жизнь, чем тогда. Гораздо подвижнее была тогда, прежде всего, жизнь ученых и учащейся молодежи. Тогда уже существовали высшие школы, имевшие некоторое подобие с нашими университетами, например, в Афинах, в Александрии, в Риме. Туда-то и стекалась молодежь, стремившаяся к образованию, из всех стран громадной империи, так что иностранные студенты своей численностью часто превосходили туземных. Но даже и те, кто имел у себя дома такие образовательные заведения, отнюдь не удовлетворялись ими. Римляне стремились учиться в Афинах, из Азии молодежь часто отправлялась в Рим, многие туда и сюда. Сделалось даже своего рода правилом, что кто хотел посвятить себя науке, тот должен был оставить родину, семью и ехать в чужие страны⁹, и не только на годы учения, но и на долгие годы учительства. Были, конечно, и постоянные, получавшие вознаграждение от государства, учителя красноречия и философии. Но гораздо больше было таких учителей, для которых «домом был весь мир». Не имея постоянного местожительства, они поселялись на некоторое время то в том, то в другом городе, открывали аудитории, и когда начинала ослабевать прелесть новизны в их учении, они предпринимали новое путешествие. Так, думалось им, смотря по тому, кто какими руководился убеждениями – возвышенными или низкими, они лучше всего могли достигнуть своей цели – распространения ли выработанных ими важнейших истин, или приобретения славы и богатства. То же самое было и с врачами – как в деле их собственного образования, так и применения ими своего искусства. Высшие государственные сановники также по большей части вели странствующую жизнь. Не редкостью было, что человек, начавший в Риме свое жизненное поприще, затем с различными промежутками продолжал его на берегах Рейна, в северной Африке или в Малой Азии, пока, достигнув последних и высших почестей, он не возвращался опять на родину, чтобы спокойно умереть в Риме или в своих поместьях в Италии. Высшие правители провинций обыкновенно оставались на своей должности недолго, а правители так называемых сенаторских провинций обыкновенно только в течение одного года. Они привозили с собой весь свой чиновничий персонал и вместе с ним, по прошествии годичного срока, уступали место совершенно новому составу администрации. Тоже самое было, наконец, и со служащими из низшего класса, например, с рабами, которые для церкви имели большое значение. Хотя рабы по большей части в течение всей своей жизни оставались во владении и в доме одного господина, но едва ли половина из них рождалась там, где они умирали. Более чем 900 000 рабов и рабынь, как число их определяется в Риме во времена империи, были почти исключительно иностранного происхождения. Если и не все, то, несомненно, многие из них прибывали в столицу мира из отдаленнейших стран – то как военная добыча, то как предмет торговли. Одним словом, в главнейших городах, число жителей которых приближалось к миллиону, или даже более того, как в Риме, Александрии и Антиохии, а также в торговых местах и приморских гаванях меньшего объема, мы едва ли можем и представить всю пестроту смеси населения, всю быстроту прилива и отлива и вообще всю оживленность мирового взаимообщения того времени.

Как же к этому мировому взаимообщению относились христиане? Прежде всего, нужно сказать, что они принимали в нем живейшее участие. Помимо особых причин, которые заключались в самых задачах церкви и в особых наклонностях христиан, это зависело от того, что древняя церковь имела по преимуществу городской характер. А этот характер, прежде всего, объясняется самым способом апостольской миссии. Апостол Павел, который поработал больше всех других миссионеров апостольского века и о миссионерской деятельности которого мы имеем больше всего сведений, не чувствовал себя призванным шаг за шагом покорять мир Евангелием и поодиночно, где только случилось, приводить сидящих во тьме и сени смертной ко Христу, но с самого начала он стремился к крупным центрам мировой жизни и, ограничиваясь основанием в таких центрах жизнеспособных общин, самостоятельных очагов христианской жизни, спешил далее, от самого большого города Азии – Антиохии, направляясь к самой столице мира – Риму. В этих обоих городах, независимо даже от того, положил ли в них основание церкви апостол Павел или другой какой миссионер, возникли христианские общины именно благодаря мировому взаимообщению, которое вместе с другими людьми и другими духовными и вещественными предметами легче всего привлекало в большие города и христиан, а вместе с ними также и христианское учение. К большим городам второго ранга принадлежали те, где апостол Павел добровольно оставался дольше всего, исполняя свое призвание. Коринф, где он без перерыва трудился 1 ½ года, был главным политическим центром и самым цветущим городом Греции; Эфес, в котором он пробыл в течение 2 ½ лет, хотя раньше уже два раза тщетно старался проникнуть туда¹⁰, был в то время первым городом Малой Азии. И почти все те места, где, по имеющимся свидетельствам, возникали в апостольское и послеапостольское время христианские общины, были более или менее такими же городами. Во всяком случае, это были города, а не деревни¹¹. Случайно узнаем мы тот факт, что в течение двух первых столетий не было недостатка в христианах также и по деревням. Так, иудейские христиане в Палестине и граничащих с нею на северо-востоке областях жили по большей части по деревням. Когда однажды, как рассказывают, император Домициан, напуганный лелеемой христианами надеждой на будущее царство Христово, велел призвать к себе в Рим двух верующих во Христа потомков дома Давидова – внуков Иуды, брата Господня, и спросил их об их состоянии, то они все свое состояние определили приблизительно в 1 ½ тысячи рублей. Оно состояло в земельных участках, и мозоли на их руках наглядно подтверждали их уверение, что они собственными руками обрабатывали эти участки¹². Из послания их двоюродного деда Иакова (4:1–9) можно видеть, что среди христиан Палестины и ближайших областей, к которым направлено было это послание, уже в очень древнее время было немало землевладельцев и полевых поденщиков. Но этот же Иаков прежде поселян упоминает о торговых людях, которые, не подчиняясь в своих планах воле Божией, говорят: «Сегодня или завтра отправимся в такой-то город и проживем там один год, и будем торговать и получать прибыль» (4:13). Незначительным распространением христианства по деревням в древнейшие времена, по крайней мере, отчасти, объясняется то, почему после возвышения христианства на степень государственной религии язычество, кроме кружков литературы и высшей аристократии, с особенным упорством держалось именно среди сельского населения¹³. Христиане первых веков были, следовательно, по преимуществу горожане, именно жители больших городов, и уже поэтому принадлежали к самым подвижным составным частям населения римской империи. Немало этому содействовало и то, что первые христианские общины при своем основании почти повсюду примыкали к синагоге и привлекали к себе более или менее значительную часть иудейских общин рассеяния: быть может, эти иудеи за пределами Святой Земли были подвижным народом, чувствовавшим себя дома везде, где только можно было найти заработок. Повсюду, где только основывалась колония родных по вере и племени людей, там скоро возникала синагога, в которой иногда проповедовали и путешествующие раввины (Деян.13:15), и можно было надеяться привлечь к ней даже и язычников, приводя их под иго отеческого закона (Мф.23:15).

Не нужно поэтому удивляться, что христианские общины в больших и средних городах представляли собой быстро размножавшиеся общества, состоявшие из представителей всевозможных народов и стран. В конце послания к Римлянам мы читаем длинный список римских имен или правильнее – римских христиан, которых приветствует апостол Павел. Апостол Павел тогда еще не бывал в Риме, но именно потому, что вообще он был еще не знаком лично с этой крупной общиной, он и старался как в изложении самого учения и в описании своего апостольского дела, так и во внешних личных отношениях выставить все нити, которые связывали его с римской церковью. Но как уже значительны эти нити! Во главе знакомых ему членов римской церкви стоит хорошо известная ему чета Акила и Прискилла. Эти иудеи, родом из Понта, на южном берегу Черного моря, уже до своего знакомства с апостолом Павлом занимались в Риме своим промыслом, именно – изготовлением палаток и материй для них. В силу указа императора Клавдия, которым иудеи подверглись изгнанию из Рима, они переселились в Коринф, где с ними и встретился апостол Павел, и в их ремесле, которому он некогда учился и сам, нашел себе работу, и в их доме оставался в течение продолжительного времени. Домашний их быт, очевидно, был не незначительным, так как неоднократно говорится, что дом их был сборным местом для богослужебных собраний христиан. Но это не мешало им, когда апостол Павел через полтора года отправился из Коринфа переселиться с ним в Эфес и таким образом опять приготовить апостолу место жительства на все время его деятельности в этом городе. Незадолго перед тем, как апостол оставил Эфес, они еще жили там (1Кор.16:19). Когда апостол Павел через несколько месяцев писал свое послание в Рим, Акила и Прискилла во второй раз поселились в Риме и в их доме собиралась христианская община (Рим.16:3–5). Ясно, что как прежние переселения их, так и это, находились в связи с миссионерскими планами апостола Павла. Апостол восхваляет оказанные ему ими самоотверженные услуги, за которые должны быть благодарны все церкви из язычников. Но эти люди избрали себе этот непостоянный образ жизни сначала не ради Евангелия, а самый их прежний образ жизни сделался служебным орудием для Евангелия. Когда апостол Павел, во время своего второго и последнего узничества в Риме, проживал там в ожидании решения своей судьбы от кесаря, Акила и Прискилла опять жили в Эфесе. Быть может, они, вместе с другими христианами, при взрыве Неронова гонения во второй раз бежали из Рима, чтобы вторично поселиться в главном городе Малой Азии, но отсюда они, а также и другой азийский христианин Онисифор, вероятно, житель города Иконии, совершили путешествие в Рим, чтобы посетить в темнице оставленного своими друзьями апостола и облегчить ему положение¹⁴. Кроме этой благочестивой четы в то время, когда апостол Павел писал в Рим, мы встречаем там много также и других христиан, особенно из иудеев, которые еще недавно перед тем жили на востоке. Так (приведем лишь наиболее выдающиеся примеры), в его послании упоминаются Андроник и Иона, которые уже до апостола Павла обратились к вере Христовой и пользовались в Иерусалиме большим уважением со стороны апостолов. Там же приветствуется некий Руф со своей матерью, которую апостол Павел, ради материнской любви, некогда испытанной им от нее, называет также и своей матерью. Она также, вероятно, жила на востоке, потому что в Риме апостол Павел еще не был. В Евангелии св. Марка, написанном в Риме и прежде всего предназначавшемся для римских христиан, упоминается Симон Киринейский, который должен был понести вместо Иисуса Христа крест на место Его казни и который называется отцом Александра и Руфа. Этот Руф, упоминаемый в предназначенном для римлян Евангелии, отец которого Симон, будучи родом из Кирены, лежавшей к западу от Египта, во время распятия Христа жил в Иерусалиме или в его окрестностях, и Руф, упоминаемый в послании к Римлянам, мать которого прибыла в Рим с востока, вероятно, есть одно и то же лицо. Сколько же перемен в местожительстве и в самом положении мы видим в этом некогда иудейском, а затем сделавшимся христианским семействе!

Остановим свое внимание еще несколько на Риме и перенесемся на целое столетие позже. У нас имеется свидетельство о допросе, которому в 165 г. подвергались семеро христиан в Риме перед городским префектом. Тут мы видим пестрое общество, пестрота которого зависела не от того, что эти люди были христиане, а от того, что они оказались вместе благодаря мировому взаимообщению. Один из них – раб императорского дворца, но родился в Каппадокии от христианских родителей; другой, очевидно тоже раб, насильственно был уведен из своего города Иконии. Рядом с 4-мя мужчинами и одной женщиной с греческим именем мы видим двух мужчин с именами, звучащими по-римски. Но один из них совсем не римлянин. Это христианский философ и мученик Иустин. Он, как сын языческих родителей и как христианин греко-римской колонии Флавия-Неаполя, родился и вырос в местности древнего Сихема в Палестине. Стремление к таким философским познаниям, которые бы одинаково удовлетворяли и ум, и сердце, побудили его отправиться на чужбину, переходить из города в город и из одной философской школы в другую, пока он, встретившись на берегу моря в Эфесе с незнакомым старцем, не убедился из разговора с ним в недостижимости всех его прежних стремлений и не познакомился с писаниями пророков и последователями Христа. Так он сделался христианином, и очень скоро стал учителем христианства, распространяя его чрез посредство проповеди и писания. Странническую жизнь, которую он вел в качестве ученика языческой философии, продолжал он и в качестве христианского миссионера, и полученным им общим образованием он пользовался как защитник христиан. Даже самый плащ, которым в то время отличались философы, он оставил при себе, чтобы тем беспрепятственнее завязывать беседу с язычниками и иудеями и приводить их к истинной философии, т.е. к христианской мудрости. Продолжительное время пробыл он в Риме, но оттуда опять начал свои странствования. Когда он прибыл в Рим во второй раз, то как проповедник новой веры был осужден на смерть вместе с другими христианами, в обществе которых мы и встречаем его¹⁵.

От Рима, об особенной притягательности которого для христиан мы скажем еще потом, обратимся к южной Франции. У нас имеется послание двух тесно связанных между собой христианских церквей – Лионской и Виенской, вероятно, древнейших во Франции – послание, в котором они извещают христиан Азии и Фригии о только что перенесенном ими в 177 г. кровавом гонении. Повествователь пишет по-гречески не только для того, чтобы его могли понять собратья–христиане на востоке, но и потому, что, вероятно, большинство лиц, от имени которых он пишет, были греческого происхождения. Оба эти города принадлежали не к греческим, как Марсель и другие, а к римским колониям южной Франции. Но управляющий обеими церквами епископ лионский, сделавшийся жертвой гонения, носит греческое имя Потина. Его преемник св. Ириней был родом из Малой Азии. В своей юности он жил в Смирне, около св. Поликарпа. По одному, недавно открытому, свидетельству, во время смерти своего учителя (в 155 г.) он уже состоял учителем в Риме. В это время он был пресвитером, и вскоре затем сделался и епископом лионским. Среди немногих тамошних мучеников, которые поименно упоминаются в послании, находится врач Александр из Фригии, затем знатный, обладавший правом римского гражданства Аттал из Пергама – оба уже давно состоявшие члены Лионской церкви. Упоминаются также еще несколько мужчин и женщин с латинскими именами (Матурий, Санкт, Бландина), но если об одном ясно говорится, что он отвечал допрашивавшему его судье по-латински, а также и об Аттале, что он после ужасных пыток доказывал несправедливость взведенных на него клевет на латинском языке, то отсюда следует двоякое заключение, именно, что город был по преимуществу римский, а христианская община по преимуществу состояла из греков. Был в употреблении еще и третий язык, именно язык туземных кельтов. Епископ, который хотел склонить к вере Христовой и полудикий народ окрестностей, конечно, должен был изучить его язык¹⁶. Не везде, конечно, христианские общины представляли такую пеструю смесь, как здесь, в этом узловом пункте трех языков, и не везде население было столь перемешанным, как в Риме. Были провинциальные церкви, отличавшиеся более однородным и устойчивым характером, как например, церкви в передней части Малой Азии. Если епископ Эфеса в конце второго столетия мог похваляться, что уже семь членов его фамилии раньше его занимали епископскую должность, то это само собой указывает на большую усидчивость. Но факт этот может наводить нас и на противоположную мысль, когда епископ прибавляет, что он встречался с собратьями всего мира и от них, как и от своих предков и из писания узнал, чтó в церкви признавалось истинным и справедливым.

Христиане того времени путешествовали изумительно много, прежде всего, как и другие люди – добровольно и недобровольно, в качестве рабов и ремесленников, в качестве купцов¹⁷ и врачей. Для них, как христиан, которые повсюду сознавали себя странниками и пришельцами на земле, в некотором отношении было даже легче устроиться повсюду, чем для других, и скорее можно было привыкнуть чувствовать себя на чужбине по-домашнему. Повсюду находили они единоверцев, которые считали для себя священным долгом радушно принимать собратьев с чужбины. Добродетель гостеприимства вообще в древности пользовалась большим уважением и практиковалась щедрее, чем у нас. Это было, скорее, следствием, чем причиной того, что гостиничное дело по сравнению с позднейшим культурным состоянием было еще очень не развито даже и во времена римской империи. Кто только мог избежать постоялых домов, тот охотно предоставлял их извозчикам и матросам¹⁸. Знатный человек нередко брал с собой на время путешествия целый домашний обиход и удобно устроенную палатку. Римские чиновники после каждого дневного перехода, останавливались в содержимых государством почтовых домах, где и находили себе помещение. Всякий, у кого в чужом месте был какой-нибудь близкий знакомый, даже друг его отца или деда, мог быть уверен в радушном приеме. У него завязывались прочные дружественно-гостеприимные связи, которые непрерывно продолжали поддерживаться в семействах при посредстве ли рекомендательных писем, или через посредство особых значков, которыми по древнему обычаю обменивались при установлении гостеприимного дружества в вечное воспоминание, и разветвлялись все шире и шире. Христиане все вообще состояли в таком именно взаимоотношении друг к другу. Исповедание веры, которое каждый перед крещением выучивал наизусть и произносил во время самого таинства, называли они своим отличительным знаком, своим символом, по которому и лично незнакомые между собой люди могли признавать друг в друге гостеприимных друзей¹⁹. Конечно, христианского исповедания и одного братского имени было недостаточно в этом грешном мире. Тем и другим нередко злоупотребляли. Ясное понятие об этом дает известная книга «Учения двенадцати апостолов», происходящая, вероятно, от начала второго века. В отличие от миссионеров и других странствующих учителей, в ней, между прочим, говорится о каждом странствующем христианине: «Каждого странствующего христианина должно принять, но затем вы должны испытать и узнать его, потому что вы должны обнаруживать разум направо и налево. Если он проезжающий, то помогите ему насколько можно, но он должен оставаться у вас не больше двух дней, или – если нужно – трех дней. Если же он хочет поселиться у вас и есть человек, занимающийся ремеслом, то пусть он работает и ест. Если он не имеет никакого промысла, то позаботьтесь о нем, насколько можете, чтобы ни один христианин не жил среди вас праздно. Если же он не хочет работать, то он такой человек, который злоупотребляет своим христианством как промыслом – берегитесь таких людей»²⁰. Христианин, которому приходилось путешествовать в таком месте, где у него не было никаких личных знакомств, поэтому с самого начала едва ли отправлялся в путь без рекомендательного письма; и даже если у него не было недостатка в личных связях, он должен был представлять письменное свидетельство от настоятеля своей общины той чужой общине, с которой он проездом соприкасался, или которую избирал местом своего продолжительного жительства. До нас не дошло от древности примеров таких церковных путевых паспортов, но из писем, которые сохранились как заслуживающие внимания ради заключающегося в них общего содержания, мы видим, в каком простом тоне составлялись этого рода рекомендательные свидетельства. Известна рекомендация, с которой апостол Павел послал диакониссу Фиву из Кенхреи в Рим²¹. В конце своего послания к филиппийцам в начале второго столетия, епископ смирнский говорит: «Посылаю вам это письмо с Крескентом, которого я по этому поводу уже раньше рекомендовал вам и теперь рекомендую вновь. Он безукоризненно жил среди нас, и я надеюсь, что он так же будет вести себя и у вас. И его сестру рекомендую вам на случай, если бы она также прибыла к вам»²². Такие рекомендательные письма бывали даже источником тщеславия. Те, кто во время гонения, несмотря на опасность или пытку, мужественно исповедовали веру Христову, иногда выражали желание, чтобы и в рекомендательном письме называли их исповедниками, так что на одном соборе найдено было необходимым постановить, что на такое суетное желание не следует обращать внимания, а достаточно засвидетельствовать о христианском поведении каждого. Кто отправлялся на чужбину с такой рекомендацией, мог рассчитывать на то, что повсюду, где только были христиане, он встретит дружелюбный прием, а также и «содействие во всяком занятии». Слово божественного Судии: «Я был странником – и вы приняли Меня», и пример праотца Авраама, который «сам не зная, принял ангелов», то и дело повторяются в древней христианской литературе. Во втором веке один выдающийся писатель, Мелитон Сардский, уже избрал гостеприимство предметом особого сочинения. Гостеприимство считалось делом чести для общин и даже мерилом их духовного состояния²³. Епископы особенно должны были заботиться об этом не только в том смысле, что давали другим добрый пример, но должны были заботиться и о том, чтобы, прежде всего, обращавшиеся к ним странники находили прием в общине и насколько они нуждались в пособии – получали таковое из средств церкви. В древнейшее время этой потребности удовлетворяло добровольное гостеприимство более состоятельных христианских домов. С третьего века в больших городах, на более оживленных дорогах, стали затем устраиваться при монастырях христианские гостиницы. Один чрезвычайно богатый мирянин на далеком востоке империи и христианского мира основал на дороге, ведущей к персидской границе, пять на день пути отстоявших одна от другой гостиниц и назначил к ним гостинничих, которые безмездно должны были служить всем христианам и именно только христианам²⁴. Через столетие затем, всякий, кто посещал большие монашеские обители в Египте, в течение недели мог бесплатно жить в гостинничном доме; если он хотел оставаться дольше, то его приставляли к работе в саду, в кухне или в монастырской пекарне, и он, как другие монахи, должен был зарабатывать себе хлеб собственным трудом. Более образованным посетителям давали также и книгу почитать²⁵. В более крупных городах такие гостиницы были церковными учреждениями в более тесном смысле этого слова, находившимися под ведением епископов, и нередко представляли собой приюты для бедных и больных²⁶, – о чем и теперь напоминает название «госпиталя», который первоначально был именно гостиничным домом и только позже стал означать приют для больных. В Риме в IV столетии были уже особые пресвитеры, на которых возлагалась обязанность заботиться о прибывавших с чужбины христианах. Эти христианские учреждения распространялись так быстро и содержались так хорошо, что император Юлиан, который через подражание христианским учреждениям хотел поддержать упадавшее язычество и в этом отношении даже опередить церковь, между прочим, повелел устраивать странноприимные дома и совершенно по христианскому образцу ввел дорожные паспорта, которые более бедным странниками давали право на принятие в них. Для более бедных путешественников главным образом предназначались и гостиницы христиан. Один знатный римлянин, основавший великолепный странноприимный дом в порте гавани Рима, особенно был прославляем за то, что он заботился о приеме не только бедняков, но и таких путников, которые могли и платить кое-что²⁷.

Странноприимные учреждения, которые уже рано стали основываться зажиточными христианами, епископами и целыми монастырями, сами по себе представляли новое и необычайное для древнего языческого мира явление, так что недаром император Юлиан–отступник со свойственной ему проницательностью в деле государственности нашел нужным в подражание христианам заводить подобные учреждения и среди язычников. Но он не принял во внимание одного, что ведь сущность дела заключается не в этих внешних учреждениях, а в том внутреннем духе человеколюбия, которым одушевлены были христиане и который чужд был язычникам. И, действительно, одной из поразительнейших особенностей древних христиан был этот именно дух братской взаимной любви, который особенно проявлялся в века гонений и общего социально-политического гнета, когда многие по нужде прибегали к странничеству, ища себе способов пропитания и лучшего обеспечения на чужбине. Христиане, кроме того, нередко прибегали к странническому посоху и по делам своей веры. И таких было немало. Христиане не только принимали участие в живом взаимообщении тогдашнего мира, у них были и свои особые внутренние и внешние побуждения, заставлявшие их предпринимать далекие странствования. Одним из первых побуждений была заповедь их Господа – нести Евангелие до концов земли. Уже в первом веке апостольское призвание церкви приводило в движение ее благороднейших сынов, не останавливавшихся ни перед какими препятствиями. Всем, конечно, хорошо известна история трудов и миссионерских путешествий апостола Павла, и было бы напрасно в нескольких строках изображать то, как этот великий христианин, почти не давая себе покоя и отдыха, проповедовал благовестие о Христе на громадном пространстве от Сирии до Испании. Как часто он, когда письменного сношения оказывалось недостаточным для поддержания влияния в основанных им церквах, опять лично отправлялся на места своей деятельности; как он неоднократно посещал Иерусалим, чтобы не допустить до разрыва общение между иудейской матерью-церковью и церковью языческой; как многих других лиц он привлекал к делу своего служения, в качестве помощников в деле проповеди, в качестве посланников к общинам, носителей посланий, временных заместителей – когда более важные обязанности или носимые им узы препятствовали ему являться там лично. По-видимому, никто еще не совершал миссионерского дела в столь широких размерах, как апостол Павел, но, вероятно, иное впечатление мы вынесли бы из истории миссионерского труда того времени, если бы жизнь апостолов и современных миссионеров второй и третьей степени выступала бы в столь же ясном историческом свете, как и деятельность апостола Павла. К сожалению, деятельность большинства этих проповедников окутана мраком неизвестности. Только то несомненно для нас, что до смерти последнего апостола почти на всех путях, служивших средством взаимообщения в тогдашнем мире, постоянно встречались в значительном числе и проповедники христианства. К концу II века становится для нас вполне вероятным то, о чем повествует история, именно, что в течение этого века немало предпринималось миссионерских путешествий даже в такие местности, куда еще не проникало Евангелие²⁸. Обращение в христианство царственного дома и самого царя Эдессы в Месопотамии около 170 г. не было вообще непроизвольным действием зажигающей христианской веры, но было плодом труда миссионеров или миссионера, который, вероятно, прибыл из Палестины. Полного затишья в этом отношении не наступило и тогда, когда уже достигнуты были пределы римской империи, а в некоторых местах были и перейдены. Часто христианам, которые по большей части поселялись среди языческого населения, не было даже и надобности путешествовать далеко, чтобы удовлетворить духу и долгу своего миссионерства. Иногда, однако, случалось и так. Один учитель богословской школы в Александрии и христианский философ из Сицилии, именно прославившийся впоследствии в качестве учителя богословской школы в Александрии Пантен, живя в Александрии, невольно почувствовал стыд, что купцы обитаемого им города из года в год отправлялись на своих торговых кораблях с разными товарами из гавани Красного моря в Ост Индию, а он неподвижно с запасом своей христианской философии оставался в Александрии. Поэтому он однажды отправился с ними и, остановившись на некоторое время на южном берегу Аравии, чтобы распространять христианство, к своему удивлению нашел уже там христиан иудейского происхождения, которые показывали ему Евангелие на еврейском языке²⁹.

Таких забытых и почти затерявшихся христианских общин было немного. Все общины, разбросанные по всему тогдашнему миру, состояли в очень оживленном официальном взаимообщении между собой, которое, свидетельствуя о вселенском духе древних христиан, вместе с тем и содействовало жизненному поддержанию этого духа. Он отчасти возмещал даже недостаток канонической организации, которая бы административно связывала между собой рассеянные повсюду отдельные общины в первенствующей церкви.

По самой истории и характеру распространения христианства, сначала всякая местная община представляла собою самостоятельную церковь во главе с предстоятелем, который обыкновенно выходил из нее самой, причем не существовало еще никаких формальных постановлений о подчинении отдельных ее общин высшей церковной власти. Неудивительно, что между церквами различных стран оказалась разница в отношении церковных обычаев, форм богослужения и церковного управления, и эта разница сглаживалась только мало-помалу и не без борьбы, так что иногда дело доходило даже до продолжительных разделений. Но сознание единения всех христиан, как сынов единого Отца небесного, не только вообще не ослаблялось вследствие широкого рассеяния их в мире, но и укреплялось в виду того, что этот мир относился к ним вообще как к врагам. Более или менее угнетенное положение, в котором они находились, происходившие благодаря общим условиям взаимообщения перемены в самом христианском населении, внутренние опасности, которые угрожали благосостоянию церкви, одни за другими появлявшиеся заблуждения, ободрение, которое истекало из сознания мирообъемлющей задачи церкви и непреложной сущности христианской истины особенно через соприкосновение с христианами отдаленных стран – все это содействовало тому, что и за пределами местной общины и страны общение поддерживалось с сознанием того, что этого требует сама церковь. Христиане усердно пользовались всяким случаем, чтобы в возможно большем круге укрепить сознание единства и общности их веры, и таких случаев им представлялось весьма много.

Если в какой-нибудь общине возникал какой-либо спорный вопрос, который не мог найти себе всесторонне удовлетворительного решения, то она обращалась к другой общине за советами и не всегда к ближайшей соседней церкви, где, быть может, беспристрастному суждению могло бы мешать подобное же обстоятельство, а больше всего к какой-нибудь великой, самими апостолами основанной церкви, в которой христианские обычаи и учения основывались на непреложных свидетельствах, или туда, где какой-нибудь выдающийся епископ пользовался уважением и доверием далеко и за пределами своей церкви. Кроме того и без всякой просьбы личность пользовавшегося высоким церковным уважением, случалось, сама обращалась со словом назидания или увещания к общине, к которой она не принадлежала. Нередко бывало и то, что одна церковь без всякой просьбы принимала участие в делах других общин. Мы имеем подробное послание, с которым римская церковь в конце первого века обратилась к церкви коринфской, чтобы произведенное в ней некоторыми беспокойными людьми отлучение нескольких тамошних пресвитеров опять отменить и вообще восстановить потрясенный порядок тамошней церковной жизни. Римляне не говорят, что коринфяне просили их совета; не могли они сослаться и на исторически обоснованную зависимость тамошней церкви от римской. Эти две величайшие церкви Греции и Италии были совершенно равноправны между собой, и если какая-нибудь из них, – то именно коринфская могла заявлять более древние и несомненные притязания на то, что она основана апостолами. Но она примиряется с тем, что римская церковь из-за моря пользуется христианским правом братского совета. Последняя в свою очередь делает это в достойной, даже почтительной форме, хотя и с такой ревностью, с какой помогают тушить пожар в доме соседа.

Сто лет позже вошло в обычай, что в отдельных провинциальных церквах представители общин, по определенному ли поводу для улаживания текущих религиозных вопросов и затруднительных дисциплинарных случаев, или в определенные периоды, собирались на соборы. Именно оживленное взаимообщение между различными частями церкви нередко и служило поводом к составлению соборов, причем прибывавшие издалека христиане не всегда согласны были пожертвовать своими местными преданиями в пользу того, которое они находили господствующим в своем новом отечестве. Но этим именно и обусловливалось то, что спорные вопросы, которые сначала занимали собор и лишь отдельную поместную церковь, быстро становились предметом общего обсуждения во всех церквах. В 170 г. в Малой Азии возник спор о времени празднования Пасхи, – спор, религиозного значения которого нельзя выразить в немногих словах. Двадцать лет спустя этот вопрос был предметом горячих объяснения между мало-азийской и римской церквами. Вскоре на всем громадном пространстве от Франции до Евфрата происходили поместные соборы, которые считали долгом обсудить этот вопрос и результат своих совещаний сообщить спорящим церквам. Это был, так сказать, вселенский собор, которому недоставало только общего сборного места. В то время не было церковных журналов, через которые можно бы узнавать, что делается и что произошло на другом конце христианского мира. И, однако, тогда все церкви несравненно живее, чем в теперешнем разделенном христианстве, сознавали, как и чем страдал какой-нибудь член в теле вселенской церкви. В начале второй половины II века в одной фригийской деревне выступил поселянин, по имени Монтан, который в очень экзальтированном настроении стал проповедовать об испорченности церкви, о близости кончины мира, об откровении в нем самом Утешителя Духа. В качестве пророчиц к нему присоединились две женщины, и, по-видимому, на них не исполнилось изречения, что пророки не имеют чести в своем отечестве. В своем отечестве они нашли множество последователей. Но еще прежде, чем успело образоваться твердое и общее мнение об этом движении в самой области его происхождения, оно перешло на запад и вскоре получило чрезвычайно большое значение в истории внутреннего развития церкви. С того времени сделалось правилом, что спорные церковные вопросы, имеющие принципиальное значение, должны были подлежать обсуждению и решению церкви на соборах, составлявшихся из представителей церквей во всех трех частях света.

Но не одни только крупные вопросы церковной жизни служили побуждением к оживленному взаимообщению между отдельными христианскими церквами. Они принимали живое участие и во взаимных радостях и горе, и при таких именно обстоятельствах сильнее всего и обнаруживалась среди христиан сила общинно-братского духа, который производил на язычников необычайное впечатление. Христианство казалось последним чем-то в роде раскинувшегося по всему миру заговора сумасбродов, у которых не было отечества и которые враждебно относились ко всякому государству. Как только кто-нибудь из них попадал под арест – хотя бы где-нибудь далеко от своей родины, так немедленно вокруг него появлялись единомышленники и единоверцы, которые приветствуют и утешают его и готовы оказать ему всякую помощь из общинных средств. Невероятную быстроту обнаруживают они, говорит один язычник, лишь только вопрос идет об общинном деле. «Они приносят в жертву, одним словом, все». Это обнаружилось однажды особенно трогательным образом, когда именно епископ Игнатий, присужденный на своей родине в Антиохии к борьбе с дикими зверями, препровождаем был через Малую Азию к месту казни – в Рим. Многие из его пасомых кратчайшим путем отправились в Рим, чтобы в последние часы жизни своего возлюбленного пастыря быть при нем и оказать ему всевозможную помощь. Где только он во время своего подневольного путешествия останавливался в местечке, в котором находились христиане, как последние являлись с приветствием к нему и оказывали ему всевозможные услуги, насколько они допускались снисходительностью военного конвоя. Не раз он был сопровождаем христианами на значительных пространствах пути. Известия о его шествии на мученическую смерть далеко опережали его, так что в Смирне он был встречен не только тамошними христианами и их епископом Поликарпом, но и уполномоченными от нескольких, в стороне от его пути лежавших церквей. Когда вскоре затем ему принесено было в Троад одним антиохийским христианином, поспешно догнавшим его, радостное известие, что буря гонений в Антиохии утишилась, св. Игнатий внушал представителям общин, с которыми ему пришлось недавно познакомиться, чтобы они и впредь поддерживали, завязанные его невольным путешествием, узы общения как между собой, так и с далекой церковью посредством посланий и вестников, взаимоблагожеланий и известий. Сам он пользовался короткими днями отдыха во время этого трудного путешествия для того, чтобы по возможности письменно благодарить многих за оказанную ему любовь. На чужбине он чувствовал себя как дома. Не многим, конечно, христианам, которые благодаря своему открытому и мужественному исповеданию веры во Христа приходили в столкновение с законами государства, приходилось идти на смерть столько долгим путем, как св. Игнатию. Но многие из них были осуждаемы также на каторжную работу в рудниках и камнеломнях, куда они часто ссылаемы были издалека. Это обстоятельство сближало христиан из самых отдаленных стран света. Христиане-каменьщики из Рима встретили в каменоломнях Славонии епископа антиохийского³⁰. Более богатые общины посылали христианским каторжникам в рудниках денежную помощь и не делали никакого различия между христианами чужестранными и своими собственными сочленами. Группа таких каторжников из Греции, которые, вероятно, работали в Сардинии или в Испании и там испытали благотворительность римской общины, возвращались около 170 года на родину через Рим, и оказанный им там сердечный прием дал повод коринфскому епископу высказать за это свою благодарность в самых горячих выражениях епископу римской церкви³¹. Когда лет на сто позже проходила через Малую Азию готская военная орда, все подвергая грабежу и уводя с собой тысячи христиан, особенно юного возраста и женского пола, то епископ Дионисий не только отправил в далекую Кесарию, в Каппадокию, утешительное послание, но и особого посланника с денежными средствами для выкупа пленных³². Подробные сообщения о страданиях и мужестве своих мучеников церкви рассылали во все страны земли. Такие послания не оставались без ответа; не считалось в то же время неразумной роскошью посылать и просто благожелания от одной церкви другой по случаю окончания гонений или занятия вакантной кафедры епископа³³. То значение, какое придавалось такому взаимообщению, видно из того, как препровождались эти церковные послания. Общественная почта того времени естественно так же мало содействовала в этом отношении христианской церкви, как и всякому другому обществу или частным лицам. Письма приходилось пересылать или по случаю, или через своих собственных посыльных. Часто эту услугу оказывали младшие члены духовенства. Но если дело было важное, а расстояние не особенно большое, то было обычаем поручать его исполнение видным членам и предстоятелям церкви, – лицам, которые были в состоянии подкрепить написанное слово своим устным свидетельством и которые уже простым своим появлением свидетельствовали о том, как высоко ценилось дело поддержания церковного взаимообщения.

В упомянутом выше послании римлян к коринфянам, которое уже само по себе своею большою обстоятельностью свидетельствует о живейшем участии столичной общины в коринфских делах, римляне говорят в конце своего послания: «Мы отправили (с этим посланием) доверенных и благоразумных мужей, которые от своей юности до старости пребывали у нас непорочно; они будут свидетелями между нами и вами. Это мы сделали для того, чтобы вы убедились, что мы позаботились и заботимся о том, чтобы вы скоро пришли к умиротворению». Послание это заканчивается словами: «Вместе с Фортунатом посланных от нас к вам лиц, Клавдия Ефеба и Валерия Битона, немедленно с миром и радостью отпустите к нам обратно, чтобы они по возможности скорее доложили нам о желанном и ожидаемом восстановлении мира и согласия, дабы и мы также по возможности скорее порадовались доброму состоянию дел у вас». Вместе с этими уполномоченными от римлян названный, но, очевидно, от них отличаемый и только упоминаемый как спутник по дороге в Коринф, Фортунат был, очевидно, коринфянин, который прибыл в Рим, чтобы просить помощи от римской церкви. Это, вероятно, был один из тех поседевших на службе коринфской церкви пресвитеров, которых там устранили от должности, и, несомненно, тот самый, который уже на 40 лет раньше, еще молодым человеком, служил посредником в сношениях апостола Павла с коринфянами³⁴.

Иногда просто письменное сношение церквей между собою заменялось посещением выдающихся личностей. Св. Поликарп Смирнский незадолго до своей смерти, будучи уже почти столетним старцем, предпринимал далекое путешествие из Смирны в Рим, чтобы посоветоваться с римским епископом о церковных делах. Можно себе представить, какое глубокое впечатление на всех производило то, что достопочтенный старец, который собственными глазами видел еще нескольких апостолов и из их собственных уст слышал о том, чтó они знали об Иисусе Христе, в один из воскресных дней вместо римского епископа совершал Евхаристию в Риме. Отдаленность времени, которое уже и тогда отделяло церковь от ее первоначала, как и громадность пространств, разделявших ее рассеянных членов одного от другого, в такой момент как будто совершенно уничтожались. Несмотря на преклонность своих лет св. Поликарп тогда не был еще дряхлым старцем, но с телесной бодростью и духовной свежестью, которая через год после того еще приводила в изумление его гонителей и палачей, он свидетельствовал о действительности тех событий, на которых покоится вера христиан, и мог таким образом убеждать в их истинности тех, которые начинали колебаться касательно их. Подобное посещение было, конечно, даже более полезно самим римлянам, чем их высокопочтенному гостю.

Многие из христиан затем путешествовали с целью получить наилучшее богословское образование, расширить свой церковно-религиозный кругозор и лично познакомиться с местами знаменитого прошлого и центрами церковной жизни. Всякий, кто во II веке хотел приобрести научное богословское образование, насколько тогда могла быть речь о таком образовании, должен был по необходимости искать себе какого-нибудь выдающегося учителя. Один из них, впоследствии сам сделавшийся учителем многих, именно Климент Александрийский, рассказывает нам, как он попеременно находил себе учителей сначала в Греции, потом в Нижней Италии, затем на Востоке, и, между прочим, также и в Палестине, пока, наконец, не привязал его к себе на продолжительное время один учитель, которого он нашел в Александрии в лице предстоятеля так называемой катехизической школы. Эта школа, первоначально имевшая своим назначением то, чтобы приготовлять ко крещению образованных язычников, нуждавшихся в ознакомлении с христианством, развилась в своего рода высшую школу христианского богословия, в которую из самых отдаленных стран стекались молодые люди, желавшие научной подготовки к высшему служению в церкви. Величайший учитель этой школы Ориген, после многолетней деятельности в Александрии, принужден был, вследствие несогласий со своим епископом, найти себе место жительства в Кесарии Палестинской, но и там вскоре около него собрались ученики, которые распространяли его богословские воззрения в широких кругах. Эта богословская школа, отличавшаяся весьма оригинальным характером, связывала своих учеников во всех странах самыми тесными узами. Даже и те из них, которые никогда не виделись между собою, считали себя как бы духовно родными, быстро осваивались с вопросами времени и держались вместе при борьбе церковных партий³⁵. Нет надобности подробно разъяснять на основании исполненной всяких превратностей жизни Оригена, как мало препятствий ставили широчайшей деятельности этого знаменитого мужа как общее положение мира, так и состояние тогда церковных дел; как Ориген из Александрии и затем из Кесарии был приглашаем епископами и соборами, которым недоставало его богословской учености, то в Грецию, то в Аравию, в Антиохию и в Афины, или римскими сановниками и членами императорского дома, которые хотели познакомиться с христианством от этого знаменитого ученого, слава о котором прогремела даже и среди язычников. Чтобы составить себе полное представление об участии христиан во всех выгодах тогдашнего мирового взаимообщения, рядом с Оригеном можно поставить и немного ранее его жившего Юлия Африкана. Уже в юных годах он, вероятно, будучи еще язычником, посетил княжеский двор в Эдессе; в более зрелом возрасте он жил в Никополе, в Палестине, провожал посольство от своих сограждан в Рим, отправленное с целью испросить у императора Элагабала городское право для Никополя. Он ездил и в Александрию, чтобы слушать там знаменитого учителя. Совершенно мимоходом упоминает он в своей всемирной хронике, что он бывал также и в Парфии и во Фригии. Такое обширное знакомство с миром было, конечно, редкостью. Но примером того, чтó уже и тогда бывало часто, служит для нас Ориген, так как он до своего поселения в Палестине уже два раза бывал на Святой Земле и, как он сам говорит, «ходил по стопам Иисуса, Его учеников и пророков»³⁶ . Он был не первым, которого увлекло туда благочестивое желание поклониться святым местам. Уже в половине II века епископ Сардский Мелитон, как он и сам свидетельствует о том, совершил большое путешествие по Востоку, под чем, прежде всего, по самому месту его жительства можно разуметь Месопотамию; но свое путешествие он продолжил и до того места, где, как он говорит, «было проповедуемо и совершилось вечное спасение». У тамошних иудеев или иудействующих христиан он собрал самые точные сведения об объеме их Ветхого завета³⁷. Лет на 50 позже епископ Александр Каппадокийский или Киликийский, некогда изучавший богословскую науку в Александрии, отправился в Палестину, чтобы там помолиться и лично посетить святые места. Святая Земля так привязала его к себе, что он счел себя вынужденным оставить свою родную церковь и закончил свою жизнь в сане епископа Иерусалимского³⁸. Один из членов духовенства г. Смирны, который в 250 г. привлечен был к ответу за свою веру к суду языческого судьи, рассказывает, что он проехал всю Палестину, был у Мертвого моря и собственными глазами видел следы суда Божия над Содомом и Гоморрой³⁹. Впрочем только уже с IV столетия, после того как император Константин и его благочестивая мать Елена украсили святые места великолепными зданиями, а иноки покрыли всю страну своими монастырями, Палестина сделалась предметом особенно частных посещений со стороны благочестивых христиан.

Еще больше притягательной силы оказывал на христиан первых веков Рим, хотя, конечно, не потому, чтобы город, бывший местом смерти апостолов Петра и Павла, сделался для них священнее Голгофы и Вифлеема, как в этом позже палестинские паломники упрекали противников паломничества в Св. Землю. Конечно, церкви, в недрах которых почил в Бозе тот или другой апостол, уже тогда с благоговением указывали на их могилу, но движение странствующих христиан вообще направлялось не к гробницам, а к местам самой оживленной и разнообразной жизни. Пример в этом подал сам апостол Павел, говоря: «После сего должен я повидать и Рим». Осужденный на смерть священномученик Игнатий радовался, что для совершения над ним казни его отправляли именно в Рим, так что невольно исполнялось его давнее желание видеть эту великую церковь. Ориген однажды прекратил свою учебную деятельность в Александрии, чтобы «посетить первобытную церковь римлян». Один член римского духовенства, которого ученые интересы связывали с Оригеном, не преминул даже в проповеди указать на присутствие знаменитого гостя из Александрии⁴⁰. Уже около половины II века один иудейский христианин из Палестины, Егезипп, который впоследствии свои путевые заметки изложил в большом, состоящем из пяти книг, сочинении, предпринимал путешествие на Запад, чтобы познакомиться с важнейшими там церквами. В Коринфе он пробыл несколько дней, а Рим задержал его на несколько лет. Почти около того же времени один состоятельный христианин, Аверкий Маркелл, путешествовал из Фригии в Рим и радовался, что ему удалось видеть императора и императрицу, а особенно еще и тамошнюю христианскую церковь. Это путешествие, как и другое, которое он позже совершил из своей родины на далекий Восток, в Низибию в Месопотамии, он увековечил на надгробном камне, который он сам воздвиг себе в 72-летнем возрасте, как достопамятнейшее из событий своей жизни. Несколько лет тому назад обломок этого надгробного камня, о надписи на котором дотоле известно было только чрез посредство малодостоверной легенды, найден был на том самом месте⁴¹. В Рим отправлялись также и многие из тех любомудров, которые, не удовлетворяясь обычной верой церкви, старались распространять независимые от нее вероучения и, как им казалось, высшее понимание христианства. Всякий, кто рассчитывал оказать влияние на возможно более широкий круг в церкви, должен был непременно упрочиться в Риме как центре всего мирового взаимообщения. И именно этого и добивались лжеучители II века, большинство из которых, к сожалению, становились основателями сект. Добивались ли они преобразования церкви или, как это было с большинством из них, требовали только терпимости к своему своеобразному учению, как к частному делу школы или как к религии более одаренных натур, во всяком случае, все они нисколько не сомневались в своем мировом призвании. Поэтому Рим был для них сборным пунктом, куда они стекались отовсюду – из Египта, Сирии, Малой Азии, причем большинство из них уже никогда опять не оставляли Рима. До III века Рим оставался сборным местом для всевозможных еретических учителей и их учений.

Причина того, почему эти учители в большинстве не оканчивали своей деятельности там, где они ее начинали, и почему вообще независимые умы в древней церкви часто переменяли место своего жительства, заключалась и в том, что те, кто приходил в столкновение с церковными властями в одной церкви, мог надеяться найти более благоприятный прием или, по крайней мере, более снисходительное отношение к себе в другой стране, во всяком случае, мог находить для себя там новую почву для своей деятельности. До известной степени древнейшая церковь снисходительно относилась к этому. Она признавала, что при известных обстоятельствах было во всех отношениях лучше, если начавшееся затруднение могло прекратиться благодаря добровольному выселению его виновников. Во время известного церковного смятения в Коринфе, о котором уже упоминалось выше, римская церковь требовала, чтобы виновники его сознались в своей неправоте и опять подчинились большинству церкви, которую они хотели покорить себе страхом. Но даже и в случае их подчинения казалось невероятным, чтобы могло восстановиться мирное и благоприятное сожительство с теми, мир которых они нарушили. Поэтому римская церковь обращается к чувству благородства этих людей и всех тех, присутствие которых могло служить препятствием к восстановлению прочного мира, и требует, чтобы они оставили Коринф. Римляне писали: «Кто благороден среди вас? Кто милосерд или любвеобилен? Тот пусть скажет: если из-за меня происходят смятения, споры и распри, то я должен уйти, куда вы хотите, и сделать, что мне повелевает большинство, чтобы только стадо Христово жило в мире со своими поставленными пресвитерами. Кто поступает так, тот приобретает себе великую славу во Христе и каждая местность примет его. Ибо Господня земля и все, что наполняет ее».

Так в действительности и вообще смотрели на дело христиане тех древних времен. «Всякая чужая земля – ваше отечество, и всякое отечество есть чужая земля»⁴². Так учили они не просто вследствие своей бесправности в языческом государстве, но прежде всего в силу своей веры в неотъемлемое гражданство в небесном и будущем царстве Божием, – каковое гражданство они считали не привилегией какого-либо одного народа или каких-нибудь привилегированных сословий, но общим даром Бога человечеству. Если христиане на весь мир без различия смотрели как на почву, которая по благословению Божию повсюду могла приносить благороднейшие цветы и плоды, если человечество они ставили выше отдельных народов и основывавшееся на свободном убеждении взаимообщение ставили выше государства, основанного на рождении, праве и принуждении, то этому в значительной степени содействовало и самое положение мира и дух того времени. Но решительнейший шаг от фразы к делу в этом отношении сделала только именно христианская церковь. В то время как, например, по-гречески образованный язычник, будь он римлянин или азиат или, действительно, грек, вопреки всем космополитическим разглагольствованиям продолжал с презрением смотреть на действительных варваров, христиане часто и охотно свидетельствовали, что праотцы презренного иудейского народа – их духовные предки и распятый иудейский царь есть их Господь, а Его Евангелие есть истинная, хотя и «варварская философия». И они не только говорили, но и действовали так. Если в известных кругах иудейского христианства национальная гордость, которая, по-видимому, находила себе некоторое религиозное оправдание в религиозно-историческом преимуществе Израиля, оказывалась силою, вносившей разделение в церковь, то во всяком случае худо скрываемое высокомерие, с которым там относились к христианам из язычников, и ярая ненависть, с которой иудеи преследовали и в слове, и в письме великого апостола языков, насколько мы знаем, не находила себе ни малейшего соответствия в церквах, составлявшихся из новообращенных язычников. В великой церкви среди языческих народов иудей в действительности ценился не менее грека, и оба не более скифа или вообще какого-нибудь варвара (Колос. 3:11). Именно тем особенно и славилась церковь, что люди, которые не умели ни говорить на одном из мировых языков, ни писать вообще на каком-нибудь языке, исповедовали каждый на своем языке общую веру церкви. Мы не знаем, чтобы различие национальности или разница в степенях образования в недрах языческо-христианских общин где-нибудь приводили к нарушению церковного мира. Не усматривали древние христиане никакой опасности и в быстрой смене принадлежавшего к церкви населения и в пестром составе общин в больших городах. Напротив, одною из причин все более возраставшего значения римской церкви и признавалось именно то, что в нее постоянно приливали христиане из всех других стран и придавали преданию апостольской истины здесь тем более прочное и широкое основание. История древней церкви вполне подтверждает эту мысль. Иудейские христиане в деревнях восточной Палестины и Сирии чуждались общения со всею церковью, даже если они и не проникнуты были вообще ненавистью к христианам из язычников. Они, пожалуй, даже крепче неверующих иудеев держались своей национальности; Ветхий Завет они читали только на своем родном языке и имели в употреблении только одно по-еврейски написанное Евангелие, но этим самым они, так сказать, натуго перевязывали себе жилы и в течение столетий вели жалкое отчужденное существование. Быть может, еще более поразительный пример, доказывающий вред отчужденности от жизненной связи с общею церковью, представляет церковь малоазийская. Плотно сидели там в многолюдных городах цветущие общины, насажденные апостолом Павлом и его сотрудниками, взлелеянные апостолом Иоанном и другими апостольскими мужами до конца I века. Во II веке эта поместная церковь была, несомненно, самой значительной, самой духовно оживленной, наконец, литературно-производительнейшей из всех, но вскоре после начала III века она как бы сразу исчезает из истории. Ни один факт, имеющий более или менее общее церковное значение, ни одно имя какого-либо писателя, ни одно название книги не показывает нам, чтобы там еще продолжала существовать церковь. Очевидная причина этой внезапной перемены заключается в том, что уже ранее упомянутый спор из-за празднования Пасхи, в котором малоазийские христиане упорно отстаивали свою областную независимость против постановления большинства церквей, закончился церковным разделением. Римский епископ подверг малоазийцев отлучению, хотя, конечно, и не с общего согласия. Этот образ действий там вызвал в свое время протест со стороны других епископов, которые утверждали, что узами церковного единения служит не однообразие церковных обычаев, а одинаковость веры. Но следствием этого события оказалось то, что церкви эфесская и смирнская остались вне взаимообщения со вселенскою церковью. Епископы Запада в своих сношениях с отдаленным Востоком протягивали ему руку, так сказать, уже через них, как например, Киприан карфагенский в сношениях с Фирмилианом кесарийским⁴³. С отчуждением их от церковного мирового взаимообщения наступил застой в самой их жизни. Когда впоследствии, наконец, Константин Великий достиг устранения этого почти забытого разделения, то для этой поместной церкви это уже было поздно, она уже никогда опять не приобрела своего прежнего значения.

Итак, представленный очерк с достаточностью показывает, в каком живом и тесном взаимообщении находились христианские церкви в древности, несмотря на неудобство и затруднительность тогдашних путей сообщения, как и на трудность положения самого христианства, подвергавшегося гонительству со стороны языческого мира. Очевидно, не внешние средства сообщения служат главным условием для этого тесного взаимообщения, а тот дух братства и любви, которым одушевлены были первенствующие церкви и который сливал все разбросанные по лицу вселенной общины в единую церковь, едиными устами и единым сердцем славившую своего Господа Христа. Будем молиться, чтобы и нам, сынам отдаленного века, ниспослан был этот дух взаимной любви и братства, и тогда скорее придет и это единение, стремление к которому проявилось среди утомленных разделением представителей христианского мира.

А. Павлович