Святой Иоанн Златоуст и семейная жизнь его времени

Предприняв издание «Полного собрания творений св. Иоанна Златоуста» в русском переводе, редакция академических изданий намерена сопровождать выход этих творений в свет такими очерками и исследованиями, которые, знакомя читателей с самой эпохой и почвой, на которой жил и действовал великий святитель, и на которой, так сказать, выросли его творения, могли бы содействовать им в более сознательном усвоении заключающихся в этих творениях истин. Настоящая статья представляет первый опыт подобного рода очерков. Источником дли нее служили вообще все творения св. Иоанна Златоуста и, главным образом, только что вышедший в свет выпуск их нового русского издания, различные монографии и исследования и преимущественно новое сочинение: А.Puесh, St.Jean Chrysostome et les moeurs de son temps. Paris 1891.

Истинный источник здоровой нравственной жизни есть семья, и потому все законодатели – как древнего, так и нового мира – заботились о том, чтобы поставить семейную жизнь в наиболее благоприятные условия, возвысить ее нравственный тон и оградить от вредных для нее и тем более разлагающих ее влияний. Древний мир погибал главным образом от разложения в нем семейной жизни, и, если христианство возродило этот умирающий мир, то этого оно достигло главным образом тем, что преобразовало семейную жизнь, внесло в нее новый нравственный элемент, ослабило господство чувственности и дало перевес духу, так что семья перестала быть только средством размножения по плоти, но вместе с тем еще более сделалась очагом духовного воспитания, накопления нравственных сил и тесной взаимопомощи при стремлении к духовному совершенству. Такой переворот во взгляде на самую сущность семейной или брачной жизни не мог совершиться сразу и круто, и, потому, хотя христианство уже восторжествовало над язычеством, однако старые языческие воззрения все еще продолжали жить среди народных масс, и духовным вождям и учителям церкви пришлось много потрудиться над тем, чтобы просветить в этом отношении народное сознание, очистить его от старых языческих понятий и внушить ему новое возвышенное воззрение, возводящее брак из роли орудия плоти на степень орудия духа и нравственной силы. Над разъяснением этого предмета много трудились отцы и учители церкви, но более всех потрудился св. Иоанн Златоуст, и его творения в этом отношении составляют драгоценный источник для разумения истинного смысла семейных отношений. Особенно много он занимался этими вопросами в своих первых произведениях, вошедших в первую, только что вышедшую в свет, книгу «полного собрания» его творений в русском переводе, и в них читатель найдет не только неистощимый источник назидания, но вместе с тем и богатейший материал для характеристики семейных нравов и воззрений на брак и девство в ту переходную эпоху, когда жил и действовал св. Иоанн Златоуст. Так как на этих его творениях более чем на других лежит отпечаток эпохи, и в них затрагиваются такие стороны жизни, которые, составляя особенность той эпохи, могут и не всегда быть достаточно ясными для читателей нашего времени, то далеко не излишним будет сделать хотя бы краткий очерк особенностей семейных нравов того времени.

1. Уважение к святости брачных уз вытекает, так сказать, из инстинктивного требования человеческой природы и потому оно составляет существенную часть всякого как писанного закона, так и обычного права. Даже у языческих народов на первоначальной ступени их развития замечается уважение к святости брака, так, что например, у древних римлян вдова, остававшаяся верной своему первому мужу и не вступавшая во второй брак, пользовалась всеобщим уважением и самое название univira было весьма почетным. Если впоследствии, особенно во времена империи, эти отношения уступили место совершенно иным, так что брачные узы потеряли всякую святость, и женщины, по ироническому замечанию Сенеки,¹ считали свои годы уже не по консульствам, а по числу своих разведенных мужей, то это уже было извращением, признаком полного упадка нравственности, а вместе с тем и источником страшного растления и разложения. Семейная жизнь потеряла свой нравственный тон, и языческий мир начал погибать. От этой погибели человечество было спасено христианством, и когда оно явилось, то первым его общественным делом было поднять брак на должную ему степень уважения, освободить его от рабства плоти и придать ему печать духовности. Вот почему, не ограничиваясь провозглашением нерасторжимости брака, «разве словесе любодейнаго», христианство стало придавать особенное значение девству и вдовству. Когда языческая чувственность с одной стороны прельщала обманчивым миражем плотских наслаждений, то христианство с другой стороны противопоставляло ей величие своего нравственного учения, красоту своих примеров, порывы идеализма сурового и пламенного, но всегда благоразумного и сообразного с достоинством человека. Никогда оно не впадало в противоположную крайность, как это постоянно бывает с системами человеческого происхождения. Наравне с безнравственной распущенностью язычества, христианство отвергало и укоряло безумные крайности докетов, энкратитов, манихеев, равно как и высокомерные анафемы Монтана и Тертуллиана в отношении второбрачия. Не советуя вступать во второй брак, оно в то же время далеко было от осуждения второбрачия. Но, советуя вдовам сохранять ненарушимую верность своему первому браку, оно тем самым лишь возвышает брак, окружая его ореолом доблести. В том же смысле оно еще горячее рекомендует девство, которое христианством возведено на высшую степень добродетели. Рассуждение о нем было любимым предметом размышлений отцов и учителей церкви. Превосходные трактаты о нем мы находим у св. Амвросия Медиоланского, св. Григория Нисского, блаж. Августина, у св. Мефодия Патарскаго, у блаж. Иеронима в его знаменитом послании к Евстохии, у св. Григория Богослова, который посвятил ему одну из своих изящнейших поэм, и у многих других; но нигде еще эта добродетель не обрисована столь живыми и поразительными чертами, как в трактате св. Иоанна Златоуста «О девстве», и трактат есть поистине вдохновенный дифирамб этому состоянию, которое преобразует плотского человека в ангела. И язычники отчасти знали и ценили девство, как доказывает самое существование, например, весталок; но истинное свое значение девство получило только в христианстве, которое увидело в нем высшее выражение торжества духа над плотью и восхваляло его как доблесть из доблестей. И совершилось изумительное явление, общественное чудо. Государственные люди, слыша превозношение девства христианами, не могли не опасаться за свои народы, которым-де угрожало уменьшение и вырождение, и потому враждебно смотрели на это учение, как на опасное и вредное заблуждение. А между тем, в действительности, проповедь о девстве сделала для социального и государственного укрепления неизмеримо больше, чем пресловутый закон Юлия, под страхом казни принуждавший молодежь вступать в брак. Если закон Юлия был выражением крайнего упадка семейственности в языческом мире и своей принудительностью мог только еще более унижать узы брака, то, напротив, проповедуемое христианством девство было как раз тем оздоровляющим противоядием, в котором так сильно нуждался отравленный ядом разврата древний языческий мир. Так как это состояние принимали именно лучшие и избраннейшие из людей, которым более всего претила мерзость языческого развращения, то эти рыцари духа и сделались вождями того великого нравственного переворота, который привел к поднятию значения самого брака и тем не только не ослабил силу размножения рода человеческого, а неизмеримо увеличил ее,² так как с поднятием брака на должную ему высоту как таинства и вступать в него стали люди, вполне проникнутые сознанием его важности и святости.

Превознося девство, христианство и его истинные выразители – святые отцы, поэтому нисколько не унижали брак, и св. Иоанн Златоуст прямо говорит: «запрещаю я блуд и прелюбодеяние, но брак – никогда.³ Смотря на брак, как на установление Божие, он видел в нем благо, которое так же оздоровляющим образом действовало на нравственную жизнь, как и девство. «Брак, – рассуждал он, – есть добро, потому что сохраняет мужа в целомудрии и не допускает погибнуть уклоняющемуся в прелюбодеяние.⁴ Люди по самой своей натуре неодинаковы, и если одни натуры – возвышенные, стремящиеся к небесам – дальше от этой греховной земли с ее злобой и похотью, могут найти себе высшее совершенство в девстве, то другие, натуры, так сказать, дебелые, льнущие к земле и считающие своим долгом мужественно осуществлять свое назначение в земной жизни, могут найти для себя наилучшее средство к достижению совершенства именно в браке, который для них служит, так сказать, громоотводом при накоплении страстей. То и другое состояние следовательно, законно, и потому-то св. Иоанн в своих беседах и рассуждениях то превозносил девство, как освобождающее нас от земной житейской суеты для беспрепятственного полета к небесам, то рисовал яркие картины благословенного супружества, которое, как, например, вроде Маккавеев, было благом уже потому, что дало жизнь героям, в семействе благочестивых Акиллы и Прискиллы было источником счастья и благословения и вообще было символом союза души со Христом. Во время своего пастырского служения в Антиохии, он, конечно, имел большей частью дело с натурами второго разряда, с людьми преимущественно семейными, составлявшими главный элемент его обширной паствы, и потому и в своих рассуждениях он именно их имел в виду и к ним применял свой возвышенный взгляд на семейные отношения. Поэтому он, беря действительность, как она представлялась его наблюдению, заботился о том, чтобы придать семейной жизни тот возвышенный и благородный колорит, какой только мог соответствовать его идеалу, и именно этот отпечаток лежит на всех его рассуждениях в этой области.

Так как главным основанием для допущения и освящения брака, по воззрению св. Иоанна Златоуста, является именно необходимость удовлетворять потребности натур второго разряда и тем обуздать чувственность, то первым правилом для тех, кто принадлежит к разряду этих натур, должно быть то, чтобы как можно скорее вступить в брак. Порывы и влечения чувственности бывают сильнее всего в юности, а потому в юности именно и нужно вступать в брак. Св. Иоанн Златоуст не переставал указывать родителям, какую они принимают на себя ответственность, если дают своим сыновьям достаточно времени для того, чтобы познакомиться с куртизанками и женщинами, подвизающимися на театральной сцене. Напрасно возражали ему (и это возражение особенно исходило от глав богатых семейств), что молодым людям нужно дать сначала укрепить свое положение, получить известность в адвокатуре или вообще добиться какой-нибудь важной должности. Важнее всего соблюсти их целомудрие, чего нельзя достигнуть иначе, как при посредстве благовременного брака.⁵ «Да, брак нужно заключать рано, – говорил он; – иначе молодой человек, познакомившись с пороком, не будет любить своей жены и в течение двух дней, и уже на другой день после свадьбы ему понадобятся новые ласки куртизанок», и в подтверждение этого ссылается на Иезекииля и других пророков, не умевших называть вещи иначе, как их собственными именами.⁶ И эти советы действительно отличаются мудростью, которая сохраняет свое значение для всех народов и всех времен. Потому-то св. Иоанн не переставал повторять их, и этот предмет чаще всего служил содержанием его бесед.

Таким образом, мужчина и женщина должны сочетаться браком с самой своей юности. Но выбор супруга труден и его нужно делать с большою осторожностью. И здесь главная ответственность должна лежать на родителях: они не только должны с наступлением зрелости своего сына сами искать для него невесту и знать, к какой более склоняется их сын, но кроме того и всей системой даваемого ему воспитания должны наперед указывать ему то или другое направление. К сожалению, воспитание, как оно понималось тогда, заключалось главным образом в том, чтобы единственно внушать молодым людям желание и уважение к богатству, а следовательно и предпочтение невест – с деньгами. Св. Иоанн обличал это стремление жениться на деньгах уже в своем рассуждении «О девстве», где он ярко изображает положение человека бедного, незнатного и худородного, женившегося на женщине благородной, богатой и знатной, а также и положение бедной женщины, выходящей замуж за богатого.⁷ В своих беседах он то и дело возвращался к этому предмету, и особо посвятил беседу вопросу о выборе супруга, где он описывает все те приемы и сделки, которые происходили при этом, клеймит свах, делавших из этого особое ремесло, перечисляет все предосторожности, принимаемые при заключении договора, постоянные совещания с адвокатами, чтобы выяснить себе все законоположения о приданом – на всякий случай, если «жена умрет без детей» и т.д.⁸ Самое название, дававшееся браку, указывало на лежавшую в его основе грубую и жалкую цель: он назывался συνάλλαγμα – договор, сделка.⁹ Но к чему все эти хлопоты и интриги? – спрашивал Иоанн. Женившись без состояния человек становится рабом своей богатой жены. Он живет в презрении и позоре, и в таком же положении, в случае смерти, оставляет и своего сына, потому что нельзя сомневаться, что овдовевшая богачка вновь выйдет замуж и передаст свои богатства другому.¹⁰ Еще хуже положение бедных женщин, выходящих в замужество за богатых: богатые мужья относятся к ним не лучше, как если бы они купили их в рабство на общественном рынке, да и не куплены ли они на самом деле? Они не будут иметь никакой власти над слугами своего дома и никакой силы против соперницы, которая не преминет завестись у мужа.¹¹ Поэтому нет надобности хлопотать при заключении брака об имениях, а нужно разузнавать нрав и характер, и вместо того, чтобы советоваться с адвокатами, следовать указанию св. ап. Павла.¹² Св.Писание представляет в этом отношении поучительный пример, изображая, как Авраам искал невесту для своего сына Исаака. Вот образец, который следует иметь перед глазами всем родителям, и св. Иоанн Златоуст неоднократно возвращается и подробно пересказывает и объясняет все наиболее трогательные подробности этого знаменитого библейского сватовства.

Но обличая погоню за денежной стороной в брачных сделках, св. Иоанн вместе с тем настойчиво преследовал и другое злоупотребление, которое было особенно сильно в то переходное от язычества к христианству время, хотя это злоупотребление составляет в сущности неискоренимое зло всех времен. Это именно те непристойные увеселения, а часто и оргии, которыми обыкновенно сопровождалось в то время заключение браков. Не только сочинения современных писателей, но даже и самые памятники неопровержимо свидетельствуют, что при совершении браков и у христиан в это время продолжали существовать обычаи старого язычества. Так, новобрачные в изображениях их на саркофагах и золоченых сосудах носят свое традиционное flammeum.¹³ Конечно, церковь уже рано старалась подчинить брак своему непосредственному влиянию и требовала, чтобы он заключался с благословения епископа или пресвитера.¹⁴ Но дав свое благословение и совершив таинство, церковь не могла воспрепятствовать совершению обычных церемоний, требовавшихся всем складом общественных отношений, и потому постоянно бывало так, что на другой день по совершении церковного брака совершались обычные обряды и церемонии, имевшие уже совершенно иной характер. Наиболее важным из этих обрядов было совершение торжественной и вместе увеселительной процессии, участники которой, взяв невесту из родительского дома, вели ее в дом жениха; это была так называемая πομπή, как говорили греки, или deductio sponsae, как называли ее римляне. Процессия совершалась с наступлением ночи, в то время, как воспевали древние поэты в своих любовных песнях, когда «вечерняя звезда излила наконец свой давно желанный свет». После процессии начиналось пиршество, сопровождавшееся песнями, плясками и различными лицедействами, причем все участники и даже рабы соперничали между собою во всевозможных вольностях, часто непристойных и грубых. Св. Иоанн, строго восставая против подобных непристойностей, тем самым не исключал проявлений радости по случаю столь важного в человеческой жизни события, как брак. «Делайте расходы, наряжайтесь в свои праздничные платья, – говорил он: – я не запрещаю вам этого. Но предавайтесь веселью в добром сообществе». Между тем в действительности, как видно из его подробных описаний, брачные пиршества превращались в шумные безобразия, от которых приходил в движение весь город. Когда брачная процессия в тишине ночи с пылающими факелами двигалась по улицам, то ее песни и крики будили всех жителей, которые вскакивали с своих постелей и выбегали на балконы и улицы, а за самой процессией двигался разный сброд всяких уличных бродяг и праздношатаев, которые рады были случаю потешить себя сквернословиями и разными неприличными выходками и двусмысленными замечанием на счет новобрачных. «Так-то обезображено празднество, которое должно бы иметь благородный семейный характер.»¹⁵ Особенно возмущался проповедник тем участием, которое предоставлялось в брачном торжестве обычным членам театров: пантомимистам и комедиантам, шутам и плясуньям, всей своре «малакий» и куртизанок. Всякий богатый дом считал своим долгом приглашать их на свадьбу, причем они своими сладострастными песнями и плясками, недвусмысленным острословием и прибаутками должны были поддерживать общее веселье гостей. Это было возмутительно, тем более, что шло даже прямо вразрез с установившимися правилами благопристойности. «Вы не водите своих жен в театр, – говорит Златоуст; – вы признаете, что мудрый обычай и сама природа запрещает им присутствовать при столь распущенных зрелищах, и вот в день свадьбы вы делаете из своего дома театр». Печальнее всего то, что при этом невольно и как бы намеренно развращались те девицы и молодые женщины, которые сопровождали новобрачную. Им не следовало бы совсем участвовать в этим сомнительных торжествах, и не стыдно ли допускать этих девиц и женщин к зрелищам, которые прямо составляют школу распутства и прелюбодеяния?¹⁶ Проповеднику на это отвечали, приводя в оправдание то, что для сопровождения невесты в процессии набирались девицы не из богатых и знатных сословий, равные ей по положению, а из бедных, иногда покупая их как рабынь. Даже сознавая, следовательно, непристойность этих увеселений, богачи оправдывались соображением, показывавшим, как мало они дорожили чужой честью, совершенно спокойно принося в жертву честь и целомудрие бедных девиц.

Но еще не в этом было главное зло. Еще важнее было то, какое впечатление производили эти оргии на молодых супругов и особенно на молодую жену, которая, воспитываясь дотоле в тишине гиникея, теперь сразу вталкивалась в самую средину всех этих безобразий и гнусностей. Проповедник опасается возможности того, что с этого первого вечера зародыш прелюбодеяния может запасть в сердце одного из супругов. Кто знает, не окажется ли среди комедианток, приглашенных на свадьбу, одной из таких, которая обратит на себя внимание молодого супруга, или не найдет ли один из актеров преступного благоволения у молодой супруги? И св. Иоанн Златоуст прямо заявляет, что подобные вещи уже случались не редко, и по каким-нибудь выдающимся случаям в жизни великосветского круга были настолько известны всем, что достаточно было только намекнуть на это, чтобы все поняли, в чем дело. – Но подобные церемонии, несомненно стоившие много, не были даже принадлежностью только богатых классов. За богатыми тянулись и бедные, и, таким образом, к нравственному позору присоединялось еще и полное материальное истощение или даже разорение. Родители залезали в неоплатные долги, бегали из дома в дом, выпрашивая у друзей или родственников посуды, зеркал и платьев, и выходило то, что по окончании торжеств родители изнывали под тяжестью долгов, а новобрачная, только что вчера еще окруженная богатствам и роскошью, назавтра, по возвращении всех взятых напрокат вещей по принадлежности, оказывалась в бедности и скудости, вызывавших у нее горькие слезы. Чтобы избегнуть этих неприятностей, проповедник убеждает родителей прекратить все эти нечестивые церемонии с процессиями и комедиантством. Повеселиться можно, но для этого достаточно пригласить близких друзей, соседей и вообще хороших знакомых и не делать непосильных расходов. Если уж нужно приглашать кого-нибудь из посторонних, то вместо шутов и плясуний лучше всего пригласить каких-нибудь бедняков, чтобы вместе с увеселением показать и добрый пример христианского благотворения. При этом нельзя не заметить, что о чем бы ни трактовал св. Иоанн Златоуст, у него всегда все дело в конце концов сводится к милосердию и благотворению. Конечно, он предвидел, что его совет может показаться весьма странным и неудобным. Нищие на свадьбе! – нововведение весьма неудобоприемлемое, особенно в том обществе, которое по своему суеверию предрасположено было видеть в этом одно из самых печальных предзнаменований; в его глазах это значило прямо осуждать новых супругов на нищенство. Иоанн подвергал это суеверие резкому осуждению, и, чтобы вернее достигнуть цели, он обращался при этом не только к разуму, но даже и к своего рода честолюбию. Ведь еще никто никогда не делал опыта подобного благотворения: какая честь была бы тому, кто сделал бы первый почин, а ему стали бы подражать другие и таким образом установился бы прочный обычай!

Если всегда вообще трудно бороться с укоренившимися обычаями и привычками, то тем труднее искоренять вековые обычаи, связанные с такими важными событиями в жизни, как рождение, брак или смерть. Современники Златоуста любили эти свадебные пиршества не только потому, что они были веселы и шумны, на время, так сказать, узаконили те театральные удовольствия, пантомимы, песни и пляски, которые не переставала запрещать церковь, но и потому, что в силу укоренившейся привычки им трудно было и представить себе свадьбу без этих принадлежностей. Супруги, даже получив церковное благословение, едва могли верить себе, что они женаты, если не состоялась πόμπη по всем принятым правилам. Это обычай, постоянно отвечали Златоусту, все это освящено преданием и дело законное (νόμιμα); отменять обычаи значило бы не только создавать неудобство, обнаруживать недостаток в умении как следует жить, что уже само по себе было бы печально, но и показывать полное забвение своих обязанностей. И св. Иоанну приходилось много и много раз разъяснять своим слушателям, что не эти обряды и церемонии составляют брак, но что сущность его состоит в совместной жизни.¹⁷ Хотя сопротивление было велико и упорно, однако нельзя не думать, что по временам его убеждения достигали своей цели, и победа бывала быстрая и решительная. Главная, быть может, из бесед, посвященных этому предмету, именно 12-я беседа на послание к Колоссянам, принадлежит ко времени его епископского служения; она отмечена Константинополем,¹⁸ и в ней, как и в предшествующих беседах, он не перестает повторять, сколько труда стоила ему борьба с этими обычаями и сколько он испытывал неприятностей. Одни, говорит он, ненавидели его за это, другие смеялись над ним и называли неразумным. Но если ему и не удалось совсем искоренить этих обычаев, однако красноречие его не пропало даром: начатое им дело церковь продолжала вести и после него, пока не достигла полного освящения брака как св. таинства.

2. Смотря на брак с возвышенной христианской точки зрения, св. Иоанн Златоуст, как и естественно, вместе с другими отцами и учителями церкви, горячо ратовал за нерасторжимость брака. Во времена империи господствовала крайняя распущенность в греческих и римских нравах: разводы были самым обычным делом, совершались по самым пустым причинам и в действительности, можно сказать, без всяких причин, просто по взаимному соглашению супругов, после чего заключались новые браки, так что в сущности вводилось полное, хотя и последовательное многоженство и многомужество. И св. Иоанн, выступая поборником воззрений церкви, решительно запрещал мужу отвергать жену иначе как в случае прелюбодеяния, «разве словесе любодейного»¹⁹ Он признает, что закон этот труден, так что недаром ученики Иисуса Христа резко выразили свое недоумение, воскликнув: «Если такова обязанность человека к жене, то лучше человеку не жениться» (Мф.19:10). То, что смущало апостолов, не могло не казаться до крайности жестоким для христиан IV века. Они непрестанно возражали проповеднику, ссылаясь на примеры и постановления Ветхого Завета, прибегая при этом к очень распространенному в то время приему полемики, особенно в Антиохии, где Иоанн часто встречал со стороны своих слушателей такие резонерские замечания, которые далеко не были чистосердечны. «Да, – отвечал он, когда ему указывали на Моисеев закон, – да, развод был допускаем древним законом; но это было лишь во избежание худших зол.²⁰ Древний закон собственно дан был для иудеев, народа упрямого и жестоковыйного, мятежного и склонного к кровавым вспышкам. Если бы стали принуждать этих буйных и отчаянных людей держать у себя жен вопреки доброй воле, то муж скорее убил бы свою жену, которая перестала ему нравиться, чем жил с нею. Такова была жестокость этого народа, который не щадил даже пророков и кровь проливал как воду.²¹ Но вновь избранному народу, верным сынам церкви Христовой, дан более совершенный закон, и св. Иоанн Златоуст напоминал об этом тем с большею настойчивостью, что даже при христианских императорах гражданский закон продолжал сохранять большую приложимость и силу, чем закон церковный, хотя и христианское влияние уже давало о себе знать на общем законодательстве, и особенно в деле брака.²²

Что касается второбрачия, то в этом отношении св. Иоанн Златоуст почти ограничивается воспроизведением правил, предписываемых ап. Павлом. Во всяком случае, второй брак позволителен; немощь человеческая так велика, что не имеется разумных оснований думать, чтобы можно было наложить на вторые браки безусловное запрещение. Но лучше бы избегать их. Вполне, однако, зная, как мало таких, у которых нравственное чувство окажется достаточно деликатным, чтобы отказаться от второбрачия, св. Иоанн пытается приводить к этой цели косвенным путем. Он изображает все неудобства второбрачия, которое под впечатлением неизбежных воспоминаний, невольных сравнений с прежним является источником всевозможных распрей и ссор. Но особенно дети становятся источником смут и вражды между супругами, которые бы обязаны любить их. Если у второй жены нет детей, то она будет ненавидеть детей своего мужа от первого ложа, потому что они будут для нее постоянно служить живым укором. Если у нее есть собственные дети, то ревнивое предпочтение к ним еще более усилит ее ненависть к другим. И наконец, самое нарушение верности первому брачному союзу постоянно будет предлогом не доверять верности нарушителя или нарушительницы и во втором, что опять способно причинять и сильные нравственные муки и служить источником недоразумений и бесконечных укоров и подозрений, способных отравлять супружескую жизнь.²³ При этом рассуждении, однако, невольно бросается в глаза тот факт, что св. Иоанн Златоуст вооружается лишь против второго брака, но ничего не говорит о третьем и четвертом. Это молчание может означать и то, что если неодобрителен второй брак, то нечего говорить уже о дальнейших, к которым тоже неодобрение приложимо в усиленной степени; но, с другой стороны, оно может указывать и на то, что на востоке это зло не было развито в такой степени, как в Риме, где бывали случаи чудовищного многобрачия и мужчин и женщин.²⁴

Постоянной заботой св. Иоанна Златоуста, когда он рисовал перед своими слушателями идеальную картину христианского брака, или когда он показывал им, насколько далека была от него действительность, было возможно лучше обосновать полное равенство супругов, искоренить тот, еще сильно распространенный на греческом востоке предрассудок, что женщина по своим правам ниже мужчины. Объясняя советы, какие ап. Павел давал вдовицам, он не упускает случая намекнуть, хотя и не высказывая этого прямо, что ап. Павел разумеет также и вдовцов: как вдовам, так и вдовцам он одинаково советует избегать вступления во второй брак. Особенно много усилий он употреблял на то, чтобы внушить, что неверность мужчины так же преступна, как и женщины, и что слово «прелюбодеяние» имеет одинаковый смысл в приложении к обоим. Здесь, правда, проповедник встречался с противоречием, находившимся между законами гражданскими и церковными, причем многие считали себя достаточно свободными от обвинения в известной вольности широкой терпимостью гражданского законодательства. Большинство признавали только в одном случае прелюбодеяние со стороны мужчины, именно когда он, будучи сам женат, вступал в преступную связь с замужней женщиной. Все остальное считалось простым блудом, а не прелюбодеянием, и поэтому допускалась большая снисходительность по отношению к связям с куртизанками и любовным похождениям со служанками, что все проделывалось без малейшего смущения. Одно глубоко интересное письмо блаж. Иеронима, именно письмо к Оцеану, где он восхваляет Фабиолу, вполне подтверждает жалобы Иоанна Златоуста: «Иные законы кесарей, – восклицал Иероним, – иные законы Христа; предписания Папиниана не то же, что предписания Павла. Юрисконсульты надевают узду на бесстыдство людей, и осуждая только stuprum²⁵ и прелюбодеяние (он разумеет преступление женатого человека с женой другого), они допускают распутную любовь со служанками и куртизанками, как будто положение, а не воля делает вину. У нас же все, что запрещено женщинам, одинаково запрещено и мужчинам, и те же обязанности, при одинаковых условиях, возложены на обоих супругов.²⁶ Фабиола действительно имела развод и вступила во второй брак, в чем позже благородно и горячо каялась. Но ее упрекали не только за второбрачие; ее упрекали и за развод. Если муж отпускал свою жену на основании прелюбодеяния, то ничего не могло казаться проще этого; но если оскорбленная изменой супруга, как это и было с Фабиолой, мстила супругу притязанием на то же самое право, то это до крайности смущало всех распущенных мужей, всех соблазнителей и посетителей грязных притонов. В действительности и сама церковь часто допускала, что жене лучше продолжать сожительство и с прелюбодейным мужем, причем приводилось в основание не чуждое некоторой силы соображение, что верная жена мало-помалу могла возвратить и своего мужа к добродетели. Но уже св. Василий Великий обнаруживал большую строгость в этом отношении,²⁷ а св. Иоанн Златоуст был неумолим в проведении принципа полного равенства мужа и жены в деле ответственности их перед нравственным законом. Твердо настаивая на полном равенстве мужчины и женщины в браке, хотя это положение и смущало общественное мнение его современников, св. Иоанн особенно и намеренно выдвигал этот принцип в своих проповедях тем, что, проповедуя против прелюбодеяния, он всегда обращается к мужчине. При этом он смело вторгается в его самые последние убежища, беспощадно обнажает все его софизмы, которыми он пытается обмануть самого себя и усыпить свою совесть. Он описывает все те опасности, которым он подвергает себя, непрерывные опасения, вечные подозрения, которые всякий раз отравляют запрещенное удовольствие. Виновного мужа он отлучает от церкви.²⁸ И вообще сама церковь всегда с особенною строгостью карает грех прелюбодеяния, подвергая виновных самым продолжительным и тяжким епитимиям. А св. Иоанн Златоуст еще более усиливает эту строгость, особенно ввиду того, что ему приходилось иметь дело с самым чувственным и сладострастным народом. В Сирии, где во все времена и климат, и предания, и самые культы благоприятствовали всяким излишествам, в Антиохии, откуда всегда выходили массы развеселых флейтщиц и куртизанок, которые с берегов Оронта распространялись по всем большим городам, вплоть до самого Рима, где они были так хорошо знакомы всем в известном своею худой славой квартале Большого цирка, – в самой, наконец, столице востока – Константинополе, который по распущенности нравов быстро сравнялся с Римом, св.Иоанну Златоусту постоянно приходилось встречаться с самыми закоснелыми грешниками, выступавшими с возражением ему, что любовные страсти имеют роковую, непреодолимую силу. «К чему разглагольствовать? Я хорошо сознаю, что хотел бы побороть эти движения моего сердца, но в то же время чувствую, что не могу. – Нет, – отвечает Златоуст, – любовь не есть нечто роковое. Восхищение красотой есть дело роковое, но можно восхищаться красотой, не примешивая к восхищению никакого плотского желания». И при этом он с тонкостью замечает, что если бы это было не так, то красивую женщину любили бы все без исключения, и даже нельзя было бы воздержаться от (плотской) любви к своей собственной матери.²⁹ Но как же вообще, – не уставали забрасывать его своими возражениями разные совопросники, – как можно сохранить супружескую верность, если человек, по несчастью, имеет безобразную жену? Безобразные жены и сами не признают за собою особенно большого права жаловаться на измену им. Они пытаются всячески удерживать у себя своих мужей тем, что восполняют недостаток красоты возможно более красивой одеждой, и это часто служило даже лицемерным извинением для их кокетства. Когда Златоуст проповедовал против кокетства, то ему возражали: но тогда что же останется делать безобразным женщинам? И он отвечал остроумной похвалой безобразию, говоря, что некрасивая женщина менее подлежит худой молве и злословию. Муж красивой женщины уже наперед есть неизбежная жертва ревности. Затем красивые женщины ленивы, они не хотят заниматься хозяйством, всегда опасаются, как бы не замарать и не испортить своих красивых и белых ручек. Некрасивая женщина более деятельна и более полезна. Кроме того, не зазорно ли в деле удержания своего мужа рассчитывать лишь на те же прелести, какие предлагают ему и куртизанки? Напротив, его нужно удерживать преданностью, любовью, всеми качествами любви. Пусть он находит в ней не женщину для развлечения, вроде тех, которых всегда можно найти на стороне, а любящую, целомудренную и серьезную христианку, каких не найти ни в театре, ни в цирке.³⁰

В одном из своих первых произведений св. Иоанн Златоуст описал один из тех домов, где женщина, несмотря на все свои добродетели, не могла удержать своего мужа. Это было семейство того несчастного Стагирия, человека беспокойного, больного, бывшего, быть может, жертвой наследственного недуга (насколько можно судить по тому, что известно о его отце), который, истощенный подвигами, впал в состояние, близкое к помешательству и беснованию. Отец Стагирия, человек высокого происхождения и с большими средствами, бросил свою законную жену и открыто жил с одной молодой содержанкой, от которой имел нескольких детей. Это был вообще человек, о котором св. Иоанн мог говорить только с крайним презрением, как о человеке нерассудительном, буйном и неспособном владеть собой.³¹ Нигде еще в своих беседах он не делает таких точных изображений, так как обыкновенно воздерживается от личных указаний и даже слишком ясных намеков. Но в данном случае его рассуждения не оставляют сомнения в том, что зло было очень велико, а между тем общественное мнение не карало своим презрением таких лиц, которые открыто вели столь соблазнительную жизнь, как это делал отец Стагирия.

Но если св. Иоанн Златоуст всячески настаивал на правах женщины, отстаивал от ее имени полное равенство обязанностей, взаимность обязательств со стороны обоих супругов, то отсюда еще вовсе не вытекало тождество их деятельности и роли. Напротив, никто еще с такой мудростью не определял их особого назначения каждого из них, никто лучше Иоанна не обозначал границ области их ведения и не указывал смысла их деятельности. «Вот в чем обязанности женщины: она смотрит за домом, заботится о внутренних делах, наблюдает за слугами и понукает их к работе, трудится над изготовлением одежд, дает тебе название отца, избавляет от блудниц, помогает соблюдать воздержание, подавлять жало плоти.³² – «Бог не позволил всего безразлично мужчине и женщине, но разделил между ними задачу. Женщине дом, мужчине площадь. Мужчине кормить своих обработкой земли; женщине одевать их тканями.³³ Пусть каждый из них проводит свое время за своим делом. Это не помешает им жить одной общей жизнью. Напротив, это будет лучшим средством для каждого из них оказывать свое влияние, и никто еще лучше Златоуста не изобразил того святого и благотворного влияния, какое могут оказывать друг на друга супруги, когда они любят друг друга и хорошо понимают свои обязанности. С истинным изяществом изображает он ту благотворную бдительность, на какую муж имеет право в отношении своей жены, а также и ту неощутительную власть, какую жена своею всепобеждающей любовью может мало-помалу получить над ним. Свою жену нужно исправлять с самой терпеливой нежностью.³⁴ Не хорошо, если супруги слишком заметно наблюдают друг за другом, подозревают друг друга. Муж, который желает исправить недостатки своей жены, должен беречься сначала, чтобы самому не давать повода к упрекам; а как он может избежать их, если постоянно его нет дома, если он едва несколько часов проводит в ее сообществе? Пусть он и не слишком сердится на подозрения жены: они доказательство ее любви. Пусть он остерегается также подавать вид, что слишком занят какой-нибудь рабыней. Когда он таким образом будет сознавать, что сам безупречен, то мало-помалу может делать замечания и со своей стороны, сдерживать то необузданное стремление к роскоши, которому предаются почти все женщины. В действительности они именно первые стараются поддерживать или зажигать в сердце мужчины алчность и любовь к наживе. При той мании, которую они имеют к постоянному сравнению своей участи с участью других, они не перестают стыдить своих мужей. «Смотри, какая роскошь у такой-то, какое платье у нашей соседки? Как я кажусь жалкой рядом с нею! Так-то ее муж сумел разбогатеть!» Но если муж своими добродетелями, своей верностью приобрел любовь своей жены, то он может подавлять всякую такую завистливость и честолюбие; он может внушить ей умеренность, если только сам понимает цену ее.³⁵ Пусть с самого дня свадьбы, говорит Златоуст, муж умеет прокладывать дорогу своему влиянию, и тогда он в состоянии будет придавать надлежащее значение своим советам и указаниям в жизни. Если свадьба была простая, скромная, то невеста не позволит себе предаваться несбыточным мечтам касательно своего истинного положения. Она не окажется на другое утро в том смешном и удрученном состоянии, в котором оказывается та, которая с огорчением видит, как уносятся из ее дома дорогие ковры и красивая посуда, взятые только напрокат. Если свадьба была проста, то молодая женщина сразу поймет, что тот, с которым она сочеталась браком, не расположен терпеть излишеств роскоши. «Вы улыбаетесь, находите смешным все эти советы; но попробуйте следовать им, и вы найдете в них пользу». Затем он в нескольких деликатных чертах набрасывает разговор, с каким нужно обращаться к своей жене на первых порах брачной жизни, и показывает, с каким тонким уменьем и с какими любезностями нужно дать ей понять цену того выбора, который сделан по отношению к ней. Ей нужно сказать, что предпочтение перед другими ей оказано вследствие ее нравственных качеств, ради ее добродетелей; я мог бы найти жену более богатую, более высокого рода (замечательна психологическая тонкость, с какой Златоуст избегает намека на недостаток красоты), но я предпочел тебя вследствие того, что ты так нежна, проста и чиста.³⁶ Этим можно упрочить в женщине ее добрые природные качества, можно даже возбудить их, если они еще не настолько видимы или развиты у нее, что нужно говорить ей об этом.

Но еще лучше может женщина влиять на мужа, может изменить его нрав, преобразовать его, если только сумеет. Сколько блага было бы для человечества, если бы она хотела всегда пользоваться этим своим нежным, но непреодолимым влиянием в пользу добродетели и благочестия! Затем св. Иоанн Златоуст возвращается к своей любимой теме о том, что пусть женщина не воображает, как она часто имеет глупость думать, будто красотой и нарядами она может привязать к себе своего мужа. Он всегда может найти в этом отношении больше у куртизанки, чем она в состоянии дать ему, если только она не предлагает ему чего-нибудь больше этого. Но если она покажет ему святую и чистую нравственность и любовь, то какое важное значение получают для него все ее советы! Когда она говорит, то сладок голос такой жены: ни голос друга не имеет такой убедительности, ни голос отца или матери, ни голос начальника или князя не имеет такой назидательности и силы. Советы вообще бывают как-то стеснительны и неприятны. «Только советы, даваемые женой, имеют обаяние, какое свойственно только им – по причине внушаемой ею любви».³⁷

Нужно только следовать этим советам, и тогда между супругами установится и будет царствовать то полнейшее согласие, при котором брак не будет лишь пустым словом и которое между тем так редко в домашнем быту. Нечего уже и говорить о тех семействах, где муж бьет свою жену.³⁸ Когда жена имеет такое несчастье, что ее муж подвергает ее побоям, то она должна с терпением нести этот крест; но какой позор для мужчины – так грубо обращаться с женой, когда не следует бить даже и рабынь! Муж, бивший свою жену, пусть знает, что он совершает преступление, равное оскорблению или убийству родителей, и даже еще худшее преступление, потому что Сам Бог завещал оставить своего отца и свою мать и прилепиться к жене своей! Нужно избегать всяких поводов к взаимному недовольству – вплоть до мелочных столкновений, взаимных упреков или мимолетных ссор. Не нужно доводить дело до разлада даже из побуждений, по-видимому, почтенных, как например, когда жена хотела бы соблюдать воздержание без взаимного согласия. В IV веке это явление в христианских семействах было часто причиной раздоров и даже полного разрыва между супругами. Тем женам, которые увлекаются честолюбием такого незаконного целомудрия, св Иоанн Златоуст повторяет внушения и наставления, высказанные св. ап. Павлом: воздержанию можно предаваться только по обоюдному согласию.³⁹ Нужно приносить все жертвы и даже воздержание, чтобы только обеспечить это столь желанное благо – согласие между супругами; потому что может ли быть что-нибудь ужаснее, что-нибудь прискорбнее разделений и ссор между теми, которые соединены столь священными узами?» Это война между членами одного и того же тела, самая ужасная из войн». Но она никогда не вспыхнет, если муж умеет любить жену, а жена умеет уступать мужу. При нормальном положении дела, муж приказывает, а жена повинуется. Но что бы там ни говорили глашатаи, негодующие на мнимое нарушение здесь равноправия, нельзя думать, что для должного исполнения первой из этих двух различных ролей требуется будто меньше любви, чем для исполнения второй. Напротив, для исполнения ее требуется еще больше любви.⁴⁰ Если по несчастью случится, что какую бы преданность ни обнаруживал, какую бы жертву ни принимал на себя один из супругов, другой будет упрямо оставаться в своих неисправимых недостатках, то жертва должна терпеть их, и пусть возьмет себе в пример Сократа,⁴¹ который, имея злую жену, взбалмошную и даже предававшуюся вину, благодушно говорил, что это для него истинная школа философии, упражняющая его в терпении и в виду всех домашних испытаний научающая его поступать по отношению к другим именно как раз наоборот, чем поступает с ним его Ксантиппа.

Если для правильности семейной жизни важно и необходимо точное разграничение областей влияния и деятельности мужа и жены, то еще важнее в этих видах основательное уяснение существеннейшей и первейшей обязанности супругов, перед которой все другие отступают на задний план. Самый брак имеет своею целью рождение и воспитание детей, и если он не исполняет своего назначения, когда у супругов не рождаются дети, так что они никогда не испытывают счастливейшего сознания своего родительства, то еще более это применимо к тем супругам, которые, и сделавшись родителями, не умеют сделать из своих детей достойных носителей образа и подобия Божия. Рождение, как физический акт, само по себе не требует каких-либо нравственных усилий, и дети могут родиться даже у родителей, которые встречают появление каждого ребенка с чувством недовольства и досады; но для надлежащего воспитания детей требуется множество условий и нравственных усилий, и в осуществлении именно этой стороны супружеской жизни и обнаруживается вполне, насколько супруги оказались на высоте своего призвания и насколько достигнута священнейшая цель заключенного ими союза. При заключении брака у них преобладало лишь чувство взаимной любви с примесью эгоистического желания насладиться этою любовью. Теперь при рождении детей является новое чувство – любви к третьему существу, которое по самому своему положению требует самого тщательного и заботливого о себе попечения и ради блага которого необходимо пожертвовать значительной частью того внимания, которое отдавалось взаимным супружеским отношениям. При этом нередко может обнаружиться эгоизм супружеской любви и даже проявляться в своего рода ревности, особенно и чаще всего со стороны мужа; но истинная супружеская любовь в том именно и должна сказаться, что она с обеих сторон готова принести себя в жертву новой привязанности и уступить место новому сладчайшему чувству – родительской любви к детям. Только при таком самоотречении супругов и возможно истинное воспитание детей, и так как для этого очевидно требуются кроме естественной любви родителей к детям еще и нравственные усилия, то св. Иоанн Златоуст, как величайший знаток человеческого сердца, не мог не касаться и этой существеннейшей стороны в семейных отношениях, и действительно вопрос о воспитании составляет один из любимых предметов его бесед и поучений. Как проповедник, всю жизнь свою посвятивший учительству или духовному воспитанию своей паствы, он, естественно, более чем кто-нибудь понимал, что пастырское слово тогда только может приносить плод многий, когда оно падает на добрую, уже подготовленную почву, а таковою она может быть именно через воспитание детей своими родителями в добрых началах религии и нравственности.

Воспитание, по воззрению св. Иоанна Златоуста, составляет неотъемлемую принадлежность родительства, так что и сами родители получают свое право на этот высокий и важный титул не только за самое рождение детей, но и за их воспитание. Он прямо говорит: «То, что делает кого-нибудь отцом, не есть только акт рождения, но еще и доброе воспитание; равно как и для того, чтобы быть матерью, не достаточно родить детей, но и нужно еще уметь кормить их. Что я говорю истину, именно, что не кровь, а добродетель делает отцами, в этом согласятся с нами сами родители».⁴² Таким образом, оба родителя обязаны воспитывать своих детей; по самой природе вещей, воспитание, особенно в его первых стадиях, более принадлежит матери, чем отцу. Отец, как глава дома, обязанный заботиться о добывании средств жизни, часто самыми своими занятиями отвлекается от домашнего очага и больше пребывает на агоре, чем дома; напротив, мать, которой принадлежит заведывание внутренними делами семейной жизни, постоянно привязана к домашнему очагу и, будучи постоянно окружена детьми, естественно, более понимает их потребности, ближе стоит к их духовному состоянию и развитию и потому является ближайшей и естественной их воспитательницей. И когда св. Иоанн начинает говорить об этом, то его слова получают особенный огонь восторженности, и невольно чувствуется в них, что когда он говорит о матери как о воспитательнице, перед ним живо восстает дорогой образ его собственной матери, которая всю душу свою положила на надлежащее воспитание своего сиротки-сына. Златоуст, как известно, был воспитан своею матерью Анфусой. Он не помнил своего отца Секунда, после которого он остался бессознательным малюткой, и, напротив, вырос и воспитался на любящих руках матери, самоотверженность которой в этом отношении впоследствии вызвала удивление даже у знаменитого ритора Ливания. Узнав о том, что его даровитый ученик Иоанн воспитан был исключительно попечением своей матери, которая ради этой высокой цели материнства пожертвовала всей своей молодостью и всеми удовольствиями светской жизни, Ливаний невольно воскликнул: «Ах, какие есть у христиан женщины!» И она вполне заслужила этот восторженный отзыв. Насколько можно судить по случайным указаниям, это была не только любящая женщина, но и весьма умная и образованная. Всецело обязанный своим воспитанием такой своей матери, Иоанн, естественно, и вообще склонен был придавать матерям величайшее значение в области воспитания, и обязанность эту выводил даже догматически – из самого факта падения рода человеческого через женщину. Наша прародительница причинила человечеству величайшее зло, нарушив заповедь Божию через вкушение запрещенного плода. Поэтому она, а через нее и другие женщины, как ее дочери, должны искупить пред человечеством эту тягчайшую вину, и они действительно искупают ее прежде всего муками рождения детей, а затем и трудами по их воспитанию в доброй нравственности. «Жена, прельстившись, впала в преступление, говорит ап. Павел; впрочем, доказывает апостол, она спасется через чадородие, если (дети ее) пребудут⁴³ в вере и любви, в святости с целомудрием.⁴⁴ Объясняя смысл этих слов апостола и обращаясь к женщине, Златоуст говорит: «Ты страдаешь потому, что первая женщина подвергла тебя болезни, мукам деторождения, томительности продолжительной беременности? Но не огорчайся: эти муки, эти болезни не представляют для тебя ущерба, равного той пользе, которую ты можешь, если только хочешь, извлечь, и они даны тебе для того, чтобы ты могла находить случай для совершения добра в деле воспитания твоих детей. И действительно: дети твоего чрева, если ты даешь им надлежащее попечение, если твоя заботливость внушает им добродетель, сделаются для тебя источником, причиной спасения, и, кроме своих собственных заслуг, ты получишь великую награду за заботы, которые ты посвятила этому делу. И чтобы дать вам понять, что не рождение собственно делает матерью и что она не заслуживает за это никакой награды, ап. Павел в другом месте, обращаясь к вдовице, (одобрительно) говорит о ней, прибавляя: «если она воспитала детей» (1Тим.5:10). Он не говорит: «если она имела детей», но – «если воспитала детей». И действительно, в первом случае действует сама природа, а во втором – воля. Вот почему в приведенном выше месте, сказав: «она спасется через чадородие», он не останавливается на этом, а желая показать, что награда заслуживается не произведением детей на свет, а надлежащим их воспитанием, он прибавляет следующее: «если (дети) пребудут в вере и любви, в святости с целомудрием». Это значит: твоя награда будет хорошей, если дети, которых ты произведешь на свет, пребудут в любви и святости. Если, таким образом, ты внушишь им эти добродетели, если ты убедишь их в этом, если ты научишь их этому, если ты своим советом утвердишь их в этих добродетелях, то Бог весьма наградит тебя за твои труды и заботы».⁴⁵ Заботы по воспитанию детей в добродетели так важны, что Златоуст в одном месте готов сравнить воспитание со священнодействием, и жертва, которую приносит женщина-мать, воспитывая своего ребенка в добре и посвящая его Богу, выше даже той жертвы, которую приносили священники на алтаре всесожжения.⁴⁶ В пример такой великой воспитательницы, не остановившейся пред принесением своего горячими слезами выплаканного сына на служение Богу, Златоуст приводит мать Самуила Анну, в честь которой он произнес пять глубоко замечательных бесед. Указывая на этот доблестный пример, Златоуст восторженно восклицает: «Матери, подражайте этой матери! Мужчины, соревнуйте этой женщине! Будем относиться к нашим детям с такой же попечительностью, будем воспитывать их с такой же бдительностью в исполнении добродетелей и особенно целомудрия.⁴⁷ И когда он восхваляет эту благочестивую женщину, которая, как он говорит, была в одно и то же время и отцом и матерью, – женщину, которая невольно воспроизводилась в его памяти, когда он начинал говорить о материнстве и воспитании, – ту женщину, красота души которой возбуждала удивление, а глаза, наполненные слезами и пламенной молитвой, воспламеняли чистейшую любовь, то в этих восторженных словах невольно звучали глубоко трогательные ноты собственных воспоминаний Златоуста из времен сладкого детства, когда он имел счастье быть предметом нежнейшего и телесного и духовного попечения со стороны своей матери Анфусы, воспитавшей для человечества как бы новозаветного Самуила!⁴⁸

3. Сам получив домашнее воспитание, св. Иоанн Златоуст вообще мало знаком был собственно со школьным складом жизни современного ему общества, и потому в его творениях лишь изредка встречаются указания на эту жизнь. Правда, школы так называемых грамматиков и риторов были довольно многочисленны в таком большом городе, как Антиохия, и потому пастырь церкви, близко живший со своей паствой, не мог, конечно, не знать и этой важной стороны в жизни населения своего родного города; но знание это во всяком случае было уже более теоретическим и случайным, почему и указания на него ограничиваются лишь случайными примерами. Так, из одного приводимого им примера, взятого из жизни школьников, можно заключить, что дисциплина в школах его времени была весьма суровая и наказания были весьма обыкновенным явлением. Златоуст, чтобы нагляднее изобразить положение грешника, рисует картину состояния школьников – в страшный для них момент «спрашивания». Все школьники, еще недавно чувствовавшие себя беспечно и благодушно, подтянулись и затрепетали, в ожидании, на кого сердитый учитель обратит свое грозное внимание и начнет спрашивать, приготовившись уже и производить экзекуцию над ленивцами и малопонятливыми. В то время как учитель спрашивает одного из них, все остальные стараются поскорее повторить и пробежать заданный урок, но это уже мало помогает. Учитель весьма требователен и доходит до тонкостей, за незнание некоторых подвергает беспощадным побоям. Другие, видя это, чуть живы от страха, и если кто-нибудь из неунывающих шалунов исподтишка нанесет удар своему соседу, то тот не имеет смелости ответить ему тем же, а в ожидании худших ударов от сурового педагога старается получше усвоить заданный урок, и все заняты одной и той же мыслью – как бы выйти из школы без наказания. Но вот класс закончился и у всех отлегло на душе. Подвергшись наказанию, или счастливо избегнув его, все школьники оживают и возвращаются к прежнему беспечному настроению, как будто только что пережитых ужасов совсем и не бывало.⁴⁹

При недостаточной развитости школьного дела в древности, тем большее распространение имела система собственно домашнего образования через наемных учителей, и это воспитание ценилось выше и даже было своего рода предметом честолюбия богатых людей, которые считали несколько унизительным для своих детей посещение общих школ, где их дети могли сидеть рядом с детьми каких-нибудь презренных плебеев или вообще недостаточно знатных и важных по своему общественному положению классов. Эта система домашнего образования была развита как на востоке, так и на западе, причем учителя нанимались из свободных грамматиков, риторов и философов, всегда готовых предложить свои услуги за приличное вознаграждение, а иногда и прямо из рабов – или специально приготовлявшихся для этой цели, или покупавшихся на рынке. На западе, по-видимому, преобладал последний тип, а на востоке первый, и наемные педагоги составляли как бы особое сословие, в среде которого всегда можно было найти достаточный запас учителей и воспитателей. Можно думать, что св. Иоанн Златоуст получил свое домашнее образование именно при помощи наемных учителей. Имена их не сохранились – быть может, потому, что они стушевывались перед заботливым и всенаправляющим влиянием самой Анфусы, которая, как женщина весьма образованная, была его главной воспитательницей, руководившей всей системой воспитания своего единственного любимца-сына. Другие дети не всегда были так счастливы в этом отношении. Как всегда, так и в то время было немало таких родителей, которые, произведя детей на свет, не обращали надлежащего внимания на их воспитание и считали свою обязанность исполненной, когда окружали детей учителями и воспитателями из класса профессиональных педагогов и грамматиков, всегда готовых предложить свои услуги за приличное вознаграждение. Небрежность родителей в самом выборе учителей для своих детей была часто возмутительна. Им не было никакого дела, до того, каковы нравственные качества учителей или их педагогические способности. Достаточно, чтобы эти учителя пользовались известной популярностью и не дешево ценили свой труд, и им открыт был доступ во все знатные и богатые дома. Эта небрежность возмущала Златоуста и он резко укорял за нее. «Можно бы сказать, – говорил он однажды, – что мы о своих детях меньше заботимся, чем о рабах; – что я говорю – о рабах? – даже меньше, чем об ослах и лошадях. Ведь если дело идет о погонщике или конюхе для них, мы стараемся найти как можно лучшего, который был бы человеком честным, не вор и не пьяница, и хорошо знал свое дело. Но если требуется найти учителя для нашего сына, мы берем наугад, без разбора, первого пришедшего. А. между тем нет в мире еще дела более важного, чем воспитание. И в самом деле, что можно сравнить с искусством образовывать и упорядочивать ум и сердце молодого человека? Тому, кто занимается этим, нужно иметь больше способности и старательности, чем скульптору и живописцу. А мы вовсе не думаем об этом, и единственная вещь, о которой мы заботимся в воспитании, это – научить их хорошо говорить; да и об этом заботимся лишь с грубыми видами на наживу и деньги».⁵⁰ К сожалению, этот укор не потерял еще своего жизненного значения и для нашего времени.

Как в школах, так и при домашнем воспитании дети получали обычное классическое образование, состоявшее в изучении знаменитых древних писателей прозы и поэзии. Система эта в течение минувших веков утвердилась настолько, что ее не в состоянии было поколебать и христианство. Даже и после того, как христианство явилось в качестве силы, которая все возрождала и перерабатывала, и всю жизнь человечества, как и всякой отдельной личности, ставила на совершенно новые основы, продолжало сохранять свое значение то установившееся воззрение, что изучение классических писателей составляет необходимое приготовление для всякого житейского поприща, и такой ригорист, как Тертуллиан, высказывая свое известное положение, что instrumentum ad omnem vitam litteratura («классическая литература есть руководство ко всей жизни»), выражал лишь господствующее мнение как своего, так и последующего времени. Отсюда естественно заключение, что и св. Иоанн Златоуст также получил классическое образование, которое он уже в юношеских летах завершил специальным образованием в школе ритора Ливания и философа Андрагафия. Едва ли нужно говорить о том, что такое классическое образование имело свои невыгодные стороны, так как, вводя детей в сказочный мир классической мифологии с ее не всегда высоконравственными примерами, не могло не вносить смуты и колебания в миросозерцание молодежи, которой суждено было присутствовать при великой борьбе двух систем из-за господства в мире, и если это переходное время было так обильно различными ересиархами, сумасбродами и вероотступниками, то в этом несомненно отчасти повинна была именно система классического образования. Для неокрепшего и не утвердившегося еще достаточно в христианском миросозерцании общества эта система была искусственным средством поддержания старого, отживавшего язычества и вместе оправданием тех остатков его в новом христианском обществе, с которыми должны были вести непрестанную борьбу все лучшие представители христианства. Но эта невыгодная сторона классического образования в деле воспитания самого Златоуста находила себе счастливый противовес в том, что он воспитывался в истинно христианском доме, под бдительным руководством своей благочестивой матери и ее духовных руководителей – епископа и пресвитеров. Поэтому в его воспитании классическое образование занимало именно то место, какое ему должно принадлежать, как подготовительной ступени к истинному образованию, совершающемуся уже по совершенно иным началам. Классическое образование для него имело лишь характер и значение умственной гимнастики и средства уловить историческую связь между двумя столь различными мирами – древним языческим и новым – христианским, а положительное содержание его ум черпал уже прямо из новых источников – священных книг христианства. Чтение Св.Писания составляло такой существенный элемент его воспитания и образования, что оно именно заполняло собою весь объем его сознания, и когда классическое образование исполнило свою указанную роль, то оно без ущерба вытеснено было этим новым элементом. И действительно, св.Иоанн Златоуст, каким он выступает перед нами в своих бессмертных творениях, совершенно свободен от своего школьного образования – не только от его содержания, но даже и самых форм его. Для свободной, истинно христианской души Златоуста был слишком тесен и жалок этот отживавший мир с его условными формами и одряхлевшим содержанием, и потому он решительно перешел на новую почву, где христианская свобода представляла необъятный простор его богопросвещенному гению. С этими убеждениями он и вышел из школы, и жизнь еще более утвердила его в этом воззрении. Как ни блестящи и ни звучны были периоды в речах Ливания, но Златоуст отбросил их, предпочтя этой риторике простое изложение жизненной правды. Как ни остроумна была философия Андрагафия, но Златоуст скоро убедился, что она слишком мелка для того, чтобы постигнуть глубину жизни и дать истинное удовлетворение запросам бессмертной души, и потому впоследствии, отбросив самое понятие философии в ее старом смысле, стал употреблять это слово совершенно в новом, христианском смысле, понимая под ним чистейшее любомудрие, как духовное подвижничество в отрешении от всей суеты мира сего. Таким именно убеждением и определяются взгляды Златоуста на классическое образование. Зная, что только при исключительных обстоятельствах оно находит себе надлежащий противовес в твердом христианскому убеждении и что напротив огромное большинство учащихся лишено этой духовной защиты, он относился к классическому образованию не сочувственно и, не отвергая его вполне, предостерегал от увлечения им. И это было вполне логично со стороны великого проповедника христианства, стоявшего на страже веры в полуязыческом городе. Зачем, в самом деле, увлекаться книгами устарелых языческих писателей, когда у христианина есть свои собственные писатели, оставившие творения, которые неизмеримо превосходят всю древнюю литературу своей назидательностью, представляя неисчерпаемый источник высочайших истин? Отсюда вполне понятно, если Златоуст предостерегал своих слушателей от ознакомления особенно с мифологией греков. «Прошу вас, – говорил он, – не внедряйте в ваших детей басней греческих, но с самого нежного возраста научайте их страху Божию».⁵¹ Только такое воспитание и может установить нормальные отношения между родителями и детьми, приучая последних к послушанию своим родителям. «Хочешь ли, – говорит Златоуст, – чтобы сын твой был послушен тебе? – Воспитывай его в учении и правилах Господних. Опасайся считать излишним для него изучение божественного Писания, потому что там именно он прежде всего научится почитать своего отца и свою мать. Такое воспитание полезно тебе. Не говори: оно хорошо только для монахов; неужели мне сделать своего сына монахом? Конечно, нет, – нет надобности делать его монахом; но сделай его христианином. Люди мира сего именно и нуждаются в изучении Св.Писания, а дети более, чем кто-нибудь. В эти лета бывает большой недостаток в разуме, а этот недостаток еще более усиливается от чтения языческих книг, где научаются восторгаться теми, которых называют героями, между тем как на самом деле они рабы страстей и трусливы перед смертью, как, например, Ахилл, который предается мщению и умирает за наложницу, или все другие, предающиеся вину и распутству. В качестве противоядия нужно предлагать детям наши книги. Да и не безумно ли посылать их в школы красноречия, когда они еще не знают о делах Божиих? Мы сами первые и пожинаем плоды такого воспитания и наши сыновья бывают заносчивы, нетерпеливы, непослушны, грубы. Поверьте мне, – будем поступать иначе, и следуя совету апостола, будем наставлять их в познаниях Господних. Будем сами давать им пример в этом, и пусть они с самого нежного возраста изучают наши божественные Писания. Я так часто твержу вам об этом, что вы можете счесть все это вздором. И, несмотря на это, я не перестану исполнять свою задачу».⁵² Невысокого мнения Златоуст был и об изучении юриспруденции. Хотя он и сам изучал ее вместе со всеми образованными людьми своего времени, но он на опыте убедился, что при тогдашнем состоянии вещей юриспруденция в значительной степени потеряла в своей первоначальной чистоте, и вместо того, чтобы быть в полном смысле наукой о праве и служить к водворению правды между людьми, она превратилась в искусство софистического обеления всяких темных дел и сделалась страшным орудием в деле оправдания всякой неправды и насилия. Были, конечно, и славные исключения, так что и само христианство дало государству немало доблестных юристов, подвизавшихся на поприще защиты правды, но эти исключения подтверждали лишь преобладающее правило и потому нисколько не опровергали мудрого недоверия к нравственному значению тогдашней юриспруденции.

Из всего изложенного видно, что главным предметом, который более всего занимал Златоуста, было воспитание нравственное, и он полагал, что наилучшим средством для этого может быть не школа, а сама семья, как очаг и источник истинно здоровой нравственности. Но для этого и сама семья должна подвергнуться глубокому преобразованию так, чтобы семейная жизнь вполне соответствовала своему идеалу. И в этом отношении христианство могло достичь несравненно большего успеха, чем всякая другая система. Языческая философия тоже делала попытки и усилия в этом отношении, но безуспешно, и потому в течение всего существования римской империи семья имела такой склад и характер, что ребенку трудно было уберечься от нравственно сомнительных влияний и примеров, часто становившихся прямо опасными. То, что говорит в этом отношении Квинтилиан, сохраняло свое значение и после него, потому что общество до полного торжества христианства не терпело глубоких изменений или переворотов. Этот мудрый Квинтилиан, который не был лишь знаменитейшим из риторов, их учителем в изысканности речи и тонкости ума, как и в широте опыта, но который кроме того почти но всех своих произведениях обнаруживает великую возвышенность чувств, – Квинтилиан, который хотел сделать из риторики, как он ее понимал, не только орудие изощрения ума, но и образования характера, превосходно изобразил те опасности, которые проистекали от беспечности родителей. Даже и сатирик Ювенал серьезно указывал на то, как необходимо относиться к детям с крайней осторожностью и попечительностью, и если принять во внимание, с какой настойчивостью вообще римские писатели говорили об этом, то это послужит достаточным показателем того, как велико было зло, с которым они считали своим долгом бороться. Тем более зло это должно было возмущать такого христианского нравоучителя, каким был Златоуст, и он не переставал трудиться над преобразованием семьи, чтобы сделать ее истинным очагом нравственного воспитания. Главным источником нравственного зла в семье было, конечно, рабство, которое именно и составляло роковую язву, нравственно разъедавшую и подтачивавшую древнее общество, и Златоуст, вполне понимая это, по своему обычаю резко и без стеснения обнажал рану, стараясь об ее исцелении. «Нравы, – говорил он, – вот, что более всего должно занимать нас, когда дело идет о юношестве; потому что с этой стороны и угрожают наибольшие опасности, эта именно сторона и есть наиболее уязвимая. Несомненно, что когда мы видим одну из своих служанок, ходящей туда и сюда со светильником в руке, мы советуем ей избегать таких мест, где находится сено, солома или еще что-нибудь подобное, так как малейшая искра, упавшая нечаянно, может сжечь весь дом. Не будем же менее предусмотрительны и в отношении к нашим сыновьям, и не позволим их взглядам проникать туда, где находятся соблазнительные служанки, назойливые девицы, бесстыдные рабыни, но будем давать им строгие приказания и постараемся, в случае если имеется у нас такая служанка или соседка этого рода, или вообще предвидится какая-либо опасность, чтобы они ни взглядом, ни с разговорами не проникали туда, из опасения, чтобы не заронилась там какая-нибудь искра, которая может объять всю душу и сделать падение неизбежным.

Будем удалять их также от вольных и неприличных слов, чтобы они не соблазнились ими, как каким-нибудь волшебным очарованием. Не будем водить их ни в театры, ни на пиршества. где опьяняются; но будем оберегать молодых людей даже с большей заботливостью, чем дочерей, которые вообще не выходят из гиникея (терема). Ибо нет еще более прекрасного наряда для молодого возраста, как венец умеренности и слава вступления в брак чистым от всякого развращения.» К сожалению, действительность далеко не соответствовала этому идеалу и отцы поступали как раз наоборот тому, что предписывал проповедник. О воспитании своих сыновей они менее заботились, чем даже о воспитании своих рабов. За последними они наблюдали по крайней мере из расчета, исправляли их малейшие недостатки, чтобы впоследствии не потерпеть от них. Рядом с этим они нисколько и не думали о будущности самих детей и не старались о том, чтобы надлежащим образом подготовить их к жизни. Внутри дома отцы давали им самые худые примеры, а вне дома они повсюду водили их с собой – в бани, в театры, повсюду, за исключением церкви.⁵³ В предостережение этим беспечным или слабым отцам, Златоуст приводит пример первосвященника Илия, который навлек на себя и на весь свой народ тяжкое наказание и бедствие именно за то, что нерадел о надлежащем воспитании своих сыновей.⁵⁴ Но вообще это зло пустило такие глубокие корни, небрежность в отношении воспитания детей была такой общей слабостью отцов, вечно занятых интересами агоры и общественно-политических дел, что Златоуст не особенно много полагался на них, и всю надежду в деле воспитания возлагал на матерей, ставя им в пример Анну, как образец истинного материнства.

Ввиду того, что ни школа, ни семья при наличном их состоянии не могли давать более или менее крепкого нравственного закала, у Златоуста явилась особая идея, которая не только теперь, но и тогда могла казаться многим весьма странной и крайней, хотя в действительности она вытекает из глубокого проникновения в нравственное существо человека. Он именно находил полезным, чтобы молодые люди, пройдя общее и специальное образование, перед тем как вступать в жизнь, провели некоторое, и притом не особенно короткое время в монастыре. Эту мысль он высказывает в третьей книге своей в защиту монашества,⁵⁵ и из этой же книги мы узнаем, что, если большинство отцов отнеслись к такой мысли с решительным противодействием, то с другой стороны было не мало и таких, которые приняли ее и старались осуществить на практике. Для самого Златоуста эта мысль была тем естественнее, что он сам осуществил ее на себе, так как провел несколько лет в качестве отшельника в пустыне, среди окружающих Антиохию гор. Но он поступил в монашество не сразу по окончании своего образования, а сначала вкусил плодов мирской жизни, и только уже почувствовав их горечь, искал успокоения и укрепления в отшельничестве. Имея такой личный опыт, Златоуст теперь хотел предостеречь своих юных собратий, чтобы они не особенно спешили пользоваться плодами жизни, которые имеют ту печальную особенность, что чем скорее воспользоваться ими, тем скорее они дадут почувствовать свою горечь, влекущую грустные разочарования. И значение этого совета не ограничивается только личным испытанием. В основе его лежит глубокая психологическая правда. Конечно, если такой совет мог казаться странным и почти смешным уже в то древнее время, когда, дух отшельничества и аскетизма так сказать носился в воздухе, то неудивительно, что тем более странным он может показаться теперь, когда над всеми деспотически властвует дух мира сего, находящий в базаре житейской суеты высший смысл человеческой жизни, и потому вполне понятно, что даже такой вообще объективный и спокойный излагатель воззрений Златоуста, как Пюеш, в данном месте не воздержался от полемики, и опровергает этот совет великого святителя почти с такой же горячностью, с какой обыкновенно полемизируют новейшие антагонисты-социологи. И чего только он не наговорил в этой полемике! Осуществление такого совета, по его мнению, повлекло бы за собою чуть не ниспровержение всего общественного строя, так как-де лучшие молодые люди, крепкие и духом и телом, побывав в монастыре, наверно и останутся там или поступят в ряды духовенства и таким образом общество лишится лучших своих элементов, или наоборот, слабые люди, не выдержав монастырской дисциплины, потеряют равновесие в своем существе и превратятся в энтузиастов или фанатиков, вредных и церкви и обществу. Но такие соображения очевидно не выдерживают ни малейшей критики, потому что выходят из предвзятого отрицания самого совета и построены на односторонности. Достаточно взглянуть на дело прямо, и оно ясно будет как день. Всем по опыту известно, как молодые люди, заканчивая свое школьное образование, поскорее рвутся в тот заманчивый для них мир жизни, который загражден был для них стенами школы. Этот мир рисуется как полный обаяния и всяких прелестей, и молодые люди, вступая в него, ни о чем не думают, кроме того, как они полною горстью будут брать от жизни все ее наиболее заманчивые блага. Конечно, суровая действительность скоро разбивает эти радужные мечты и рассеивает иллюзии, убеждая молодых людей, что жизнь вовсе не есть поле, усеянное цветами, которые остается только рвать и наслаждаться ими. Нет, жизнь есть борьба и притом весьма суровая, так что преодолевают ее только наиболее закаленные натуры, а остальные ослабевают и гибнут. Отсюда неизбежны самые горькие разочарования и для многих жизнь скоро превращается в тяжкое, невыносимое бремя. И все это потому, что молодые люди вступают в жизнь, не имея в себе достаточного нравственного закала и не собрав в себе надлежащих духовных сил для предстоящей борьбы. И вот в этом-то именно отношении совет Златоуста и получает свое глубокое психологическое значение. По нему, молодой человек, даже снабженный всеми сведениями и знаниями, какие только может дать школа, еще не достаточно готов для житейской борьбы. Он должен еще укрепиться нравственно, подвергнуть себя духовному испытанию, вдали от треволнений внешнего мира пожить своим внутренним духовным миром, взвесить свои нравственные силы и только тогда, во всеоружии и умственных и нравственных сил, вступать на поприще действительной жизни. Тогда ему не страшны будут никакие разочарования и все невзгоды житейской бури не в состоянии будут сломить его закаленного самоиспытанием духа. Совет Златоуста очевидно вытекал из того же источника, из которого исходило исторически известное явление, что все великие люди, оказавшие наибольшее влияние на течение жизни человечества, пред выступлением на житейское поприще, обыкновенно проводили по несколько лет в пустыне, где именно они и проходили школу нравственного самовоспитания и самоукрепления, закалявшего их для житейской борьбы. Так, именно было с Моисеем, Иоанном Крестителем, Самим Иисусом Христом, ап. Павлом и многими другими. Конечно, не все – великие люди, но они образец для всех и обыкновенных людей, и если для них необходима была эта школа нравственного самовоспитания в пустыне, вдали от суеты мира, то тем более она необходима для обыкновенных людей с их малыми духовными силами. И можно быть уверенными, что если бы действительно в той или другой форме осуществлялся совет великого святителя, летопись человеческой жизни не была бы так испещрена надрывающими душу неудачами и разочарованиями, как она является в действительности. Мы рассматриваем вопрос, конечно, принципиально, и ничего не говорим о форме, так как иначе пришлось бы говорить и о том, какую постановку должны иметь сами монастыри, чтобы вполне отвечать своему назначению в данном случае. Это совсем другой вопрос, но что вообще совет св. Иоанна Златоуста основан на глубоком знании нравственной потребности натуры человеческой, в этом не может быть ни малейшего сомнения.

Если задача воспитания детей представляется весьма трудной при наличности содействия обоих родителей – отца и матери, то понятно, что она еще более усложняется, когда умирает отец и все заботы о воспитании детей переходят к одной вдове-матери. Св. Иоанн Златоуст видел во вдовстве своего рода нравственный крест, который нужно было нести по-христиански, самоотверженно: он не советовал вдовам вступать во второй брак; но вместе с тем с положением вдовицы в древнем обществе связывались такие затруднения, что дело воспитания для нее крайне осложнялось. Златоуст часто говорит о тех опасностях, которым подвергались вдовы, и в виду того, что при защите их он употребляет весьма энергичные выражения, можно думать, что они вызывались именно самым свойством положения вдов в его время. «Как ужасны горести вдовства, – восклицает он от лица своей матери, – о которых знают только те, которые сами понесли это испытание!»⁵⁶ «Не видим ли мы ежедневно, – говорит он в другом месте, – как расхищаются имения вдов, как ограбляются сироты?»⁵⁷ Еще в одном месте он изображает, как эти бедные вдовы, жертвы своей неопытности, низведенные в состояние нищеты, пользуются проездом императора через свой город для того, чтобы вопиять к нему о заступничестве и умолять его о всемогущем покровительстве.⁵⁸ Впрочем, вдовы бывали разные. Было немало таких, которые смотрели на вдовство как на освобождение от прежней зависимости и, пользуясь независимостью, сами проматывали наследство своих детей, другие поспешно выходили опять замуж, или, что еще хуже, лицемерно соблюдая маску благоприличия в глазах общества, тайно вступали в незаконную связь. Такие вдовы заслуживали не одобрения, а укора. Зато тем большего сочувствия заслуживали те, которые, или имея себе преданного покровителя в ком-нибудь из родственников, или полагаясь на свое собственное благоразумие, самоотверженно управляли сами своим осиротелым семейством и домом. Одной из таких симпатичных женщин была молодая вдова некоего Фирасия, к которой Златоуст обращался с прекрасным утешительным посланием и которая находила себе совет и покровительство у одного из своих дядей. Равным образом и Анфуса, мать самого Златоуста, оставшаяся после преждевременной кончины Секунда вдовой в двадцатилетнем возрасте, была совершеннейшим образцом вдовы, как по чистоте своей жизни, так и по мудрому управлению делами. Глубоко признательное изображение ее сделано самим Златоустом в книге «О Священстве», где он описывает, с какой нежностью она воспитывала своего сына, самоотверженно наблюдая за его детством и отрочеством до возмужалости, как мудро и хлопотливо управляла имением, чтобы в целости сохранить его для подрастающего наследника и, обеспечивая его из своих материальных средств, предоставляла ему всецело и беспрепятственно отдаваться наукам. Недаром эта истинно христианская вдова вызвала восторженный отзыв даже от язычника Ливания, который, узнав обо всем этом, невольно воскликнул: «Ах, какие у христиан есть женщины!» Следуя такому высокому примеру, и каждая мать-христианка могла бы достойно осуществлять свое назначение даже в качестве воспитательницы своих детей, несмотря на всю тяжесть положения вдовы.

Рассуждая о роли родителей в деле воспитания детей, св. Иоанн Златоуст ясно отмечал существенные недостатки, свойственные тому или другому полу, и если в отношении отцов он опасался некоторой небрежности с их стороны, хотя нисколько не восставал против возможной суровости или даже жестокости, злоупотреблений отцовскою властью, которым потворствовали, несмотря на прогрессивное смягчение нравов, само законодательство и обычаи, то в отношении матерей он более всего опасался излишнего потворства и слабости, как наиболее свойственных женской натуре. Поэтому он старается всячески предостерегать матерей против такой слабости и побудить к необходимой строгости материнское сердце, всегда склонное к излишней нежности. Он напоминает им слова премудрого сына Сирахова: «Есть у тебя сыновья? – учи их, и с юности нагибай шею их» (Сир.7:25), и в подтверждение святости власти родительской приводит постановление божественного закона: «Кто злословит отца своего или свою мать, того должно предать смерти» (Исх.21:17). Если вдовы-матери надлежащим образом исполняют свой долг и воспитают своих детей в добродетели и страхе Божием, то в награду им обещается слава и честь, равная даже несравненной славе девственниц.⁵⁹

4. Семейная жизнь имеет страшного врага, посягающего на ее целость и благополучие, и этот враг есть смерть, которая беспощадно заносит свою губительную косу над тем или другим членом семьи, иногда в тот самый момент, когда он начинает благоустроиться или чувствовать свое удовлетворение. Как часто бывает, что одним ударом сражается или молодой отец семейства, или кормилица-мать, или у молодых родителей похищается единственный плод их супружеской любви, и только что взлелеянное счастье разбивается в прах, повергая осиротевших членов в неутешное горе. Поэтому хотя апостол убеждал христиан «не скорбеть об усопших» и его назидание постоянно поддерживалось и развивалось отцами и учителями церкви, однако сила естественного чувства брала свое и апостольское слово не воспринималось во всей его строгости и полноте. Как свадьбы служили поводом к соблазнительным увеселениям, так и похороны обставлялись обычаями и церемониями, которых не могла одобрять церковь. Как в отношении свадебных торжеств, так и в отношении погребальных церемоний поддержанию их содействовала двоякая причина: с одной стороны повелительный, непреодолимый инстинкт, вступавший в борьбу с христианством, которое, как могло казаться, не ограничиваясь преобразованием природы, хотело совершенно подавить ее, а с другой – языческие поколения передали христианским поколениям такое наследие преданий, с которыми никак не могли порвать сразу последние. Поэтому отцам и учителям церкви приходилось много употреблять усилий на борьбу с этими языческими останками, и Златоуст придавал вопросу о преобразовании похоронных обычаев даже больше значения, чем преобразованию характера свадебных торжеств и увеселений. И это было вполне основательно, потому что чрезмерность горя и отчаяния могла, так сказать, наносить удар самой вере и представляла нечто вроде открытого отречения от нее. Именно в этот торжественный момент, перед лицом смерти, и нужно было верующему доказать, что он достоин своей веры и что «христианство есть не детская игрушка и не пустое дело», как выражался Златоуст.⁶⁰ Конечно, святитель отнюдь не думал оспаривать законность скорби. Если бы даже его вообще нежное, любящее сердце не подсказывало ему, что человеку по самой природе свойственно предаваться скорби, то он, конечно, не мог забывать того, что даже Христос отдавал дань этой скорби и проливал слезы, и евангелист свидетельствует, что Он плакал о Лазаре, потому что любил его. «Я не запрещаю печали, – говорил Златоуст, – но запрещаю только чрезмерность скорби».⁶¹ Было бы весьма интересно, если бы Златоуст где-нибудь подробно изобразил те чувства, какие он испытал в то время, когда потерял свою мать, свою горячо любимую Анфусу. Он не открыл нам этой своей скорби, но едва ли можно сомневаться в том, что он испытал сильный приступ жестокой скорби, хотя конечно он был настолько силен духом, что в состоянии был сдерживать свои слезы и в глубине своего сердца сокрыть и похоронить свое беспредельное горе.

При всей нежности и чувствительности его сердца, чрезмерные внешние проявления скорби об умерших ему, как выразителю христианского упования, естественно должны были казаться греховными и преступными. И он с сильным негодованием восставал против них. Чтобы понять ясно его негодование, нужно вообще не забывать, что в его время обращение мира в христианство еще не было полным или закончившимся: общество разделялось на два враждебных лагеря и состояло наполовину из христиан и наполовину из язычников. При всей их враждебности, между ними по необходимости происходило взаимообщение, вносившее крайнюю неустойчивость в воззрениях. Язычники притом не прочь были воспользоваться всякой непоследовательностью своих противников-христиан, чтобы посмеяться над недействительностью их учения. Положение дел было почти такое же, каким вызвано было приведенное выше изречение апостола. «Мы плачем, а язычники говорят: какой же смысл имеет то учение о воскресении, которое у них постоянно на устах? Они хвастаются, они обманывают нас, когда притворяются, будто верят в это бессмысленную мечту».⁶² Или в другом месте, развивая ту же тему, Златоуст говорит: «Когда мы плачем, язычники говорят: как же они могут выдержать свою собственную смерть, если даже смерть их ближних совершенно ниспровергает их? Это – хвастовство с их стороны, когда они утверждают, что их вера дает им спокойствие и мужество».⁶³ Таким образом, далее во избежание таких нареканий со стороны язычников, мы должны воздерживаться от чрезмерной скорби. Прежде и более всего нужно избегать соблазна, а наихудший из соблазнов – тот, который набрасывает тень сомнения на состоятельность самой веры, поддерживает неверие и дает повод к кощунству и богохульству.⁶⁴

Против столь настойчивых и принудительных доводов христиане как в Антиохии, так и в Константинополе, конечно, не в состоянии были ответить что-нибудь основательно. Но в тоже время они были слишком остроумны и любили поспорить, чтобы позволить себе закрыть уста даже такими убедительными и основательными доводами. При этом они не прочь были прибегать к разного рода уловкам и соблазнительным приемам. Так, в оправдание своей слабости они прибегали к текстам Писания, которые так или иначе можно было истолковать в их пользу, или старались истолковать их в ином, отличном от прямого, смысле, а иногда прямо осмеливались подвергать критике те тексты, которые Златоуст приводил в подтверждение своих обличений. Так, когда Златоуст, желая отвлечь своих слушателей от чрезмерной привязанности к гробам своих умерших, как затенявшей перед сознанием мысль о бессмертии души, говорил, что гроб не имеет большого значения и не важно, где погребен будет прах, то слушатели старались опровергать это мнение, ссылаясь на пример Иакова, который прямо выражал желание, чтобы его кости были погребены в земле его отцов.⁶⁵ Подобным же образом они возражали и в оправдание своего плача и причитания при похоронах,⁶⁶ и св. Иоанну Златоусту приходилось много раз и настойчиво разъяснять им, какое глубокое различие находится между ветхим и новым законами. Напротив, слова Христа: «оставьте мертвым погребать своих мертвецов» большинству из них казались жестокими и негуманными, и они не стеснялись иногда прямо заявлять об этом. Проповедник должен был вдаваться в подробное истолкования этих слов, чтобы вполне уяснить их смысл своим слушателям, и, чтобы не смущать совести немощных, должен был даже допускать некоторые уступки им. Да, говорил он, эти слова действительно были бы жестокими, если бы Иисус Христос разумел при этом только похороны. Но божественное созерцание Христа не было ограниченным наподобие нашего. Он знал, что после похорон обыкновенно занимаются наследством, и вот тут-то и начинаются те ссоры и дрязги, которые омрачают память умершего, так что не присутствовать при них значит больше оказать чести умершему, чем близким участием в его погребении – со всеми сопровождающими его житейскими расчетами. «Но, – скажет кто-нибудь, – не быть при погребении отца не было ли бы знаком крайней неблагодарности? – Если бы (юноша) сделал это по лености, то оказал бы неблагодарность; но если сделал это для того, чтобы не прервать более необходимого дела, то в этом случае удалиться было бы знаком величайшего неразумия. Конечно, Иисус запретил (юноше идти на погребение своего отца) не потому, чтобы повелевал не воздавать почтения родителям, но для того, чтобы показать, что ничто не должно быть для нас необходимее небесного, и что с великим тщанием должно стараться об этом и ни мало не должно отлагать оное, хотя бы отвлекали от него самые нужные и неотложные дела. Но если ты еще удивляешься и смущаешься тем, что ему не было дозволено находиться при погребении отца, то прими во внимание то, почему малодушным многие не дают знать о смерти их ближних и не допускают их быть при погребении, хотя бы умер отец, или мать, или сын, или другой кто-либо из родственников, и мы за это не обвиняем их в жестокости и бесчеловечности, и очень справедливо. Напротив, допускать малодушных предаваться плачу и было бы именно делом жестоким».⁶⁷

В чем же состояли те выражения скорби, которым до полного отчаяния предавались плакавшие об умерших? Златоуст не отвергал этих выражений с ригористическою строгостью и, напротив, допускал те из них, которые вошли уже в обычай и не противоречили духу церкви. Так, он допускал употребление новых и богатых пелен, в которые облекаемы были покойники. Эти пелены на востоке, как и по всей империи, состояли из белых полотняных материй, часто сильно пропитанных ароматами. Пруденций говорит о них в гимне, составленном им для употребления при погребении.⁶⁸ В них видели как бы прообраз воскресения, земной символ бессмертного одеяния, в которое должна некогда облечься очищенная плоть. Златоуст допускал затем употребление факелов и свечей, которые, как видно из свидетельства блаж. Иеронима, несли священники при погребении Павлы.⁶⁹ В них также открылся таинственный смысл: «Скажите мне, что означают сверкающие светочи? Не для того ли они употребляются, чтобы провожать покойников, как увенчанных победителей?⁷⁰ Пение псалмов он считал особенно пригодным для того, «чтобы прославлять Бога и воздавать Ему благодарение за то, что Он увенчал почившего.⁷¹ Этот обычай уже давно вошел во всеобщее употребление среди христиан, и составленный Пруденцием гимн был как бы новым псалмом, приспособленным именно к этому обстоятельству. При погребении, по свидетельству св. Иоанна Златоуста, особенно в употреблении были псалмы XXII, XXXI и СХIV.⁷²

Но, допуская законные проявления скорби, Златоуст настойчиво изобличал и преследовал такие выражения, которые отзывались язычеством. Так, он не допускал черных одежд в знак траура.⁷³ Особенно он осуждает чрезмерное выражение скорби у женщин. Вот по площади тянется похоронная процессия, в которой из любопытства, как и в свадебных процессиях, принимают участие и многие язычники, и перед лицом этих праздных и любопытных зрителей женщины рвут на себе волосы, расцарапывают щеки,⁷⁴ хотя при этом не было недостатка в таких кокетках, которые просто желали обратить на себя внимание и показать свои красивые руки. Но этому церемониальному или действительному плачу и скорби предавались не одни только родственники умершего; христиане не хотели расстаться с одним из крайне неприличных обычаев, по которому нанимались особые плакальщицы, целые хоры плакальщиц.⁷⁵ Этот обычай особенно распространен был в Константинополе, где Иоанн Златоуст более всего и боролся с ним. Так как обычай настолько укоренился, что одни слова обличения не действовали, то Златоуст прибегал даже к более энергичным мерам. В одной из бесед па послание к Евреям он даже угрожает отлучением. Нанимать плакальщиц, – говорит он, – значит совершать формальное идолослужение.⁷⁶ Будучи вообще противником всякой роскоши и богатства, Златоуст поэтому горячо восставал против чрезмерной пышности и огромных издержек, которыми часто просто из-за тщеславной выставки сопровождались похороны. Он хотел даже ограничить и обычай употребления ароматов, хотя и не запрещал его совсем, имея в виду евангельские примеры. Вооружался он и против злоупотреблений в облачении покойников, для чего часто употреблялись слишком дорогие материи, так что они привлекали воров, среди которых даже образовалась особая специальность расхитителей гробниц.⁷⁷ Чтобы отвратить воров, иногда нарочито драгоценные материи разрывались и пропитывались благовониями, чтобы сделать их непригодными для обыкновенного употребления. При погребении важных сановников процессия приобретала огромные размеры: за печальной колесницей следовали толпы рабов и рабынь, одетых в саваны; лошади в траурном убранстве, ведомые конюхами, также сопровождали своего господина к месту его упокоения, и вообще похороны представляли такое зрелище пышности и суеты, что Иоанн не знал, негодовать ли на него, или просто сожалеть о том, насколько люди склонны быть рабами суетности даже пред лицом страшного факта смерти.⁷⁸ Не ускользнул, конечно, от его внимания и обычай прославлять покойников пышными и, к несчастью, лживыми надписями на памятниках, и он обличает как эту лицемерную лживость, так и неразумие самой заботы о сооружении великолепных памятников, о которых иные заботились даже больше, чем о своих домах.⁷⁹ Другой обычай также возбуждал против себя негодование Златоуста, именно обычай омовений после погребения. Этот обычай, вытекавший из мысли, что соприкосновение с покойником влечет за собою осквернение, от которого нужно очищаться, был остатком язычества или суеверий,⁸⁰ а между тем он был сильно распространен среди христиан того времени. После похорон совершались тризны, и так как они опять нередко приводили к излишествам и даже соблазнам, то нужно было ограничивать и их, и Златоуст по своему духу милосердия не преминул напомнить, что тризны, вместо того, чтобы быть местом пьянственного разгула, могли бы быть поводом к милостыне для бедных, которые с благодарностью помянут душу усопшего.⁸¹

Вообще, св. Иоанн Златоуст, строгий блюститель христианского благочестия, более, чем кто-нибудь из отцов и учителей церкви, старался об упорядочении обрядов погребения. Он неустанно ратовал против всякого лицемерия, равно как и против чрезмерной слабости при выражении скорби при погребении. Пред этим величественным зрелищем смерти, «которое поражает и печалит весь мир и даже поражает сердце самых ожесточенных богачей», – нужно воздерживаться от всякой суетности, как и всякого уныния. Нужно подражать тому, как относятся к смерти отшельники в монастырях. «И в монастырях также умирают; иноки так же смертны, как и другие люди; но смерть для них не есть уже смерть. При звуке песнопений сопровождают они умерших, и самого погребения они даже не называют тем именем, под каким оно известно у нас. Они называют его не выносом (ἐκφορά) а своего рода торжеством – προπομπὴ (т.е. торжественным шествием, направляющим к месту вечного блаженства). Когда им возвещают о кончине одного из них, они исполняются радости и счастья; что я говорю? – никто из них даже и не осмелится сказать: такой-то умер. Они говорят: он упокоился – τετελείωτας – свершил свой путь.»⁸² Вот истинный образ христианской кончины.

5. Существенную принадлежность всякого домохозяйства в древности составляли рабы, которые так или иначе влияли и на самое благосостояние семьи. Рабство само по себе есть явление социальное, и потому в настоящей статье оно может быть рассмотрено только с одной стороны, именно, какое положение рабы занимали в домохозяйстве, как к ним относились господа в семейном быту и как вообще смотрел на самое это явление такой великий выразитель христианской идеи братства людей, как св. Иоанн Златоуст.

При несовершенстве социальных отношений в древнем мире рабство считалось необходимостью, так что признание его санкционировалось даже философскими рассуждениями; но вместе с тем постоянно раздавались жалобы на плохие результаты этого явления. В IV веке, в Антиохии и Константинополе, как и всегда по всей Римской империи, жалобы против рабов раздавались непрерывно, и в то же время, по-видимому, никто не мог и представить себе, что можно обойтись и без них. По свидетельству Златоуста более всего жаловались на рабов язычники. «Они непрестанно говорят: рабы мятежны, непослушны, не склонны ни к какому учению и противятся всякому исправлению.»⁸³ Не более довольны были ими и христиане. Почти в каждом доме были слуги непокорные, грубые и лживые. Таков уже роковой закон рабства (одно из лучших доказательств того, насколько оно несправедливо и противно человеческой природе), что даже самый прогресс и смягчение нравов, ослабив суровость господина и установив некоторую близость в его отношениях к своим рабам, не содействовали благу последних, а имели своим результатом крайнюю распущенность между ними, приводившую к самым печальным явлениям, так что иногда господа делались рабами своих рабов. Так, постоянно случалось, что рабы, изучив слабости своего господина, терзали его своими язвительными словами и намеками, пересмеивали его распоряжения, и он начинал бояться их мнений, их злоязычия.⁸⁴ Если дом управляется вдовой, то зло еще более усиливается. Молодая госпожа делается жертвою обмана и эксплуатации своих рабов. По самому ничтожному поводу они могут оклеветать неповинную госпожу, и эта клевета, подхваченная злоязычным обществом, могла разрастаться в чудовищную сплетню, делавшую положение ее невозможным. Конечно, были и хорошие рабы и, по свидетельству св. Иоанна Златоуста, это были по преимуществу христиане. Правда, встречались преданные рабы и среди язычников, каковым, например, был евнух Мардоний, воспитывавший Юлиана и пользовавшийся за это глубокою признательностью со стороны своего воспитанника,⁸⁵ но вообще язычество нисколько не заботилось о поднятии нравственного самосознания среди рабов и поэтому добрые рабы из язычников были лишь счастливым исключением. Напротив, христианство, провозгласив всех людей братьями во Христе, вполне признавало права свободной личности и за всяким рабом. Весьма вероятно, что к IV веку в добрых христианских домах большинство рабов были христиане же; но вместе с тем немало было рабов-христиан и в языческих домах. В этом церковь между прочим видела одно из весьма полезных средств распространения христианства, и Златоуст возлагал немалую надежду на таких рабов. «Многие семейства, – говорит он, – получили величайшую пользу от добродетели рабов; показываемые ими добрые примеры оказывали действие и на самого господина. То же самое бывает, когда это сокровище добродетелей раба находится близ языческого очага. Когда язычник видит, что его раб более честен, более предан, более милосерд, более целомудрен, чем эти столь хвастливые философы, и когда он узнает, что этот раб есть христианин, то ничто так не может тронуть его; ничто вернее не поразит и не убедит этих людей, которые не перестают жаловаться на непокорных своих рабов.»

Отец семейства, – говорит св. Златоуст, – пользуясь часто употреблявшимся в древности сравнением, есть царь в своем доме: не только богатый, окруженный бесчисленной толпой рабов с надзирателями над ними, но и бедный, у своего скромного очага, имея всего двух или трех слуг, правит своим домохозяйством в качестве верховного повелителя. Поэтому как тот, так и другой должны уметь пользоваться своею властью умеренно и благоразумно, и образцом при этом для них должен служить Авраам, библейский идеал доброго патриарха, к которому то и дело Златоуст обращал внимание своих слушателей. «Но как же вообще господа относились к своим рабам во времена Златоуста? – Хотя Златоуст, как проповедник-обличитель, больше обращал внимания на отрицательные стороны явлений, однако несомненно, что христианство уже успело смягчить нравы господ и положение рабов значительно улучшилось по сравнению с языческими временами. Так, рабы в случае болезни не выбрасывались из дома, как негодные и бесполезные вещи, но господа заботились о них и приглашали к ним врачей.⁸⁶ Об этом же свидетельствует один, приводимый проповедником, небезынтересный в бытовом отношении рассказ. Одна рабыня отдана была замуж за молодого раба, который оказался негодником, порочным и непослушным, так, что госпожа решила отделаться от него и продать его на рынке. За ним должна была последовать и его жена. Но последняя обратилась к подруге своей госпожи и умоляла ее, чтобы она упросила ее госпожу избавить ее от связи с невыносимым для нее человеком. Подруга, обещавшись похлопотать за нее, потом забыла о своем обещании, но ей напомнило об этом сновидение, под влиянием которого она и поспешила исполнить свое обещание.⁸⁷

Старое зло, однако, продолжало еще сильно сказываться в отношениях господ к рабам, и последние не только часто подвергались жестоким побоям, но даже и делались жертвами той унизительной, зверской жестокости, которую так способно развивать такое ненормальное учреждение как рабство. Тем больше чести тем истинным поборникам идеи братства во Христе, которые и словом и делом ограничивали жестокие инстинкты, и например, сам Златоуст низложил одного из своих диаконов за нанесенные им побои своему рабу. Но пастыри церкви заботились не только об ограждении тел рабов от насилия, но еще более пеклись о спасении их душ. Для этого они старались внушить господам сознание того, что душа в рабе такая же, как и в господине, и ее нужно уважать по всем правам свободной человеческой личности. Златоуст находил уже несправедливым, если раба женили вопреки его желанию; но еще более он негодовал, когда господа, злоупотребляя своею властью, делали из раба какое-нибудь гнусное орудие, когда, например, жадный человек делал из раба орудие своего хищничества, распутник – орудие своего разврата. Рабынь он неустанно защищал от животных посягательств сластолюбивых господ, увещевая последних уважать стыд и целомудрие и у самых беззащитных рабынь. Но проповеднику приходилось защищать рабов и рабынь не только от господ, но не менее и от госпож, и притом от их крайне бессердечной жестокости. Знатные дамы часто относились к своим рабам с большим бессердечием, чем господа. Как часто случается, говорит Златоуст, что если дом стоит на площади или на перекрестке, прохожие слышат крики ярости гневной и жестокой госпожи и болезненные вопли избиваемых ею раба или рабыни! Что может быть позорнее этого? Всякий останавливается, расспрашивает, разузнает, что именно происходит в доме. А ему отвечают: это такая-то госпожа опять бьет свою рабыню. Несчастные рабыни у иных госпож не освобождались от синяков. Ярость зазнавшейся женщины иногда была безграничной. Чувствуя себя недостаточно сильной для удовлетворения своего гнева собственноручными побоями, она иногда призывала к себе на помощь мужа, провинившуюся рабыню раздевали догола, привязывали к столбу, и когда муж наносил ей удары, госпожа вторила его ударам своими ругательствами, называя рабыню и фессалиянкой,⁸⁸ и беглянкой, и распутницей. Другие, повалив провинившуюся рабыню на пол, топтали ее ногами, таскали за волосы, и все эти жестокости причинялись за какой-нибудь пустяк, вроде маленького упущения при туалете госпожи, или обмолвки при титуловании ее.⁸⁹

Такие явления глубоко возмущали души пастырей церкви и они неустанно боролись против этого зла. Конечно, было бы странно требовать, чтобы даже пастыри могли вполне сбросить с себя иго многовековой древности и открыто проповедовать отмену рабства, как социального учреждения, каковая проповедь, несомненно, повлекла бы за собою множество беспорядков и причинила бы больше вреда, чем пользы. И они далеки были от такой проповеди; но они делали больше этого, и не отрицая рабства в действительности, подрывали его в самом принципе, и так смотрели на него не только епископы и избраннейшие представители христианского общества, но и простые верующие. И этот отрицательный взгляд на рабство явственно проходит в творениях Златоуста. Рассуждая о самом происхождении рабства, он видит его источник, как и источник всякого зла, в грехе, породившем всевозможные бедствия. Грех был причиной проклятия, навлеченного Хамом от своего отца Ноя на все свое последующее поколение, и это проклятие именно и было первой основой рабства. «И сказал Ной: проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих» (Быт.9:25). Если рабство есть, таким образом, результат проклятия, то оно, очевидно, ненормально. Даже после первородного греха люди долго еще жили, не зная рабства, и когда оно явилось как особое учреждение, то поддерживалось ни чем иным, как только алчностью и насилием. Явившись, таким образом, из случайных причин, оно по своему существу неестественно и могло поддерживаться только искусственно, господством нечистых страстей. В таком случае логический вывод отсюда тот, что оно должно быть отменено, и во всяком случае по существу своему несовместимо с христианством.⁹⁰ В каком лучезарном свете выступает здесь великий святитель по сравнению даже с таким светилом языческой философии, как Аристотель, который в своей «Политике», как схеме идеального государства, признает рабство явлением естественным, имеющим свое происхождение в естественном превосходстве господ над рабами, как низшими по самой своей природе!⁹¹

Но не ограничиваясь принципиальным отрицанием рабства как явления неестественного, Златоуст шел в этом отношении дальше и не переставал вооружаться против него в его наличности, со всеми сопровождавшими его злоупотреблениями. Так, он прежде всего восставал против жестокости в обращении с рабами. Если уже невозможно (как думали многие в то время) обходиться без рабства, то пусть оно существует; но к рабам нужно относиться так, чтобы они не чувствовали унизительности своего рабства. Этого требует христианство, сущность которого и состоит в том, что оно, провозглашая духовную свободу всех как чад Божиих, в самом рабстве лелеет свободу.⁹² С этой точки зрения теряет свой смысл и самый вопрос об отмене рабства: для христианства его уже не существует, ибо во Христе нет ни раба, ни свободного. Но так как не все в данной степени проникнуты этим христианским сознанием, то Златоуст шел еще дальше и не останавливался даже перед попытками склонить своих слушателей к фактическому освобождению или отпущению рабов. Конечно, сразу и без подготовки отпустить эту огромную массу людей, не привыкших к свободному труду и беспечно полагавшихся в деле своего пропитания на господ, значило подвергнуть их всяким случайностям и бедственности, что могло поэтому угрожать всевозможными общественными потрясениями; поэтому Златоуст увещевал своих слушателей постепенно подготовлять почву для этого великого дела – приучением рабов к самостоятельности и ремесленным занятиям. «Вы должны, – говорит он, – научить их ремеслу, которое делало бы их способными зарабатывать себе пропитание, и затем – освобождать их». Конечно, такой совет едва ли в состоянии был сдвинуть эту вековую твердыню социального зла, и потому слушатели не особенно принимали к сердцу подобные советы, даже роптали на проповедника и издевались над ним, как над мечтателем, предающимся разным неосуществимым химерам. Но великий святитель не смущался подобными заявлениями и продолжал делать свое великое дело и – рано или поздно сознание человечества должно было проникнуться этими возвышенными идеями настолько, что вековое учреждение неизбежно должно было обрушиться.

Свои воззрения в этом отношении св.Иоанн Златоуст, так сказать, обобщил в своем толковании на послание ап.Павла к Филимону, – этот, как справедливо называют его, христианский манифест об отмене рабства, как нравственно-социального явления. По своему содержанию и духу, это небольшое послание ап.Павла настолько соответствовало собственному глубоко гуманному настроению самого Златоуста, что при истолковании его он очевидно изливал свою душу, и этот его комментарий действительно представляет образец истолковательного искусства. И нельзя не удивляться, с каким вниманием и любовью Златоуст излагает это послание, следя слово за словом, истолковывая не только всякое высказанное положение, но проникая даже, так сказать, в самую душу апостола с целью показать, что бы он мог сказать еще, если бы написал это послание в более обширном объеме. В толковании на это послание Златоуст показывает, как относился к рабству такой дивный выразитель христианства, как ап.Павел. В своем отношении к несчастному беглецу-рабу Онисиму он проявил и необычайную доброту и вместе глубокую мудрость. Хотя он и усыновил себе (духовно) покаявшегося Онисима, однако так как последний по своему общественному положению был раб Филимона, то он не оставил его при себе, а отправил по принадлежности, к его действительному господину Филимону. Этим апостол хотел показать, что христианство не есть такое учение, которое стремилось бы к ниспровержению общественного порядка; оно стремилось только к преобразованию религиозно-нравственного состояния человечества, не касаясь прямо установившихся общественно-государственных форм. Но вместе с тем апостол не преминул и походатайствовать за Онисима, который, сделавшись христианином, по этому самому уже перестал быть для своего господина Филимона, как тоже христианина, простым рабом, а сделался для него братом возлюбленным. Такой переход был немыслим в язычестве и его не в состоянии была переварить никакая языческая философия, но он был вполне естествен для христианства, которое навсегда решило, что достоинство человека определяется не по его внешнему положению, а по его душе, и в этом отношении роли могли изменяться до неузнаваемости: самый высокий и властительный господин мог быть самым жалким рабом своих страстей и своей плоти, и напротив, самый ничтожный и жалкий раб мог быть свободнейшим из свободных, если он был полновластным господином своей плоти. А эта духовная свобода, в свою очередь, неминуемо сказывалась и на внешнем положении людей, и если уже раньше бывали случаи, когда раб становился пресвитером или епископом, а господин его оставался простым мирянином и, следовательно, переходил в подчиненное к нему положение, то это очевидно было уже началом и действительного разрушения рабства, которое наконец и пало со временем как явление, не совместимое с христианством.

Обобщая все изложенное, нельзя не заметить, что воззрения св. Иоанна Златоуста на семейные отношения, находясь с одной стороны в ближайшем соотношении с требованиями века, еще более – с другой стороны – вытекают из того вечного идеала, который начертан для них в законе Божием. Хотя в IV веке христианство уже окончательно восторжествовало над язычеством и сыны его восседали на престоле кесарей, однако язычество еще не уступило окончательно и продолжало вести внутреннюю борьбу, опираясь на вековой склад бытовых условий и отношений жизни. Даже в городах население все еще оставалось наполовину языческим, и это языческое общество не могло не оказывать сильного влияния и на христиан, в жизни которых тоже продолжало сохраняться много языческих или полуязыческих воззрений и обычаев. Нужно было искоренять эти застарелые обычаи, и Златоуст, как деятельный пастырь и проповедник, вел неустанную борьбу с этими остатками отживавшего язычества. Так как язычество имело источник своей силы в страстях и прелестях мира сего, то наиболее действенным способом противодействия ему было удаление от мира сего, как действительно и поступали многие истинные ревнители христианского благочестия. Пустыни Сирии и Египта были наполнены отшельниками, которые по примеру Антония Великого убегали туда от обольщений мира сего для достижения духовного совершенства на свободе от всех связей и пут обыденной жизни с ее злобами и суетой. Сам Златоуст в юные годы, своей жизни также отдал дань этому требованию возвышенного идеала и провел несколько лет в пустыне, в самом суровом подвижничестве. Но когда он Промыслом Божиим поставлен был, опять среди мира на служение в качестве пастыря, то естественно и здесь он не мог отрешиться от своего идеала и поставил своею целью трудиться над преобразованием общества в духе этого идеала. Конечно, все христианское общество нельзя было превратить в монастырь, да этого не требовало и само христианство; но внести в это общество тот дух, которым руководились великие подвижники в своем стремлении к христианскому совершенству, значило окрылить его таким же стремлением и дать ему новую силу в борьбе с окружающими искушениями. Так как основой общественной жизни служит семья, то на нее он именно и обратил свое главное внимание, стараясь поставить ее на высоту возможного совершенства. Он старался искоренять остававшиеся в ней языческие воззрения и обычаи, накладывавшие слишком мирской отпечаток на воспитание и на все связанные с нею явления (свадьбы, похороны и пр.). Вопреки языческой распущенности он настаивал на святости брачных уз, провозглашал равенство супругов в их обязанностях перед нравственным законом, и проповедовал закон Божий во всей его чистоте и возвышенности, не приспособляясь к слабостям человеческим. При всем том в его проповедях и беседах никогда не звучит тон бессердечного, сухого цензора, умеющего только порицать и обличать. Нет, в них слышится тон любящего отца, который страдает при виде несовершенств своих детей и радуется их исправлению. В этом отношении образцом для него был ап. Павел, дух которого как бы воплотился в великом святителе. Сам пройдя известный опыт духовного воспитания, он естественно хотел, чтобы и все его слушатели прошли этот же искус, и например, в отношении молодых людей он желал, чтобы они, прежде чем вступать на поприще полной искушений жизни мира сего, на время подвергали себя опыту отшельнического подвижничества, которое одно только и могло придать им необходимый нравственный закал. Да и не только молодые люди: все семейство должно бы представлять собою ту строгую школу, в которой могли бы воспитываться истинные христианские добродетели. Ведь, в сущности, христианство одно и для подвижников пустыни и для членов семьи. Различие между отшельниками и семейными людьми заключается только в одном, – именно в браке последних. Но «брак не препятствует добродетели; те, которые живут в мире сем, должны во всем, кроме брака и вопреки ему, уподобляться монашествующим.»⁹³ Конечно, такие слова не могли не смущать многих, которые думали, что все постановления нравственного закона во всей их строгости обязательны только для монахов; но Златоуст никогда не поступался высотой этих нравственных требований и часто повторял их. Истинный христианин тот, кто постоянно живет согласно с требованиями церкви, и поэтому каждый дом, в сущности, должен представлять из себя церковь. Не только все члены семейства должны ходить в церковь, не только отцы семейств должны водить туда своих детей, жен и рабов, – нет, кроме того каждый дом должен представлять собою церковь по самому тону и распорядку внутренней жизни. Так, отец семейства, по возвращении из церкви, должен, собрав всех своих домочадцев, воспроизвести перед ними вкратце все слышанное в церкви, и вообще поддерживать дух церковности через чтение Слова Божия. Примером в этом отношении мог служить благочестивый Филимон, у которого была своя «домашняя церковь», что нужно понимать в более широком смысле, что самый его дом по своему благоустройству и духу был как бы воспроизведением церкви. Нужно поэтому подражать Филимону, и все увещания великого святителя в этом отношении сводятся к положению, чтобы каждый христианин из своего дома делал церковь.⁹⁴ И такое требование вытекает из самого существа церкви, которая имеет своим назначением обнять всю жизнь во всех ее проявлениях. Если бы осуществился этот идеал, то сама собой прекратилась бы и та страшная борьба, какую дух мира сего ведет против церкви Божией. Ему не было бы места больше на земле, так как везде господствовала бы церковь, проникая своим духом во все отношения и формы человеческой жизни и повсюду водворился бы дух истинной жизни. Но, хотя этот идеал во всей его полноте неосуществим вследствие самых немощей человеческой природы, однако приближение к нему возможно, и к осуществлению этой возможности и должны быть направлены все помыслы и усилия всех истинных сынов святой церкви.