Гонения на христиан в Римской империи в первые два века (до 170 г.)

Политика крайней нетерпимости, как она выработалась при Домициане, надолго сделалась руководящим принципом в отношениях римского правительства к христианству. В ней, как сказано было раньше, действительно выразилась крайняя степень отрицания у христиан самого права на существование в цивилизованном обществе, и тут нельзя не видеть поразительного доказательства того, как даже та государственная система, которой принадлежит честь быть высшей выразительницей правовых отношений между людьми, способна была при сильных социально-политических движениях забывать свой основной принцип – pereat mundus, fiat justitia (пусть погибает мир, только бы существовала справедливость!) и поддавалась в своих действиях влиянию тех самых «пустых криков народных», от которых еще предостерегал закон XII таблиц.² Чернь, руководившаяся неосмысленными взглядами и непроверенными слухами, настойчиво требовала уничтожения христиан, крича: «ко львам христиан», и правительство, вопреки своему основному принципу, снизошло до признания этих взглядов народной толпы и действительно отняло у христиан самое право на существование (non licet esse vos – «вам не должно существовать!»). Такого рода именно политика крайнего отрицания продолжала действовать и при Траяне. Этот император был уже далеко не то, что Домициан, и основным принципом его управления было именно водворять повсюду господство права и справедливости. Это был замечательный администратор и высокий знаток римских законов; но как администратор он всячески избегал крутых мер и своею целью поставлял вносить правду и справедливость уже в существующие формы общественно-государственных отношений. Империя, при своей необъятной громаде и разнообразии входящих в нее народов с их местными правовыми отношениями, требовала строгого соблюдения уже установившейся политики, как гарантии устойчивой жизни этого громадного организма, и потому Траян строго соблюдал традиционный уклад, видя в нем выражение политического смысла целых династий, своим трудом создавших и поддерживавших эту социально-политическую громаду. Вот почему Плиний, зная этот непреклонный консерватизм императора, лишь с крайнею осторожностью, посредством самого отдаленного намека, осмеливался дать понять ему о том, не пора ли произвести некоторые изменения в политике по отношению к христианам, что он и выразил в своем знаменитом письме-докладе,³ вызвавшем не менее знаменитый рескрипт Траяна, в котором действительно прежняя крайняя политика отрицания по отношению к христианам несколько смягчалась, и хотя самое имя их продолжало служить достаточным основанием для осуждения, но уже за ними признавались некоторые человеческие права – хотя бы в том отношении, что они не могли делаться жертвой всякого анонимного доноса, как это было раньше.

Траян представлял собой такую выдающуюся своими административными способностями личность на престоле кесарей, что влияние его политики не могло не сказаться и на политике следовавших за ним императоров. Поэтому неудивительно, что и Адриан продолжал ту же политику, пока условия нового времени не побудили его так или иначе привнести в отношение правительства к христианству и свой собственный взгляд. Выражением этого его взгляда является его рескрипт, на имя проконсула Азии, Минуция Фундана, в 124 году, через несколько лет после того, как эту должность занимал Тацит и через двенадцать лет после Траянова рескрипта Плинию. Конечно, и этот рескрипт не мог остаться без того, чтобы рьяные критики не заподозрили или даже прямо не отрицали его подлинности (Кейм, Линсий и др.), но это отрицание просто выходило у них из недостаточного понимания действительного отношения между церковью и государством, а не из существа дела. На самом деле рескрипт Адриана как нельзя более соответствует положению дела, и потому за подлинность его высказывается такой авторитет как Моммсен, который говорит, что “безосновательные подозрения, набрасываемые на подлинность этого документа, служат лучшим доказательством того, как мало новейшие писатели способны понимать то отношение, в котором римское правительство стояло к христианству».⁴ Еще раньше в таком же смысле высказывался и другой знаменитый исследователь, Лайтфут, который говорит, что “этот рескрипт, сопоставляемый с историей того времени, отнюдь не может служить камнем преткновения: напротив, такого именно рода образ действий со стороны императора необходимо предполагать для объяснения истории... Хотя дело и не доходило до действительной отмены политики, делавшей преступление из самого исповедания христианства, но ей уже наносился и значительный удар».⁵ В общем, рескрипт Адриана держится одинакового направления с рескриптом Траяна, но в некоторых отношениях идет дальше его. Так, 1) целью его поставляется оградить невинных людей от посягательства со стороны ложных и злонамеренных обвинителей, равно как и обуздать своеволие последних; 2) жителям провинций, правда, предоставляется право возбуждать судебные преследования против христиан перед трибуналом правителей, но при этом они должны представлять достаточные данныедля преследования, а не ограничиваться лишь голословными доносами и выкриками «долой христиан!» 3) требуется ясное доказательство, что христиане так или иначе нарушили закон, и 4) если обвинитель не докажет основательности своего доноса или иска, то он подлежит наказанию в качестве ложного обвинителя. В этих положениях рескрипт, очевидно, делает новый шаг по пути ограничения прежнего отрицательного отношения правительства к христианам. Последние уже не вполне отвергнутые и лишенные всякого права люди; за ними признаются уже некоторые права, хотя пока и в отрицательном только смысле, в смысле некоторого ограждения их от посягательства злонамеренных и ложных обвинителей. Это весьма важный шаг; но правительство действовало крайне осторожно и, даже делая эту уступку в пользу справедливости, старалось замаскировать ее неясностью и неопределенностью своих положений. В самом деле – в рескрипте много неясного в юридическом смысле; неясно, например, даже и важное положение касательно тех преступлений, доказательство которых требовалось теперь от обвинителя. Тут не говорится прямо, как это было в рескрипте Траяна, что самое имя христиан есть уже преступление; но с другой стороны и не отменяется установившийся принцип. Что касается нарушения закона, которое требуется доказать при обвинении христиан, то тут вполне предоставляется на усмотрение правителя – считать или не считать таким противозаконием самое имя; но вместе с тем для него, смотря по его личным симпатиям или воззрениям, было вполне возможно выводить из рескрипта и то заключение, что для обвинения нужно требовать доказательства совершения более определенного преступления. При такой неопределенности обвинитель вполне мог опасаться, как бы не проиграть дела и не подвергнуться установленному за недоказанное или ложное обвинение наказанию. Все тут зависело от личного характера и усмотрения правителя, вследствие чего и бывали возможны такие явления, что один правитель мог считать дело вполне доказанным, когда обвиняемый приводился к признанию за собой имени христианина, а другой в тоже время, стоя на почве того же рескрипта, мог не считать такого признания достаточным для осуждения и даже давать указания обвиняемым на счет того, как они должны отвечать в подобных случаях, чтобы избегнуть всякого наказания, не оскорбляя своей религии.⁶ Причина такой неопределенности заключалась в том, что сам Адриан вполне признавал, что собственно государственная религия находилась в состоянии полного разложения, поддерживалась лишь искусственно, и потому, не желая все-таки сознаться в этом, он делал послабления по отношению к другим религиям и в том числе христианству, предоставляя религиозному вопросу, так сказать, разрешаться собственным процессом по указанию потребностей времени.

Такая неопределенность, возможная в области теории, представляла конечно массу практических затруднений, которые и приходилось разрешать преемникам Адриана в отношении к христианству. Его рескрипт в сущности не устанавливал никакого принципа, и одно из важнейших положений в нем могло быть истолковываемо весьма различным способом. Наиболее определенными положениями в нем были то, что Траяново запрещение разыскивать христиан подтверждалось и что доносчик или истец, не сумевший отстоять своего дела, подлежал наказанию за ложное обвинение пли клевету (calumnia). При всем том продолжал действовать и прежний принцип, что всякий христианин мог быть подвергнут казни во всякое время по распоряжению правителя провинции. Наиболее важное значение таких актов, как рескрипты Траяна и Адриана, состояло в том, что в силу их христиане обеспечивались от осуждения на основании неопределенных криков толпы или безымянных доносчиков, так как для этого теперь требовалось определенное лицо, которое бы взяло на себя незавидную роль обвинителя (что дотоле было равносильно роли убийцы) в отношении определенного же лица. Это был весьма важный шаг по пути признания гражданских прав личности за христианами, и поэтому христиане, как можно предполагать, могли уже чувствовать некоторую обеспеченность от обвинителей и доносчиков – особенно благодаря своей сплоченности и крепкому единству. Профессиональный обвинитель или доносчик (delator), хотя и был явлением необходимым в системе римского правления и даже поощрялся римскими законами, однако всегда был личностью крайне непопулярной, и Гораций например, сильно бичевал подобного рода личностей в своих бессмертных сатирах.⁷ И это объясняется без труда. Если иногда доносчик и мог руководиться чувством мщения, то обыкновенно он руководился при своих доносах алчностью, надеждой поживиться на счет обвиняемого. Во времена республики побуждением к доносу могло служить также иногда желание выдвинуться на поприще политической деятельности, но обыкновенно и тогда уже главным мотивом был расчет получить деньги или известное место, как это обещалось несколькими отдельными законами. В деле преследования христиан таких выгод представлялось не особенно много, и доносчик, возбуждая преследование, не мог встречать много одобрения своему поступку даже со стороны тех, кто относился с ненавистью к христианам, а в виду нового закона подобный доносчик имел не больше шансов выиграть, чем потерять, и мог подвергнуться неприятности не только от самого закона, угрожавшего наказанием за клевету, но и от окружающего общества, особенно там, где христиане были уже многочисленны и благодаря своей сплоченности держали в своих руках все функции общественной жизни.⁸ И несмотря на все это, доносчики и обвинители находились и причиняли христианам массу беспокойств и бедствий. Это могло зависеть, во-первых, от чисто социальных отношений, когда благодаря влиянию христиан терпели большой убыток и ущерб целые отрасли промышленности, представители которых и являлись обвинителями христиан перед правительством. Вопрос этот, при отсутствии более или менее определенных данных, впрочем довольно неясен; но во всяком случае несомненно, что корпоративный дух среди представителей разных видов промышленности был весьма развит в азиатских городах. Выше уже сообщалось, как пекари в Магнезии устроили стачку, имевшую столь серьезные последствия, что оказалось необходимым вмешательство проконсула.⁹ Поэтому, хотя обстоятельства, при которых обыкновенно происходили взрывы гонительства на христиан во втором веке, нам почти совсем не известны, однако нет ничего невероятного в том, что в этом отношении немалую роль играли именно корпорации различных торговцев или промышленников, которые являлись доносчиками или обвинителями христианства перед правительством просто в видах поддержания своего упадающего под влиянием христианства промысла. Во-вторых, побуждением к доносу или обвинению могли случайно быть и личные враждебные отношения, как например, чувство мести. Примером этого может служить дело Птоломея, который подвергся обвинению перед трибуналом префекта Лоллия Урбика около 152 года.¹⁰ Но наибольшая опасность заключалась в народном возбуждении, начинавшемся вследствие какой-нибудь внезапной причины, какого-нибудь общего бедствия, необычайных устрашающих воображение знамений или явлений природы, под влиянием которых народ приходил в возбуждение и искал виновников подобных бедствий. Такими виновниками обыкновенно признавались христиане, которых и подвергали обвинению различные доносчики, в данном случае выступавшие уже своего рода общественными благодетелями. Это явление отмечено христианскими писателями, и Тертуллиан говорит: «Происходит ли наводнение от Тибра, или не производит наводнения Нил, не дает ли небо дождя, происходит ли где землетрясение, наступает голод или язва, непременно раздается крик: ко львам христиан!»¹¹ Отсюда уже видно, какое важное значение мог иметь рескрипт Адриана, так как в нем именно ясно запрещалось принимать во внимание в качестве основания для обвинения крики разъяренной черни и обвинение обусловливалось выступлением определенного обвинителя, притом бравшего на себя ответственность за правдивость обвинения под опасением наказания в случае недоказанности. Тем не менее, вполне понятно, что, и несмотря на этот благоприятный рескрипт, общий принцип, лежавший в основе политики римского правительства, продолжал свое действие, и история знает многих мучеников, которые приняли мученический венец именно в царствование Адриана, хотя вместе с тем положение христиан сделалось уже настолько свободным, что от лица их могли выступать в это время и особые защитники их или апологеты, каковыми и были первые апологеты Квадрат и Аристид.

Рескрипты вроде того, с каким Адриан обращался к Фундану, были документами секретными и конфиденциальными, и однако Иустин Философ мог ссылаться на последний спустя не более двадцати лет после его издания. Каким образом проведали о нем христиане? Это вопрос довольно интересный, но, к сожалению, не может быть разрешен с несомненностью. Возможно, что и сам Адриан намеренно довел о нем до их сведения, но с большей вероятностью можно предполагать, что сами христиане, благодаря своему влиятельному положению в провинции, имели возможность проникать в тайны канцелярии проконсула. Это предположение находится в полном согласии с тем известным фактом, что новая религия в это время действительно широко была распространена как в этой провинции, так и в соседних с ней. В подтверждение такого предположения можно указать и на тот интересный факт, что например, Флорин, состоявший на службе при императорском дворе и пользовавшийся там высокою благосклонностью, вместе с Иринеем слушал в Смирне уроки у св.Поликарпа, и таким образом удобно мог служить посредником между высшей администрацией правительства и иерархией христианской церкви. Время и обстоятельства этого интересного факта, к сожалению, неизвестны с несомненностью. В виду недостаточности данных для определения времени рождении св.Иринея, указанные факты можно предположительно относить к периоду между 135 и 150 годами. Весьма возможно, что со временем открыта будет надпись, которая даст ключ к разъяснению этого факта, особенно если представит свидетельство, что в это время императором было совершено путешествие в провинции Азии, о чем теперь можно только догадываться. Наконец возможно, что христиане просто купили копию с благоприятного для лих рескрипта. В истории известно немало случаев, когда они покупали у чиновников – писцов (commentarienses) копии с официальных скорописных протоколов, составленных при самом суде над мучениками, и эти официальные Acta и составляют основу многих сказаний или «деяний» мучеников, причем в некоторых случаях последние воспроизводят акты даже с буквальной точностью.¹² Подлинник рескрипта, конечно, хранился в правительственном архиве проконсула провинции Азии.

Наиболее благоприятная сторона Адрианова рескрипта продолжала действовать и в царствование Антонина Пия. Этот мирный и благодушный император вообще был враг всякого насилия, и старался поддерживать повсюду мир и взаимное благоволение между людьми и отдельными классами. Но, конечно, страсти человеческие не справляются с намерениями государей, и даже в это мирное царствование были случаи мятежных взрывов гонительства на христиан – особенно в больших греческих городах, как Афины, Ларисса, Фессалоника и другие. Неизвестно, чем собственно вызваны были эти мятежные вспышки, охватившие преимущественно Грецию, но есть основания предполагать, что главной причиной этих мятежных вспышек была реакция со стороны язычества, усиливавшегося возродиться в новой, философской форме. Под давлением мятежного духа черни префекты многих городов уступали требованиям уличных крикунов и предавали христиан суду или казни, как это было напр. со св.Поликарпом в Смирне, где народные страсти могли придти в особенную ярость под влиянием кроме того и какого-нибудь важного общественного бедствия, вроде землетрясения, постигшего этот город в 151 или 152 году. Эта слабость префектов и правителей послужила побудительной причиной для Антонина обратиться к разным городам с письмами, в которых он осуждал и запрещал беспорядочные и мятежные вспышки против христиан. В них подтверждалось особенно то положение Адрианова рескрипта, что просто мятежные выкрики толпы не должны быть принимаемы в качестве формального обвинения против христиан: дело против них должно вестись правильным судебным порядком и всякое насилие со стороны населения запрещалось как противозаконное. Конечно, народные страсти по местам пренебрегали и этими внушениями и постановлениями императора и некоторые правители более подчинялись первым, чем последним; но известно также, что были и такие правители, которые строго соблюдали желание императора и сообразовались с требованиями закона. Таковым показал себя например, Пудент, бывший проконсулом Кирены и Крита незадолго до 166 года. По случаю одной мятежной вспышки черни против христиан, он решительно заявил, что ему запрещено инструкцией императора (mandatum) подвергать дело христиан расследованию иначе, как если не выступит кто-нибудь с формальным обвинением; и так как формального обвинителя не выступало, то Пудент разорвал обвинительный акт, представленный вместе с арестованным христианином, и отпустил последнего на свободу.¹³

От Антонина Пия престол перешел к Марку Аврелию – этому «философу на престоле римских кесарей». Философия, по обычному представлению, предполагает широту взглядов, и потому можно бы думать, что благоприятная сторона рескриптов предшествующих императоров должна была получить еще большее применение в политике этого императора по отношению к христианам. Но тем поразительнее факт, что в действительности оказалось иначе, и в лице Марка Аврелия римская политика явно сделала шаг назад – к узким воззрениям дома Флавиев. Конечно, время брало свое, и даже император-философ не в состоянии был остановить потока новых идей в политике и жизни: взгляды расширялись, жизнь предъявляла новые требования и самое понятие Рима как политического организма незаметно, но неизбежно развивалось. Но философское течение мысли теперь направлялось не в благоприятную сторону для христианства. Одна партия философов, именно циники, правда, продолжали оказывать оппозицию узкой политике и ратовали за космополитический дух, который настойчиво направлялся к своему окончательному торжеству. Но ходячая дилетантская греческая философия уже не была больше на стороне оппозиции. Она восседала теперь на троне, и на время императорская политика ухаживала за другими любимцами, потеряв из виду ту цель, к которой направлялась история.

Увлекшись идеями ходячей греческой философии, римский правитель неизбежно должен был стать в оппозицию с христианством. Христианское миросозерцание было диаметрально противоположно греческим идеалам общественной жизни, и на время, пока действовала репрессивная тенденция в императорской политике, неизбежно должен был состояться союз римской власти и греческого философского дилетантизма против христианства, как новой и совершенно противоположной им системы общественного уклада. Они не прочь были мириться с ходячими религиями, надеясь воспользоваться богатой церемониальностью языческого культа для выражения высших идей, которые по их воззрению скрывались под грубой оболочкой этой обрядности. И язычество, которое императорская политика в течение всего первого века, от Августа до Домициана, тщетно старалась гальванизировать к жизни, начало именно при Адриане, под возбуждением оппозиции христианству, чувствовать в себе пульс возвращающейся жизни. Языческие мистерии старались излагать перед посвященными учение, которое должно было соперничать с христианством – в доказательство того, что высшие истины жизни и нравственности вовсе не чужды язычеству, а напротив, сами христиане-де позаимствовали их у древних религий. При таком взгляде философского дилетантизма на язычество становится понятным, почему он с пренебрежением смотрел на христианство, и так как последнее отнюдь не хотело подчиниться этой философской схеме, желавшей все религии свести к одной системе основных нравственных начал жизни, а настойчиво проповедовало, что все эти религии ложны и истина заключается только в учении Христа, то философия потеряла, так сказать, равновесие духа и, имея в лице Марка Аврелия всемогущего представителя, располагавшего всеми средствами для подавления враждебных систем, начала преследовать христиан. При этом в пылу борьбы забыта была лучшая в смысле уважения к принципу справедливости сторона рескриптов прежних императоров, и гонение приняло весьма жесткие формы и широкие размеры, – как бы в доказательство того, что и философия отнюдь не может служить гарантией человечности и справедливости, когда она чувствует несостоятельность в борьбе с более сильным противником, за которым однако же она не хочет признать преимущества в обладании истиной.

Что гонение на христиан при императоре-философе производилось в весьма широких размерах, на это имеется много ясных и решительных доказательств. Цельс в своем “Истинном слове» прямо говорит, что христиане разыскивались для предания их казни,¹⁴ – значит, совершалось прямое нарушение императорских рескриптов Траяна, Адриана и Антонина, запрещавших «разыскивать» их. О том же свидетельствуют и христианские писатели. Мелитоп, писавший около 170–171гг., ссылается на новые эдикты, в силу которых христиане подвергались гонению, и притом такому, которое он называет беспримерным.¹⁵ По его свидетельству, даже доносчикам дано было особое поощрение – в виде обещания добычи из собственности гонимых, и это обещание, конечно, подняло на ноги всех тех бессовестных и алчных людей, которые только и ждали случая поживиться па чужой счет, и от них не было пощады никому, так что невиннейшие люди делались жертвой их злобных наветов, не имея гарантии за свою безопасность ни днем, ни ночью. Афинагор, писавший около 177–180гг., также свидетельствует о том, каким насилиям, грабежам и преследованиям подвергались христиане, и какие штрафы налагались на них (вероятно с целью вознаградить усердие доносчиков). По его свидетельству, гонение приняло такие беспощадные формы, что одного имени «христианин» было достаточно для доказательства виновности и произнесения смертного приговора,¹⁶ – так что очевидно политика правительства по отношению к христианам возвратилась всецело к мрачному периоду жестокого царствования Домициана – в прямое нарушение прежних рескриптов. Феофил антиохийский, около 180г., также упоминает о том, что христиане были преследуемы и разыскиваемы в его время.¹⁷ О том же свидетельствуют и “акты мучеников». Правитель Галлии Лугдунской разыскивал христиан в 177 году, и уже в начале царствования Марка Аврелия, в 163 году, Иустин Философ с его четырьмя сотоварищами были преданы суду префекта города Юния Рустика. В начале «Актов Иустина» говорится, что арест был произведен согласно с постановлениями, которыми предписывалось христианам совершать поклонение идолам. Тут ясно подразумевается, что обвиняемые были разыскиваемы особыми правительственными агентами в силу этих именно декретов, а не были, как это требовалось рескриптами, формально обвиняемы отдельными лицами. В случае если арестованные сознавались в принадлежности к христианству, им приказывали совершить жертвоприношение идолам, и приказание это повторялось под угрозой жестокого наказания.

Таким образом, целый ряд документов ясно свидетельствует о том, что в царствование Марка Аврелия христиане «разыскивались» как враги общественного порядка и государства; между тем как нет ни малейшего следа в доказательство того, чтобы такие розыски производились при Антонине Пие, и они совсем запрещены были Траяном и Адрианом. Этот факт не ускользнул от внимания Кейма, который говорит, что «при Марке Аврелии началось сильное преследование безбожия и при нем впервые дело дошло до разыскивания христиан».¹⁸ В действительности же эти розыски не были чем-либо новым, а представляли собою лишь возобновление политики императоров Флавиева дома, когда христианство считалось преступлением само по себе, при каковом взгляде на него такое отношение к нему и было только единственно логичным. Раз известное сообщество признано преступным, государство не может терпеть его существования и по необходимости должно «разыскивать» его членов и подвергать наказанию, как это и делала теперь римская власть в отношении христиан. Но при этом возникает вопрос, как произошло это возобновление прежней, уже в значительной степени отмененной политики? Был ли издан касательно этого особый эдикт, или просто внесен был новый пункт в общие инструкции правителям провинций? Или, наконец, перемена в политике произошла просто вследствие того, что правители, зная личные симпатии и антипатии императора, действовали по отношению к христианам сообразно с его взглядами на них, и так как они, сообразно с этими взглядами, были преступники, заслуживавшие наказания смертью, то и усердствовали в разыскивании и наказании их как таковых?

Некоторые выражения, встречающиеся в документах этого периода, пожалуй, могут служить основанием для заключения, что по этому предмету был издан особый указ. Но с другой стороны, эти выражения едва ли нужно принимать в слишком строгом смысле, и Мелитон, например, говоря в одном месте о «новых декретах», в другом месте употребляет термин «инструкции».¹⁹ И последний термин, вероятно, и есть правильный, так как вообще правители провинций в своих отношениях к христианам руководились императорскими инструкциями (mandata). Эти инструкции, как было показано раньше, могли подлежать различному истолкованию, смотря по личному усмотрению правителя или общему тону царствующего императора. Происшедшее в царствование Марка Аврелия общее оживление религиозности в языческом мире естественно должно было повести к более строгому и последовательному истолкованию инструкций, особенно, если скоро стало известным, что император не против такого отношения к христианам. Но возникает еще вопрос: не произведено ли было Марком Аврелием изменения в самых инструкциях правителям? Нейман полагает, что раньше в инструкциях был пункт, которым запрещалось разыскивать христиан, и что теперь этот пункт был отменен императором. В подтверждение своего предположения он ссылается на описанный выше образ действия Пудента, – но довод едва ли удовлетворительный. Можно конечно думать, что такой пункт и был внесен в инструкции, дававшиеся правителям Андрианом и Антонином Пием; но тот самый факт, что правители разных провинций действовали по отношению к христианам весьма различно, скорее пожалуй указывает на то, что это разнообразие в действии продолжало существовать в течение всего этого столетия и что императоры не делали в этом отношении ничего больше, как только отвечали своими рескриптами на вопросы, предлагавшиеся им их наместниками в провинциях. В общих инструкциях, дававшихся наместникам или правителям провинций, на них возлагалась обязанность разыскивать и наказывать кощунников и святотатцев и пр. В таком случае все дело зависело от того, как эти наместники смотрели на христиан. Если последние признавались ими как святотатцы и даже прямо безбожники, то значит, на них лежала обязанность преследовать их, и наоборот. Но даже и в первом случае правители могли или логически приводить в исполнение свои инструкции, или соблюдать рескрипты Траяна и Адриана, которыми запрещено было разыскивать христиан. При Марке Аврелии, в виду его враждебного отношения к христианам, естественно правители строго держались логического образа действия, и потому гонение на христиан становилось неизбежным.

Таким образом, на основании изложенных фактов и соображений вытекает то заключение, что при Марке Аврелии, в сущности, не было произведено изменения в формулировке тех положений, которыми определялось отношение провинциальных правителей к христианам. Нарочито и с преднамеренностью он не изменял политики своих предшественников, и однако, дух этой политики в его царствование изменился настолько, что положение христиан при нем сделалось гораздо более тяжелым, чем при прежних императорах.²⁰ Зло усилилось еще оттого, что императорская политика оказалась в соответствии с таившеюся в груди языческого народа ненавистью к христианству. Пробудились старые дикие страсти, вновь начали циркулировать слухи о flagitia или тех мерзостях, которые будто бы совершались христианами и в которых они обвинялись еще при Нероне. И замечательно, что эти клеветы принимались на веру даже такими высокопоставленными и близкими ко двору лицами, как воспитатель Марка Аврелия Фронтон, и они же выставлялись на вид при гонительстве на христиан в Лугдунуме в 177 году. В удостоверение их к свидетельству на суде, вопреки обычного правила, допускались даже рабы, и вообще, по всему видно, что накипевшей в груди язычества злобе против христиан, в последнее время сдерживавшейся рескриптами, теперь дана была возможность вылиться наружу: зверь дикой страсти и человеконенавистничества был выпущен на свободу и он произвел те кровавые сцены, о которых в изобилии свидетельствуют акты мучеников этого времени и в которых погибли, между прочим, такие светила ума и благочестия, каковыми были Иустин Философ и св.Поликарп Смирнский.

Из всего изложенного выше с достаточною ясностью можно было видеть главные черты, которыми определялось отношение между христианскою Церковью и Римской империей до 170 года. Теперь нам остается исследовать те причины, по которым империя преследовала новую религию. И тут нам представляется своего рода парадоксальный вопрос: Римская империя, будучи вообще замечательно веротерпимой, сделала исключение из этого правила только для христианства, – что за причина этого странного явления?

Не может быть никакого сомнения в том, что отношение императоров и их уполномоченных правителей к христианам отчасти определялось тем общим нерасположением, с которым народ и общество относились к приверженцам новой религии. Правители и даже в известной степени императоры действовали в некоторых случаях так, а не иначе просто потому, чтобы дать удовлетворение населению и поддерживать в нем доброе и мирное настроение. Нероново гонение, как мы видели, начато было просто из желания дать народным страстям какое-нибудь удовлетворение и отвратить от главы правительства опасность, которая очевидно угрожала ему от народных подозрений. Имея частные причины поскорее отвратить от себя внимание народа, он предавал христиан всевозможным мучениям, делая из них развлечения для народа, который охотно пошел на такую приманку вследствие того, что сам ненавидел приверженцев этой непонятной ему религии.

Есть все основания думать, что сначала христианство принято было в Малой Азии, а на западе, пожалуй, и повсюду, без всякой враждебности и даже с значительным благорасположением. Если возникло и стало усиливаться противоположное настроение по отношению к ним, то это зависело от разных общественных причин, среди которых вероятно наиболее сильными были следующие: 1) убытки, понесенные торговцами, дела которых падали или подвергались ущербу вследствие «странных» обычаев жизни, вводившихся христианами, и 2) неприятности и раздоры, происходившие в семействах язычников вследствие того, что некоторые члены их обращались в христианство. В последнем случае раздражение, чувствовавшееся языческими членами семейства по отношению к проповедникам новой религии, было тем сильнее, чем больше любви и взаимопреданности существовало в семействе до внесения в него этого разлада. Чем сильнее была любовь, соединявшая между собою членов известного семейства, тем яростнее должна была чувствоваться ненависть по отношению к тем, кто нарушали эту любовь и вносили крайне неприятный разлад. Под влиянием таких причин, частные лица старались отомстить за себя тем, которых они считали виновниками своего несчастья, и с этой целью то сами учиняли мятежи и противозаконные буйства (Деян.14:19; 17:5; 19:23 и сл.) то поднимали дело перед магистратами провинциальных городов, хотя они не имели власти налагать тяжких наказаний (Деян.16:19), то возбуждали против христиан и грозу римского закона (Деян.19:38). Пред обыкновенными трибуналами недовольные христианами могли, как это и было часто в действительности, являться с различными жалобами и наветами. Самыми обычными наветами, имевшими возможность рассчитывать на добрый успех, было то, что христиане вели незаконный образ жизни, нарушали общественное спокойствие, производили смятения и совершали святотатства (Деян.19:37); при этом обвинение должно было носить более или менее политический характер, так как обвинение на чисто религиозной почве обыкновенно не принималось во внимание римскими властями и могло служить лишь предметом высокомерной насмешки, как это и случилось пред трибуналом Галлиона, брата Сенеки (Деян.18:15–17)²¹. Мы знаем, что обвинения христиан во внесении разлада в семейную жизнь составляли предмет великой заботливости апостолов Петра и Павла, которые уделяли этому вопросу немало внимания в своих посланиях,²² и едва ли можно сомневаться в том, что подобные обвинения часто возбуждались в судах. Отец, муж или господин мог частным образом расправляться с отдельными членами своего семейства или дома, увлекшимися новой религией;²³ но чтобы подвергнуть наказанию тех лиц, которые внесли «заразу» нового «омерзительного суеверия» в его дом, он должен был идти с жалобой в суд. Там он, вероятно, мог выступать с обвинением против христиан в незаконном вмешательстве в сферу обязанностей и прав, принадлежащих другому,²⁴ и хотя такое вмешательство не относилось собственно к категории преступлений, но во всяком случае могло служить пригодным средством для возбуждения ненависти и нерасположения к обвиняемым, и это было тем сподручнее, что римский суд предоставлял жалобщикам полную свободу действия в этом отношении.

С Неронова гонения положение христиан заметно ухудшилось, хотя и не потерпело существенного изменения в своем общем характере. Образ действия императора, давший возможность возбуждать против христиан обвинения скорее нравственного, чем криминального свойства, послужил удобным в этом отношении прецедентом и оказал сильное влияние на всех провинциальных правителей, давая им тон при обсуждении дел такого рода; но в практике оставался все тот же прием, и правители в Малой Азии продолжали занимать положение беспристрастных судей при разборе дел между христианами и их обвинителями: они наказывали в собственном смысле преступников, «поощряя делающих добро» (1Пет.2:14). Если христиане и терпели от них, то только в случае обвинения их как преступников, а не как христиан; жизнь, стоявшая вне подозрения, служила надежной гарантией невинности и защиты против обвинителей (1Пет.2:15; 3:13). Каковы бы ни были семейные или социальные неприятности, они во всяком случае не могли иметь серьезного характера, пока благодаря данному Нероном примеру сама римская администрация не стала придавать им более общественно-политического характера. Правда, что в послании св.Иакова есть указания на то, что бывали гонения серьезного характера и раньше Неронова гонения; но для правильного понимания его свидетельства нужно иметь в виду, что Иаков писал к иудеям, которые управлялись не одним только римским законом, а вплоть до 70 года до известной степени имели свою собственную администрацию, управлялись по своим собственным законам – даже в римских городах восточных провинций. Конечно, наиболее важные наказания, и особенно смертная казнь, были изъяты из области иудейской юрисдикции, и все-таки иудеи на основании своих законов могли подвергать других иудеев довольно значительным наказаниям, если только последние не обладали правами римского гражданства.²⁵ Отсюда положение христиан из иудеев до 64 года было гораздо более серьезным, чем положение христиан из язычников; но после этого года (Неронова гонения) уже против обоих классов христиан можно было с успехом возбуждать официальное преследование пред римской администрацией, а после 70 года и совсем отменены были привилегии иудеев в деле самоуправления.

Таким образом, с какими бы неприятностями ни соединялись наветы отдельных личностей, действовавших против христиан по своим личным или семейным побуждениям, они не могли представлять собою серьезного зла или большой опасности для христиан, и апологеты II века ратовали за восстановление этой процедуры, требуя беспристрастного изложения обвинений против христиан, открытого судопроизводства и свободы в защите против обвинения.²⁶ Когда против христиан возбуждались такого лишь рода преследования, они встречали со стороны римских сановников беспристрастное отношение к делу и терпимость, и в общем даже обращались к ним за покровительством. Ап.Павел лично, правда, терпел много от жестокого обращения римских властей; но его положение было исключительное. Бедный странник – иудей, который своими общественными речами причинял много волнений и раздоров среди иудеев и навлекал на себя вражду богатых и влиятельных иудеев, не может служить вполне достаточным примером того, в каком положении могли оказываться более известные граждане в своей стране.

С враждебным настроением к христианам относилось не одно только население; его разделяли и правители провинций, чиновники всякого класса и даже сами императоры. Даже такой, в общем, гуманный человек как Плиний был так недоволен поведением христиан на суде (их «упорством», казавшимся ему неповиновением и духом строптивости), что он в своем докладе Траяну нарочито упоминает об этом и выставляет такое упорство как само по себе достаточное основание для обвинительного приговора. Даже с греками римлянам было трудно справляться. Цицерон говорит об их строптивом характере,²⁷ с которым приходилось считаться всем римлянам, имевшим дело с греками, и всякий проконсул Азии мог порассказать немало случаев, характеризующих их строптивость и непокорность в приморских городах. Но для римских правителей, в виду небывалого и беспримерного образа жизни и духа христиан, иметь дело с последними было еще труднее, чем с греками.

Народное настроение таким образом было сильно наклонено в пользу гонительства, и нет никакого сомнения в том, что причина суровости Марка Аврелия заключалась в той враждебности к христианам, которую он разделял вместе с образованными и необразованными классами населения. Лишенный способности вникать во внутренний смысл социальных вопросов и поднявшись благодаря философии выше возможности увлечения чем-либо таинственным и необычайным (каковым должно было представляться всякому христианство), Марк Аврелий лишь логически применял к христианам те враждебные взгляды, которых он держался по отношению к ним.

Было бы ошибочно усматривать причину антипатии к христианам в неповиновении их тому или другому определенному узаконению. Христиане так диаметрально расходились с общими тенденциями правительства и древней социальной системы, с такой непреклонностью и беспощадностью нарушали принципы, которыми более всего дорожили и общество и философия, что преследовать их в силу одного какого-нибудь узаконения, или смотреть на них как на обыкновенных преступников в одном каком-нибудь отношении, значило бы умалять их виновность (в условном конечно смысле) в очевидно нелепой степени. Правда, тот или другой христианин был виновен в измене императору или в оскорблении величества и как такой заслуживал смерти; но ставить его преступление на эту почву значило бы относить его к одному разряду со многими благородными, отличавшимися возвышенным духом римлянами, которые были осуждаемы за такое же преступление. Правда, что он держался чужеземного и омерзительного суеверия и склонял многих римских граждан изменить патриотической верности религии своей страны и своих предков и предаваться какому-то фантастическому и чудовищному богопочтению; но поклонники Изиды и Сабазия делали нечто в этом же роде, а между тем к их преступлению общество относилось с презрительною терпимостью. Правда, что (как казалось язычникам и как изображал их известный ритор Элий Аристид) христиане порывали со всей греческой культурой, со всем, что было доброго и благородного, порывали семейные узы и восстановляли брата против брата, отличались речами, мыслями и действиями, которые были одинаково противны хорошему обществу, стояли в стороне от удовольствий, религии и обязанностей образованных или верноподданных граждан, не занимали официальных должностей, не давали никому утешения в скорби, не исцеляли раздоров, не давали добрых советов, делали из бедности и нищенства добродетель, занимались под видом равенства грабительством и под прикрытием строгой добродетели бесстыдными пороками, превращали зло в добро и уродство считали красотой, заявляли претензии на звание истинных философов и в то же время говорили скверным греческим языком. Но, как дает понять тот же писатель-ритор, рисующий эту картину,²⁸ то же самое делали и циники, и однако циники были лишь предметом насмешек и невинных сатир. Вследствие сочетания в их характере и жизни столь многих (на римский и вообще языческий взгляд) недостатков, соединявшихся притом с большой силой, которую давало им тесное единение между собою, а также и вследствие страха, примешивавшегося к ненависти и ожесточавшего последнюю, христиане и становились предметом особенной народной ярости. В виду этого казалось нелепым применять к таким людям обычные формы судопроизводства. Отсюда политика императоров Флавиева дома, относившаяся к ним как к разбойникам и врагам общественного порядка, встречена была всеобщим одобрением. Повсюду единодушно раздавался кровожадный крик: ко львам христиан –Christianos ad leones! Если они причиняли неприятность и вред цивилизованному обществу во время своей жизни, то пусть по крайней мере обществу дано будет некоторое вознаграждение в виде тех развлечений, которыми сопровождалась их смерть.

Некоторые из черт картины, нарисованной Аристидом, не чужды (говоря мягко) преувеличений и предубеждений; но чтобы яснее понять предмет, мы должны подойти к нему с точки зрения тогдашнего императорского правительства и просвещенных классов языческого общества, и попытаться усвоить себе их взгляды. На время мы должны стать в положение тех, которые находили, что всему строю общества угрожает со стороны христиан опасность, от которой так или иначе нужно спасти его. Но образ действия, состоящий только в случайных уступках давлению народных страстей, не составляет еще политики. Мы видели, что римское правительство отнюдь не ограничивалось случайными мерами. Уже в первых мероприятиях, с которыми Плиний относился к христианам, выступает известная система, по которой самое имя христианин выставлялось как доказательство преступления, и невозможно предполагать, чтобы постоянная политика такого правительства, каким было римское, определялась просто чувствами личной и народной антипатии. Мы не можем предполагать, чтобы народные или личные страсти могли оказывать какое-нибудь давление на Траяна, когда он подтверждал общий принцип проскрипции против христиан. Андриан и Антонин Пий явно запрещали принимать во внимание крики черни против христиан, но оба они оставляли общий принцип в силе. Того прямого и сильного антагонизма, который дает о себе знать по отношению к римскому государству в Апокалипсисе и в посланиях св. Игнатия, нельзя объяснить этим путем. Для объяснения действительных причин, определявших собою общую политику императорской власти, установившуюся окончательно, как мы видели выше, около 75–80 г., нужно взглянуть глубже, и тогда дело представится в следующем виде.

Успех императорского правительства в деле управления обширной монархией с ее разнообразными народами и государствами, превратившимися в отдельные римские провинции, весьма много зависел от его способности приспособляться к обычаям, нравам и религии своих подданных; оно принимало в свою систему и находило в ней место для всех богов и всех культов. Религиозная нетерпимость была противна основным началам римского императорского режима, и в сущности лишь очень немного следов ее можно заметить в истории. Оно запрещало христианство, но вместе с тем запрещало и друидизм. В обоих этих случаях очевидно императорское правительство усматривало какую-нибудь общую им особенность, которая требовала исключительного отношения к себе. В обоих случаях был на лицо один и тот же опасный принцип: обе эти религии поддерживали «единство», выходившее за пределы ведения императорской власти, и поэтому были запрещены по политическим, а не религиозным основаниям. С другой стороны иудеи должны были казаться правительству весьма близко похожими на христиан. К ним может быть применима всякая черта в нарисованной Аристидом картине, и они также были предметом общей ненависти. Но в этом случае императорское правительство не только не уступало народным страстям, а напротив во многих случаях защищало иудеев от народной ярости. Если иудеи на взгляд правительства так много походили на христиан и однако, оно относилось к ним совершенно иначе, чем к последним, то ясно, что причина различного отношения заключалась в тех пунктах, в которых христиане различались от иудеев по взгляду императорского правительства.²⁹ Насколько иудеи составляли лишь народ, исповедовавший различную религию, императоры допускали по отношению к ним полную веротерпимость. Но пока иудеи сохраняли правильную организацию, имевшую свой центр в храме иерусалимском, они поддерживали единство, отличное от того единства, которое только и признавалось империей, и этот факт вполне дал о себе знать императорам во время великого восстания иудеев в 65–70 г. Политика императоров Флавиева дома делала различие между иудейской религией и иудейским организованным единством; первой оно оказывало покровительство, но последнее подвергало запрещению. Тит полагал, что с разрушением храма разрушится и имевшее в нем свой центр единство, и поэтому он на место храма иерусалимского поставил храм Юпитера, причем для последнего стал собирать и ту подать, которая раньше собиралась иудеями в пользу первого. В отношении иудеев таким образом оказалось возможным отделить их религию от их организации. Разрушение храма, правда, пришлось завершить при Адриане разрушением и самого Иерусалима, на месте которого была основана новая римская колония. Но в значительной степени и после 70 года, а вполне после 134 г. иудеи приняли предоставленное им государством положение и пользовались религиозною терпимостью под условием признания единства, представлявшегося империей. Тит сначала думал, что и христиане также имели центр своей жизни в этом же храме и что их единство разрушится вместе с разрушением храма. Но скоро императорское правительство Флавиева дома убедилось, что их организованное единство нисколько не ослабело от разрушения храма: христиане все еще продолжали, как это было и раньше, поддерживать единство независимо от императорского единства и даже вопреки ему и настойчиво укрепляли свою широко захватывавшую организацию. Такая организация была противна основному принципу римского правительства. Рим в течение всей своей политической деятельности ставил своим основным правилом принцип divide et impera, принцип управления через разделение; все подданные должны были иметь свой центр в одном только Риме; никто не имел права сосредоточивать свое внимание на своих соседях или входить в какое-нибудь соглашение или связь с ними. А между тем христиане стремились к какому-то внеримскому единству; они составляли решения на случай действия общими силами независимо от Рима; они смотрели на себя прежде всего как на христиан и потом уже как на римских подданных, и когда Рим не хотел принимать от них этого, так сказать, второстепенного верноподданичества, требуя верноподданичества всецелого и безусловного, то они и совсем перестали чувствовать себя римскими подданными. А в таком случае становится даже излишним отыскивать те причины, по которым Рим не терпел христианства. Если он хотел оставаться верен самому себе, он должен был принуждать к повиновению, а поступать так значило приговаривать к смерти всех твердых христиан. В прошлой истории своим успехом римское правительство весьма много было обязано той строгости, с которою оно подавляло всякую независимую от него организацию, а христианская церковь была живым воплощением той тенденции, сокрушать которую дотоле удавалось Риму. И теперь или Рим должен был настоять на безусловном ему подчинении, или он должен будет признать, что христианское единство сильнее единства Римской империи.

Эта неподчиненность принципам римской администрации была одной только из форм того духа неповиновения и упорства, который так часто приписывается древними авторами христианам и который казался Плинию совершенно достаточным основанием для их осуждения. Та черта христианства, которую именно Плиний в своем докладе выставляет как достаточное оправдание для того, чтобы подвергать приверженцев его наказанию, и была именно тем пунктом, который по мере возрастания христианства придавал ему в глазах императорского правительства политически опасный для авторитета римской власти характер, и это опасение более, чем религиозная нетерпимость, лежало в основе позднейших гонений. Но вместе с тем очевидно, что не Плиний первый усмотрел опасный характер христианских принципов. Он не первый был правитель провинции, в которой христиане были многочисленны. Он не был и такой личностью, которая бы обладала особенною способностью предугадывать вероятные политические результаты новых принципов, или особенно ревниво заботилась об авторитете империи. Он не был и опытным администратором. Раньше он никогда не управлял провинциями. Он был искусным финансистом и дельным адвокатом, вся служебная карьера которого прошла в Риме, за единственным исключением обязательных месяцев военной службы в качестве трибуна; но даже и этот срок он провел более в заведывании финансовою частью в хозяйстве легиона. На должность правителя провинции он был назначен потому, что финансы городов ее находились в худом состоянии, так что для управления ею нужен был именно надежный и трудолюбивый сановник и хороший финансист. Поэтому немного будет сказать, что если Плиний немедленно заметил дух неповиновения Риму, заключавшийся в новой религии, то тоже самое должен был неизбежно замечать и всякий другой правитель любой азиатской провинции, всякий император Рима и даже всякий префект города задолго до 112 года.

Указанная здесь причина гонительства на христиан со стороны римского правительства, при всей ее очевидности, осмеивалась как невозможная со стороны, например, Обе (Aubè), который находит немыслимым, будто уже Нерон начал подозревать, что рост организованной христианской религии может оказаться опасным для империи. На такой аргумент, конечно, трудно отвечать; но нет ничего невероятного даже и в таком предположении, а тем менее в теории, по которой императоры Флавиева дома уже ясно видели в христианстве опасный для империи принцип. И действительно, было бы удивительно, если бы вообще зоркая римская администрация уже весьма рано не заметила, что принципы новой религии стоят в противоречии с ее собственными принципами. Траян отказался дать позволение на учреждение организации из 150 пожарных в Никомидии, или позволить нескольким беднякам улучшить свое пропитание при помощи общих трапез – на том ясно выраженном основании, что такие сообщества заключали в себе политическую опасность. Христиане старались действовать так, чтобы не приходить в столкновение с законами, которыми запрещались «сообщества» – sodalitates;³⁰ но они, во всяком случае, не могли достигнуть того, чтобы остаться незамеченными со стороны императорской власти. И в самом деле, как мы можем понять чудесную способность, которую империя проявила в деле романизации провинций, если не предположить, что она обладала великою практической способностью уметь обходиться с разнообразными взглядами и принципами различных народов? и как объяснить такую практическую способность, если не предположить, что императорское правительство живо и ясно понимало характер и вероятные последствия всякой подобной системы? Императоры стремились к великой цели; они преследовали ее со всей опытностью и мудростью римского закона и римской организации, и они строго карали тех, кто оказывали противодействие или даже просто мешали их действиям.

Только что указанный принцип правительства находился в связи (хотя его и не должно отождествлять с ними) с теми ограничениями, которые налагались на свободу образования коллегий и сообществ (collegia et sodalitates). В основе тех и других лежит одна и та же ревнивость со стороны правительства и тоже недоверие к верноподданности народа. Когда Рим был республикой, все граждане имели право образовывать сообщества по своей воле; но как только основалась империя, она стала не доверять подобным сообществам, и уже Юлий Цезарь ограничил право их самыми тесными пределами,³¹ потому что римское правительство теперь стало видеть в римском народе опасность для себя, против которой нужно было оберегаться. Старое правило запрещать все попытки к объединению между подчиненными народностями теперь, во времена империи, главным образом стало являться под видом запрещения коллегий и сообществ; но оно в действительности имело более широкую цель и запрещение было лишь одним из специальных приложений общего принципа. Этот ревнивый принцип римской администрации был роковым для всякой здоровой жизни и политического воспитания подчиненных народов. Это было наследие старой узкой римской системы, которая смотрела на подчиненные народы просто как на источник обогащения и силы Рима. Истинный интерес империи требовал бы отмены этой узкой и ревнивой системы и поднятия провинциалов до такой степени политического развития, на которой они уже руководились бы в своих отношениях к Риму не столько простым повиновением законам и властям его, сколько сознанием своих гражданских обязанностей. Только при таком отношении к делу он и мог осуществить свою великую миссию – создать великое внутренне объединенное государство, отличительную особенность которого составляло бы всемирное гражданство и всемирный патриотизм. Здесь, как и во многих других случаях, христианская церковь осуществила те идеи и формы, к которым стремилась империя, но которых последняя не могла бы осуществить без помощи христианства.³²

Политические и религиозные дела в древности находились в гораздо более тесной связи, чем теперь. Под покровительством религии именно постепенно развивались законодательство, общественные правила и политика. Прежде чем окрепнуть настолько, чтобы существовать отдельно, они держались как религиозные принципы, приводимые в действие религиозной санкцией и страхом. Таким образом право на свободное взаимообщение и свободное единение всех подданных империи долго не признавалось иначе, как в качестве религиозного факта. Сила императорского правительства заключалась в том, что оно полнее, чем всякая другая администрация раньше или после него, сознавало на себе долг поддерживать сносный уровень житейских удобств среди беднейших классов граждан. Но обнаруживая великую заботливость о доставлении им внешних, физических удобств, оно было менее внимательно к другой своей обязанности – воспитывать их. Образование, дававшееся по определенному плану государством, не шло дальше обычного ряда удовольствий, из которых иные имели даже тенденцию скорее озверять, чем воспитывать человека. Христианство как раз и пришло на помощь к императорскому правительству, когда ставило долгом правительства не только кормить и увеселять массы народа, но и воспитывать их. И его представители, как например, Тациан, высказывали теорию всеобщего образования для народа с такою смелостью и основательностью, что едва ли еще когда она находила себе более ревностных защитников.³³ Слабая сторона империи (послужившая причиной разрушения первой империи) состояла в нравственном упадке низших классов: христианство, если бы оно было усвоено вовремя, могло бы предотвратить это крушение. К несчастью, императорская власть не в состоянии была вовремя понять этой своей солидарности с христианской церковью и смотрела на нее только ревнивыми глазами, как на опасную соперницу своему единодержавию и безусловному авторитету.

А между тем эта ревнивая подозрительность находила себе все более пищи в виду того несомненного факта, что христианская церковь с изумительной быстротой захватывала все большие массы народа и вводила их в независимое от Рима «единство». Организация церкви росла и крепла, нити ее проникали во все поры общественно-государственной жизни, и сплоченность христиан становилась уже явно опасно для общества. Там, где христиане были уже достаточно многочисленны, они подрывали торгово-промышленные интересы язычников и, благодаря своей сплоченности, представляли силу, пред которой должны были отступать все, стоявшие вне их организации. Если теперь христиане опасны для местных обществ, то очевидно со временем, при большем усилении их, они прямо сделаются опасными и для государства, для всей империи. А как быстро развивалось и как широко уже ко времени царствования Траяна раскинулась организация церкви, поразительным доказательством этого могли служить обстоятельства, сопровождавшие мученичество св.Игнатия Богоносца. Когда он был арестован римским правительством, как один из видных вождей опасного «сообщества», отовсюду посыпались к нему письма с выражениями сочувствия ему в постигшем его бедствии, при вести о котором пришел в движение весь этот таинственный мир. Во время медленного движения его в Рим на мученическую смерть, везде по дороге встречали и провожали его толпы сочувствующих ему собраний. Весть о его подневольном путешествии распространялась кругом с такой быстротой, что немедленно являлись к нему в Смирну депутации из Ефеса, Магнезии и Тралл; уже в Троаде его догнало послание из Антиохии, а известие о его судьбе далеко опередило его в Рим, и там христиане уже готовились достойно встретить его, – его – славного исповедника из далекой Смирны. Отсюда ясно было всякому, что Христианская Церковь действительно есть какое-то необычайное «единство», не имеющее ничего общего с империей, есть своего рода государство в государстве. И если эту особенность ее заметил, например, сатирик Лукиан, который видел в ней особенное доказательство вредоносности христианства, то было бы странно, да и невозможно, чтобы это поразительное явление ускользнуло от внимания вообще весьма зоркого в политических делах римского правительства. И оно действительно видело все это, и так как подобное явление противоречило самому принципу императорского правительства, не терпевшего никакого другого единства, кроме единства собственно римской императорской власти, то между ними неизбежно должна была начаться борьба, которая и действительно началась, и длилась в течение двух с половиной веков, когда не смотря на реки пролитой крови христианская церковь продолжала расти и крепнуть, так что в конце концов сама императорская власть должна была склониться пред непобедимою силою Креста.

Вот в каких чертах представляется действительное отношение между христианской церковью и римской империей в первые два века. После всего вышеизложенного отношение их вполне ясно, и оно составляет совершенно естественную и вполне понятную почву для тех гонений, которые несмываемым историческим пятном легли на памяти правительства, вообще отличавшегося высокоразвитым чувством справедливости. По отношению к христианам оно нарушало эту справедливость самым вопиющим образом в течение целых столетий и обагряло свои руки кровью совершенно невинных, честнейших и добродетельнейших из своих подданных. Говорить после этого, как говорит киевский профессор в своей пресловутой лекции, что «гонения от государства не было за весь второй век, как не было и в течение первого века»,³⁴ значит не только игнорировать очевидные исторические факты, но и прямо обнаруживать полное непонимание не только духа римской политики во времена империи, но и характера римской истории вообще.