Книга седьмая. Завоевание Ханаана и времена судей

Обетованная земля, на границе которой стояли теперь израильтяне, представляла собою ту небольшую гористую полосу, которая известна теперь под именем Палестины. Простираясь вдоль восточного берега Средиземного моря от отрогов Ливанских гор на севере до Аравийской пустыни на юге, она имеет всего около 30 географических миль в длину и до двенадцати миль в ширину (считая в том и заиорданские уделы). Но, несмотря на свою внешнюю незначительность, она занимала в высшей степени выгодное и важное положение в древнем мире. Страна эта в сущности была уединенная; она нигде не соприкасалась непосредственно с большими идолопоклонническими народами, и однако же не настолько была удалена от них, чтобы не иметь никаких сведений о них. Напротив, благодаря своему своеобразному положению, она находилась как раз посреди могущественнейших монархий, боровшихся между собою за преобладание, но так, что эта борьба не затрагивала неизбежно ее существования. Дороги купцов и воителей как по суше, так и по морю проходили по ее границам; караваны и полки, двигавшиеся с берегов Евфрата к берегам Нила и обратно, соприкасались с ее окраинами, но никакого важного пути не проходило чрез самую страну. Естественные преграды, отделявшие ее от окружающего мира, разобщали ее с этим миром, предоставляя ее населению свободу по своему желанию входить в сношения с чужими странами или сохранять свою отчужденную и полную самостоятельность и самобытность. Она соприкасалась как бы со всеми тремя частями тогдашнего света. Подле нее встречались между собой Азия, Африка и Европа. Это было средоточие, из которого в определенное время свет мог распространяться во все окружающие страны. Безопасность ее обеспечивалась самой природой: безводная пустыня на юге, непроходимые хребты гор на севере, безбрежное и негостеприимное у этих берегов море на западе и глубокая Иорданская долина с прилегающей к ней великой пустыней Сирийской на востоке – делали ее при некотором благоразумии и бдительности почти недоступной для завоевания. Там истинная религия, вдали от всяких чуждых влияний, могла беспрепятственно процветать среди избранного народа, который однако же сам имел все средства входить в сношения с окружающим миром и таким образом делиться с ним вверенным ему сокровищем. Так как земля обетованная занимала как раз серединное положение в древнем историческом мире, и около нее именно сходились и расходились те великие пути, по которым текла историческая жизнь этого мира и постепенно передвигалась с востока на запад, к великому бассейну Средиземного моря, то народ, которому выпало на долю владеть этой землей, не только становился наблюдателем всего хода исторической жизни окружающего мира, но в тоже время делался наследником всего исторического богатства старых народов востока и вместе с тем держал в своих руках лучшие надежды юного нарождавшегося мира – на западе. Выгоднее этого положения для народа, которому Промысл судил быть «светом для народов», не могла бы представить ни одна еще страна на земном шаре.

По своему внешнему характеру Палестина – страна по преимуществу гористая. Начинаясь от северной границы, от группы гор Ливана и Антиливана, цепи гор непрерывными и правильными грядами параллельно спускаются до самого юга страны и тянутся по обеим сторонам реки Иордана. Склоняясь к западу, горные хребты переходят в низменности, из которых по одной течет река Иордан, а другая примыкает к самому берегу Средиземного моря и известна была в древности под названием равнины Филистимской и Саронской. Западная гряда гор, тянущаяся чрез Палестину в собственном смысле этого слова, по середине прерывается большою равниной Ездрилонской, которая разделяет страну на две части – северную и южную. В обеих этих частях горная цепь рассыпается на множество холмов, перемежающихся с долинами, и среди холмов по местам вздымаются горы, выдающаяся своею высотою над окружающего местностью. Таковы на севере Ермон, Фавор, и Кармил, и на юге Гаризим, Гевал, Сион и гора Елеонская. Самая величественная из них гора Ермон, которая, вздымаясь на 9,300 футов над уровнем моря, своею снеговою вершиной как бы озирает всю землю обетованную и сама видна за полтораста верст со всякого более или менее возвышенного места страны. Другие горы не превышают трети этой высоты и более знамениты связанными с ними историческими воспоминаниями, чем своим внешним величием⁶⁷⁰. Промежуточные долины и равнины представляют собою те плоские возвышенности, иногда поднимающиеся до трех тысяч футов над уровнем моря (как напр. равнина Хеврона, лежащая на высоте 3,029 ф.), то глубокие впадины, иногда лежащие ниже уровня моря, как долина Иорданская, лежащая почти на пятьсот футов ниже уровня Средиземного моря.

Вследствие такого своеобразного устройства, Палестина поражает особенностями, каких еще нигде не встречается на земном шаре. На занимаемом ею небольшом пространстве встречаются самые поразительные противоположности. Снеговые вершины Ливана и Ермона, так сказать, смотрят на долины и пустыни юга, где палящий зной по временам сжигает всякую растительность. В близком соседстве растут самые разнородный деревья, – стройная пальма, любящая зной, и величавый дуб, требующий более умеренного и влажного климата.

С западной и восточной стороны Палестина окаймлена водою: с запада Средиземным морем, а с востока рекой Иорданом, который, беря свое начало в недрах Ермона, почти в прямом направлении течет с севера на юг, слегка извиваясь по долине. На своем пути Иордан протекает два озера – Меромское и Геннисаретское и впадает в Мертвое море, имея таким образом до полтораста верст протяжения, при 10–12 саженях ширины и 1–2 саженях глубины в летнее время. Из двух протекаемых им озер особенно замечательно озеро Геннисаретское, названное так вследствие своей арфообразной формы (киннереф, арфа). Оно имеет около 20 верст в длину и 10 в ширину, отличается чрезвычайною прозрачностью своих вод, наполненных рыбами всякого рода. Окружающая его местность поражает своею живописностью и плодородием. По берегам его успешно растут пальмы, смоковницы, виноград и плодовые деревья всякого рода. Чрезвычайно теплый и благорастворенный воздух содействует тому, что все плоды на его берегах созревают месяцем ранее, чем на окружающих высотах. Не даром иудеи говорили, что если рай еще есть на земле, то здесь именно дверь, которая ведет в него. Полную противоположность ему представляет Мертвое море, куда изливается Иордан. Оно имеет до 70 в. в длину и до 20 в. в ширину. Мрачно лежа в глубокой котловине, оно производит тяжелое и подавляющее впечатление. Желтомутные воды его настолько пропитаны солью и горечью, что в них почти не может существовать никакая жизнь. Самый воздух вокруг него насыщен соленою горечью, и окружающая почва, с ее серносолеными глыбами, представляет страшную пустыню. Кремнистые берега, ступенями поднимающееся от его поверхности более чем на 1700 футов и лишенные всякой растительности, довершают мрачную картину, которая всем своим видом напоминает о страшном суде Божием, некогда постигшем беззаконные и нечестивые города цветущей долины. Следами прежнего плодородия служат лишь небольшие оазисы, на которых и теперь произрастают редкие бальзамовые растения и различные пальмы.

Положение Палестины на переходной ступени от умеренного пояса к жаркому (между 31 и 33° сев. широты и 34 и 36° в. д.) сообщает ее климату известную правильность, которая свойственна только ей. Продолжительность дней и ночей почти всегда равна 12 часам, и только в самые жаркие летнее месяцы и самые холодные зимние месяцы между днями и ночами наступает разница на два часа. Переход от дня к ночи и наоборот совершается с необычайною быстротой. Ночь наступает почти вдруг после ясного дня, и рассвет дня с такою же быстротой разгоняет ночную тьму. С такою же правильностью сменяются и времена года. В Палестине собственно только два времени года – сухое и сырое. В начале осени наступают так называемые ранние дожди, которые падают с такою правильностью, что в случае их замедления население начинает серьезно беспокоиться о будущем урожае. В течение нескольких месяцев дождливые дни перемежаются с солнечными; гром и молния возвещают и сопровождают выпадение дождя, который иногда обращается в снежные хлопья и град. К концу сырого времени дождь начинает идти еще обильнее и получает название поздних дождей, которые иногда восполняют недостаточность ранних. Это правильное распределение дождей находится в прямой зависимости от двух главных источников влаги: Ливанских гор на севере и Средиземного моря на западе. Тающий в течение лета снег на этих горах наполняет осеннюю атмосферу влагой, образует дождевые облака, которые образующимся на море осенью воздушным течением гонятся на юг, где они и выпадают в качестве дождя. В сухое время года, т.е. летом, продолжающимся от апреля до октября, небо делается совершенно безоблачным и не выпадает ни капли дождя для освежения земли или человека. Но растительность не погибает, так как богатые росы, образующаяся по ночам, с достаточностью возмещают отсутствие дождя, и северо-западный ветер, в течение всего лета дующий с моря, значительно умеряет дневной зной. Изредка свирепствует палящий восточный ветер (кадим), который вгоняет едкую пыль во все поры одежды и тела. Но и этот ветер в Палестине не имеет такой губительности, какою отличается африканский самум. Вследствие господствующей правильности климат Палестины весьма здоровый и способствует высокому росту и телесной силе населения. В ней совершенно нет каких-либо гнилых болот, отравляющих атмосферу. Болезни вообще редки, и те, который иногда свирепствуют в ней, большею частью заносного свойства.

В настоящее время Палестина кажется пустынною и бесплодною. Но не такою она была в древности. Когда она отдана была во владение избранного народа, то представляла собою как бы искусственный сад, заботливо насажденный среди окружающих пустынь, и отличалась изумительным плодородием, дававшими ей полное право на название страной, «где течет молоко и мед» (Исх. 3:8), «красою всех земель» (Иез. 20:6). Это была, но описанию Моисея, «земля добрая, где пшеница, ячмень, виноградные лозы, смоковницы и гранатовые деревья, масличные деревья и мед, земля, в которой народ будет есть хлеб и ни в чем не будет иметь недостатка» (Втор. 8:7–9). еще и теперь долины в ней отличаются чрезвычайными плодородием и при некотором трудолюбии дают по две жатвы в год. Даже местность, лежащая к северу от Ездрилонской равнины, весьма щедро наделена природой, и в древности там было столько масличных дерев, что то колено, которому досталась она, так сказать, утопало в масле⁶⁷¹. Середина страны, лежащая к югу от этой равнины, также отличалась изобилием всего и щедро вознаграждала за труд. Повсюду из скал журчат ручьи, орошая землю и давая силу для мельниц. Местность эта, отданная во владение сыновей Иосифа – Ефрема и Манассии, отличалась «вожделенными дарами неба, росою, вожделенными плодами солнца и вожделенными произведениями луны, превосходнейшими произведениями гор древних и вожделенными дарами холмов вечных» (Втор, 33:13–15). По склонам гор повсюду были роскошные сады и виноградники, и самые горы, теперь поражающие своею пустынностью, покрыты были густым лесом – теревинфом, буком, ясенем, каштанами, дубом и многими другими лиственными породами. На особенно теплых местах вздымались стройные пальмы, приносившие сладкие плоды и часто от избытка изливавшая свой соки на землю. К югу плодородие уменьшается, по мере того, как долины сменяются сплошными известковыми холмами; но и там были хорошие пастбища для стад. Только уже к югу от Хеврона местность получает совершенно пустынный характер, и только по местам попадаются орошаемые ключевой водой оазисы, в которых тем роскошнее и богаче растительность. Зато вся береговая полоса представляла изумительное плодородие, и даже теперь, несмотря на общее запустение страны, хлебные растения дают изобильный урожай при самой незначительной обработке земли, а из дерев роскошно растут всякие пальмы, маслины, миндали, лимоны и бананы, хотя к несчастью, при отсутствии трудолюбивого населения, прибрежный песок с каждым годом все более засыпает эту благодатную полосу земли.

При своем необычайном плодородии и всех удобствах для тела, обетованная земля представляла здоровую пищу и для души. Она была до ничтожества мала в сравнении с обширными пространствами, которые занимали такие государства древнего мира, как Египет, Индия, Ассиро-Вавилония. С некоторых пунктов на горных вершинах посредине земли можно сразу видеть ее границу и на востоке, и на западе, с одной стороны волны Средиземного моря и с другой мрачно сверкающую поверхность Мертвого моря с Иорданом и высящимися за ними горами Галаадскими. С горы Ермона глаз окидывает еще большее пространство, и перед ним открывается дивная панорама прекраснейших ландшафтов, которые в изумительно прозрачном воздухе рисуются пред взорами подобно ряду чудесных картин, начертанных рукою божественного Художника. Сколько здоровой пищи такие виды давали для души и сколько возвышенных чувств и дум пробуждали они! В этой благословенной земле каждый холм и каждая долина способны были пробуждать в отзывчивой душе чувства беспредельного благоговения и благодарения к Творцу, перст которого чувствовался повсюду. Только под впечатлениями такой дивнобожественной красоты могли изливаться из души израильского царя-поэта, боговдохновенного псалмопевца Давида, те дивные псалмы, в которых вся одушевленная и неодушевленная природа, солнце и луна, звери и птицы, горы и холмы, юноши и девы, старцы и отроки – все призываются хвалить имя Господа, слава Которого на небесах и на земле (Пс. 148).

Неудивительно, что эта благословенная страна не оставалась безлюдною. С самой глубокой древности она была густо заселена различными племенами, и именно потомками Ханаана, сына Хамова, вследствие чего и самая земля называлась Ханаанскою. У Ханаана было одиннадцать сыновей, ставших родоначальниками одиннадцати отдельных племен. Четыре из них поселились в Сирии и Финикии, а остальные семь (хеттеи, иевусеи, аморреи, гергесеи, евеи, хананеи и ферезеи) заняли и заселили Палестину. Южную часть приморской равнины занимали филистимляне, в соприкосновение с которыми приходили еще Авраам и Исаак, и которые впоследствии достигли такого могущества, что по ним и самая страна стала называться Палестиной (филистимляне – пелештин, отсюда Палестина). Среди них по местам встречались и остатки первобытного исполинского племени рефаимов, следы которого сохранялись до позднейшего времени.

Все эти народцы, при частных различиях, говорили языком весьма близким к еврейскому, так что израильтяне могли свободно понимать их и говорить с ними. Во всяком случае, при всех сношениях с ними, как патриархов, так и позднейших израильтян, дело обходилось совершенно без переводчиков, и самые имена царей этих племен и названия городов звучали совершенно по-еврейски (как напр. Авимелех, Мелхиседек, Сихем, Кириаф-Сефер и пр.). Вместе с языком по местам среди них сохранялась и истинная религия, как это мы видим в лице Мелхиседека, который был священником Бога Всевышнего, и даже в лице филистимского царя Авимелеха. который также обнаруживал знание истинного Бога – Элогим, Того Самого, в которого веровал Авраам (Быт. 21:22 и 23). Но помимо этих следов истинной религии, в общем народы эти были погружены в самое темное идолопоклонство. В наиболее развитом виде оно было у финикиян, которые, как наиболее просвещенные между ними, служили для них образцом и в религиозном отношении. Как финикияне, так и все остальные ханаанские народцы боготворили силы природы, которые олицетворялись в божеской чете под именем Ваала и Астарты. Ваал олицетворял солнце, а Астарта луну, но не как чистейшие небесные светила, а как производительные силы природы, насколько они возбуждают к плодоношению землю, животных и людей. Кроме того, ханаанитяне почитали еще семь низших богов, олицетворявших собою семь известных тогда планет, и с ними еще особого восьмого бога под именем Асмуна, который олицетворялся под образом змея и считался богом-целителем. Служение этим богам отличалось крайнею степенью грубой чувственности. При этом главную роль играли женщины. Жертвенники и капища устраивались на вершинах гор, под деревами, и посвящались Ваалу и Астарте. В каждом капище Ваала был конусообразный камень, как изображение оплодотворяющего органа, служившего главным предметом религиозного чествования. В конце осени совершался праздник печали, заканчивавшийся самым грубым распутством. Женщины в течение семи дней скорби отыскивали исчезнувшего Ваала, т.е. его деревянное или каменное изображение, от исступлённой скорби рвали на себе волосы и ударяли себя в грудь. Жрецы под раздражающее звуки унылой музыки резали себе руки и тело ножами и кололи копьями. Но вот к концу праздника печали все исступленно восклицали: «жив Ваал!» и от этой исступленной радости девицы бесстыдно жертвовали своею честью за деньги, которые предназначались в жертву Астарте. При храмах существовали особые храмовые блудницы, которые в течение целого года предавались распутству как в самых храмах, так и на улицах, и назывались «посвященными» (кедешот). В честь Астарты мужчины и юноши оскопляли себя и одевались в женские одежды, чтобы этим уподобиться богу, который одновременно был и Ваалом и Астартой, мужеским и женским началом. Эти фанатические скопцы, которые занимались выпрашиванием милостыни для капищ, назывались также посвященными (кедешим). Понятно, что такая религия всю жизнь этих народов делала нечистою и омерзительною, уже навлекавшею на себя страшный гнев Божий – в наказании Содома и Гоморры⁶⁷². Вследствие этого Моисей решительно запретил израильтянам вступать в союз с ханаанскими народами. Чтобы освободить и очистить землю обетованную от такого осквернения, они должны были окончательно истребить или изгнать их, как племена, навлекшие на себя праведный суд Божий за то, что они за благословенные дары заселенной ими благодатной земли не только не славословили истинного Бога, а напротив – нашли в них источник омерзительного идолопоклонства и нечестия.

В гражданском отношении ханаанские народы находились уже на довольно высокой степени цивилизации. Не говоря уже о финикиянах, которые в это время уже вели обширную морскую торговлю и знакомы были со всеми сторонами цивилизованной жизни, и другие ханаанские народцы вслед за ними умели добывать металлы из рудников, ковали золотые и серебряные вещи для украшения, выделывали оружие и колесницы для войны, строили храмы и дворцы, умели укреплять стенами города, вели торговлю и знакомы были с счетоводством и письменностью. На высокое развитие и распространенность письменности указывает замечательное обстоятельство, что один из городов в южной Палестине носил название Кириаф-сефер, т.е. город книг, каковое название предполагает в нем существование целой библиотеки или книжного дома. Развитие гражданской жизни способствовала самая густота населения. Страна наполнена была городами и селениями, среди которых расстилались роскошнейшие нивы и пастбища. Города, большею частью сильно укрепленные, строились по преимуществу на высотах гор, что делало их еще более неприступными для вражеского нападения и что, между прочим, особенно устрашило израильских соглядатаев. Несмотря однако же на это, ханаанские народцы не могли оказать непреодолимого противодействия израильтянам, так как между ними не было никакого государственного единства. Не только отдельные племена, но и отдельные города считали себя совершенно независимыми друг от друга, управлялись своими собственными царьками, которые постоянно соперничали между собою и в непрерывных войнах взаимно истощали свои силы. Даже общая, угрожавшая им всем опасность, не могла объединить их между собою, и каждый город защищался своими собственными силами. Только уже впоследствии образовывались союзы из нескольких городов, которые общими силами пытались отстоять свое существование. Но даже и при этой политической разрозненности ханаанских племен, чтобы завоевать землю обетованную с ее многочисленными твердынями, требовавшими для взятия их высокого военного искусства и осадных машин, какими естественно не мог обладать такой пастушеский народ, как израильтяне, и победить царей, располагавших испытанным в битвах войском и страшными железными истребительными колесницами, – для этого требовалось не только необычайное мужество со стороны вождя и его народа, но и особая помощь Божия. И эта помощь обещана была новому предводителю народа израильского – доблестному и испытанному воину Иисусу Навину.

Славный преемник Моисея происходил из колена Ефремова, и был одним из тех двух мужественных и преданных Моисею людей, которым одним только из всего парода, выведенного из Египта, дано было увидеть землю обетованную. При выходе из Египта Иисусу Навину было около 45 лет, и таким образом, ко времени вступления в землю обетованную, на его плечах лежала уже тяжесть 85-ти летнего возраста. Но, подобно своему великому предшественнику, Иисус Навин и в этом возрасте был еще полон силы и неустрашимого мужества, и вполне отвечал высоте своего положения. Как ближайший сподвижник Моисея, он был вполне знаком со всем, относящимся к управлению народом, и потому не нуждался в подробных наставлениях. Для него достаточно было одного божественного слова: «будь тверд и мужествен», чтобы всецело посвятить себя исполнению возложенной на него задачи – завоевания земли обетованной.

В последнее время стан израильский находился в Ситтиме, у горы, на которой почил Моисей. Местность кругом отличалась роскошною, чисто тропическою растительностью, поддерживаемою множеством журчащих повсюду ручьев. От земли обетованной израильтян отделял лишь Иордан, за которым, во всем своем великолепии, красовались горы и холмы земли, текущей молоком и медом. Но она не была совершенно открыта для них. Прежде всего, нужно было перейти самый Иордан, а затем верстах в 12 от него высились грозные твердыни Иерихона, который как бы держал в своих руках ключи к земле обетованной. Поэтому, нужно было исследовать как место переправы чрез Иордан, так и особенно состояние Иерихона. С этою целью Иисус Навин отправил двух соглядатаев, которые должны были тайно проникнуть в Иерихон и разведать о состоянии как его, так и окружающей страны. Пробираясь к Иерихону, соглядатаи наверно изумлялись роскоши и богатству окружающей местности, которая и теперь поражает щедростью даров своей природы. Пальмовые рощи и бальзамовые сады наполняли воздух чудесным ароматом, и вся местность звенела от щебетания множества самых разнородных и редких птиц. В самом Иерихоне собрано было множество богатств, как естественных, так и промышленных, и взятие его обещало богатейшую добычу. Но город был одним из самых сильных в стране, и граждане его были на стороже. Чтобы не навлечь на себя подозрения, соглядатаи, тайно проникнув в город, остановились на самой его окраине и нашли приют у некоей Раав, которая содержала на окраине города, в самой городской стене, нечто в роде гостиницы, но настолько грязной и сомнительной, что и сама содержательница пользовалась в городе худой славой блудницы. Несмотря на все предосторожности соглядатаев, иерихонцы, очевидно находившиеся в страшной тревоге и бдительно следившие за всеми подозрительными личностями, узнали о их присутствии и донесли царю, который тотчас же потребовал выдачи их от Раав. Но она, пораженная рассказами о чудесах, сопровождавших шествие израильтян к земле обетованной, и признавая превосходство их Бога, скрыла их в снопах льна у себя на кровле⁶⁷³, и тайно выпустила их чрез окно стены за город, направив их совершенно по другой дороге, чем по которой, по ее указанию, отправились в погоню за ними Иерихонцы. Предчувствуя неминуемое падение города, она взяла с соглядатаев обещание пощадить ее и ее родню во время взятия города, условившись, что знаком ее дома, в отличие от других, будет служить та самая червленая веревка, на которой она спустила израильтян. за стену.

Благополучно возвратившись в стан, соглядатаи известили, что как жители Иерихона, так и другие народы поражены ужасом от побед израильтян, и Иисус Навин на следующее же утро приказал двинуться за Иордан. Это было в месяце Авиве, когда созревают ячмень и лен. Иордан в это время обыкновенно выступает из своих берегов, благодаря таянию снегов на Ермоне, так что затопляет собою и те прибрежные возвышенности, которые сплошь покрыты камышом и тростником, затрудняя даже и доступ к самому руслу реки. Насколько высоко в то время стояла вода, в библейском повествовании не говорится, но новейший исследователь, недавно посетивший Иордан в это именно время, свидетельствуем, что вода выступала на 14 футов выше своего обычного уровня⁶⁷⁴.

В виду этого, переход чрез Иордан в это время был более затруднителен, чем во всякое другое время. Но этот момент именно избран был для перехода с тою целью, чтобы внушить народу, что он продолжает и доселе пользоваться сверхъестественною помощью и поэтому должен быть мужествен при одолении всех могущих встретиться препятствий на его пути в землю обетованную. И вот, действительно, когда по особому откровению священники, несшие ковчег завета, во главе народа вступили в реку, воды в ней разделились: верхняя часть стала стеною, а нижняя стекла в Мертвое море, так что образовался сухопутный проход на ту сторону. Священники двинулись с ковчегом на средину русла реки и стояли там, как бы сдерживая воду, пока не перешли чрез реку все израильтяне. В ознаменование этого чуда, 12 избранных мужей взяли из русла 12 камней, из которых потом был воздвигнуть памятник в Галгале, пред Иерихоном, где израильтяне остановились станом по переходе Иордана, а из других 12 камней, взятых на суше, поставлен был памятник на том самом месте, где стояли священники с ковчегом завета. В Галгале устроен был укрепленный лагерь, который сделался не только местом продолжительной стоянки, но и опорным пунктом для завоевания. В настоящее время найдено то самое место, которое служило первым станом израильтян в земле обетованной. Слово Галгал до сих пор слышится в местном названии Джил-Джулы, которым и доселе обозначается курган, находящейся верстах в пяти к юго-востоку от того места, где, по-видимому, стоял древний Иерихон, – близ превосходного источника, известного под названием «источника Султана», подле крутой подошвы известковых холмов Иудеи. Воинство израильское в избранном для него таким образом стане находилось на 500 футов выше ложбины Иорданской. Река, чрез которую они переправились, лежала под ними верстах в восьми к востоку. Со всех сторон расстилалась открытая равнина, дававшая свободу движения, причем стена холмов иудейских, возвышающаяся на 1000 футов над уровнем стана, находилась на расстоянии четырех верст к западу. Галгал, по буквальному своему значению, означает «круги» и указывает на самую форму расположения тех камней, из которых построен был памятник. Много подобных каменных кругов существует еще и теперь в Моаве и в других местах, и вообще подобные каменные постройки или долмены указывают на первобытную форму религиозности. Галгал сделался базисом для будущих военных действий и оставался главною квартирою войска и всего израильского народа в течение нескольких лет; в нем поставлена была скиния, как народное святилище, пока она впоследствии не перенесена была в Силом. Между прочим, здесь именно израильтяне, в сороковой раз по выходе из Египта, совершили Пасху, и так как во время странствования по пустыне, вследствие постоянных тревог и бедствий, по необходимости часто оставляем был без исполнения закон об обрезании, то, пред совершением Пасхи, на почве земли обетованной, народ должен был исполнить этот закон, и весь мужской пол был подвергнут обрезанию. Было необходимо, чтобы на пороге столь великого предприятия, которое в действительности требовало от Иеговы исполнения обетования, данного Им отцам их, именно обетования ввести их в землю Ханаанскую в качестве победителей, – они должны были с своей стороны исполнить условие, наложенное Им как залог и посвящение их Ему, как особого избранного народа. Совершенно необходимо также было, чтобы среди израильтян окрепло чувство их полной противоположности тем народами, которые предстояло им завоевать, и полного превосходства их, как избранного народа Божия, над ними. Наконец, тут прекратилась и манна, которою доселе питался народ, и теперь он должен был питаться уже плодами самой земли обетованной.

Наконец, нужно было приступить к взятию страшных твердынь Иерихона. Этот город стоял при самом начале главных путей, ведущих во внутренность Палестины, и таким образом держал в своих руках ключ ко всей стране. Пока он не пал, израильтяне не могли двигаться вперед, так как их тылу постоянно грозила бы опасность, и они могли свободно двигаться вперед только после взятия этой крепости, Самый город, с окружающею его роскошною местностью, представлял особенно большое искушение для израильтян, так как представлял поразительный контраст с многолетними лишениями их в пустыне. Из стана в Галгале пред взорами народа открывалась обширная роща величественных пальм почти в 5 верст шириною и в 12 верст длиною, – роща, которая, по местам, перемежалась зреющими хлебными полями. Серые горы, вздымающиеся позади, только усиливали, своею мрачною пустынностью, очарование этого ландшафта. При подошве гор, в самом центре роскошной местности, виднелся Иерихон с его великолепными храмами и дворцами. Город этот был центром того идолопоклонства, которое оставило столь горькое воспоминание среди израильтян со времени их грехопадении при Ваал-Фегоре. Это было местное седалище культа Астарты, сожительницы Ваала, и самое имя Иерихон означает «город луны», которая была символом этой богини. Отсюда в Иерихоне сосредоточивалось все, что только было самого грязного и возмутительного в язычестве хананеян, на которых израильтяне должны были смотреть как на мерзость для Иеговы и, как таковых, должны были истребить мечем божественной правды, теперь вверенном в их руки. Единственная мысль, которую они должны были питать по отношении к красовавшемуся пред их взорами городу, заключалась в крайнем омерзении, выразившемся в том повелении, которое они получили от Иисуса Навина, именно в повелении все истребить в нем, исключая только некоторых металлических предметов, которые могли быть очищены от осквернения посредством огня. Самый способ взятия Иерихона, этого сильно укрепленного города, должен был послужить для израильтян новым уроком того, что сила их заключается не в собственном оружии, а в силе Божией. Когда Иисус Навин осматривал укрепления вражеского города, он вдруг увидел пред собою человека с обнаженным мечем в руке. «Наш ли ты, или из неприятелей наших?» спросил его храбрый вождь. «Нет, я вождь воинства Господня», отвечал незнакомец. Иисус Навин в благоговении пал ниц и получил откровение о том, как может быть взят Иерихон Согласно этому высшему указанию, Иисус Навин велел священникам выступить с ковчегом завета и обносить его вокруг стен Иерихона, причем семь священников должны были идти пред ковчегом и трубить в трубы, а вооруженные воины молча двигаться впереди и позади ковчега. Шесть дней обходили они так город по одному разу, – к великому изумлению иерихонцев, которые, конечно, ожидали приступа на город. В седьмой день шествие повторилось семь раз. В конце последнего обхода вдруг раздался потрясающий возглас безмолвного дотоле народа, и страшные твердыни Иерихона пали от чудесного сотрясения, оставив город совершенно беззащитным пред израильтянами. Все жители, кроме Раавы и ее сродников, были истреблены, самый город разрушен и произнесено было проклятие на всякого, кто бы попытался построить его вновь. Раав за свою веру во всемогущество истинного Бога была награждена принятием ее в общество избранного народа. И эта ветвь от дикой маслины принесла добрый плод. Выйдя за муж за Салмона, она сделалась матерью Вооза, прадеда Давида, и имя ее, наряду с тремя другими женщинами, занесено в родословную Христа.

Страшная суровость, с которою Иисус Навин подверг истреблению все население города и даже находившийся скот в нем, по мнению некоторых, находится в странном противоречии с тем человеколюбием, которое повсюду проповедуется в Библии и даже с естественным чувством сострадания. Израильтянам было выразительно повелено «поражать весь мужеский пол острием меча и не оставлять в живых ни одной души» (Втор, 20:13, 16); и из последующей истории видно, что Иисус Навин буквально исполнял это общее повеление. Не только в Иерихоне, но и по всей Палестине, где только проходило воинство израильское, он «никого не оставил, кто уцелел бы, и все дышущее предал заклятию, как повелел Господь Бог Израилев» (Нав. 10:40). Хотя едва ли можно понимать эти выражения в буквальном смысле, так как известно, что в земле обетованной и впоследствии жило много хананеян, которые оказали в высшей степени пагубное влияние на самих израильтян, но во всяком случае остается несомненным тот факт, что истребление всего народа действительно имелось в виду при вступлении израильтян в обетованную землю, и что недостаточно строгое исполнение этого повеления оказалось в высшей степени неблагоприятным и пагубным для них. Для того, чтобы понять смысл этого повеления, нужно иметь в виду, с одной стороны, самый характер религии хананеян, а с другой – ту божественную цель, по которой предполагалось создать в израильском государстве чистую и возвышенную теократию, при посредстве которой впоследствии высшее проявление царства Божия на земле могло бы распространиться среди всего человечества. Язычество Палестины и Сирии было столь гнусным и развращающим во всех отношениях, что даже в настоящее время нет такого государства, которое бы не истребило его, подвергая таких идолопоклонников, если бы понадобилось это, самым суровым наказаниям. Полторы тысячи лет спустя это идолопоклонство, с сопровождающими его омерзительными обрядами, проникло в Рим, и римские сатиристы того времени восставали против него как 6едствия, служившего главной причиной разложения. Поэтому было необходимо, чтобы земля, в которой избранному народу предстояло получить воспитание в истинной религии с целью сделаться распространителем истинной веры во всем мире, совершенно очистилась от всего, что так или иначе противоречило возвышенным планам Всевышнего. Неудивительным представляется и то обстоятельство, что для искоренения столь гнусной безнравственности и испорченности израильскому законодателю или завоевателю не представлялось никаких других средств, как именно истребление гнусных идолопоклонников острием меча. И последующая историческая жизнь вполне доказала, как божественно справедливо было подобное повеление и как печальны были результаты того, что израильтяне не исполнили этого повеления во всей его точности. Стараясь как можно скорее воспользоваться новодарованною им землею, израильтяне скоро потеряли свой прежний религиозный пыл, и военным подвигам стали предпочитать гнусные союзы с туземными идолопоклонниками. Но частые и глубокие отпадения в идолопоклонство в течение всей последующей жизни вполне доказали, как велика была для них опасность, для отвращения которой и дано было им повеление истребить хананеян. Не нужно забывать также, что народы Палестины не раз получали предостережения об исправлении. Сорок лет прошло с того времени, как весть о переходе чрез Чермное море и о чудесах в Египте должна была показать всем народам величие Иеговы над всеми богами. Недавнее поражение царей Галаада и Васана с не меньшей поразительностью показывало, что на стороне израильтян стояла всемогущая непобедимая сила и праведно требовала себе всеобщего поклонения. Некоторое наказание за распутство дано было со стороны Всемогущего Иеговы и в том поражении, которое испытано было самим избранным народом за участие в мерзостях Ваал-Фегора. Раав в Иерихоне слышала об этих событиях, и несомненно убеждение всего народа вообще во всей Ханаанской земле, хотя оно и подавлялось привязанностями к своему старому культу, было такое же, как и у нее, именно, что «Господь, Бог Израилев, есть Бог на небе вверху, и на земле внизу» (Нав. 2:11). При суждении об этих событиях не нужно затем упускать из виду и обычаев того отдаленного времени, потому что тот образ совершения божественного суда над хананеями, который мог показаться жестоким в наше время, был только выражением обычного военного права в древности. Избить всех мужчин или даже все население завоеванного города было обычным правилом войны в то время. «Я воевал против города (Атарофа, в колене Гадовом) – говорит Моавский царь Меса на знаменитом Моавитском камне, – и взял его, и истребил всех мужей, в угоду Хемосу, богу Моавитскому»; «и я поселил в нем, на место их, мужей из Ширана и Шахарафа, чтобы они обитали в нем». «Я взял город Нево (у израильтян), и подверг истреблению мечем всех его жителей, семь глав колен... женщин и детей, потому что Хемос произнес проклятие против него». В виду этого свидетельства, относящегося уже к сравнительно более позднему времени, именно ко времени разделения израильтян на два царства, истребительная война Иисуса Навина оказывается совершенно в духе тех обычаев, которыми руководились сами хананеи в своих войнах и которые несомненно они сами осуществили бы на израильтянах, если бы остались победителями, так что она находит оправдание даже в этом историческом обстоятельстве, не говоря уже о том, что она имела и другую высшую цель, именно наказание за то нравственное зло, которое эти народы водворили в земле Ханаанской. Но если даже взять эти события сами по себе, без отношения их к высшей цели, то все-таки окажется, что суровость Иисуса Навина по отношению к завоеванным народам обнаруживала в себе больше гуманности, чем как это было у других завоевателей того времени. Чтобы убедиться в этом, стоит только сравнить напр. то, как поступал с пленниками ассирийский царь Ассур-Назирпал. В надписях на относящихся к его времени памятниках заключаются такие свидетельства:

„Мне принесли известие (говорить этот монарх),

Что город Сури возмутился.

Колесницы и войско собрал я. С возмутившейся знати

Я содрал их шкуры, и сделал трофей из них

Некоторых я оставил в куче для гниения,

Некоторых я посадил на кол, на вершине холма,

Некоторых я положил рядом с кучей убитых в порядке на кольях,

Я ободрал многих в виду моей земли

И развесил их шкуры по стенам.

Я привел Агийябабу в Ниневию.

Я ободрал его и прибил его кожу к стене...

Я приблизился к Тиле.

Я осадил этот город и сделал приступ

Многих воинов я взял в плен живыми

У некоторых я отрубил руки и ноги,

у других я отрубил носы и уши и выколол глаза многим.

Я воздвиг холм из тел, когда они еще были живы,

И другой холм я воздвиг из голов на высотах в самом их городе.

Их отроков и их девиц я обезчестил^и675.

Что израильтяне при этой истребительной войне не упускали из виду и того высшего предназначения, которое составляло главную цель введения их в землю обетованную, показывает одно величественное событие, которое случилось вскоре после взятия Иерихона, именно торжественное провозглашение благословения на исполнителей закона и проклятие на нарушителей его (Нав. 8:33, 34). Простой кровожадности или дикой свирепости нельзя приписывать народу, способному на такое величественное дело, какие бы мысли ни возбуждались при рассмотрении самой завоевательной деятельности. В Иерихоне, как уже сказано, они видели только мерзость, которая некогда навлекла на них самих ужасное наказание при Ваал-Фегоре, и их жестокость была только жестокостью народа, показывавшего ревность действовать в качестве служителя Иеговы, с целью как воспрепятствовать повторению столь страшного и великого искушения, так и навести ужас вообще на страну в смысле подготовления для ее завоевания. «Меч израильтян», говорит один толкователь, «в его наиболее кровавых действиях, совершал дело милосердия для всех стран земли и до самого конца мира. Теперь нам кажутся весьма незначительными эти постоянные битвы с хананеями, мадианитянами, аммонитянами и филистимлянами, эти войны, которыми почти переполнены книги Иисуса Навина, Судей и Царств. Мы почти удивляемся, чтобы Бог вмешивался в такие распри или даже изменял течение природы, с целью дать одному из этих народов Палестины победу над другим. Но в этих войнах от судьбы одного из этих народов Палестины зависело счастье всего человеческого рода. Израильтяне сражались не за себя только, но и за все человечество. Совне могло даже казаться, что как будто они являлись врагами всего человечества, и самая отличительность их подавала им повод презирать все другие народы. И однако же этими самыми действиями своими они делали дело Божие, они неизменно сохраняли в себе семя вечной жизни и были посредниками благословения для всех других народов, хотя сами и оказались не в состоянии воспользоваться им»⁶⁷⁶.

Падение столь крепкого города, как Иерихон, было весьма важно для израильтян, так как искусство правильной осады городов в то время находилось и вообще в младенческом состоянии, а тем более у такого пастушеского народа, каким были израильтяне. Города к востоку от Иерихона брались битвами на открытом поле, а некоторые укрепленные города в самой Палестине, как известно, держались долго и после поселения в ней израильтян. Ободренный таким успехом, Иисус Навин отправил отряд в 3,000 человек против соседнего города Гая, который, по свидетельству соглядатаев, был слишком слаб, чтобы утруждать все войско. Дорога от Иерихона вела по глубокому ущелью, на верхнем конце которого и стоял город Гай, командовавший дорогой к Иевусу или Иерусалиму и вообще путями, ведущими вглубь Палестины. Рядом с ним, на другом холме, возвышался Вефиль, и для того, чтобы сделать возможным дальнейшее движение вглубь страны, необходимо было взять оба эти города. Так как израильтяне отнеслись к этим городам с некоторым высокомерием, то высокомерие их было наказано тем, что гаяне разбили израильский отряд и обратили его в бегство. Эта неудача навела страх и на весь народ, и Иисус Навин, и старейшины, разодрав одежды, пали ниц пред скиниею. Тогда вождю народа было откровение, что причиной этого несчастия был один израильтянин, который из своекорыстия утаил часть из добычи Иерихонской. Брошен был жребий, и он указал на Ахана, из колена иудина, который и был побит камнями, а труп его со всем имуществом предан сожжению, в предостережение другим, кто захотел бы увлечься своекорыстием и присвоить себе что-нибудь из общего достояния народа. После этого израильтяне опять отправились против Гая, и наученные опытом – приняли все предосторожности, употребив для взятия его военную хитрость. Весь этот округ переполнен глубокими оврагами и котловинами и в некоторых из них спрятался вблизи города отряд в 30,000 человек израильтян, причем другой меньший отряд в 5,000 человек показался на равнине с другой стороны и вызвал гайское войско за собою притворным бегством. Так как преследующее гаяне, торжествуя свою мнимую победу, оставили ворота города открытыми и незащищенными, то по знаку, данному Иисусом Навином поднятием копья по направлению к Гаю, засадное войско неожиданно ринулось в город, подожгло его и у самых городских ворот встретило гаян, которые теперь стремились было назад в город. Утомленные преследованием, они уже не в состоянии были выдержать встречи с сильным израильским войском и обращены были в бегство. В несколько часов Гай был подвергнут полному разрушению, и от него ничего не осталось, кроме разрушенных закоптелых камней. Царь города был в тот же день повешен на одном из соседних с городом дерев, и жители истреблены, хотя израильтянам было позволено в настоящий раз удержать для себя добычу и скот⁶⁷⁷. Вефиль, находившийся в трех верстах к западу от Гая, также пал теперь от руки Иисуса Навина, хотя впоследствии он по-видимому и отвоеван был обратно хананеями.

Взятие первых двух укрепленных городов отдавало в распоряжение израильтян обширный округ обетованной земли и служило обеспечением дальнейших успехов завоевания. Но прежде, чем продолжать завоевательную деятельность, народ израильский должен был торжественно принять на себя обязательство свято хранить вверенный ему закон Божий. Божественною целью при передаче израильтянам земли обетованной было не просто заменить прежних ее жителей новыми, но истребить язычников и поселить на их место народ избранный и посвященный, так чтобы на развалинах царства мира сего основать царство Божие. Во свидетельство этого народ должен был совершить клятву при самой торжественной обстановке. На каменных глыбах выбиты были главные положения Синайского законодательства, и на горе Гевал принесены обильные жертвы. Затем священники с ковчегом завета заняли долину между горами Гаризимом и Гевалом, а народ, разделенный на две половины, по шести колен, должен был расположиться на самых горах. И вот, когда священники провозглашали известное положение закона, то на благословение его с горы Гаризима, и на проклятие его с горы Гевала народ отвечал громким и дружным «аминь», подтверждая этим истинность и неизбежность как благословения за исполнение закона, так и проклятия за его нарушение. Место, где совершен этот торжественный акт, способно было вместе с тем влить новое мужество в народ и одушевить его самыми возвышенными чувствами. Кругом волнообразно шли холмы, зеленевшие по склонам виноградниками и нивами; среди них изумрудной полосой лежала долина Сихемская, та самая, где некогда Авраам воздвиг свой первый жертвенник Богу, и Иаков устроил свою первую ставку в земле обетованной (Быт. 12:7; 33:19), и по обоим ее концам великанами высились горы Гаризим и Гевал, громкий «аминь» с которых громовыми отголосками разносился по долине, замирая в отдаленных холмах. И с этих гор, пред изумленными глазами народа, развертывалась чудесная картина всей средней Палестины. На севере последовательно возвышались Гелвуя, Фавор, Кармил и убеленный снегами северный страж земли, Ермон, с зеленеющими между ними долинами и равнинами. К востоку сверкали прозрачные воды озера Геннисаретского, с тянущеюся от него голубою лентою Иордана, а к западу виднелась чудная синева Средиземного моря с окаймляющей его песчаной полосой. Таким образом, как бы вся земля обетованная была свидетельницей великой клятвы Израиля, и вся она, с ее горами, озерами, реками, холмами и долинами, была торжественно посвящена Господу. По поводу этого события между прочим высказывается сомнение касательно возможности того, чтобы голос чтения закона мог быть слышан народом, находившимся на двух противоположных горах. Но новейший исследователь говорит, что единичный голос мог быть хорошо слышан целыми тысячами народа, расположившегося вверху и внизу по окружающим холмам. «Ранним утром, говорит Тристрам, мы могли не только видеть с Гаризима человека, гнавшего своего осла по тропе с горы Гевал но могли слышать даже каждое слово, какое только он произносил, погоняя осла. Чтобы удостовериться в этом еще более, при следующем разе двое из нашей компании нарочито стали на противоположных сторонах долины, и с совершенною отчетливостью для нас один за другим произносили заповеди»⁶⁷⁸.

Таким образом еще раз посвятив себя Иегове и вступив во владение Палестиной во имя Его, народ опять возвратился в Галгал, который оставался еще главным станом народа. Между тем стоустая молва о победах и самоуверенном поведении израильтян, распоряжавшихся в Палестине как в своей собственной земле, пронеслась по всей стране и навела еще более ужаса на ханаанские племена. Жители соседних поселений в ужасе бежали в горы и искали убежища в ущельях и пещерах. Некоторые из них даже решили окончательно выселиться из земли обетованной, и следы их впоследствии встречались даже в Африке. Так, если верить свидетельству Прокопия⁶⁷⁹, в Нумидийском городе Тигизе можно было видеть впоследствии два мраморных столба с финикийскою надписью, которая гласила: «мы из тех, которые бежали от лица Иисуса грабителя, сына Навина». Свида также подтверждает это, передавая надпись в словах: «мы хананеи, которых изгнал Иисус грабитель». По свидетельству Талмуда, гергесеи, изгнанные Иисусом Навином, действительно переселились в Африку⁶⁸⁰. Жители некоторых городов, не надеясь выстоять против завоевателей, стали прибегать даже к хитростям. В израильский стан прибыли послы, которые, судя по их запыленной и износившейся одежде и обуви, были издалека. Они заявили старейшинам, что действительно прибыли из отдаленной страны, куда однако же донеслись слухи о великих победах Израиля, и просили о заключении мирного договора. Израильтяне согласились на договор с ними, но потом оказалось, что это были послы от жителей находившегося неподалеку города Гаваона и принадлежащих ему сел. Договор считался священным, и потому жители его были пощажены от избиения, но обращены в рабов для исполнения религиозных обязанностей в скинии, в каком положении они встречаются и в последующее время.

Другие народы между тем, видя, что каждый из них в отдельности не может выстоять против израильтян, заключили между собою оборонительный союз. Именно, соединились пять царей под предводительством Адониседека, царя Иерусалимского, и они прежде всего решились наказать гаваонитян за их измену общему делу. Гаваонитяне обратились за помощью к Иисусу Навину, который и двинулся против соединенных сил неприятеля. Быстрым ночным маршем настигнув неприятеля, он внезапно напал на него, разбил и обратил его в бегство. Разбитый неприятель в беспорядке бросился к проходу, выходящему на равнину. Сам по себе этот узкий проход представлял все неудобства для бегущих, так как путь этот в высшей степени неровный, скалистый, стесненный нависшими скалами. Этим именно путем филистимляне впоследствии делали нападения на израильтян во времена Саула. Здесь Иуда Маккавей нанес поражение сирийскому военачальнику Никанору, и этою же именно дорогою должен был проходить ап. Павел в качестве узника на своем ночном пути в Кесарии. Бегущий неприятель, естественно теснившийся по этому узкому проходу, был застигнут еще новым бедствием, именно неожиданною бурею, разразившеюся на хананеян каменным градом⁶⁸¹. Солнце уже склонялось к вечеру, а между тем преследование было еще не окончено. Тогда Иисус Навин, сильный верою во всемогущество Божие, повелительно воскликнул: «стой, солнце, над Гаваоном, и луна, над долиною Аиалонскою! И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим. И не было такого дня ни прежде, ни после того, в который Господь так слушал бы голоса человеческого, ибо Господь сражался за Израиля». Это новое необычайное чудо опять показало израильтянам, какого сильного помощника и покровителя имеют они, и вместе с тем еще более устрашило хананеян, которые теперь видели, что сами боги их (Солнце и Луна) стали на сторону народа-завоевателя. Цари-союзники, бежав с поля битвы, старались скрыться в пещере, из которой однако же были взяты и преданы смерти.

Прежде чем следить за дальнейшим ходом завоевательной деятельности, остановимся на рассмотрении этого необычайного чуда. Так как это чудо касается астрономической области, где с особенною определенностью признается существование правильных и неизменных законов, то неудивительно, что оно встречает много возражений. Прежде всего указывают на неправильность самого выражения: стой солнце, так как для удлинения дня требовалось остановить землю, которая своим движением вокруг своей оси и производит явление дня и ночи. Но на это нужно сказать, что И. Навин не имел в виду в пылу битвы соблюдать точность астрономических выражений, а высказал свое повеление обычным разговорным термином, который вполне допускает такое выражение. Это солнцестояние имело своим результатом удлинение дня настолько, что день этот был совершенно необычайным, «был как бы два дня». Некоторые толкователи, чтобы избегнуть как указанного, так и других возражений против чуда, стараются объяснить эту продолжительность дня субъективным впечатлением И. Навина и израильтян, именно в том смысле, что поражение, нанесенное ими неприятелю, было такое полное, что для него по-видимому недостаточно было бы одного обыкновенного дня, и потому день тот как будто в действительности был вдвое продолжительнее. В подтверждение этого ссылаются на то, что самое повествование о чуде берется из «книги Праведного», т.е. сборника героических песен, в которых воспевались с обычною поэтическою вольностью различные события и подвиги израильских героев. Но на это нужно сказать, что цитата из «книги Праведного» приводится не как источник самого события, а лишь в подтверждение рассказа самого И. Навина, в том смысле, что это великое событие к тому времени, когда писал свою книгу И. Навин (в конце своей жизни), уже сделалось предметом народного творчества, воспевалось в «книге Праведного», и таким образом было событием общеизвестным, не требовавшим особенного удостоверения в его действительности. Что касается самой продолжительности дня, то, в виду недостаточной определенности выражений в повествовании о чуде, определить ее невозможно. День видимо уже клонился к западу, так как виден был на небе и серп луны. Поэтому можно только предполагать, что с момента чудесной остановки солнца ночь не наступала еще так долго, что израильтяне имели полную возможность докончить дело поражения неприятеля и самый день сделался как бы двойным против обыкновенного.

Но как могло совершиться такое чудо, не нарушая всего стройного течения мирового порядка? На этот вопрос, задаваемый астрономами, Библия не отвечает ни одним словом, предоставляя решение собственным силам разума. В таком случае возможны два предположения: 1) или Бог действительно остановил земной шар в его суточном движении вокруг своей оси, или 2), не останавливая земли, сделал солнце видимым И. Навину в продолжение всего того времени, которое требовалось для победы. Против первого предположения возражают, что внезапная остановка земли причинила бы страшное потрясение всех предметов на ее поверхности, а также и значительный беспорядок среди небесных тел, так как земля вышла бы из своей орбиты и нарушила бы правильность движения луны. Но возражение это разрешить не трудно. Тот, Кто мог остановить землю в ее движении, настолько премудр и всемогущ, чтобы предотвратить и гибельные последствия такой остановки. Притом возражение, предполагающее возможность нарушения порядка в самом соотношении небесных тел, несостоятельно и само по себе, потому что годичное движение земли вокруг солнца и движение луны вокруг земли независимы от вращения земного шара вокруг своей оси; вследствие этого, даже во время остановки его вращения вокруг своей оси, передвижение его в пространстве вокруг солнца и движение луны не могли получить какого-либо сильного потрясения или видоизменения. Что касается второго предположения, именно допускающего кажущуюся остановку солнца без действительной остановки земли, то предпочитающее такое объяснение рассматриваемого чуда должны допустить чудесное уклонение солнечных лучей, направленных к освещению Палестины. А это уклонение могло произойти или по непосредственному действию всемогущества Бога, благоволившего дать лучам солнца то именно направление, какое нужно было для удлинения дня; или же посредством естественных способов отражения или преломления лучей, что также дало бы возможность видеть солнце в такие часы, когда оно при обыкновенном состоянии было бы совершенно закрыто от глаз.

Против исторической достоверности чуда делается еще одно возражение, именно, что оно непременно по своей необычайности поразило бы и другие народы; между тем мы совершенно не находим о нем свидетельств в летописях древних народов. На это нужно сказать, что от этого времени до нас дошло вообще мало летописей таких народов, которые могли бы быть свидетелями этого чудесного события. Хотя у китайцев и встречается свидетельство об одном дне, бывшем более продолжительным чем обыкновенно, но вообще можно полагать, что чудесная продолжительность дня едва ли могла быть заметна еще где-либо, кроме Палестины.

Кроме своего чисто физического значения, чудо это имело и весьма важное религиозно-нравственное значение. Оно показывало ханаанским народам, боготворившим солнце и луну под видом Ваала и Астарты, что Иегова, Бог израильский, есть единый истинный Бог и в Его всемогущем распоряжении находятся те светила, которые безумно боготворили язычники. Последние таким образом, кроме жестокого физического поражения от израильтян, понесли и не менее сильное поражение нравственное, которое должно было окончательно отнять у них всякое мужество в борьбе с пришельцами.

После этой чудесной победы завоевание стало совершаться легко и быстро. Города падали один за другим и вместе с ними подвергались истреблению или изгонялись владевшие ими народы. Так была покорена вся южная половина обетованной земли, за исключением нескольких крепостей, как напр. Иерусалим, и Иисус Навин с богатой добычей возвратился в Галгал.

Вся середина и юг Палестины были теперь покорены, и израильтяне обеспечили себе твердое местожительство в земле обетованной. Но противодействие все еще продолжалось, потому что северная часть страны еще была не завоевана, и там в различных частях были еще ханаанские города и общины, которые продолжали сохранять независимость. Разрушение Иерихона, разграбление и сожжение Гая и Вефиля, подчинение Гаваона с принадлежащими к нему селениями, занятие центральной Палестины вследствие бегства ее жителей, полный разгром южных царей и захват их владений показали, что завоевательная деятельность израильтян грозила распространиться на всю страну. Видя надвигающуюся грозу, цари северных племен начали готовиться к защите и заключили между собою оборонительный союз. Во главе этого союза стал Иавин, царь укрепленного города Асора, находившегося в северных холмах на половине пути между озером Меромским и берегом Средиземного моря. Этот воинственный царь, для того чтобы увеличить свои силы, разослал приглашения вступить в общий оборонительный союз к начальникам всех окружающих общин, – именно к Иоваву, царю Мадонскому⁶⁸², к царю Шимрона, теперешней деревни Симунье, к западу от Назарета, к царю Ахсафы, остаток которой существует и теперь в деревне Эл-Иасиф, в колене Асировом; ко всем северным вождям в горах, тянущихся по направленно к Ливану; ко всем племенам, жившим в долине Иорданской к югу от озера Галилейского, а также к жившим в низменностях и в других местах до Дора, прибрежного города, находившегося близ горы Кармила; ко всем хананеям к востоку и западу, к аморреям, хеттеям и ферезеям, к иевусеям, жившим на холме будущего Иерусалима на юге, и к евеям, обитавшим у подошвы горы Ермона на севере. Среди всех этих племен, которые уже конечно трепетали за свою самобытность, призыв нашел быстрый отголосок, и все они воспользовались случаем для того, чтобы общими силами сокрушить своего общего врага. Для них здесь был вопрос о жизни и смерти, и они решились употребить все свои силы для того, чтобы защитить свое существование. И вот действительно собралось огромное войско, «которое множеством равнялось песку на берегу морском», и особенную силу его составляла многочисленная конница с многочисленными и грозными колесницами, против которых израильтяне могли выставить лишь плохо вооруженную пехоту. Сборным пунктом для этого большого войска была назначена равнина к востоку от озера Меромского, теперешняя Эл-Гуле, на полпути между озером Галилейским и горами Ливана. И равнина эта быстро наполнилась полчищами.

Такой союз действительно требовал со стороны израильтян громадного напряжения их сил, так как тут предстояла борьба с сплоченными силами неприятелей, которые доселе разбиваемы были по частям. Но Иисус Навин, хотя уже и носивший на своих плечах тяжесть почти девяностолетнего возраста, стоял на высоте своего положения. Он немедленно призвал к оружию всех воинов колен, стоявших станом в Галгале и готовых для битвы в каждый момент, и, быстрым тайным маршем достигнув стоянки сборного пункта неприятеля, неожиданно напал на него, как это постоянно делается в восточных войнах, и поверг его в необычайное смятение и бегство. Тогда еще раз началось ожесточенное преследование и беспощадное избиение бегущего неприятеля. Преследование продолжалось на пространстве 45 верст к северу, и все это пространство, по которому рассыпался разбитый неприятель, искавший спасения в ущельях холмов до самого Сидона, было покрыто убитыми. Преследование остановилось только уже в долине Мицвы у подошвы Ливана, когда уже окончательно истомились сами торжествующее израильтяне. Обыкновенное войско после такой победы конечно прежде всего не преминуло бы воспользоваться захваченными у неприятеля в плен лошадьми и колесницами, которых у самих израильтян не было. Но, уповая на божественное руководительство, израильтяне не придавали никакого значения такой человеческой помощи. Они веровали, что несокрушимую силу их составляли невидимые колесницы Божии. Их боговдохновенный псалмопевец в позднейшее время, выражая чувства, одушевлявшие войско Иисуса Навина, восторженно пел:

„Когда Всемогущий развеял царей на сей земле,

Они забелили как снег на Селмоне⁶⁸³.

Гора Божия, – гора Васанская;

Гора высокая, гора Васанская!

Что вы завистливо смотрите, горы высокие,

На гору, на которой Бог благоволит обитать,

И будет Господь обитать вечно?

Колесниц Божиих тьмы, тысячи тысяч,

Среди них Господь на Синае, во святилище»⁶⁸⁴

Это упование на высшую помощь одушевляло всех израильских воинов, как об этом говорит тот же псалмопевец в знаменательных словах:

„Иные хвалятся колесницами, иные конями,

А мы хвалимся именем Господа Бога нашего^»685.

Таким образом одна битва решила судьбу и этой части страны. Неприятели были разбиты на голову, конница захвачена в плен и уничтожена, город Асор, как «глава всех царств сих», сожжен, жители истреблены и все богатство их сделалось добычей победителей. Эта решительная победа отдала в руки завоевателей всю землю обетованную. Они не могли уже встречать себе сильного противодействия, хотя еще оставались укрепленные города, державшиеся благодаря прочности своих стен. Война продолжалась около семи лет; в течение ее были покорены, хотя и не вполне истреблены, семь народов, и в битвах пали тридцать один царь. Наконец, израильтяне утомились войной и желали воспользоваться плодами своих побед. Воины заиорданских колен, давно оторванные от своих семейств, стали просить отпуска в свои владения. Вследствие этого война была приостановлена, хотя завоевание не было покончено и многие хананеи остались в пределах обетованной земли, сделавшись впоследствии источником страшных зол и всевозможных бедствий для израильтян.

Наконец последовал раздел земли. Кроме двух с половиною заиорданских колен, получивших себе наделы еще до перехода Иордана, вся завоеванная земля была разделена между девятью с половиною коленами. Раздел производился по особому жребию, указывавшему каждому колену сообразный с его численностью участок земли. Первый жребий выпал колену Иудину, которому достался обширный округ с Хевроном в центре. Рядом с ним, еще южнее, достался удел колену Симеонову, составившему южную границу земли, и затем, начиная от севера, уделы распределялись следующим образом: самая северная часть земли досталась в надел колену Нефеалимову, именно в прекрасных долинах Антиливана. Асирову колену назначен был приморский берег, длинная и узкая полоса земли, от границ Сидона до горы Кармила. Колено Завулоново заняло поперечную полосу земли между озером Геннисаретским и Средиземным морем. Южнее его одно за другим расположились колена Иссахарово, вторая половина Манассиина и Ефремово, занимая пространство между Иорданом и Средиземным морем. Ефремово колено таким образом заняло самую средину обетованной земли и, благодаря этому счастливому положению, а также и своей многочисленности, оно получило особенное значение в судьбе израильского народа, так как и главные центры религиозной и политической жизни народа находились именно в пределах этого колена. В южной половине страны морской берег и западная часть материка выпали на долю колену Данову. Вениаминово колено расположилось по равнине Иерихонской и по долине Иорданской до Мертвого моря, доходя к западу до непокоренной крепости Иерусалимской. И затем остальная часть южной половины страны, как сказано раньше, досталась в удел коленам Иудину и Симеонову. В общем заиорданские наделы отличались богатыми пастбищами, северные и средние представляли наибольшие удобства для земледелия, а южные изобиловали виноградниками и маслинами. После раздела земли, по особому откровению, дан был надел и самому вождю народа Иисусу Навину, именно город Фамнаф-Сараи в колене Ефремовом. Так как колено Левиино, по его особому служению, осталось без земельного надела, то ему выделено было в среде различных колен сорок восемь городов с принадлежащими к ним угодьями; из них тринадцать городов назначено собственно для священников и шесть особых городов с предоставлением им права убежища для невинных убийц. «Таким образом отдал Господь Израилю всю землю, которую дать клялся отцам их, и они получили ее в наследие и поселились на ней. И дал им Господь покой со всех сторон, как клялся отцам их; и никто из всех врагов их не устоял против них; всех врагов их предал Господь в руки их. Не осталось не исполнившимся ни одно слово из всех добрых слов, которые говорил Господь дому Израилеву; все сбылось» (Нав. 21:43–45).

Возвратились в свои уделы и заиорданские колена, воинов которых Иисус Навин, с выражением благодарности за их содействие общему делу и с увещанием держаться веры во единого истинного Бога, наконец нашел возможным отпустить. С богатой добычей, выпавшей на их долю из богатств ханаанских, они отправились за Иордан и у места перехода израильтян чрез реку воздвигли большой жертвенник. Но это обстоятельство крайне встревожило остальные колена, которые усмотрели в этом желание заиорданских колен отделиться от своих братьев в религиозном отношении. Негодование было так велико, что готова была разразиться братоубийственная война. Но к счастью благоразумие предотвратило это бедствие. Назначенная по этому делу особая депутация, состоявшая из священника Финееса и десяти избранных старейшин, выяснила сущность дела и из объяснений заиорданских колен пришла к убеждению, что, созидая жертвенник, они не только не думали отделяться от религии своих отцов, а напротив – этим видимым жертвенником хотели наглядно подтвердить связь свою с остальными коленами и для будущих своих поколений.

Общею связью для всех колен служила Скиния с ковчегом завета; но, чтобы сделать эту народную святыню доступною всем коленам, Иисус Навин перенес ее в Силом, в колене Ефремовом, как занимавшем серединное положение в стране. И отсюда Иисус Навин продолжал мирно управлять народом до самой смерти. Все управление его продолжалось двадцать пять лет. Наконец «он вошел в преклонные лета». Чувствуя приближение смерти, он созвал к своему смертному одру представителей и начальников всех колен и обратился к ним с сильным увещанием исполнять все, заповеданное в книге закона Моисеева. Он напомнил им при этом обо всем, что Бог сделал ханаанским народам ради их, а также о Его обещании, что, если они останутся верны Ему, вся земля сделается их полным владением, все язычники будут изгнаны из нее. Это же увещание он повторил и в Сихеме, священном жилище Авраама и Исаака, и закончил свою предсмертную беседу словами: «Итак бойтесь Господа и служите Ему в чистоте и искренности; отвергните богов, которым служили отцы ваши за рекою и в Египте, а служите Господу. Если же не угодно вам служить Господу, то изберите себе ныне, кому служить... а я и дом мой будем служить Господу, ибо Он свят». «И отвечал народ, и сказал: нет, не будет того, чтобы мы оставили Господа и стали служить другим богам!» Умиравший вождь записал эти слова в книгу закона, взял большой камень и положил его под дубом у святилища, сказав народу: «вот, камень сей будет вам свидетелем; да будет он свидетелем против вас в последующее дни, чтобы вы не солгали пред Господом, Богом вашим» (Нав. 24:19–27). Отпустив затем народ по своим уделам, Иисус Навин мирно и с сознанием исполненного долга скончался 110 лет от роду и был погребен в своем наследственном наделе в Фамнаф-Сараи.

Новейшему времени выпала счастливая доля открыть самую гробницу великого преемника Моисеева. Виктор Герин, которому принадлежит это открытие, пишет об этом следующее:⁶⁸⁶ «В 2 ^1/₂ часах к северо-западу от Джуфны, древней Гофны, находятся развалины Тибне. Ими покрыты склоны и хребет холма, который окружен с севера и востока глубокой ложбиной. На южной стороне холм террасами спускается в долину, бывшую в прежнее время покрытою отчасти домами и отеняемую величественным, вечно зеленым дубом, одним из прекраснейших в Палестине. Дальше к югу находятся еще склоны холма, стоящего лицом к Тибне: по их скалистым сторонам находятся несколько гробниц, остатков древнего некрополя. На вершине возвышенности находится небольшая мусульманская деревня с несколькими древними цистернами, а также много прекрасно высеченных камней, оставшихся от древних построек и пошедших на построение новых домов. Гробницы высечены на различных уровнях по северным склонам холма, из которых восемь более замечательны, чем остальные. Но особенно замечательным представляется продолговатый притвор, высеченный в скале, поддерживаемый четырьмя колоннами, из которых две с одной стороны полуотделены от холма, а другие в центре совершенно отделены от него. Они не имеют никаких капителей и вершины их украшены только несколькими простыми формами. Непосредственно за ними находится передняя стена скалы, образующая переднюю стену гробницы, изрезанную не менее, чем 288 маленькими отверстиями в 8 рядов; из них некоторые представляют квадраты, другие – треугольники, но большею частью полукруги. По правую сторону этой скалистой стены находится низкая узкая дверь гробницы, ведущая в помещение с 15 отделениями, из которых однако же только 14 по-видимому предназначались для трупов. Почетное место в этом печальном собрании очевидно оставлено было для того, кому предназначалась небольшая комната пред самым входом, причем другие помещения, очевидно, предназначались для членов этого семейства. При первом взгляде на эту гробницу, невольно является заключение, что она предназначалась для какого-нибудь весьма знаменитого лица, месту покоя которого, время от времени, воздавалась особенная честь чрез торжественное освещение ее светильниками, ставившимися в многочисленных маленьких нишах притвора. Во внутренности гробниц нередко можно видеть подобное приспособление для светильников, но еще не встречается нигде примера, чтобы приспособления для освещения делались совне. Трудно не думать, чтобы такой особенной чести удостаивался бы кто-нибудь другой, а не человек, бывший предметом общественного почитания, и кто же мог быть таким лицом, погребенным в том месте, которое, без всякого сомнения, есть древний Фимнаф-Сара (или Фамнаф-Сараи), как не Иисус Навин? Гробница эта носит на себе признаки глубочайшей древности, так как похожа на те гробницы, который делались хананеями для самих себя до прибытия израильтян в их страну. Самые измерения, употреблявшиеся при ее построении, при тщательном исследовании оказываются похожими на древнюю египетскую систему, которую израильтяне, как мы знаем, принесли с собою с берегов Нила». Это чудесное открытие было подтверждено впоследствии другими исследователями, так что не остается никакого сомнения, что эта гробница есть именно гробница Иисуса Навина. Так, аббат Ришар, исследуя развалины Галгала, где Иисус Навин повелел сынам Израиля обрезаться каменными ножами, действительно нашел в этом месте множество небольших кремневых ножей, частью разбросанных по земле, а частью зарытых в ней. Так как в греческом переводе Библии говорится, что израильтяне, погребая Иисуса Навина, положили вместе с ним и кремневые ножи, употреблявшиеся ими для обрезания в Галгале, то Ришар решился исследовать, не осталось ли еще таких ножей в гробнице, которая, по предположению Герина, была именно его гробницей в Фимнаф-Саре⁶⁸⁷. И можно представить его радость, когда он при посещении этой гробницы, в сопровождении одного священника из Иерусалима и шейха деревни Эл-Бирзеит, действительно нашел в ней множество кремневых ножей, именно в почве отдельных помещений гробницы⁶⁸⁸.

Вскоре после Иисуса Навина скончался и первосвященник Елеазар, сын Аарона. Останки Иосифа, вынесенные израильтянами из Египта, были должным образом преданы земле в Сихеме, на том участке, который был некогда куплен Иаковом и подарен им своему любимому сыну.

«И служил Израиль Господу во все дни Иисуса Навина и во все дни старейшин, которых жизнь продлилась после Иисуса, и которые видели все дела Господа, какие Он сделал Израилю». Сорокалетнее воспитание в пустыне очевидно имело весьма благотворное влияние на народ. Такой преданной веры в Бога мы уже почти не встречаем ни в одном из последующих периодов истории израильского народа.

По смерти Иисуса Навина, израильтяне остались без вождя. Настал период, когда вполне должно было осуществиться то богоправление, которое лежало в основе Моисеева законодательства о государственном управлении израильского народа. Каждое колено должно было управляться своими собственными старейшинами, с отдельным князем или начальником колена во главе, и связующим звеном для них, кроме естественного родства и общих исторических воспоминаний, должна была служить их общая вера в единого истинного Бога, как единственного Царя и Судию народа, – общее живое сознание, что все колена составляют одно нераздельное царство Иеговы. Видимым знаком этого религиозно-государственного единства была общенародная святыня, – скиния, поставленная с этою целью в середине страны, в Силоме, в колене Ефремовом. Но такое правление предполагает действительно высокую степень религиозно-нравственного состояния народа, и потому первые годы жизни израильтян в земле обетованной, когда Израиль служил Господу, то есть, был верен Его завету и послушен Его законам, были временем всеобщего мира и благоденствия, и каждый израильтянин мирно обитал под своей смоковницей. Такое состояние продолжалось до тех пор, пока еще живо было то поколение, которое было свидетелем великих благодеяний Божиих и чудес, совершенных ради избранного народа. За это время некоторые колена (Иудино, Симеоново) успели продолжить завоевание обетованной земли, но так как окончательного завоевания не было сделано раньше общими усилиями, то израильтяне должны были примириться с этим обстоятельством и, терпя около себя ненавистных и проклятых хананеев, должны были побеждать их силою своего религиозно-нравственного превосходства и таким образом приобщать их к общему достоянию царства Божия на земле. К сожалению, народ израильский, даже в тех случаях, когда имел возможность побеждать хананеян силою оружия, не всегда изгонял и истреблял их, а часто предпочитал оставлять их в качестве данников себе, нарушая таким образом из своекорыстия прямое повеление Божие. Но этим самым израильтяне подготовили себе страшное бедствие, потому что, как предсказывал им Ангел Господень, эти оставшиеся народы сделались для них петлею и многие из них стали для них сетью. Молодое поколение, выступавшее на место прежнего, видевшего все великие благодеяния и чудеса Божии для народа, не знало и не хотело знать Господа и дел Его, которые Он делал Израилю, и уклонялось от истинной религии, впадая в идолопоклонство хананейским божествам, сопровождавшееся самым гнусным нечестием и распутством. За уклонением от истинной религии следовало и общее ослабление нравственности в народе, водворилось господство неправды, необузданного произвола, неповиновение властям, за которым в свою очередь следовало полное расстройство государственного и общественного порядка и полное ослабление политического могущества народа. Таким состоянием конечно пользовались чуждые и соседние народы, нападали, безнаказанно грабили и убивали израильтян, заставляя их платить себе дань; так что тот период, который должен бы был служить осуществлением истинного богоправления, вследствие непостоянства и неверности народа израильского, сделался для него временем страшных испытаний, новою школою религиозно-нравственного воспитания. В наказание за богоотступничество и беззаконие, Бог отдавал их в руки местных врагов, но, из сожаления к злополучному народу, воздвигал им особых избавителей, так называемых судей, которые, при помощи Божией, освобождали народ от притеснителей и чужеземного ига. Из таких судей наиболее известны Гофониил, Аод, Девора с Вараком, Гедеон, Иеффай, Самсон, Илий и Самуил. Правление судей израильских обнимало период около 350 лет и составляло весьма знаменательный период, во время которого выработались многие из начал, легших в основу избранного народа в последующей жизни. Сам по себе период этот настолько важен и интересен, что требует более подробного рассмотрения; но чтобы понять те исторические явления, которые встречаются в это время, необходимо сделать общий взгляд на общественное и политическое состояние народа.

В общественно-политическом состоянии израильский народ во времена судей представлял собою совершенно своеобразное явление, не подходящее под известные нам политическая формы. Это не была ни монархия, потому что во главе израильского народа не стояло никакого верховного главы, ни республика, как она понимается в настоящее время. Хотя Моисеево законодательство и указывало норму для общественного устройства, но народ еще недостаточно был воспитан для осуществления этих возвышенных законов, и потому общественно-политическая жизнь его складывалась в форму, которая имеет почти исключительно первобытный и патриархальный характер. И это патриархальное управление и составляет характерную особенность периода судей. Чтобы понять сущность этого правления нужно иметь в виду, что патриархальное управление совершенно первобытное: это – общество, так сказать, в его зачаточном состоянии; это власть отца семейства, продолжающаяся и распространяющаяся в течение поколений на его потомков, в лице старшого сына и первородных. Такое правление, следовательно, основывается всецело на семействе, на праве первородства и не имеет другой организации, кроме семейной. Глава семейства распоряжается в качестве начальника, а дети повинуются. Его власть ограничивается только обычаями и повиновением или противодействием тех, которые подчинены ему. Эта столь простая организация была совершенно чужда тех искусственных усложнений, которые замечаются в нашем обществе, и она объясняет и все особенности жизни израильтян в это время. Сложные механизмы современного правления в то время были еще совсем неизвестны; можно прибавить, что они были даже совершенно бесполезны, так как в то время не было никого, кроме отца и его детей. У израильтян не существовало не только того, что теперь мы называем международными отношениями, дипломатическим представительством (всего этого не было и вообще у древних народов), но они не занимались даже ни торговлей, ни промышленностью в собственном смысле этого слова; у них не было никаких внешних сношений, и не было даже политической связи между отдельными коленами.

Отсюда не должно воображать, что со времени Иисуса Навина до Саула у израильтян во главе правительства всегда кто-нибудь стоял, повелевая всем израильским народом. Нам трудно представить народ, который бы не имел никакой центральной власти и не имел связующих нитей; между тем внимательное изучение священного повествования доказывает, что у израильтян в это время действительно не существовало никакого правительства, понимаемого в нашем смысле. У него не было никакого правительственного главы, потому что не было в сущности ни правления, ни администрации. Для существования такого правительства не было никаких данных, так как каждое колено было независимо, все местные власти были наследственны и не существовало вообще законодательной власти; народ не издавал никаких новых законов; все управлялось обычаем и законом Моисеевым; не предпринималось никаких общественных работ, так как этого рода предприятия были совершенно неизвестны. Таким образом, собственно говоря у израильтян не было никакой исполнительной власти, и, следовательно, не было никого такого, кто бы мог распределять должности или назначать на известные места; не было ни общественной сокровищницы, ни налогов. Израильтяне, правда, обязаны были платить десятину, но это не был налог в собственном смысле этого слова, а простое религиозное приношение Богу и левитам, которые не получили части при разделе земли обетованной. Израильтяне могли быть рассматриваемы как арендаторы владений Иеговы и Его священников: они платили десятину, как арендатор платит аренду землевладельцу, причем каждый исполняет этот долг по своей совести, так как вообще не было ни собирателей десятин, ни мытарей для принуждения к платежу.

Эта простота общественной организации замечалась и в частной жизни. Подобно тому, как каждый город был совершенно самостоятельным и управлялся сам собою, независимо от всех других, кроме быть может известной власти, более номинальной, чем действительной, со стороны главы племени; так и каждое семейство, каждый дом вообще сам заботился об удовлетворении своей ежедневной жизни. Множество вещей, которые нам кажутся необходимыми, для израильтян того времени, как для бедуинов настоящего времени, были совершенно бесполезны и даже неизвестны. Все наши искусственные потребности, все утонченности роскоши и стола не существовали для этих простых людей. Между ними не было даже особого класса ремесленников, и если появлялись ремесленники в роде литейщиков и золотых дел мастеров во времена выхода из Египта, то их было немного, и они представляли собою исключительное явление. Каждый жил доходом с своего поля и от своих стад: хлеб, который он собирал сам, молоко и мясо от своих стад, плоды от своего виноградника и своей смоковницы – были единственною пищей израильтян. Хозяйки дома не только приготовляли хлеб и пищу, но и сами ткали и шили одежды и приготовляли обувь. У них не было ни особенных ремесел, ни ремесленников: ни сапожников, ни хлебников, ни лавочников, ни мясников; были только земледельцы или скотоводы⁶⁸⁹. Только случайно производился обмен избытка произведений жатвы или стад с промышленными финикиянами или с караванами, проходившими чрез Палестину, на некоторые богатые материи или некоторые украшения, оружия или некоторые драгоценные металлы. Таким образом, народ был так же независим в своих потребностях, как независим и в управлении. Как народ обходился без помощи других в общественной и частной жизни, так вместе с тем он обходился без всякой особой организации для поддержания порядка и мира. У него не было особых судей для водворения правды, не было полиции для надзора за исполнением законов и уважением к собственности, и не было даже судебных палат. Когда нужно было уладить распри, то спорные дела, по обычаю, обсуждались старейшинами народа, то есть, главами семейств, у городских ворот. Когда старейшины произносили свой приговор, то заинтересованные лица должны были сами привести его в исполнение, так как не было никаких особенных исполнительных властей для этого. Каждый должен был сам заботиться о том, чтобы его право собственности не потерпело какого-нибудь нарушения. Сделки между отдельными лицами производились также у городских ворот без вмешательства нотариусов и без всякого письмоводства, а просто пред жителями местности, которые являлись в качестве свидетелей⁶⁹⁰.

Общественное устройство израильтян было таким образом в высшей степени простое и центральной власти не существовало. Самая потребность в верховной власти могла чувствоваться в двух только случаях: в важных судебных делах и в случае войны. Моисей в своем законодательстве предусмотрел первый случай, но ничего не определил для второго. Если судьи не могли согласиться между собою, или если одна из сторон отказывалась принять их приговор, то Моисей установил, чтобы дело переносилось на решение священников⁶⁹¹. Кроме религиозного единства, это единственный след единства, единственная нить, связующая вместе все 12 колен, какую только можно открыть в Моисеевом законодательстве. На случай войны, как мы сказали, не было никаких особых установлений. В таком обществе не было никакого постоянного войска. Собственно говоря, не было даже и вообще войска в том смысле, как это понимаем мы теперь, то есть, людей, делающих из войны особое ремесло. Когда народ поселился в земле обетованной, он думал только о том, чтобы жить в мире. У него не было никакого желания расширять свои владения за пределы Палестины наступательною войною, и только в случаях крайней необходимости он вел оборонительные войны. В виду этого, военная сторона была самою недостаточною при патриархальном управлении. В то время не было никакой военной подготовки и дисциплины. Если нужно было защищаться против неприятеля, каждый вооружался, как только мог, тем, что попадало ему в руки. Военачальниками были не кто другие, как главы семейств, и в наскоро собиравшихся войсках, в которые шел только тот, кто хотел, не было ни строгой последовательности власти, ни дисциплины, ни строгого порядка; не было ни кадров, ни военной формы, ни запасов провизии, ни стратегии. Сила и хитрость – вот все, в чем состояла военная наука того времени. Серьезной кампании таким образом очевидно нельзя было вести с войском, которое не имело строгой выправки и даже не получало ни жалованья, ни провизии. Каждый воин должен был сам приносить с собою провизию (1Цар. 17:17 и след.), или добывать ее грабительством, или вообще каким бы то ни было другим способом (Суд. 8:5 и след.). Таким образом, чтобы не умереть с голоду, необходимо было или поражать неприятеля неожиданными нападениями, или делать хищнические набеги, как делают их еще и теперь бедуины, имеющие совершенно то же самое устройство, какое имели израильтяне в то время, то есть опустошать неприятельскую страну и обогащаться на ее счет. При отсутствии военной организации, народ предпочитал не раз подчиняться дани, налагавшейся на него более сильным врагом, чем ниспровергать иго оружием (Суд. 3:8, 14 и пр.). Часть народа, которая подчинялась таким образом, платила то, что от нее требовалось, причем или сам победитель определял, сколько должно было платить каждое поселение, или старейшины страны соглашались между собою для определения, по сколько должен был платить каждый.

Отсюда легко понять, что каждое поселение было в действительности почти совершенно независимым, каждое местечко «делало все, что хотело», как говорит библейское повествование (Суд. 17:6; 18:1, 31). Легко также понять, что этот образ правления особенно содействовал развитию эгоизма и давал преобладание более сильным. Никто не имел права стать во главе населения, делать призыв к оружию против общего неприятеля и налагать на него свою власть. Каждый думал только о себе самом. Отдельные лица не заботились ни о чем другом, кроме как о своем собственном городе, их патриотизм не простирался за пределы их собственных виноградников и маслин. Только уже когда угнетение становилось слишком тяжелым и иго слишком невыносимым, некоторые наиболее смелые и предприимчивые люди выступали из среды населения и издавали призыв к оружию. Не всякий начальник семейства или деревни конечно был смелым и мужественным воином. Поэтому во главе подобных движений становился всегда наиболее мужественный и наиболее храбрый. Такой человек тогда делался судьей израильским (Суд. 10:18). Отсюда и те герои израильского народа, которые известны под названием судей, достигали этого достоинства совершенно различными путями, но главным образом их выступление обусловливалось совершенно случайными обстоятельствами.

Когда такой судия издавал призыв к оружию, под его власть поступал всякий, кто только хотел. Наборов особых не существовало, равно как не существовало и принудительной службы. Всякий, кто только хотел и был способен, делался воином; но он шел сражаться лишь тогда, когда сам чувствовал желание к этому или, по крайней мере, когда начальник селения решал принять участие в этой войне. Судия имел над войском лишь настолько власти, насколько он сам мог приобрести ее личным авторитетом или насколько давали ее ему. Он мог быть и безусловным повелителем, как римский диктатор, если был способен к тому; но все зависело от его собственных способностей и от его умения управлять людьми и заставлять их повиноваться. Если он был победителем, то победа давала ему право распоряжаться повелительно и наказывать виновных; но он не имел права до битвы налагать свою волю силою; единственным источником его власти было убеждение с его стороны (Суд. 8:1–3). Когда общественная опасность, поставившая судью во главе вооруженного народа, проходила, когда прекращалась необходимость, вынуждавшая всех подчиняться ему, то израильтяне и самый их освободитель возвращались на свои поля и в свои уделы (Суд. 8:29) и предавались своим собственным делам, совершенно не заботясь об общественном благе, о котором никто не имел точного понятия и которого даже не существовало в том виде, как мы понимаем его теперь. Судия не управлял, потому что не было никакой администрации: он не имел никакого государственного интереса, и вне периодов угнетения он не имел никаких других интересов, кроме своих собственных, частных. Каждый судия без сомнения пользовался большим уважением, был окружен как бы ореолом победы и отблеск его славы, так сказать, распространялся на весь народ. Его слава обеспечивала внутренней мир спасительным страхом, который он внушал внешним врагам, и он продолжал таким образом быть благодетелем и освободителем всего Израиля; но, вопреки общераспространенного мнения, он не управлял в собственном смысле этого слова: он был, как мы уже сказали, скорее почетным судией, чем судьей действительным и обладающим полною властью. Он естественно пользовался большим уважением и законным влиянием; с ним, быть может, советовались в затруднительных случаях, но он не имел никакой определенной и узаконенной власти; он был только первый гражданин страны, наиболее почитаемый и наиболее уважаемый всеми⁶⁹².

Нравам и обычаям народа в эти первобытные времена была настолько чужда идея безусловной власти единоличного человека над двенадцатью коленами, что, судя по свидетельству священных книг, Иисус Навин, по окончании завоевания обетованной земли и произведенного раздела, несмотря на свою исключительную власть, которою он пользовался столь долгое время, несмотря на необычайные услуги, оказанные израильтянам и блистательные чудеса, которыми Бог возвышал его деятельность, самоудалился от дел в свой наследственный удел в Фамнаф-Сараи и жил там простым частным человеком, занимаясь исключительно своими домашними делами и не заявляя притязаний ни на какую другую власть над коленами, кроме права напоминать им в предсмертной беседе о благодеяниях, которые испытаны были народом от Бога, и увещевать их крепко держаться веры в Иегову. Он даже не имел мысли о том, чтобы назначить себе преемника, и не передал никакой власти своему потомству, о котором Библия решительно ничего не говорит нам. Еще более поразительный пример этого представляет первый израильский царь Саул. Колена определили иметь царя во главе себя; но древние обычаи были еще настолько живы, что Саул не видел в своем новом достоинстве ничего другого, кроме предводительства войском, и по окончании войны, в которой он поразил аммонитян, он думал, что ему ничего уже не оставалось делать более, как возвратиться к своему плугу и обрабатывать свои поля (1Цар. 10:26; 11:5). В течение первых лет своего царствования он был не кто иной, как простой судия, без постоянного войска, без администрации, без царских доходов, без столицы, – одним словом, без всех других царских преимуществ и обязанностей, кроме защиты страны со стороны внешних неприятелей. Только уже мало-по-малу он завел себе двор, составил узел войска и заставил народ Израильский мало-по-малу преобразоваться и перейти от патриархального правления к правлению монархическому. Можно указать только единственное исключение из этого общего порядка, именно пример Иеффая, который, становясь во главе заиорданских колен для низвержения ига аммонитян, выразительно требовал права остаться главою союзников и после поражения неприятеля; но даже это требование, как и предложение, сделанное Гедеону сохранить свою власть, показывает, что здесь дело шло об отступлении от установившихся обычаев (Суд. 8:22; 11:9 и сл.). Исключение составляет в действительности только Авимелех, но он не был судьей в собственном смысле этого слова, а был просто узурпатор и тиран. Не безынтересно заметить при этом, что ни Авимелех, ни Иеффай не называются софетимами, то есть судьями в собственном смысле этого слова. Авимелех называется мелек, то есть «царь», а Иеффай – рош или кацит то есть «глава», «князь» (Суд. 9:6; 11:6, 9, 11). Судии вообще были начальниками так сказать временными, случайными властями, которые Бог устанавливал в исключительных случаях, по нужде своего народа. Власть каждого из них вследствие этого же была весьма различна, как по действительному своему значению, так и по территориальному распространению: все зависело от обстоятельств и от самих личностей. Название судии не должно, следовательно, понимать в том смысле, какой имеет это слово у нас; оно означает скорее начальника, чем судью в собственном смысле этого слова: первая и главная должность судей израильских была военная, а не судебная. Эта последняя могла быть для них лишь второстепенною и придаточною, по крайней мере – до времени Илии и Самуила⁶⁹³. Книга Судей выразительно говорит, что должность судей или софетимов была военная и освободительная⁶⁹⁴; она не приписывает им никакой другой должности. Судья был освободителем своего народа; по истинному смыслу софет есть «избавитель». Израильские судии таким образом отнюдь не были правительственными начальниками в нашем смысле этого слова, власть их не была наследственной и даже не простиралась на весь народ, а в большей части имела лишь местный и ограниченный характер. При первом взгляде могло бы показаться, что каждый из известных нам судей распространял свою власть на всю землю Израильскую, но при более тщательном исследовании и при сравнении отдельных свидетельств между собою нельзя не заметить, что это было не так. Ни один из судей, за исключением Гофониила, не распространял, по-видимому, своей власти на колена Иудино и Симеоново⁶⁹⁵. Девора была героиней и пророчицей своих северных соотечественников; Гедеон был освободителем центральной Палестины; Иеффай – освободителем израильтян, живших к востоку от Иордана; Самсон, по-видимому, никогда не имел никакой другой власти, кроме как над своим собственным коленом, – коленом Дановым; колено Иудино так мало признавало его своим начальником, что относилось к нему почти как к врагу, и выдало его филистимлянам (Суд. 15:10–13); он защищал Израиля исключительно своими личными подвигами. Не распространяя своей власти на все колена, по крайней мере до Илии и Самуила, судьи вместе с тем не наследовали правильно один другому. По самому характеру истории, как она излагается в книге Судей, мы не имеем возможности составить строгой хронологии этого времени, но возможно, что между упоминаемыми в ней судьями был значительный перерыв, равно как с другой стороны возможно и то, что в различных частях земли обетованной одновременно было несколько судей.

Из всего сказанного можно видеть, как мало основательны те сближения, которые иногда делались между судьями израильскими и главами других народов. Их сравнивали с карфагенскими суффетами; но последние были регулярными начальниками, получавшими власть по правильному избранию со стороны общин, и имели определенное полномочие; поэтому, между ними и судьями израильскими нет ничего общего, кроме созвучного названия. Судей израильских сравнивали также с римскими консулами, но также без достаточного основания. С большею справедливостью приравнивали их к диктаторам, которых Рим назначал в моменты великой общественной опасности и которым он вверял все полномочия. Власть израильских судей была почти безгранична, так как они имели право на все, что только хотели, и становились во главе народа в исключительных критических обстоятельствах⁶⁹⁶; тем не менее тот способ, каким они собирали себе войско и управляли им, не имел ничего сходного с римским. Что касается политического состояния народа во времена судей, то его можно сравнить разве только с состоянием швейцарских кантонов, но за исключением центральной власти швейцарской конфедерации и с заменой избранных начальников каждого кантона и каждой деревни старейшинами и главами семейств. Единственный образ правления, который наиболее всего подходит к образу правления израильтян этого времени, можно видеть у бедуинов⁶⁹⁷. Каждое арабское племя имеет своего особого шейха. Но, состоя во главе своих соплеменников, он, собственно говоря, не имеет никакой власти над отдельными членами; своими личными качествами он может приобрести значительное влияние; если он пользуется славой мудрого и умного человека, то народ следует его советам и указаниям; но его приказания были бы немедленно отвергнуты, если бы он захотел управлять повелительно. Во всех спорных случаях его убеждение не в состоянии водворить доброго согласия; одна только сила, а не авторитет может прекратить разногласие. Иногда он выбирается как посредник, но он не имеет права силою приводить приговор в выполнение. Бедуин считает себя свободным и хвалится тем, что он не признает никакого другого господина, кроме господина вселенной⁶⁹⁸. Преимущество шейха состоит в том, что он имеет право становиться во главе племени во время войны и управлять ходом дел во время мира, но он не может ни объявить войны, ни заключить мира без совещания с главными членами своего племени. Он не получает никакой дани от тех, которых он считается начальником; напротив, на него самого налагается много сопряженных с расходами обязанностей, как напр. прием гостей. Различные семейства, составляющие племя, независимы одни от других; их главы составляют как бы постоянный совет шейха, который не может предпринять без их согласия никакого важного решения. Таково именно в общем, как видно из тщательного исследования библейского повествования, и было состояние колен израильских до учреждения среди них монархии.

Но почему Бог так долго оставлял свой народ в столь первобытном и столь несовершенном, по-видимому, общественном состоянии? В объяснение этого можно указать несколько оснований. Богу угодно было чтобы Его народ жил в патриархальном состоянии. Когда с течением времени все двенадцать колен пришли к убеждению, насколько эта система парализовала их энергию, когда они чувствовали потребность в серьезном единстве, которое бы из всех отдельных колен делало один сильный народ, способный с успехом противодействовать врагам, желавшим разрушить его, то даже и тогда Бог считал нужным представить им возражения против этого желания чрез пророка Самуила⁶⁹⁹. Эти возражения ясно показывают, почему Бог хотел, чтобы Его народ оставался под этою несовершенною формою правления. У израильтян все приносилось в жертву религиозной миссии, которая была их главным назначением. Поселив их в Палестине, как бы заключая их в ограду, чтобы предохранить их от всякого соприкосновения с чужеземцами, Бог отнюдь не хотел, чтобы этот народ, который некогда должен был проявить такую способность к торговле, предался до плена торговле и промышленности, потому что его сношения с соседними народами могли повредить чистоте его веры. С юга и востока он был окружен поясом пустынь; на севере возвышались пред ним непроходимые горы Ливанские. Ему не позволено было даже касаться берегов Средиземного моря, этого великого пути сообщения между древними народами; Бог поселил на берегу этого моря сильных воителей, с которыми израильтяне постоянно находились в войне и которых они никогда не могли совершенно подчинить себе. Отсюда израильтяне, силою вещей, вынуждены были жить совершенно отчужденно в земле Ханаанской, по большей части недоступной иноземцам. Но отделив их от остального мира, Бог, для того чтобы заставить их более чувствовать, насколько всецело они находились в полном Его распоряжении, не хотел даже, чтобы они сначала имели царя⁷⁰⁰. Не имея над собою такого человека, который бы способен был защитить их против их врагов, они тем сильнее чувствовали свою зависимость от Бога. Иегова, хотя и невидимый, был для них то же, что царь для других народов, и так как они никогда не сомневались в Его всемогуществе, то в своих нуждах они прибегали к Нему; они справедливо приписывали свои несчастья праведному гневу Господа за их неверность; они обещали Ему лучше исполнять законы в будущем, и Иегова, сжалившись над ними, сражался во главе их и избавлял их от угнетателей⁷⁰¹. Поэтому, ничто не могло так глубоко напечатлеть в душах израильтян понятие об истинном Боге и об истинной религии, как этот патриархальный образ правления, который отдавал их, так сказать, осязательным образом на милость Иеговы и не давал им другой защиты и другой помощи, кроме Божией.

Но чтобы лучше понять, насколько это общественное устройство было сообразно с главною целью, которую Бог имел в призвании Своего народа, и которая заключалась всецело в сохранении истинной религии, интересно наследовать, что случилось бы, если бы с самого вступления в землю обетованную народ этот имел во главе себя царя. Об этом легко составить себе понятие по тому, что случилось после установления царской власти. Недостаток политической централизации имел важные неудобства, которых отнюдь нельзя отрицать; но не имело ли бы их еще более немедленное установление царской власти? Уроки, вытекающие из книги Судей, эти удары Провидения, которыми наказывался или вознаграждался народ, смотря по своим делам, – все это несомненно было бы затемнено под управлением одного царя: ответственность падала бы на главу царя, а не на самый народ. Кроме того, народ быть может безвозвратно отдался бы своей наклонности к идолопоклонству, находившему впоследствии, как известно, поощрение со стороны царей. Представляя политическую силу Израиля, эти последние в то же время были источником постоянной опасности для чистоты его веры. Стоит только раскрыть историю и мы увидим, сколько царей были верны своему долгу: не более трех или четырех из тех сорока, которые царствовали в иудейском и Израильском царстве. Первый из них настолько нарушил закон, что Господь отверг его; тот, царствование которого придало особенный блеск Израильскому народу, именно Соломон, также впал в идолопоклонство. При его преемнике, Ровоаме, десять колен произвели раскол и в общем держались идолопоклонства до самого разрушения царства. Если уже спустя несколько столетий израильтяне все еще были склонны следовать своим царям в поклонении Ваалу и Астарте, то насколько более опасности представлялось бы в этом отношении вскоре по выходе из Египта, когда израильтяне впервые оказались в прикосновении с ханаанскими народами, которые имели с ними столько сходства и даже родства и которые так были преданы культу ложных богов. Эта наклонность была так сильна у израильтян, что они несколько раз поддавались ей в течение времени судей; но недостаток единства между коленами, раздробленность и разрозненность Израиля делали зло менее тяжким и легче поправимым, так как оно всегда оставалось местным. Неверность Иегове обыкновенно не была общею. Отдельные местные начальники отнюдь не имели такого влияния, как царь. Когда северные колена имели слабость подчиняться божествам финикийским, южные не подражали им в этом. Если бы тогда во главе народа стоял царь, предавшийся идолопоклонству, то, обладая властью восточного деспота, он свое нечестие передал бы и всем коленам, и едва-ли было бы хотя несколько человек, настолько твердых и мужественных, которые бы осмелились воспротивиться ему. Отсюда понятно, какая опасность могла угрожать при таком состоянии истинной религии. Вследствие этого-то именно Бог допустил, чтобы сначала между отдельными коленами Израильского народа не было полного единства и единственною связью для них служило лишь общее святилище, бывшее воплощением истинной религии.

Отсутствие централизации имело еще и другие выгоды. Разделение было необходимым избранному народу для исполнения его религиозной миссии. Израильский народ должен был оставаться без сношения с соседними народами, чтобы не быть поглощенным или по крайней мере испорченным от них. Но это отсутствие сношений могло существовать только под тем условием, когда израильтяне не только не предавались торговле, но и не делали никаких завоевательных предприятий, потому что ничто в такой степени не изменяет нравов и характера народов, как именно завоевание. В великих монархиях, кроме опасности идолопоклонства и борьбы между жречеством и государственною властью, всегда существует страсть к расширению. Это как бы неизбежная болезнь великих монархий со времени Нимрода до Наполеона I. Если бросить взгляд на древнюю историю Халдеи, Египта, Ассирии и Мидии, то что они представляют собою? Уже во время Авраама Кедорлаомер делал набеги на южные области Ханаана. Царствование фараонов, особенно начиная с XVIII династии, постоянно проходило в наступательных или оборонительных войнах. Ассирия постоянно вела войны, подобно тому, как позднее вели их персы и римляне. Даже бедуины, ведущие совершенно кочевую жизнь и не имеющие оседлости в городах и деревнях, постоянно ведут междуплеменную войну и живут грабежом. Между тем эта жизнь, состоящая в непрестанных смятениях, грабежах и войне, каковою была бы и жизнь израильтян, если бы с самого начала они имели у себя царскую власть, была противна намерениям Божиим касательно этого народа, так как этот последний мог окрепнуть в своей вере, в своих религиозных преданиях и сохранять во всей чистоте вверенный ему залог откровения, только избегая соприкосновения с чужеземцами.

Тем не менее нельзя думать, чтобы между двенадцатью коленами совершенно не существовало никакой связи. Если в общественно-политической жизни главною особенностью израильтян было разъединение, установленное, можно сказать, самим Богом в интересах религии, то с другой стороны в картине этой эпохи есть существенная черта, которая особенно способна показать нам выдающееся значение религии в жизни сынов Израиля, а вместе с тем и показать, как Бог нашел средство при разделении колен своего народа вместе с тем дать им действительную нить единства. Двенадцать колен, независимые в своем управлении, часто разделявшиеся в своих общественно-экономических интересах, по причине своего положения в различных местностях страны, в тоже самое время имели единство религиозное. То, в чем более всего в древности выражалась национальность не только у израильтян, но и у всех народов, составляла религия. Каждая страна имела свою религию, и каждая религия, если так можно сказать, имела также свою особую страну. Когда Иеровоам отделил десять северных колен от дома Давидова, он тотчас же дал им новую религию, так как этот честолюбивый царь очень хорошо понимал, что если он не разрушит религиозного единства, то ему долго не удастся разрушить и политического единства. Если вообще верно, что религия в эти отдаленные времена была наиболее крепким цементом национальности, то особенно это можно сказать о религии Моисеевой, имевшей в себе больше крепости и исключительности, чем все языческие религии. Без основания Бог не повторял бы так часто, что Он Бог ревнивый⁷⁰². Кроме того, рядом с этой внутренней религиозной организацией, Бог, в качестве более внешних средств, дал известные предписания с тою целью, чтобы каждый год возобновлять между сынами Израиля связь, которая иначе могла бы ослабеть у них. В ветхозаветной религии, как известно, все было устроено по закону строгого единства. Вследствие этого закона жертву Богу можно было приносить только в одном месте, и для того, чтобы участвовать в торжественном жертвоприношении и в праздниках в честь Иеговы, все израильтяне должны были хотя раз в году посещать святилище, где находился ковчег завета. Эти ежегодные собрания, по необходимости, приводили израильтянам на память, что все они составляли один народ, как и покланялись одному только Богу. Одновременно с исполнением обязанностей религии, обыкновенно обсуждались и общественные интересы целого народа (Суд. 20:1), и таким образом эти собрания, в силу самых обстоятельств, делались как бы большим совещательным собранием всего народа, которое с течением времени должно было привести к более тесному союзу между отдельными коленами и наконец подготовить учреждение монархии, как это действительно и случилось впоследствии.

Нельзя утверждать, чтобы закон, который повелевал всем израильтянам по крайней мере однажды в году присутствовать на больших праздниках, совершавшихся в том месте, где была скиния, постоянно строго соблюдался. Он не раз был нарушаем не только отдельными лицами, но быть может и целыми коленами, когда они впадали в идолопоклонство. Книга Судей, представляющая собою не последовательную историю, а простое собрание исторических событий, не говорит нам о всех подробностях этого периода. Между тем мы случайно знаем, что в Силоме бывали религиозные собрания⁷⁰³, как предписывал Моисей, и там постановлялись важные определения. Священные писатели, так часто имевшие случай упрекать израильтян в их идолопоклонстве, ничего не говорят об этом закононарушении, и быть может потому, что его не совершалось в действительности. Впрочем, не нужно забывать, что если культ Иеговы не терпел рядом с собою никакого другого, то это совершенно не так было с культом других богов. Весьма вероятно, что израильтяне, впадавшие в преступление идолопоклонства, в большинстве тем не менее продолжали почитать Иегову и хотели только сочетать религии своих отцов с религией тех земель, в которых они жили; они в этом случае разделяли общую веру политеистов того времени, именно веру, что каждая земля имела своих особых богов, и отсюда заключали, что каждый рядом с Богом своих отцов должен был покланяться также и богам той земли, где он жил. Иеровоам, воздвигая жертвенники золотому тельцу для отделившихся колен, считал себя не только обязанным принуждать к этому культу, который, впрочем, по-видимому, был только незаконной формой служения Иегове, но даже считал себя вправе запрещать путешествие в Иерусалим, который был местом святилища единого истинного Бога.

Таким образом народ ежегодно собирался на праздники около Скинии Господней, где он чрез урим и туммим обращался с вопрошениями к Иегове. В Силоме около ковчега завета именно Иисус Навин начал раздел земли обетованной. Там священники получили назначенные им для обитания города; там Иисус Навин, без сомнения, обращался и с своими последними увещаниями к народу. В Массифе и Силоме у ковчега завета колена Израильские решили наказать преступление вениамитян (Суд. 22:1; 20:18). Отец Самуила, как говорит библейский историк, ежегодно отправлялся в Силом в определенные дни, и весь Израиль делал то же, что и он (1Цар. 1:3; 2:22). Эти периодические собрания приучали народ и его вождей ко взаимному совещанию и к обсуждению своих общих интересов. Так собирались и главы народа, которые отправились к Самуилу в Раму, чтобы просить у него царя (1Цар. 8:4). Религиозное единство таким образом поддерживало известное политическое единство, пока оно с течением времени не привело к единству монархическому, которое подготовлено было при первосвященнике Илии, и завершено пророком Самуилом. Наконец, можно еще заметить, что учреждение левитства весьма много содействовало также поддержанию религии в Израиле и могло оказывать влияние гораздо сильнее при патриархальном управлении, чем при монархическом, где власть царя могла совершенно уничтожать это влияние; это влияние в действительности настолько ослабело с течением времени, что Бог должен был непрерывно воздвигать пророков, чтобы поддерживать дело религии против царской власти.

Каково бы ни было сходство между патриархальным управлением израильтян и племенным управлением у бедуинов, между ними есть весьма заметное различие, заключающееся именно в священническом установлении. Это установление не имеет ничего подобного среди восточных народов. Израильское священство составляло отдельную корпорации, какой не было у кочевников; оно вместе с тем не было кастой владетельной и правительственной, как это было в Египте и Халдее. Очень любопытен факт, что у такого теократического народа, каким были израильтяне, колено Левиино не имело даже участия в разделе земли обетованной. Его служение было совершенно духовным и оно лишено было всякой политической власти; оно не могло даже думать о том, чтобы пользоваться всею полнотою своего влияния, обеспечивавшегося за ним его священническими обязанностями, потому что оно не представляло никакой сплоченности. Даже и там, где оно по крайней мере могло бы более всего давать чувствовать свое влияние, именно в святилище, его влияние парализовалось тем, что святилище находилось не в том городе, который принадлежал священническому колену, а в Силоме, в колене Ефремовом, позднее – в Иерусалиме, столице Вениамина и Иуды. Кроме того, благодаря особому распоряжению, города, отданные священническому колену для жительства, рассеяны были по всей Палестине, и это рассеяние левитов по всем коленам чрезвычайно много содействовало повсеместному поддержанию закона и постоянному напоминанию израильтянам о том, что они дети одного и того же Отца. Так религия восполняла недостатки патриархального управления.

После исследования политического устройства Израильского народа во времена судей необходимо наследовать и религию окружавших его народов, прежде чем приступать к подробному изложению истории этого периода, которая иначе была бы недостаточно понятна и ясна.

Ко времени наступления периода судей, израильтяне уже твердо и окончательно обосновались в Палестине, но им не удалось совершенно изгнать древних жителей страны. На севере страны, у подножия Ермона и по Финикийской границе еще оставались хананеи, на время расстроенные и пораженные, но готовые поднять голову при первом благоприятном случае. На западе – побережье Средиземного моря, роскошная равнина Саронская, к югу от Кармила – богатая равнина Шефела, тянущаяся до Газы, не перешли вполне под власть израильтян. На равнине Шефела пять князей филистимских, с своими железными колесницами, сохранили свою независимость, и часто поэтому нападали на своих соседей. К востоку от нижнего Иордана и Мертвого моря продолжали жить потомки Лота: аммонитяне и моавитяне; потомки Авраама уважали их территориальное право, по повелении Божию, но эти кочевники тем не менее не раз делались для израильтян соседями опасными и страшными. Еще далее, за Моавом и Аммоном, к востоку, странствовали арабские племена, бедуины, амаликитяне и мадианитяне. Но даже и внутри самого Ханаана не все прежние жители были истреблены или изгнаны. Не только некоторые города, как Иевус, сделавшийся впоследствии, под именем Иерусалима, столицей народа Израильского, еще оставались в руках аморреев, но даже и в городах, занятых израильтянами, в Бефсане, Фаанахе, Даре, Мегиддоне, Газере и многих других⁷⁰⁴, оставались остатки прежнего населения, и это совместное жительство израильтян с своими ярыми врагами не раз оказывалось пагубным для служителей истинного Бога.

Такое положение подвергало израильтян двоякой опасности: опасности политической и опасности религиозной. Если бы они имели больше мужества для поражения своих врагов, больше послушания повелениям Бога, который заповедовал им совершенно истребить хананеян, то положение Палестины сделало бы их совершенно обеспеченными от всяких нападений. Если бы они изгнали всех хананеев, живших по берегам Средиземного моря, то море стало бы служить для них полной охраной с запада. Если бы даже они оставили в покое финикиян на севере, то были бы защищены и с этой стороны частью горами, частью самым характером торговцев Сидона, которые отнюдь не стремились к расширению своих земельных владений, будучи всецело заняты лишь умножением своих торговых контор, с целью продавать свои товары и производить торговый обмен. С востока и юга пустыня защищала Израиля от нападений кочевников, и если бы у этих последних явилось желание делать нападения на израильтян, то они легко могли бы преградить им доступ: бедуинам – усиленной охраной гор Галаадских, а моавитянам, вместе с аммонитянами, занятием немногих бродов на Иордане, этой естественной и весьма сильной границы земли Ханаанской в собственном смысле этого слова. Между тем израильтяне, по своей трусости и слабости, допущенных Богом по изложенным выше причинам, были лишены тех преимуществ, которые давало им это чудесное положение Палестины: они оставили врагов по всем своим границам, и что еще хуже – оставили их посреди себя, и эти последние, во время войн, обыкновенно соединялись с их противниками и совместно с последними нападали на израильский народ.

Но рядом с этою политическою опасностью, была и другая, еще более серьезная опасность, стоявшая в прямом противоречии с самым назначением народа Божия: именно, опасность религиозного совращения. Соседство идолопоклоннических народов могло сделаться, и действительно сделалось пагубным для религии израильтян. Окружавшие их народы, хананеи, которым они позволяли жить среди себя, сделались для них источником постоянных религиозных отпадений. Сыны Авраамовы не всегда могли противостоять даже соблазнам многобожия египтян, несмотря на то, что эти последние отличались от них своими нравами, обычаями, воспитанием и общим мировоззрением. Как же им было устоять против соблазна культа, который, кроме печального преимущества, заключающегося в поблажке страстям, был вместе с тем культом народа, имевшего столько сродства с ними в языке, нравах, самых обычаях и способах жизни? Как могли они, главнее всего, устоять против рокового влияния браков, которые они неизбежно должны были заключать с хананеями, жившими в тех самых местах, где жили и они сами? Писатель книги Судей выразительно указывает на эти браки, как на одну из главных причин идолопоклонства, в которое так часто впадали израильтяне (Суд. 3:6). В тех условиях, в которых они оказались, все в действительности приводило их к тому: и господствовавшие тогда идеи, и страсти человеческие, еще сильнее заявляющие себя в расслабляющем климате востока.

Несмотря на все старания Моисея и Иисуса Навина внушить израильскому народу идею единства Бога, несмотря на все меры, предусмотренные законом, с целью напоминания этого основного учения всем сынам Иакова, истина эта тогда была вообще так мало известна, что она еще не глубоко вошла в дух большинства народа. Отсюда так легко было уклониться от нее посреди народов, которые не принимали ее. Известно, какое влияние оказывает на человека среда, в которой он живет, и как трудно ему избегнуть заражения господствующими привычками и идеями. Ханаанский политеизм был тем опаснее, что он не похож был на политеизм греческий или римский, или даже египетский или халдейский. Хотя мы знаем о нем еще не вполне, однако же мы знаем уже гораздо больше, чем это было несколько лет тому назад, и ознакомление с ним яснее всего покажет, как легко он мог соблазнять израильтян.

Главным ханаанским богом был Ваал⁷⁰⁵. По буквальному своему значению, слово Ваал означает «Господь», «Владыка», и название это было одним из первоначальных наименований истинного Бога⁷⁰⁶. До позднейших времен он сохранял свойства верховного всемогущества. Одна финикийская колонна уже поздней эпохи и грубой работы, сохраняющаяся теперь в Луврском музее, изображает его с сияющей головой; по бокам колонны изображены перуны, как знаки его божественного могущества. Ваал делался политеистическим названием только тогда, когда он, получая местный характер, терял свое общее значение, причем ему придавался местный эпитет или местное имя. Подобно тому, как халдейский и ассирийский политеизм имел своим первоначальным источником олицетворение различных божественных названий, которые сначала обозначали единого истинного Бога в Его различных свойствах, так и ханаанский политеизм имел своим источником олицетворение свойств Ваала или локализацию его культа. Рассматриваемый как распорядитель договоров и союзов, он делался Ваал Верифом (Суд. 9:4); как царь, он получал у аммонитян название Молоха, Милкома и Малкома; как бог мух, этих насекомых, которые столь бесчисленны и неприятны в Палестине, он назывался Веелзевул (4Цар. 1:2). На горе Ермон он назывался Ваал-Ермон, в Газоре делался Ваал-Газором, в Пеоре или Фегоре – Ваал-Фегором; как бог солнца, он назывался Ваал-Сала, бог, распространяющей лучи, или Ваал-Аман, бог лучезарный⁷⁰⁷. Ваал, как отец других второстепенных ваалов, когда именно изгладилось воспоминание о первоначальном единстве ваалов, назывался с членом Га-Ваал, то есть, «Ваал по преимуществу»⁷⁰⁸. Он будто оказывал свое влияние на плоды земли, а другие ваалы, считавшиеся более юными, изображали частное влияние солнца на землю. «Как верховный египетский Бог Ваал», говорит один новейший исследователь, «он был безусловно отличен от сотворенной природы, по крайней мере в те эпохи истории, какие доступны нашему исследованию; насколько мы можем проникать в летописи ханаанских народов, мы находим, что его культ соединялся с культом некоторых дерев и известных камней, считавшихся как бы жилищами божества, Беит-Эл; иначе говоря, народ боготворил в этом боге скрытую силу природы, начало жизни, оживляющее материю. Этот культ завершился здесь тем, что принял характер астрономический. Азиатские народы, как странствующие пастухи и вследствие этого, по необходимости, созерцатели неба, пораженные чудесами звездной гармонии и влиянием солнца на явления растительной жизни, пришли к тому, что все стали относить к звездам и к наиболее блистательной между ними. Они пришли к той именно мысли, которую Иегова хотел запретить израильтянам, когда Он запрещал им слишком любоваться красотою звезд (Втор. 4:19): они покланялись им не просто, как наиболее блистательному проявлению божества, но как самому божеству. Ваал сделался солнечным богом; как такой, он приобрел особенное название Ваал-Самина; но этот характер более или менее распространялся и на все различные формы азиатского бога, который был известен под различными названиями Ваала, Медкарта, Молоха, Адада и Таммуза».

У нас не имеется древних изображений финикийского Ваала. В позднейшие времена его изображали под человеческой формой. Один небольшой серебряный медальон, вычеканенный в Тарсе и приписываемый Дернесу, сатрапу финикийскому, изображает его нам сидящим на престоле, украшенным воловьей головой. В левой руке он держит колос и виноградную ветвь для указания на то, что он именно дает земле ее произведения и плоды. Другой Ваал, почти одинаковый с прежним, также изображен на медальоне национальной библиотеки, вычеканенном также в честь сатрапа Дернеса в Финикии или в Киликии. В посвящавшихся ему капищах Ваал изображался в виде конического камня, посвященного Солнцу. Под этой формой изображение его можно видеть на некоторых римских монетах времени императоров. Главное место его культа находилось в Финикии и Тире, но до завоевания земли обетованной Иисусом Навином он был почитаем на всем пространстве Ханаана. Для посвящения ему по преимуществу избирались высокие места. Горы, где можно было находить свежий воздух и тень, столь дорогие в этой палящей стране Востока, всегда привлекали толпу его почитателей. Там они пели, играли на музыкальных инструментах, сожигали благовоние и предавались всевозможным видам распутства. Гора обыкновенно принадлежала Ваалу, а роща Ашере, богине удовольствия. Культ его совершался с большою пышностью и имел многочисленных жрецов, так что Библия упоминает о 450 жрецах Ваала и 400 жрицах Ашеры (3Цар. 18:19–40). Жертвенники ему были многочисленны. Ему приносились целые партии волов и даже человеческие жертвы (Иер. 19:5). Жертвоприносители совершали вокруг жертвенника иступленные пляски, сопровождаемый дикими выкриками; они бичевали себя и острыми орудиями отрезывали куски тела, чтобы видом своих окровавленных тел привлечь к себе внимание кровожадного бога.

Природа и солнце были почитаемы моавитянами и аммонитянами под именем Молоха. Аммонитяне почитали также Хамоса⁷⁰⁹. Но, несмотря на все эти различные имена, все это был один и тот же Ваал. Отсюда видно, что ханаанский политеизм, менее развитый и менее сложный, не был столь грубым, как политеизм греков и римлян, почитавших сразу множество богов. Каждый ханаанский город не имел вовсе пантеона, на подобие латинян; он вообще имел только своего особого бога, хотя обыкновенно и не отделял его от его богини.

Мысль, связывавшаяся с этими местными религиями, была, как легко представить, самою гибельною и опасною для израильтян. Общий взгляд, допускавшийся хананеями, более или менее ясно и выразительно заключался в том, что каждый народ, как и каждое место, имеет своего особого бога, который защищает, благословляет и хранит своих поклонников против врагов их. По этому воззрению, всякий народ, вынужденный оставить землю своих предков, должен взять с собою и культ отечественного бога, чтобы сохранить милость покровителя его рода; но он вместе с тем должен также почитать и бога своей новой страны, где он останавливается на жительство, потому что пренебрегать поклонением ему значило бы только лишать себя его покровительства и вместе с тем подвергать себя неизбежным бедам от его мщения⁷¹⁰. Отсюда легко понять, как гибельно могло быть влияние таких воззрении, столь укоренившихся среди хананеян, для слабых умов израильтян, еще недостаточно утвердившихся в истинах единобожия. Эти заблуждения не касались Иеговы, так сказать, прямо. Они допускали возможность верования, что Он именно верховный Бог, Творец неба и земли, Бог Авраама, Исаака и Иакова, освободивший свой народ от ига египетского; они не препятствовали даже продолжать покланяться Ему; это был Бог предков и, следовательно, Ему нужно служить, как служили Авраам, Исаак и Иаков. Но к Его богопочитанию можно было присоединить и поклонение богам новой страны, чтобы обеспечить себе защиту и покровительство богов Ханаана и не подвергнуть себя их мщению. Чтобы получить милость этих местных богов и не погибнуть под их ударами, нужно было напр. в Ваал-Фегоре или Ваал-Ермоне покланяться Ваалу, богу Фегора или Ермона. В виду господства таких воззрений, становится понятным, почему св. Писание с такою выразительностью предостерегает от поклонения богам аморрейским. Ими вполне объясняется напр. почему в книгах Моисея Бог часто повторяет, что Он Бог ревнивый, и почему Он всегда сравнивает идолопоклонство не с разводом, а с прелюбодеянием или блудодеянием (Суд. 2:17; 8:27, 33 и пр.). В действительности израильтяне никогда совершенно не оставляли Иегову. Они были только неверны Ему, присоединяя к Его богопочитанию поклонение богам аморреев или богам вообще ханаанским⁷¹¹.

Вторая приманка, которая, не менее господствовавших в то время общих воззрений, увлекала израильтян в идолопоклонство, заключалась в той поблажке, которую низкие страсти находили в ханаанском культе. Этот культ отличался двумя особыми чертами, которые соответствовали двум весьма различным, но весьма сильным наклонностям человеческого сердца, – именно чувственности и страху. Насколько религия Иеговы была чистою и гуманною, настолько культ божеств ханаанских был грязным и жестоким, чувственным и кровожадным.

Когда первобытные понятия об истинном существе Бога были потеряны, человек мало-по-малу стал представлять себе Творца по своему собственному образу. Люди забыли, что такое был Бог, и смешивали его с небом или чаще всего с солнцем, блеск которого поражал глаза и тепло которого производило плодородие и жизнь. При дальнейшем огрубении религиозных воззрений, естественно явилась мысль, заставлявшая представлять Бога неразлучным с своей спутницей богиней. Это представление, наиболее противоположное истинному понятию Бога, было столь всеобщим, что из всех древних религий оно отсутствует только в одной религии ветхозаветной, где даже самые смелые рационалисты не имеют возможности открыть или вообразить ни малейшего следа ее. Ужас был внушаем богом, чувственность главным образом потворствовалась со стороны богини. Хотя культ Ваала часто сопровождался позорными сценами человеческого распутства, но главною особенностью его были кровожадные и жестокие обряды. Мы уже видели, как жрецы Ваала в иступлении до крови резали себе тело, но они делали еще хуже, принося своим богам человеческие жертвы. Известны чудовищные жертвоприношения карфагенян. Те жертвы, которые приносились Молоху, одной из форм Ваала, были того же именно рода, и они особенно интересуют нас здесь. Молох, бог огня, палящего солнца, изображался, по иудейскому преданию, под формой медного вола с пустою внутренностью. Он протягивал свои руки, как человек, желающий получить что-нибудь. Чудовище это раскаляли добела и затем целыми массами приносили ему невинные жертвы, именно детей, который тотчас же и сжигались. Чтобы крики их не слишком надрывали сердца их родителей, в это время обыкновенно били в бубны, которыми и заглушались эти вопли. В некоторых людях бог этот возбуждал такой ужас, что находились родители, которые способны были таким образом подвергать пламени своих собственных детей, особенно во время великих бедствий или угрожающих великих опасностей (2Цар. 3:2).

Но для израильтян еще гибельнее, чем влияние Молоха, было влияние богини Астарты. Представление женского божества было неистощимым источником самых диких мифологических измышлений и разложения религий. Хананеи не извлекали отсюда целой религиозной истории, как это делали индусы, греки и римляне, ни даже как египтяне и халдеи; даже не всегда разделяли божество на два отдельных лица и не отделяли мужского элемента от элемента женского, а соединяли то и другое в одном лице. Между тем, так или иначе, различие все-таки существовало, и особое поклонение приносилось и женскому божеству. В Книге Судей о нем часто упоминается совместно с Ваалом; оно называется Асторетой, Астартой греков⁷¹².

Астарт естественно было несколько, как было несколько и Ваалов: каждому Ваалу приписывалась своя особая Астарта, так что с размножением отдельных видов бога размножались и отдельные виды богини. Подобно тому, как Ваал в некотором смысле изображал собою небо, так Астарта изображала собою землю, оплодотворяемую небом. Но многие признаки показывают, что она вместе с тем часто представляла собою луну, достойный символ нежности и женской красоты, особенно в тех восточных странах, где она поражает красотою и приятностью, подобно тому, как солнце, производящее растения и попаляющее их, было единственным символом силы произведения и разрушения; она была началом страдательным и плодоносным, матерью, как Ваал был началом деятельным и производительным, то есть, отцом. Одна алебастровая фигура в Луврском музее изображает Астарту с золотым полумесяцем на голове, что именно и указывает на нее, как символ луны. На то же самое указывает и один ассирийский гимн, который представляет собою форму диалога, обращенного к новой луне. Гимн этот читается так:

Певец.

Свет неба, являющийся как пламя в стране,

Оплодотворительница земли, твое исчезновение есть как бы путешествие,

Предпринимаемое тобою по странам.

Тебя ожидает решение правды, когда ты вступаешь в следующий знак.

Ты леопард, ожидающий своей добычи на бегу;

Ты лев, прохаживающийся в круге.

День невесты, принеси его, о небо!

День невесты Истары, принеси его, о небо!

День, возвращение которого управляет приливом и отливом, принеси его, о небо!

И перемены солнца, принеси их, о небо!

А с т а р т а.

Ради перемен времени года исчезаю я, исчезаю попеременно;

Для моего отца Сина (месяца) переменяю я времена года, исчезаю я попеременно.

Мой отец Надпар заставил меня исчезнуть; ради перемены времени года исчезаю я.

В обновленном небе, ради перемен времен года, исчезаю я; попеременно исчезаю я.

Ради моего брата Самаса (солнца, изменяющего времена года) исчезаю я попеременно⁷¹³

В Библии, особенно в книге Судей, несколько раз упоминается богиня Ашера, «добрая и счастливая» богиня. Ашера, без сомнения, есть лишь другое название Астарты; по крайней мере она является неразлучною спутницею Ваала⁷¹⁴. Где был жертвенник Ваалу, там же непременно находилось и изображение Ашеры, представлявшее собою символически конус, бывший предметом распутного поклонения. Что касается изображения Астарты, то позднее ее чаще всего изображали под человеческой формой, как это можно видеть на ее статуях и медалях, находящихся в различных музеях. Но иногда она, в знак своего верховенства, изображала собою женскую фигуру с коровьей головой. Обыкновенно же она имела голову женщины. В развалинах небольшого храма, построенного в Коринфском стиле, в некотором расстоянии от Кунавата⁷¹⁵, в Авране, еще и теперь можно видеть колоссальную фигуру Астарты, исполненную горельефом. Хотя она и подверглась весьма значительной порче, тем не менее имеет весьма внушительный вид. Глаза ее приятны и прекрасно образованы; брови высокие и сросшиеся; лоб низкий, украшенный полумесяцем, отбрасывающим вверх лучи свои на лицо, обрамленное густыми волосами. Так как Астарта представляла собою луну, то она и изображалась с полумесяцем и лучами, как эмблемами этой богини, что можно видеть также на финикийских и римских монетах. Отсюда название Астараф-Карнаим, то есть Астарта с двумя рогами, было дано одному из городов, где особенно развито было поклонение ей (Быт. 14:5; Втор. 1:4; Нав. 12:4). Отсюда также название ее «царицей небес», которое придается ей у пророка Иеремии, как царице звездного неба (Иер. 7:18; ср. 2Цар. 23:4). Финикияне позднейшего времени любили изображать на своих монетах богиню Астарту, столь дорогую их предкам.

Ханаанская Астарта была отобразом Истары ассиро-халдейской. Истара играет большую роль в мифологии этих стран. В надписях особенно часто говорится об Истаре, богине Ниневии и Арбел. Истара Арбелская отличается от Истары Ниневийской тем, что она по преимуществу имеет воинственный характер, – Истара «богиня браней»; между тем как Истара Ниневииская, история которой рассказывается в эпопее Издубара, имела в себе отчасти чувственный характер Ашеры. Во времена Саула, филистимляне почитали Астарту и в ее храме складывали добычу, взятую у побежденных, равно как и оружие Саула (1Цар. 31:10).

Израильтяне не в состоянии были избегнуть опасностей соблазна, который представлял им чувственный культ Ашеры и кровожадный культ Астарты. В течение всего периода судей и часто позже во времена царей, идолопоклонство было у них как бы хронической болезнью, от которой они излечивались лишь на некоторое время, чтобы вскоре подпасть ей опять. Они всегда возвращались к Ваалам, как человек преданный вину, неспособный излечиться от пьянства, постоянно возвращается к опьяняющему напитку. Они были слишком грубы, чтобы понять все величие своей религии, все что было чистого, великого, возвышенного в том понятии, которое закон их давал об Иегове, как Боге, сотворившем небо и землю, сотворившем самого человека и заботившемся о нем, подобно отцу; о Боге, который избрал из среды человечества Авраама, Исаака и Иакова, их предков, совершая чудеса для освобождения их от рабства Египетского, давая им победы над всеми их врагами, ввел их во владение благословенною землею, что текла молоком и медом. Чувство признательности, равно как и сила истины должны бы были делать их непоколебимо преданными поклонению истинному Богу. Они обещали умирающему Иисусу Навину служить своему Господу неуклонно и верно, но все это забыли. Это были дети тех израильтян, которые говорили Аарону у подножия Синая: «сделай нам богов, чтобы мы видели их». Они нуждались в богах, которые бы были осязательны для их чувства. Иегова говорил с ними только в Духе, а не показывался им под чувственною формою, и они забыли Его. Ваалы и Астарты являлись им под осязательною формою, и они стали покланяться им. Уже во время завоевания, вопреки полученным ими повелениям (Исх. 34:13; Втор. 7:5; 12:3), они не ниспровергли всех жертвенников ложных божеств (Суд. 2:2). Это первое непослушание сделалось источником многих других. Они сделались повинными в неверности Богу после того, как были облагодетельствованы всевозможными способами, но за то они и были наказаны этим самым своим грехом. Они получили от Бога повеление изгнать всех аморреев из земли обетованной⁷¹⁶. По своей слабости, трусости и эгоизму, они не исполнили этого повеления, и вследствие этого они создали себе великую политическую опасность. В то же время они создали для себя и источник постоянного падения и подвергли свою веру тяжким испытаниям.

Между тем Провидение даже и в этих случаях обращало одно зло к исправлению другого. Всякий раз, как только израильтяне впадали в преступление идолопоклонства, враги их делались более сильными и, подчинив их сначала в религиозном отношении, затем подчиняли их и в политическом, делая их своими данниками. Эта-то чудесная деятельность провидения и изображается с такою изумительною ясностью в книге Судей, где подробно излагаются падения народа, а вместе с тем и те победы, которые он одерживал при возвращении к поклонению истинному Богу.

Религиозное одушевление израильского народа, воспламененное Моисеем во время жизни в пустыне и возбуждаемое чудесными событиями завоевания земли обетованной, продолжалось в известной мере в течение не только последних лет жизни Иисуса Навина, но даже и тех старейшин, которые пережили его и «видели все дела Господа, какие Он сделал Израилю», чрез его второго великого вождя. Постепенно однако же, по мере того как сходило с исторической сцены поколение, видевшее великие дела этого первого времени пребывания в земле обетованной и чудесную помощь, дарованную народу Богом, в среду народа стали проникать более низкие влияния, и высокий тон прошлого стал ослабевать. Первосвященник Елеазар, сын Аарона и его преемник, умер приблизительно около того же самого времени, как и Иисус Навин⁷¹⁷, и был погребен, по-видимому, верстах в шести от долины Сихемовой, на отроге одного из холмов Ефремовых, известного под названием холма Финееса⁷¹⁸, причем имя знаменитого сына, по-видимому, вытеснило имя его отца. Будучи посвящен в качестве третьего по порядку первосвященника и, по свидетельству раввинов, будучи сыном мадианитской матери, он сделался в некоторой степени преемником Иисуса Навина. Горя пламенною ревностью и отличаясь суровою непреклонностью в своей преданности Иегове, он уже в юности прославил себя подвигом, который положил конец преступному распутству народа в Ваал-Фегоре и тем остановил истреблявшую тогда израильтян язву. С того времени он сделался известным и выдающимся человеком в народе, особенно как наследник первосвященства, которое обещано было ему по особому откровению от Иеговы⁷¹⁹. Будучи столько же священником, сколько и воином, он именно водил израильское войско для отмщения мадианитянам, причем брал с собою ковчег завета (Чис. 31:6). Хотя номинально находясь в низшем положении до смерти своего отца, он тем не менее более чем Елеазар был главным ревнителем поддержания древнего религиозного одушевления и преданности закону во время начавшегося ослабления религиозно-нравственной силы в народе. Так, он именно был начальником левитской охраны при скинии и в стане, и когда вениамитяне совершили акт возмутительной безнравственности, он именно дал повеление начать войну против них, которая окончилась почти полным истреблением их (Суд. 20:28). Еще раньше, когда члены за-иорданских колен построили большой жертвенник на одной из высот на западном берегу Иордана, Финеес именно стоял во главе депутации для рассмотрения этого дела, и только их горячее уверение, что они не имели никакого намерения оставлять Иегову, удержало его от объявления им войны. Так велико было его мужество, говорит И. Флавий, и так замечательна его телесная крепость, что он никогда не ослабевал ни в каком предприятии, как бы оно ни было трудно и опасно, не достигнув полной победы⁷²⁰.

Несмотря однако же на всю его ревность, уже при его жизни среди израильского народа началось заметное и сильное вырождение религиозно-нравственного смысла и стал часто нарушаться завет с Иеговою. Утомленные годами борьбы, удовлетворяясь тем, что приобретено, чувствуя искушение входить в дружеские отношения с хананеями, поддерживаемые сходством языка, возможностью выгодных сношений, соблазнами соседства, недостатком собственных военных знаний и слабостью коленных разделений, – народ наконец оставил военную деятельность и желал как-нибудь устроиться в обетованной земле поудобнее и поспокойнее. Говоря по-человечески, этого и надо было ожидать. Финикияне и другие хананеи несомненно могли бы быть совершенно подавлены, если бы израильские колена оставались в единении между собою под главенством сильного и опытного вождя и, если бы воспользовались пламенным одушевлением, при первом вступлении в землю обетованную, для того, чтобы продолжать войну до полного покорения земли. Но когда Иисус Навин оставил свою верховную должность вождя и колена рассеялись по отведенным им уделам, то благоприятные условия для завершения завоевательного дела исчезли и никогда уже более не возвращались. В первом порыве завоевания уже значительно поистощились силы народа, и теперь те прутья, которых нельзя было бы даже согнуть, когда они были вместе, легко было сломать каждый порознь⁷²¹. Сила финикиян в действительности не могла идти в сравнение с силой израильтян. Во времена Иисуса Навина они еще платили дань Египту, как это было и 400 лет раньше, пользуясь взамен этого монополией египетской торговли, которую они развивали с большим успехом. Их деятельность на Эгейском море стеснялась возраставшим могуществом греков и других народов, но они еще удерживали за собою различные острова, как свои внешние торговые порты. Они уже обосновались на Сицилии, Мальте и отдаленном северном берегу Африки, и повсюду устроили свои торговые конторы, подобно конторам европейских народов новейшего времени в Индии, и эти колонии, вероятно, были еще подкреплены усиленным выселением из Палестины народа, бежавшего от грозного меча Иисуса Навина. Но даже эти рассеянные в далеких странах поселения не обозначали собою пределов их торговых предприятий, так как это было время, когда, по выражении Гумбольдта, «флаг финикиян развевался некогда в Британии и на Индийском океане»⁷²². Громадное богатство Сидона и других финикийских городов, вероятно, сильно возбуждало алчность израильтян, но оно было недоступно для них. Они не могли выстоять против длинных копий этого прибрежного народа и боялись его страшных железных колесниц. Отказавшись поэтому от надежды обладать богатым морским берегом, они держались холмов; но так как пути, которыми велась торговля между Египтом, Аравией, Вавилоном и Ассирией, проходили чрез эти холмы, то финикияне не могли не желать жить мирно с теми, во владении которых находились эти пути. Отсюда израильтяне получили возможность поселяться в их городах (Суд. 1:27–36), быть может на условиях некоторой зависимости, хотя они и продолжали жить обособленно, придерживаясь главным образом своих собственных законов и обычаев. Затем внутреннее ханаанское население, оставшееся после страшной завоевательной деятельности Иисуса Навина, скоро поправилось от понесенного разгрома и в свою очередь перешло в наступление. Понесенное бедствие как бы вообще содействовало возрождению оставшегося населения ханаанского народа и пробудило в нем отчаянную решимость, пред которою скоро должны были преклониться израильтяне. Даже обыкновенно не воинственные сидоняне спустя некоторое время начали угнетать их, захватывая их в плен, продавая их в рабство и обращаясь с ними дома как с крепостными⁷²³.

Подобное состояние естественно сильно влияло на понижение религиозно-нравственного духа в народе, и вскоре избранный народ настолько поддался влиянию окружающих его и враждебных ему соседей, что нарушил верность Иегове и стал поклоняться туземным богам. Такая неверность должна была потерпеть наказание, и оно не замедлило осуществиться. Ханаанские народы, пораженные Иисусом Навином, еще не имели достаточно сил, чтобы послужить орудием для такого наказания, и поэтому орудием его послужил один далекий народ. К востоку от Палестины, за пределами пустыни, где странствовали кочевые племена бедуинов, был один воинственный месопотамский народ, один царь которого и сделал нашествие на Палестину. Царь этот назывался Хусар-Сафем, вождь именно одного месопотамского племени⁷²⁴. Царь этот сделал нашествие на Палестину и наложил на народ дань. Могущество этого царя, давшее ему возможность проникнуть с оружием в руках так далеко в сердце земли Ханаанской, должно было сделать его нашествие одним из самых страшных, от каких только страдали израильтяне времени судей. Оно простиралось, вероятно, на всю Палестину. Выйдя с берегов реки Ховара, где, вероятно, находилось его царство, победитель вероятно проник в Палестину с севера, и все заставляет думать, что он прошел Палестину до самого юга и подчинил даже колено Иудино, так как во главе израильтян, стремившихся к низвержению этого ига, выступил Гофониил, который принадлежал к этому колену и жил совершенно на юге страны, именно в Хевроне.

Дань, наложенная победителем, состояла, конечно, в натуральной повинности, как было вообще в обычае в древности⁷²⁵. Подробнее нет возможности определить, в чем именно состояла эта дань. Известно только, что израильтяне платили ее в течение восьми лет. Она, вероятно, собиралась старейшинами городов и деревень, сообразно с тем распределением, которое было сделано в собрании начальников народа, и так как завоеватели не оставляли в завоеванных странах сборщиков налогов, то сами израильтяне и должны были относить подать Хусар-Сафему в столицу его государства. Мы увидим, как израильтяне сами носили подать и царю Моавскому в его столицу. Подобным же образом все ассирийские памятники изображают, как подвластные князья и в особенности Ииуй, царь израильский, носили в Ниневию естественные продукты, из которых состояла наложенная на них победителями дань. Не приносить этой дани в назначенное время значило восставать против победителя и объявлять войну, и значило вместе с тем подвергаться опасности нового нашествия: так это было и раньше, когда именно цари Содома и городов долины Сиддимской отказались платить дань, наложенную на них Кедор-Лаомером и его союзниками. То же самое было и позже во времена Сеннахирима и Навуходоносора, когда израильтяне переставали платить наложенную ими дань. То же самое, вероятно, случилось и теперь: когда израильтяне перестали посылать свои подарки Хуссар-Сафему, он вновь сделал нашествие на Палестину.

По истечении восьми лет подобного рабства, народ израильский наконец пришел к убеждению, что он справедливо был наказан за свою неверность и вследствие этого снова обратился к своему Господу. Со времени смерти Иисуса Навина еще прошло немного времени: воспоминания о чудесах, совершенных для избранного народа Богом, равно как и воспоминания о великих наставлениях Иисуса Навина еще не изгладились совсем. И вот, когда народ раскаялся, то Бог воздвиг ему избавителя в лице Гофониила. Это был племянник Халева, сотоварища Иисуса Навина в исследовании земли обетованной; он был еще полон сил и мужества, хотя уже и склонялся к старости. Будучи вместе с тем зятем Халева, именно мужем его дочери Аксы, женщины чрезвычайно энергичной и умной, он пользовался за свою храбрость и ум общим уважением в народе. Своим влиянием он должен был не мало содействовать возвращению народа к истинному Богу, воспоминая ему о всем, что Иегова сделал для израильтян, и о всем том, что Иисус Навин обещал их отцам. Пользуясь их воодушевлением, он стал во главе народа, уверяя его, что как только он отвергнет идолопоклонство, то Бог окажет ему свою защиту и избавит от подчинения идолопоклонническому царю. И действительно, возрождение религиозного духа пробудило в народе и политическое мужество, и Гофониил имел возможность смело выступить против Хусар-Сафема, когда этот последний вновь сделал нашествие на Палестину для нового покорения возмутившегося народа. Бог дал силу Своему избранному народу, и он восторжествовал над своим врагом. Мы не знаем ни о каких подробностях касательно этой победы, не знаем даже, где совершилась она. Но во всяком случае нам известно, что месопотамское иго было низвергнуто, и народ опять получил свободу и наслаждался миром в течение сорока лет до смерти Гофониила.

Пока жив был Гофониил, своим влиянием он поддерживал религиозную ревность в народе; но после его смерти этот неверный народ вновь не замедлил уклониться в идолопоклонство. За этим преступлением не замедлило вновь последовать наказание, и орудием наказания на этот раз послужили ближайшие соседи Израиля. Хананеи еще не имели достаточных сил для восстания против израильтян, но на юго-востоке Палестины жил народ, который менее, чем хананеи, пострадал от оружия Моисея и Иисуса Навина, именно моавитяне⁷²⁶. Народ этот был пощажен по повелению Божию из уважения к крови Лота. Ужас, который повсюду распространен был подвигами израильтян во время завоевания земли обетованной, на долгое время держал моавитян в покое. Они были вообще слабы и занимали в это время лишь весьма незначительную область к востоку от Мертвого моря, к югу от реки Арнона. Тем не менее, мало-по-малу, они сделались более смелыми и решились напасть по крайней мере на соседние колена израильские. Считая свои собственные силы недостаточными, они призвали на помощь аммонитян, происходивших также от Лота и живших к северо-востоку от их владений, равно как и амаликитян, хищническое племя, кочевавшее в пустыне к востоку от Моава и всегда бывшее склонным к грабежу, подобно бедуинам, которые еще и теперь живут в этих местах и сохраняют те же самые нравы. Поддерживаемые этими союзниками, моавитяне, под предводительством своего царя Еглона, переправились чрез Иордан. Израильтяне хотели было остановить их нашествие, но были поражены и разбиты. Моавитяне, слишком стесненные в своей собственной области, предполагали не только наложить дань на израильтян как это делал Хусар-Сафем, а хотели даже вообще отнять у них часть земли и поселиться на их место. Еглон овладел городом Пальм, под которым, вероятно, разумеется Иерихон, и сделал этот город своей резиденцией. В течение 18 лет он угнетал оттуда израильтян окружающих колен. Каждый год они вынуждены были приносить ему дань в его новую столицу.

В восемнадцатом году дань принесена была Еглону израильтянином из колена Вениаминова, по имени Аодом. Колено Вениаминово, область которого заняли моавитяне, было именно тем, которое больше всего страдало от их угнетения и, быть может, было единственным коленом к западу от Иордана, которое платило им дань. Как бы то ни было, оно было наконец вразумлено бедствием, отвергло идолопоклонство и молилось Богу об освободителе. Бог услышал его молитву и послал ему избавителя в лице того именно Аода, который избран был для отнесения дани. Аод был левша, то есть, вернее – человек, который владел левой рукой с такою же ловкостью, как и правой⁷²⁷. И вот, у него явилась мысль воспользоваться этим своим качеством для избавления своих братьев от ненавистного ига моавитян. Не надеясь низвергнуть это иго силой оружия, он решился прибегнуть к хитрости, – средство, которое на востоке ценится не менее силы. Священный историк подробно описывает, как он осуществил свое намерение. С свойственною восточным людям тайною, которую они хорошо умеют хранить при подобных обстоятельствах, он заранее подготовил все и предусмотрел все мельчайшие обстоятельства предпринимаемого дела. Он приготовил себе обоюдоострый нож, весьма широкий, которым можно бы было пользоваться, как кинжалом. Отправляясь в Иерихон, для того, чтобы лучше устранить всякое подозрение, он скрыл свое оружие не с левой стороны, а с правой, где никто не мог предполагать оружия. Его сопровождали несколько израильтян, которым поручено было нести те предметы, которыми производилась уплата дани Еглону⁷²⁸. Но задуманный план он не хотел осуществлять при них, так как этим он обрек бы их на смерть и в то же время мог погибнуть и сам, потому что в случае покушения на убийство своего врага, он, конечно, был бы немедленно убит сам вместе с своими спутниками моавитянами, которые могли быть свидетелями его дела. Вследствие этого, он спокойно передал царю дань и возвратился вместе с другими вениамитянами до Галгалы, близ Иерихона Но оттуда он вдруг воротился назад, и для того, чтобы получить новую аудиенцию у царя, заявил, что он имеет сказать ему нечто. Чтобы иметь успех в своем намерении, ему нужно было, чтобы его допустили одного в присутствие Еглона, и поэтому он просил позволения сообщить ему без свидетелей весьма важную тайну, именно «Слово Божие» (Суд. 3:20). Из окружающих, конечно, никто не мог подозревать человека, который уже заплатил дань и вновь явился с важным сообщением без оружия. Царь приказал всем выйти⁷²⁹. В это время он находился в особом помещении дома в верхнем этаже, пользуясь там прохладой; все его приближенные сошли вниз и оставили его наедине с Аодом.

На востоке, по причине палящего зноя страны, всегда делались высокие помещения, построенные исключительно с целью иметь некоторую прохладу. Эти помещения, как теперь, так и всегда, назывались так же, как они называются и в еврейском тексте книги Судей, именно алийа. Один путешественник дает описание, которое облегчает возможность понять происшедшее событие. «Рядом с большею частью домов», говорит он, «строится небольшое помещение, обыкновенно поднимающееся на этаж выше, чем тот дом, к которому оно принадлежит; иногда в нем не более двух комнат и крыша; в иных случаях оно помещается даже над главными воротами, и тогда, за исключением нижнего этажа, которого обыкновенно не бывает у этого помещения, оно имеет все удобства дома в собственном смысле этого слова. Эти два дома, маленький и большой, имеют одну соединительную дверь, которая ведет из первого в галерею второго и может быть открыта или закрыта по желанию хозяина дома. Маленький дом имеет и другую дверь, которая ведет прямо к главным входным воротам или даже на улицу, так что можно входить в него и выходить, нисколько не беспокоя тех, которые живут в главном доме. Этот последний называется дар или баит, а маленький дом называется алийа, и в этом последнем обыкновенно оказывается гостеприимство чужеземцам. Сыновьям дома позволяется также иметь в этих помещениях своих наложниц; мужчины удаляются туда, когда желают заняться серьезными делами или вообще воспользоваться отдыхом вдали от домашнего шума; там наконец находится и гардероб, и всякая провизия»⁷³⁰.

В таком именно верхнем помещении находился и царь Моавский, и там именно Аод остался с ним наедине для сообщения ему предполагаемой тайны. «У меня есть для тебя, царь, слово Божие», обратился к нему Аод. Этими словами он хотел побудить царя подняться с своего седалища, для того чтобы лучше ударить его. Царь действительно тотчас же встал с своего места – очевидно, из благоговения к тому слову Божию, которое хотел сообщить ему Аод, потому что религиозное чувство всегда было высоко развито среди этих восточных народов. И вот, когда Еглон встал, вениамитянин, мгновенно извлекая своей левой рукой скрытый у него справа нож, с необыкновенною силою и быстротою вонзил его в живот царя моавского. Еглон был чрезвычайно тучен и жирен, и вследствие этого даже рукоять меча вошла в его тело настолько, что совершенно скрылась в складках тела, и Аод не хотел даже извлечь его обратно. Совершив это страшное дело, он затем единственно думал о том, чтобы докончить составленный им план освобождения израильтян. Смерть Еглона была только первым актом трагедии: для освобождения угнетенного народа недостаточно было разделаться только с царем моавитским, – нужно было еще изгнать моавитян, его подданных, из владения израильского.

Аод обдумал все заранее. Он очень хорошо знал все входы и выходы; поэтому старательно запер дверь, ведшую в помещение Еглона, чтобы иметь время и возможность спастись. Когда он вышел и скрылся, приближенные Еглона, недоумевая о причине слишком большой продолжительности аудиенции, пришли посмотреть и справиться о состоянии дела и к удивленно увидели, что двери горницы были замкнуты; но и тогда у них еще не являлось никакого подозрения, и они просто подумали: «наверно он для нужды в прохладной комнате». Но затем, прождав еще довольно долго и видя, что никто не отпирает двери горницы, они наконец взяли ключ и отперли, и глазам их представилось страшное зрелище: царь их лежал полумертвым, и пока они в ужасе недоумевали, что бы это значило, Аод успел уже скрыться и, прибыв в Секраф, неизвестную местность в горах Ефремовых, торжественно затрубил в трубу и призывал весь народ к оружию. Когда он рассказал о своем подвиге, ему не трудно было убедить своих соотечественников, что теперь легко восторжествовать над врагами, повергнутыми в уныние и скорбь столь неожиданною смертью их царя. Израильтяне немедленно заняли переходы Иордана и этим закрыли путь отступления для тех моавитян, которые перешли на западную сторону Иордана, чтобы поселиться в земле обетованной. Устрашенные моавитяне хотели бежать в свою прежнюю страну, но это теперь не удалось им, и они все были избиты. Таким образом, моавитяне хотя и не уничтожены были (собственно Моавитского царства не коснулось это поражение и впоследствии моавитяне опять выступали среди врагов Израиля), но были смирены и ослаблены, так как под ударом израильтян пало среди них до десяти тысяч человек, и притом наиболее сильных и мужественных.

У всех народов и во все времена хладнокровие, смелость, мужество и отвага ценились высоко, и поэтому такие подвиги, как совершенный Аодом, всегда прославлялись, хотя в то же время и не считались безусловно безупречными. Афиняне хвалебно прославляли Армодия и Аристогитона, римляне прославляли Муция Сцевола. Поэтому, и при обсуждении нравственного достоинства совершенного Аодом подвига, нужно иметь в виду общее воззрение древности. «Петь ничего», справедливо говорит Гердер, «жалче тех возражений, который высказываются против книги Судей и против рассказываемых в них подвигов; потому что авторы этих возражении, по-видимому, не считают своею обязанностью помнить то время, когда была написана эта книга. Древние народы позволяли себе во время своих войн самые утонченные хитрости; то же самое замечается еще и теперь у диких народов (а также, прибавим, и у восточных), которые, несмотря на свою храбрость, не подлежащую сомнению, более любят пользоваться хитростью, чем силой. Такое оружие всегда было необходимо для народа, угнетаемого совне, постоянно волнуемого внутри и – у народа, где национальный дух существовал еще только у некоторых отдельных личностей; так как один человек, каковы бы ни были его мужество и его сила, конечно, не мог льстить себя надеждою выстоять против целых полчищ, особенно, когда еще народы не располагали преимуществами тех изобретений, который делают из войны науку и искусство. Впрочем, эти самые изобретения составляют ли что-нибудь другое, кроме хитрости? И можно ли указать хитрость, более безумную, и мужество, более трусливое, чем то, которое исходит из жерла пушки?»⁷³¹.

На востоке и доселе в употреблении подвиги, подобные тому, который совершен был Аодом. Когда Лейярд быль консулом в Месопотамии, один из наиболее известных вождей страны, Ибрагим-Ага, прославился смелым подвигом, весьма похожим на подвиг Аода. Один Курдский бей несколько лет тому назад жил в неприступной крепости на острове Закко, образуемом рекой Ховаром. Оттуда он смело отвергал всякую власть Магомета-паши, представителя Порты в этих странах, и безнаказанно грабил окрестности. «Неужели не найдется у меня никого, кто бы задушил эту курдскую собаку?» вскричал однажды Могомет-паша в своем саламлеке, после одной бесплодной попытки взять Закко. «Во имя Бога и пророка, самая богатая почетная одежда будет принадлежать тому, кто принесет мне его голову». Это желание своего господина услышал Ибрагим-Ага. Он скоро оставил палату, собрал несколько решительных человек и вместе с ними отправился в горы. Прибыв к цели своего путешествия, он спрятал всех своих людей, за исключением пяти или шести, в садах, окружающих городок Закко, и когда наступила ночь, он вошел в крепость воинственного курда. Этот принял его как своего гостя, и, согласно с обычаями восточного гостеприимства, предложил ему угощение. Когда Ибрагим кончил свой ужин, он спокойно встал с своего дивана и направился к бею, который сидел на подушках на противоположной стороне комнаты. Подойдя к нему, он хладнокровно вынул пистолет и выстрелил ему прямо в грудь, затем, вынув свою саблю, отсек ему голову. Курды, озадаченные столь неслыханною смелостью, не в состоянии были оказать никакого сопротивления. Ибрагим-Ага ограбил весь замок, захватил все его сокровища и принес их в Мосул вместе с головой заккского бея, за что и получил обещанную награду⁷³².

Результатом подвига Аода было то, что земля обетованная покоилась в течение восьмидесяти лет. Но и в течение этого продолжительного времени покоя бывали отдельные случаи набегов хананеян на израильтян, которые однако же имели достойных защитников. Именно около этого времени в юго- западной части Палестины, на прибрежной равнине, стали заметно усиливаться филистимляне, которые и начали делать набеги на израильтян. Для избавления от этих хищников, во главе народа выступил судия Самегар. Он прославился одним замечательным подвигом, именно, лично истребил целую партию в 600 человек филистимлян, пришедших для хищничества и грабительства. При этом замечательно, что единственным орудием этой победы Самегара был воловий рожон, который и теперь еще употребляется в Палестине и мог быть страшным оружием в руках сильного человека. «При пашне жители Палестины употребляют особые рожны чрезвычайно большой величины. Измеряя некоторые из них, я нашел (говорит один исследователь), что они были около 8 футов длины и на более толстом конце даже 6 дюймов в окружности. На более тонком конце к ним обыкновенно приделывается острая колючка для того, чтобы погонять волов, а на другом конце – небольшая железная лопатка, крепкая и массивная, для очистки плуга от прилипающей к нему во время работы глины»⁷³³. Таким-то первобытным оружием Самегар навел такой ужас на филистимлян, что они уже долго не тревожили израильтян.

На время продолжительного мира, наступившего после блистательного поражения врагов первыми судиями, израильский народ начал быстро преуспевать во всех отношениях общественной жизни. Среди них заметно стало возвышаться благоденствие, и явилось не мало людей, которые умели ценить удобства богатой и отчасти даже роскошной жизни. Начальники колен и племен делали торжественные выезды на белых ослах, богатые же люди устраивали себе дорогие седла, а в домах ковры для сидения (Суд. 5:10). Колена Рувимово, Гадово и полу-Манассиино обладали громадными стадами, размножавшимися в обширных степях к востоку от Иордана (Суд. 5:16). Колено Даново вошло в тесные сношения с филистимлянами города Иоппии, и само занималось морскими промыслами и мореплаванием. Асир на севере таким же образом занялся прибрежными промыслами в местности, которою он номинально владел, от Акрского залива до Тира (Суд. 5:17). Благосостояние народа развилось настолько, что женщины и девицы носили разноцветные одежды и на шеях вышитые платки, а в городах было много сокровищ, которые могли раздражать хищнические инстинкты врагов. Вместе с тем стала развиваться и торговля, так что по прежним караванным путям в долинах или равнинах стали двигаться товары (Суд. 5:6), и вообще народ становился с каждым годом богаче и сильнее.

К сожалению, рядом с развитием этого внешнего благоденствия, не развивалось в народе религиозное самосознание, а, напротив, оно как бы постепенно ослабевало. Народ, увлекаясь внешними благами, стал забывать своего главного Благодетеля, Иегову, и, подчиняясь внешнему культурному влиянию окружающих идолопоклоннических народов, сам стал впадать в идолопоклонство и покланяться туземным божествам Ваалу и Астарте. Когда эта неверность сделалась уже весьма заметною и религии Иеговы грозила большая опасность, Бог опять прибег к спасительному средству исправления неверного народа посредством внешнего бедствия, чтобы суровым уроком опять напомнить народу о его духовном назначении. И вот, когда народ «делал злое пред очами Господа», то он и должен был понести тяжелое иго. Пользуясь слабостью израильтян хананеи на севере Палестины чрезвычайно усилились. Хананейский царь Иавин, вероятно преемник того Иавина Асорского, сила которого некогда была сокрушена Иисусом Навином, составив из окружающих мелких племен сильный союз, перешел в наступление. Его полководец, жестокий Сисара, сделал опустошительное нашествие на северные колена, которые не могли выстоять против его страшной конницы, состоявшей из 900 колесниц⁷³⁴.

Подавленные силою, северные колена, чувствуя свою полную беспомощность, в течение целых 20 лет должны были сносить самое тяжкое угнетение от торжествующего врага, который, имея в своем распоряжении такие сильные крепости, как Фаанах, Мегиддон и Бефсан, к югу от Ездрилонской равнины, положительно отрезывал сообщение их с югом и лишал всякой возможности ждать помощи оттуда. Вследствие этого всякая торговля и даже всякое промышленное движение прекратилось в стране. Народ скрывался на возвышенных долинах или укрывался в сильных стенах своих городов; старейшины городов и колен также пали духом, и чувствуя свою беспомощность, никто не осмеливался оказать сопротивления. Народ, для сношения между собою, мог пользоваться только тайными горными тропами и открытые дороги были оставлены. Все население вообще было поражено ужасом и впало в полное уныние и бездеятельность, так как против подавляющих сил хананеян они, в лучшем случае, могли выставить только почти безоружную толпу, у которой, на место мечей, оружием служили воловьи рожны, и мало было таких воинов, которые бы вооружены были копьями или щитами. Но вот, когда народ уже терял надежду на избавление, и храбрейшие мужи не смели думать о низвержении ига грозного врага, избавительницею угнетенных колен выступила женщина. Пылая патриотизмом и возвышенным религиозным духом, она настолько глубоко чувствовала бедствия своих братьев, что ее геройская душа воспламенилась неудержимою ревностью к низвержению их угнетателя и негодованием на трусость народа, который не смел восстать за свою свободу. Замечательнее всего то, что сама она не принадлежала к угнетаемым коленам, так как жила на юге, в горах Ефремовых, между Рамой и Вефилем, на центральном пути Палестины, в местности, в которой именно ей легче всего было узнать о тяжком бедствии северных колен. Это была Девора, «пчела». Она была женщина замужняя и находилась замужем за Лапидофом, о котором, к сожалению, ничего неизвестно. Обладая от природы высокими духовными дарованиями, она воплощала свои возвышенные мысли в вдохновенных стихах, от которых приходили в восторг ее соплеменники. Песни ее разносились вдоль и поперек, по всей стране, возбуждая мужество в упавших духом коленах, – так как в них, несомненно, изображалась слава прошедших времен, а также и великие дела Божии, совершенные для народа руками вождей, которых Бог воздвигал между ними, и вместе с тем, быть может, укорялось то бесславие, на которое обрекали себя израильтяне, рабски подчиняясь врагам. Слава ее мудрости гремела по всей стране, так что она сделалась центром нравственной и даже административной силы над все более расширяющимся округом. Сидя под тенью пальмового дерева, впоследствии носившего ее имя и, вероятно, бывшего недалеко от Ваал-Фамара, т.е. Ваала пальм, она вдохновенно изрекала свою мудрость, «и приходили к ней туда сыны Израилевы на суд»⁷³⁵. Великая пророчица, судя народ, вместе с тем вдохновляла его одушевлявшими ее чувствами. И вот, под влиянием ее, вся страна, от Вениаминова колена до далекого северного колена Неефалимова, заволновалась от общего стремления к национальной свободе и от мужественной решимости возвратить ее. Повсюду начались тайные приготовления к восстанию, и, на место обыкновенных старейшин, во главе народа повсюду стали более сильные и энергичные люди. Но для успеха всего движения нужен был общий предводитель, которого еще не было, и Девора позаботилась о том, чтобы найти такого предводителя.

На берегах озера Галилейского, к югу от позднейшей Тивериады, в самом центре угнетенной страны, в города Кедесе, в колене Нефеалимовом, жил некий Варак, самое имя которого, «молния», как бы указывало на его мужественный дух. Имя Варак или Барак ханаанитского происхождения, и замечательно, что это же имя носила знаменитая Карфагенская фамилия Барка, из которой вышел впоследствии гениальный полководец Ганнибал. Он уже и ранее, по-видимому, успел приобрести известность своим мужеством, и известен был не только в своем колене, но и во всей стране, до пределов колена Вениаминова. На него то и пал выбор Деворы, которая, обращаясь к нему, повелевала ему, от имени Иеговы, стать во главе десятитысячного отряда воинов из колен Неофалимова и Завулонова и двинуться с ним к горе Фавор, на равнину Ездрилонскую, обещая, что Бог предаст в его руки жестокого Сисару, со всеми его колесницами и войском. Но даже и мужественный Варак смутился от такого поручения, и он не осмеливался взяться за дело, пока к нему не явилась лично сама Девора. В ответ на призыв Деворы, Варак сказал ей: «если ты пойдешь со мною – пойду, а если не пойдешь со мною – не пойду». Тогда мужественная Девора отвечала: «пойти – пойду с тобою; только знай, что не тебе уже будет слава на сем пути, в который ты идешь; но в руки женщины предаст Господь Сисару». И вот, поспешая на север, она действительно лично явилась среди угнетенного народа, и появление ее не только ободрило Барака, но и пробудило дух в народе, который стал собираться под ее знамена. Весть о ее прибытии быстро разнеслась по окрестным коленам, и в назначенном сборном пункте у горы Фавора действительно собралось 10,000 вооруженных мужей. Иссахарово колено, жившее в самой равнине Ездрилонской, сразу же сбросило с себя иго рабства и выслало отряды добровольцев. Ефремляне также стали собираться из своих гор, бывших жилищем амаликитян, жесточайшего врага израильтян, и вслед за ними прибыли и мужественные отряды вениамитян, наиболее воинственного израильского племени, воины которого славились стрельбой и были настолько искусные пращники, что с изумительной ловкостью метали камнями из пращи, действуя кроме того с одинаковым искусством и силой как правой, так и левой рукой. В общем деле приняли участие и члены обеих половин колена Манассиина, которые также выслали воинов. Со времени завоевания это в первый раз национальный дух охвачен был таким воодушевлением, побуждавшим отдельные колена действовать вместе с таким единодушием. Но не было недостатка и в холодном отношении к общему делу. Жители города Мероза, по-видимому находившиеся при входе в проход Бефсанский, в восточной оконечности равнины, могли бы оказать хорошие услуги народному делу, но они отказались идти на помощь угнетенным братьям и за это навлекли на себя общее проклятие, поведшее по-видимому к их полному истреблению и разрушению самых жилищ их. Не приняло участия в общем деле и колено Рувимово, которое, оставляя своих братьев защищать свою свободу своими собственными силами, предпочитало спокойно пасти свои стада, тем более, что среди них в это время были большие внутренние распри (Суд. 5:16, 16). Отказалось прийти на помощь также и колено Гадово; Дан не хотел, ради общего дела, расстаться с своими кораблями в Иоппии, и Асир с позорным равнодушием занимался своими промыслами у пристаней своих. О южных коленах, Иудином и Симеоновым, ничего неизвестно, и это обстоятельство дает возможность заключать, что они также не принимали участия в общенародном деле. Поэтому, главная роль в приближавшейся битве выпала колену Завулонову, которое ревностнее всех собирало воинов-освободителей и решилось положить свою жизнь за великое дело, и в этом отношении оно находило себе деятельного помощника в колене Неефалимовом.

Сборным пунктом для воинов-освободителей была назначена гора Фавор. Возвышаясь на 1500 футов над равниной Ездрилонской в ее северо-восточной оконечности, она чрезвычайно крутая с севера, но обнаженная и безформенная с юга, и стоит отдельно, исключая западной стороны, где узкая цепь соединяет ее с холмами Назаретскими. Она еще и теперь покрыта дубами, фисташками и другими деревами, и кустарником, в котором находят себе убежище серны; но вершина ее совершенно безлесна и представляет сравнительно плоскую площадь, на полчаса пути открывая широкий вид на равнину от одного конца до другого⁷³⁶. Трудно было избрать более удобное место для сбора израильтян, так как, по своей крутизне, гора эта не могла подвергнуться нападению колесниц ханаанитян, а ее вершина представляла как бы великолепную сторожевую башню, с которой Девора и Варак могли следить за всеми движениями неприятеля.

Весть о мятежном собрании израильтян скоро дошла до Сисары, главного начальника военных сил Иавина и его союзников. Об этом донесли ему кенеи, жители Цааннима, – местечка, еще и теперь носящего то же самое название и стоящего на возвышенности над озером Галилейским, к востоку от Фавора. Это было арабское племя, которое хотя временно находилось в мирных отношениях с Иавином, но всегда было дружественным к израильтянам, вследствие памяти о женитьбе Моисея на дочери их начальника Иофора. Часть этого племени осталась в пустыне к югу от иудина колена, а другая ветвь подвинулась к северу и временно раскинула свои палатки под теревинфами Цааннима, «места странствований». С арабским двоедушием, они теперь изменили в пользу сильнейшего из противников, для того чтобы, выждав решительного столкновения, затем стать на сторону победителя. Самое имя ханаанского военачальника Сисары означает «вождь», и он по-видимому был вассальный царь Харошефа, называвшегося так вследствие прекрасного леса, растущего по берегам Киссона. В то время это несомненно была сильная крепость, господствующая над страною, которую подчинил себе Иавин; но теперь это жалкая деревня, находящаяся в том месте, где поток, скрывающийся среди кустов олеандра, пробиваясь чрез узкую горловину, выходит на равнину Акры⁷³⁷. И вот, при вести о восстании, Сисара быстро снарядил свои смертоносные колесницы и занял равнину Ездрилонскую, это главное боевое поле Палестины. Свою главную квартиру он основал в Фаанахе, ханаанском укрепленном городе в юго-западной части равнины, на длинном отроге Кармильского хребта, покрытого теперь масличными деревьями, где и теперь стоит деревня, носящая древнее название Таанак. Фавор, подобно огромной башне, вздымался в отдалении верстах в 25 к северо-востоку; вершина его ясно виднеется из-за холмов малого Ермона, занятого двумя деревнями Ендором и Наином и замыкающего эту великую равнину, во главе которой и стоит Фавор. Вся поверхность Ездрилона перерезана сухими водяными протоками, которые получают влагу со всех окружающих гор и, после дождевых бурь, превращаются в потоки. Все эти потоки в северозападной части соединяются в одну реку, известную во времена Сисары под назватем Киссона, то есть извилистого потока, который бурно стремится по глубокому извилистому ложу, имеющему до 2 сажен глубины и 7–10 сажен ширины, направляясь к Средиземному морю. Самая опасная часть в его течении находится как раз близ Фавора, где источники, из которых выходит Киссон, составляют целую сеть прудов и ручьев, которые, будучи окаймлены камышами и кустарниками, быстро после дождя превращались в обширную и опасную топь. Здесь, в Ендоре, войско Сисары и обречено было на погибель.

Равнина Ездрилонская во все времена была главным боевым полем Палестины. Здесь некогда сражались Тотмес III, Рамзес II и Рамзес III. Здесь фараон Нехо одержал победу в той печальной Мегиддонской битве, в которой был убит царь Иосия во время столь ужасного побоища, что самая эта битва сделалась в последующее века образом самых ужасных поражений⁷³⁸. Здесь поочередно сражались армии ассирийских завоевателей, крестоносцев и Наполеона I, и на горах именно Гелвуи, в ее восточной оконечности, погибли впоследствии Саул и Ионафан.

И вот, когда два враждебные войска заняли свои позиции, нужно было приступить к военным действиям. Израильтяне сами по себе едва ли могли бы осмелиться выступить против страшного для них врага, но с ними была мужественная Девора, которая и дала знак к нападению. «Встань», повелительно сказала она Бараку, «ибо это тот день, в который Господь предаст Сисару в руки твои; Сам Господь пойдет пред тобою». Сказав это, она дала знак Бараку с неожиданною быстротою ринуться на неприятеля. Гордый своим могуществом и железными колесницами, Сисара, вероятно, пренебрежительно относился к израильскому войску, во главе которого притом вместе с Вараком, как ему конечно было известно, стояла женщина Девора. Но это должно было тем более придать значения молниеносному натиску Барака. Пораженное столь неожиданным и смелым нападением десятитысячного отряда, войско Сисары дрогнуло, пришло в замешательство и обратилось в беспорядочное бегство. Этому поражению неприятеля очевидно содействовала высшая помощь, так как само небо как бы сражалось за Израиля и звезды в своем течении обратились против Сисары. На равнине разразилась страшная буря, которая била как раз в лицо хананеян. Поток Киссопский, который быть может в это время был уже высохший, мгновенно вспенился бурными водами. Воины Сисары, видя, что самые стихии восстали против них, убедились, что Бог Израилев сильнее их; они охвачены были ужасом, полный беспорядок водворился среди их колесниц, в страшном смятении они избивали друг друга и в ужасе бросались в поток, воды которого мгновенно уносили их трупы по направлении к морю⁷³⁹. Изображая эту славную победу, Девора воспевала ее в восторженных стихах:

„Пришли цари, сразились.

Тогда сразились цари Ханаанские

В Фаанахе, у вод Мегиддонских,

Но не получили ни мало славы.

Небо сражалось (за нас),

Звезды с путей своих сражались с Сисарою.

Поток Киссон увлек их,

Поток Кедумим, поток Киссон.

Попирай, душа моя, силу!

Тогда ломались копыта конские от побега,

От побега сильных его“ (Суд. 5:19–22).

Побоище было столь великим, что столетие спустя псалмопевец говорил, как трупы избитых служили навозом и удобрением для земли (Пс. 82:11). Дело хананеян, очевидно, было потеряно, и ничего не оставалось, как искать спасения. Оставляя свою колесницу, Сисара пешком бросился бежать к северо-востоку, прикрываясь склонами Фавора, чрез большую покрытую лавой поляну, на которой стояли близ новейшего Бессума черные палатки Хевера кенеянина, союзника Иавинова. Так как молниеносный Варак настигал его, то Сисара, не видя больше спасения, хотел скрыться хотя в шатре кенеянки Иаили, надеясь найти у нее временное убежище. Палатки арабов во все времена были совершенно одинакового устройства. Они обыкновенно обширны и поддерживаются девятью столбами в три ряда, на которых покоится покров из грубой, сделанной из верблюжьего волоса, материи, или из сшитых воловьих шкур, часто ниспускающихся до полу. Веревки, которыми поддерживается этот навес, прикрепляются к кольям, вбитым в землю огромным деревянным молотом, и это грубое построение кругом завешивается различными занавесами, которые, по желанно, можно отдернуть или опустить, с целью прекратить доступ внешнего воздуха. Палатка обыкновенно разделяется на две части, отделяемые ковром, свешивающимся с среднего ряда столбов: одна слева при входе предоставляется мужчинам, а другая справа составляет отделение женщин. В этом последнем обыкновенно находятся все домашние кухонные принадлежности, мехи с водой, сосуды с молоком, маслом и проч. Постель, как обыкновенно на востоке, состоит только из одной или двух циновок, разостланных на земле или на земляной скамье, возвышающейся по сторонам палатки; одеялом ночью служит тот самый плащ, который носится днем в качестве одежды. Такая несомненно была и палатка Хевера. У входа в нее Сисара встретил Иаиль, жену шейха, и, полагаясь на существовавший между Иавином и этим племенем мир, просил у нее временного убежища. Была ли у нее с самого начала мысль о совершении того, что она сделала, неизвестно; во всяком случае, любезно приглашая Сисару, Иаиль не только предложила ему покровительство, которого он просил, но взяла его к себе в свое собственное отделение палатки, где никто не мог предполагать его пребывания и никто не стал бы искать там, так как из посторонних никто не имел права входить в женское отделение без особого приглашения. Но следующей шаг ее уже явно выдавал ее тайное намерение. Арабы умеют приготовлять великолепный напиток из кислого молока, называющейся леббен, который предлагается гостям для освежения. Но действуя в высшей степени освежительно на утомленного и страдающего от зноя путешественника, он в то же время действует как сильное и быстро усыпляющее средство. На просьбу Сисары дать ему воды для утоления его ужасной жажды, Иаиль немедленно принесла ему напиток леббен в особой чаше, считавшейся особенною драгоценностью в ее палатке, и предложила ему освежиться этим напитком, быть может не без задней мысли касательно его снотворного действия. Утомленный Сисара с радостью воспользовался этим любезным предложением хозяйки, вдоволь подкрепил себя напитком и, будучи крайне утомлен, лег отдохнуть и быстро впал в глубокий сон. Воспользовавшись гостеприимством, он был в полной уверенности, что найдет себе в этой палатке верное убежище. Но при виде того, как великий враг Израиля беспомощно спал в палатке, у Иаили невольно явилась мысль о том, как легко теперь избавить Израильский народ от этого столь страшного для них врага. Под влиянием этой мысли, у нее тотчас же составился план убить Сисару. И вот, взяв кол от шатра и вместе молот, которым вбивались эти колья, она тихонько подошла к нему и изо всей силы вонзила ему кол в висок, так что приколола его к земле. Удар был смертельный, и Сисара после нескольких конвульсивных движений, был бездыханным трупом. Когда Варак, преследуя Сисару, прибыл в Сенним, то Иаиль выбежала к нему на встречу и сказала ему. «войди, я покажу тебе человека, которого ты ищешь». «Он вошел к ней, и вот Сисара лежит мертвый, и кол в виске его»⁷⁴⁰.

Таким образом победа над хананеями была полная, и слава о ней разнеслась по всем направлениям страны. Победа была настолько полная, что израильтянам уже не приходилось впоследствии сражаться с хананеями, и сами они поняли преимущества того национального единения, которое теперь дало им эту блестящую победу. Их взаимопомощь затем чрезвычайно усилилась, так как это была их первая великая победа со времени Иисуса Навина, и они притом одержали ее над таким врагом, который был столь страшен для них своею силою. Победа эта не могла не иметь и сильного влияния в религиозной истории народа, так как он видел, что его бедствия прекратились, как только он оставил идолопоклонство и искал помощи и защиты у Иеговы. Что победой этой народ был обязан не себе, а именно Богу, это не только ясно сознавалось всеми, но и нашло отголоски в народных песнях и особенно выразилось в знаменитой песне Деворы, которая начинается прямо с искренней признательности Богу. Песнь эта начинается словами:

„Израиль отмщен, народ показал рвение;

Прославьте Господа!

Слушайте цари, внимайте вельможи:

Я Господу, я пою, бряцаю Господу, Богу Израилеву,

Когда выходил Ты, Господи, от Сеира,

Когда шел с поля Едемского,

Тогда земля тряслась и небо капало,

И облака проливали воду;

Горы таяли от лица Господа,

Даже этот Синай, от лица Господа, Бога Израиля».

Поразительная параллель победы Деворы рассказывается у Плутарха в его «Жизни Тимолеона». Этот полководец в битве на р. Кримесе сделал нападение на карфагенян; последние однако, в своем тяжелом вооружении и с непроницаемыми щитами, легко отразили нападение греков. Но вдруг, когда дело дошло до рукопашной схватки мечами, загремели сильные раскаты грома, с гор разразилась молния и темные тучи, покрывавшие доселе хребты окружающих холмов, спустились на место битвы и разразились бурей дождя и града, ударяя при этом в спины грекам, но прямо в лицо карфагенянам. Такая неожиданная буря, вместе с ослепляющею молнией, привела карфагенян в замешательство, и вместе с тем раскаты грома, шум падающего дождя и града, ударявшегося об оружие и щиты, мешали им слышать команду своих полководцев. Вдобавок к этому скоро образовалась грязь, послужившая великим препятствием для движения карфагенян, обремененных своим тяжелым оружием; их нижняя одежда промокла, складки ее около груди наполнились водою, что еще более отягчало сражающихся, так что грекам легко было повергать их на землю, несмотря на то, что у них в руках было оружие, и они уже не в состоянии были подниматься опять. Река Кримес также вздулась, частью от дождя, а частью от целых масс переходивших чрез нее карфагенских войск, вышла вследствие этого из берегов, и вся окружающая равнина наполнилась ручьями и потоками, не имевшими определенного течения, вследствие чего положение карфагенян еще более ухудшилось, и они погибали массами.

Когда Девора и Иаиль ликовали от своего торжества, другие женщины испытывали совершенно иные чувства. В песне Деворы, между прочим, описывается, что в это время могли чувствовать женщины ханаанские:

„В окно выглядывает и вопит

Мать Сисарина, сквозь решетку:

Что долго не идет конница его,

Что медлят колеса колесниц его?

Умные из ее женщин отвечают ей,

И сама она отвечает на слова свои:

Верно они нашли, делят добычу,

По девице, по две девице на каждого воина,

В добычу полученная разноцветная одежда Сисаре; Полученная в добычу разноцветная одежда,

Вышитая с обеих сторон, снятая с плеч пленника».

Песнь Деворы заканчивается торжествующими словами:

„Так да погибнут все враги Твои, Господи!

Любящие же его да будут как солнце,

Восходящее во всей силе своей».

Иавин, потеряв свое войско и своего военачальника, не мог уже противиться израильтянам. Победа была полная, могущество царя Асорского и всех хананеян было сокрушено навсегда, и они уже никогда не выступали врагами Израиля. Это служит лучшим показателем величия той победы, которую одержали Девора и Варак. Верность Израиля, а вместе с тем и его благоденствие, после столь славного торжества, продолжались в течение сорока лет, так что израильскому народу вновь представлялась возможность для всестороннего развития своих внешних и внутренних сил.

Хотя чудесное избавление, совершенное Деворой и Вараком от иноплеменного ига, водворило в земле обетованной мир и благоденствие на целые сорок лет, но самое состояние народа в религиозном и гражданском отношении было таково, что и в будущем могли угрожать подобные же бедствия. Живя среди идолопоклонников, народ израильский, при виде сладострастных форм их идолослужения, сам увлекался ими, нравственные силы его ослабевали, внутри усиливались разъединения между коленами, приведшие наконец к тому, что каждое колено начало считать себя отдельным, совершенно самостоятельным государством. Когда это государственное раздробление совершенно ослабило народ, то этим не преминули воспользоваться окружающие кочевые племена, которых постоянно манили к себе богатство и роскошь земли обетованной. И вот, когда «сыны израилевы стали опять делать злое пред очами Господа, Господь предал их в руки мадианитян» и сродных с ними кочевых племен. Мадианитяне постоянно являлись во главе подобных нашествий на Палестину. Хотя и потомки Авраама чрез Хеттуру⁷⁴¹, они считались среди самых непримиримых врагов израильтян. Они уже сражались против них в войске Сигона, царя аморрейского, и их дочери, вместе с моавитянками, увлекали израильтян соблазнами распутного идолослужения в Ситтиме, склоняя их к культу Ваал-Фегора. Моисей, для наказания их, вел против них кровопролитную войну; но их поражение усилило в них только ненависть против своих победителей. Живя сначала к востоку от залива Еланитского, они мало-по-малу передвинулись к северу, чтобы пасти свои многочисленные стада на обширных пастбищах, расстилавшихся к востоку от Аммона, Моава и за-иорданских колен Израиля⁷⁴². Почти двести лет прошло уже со времени того удара, который нанесен им был Моисеем; они имели достаточно времени оправиться силами. Возбуждаемые теперь своею наследственною ненавистью и из любви к грабежу соединившись с амаликитянами, жившими рядом с ними, к северу от Аравийского полуострова, равно как и с бедуинами пустыни, они, составив огромную орду в 120,000 человек «обнажающих меч», направились к бродам Иордана, переправились чрез него и, сломив всякое сопротивление, какое только могли оказать им раздробленные силы израильтян, наводнили собою всю страну от Ездрилонской равнины на севере до Газы на самом юге, и это нашествие повторялось из года в год. Лишь только производились израильтянами посевы полей, как опять появлялась эта дикая орда, которая своими кибитками покрывала все холмы и долины, угоняла весь встречавшийся скот и потравляла своими стадами всякую растительность. Ничего не могло быть тяжелее и разорительнее подобных нашествий, так как после них не оставалось ни хлеба, ни скота. Огонь и меч распространяли ужас по всей стране; отчаянное сопротивление отдельных отрядов израильтян приводило лишь к беспощадному избиению храбрых защитников своего отечества, и наконец единственным спасением оставалось лишь поголовное бегство населения в горы, где оно и скрывалось в пещерах.

Подобное нашествие хищнической орды на Палестину отнюдь не беспримерное явление и повторялось в самое последнее время, хотя и в меньших размерах. Несколько лет тому назад весь Гор, то есть, глубокая долина Иорданская была в руках феллахов или местных крестьян и засевалась зерновым хлебом. Теперь же вся эта местность находится во владении бедуинов, которые уничтожили всякое земледелие, исключая нескольких клочков, обрабатываемых кое-где их рабами. То же самое произошло и на всей равнине Саронской, где как в северной, так и в южной части земля возвратилась в первобытное состояние и целые деревни совершенно исчезли с лица земли. С 1838 года их исчезло не менее двадцати со всем их скудным населением. Исключая восточной части, во всей равнине Ездрилонской теперь нет ни одной обитаемой деревни, и на всей равнине обрабатывается не более одной шестой части ее почвы. Поселяне предпочитают искать себе убежище где-нибудь в окрестных холмах, чем жить в открытой равнине, где дикие арабы то и дело совершают набеги на своих быстрых вихреподобных конях, с целью грабежа. Такие же совершенно наезды, но в гораздо более усиленном виде, делались и во времена Гедеона, распространяя повсюду ужас и разрушение. Война всегда жестока, но она бесконечно жесточе была еще в древности. Поразительную иллюстрацию подобных враждебных отношений между двумя народами представляет рассказ Синеха, который будучи приблизительно современником Авраама, рассказывает, как дело велось при небольших наездах одного начальника племени на другого. Этот переселенец из Египта, нашедший себе убежище у одного царя южной Палестины, рассказывая о нападении на него одного соседнего начальника племени, говорит:

„Он хотел отнять у меня кошек, собак, коров,

Взять у меня быков, козлов, волов, воспользоваться ими...“

Синеху удалось отразить неприятеля, он взял его в плен и с своей стороны поступил, по его рассказу, таким образом:

„Я посвятил его жен Менту (египетскому богу войны).

Я взял его имущество, разделил на несколько частей его стадо;

Все, что я намеревался сделать, я сделал ему.

Я воспользовался вещами, бывшими в его доме,

Я ограбил его жилище,

Я захватил сокровища и богатства,

Я приобрел много скота»⁷⁴³.

Как было во времена Синеха, так было и во времена Судей, повторялось и во времена Давида, и повторяется еще и теперь. «Весною 1857 года, в этом самом месте», говорит один новейший путешественник, «я имел случай видеть нечто подобное нашествию мадианитян, когда бедуинский начальник Акейль-Ага собрал своих людей и своих союзников, после разгрома курдов в Хаттине, для дележа добычи. Их собралось на равнине столь же много, как саранчи, и верблюдов было у них бесчисленное множество, как песку на берегу моря. Когда я взглянул на эти дикие и свирепые толпы этого беспорядочного войска, посмотрел на награбленную ими добычу, то казалось, будто бы предо мною находится зрелище того великого нашествия мадианитян, которое было во времена Гедеона»⁷⁴⁴. «Всякому», говорит декан Станлей, «кто только проходил в наше время равниной Ездрилонской, приходилось видеть или, по крайней мере, слышать о нападениях бедуинов, когда они наводняют эту равнину, прибывая из соседней пустыни. Тут и там, на берегах источников или по средине кустарника, на горах, всегда можно видеть их палатки или их дикие фигуры, наводящие ужас одинаково как на эти спокойные местности, так и на мирных путешественников. То, что мы теперь видим лишь в небольшом размере, есть лишь уменьшенное изображение того великого нашествия на израильтян⁷⁴⁵. Бедуины настоящего времени с изумительною точностью похожи на древних мадианитян. Все, даже их одежда, напоминает этих последних: костюм у них тот же, что и 3000 лет тому назад. Начальники всегда одеты в пурпурный плащ; их лошади и их верблюды носят на шее золотые и серебряные цепи с украшениями в виде полумесяца; их женщины также украшены ожерельями, имея кроме того серьги в ушах и особые кольца в носах, – все именно так, как было у древних мадианитян (Суд. 8:24–26). «Племя Бени-Сакров», говорит Тристрам, «представляет собою истинных мадианитян со всеми их обычаями»⁷⁴⁶. Равнина Ездрилонская всегда имела для этих сынов пустыни непреодолимую притягательность. С незапамятного времени в начале весны они обыкновенно переправлялись чрез Иордан и направлялись к Вефсану, который для них есть как бы ворота к небу. Равнина Ездрилонская есть действительно как бы маленький рай, так что, по мнению одного раввина, «если рай вообще можно находить в Палестине, то ворота его находятся в Вефсане». Она очаровывает всех путешественников богатством своей почвы и изобилием своей растительности. Последняя настолько роскошна и изобильна, что всадник почти совершенно скрывается посреди высоких трав. В апреле тут волнуются обширные желтеющие нивы, пересекаемые кое-где масличными деревьями. Но во всякое время года пальмы, как зонтик, отеняют собою деревни и города, которые обыкновенно окружены ими.

И вот, такие именно опустошительные нашествия дикой орды продолжались целых семь лет. «И весьма обнищал Израиль». В таком бедствии он опять возопил к Господу. Тогда Господь опять сжалился над своим неверным и непостоянным народом и послал ему избавителя в лице Гедеона. Гедеон происходил из города Офры, лежавшего в холмах средней Палестины, того именно ее округа, который подвергался наибольшим опустошениям дикой орды. Это был, как показывает самое имя его, «отважный воин», отличавшийся царственным величием в своей внешности. Он был младший член семьи, которая дала уже нескольких храбрых воинов и защитников отечества от иноплеменников, и два старших брата его уже положили свою жизнь в борьбе с этими именно хищниками в отчаянной схватке при Фаворе. Живя среди упавшего духом народа, он один не терял надежды на избавление и ждал пробуждения в народе духа раскаяния и возрождения. В это время среди народа явился пророк, который пламенною речью призывал к покаянию, упрекая израильтян в забвении ими всех благодеяний Божиих со времени выхода их из Египта (Суд. 6:8–10). Это естественно пробудило дух народа, который еще пламеннее стал просить об избавлении от тяжкого ига. И тогда именно Гедеон получил высшее призвание к делу избавления страждущего народа.

Было около половины мая, и видимо разносился слух о приближении дикой орды, желавшей воспользоваться израильскими жатвами. Гедеон, украдкой и торопливо, молотил пшеницу, чтобы скорее укрыться от приближавшихся врагов. Работу эту он совершал в виноградном точиле. Точила в Палестине обыкновенно состояли из двух чанов неодинаковой глубины, как можно еще и теперь видеть, где они высечены в скалах и сохранились до настоящего времени⁷⁴⁷. Виноградные грозди давились в верхнем чане, а сок стекал, чрез сделанный в камне желоб, в нижний чан, который обыкновенно был больше, так что в нем можно было скрывать запасы и даже могли находить убежище люди⁷⁴⁸. Чтобы не быть замеченным мадианитянами, которые, быть может, уже рыскали кругом, Гедеон обмолачивал колосья не на открытом воздухе, но именно в точиле, и вероятно высыпал вымолоченное таким образом зерно в чан, предназначенный для вина. Рядом со скалою, где было высечено точило, возвышался величественный теревинф или дуб, который принадлежал также семейству Гедеона и теперь давал Гедеону защиту от палящего солнца. Занятый слышной работой, Гедеон не заметил, как под дубом появился какой-то путник. Но то был «Ангел Господень», который сказал ему: «Господь с тобою, муж сильный!» Приветствие это странно поразило Гедеона и болезненно затронуло в нем чувство угнетенного положения, в котором находился как он сам, так и весь народ. Не злая ли это ирония со стороны незнакомца? «Господин»! отвечал ему Гедеон, «если Господь с нами, то отчего постигло нас все это бедствие? И где все чудеса Его, о которых рассказывали отцы наши, говоря: из Египта вывел нас Господь? Ныне оставил нас Господь и предал в руки мадианитян», с грустью и отчаянием заключил Гедеон. Но Господь, «воззрев на него, сказал: иди с тою силою твоею и спаси Израиля от рук мадианитян. Я посылаю тебя». Такое поручение невольно смутило Гедеона, который, как и все великие люди, меньше всего сознавал свое величие и никогда не имел и мысли о столь великом своем предназначении. Поэтому он смущенно отвечал: «Господи! как спасу я Израиля? Вот, и племя мое в колене Манассиино самое бедное, и я в доме отца своего младший». Но ангел дал ему ободряющее уверение: «Я буду с тобою, и ты поразишь мадианитян, как одного человека». В подтверждение этого призвания, Гедеону дано было чудесное знамение, в виде чудесного появления огня в принесенной жертве; тогда Гедеон убедился в своем высшем предназначении для избавления народа, и в его душе исчезла и та малейшая тень сомнения и отчаяния, которая начала было закрадываться и в его мужественный и верующий дух.

Но, чтобы иметь больше успеха в возложенном на него деле, Гедеон должен был прежде всего возбудить дух истинной религии в народе, подавленный вторжением идолопоклонства. Идолопоклонство проявилось даже в самом семействе, в котором младшим членом был Гедеон. Отец его, Иоас, отчаявшись в помощи Иеговы, поддался идолопоклонству и на вершине той скалы, где находилось точило, воздвиг жертвенник Ваалу, солнечному богу своих ханаанских соседей; стоявшее рядом с жертвенником дерево было также посвящено Астарте. Гедеон получил божественное внушение разрушить это капище и тем выразить открытый протест против идолопоклонства. И он, пылая ревностью к вере в истинного Бога, немедленно исполнил это внушение. Взяв десять человек рабов своих и пару тельцов, он ночью же разрушил капище, срубил заповедное дерево, на месте низвергнутого жертвенника Ваалу воздвиг жертвенник истинному Богу и принес в жертву одного из тельцов, употребив на дрова самое дерево Астарты. Все это было сделано ночью, так как днем это возбудило бы суеверный ужас и восстание его домашних и жителей города. Но тем большим изумлением и негодованием были охвачены эти последние, когда с наступлением дня они увидели, что сделано было с капищем и святыней. Народная молва не замедлила приписать это мнимое «святотатство» Гедеону, и среди жителей города раздались яростные голоса, требовавшие смерти виновного, но его спасла мужественная решимость и находчивость его отца, Иоаса. Последний раньше всех других убедился из подвига своего сына, в жалком ничтожестве Ваала, и на требование толпы о выдаче Гедеона смело отвечал: «вам ли вступаться за Ваала? вам ли защищать его? Если он Бог, то сам вступится за себя». Эта смелая и просвещенная речь действительно устыдила толпу и заставила ее убедиться в своем заблуждении, и Гедеон получил название Иероваала то есть, противоборца Ваалу.

Слава об этом подвиге быстро разнеслась по стране, имя Гедеона было у всех на устах, и он мог теперь выступить в качестве избавителя от внешних врагов. «Дух Господень объял Гедеона, и он вострубил трубою». Звуки этой трубы нашли быстрый отголосок в окружающих коленах, и под знаменем Гедеона собралось 32,000 воинов, готовых положить свой живот за истинную веру и свое отечество. Между тем, дикая орда уже начала надвигаться на Палестину, и при приближении ее невольно смутился даже мужественный дух Гедеона. Для того, чтобы еще раз увериться в своем предназначении, он вновь попросил подтверждения, которое и дано было ему двумя чудесными знамениями, именно появлением росы на шерсти, при отсутствии ее на окружающей земле, и в другой раз отсутствием ее на шерсти, при обилии ее кругом⁷⁴⁹. Эти знамения как бы отображали собственный характер Гедеона: он был горяч и ревностен, когда все кругом его было равнодушно и холодно; он был спокоен и хладнокровен, когда все кругом его было в необычайном возбуждении от надвигавшегося нашествия орды. Получив подобное уверение, Гедеон выступил против неприятеля. Но избавление должно было совершиться не собственными силами народа, а силою Божией, и потому Гедеону повелено было уменьшить свое войско, отпустив всех боязливых и робких. Осталось только десять тысяч человек, но и этого было слишком много для победы, в которой Иегова должен был проявить свое могущество. При подошве горы Гелвуи, в северо-западной части Ездрилона, еще и теперь течет обильный источник, известный под названием Айн-Джалут, прежде называвшийся Айн-Гайрот, «источник трепета», очевидно, получивший свое название вследствие совершившегося на нем события. Он течет из-под огромной скалы, представляющей внутри себя пещеру, и образует большой пруд самой чистой воды, в виде полукруга, из которого можно было свободно пить воду. Теперь в нем находится множество мелкой рыбы, и дно его было некогда вымощено, но многие из камней теперь повыпали. Выходя отсюда, вода бежит двумя ручьями, которые частью обложены камнем, дают силу находящимся по близости двум мельницами и затем текут к востоку, направляясь вниз по крутой вади Эл-Джалут к Иордану. К этому-то бассейну и привел Гедеон своих людей на водопой, и при этом замечал, кто из них был достаточно хладнокровен и воздержан, даже в виду приближавшегося неприятеля, чтобы спокойно захватывать воду пригоршнями. Из таких-то он и избрали тех, на которых он мог вполне полагаться, отсылая всех остальных, которые, в видимом опасении неприятеля, торопливо приклонялись к воде и пили из источника прямо ртом. Но хладнокровных воинов оказалось только триста. С этою-то горстью воинов, Гедеон и решился выступить против неприятелей, которые огромным полчищем в 135,000 человек расположились на равнине Ездрилонской. Прежде чем выступать против неприятеля, Гедеон ночью тайно проник в неприятельский лагерь, и там узнал о тревожном настроении врагов, до которых уже, очевидно, дошла молва о движении среди израильтян. И вот, тогда-то Гедеон решил поразить их неожиданным нападением, прибегнув к особому стратегическому приему, нередко употреблявшемуся в древности. Разделив свой отряд на три части, он дал каждому воину по трубе и по светильнику в кувшине, приказав этим частям ночью выступить в обход неприятеля, причем, по данному сигналу, все воины должны были сразу затрубить в трубы, разбить кувшины и громко воскликнуть: «меч Господа и Гедеона». Такой именно военный прием, к удивлению, повторился в одной арабской битве в средине прошлого столетия, как она описана Нибуром, и в Египте доселе известно употребление кувшинов или горшков с целью скрытия светильников. «Забит или полицейский чиновник», говорит новейший путешественник, «делая свои ночные обходы, обыкновенно носит факел, который горит без пламени, исключая тех случаев, когда он быстро махает им в воздухе и когда мгновенно появляется от него свет. Конец факела иногда скрывается в небольшом глиняном кувшине или покрывается каким-нибудь другим образом, когда нежелательно, чтобы кто-нибудь заметил этот огонь».

Когда все было готово, то воины выступили против неприятеля, и по данному знаку, около 11 часов ночи, окружающее холмы вдруг засветились множеством светильников и по ним раздался звук трехсот рогов, сопровождаемый мужественным военным криком нападающих. Такая неожиданность сразу повергла неприятеля в страшное смятение. Войска восточных кочевых племен скорее представляют собою беспорядочную массу, чем войско в собственном смысле этого слова; это разнородная толпа без всякой связи и дисциплины, и поэтому легче всего доступна паническому страху, во время которого начальники не в состоянии восстановить какой-нибудь порядок и отвратить самые страшные последствия его. Поэтому и мадианитяне, пораженные ужасом, в суматохе убивали друг друга и, не думая нисколько о сопротивлении израильтянам, бросились в беспорядочное бегство. Первою мыслью объятых ужасом мадианитян было именно возможно скорее бежать. Те, кто не сделались жертвою первого побоища, происшедшего среди стана, из всех сил бежали, издавая свойственные им пронзительные крики, о которых свидетельствуют все путешественники; в беспорядке они направлялись к городу Вефсану теперешней долиной Нар-Джалуд, которая вела из Ездрилонской равнины в этот город, и затем всякими путями старались достигнуть бродов Иордана, чтобы спастись на другом берегу этой реки. Не легко представить то смятение, которое должно было царствовать в этой разбитой толпе, сбитой в кучу ужасом, отягченной стадами и верблюдами. Трехсотенный отряд Гедеона, подкрепленный коленами Нефеалимовым, Асировым и Манассииным, энергично преследовал неприятелей и производил среди них жестокое избиение. Между тем, Гедеон, во время этого преследования, отправил посланных к ефремлянам, чтобы они заняли все переправы Иордана, от самого его устья, при впадении в Мертвое море на юге, и на всем течении его к северу; но прежде чем было исполнено это приказание, часть мадианитян, под начальством двух своих главных вождей, Зивы и Салмана, уже успели переправиться чрез реку, вероятно в том месте, где река Иавок впадает в Иордан против Сокхофа. Зато, когда другие массы неприятеля нахлынули к известным им Иорданским бродам, они встречены были ефремлянами, и тут, на берегах реки, произошла ожесточенная битва между израильтянами и их врагами, бежавшими под начальством двух мадиамских царей, Оривы и Зивы. Мадианитяне были поражены, и здесь произошло столь страшное избиение их, что пророк Исаия впоследствии говорит о нанесенном здесь им поражении, как о таком, которое могло равняться лишь с гибелью египтян в Чермном море, или с гибелью войска Сеннахиримова (10:26). Победа Гедеонова прославлялась впоследствии и другими священными писателями. Псалмопевец, изображая это торжество своего народа, описывает, что неприятель был рассеян, как пыль в вихре, как солома пред ветром, как лес сожжен огнем, как горы опалены пламенем (Пс. 82:14, 15); среди избитых неприятелей пали и оба его вождя: один на скале, которая с того времени стала носить его имя, Оривы, а другой в виноградном точиле, где он хотел укрыться и которое с этого времени стало называться также по его имени, Зивой.

Между тем Гедеон решил довести победу до конца и воспользоваться всеми ее возможными результатами. Он одержал уже две победы, но хотел нанести еще более решительное поражение неприятелю, и с этою целью переправился за Иордан, где, несмотря на истомление своих воинов, продолжал преследовать бежавших мадиамских вождей Зиву и Салмана, и наконец, настигнув их, разбил все их войско, а самих князей взял в плен живыми. Таким образом, победа была полною. Начиная с этого времени, мадианитяне, доселе бывшие столь страшными врагами, уже не считались более среди врагов народа Божия: «так смирились мадианитяне пред сынами Израиля, и не стали уже поднимать главы своей» (Суд. 8:28), так что по-видимому даже исчезли совеем из истории⁷⁵⁰.

Если имя победителя мадианитской орды приобрело такую известность в потомстве, то блеск его славы был не менее великим и среди его современников. Слава его была так велика, что израильтяне предложили ему даже верховную власть. Переносимые ими бедствия за недостатком вождя, который бы умел организовать защиту и стать во главе их, а также храбрость, неустрашимость, ловкость, мудрость и твердость Гедеона дали им возможность понять выгоды тесного единства между различными коленами под начальством человека, который, соединяя воедино их разрозненные силы, мог бы сделать их непобедимыми. Отсюда, как увидим, в первый раз возникла мысль о центральной власти и об основании монархии в Израиле. Гедеон по истине был бы достоин быть первым царем своего народа. Он был не только храбрый воин и герой, но и искусный политик. Когда, по возвращении из похода, ефремляне, всегда обнаруживавшие свою заносчивость и повелительность, дерзко упрекали его за то, что он не призвал их раньше на борьбу с мадианитянами, он отвечал им в таком тоне, который совершенно обезоружил их: «сделал ли я что такое, как вы ныне», сказал он им; «не счастливее ли Ефрем добирал виноград, нежели Авиезер обирал? В ваши руки предал Бог князей Мадиамских, Ориву и Зиву, и что мог сделать я такое, как вы?» то есть, хотел он сказать: «я упустил Ориву и Зиву из равнины Ездрилонской, а вы захватили их и убили; таким образом ваша победа выше моей». С этим политическим тактом он соединял, где нужно, и непоколебимую твердость. Жители городов Сокхофа и Пенуела, вместо того, чтобы присоединиться к нему, даже отказали ему в жизненных припасах, когда он нуждался в них во время преследования остатков мадианитского войска. Этот отказ доказывал, что к бедствию остальных израильтян они относились совершенно безучастно, или скорее то, что они трусливо опасались, как бы мадианитяне, в поражение которых они не верили, не заставили их после дорого заплатить за ту помощь, которую бы они могли оказать своим братьям. Что собственно служило для них побуждением, – неизвестно, но во всяком случае теперь необходимо было напомнить различным коленам о тех узах, которые должны были соединять их между собою, жестоко наказав за это равнодушие и этот преступный эгоизм тех, которые не хотели сделать ни малейшей жертвы в пользу общего блага. Гедеон действительно жестоко наказал их: он разрушил башню Пенуельскую и истребил ее жителей; главнейших представителей семейств Сокхофа он также предал мучительной смерти, подвергнув их наказанию «терновником пустыни и зубчатыми молотильными досками»⁷⁵¹.

Слава о победе Гедеона разнеслась по всей стране, и благодарные израильтяне сказали Гедеону: «владей нами ты, и сын твой, и сын сына твоего; ибо ты спас нас из руки мадианитян». Но мужественный освободитель страны был доволен сознанием исполненного долга и скромно отказался от предложенной ему наследственной власти, ответив израильтянам: «ни я не буду владеть вами, ни сын мой не будет владеть вами; Господь да владеет вами», Он удовольствовался только частью военной добычи (в 1,700 золотых сиклей, кроме пряжек, пуговиц и пурпурных одежд с мадиамских царей, и кроме золотых цепочек с шеи верблюдов их). К сожалению, он имел неосторожность сделать из этой добычи эфод или священническую ризу, и суеверный народ, придав ей магическое значение, «стал блудно ходить туда за ним», совершая нечто в роде идолопоклонства. Впрочем, земля покоилась сорок лет, и сам Гедеон мирно дожил до глубокой старости, оставив от своих многих жен семьдесят сыновей и, главнее всего, ту добрую славу, которая дала ему впоследствии великую честь быть записанным в число славнейших героев веры (Евр. 11:32).

Благородная верность, с которою Гедеон отклонил царскую корону, потому что он считал Иегову единым истинным Царем Израиля, нашла отголосок в груди некоторых по крайней мере из тех, кому он столь славно служил. Неудивительно, однако же, что между его многочисленными сыновьями, с течением времени, должно было зашевелиться некоторое чувство честолюбия. Богатая добыча всякого рода, приобретенная во время великой победы над мадианитянами, несомненно значительно содействовала обогащению народа и распространяла среди него вкус к некоторой пышности, которая особенно стала заметна в городах. Одним из результатов этого было более тесное общение с бойкими торговцами Финикии; большие города все более становились рынками для ханаанских товаров и жилищами для языческих поселенцев. Очевидно, с целью обеспечить себе безопасность личности и собственности и защищать свои торговые караваны, постоянно двигавшиеся с товарами, иноплеменники составили из себя союзы, под покровительством своего бога Ваал-Берифа, и добились даже того, что им позволено было построить храм в Сихеме, а быть может также и в других городах. При таком возрастании благоденствия, к сожалению, начало сильнее проявляться и соперничество между отдельными городами и местностями. Город Офра, родина Гедеона, по-видимому начал затенять собою эту древнюю столицу Ефремова колена, именно благодаря жительству в нем сыновей Гедеона, которые, в общем, поддерживали достоинство своего великого отца. Но среди них оказался один недостойный член, именно Авимелех, сын сихемской наложницы Гедеона, который задумал воспользоваться проявившимся соперничеством с честолюбивыми целями. Считая наступившее состояние вещей благоприятным для себя, он, вместе с своею матерью, составил смелый план, чтобы Сихем, с окружающими его городами, провозгласил его царем и таким образом окончательно возвысился над Офрой. Для них было лучше, давал он им понять, находиться под управлением одного, чем семидесяти сыновей Гедеона, в каковом числе, быть может, считались и его внуки. Кроме того, он, Авимелех, был «от их кости и плоти». Этот смелый шаг Авимелеха удался. В нем приняли участие и поселившиеся в Сихеме иноплеменники, так что дали ему даже денежную помощь из храма Ваалова, и он сразу приступил к вербовке воинов из разных праздных людей, которых было много в эти смутные времена. С набранным войском, он сразу же объявил войну своим братьям, которых окончательно поразил и безжалостно предал смерти, по-видимому обезглавив их на одном «камне», который, быть может, пользовался особенною известностью вследствие того, что на нем некогда Гедеон приносил свою жертву. От этого побоища спасся только один Иофам, младший сын Гедеона, которому удалось скрыться. Он убежал на гору Гаризим, поднимающуюся над долиною Сихемскою, и оттуда увидел, что жители города и окружающих местностей собрались внизу в долине, с целью провозгласить Авимелеха царем. Это зрелище тотчас же внушило Иофаму, который отличался смелостью и ловкостью своего гениального отца и деда, – мысль обратиться к собранию с речью. Забравшись на один скалистый отрог, выступающий с Гаризима в долину, и будучи недоступен для воинов Авимелеха вследствие самой крутизны скал, он смело заявил изумленному народу о своем присутствии и обратился к нему с обличительною притчей, – первой, какая только рассказывается в Библии. Образ для нее он взял из окружающей сцены. В баснях Индии и Греции обыкновенно говорят или действуют звери и птицы; но в Палестине сравнение обыкновенно бралось из растительного царства, и как раз лежавшая внизу долина представляла самые роскошные образы растительности. «Возвысив голос свой, Иофам кричал и говорил народу: послушайте меня, жители Сихема, и послушает вас Бог! Пошли некогда дерева помазать над собою царя, и сказали маслине: царствуй над нами. Маслина сказала им: оставлю ли я тук мой, и пойду ли скитаться по деревам? И сказали дерева смоковнице: иди ты, царствуй над нами. Смоковница сказала им: оставлю ли я сладость мою, и хороший плод мой, и пойду ли скитаться по деревам? И сказали дерева виноградной лозе: иди ты, царствуй над нами. Виноградная лоза сказала им: оставлю ли я сок мой, который веселит богов и человеков, и пойду ли скитаться по деревам? Наконец, сказали все дерева терновнику: иди ты, царствуй над нами. Терновник сказал деревам: если вы поистине поставляете меня царем над собою, то идите, покойтесь под тенью моею; если же нет, то выйдет огонь из терновника и пожжет кедры ливанские. Итак, смотрите, по истине ли и по правде ли вы поступили, поставив Авимелеха царем? И хорошо ли вы поступили с Иероваалом (Гедеоном) и домом его, и сообразно ли с его благодеяниями поступили вы? За вас отец мой сражался, не дорожил жизнью своею и избавил вас от руки мадианитян, а вы теперь восстали против дома отца моего, и убили семьдесят сынов отца моего на одном камне, и поставили царем над жителями Сихемскими Авимелеха, сына рабыни его, потому что он брат ваш. Если вы ныне по истине и по правде поступили с Иероваалом и домом его, то да будет на вас благословение, и радуйтесь об Авимелехе, и он пусть радуется о вас. Если же нет, то да изыдет огонь от Авимелеха и да пожжет жителей Сихемских, и весь дом Милло, и да изыдет огонь от жителей Сихемских и от дома Милло, и да пожжет Авимелеха» (Суд. 9:8–20). Закончив эту смелую и выразительную речь, Иофам тотчас же скрылся, предоставив Сихемским жителям размышлять о последствиях их неблагоразумного, столь ярко изображенного поступка.

Но сихемляне, увлекшись выгодами своего главенства в народе, не послушались доброго совета и действительно провозгласили Авимелеха царем; скоро однако они должны были убедиться, как справедливо было сделанное им Иофамом предостережение. Авимелех оказался именно тем терновником, который приглашал покоиться под своею тенью. Для обеспечения своего положения, он не ограничился убийством своих братьев, а продолжал ту же кровожадную политику, истребляя всех тех, кто так или иначе могли казаться ему опасным для его власти. Такая политика на востоке отнюдь не беспримерна. Впоследствии к ней прибег Ииуй, когда он истреблял семейство Ахавово, а также Гофолия, когда она избивала детей Охозии. Подобное варварство всегда было в обычае на востоке. В Турции оно существовало до самого последнего времени, а в Персии еще и теперь существует обычай ослеплять братьев шаха и всех других побочных наследников престола при начале каждого нового царствования⁷⁵². Такое начало царствования Авимелеха вполне обнаружило его характер, и он остался верным ему во все время своего правления. До бессердечности себялюбивый, беспринципный и беззастенчивый, он вследствие этого скоро должен был вынудить своих подданных к восстанию. Играя роль царя, он имел войско, собирал доходы и организовал администрацию, найдя себе в лице Зевула наместника, которому он поручил управление Сихемом, а сам переселился в Аруму, на вершине горы, верстах в пяти к северо-западу. Его тирания между тем сделалась столь невыносимой, что в Сихеме образовались шайки повстанцев, которые стали грабить все, что принадлежало Авимелеху и даже пытались захватить его самого. Для усмирения сихемцев, Авимелех отправил Гаала, сихемского ханаанитянина, с отрядом войска. Но Гаал сам побратался с сихемлянами. На одном веселом пиршестве во время собирания винограда, совершавшемся в храме Ваала, дело дошло до того, что Гаал обратился к собравшимся с мятежною предательскою речью, в которой он предлагал лишить Авимелеха престола и самому стать во главе своих братьев. Об этой измене Зевулом тотчас же было донесено Авимелеху, который показал, что он наследовал от своего отца если не нравственное достоинство, то по крайней мере энергию. Он тотчас же явился в город с отрядом, поразил Гаала и его приверженцев, изгнал их из города и затем во второй битве на следующей день поразил и сихемлян, которые попали в жестокие руки Авимелеха; все те, которые оказались в живых после избиения, были сброшены с домов. Разъяренный самозванец беспощадно разрушил город и засеял солью в знак того, чтобы забыто было и самое местоположение Сихема. Остальная часть населения однако же бежала в храм Ваала, в башне которого они надеялись найти себе убежище, но Авимелех теперь не знал ни сострадания, ни благоговения. Отправившись на прилегающую гору Селмон, он сам, вместе с своим отрядом, нарубил древесных сучьев и затем, принеся их в город, подложили к башне и подожгли ее, так что в башне живыми сгорело до тысячи мужчин и женщин⁷⁵³.

Из Сихема Авимелех направился к другому непокорному городу Тевецу, теперешнему Тубасу, на главной дороге в получасе между Сихемом и Вефсаном, и прибег к тому же способу для истребления его жителей, которые бежали в сильную городскую башню после первого поражения. Но проклятие Иофама теперь преследовало Авимелеха по пятам, и он нашел здесь свою гибель. Когда он, с целью подложить горючий материал к башне, подошел к ее стене, то одна женщина бросила на него сверху жерновой камень и разбила ему череп. Стыдясь умереть от руки женщины, Авимелех велел своему оруженосцу пронзить его мечем. «Так воздал Бог Авимелеху за злодеяние, которое он сделал отцу своему, убив семьдесят братьев своих», и так бесславно окончилась первая попытка самовольно основать царскую власть в народе израильском.

После низвержения Авимелеха, наступило довольно продолжительное время, в течение которого израильтяне наслаждались миром и благоденствием. Прежние испытания настолько были поучительными для народа, что он, по-видимому, пришел к сознанию необходимости упорядочить свои общественные и гражданские отношения, и с этой целью даже и в мирное время признавал отдельных лиц, которые были его судиями. Таковыми после Авимелеха упоминаются судии Фола и Иаир. Так как это было время спокойствия и мира, то существование этих судей имело совершенно гражданский характер. Они были судиями в полном смысле этого слова, то есть главною своею целью имели водворение внутренних гражданских порядков среди народа. Но это благоденствие, во время которого мало-по-малу забылись испытания прежнего времени, опять оказалось вредным для столь непостоянного и легкомысленного народа, каким были израильтяне. Забыв испытания и уроки прежнего времени, они опять начали склоняться к идолопоклонству; среди них усилилось обычное развращение. Пользуясь благоденствием, народ еще теснее стал входить в сношения с окружающими идолопоклонническими племенами, и дело дошло до того, что народ, который должен бы служить учителем веры в единого истинного Бога для всех окружающих народов, сам сталь рабски подражать им в их идолопоклоннических культах и начал без разбора «служить Ваалам, Астартам и богам аморрейским, и богам сидонским, и богам моавским, и богам аммонитским, и богам филистимским», забыв только единого истинного Господа Бога. «И воспылал гнев Господа на Израиля, и Он предал их в руки филистимлян, и в руки аммонитян. Они теснили и мучили сынов Израилевых восемнадцать лет». Бедствие это было тем тяжелее, что враги теснили народ одновременно с двух сторон, с востока и запада. Западные враги, то есть филистимляне, доселе были лишь незначительными мирными пастухами, но теперь они, видимо, начали выступать в качестве тех грозных воителей, которые впоследствии наводили такой ужас на израильтян. Но теперешнее их нападение, по-видимому, было каким-нибудь незначительным набегом, послужившим лишь временным предостережением для израильского народа. Главным врагом выступили аммонитяне, потомки Лота. Аммонитяне уже угрожали израильтянам во времена Аода, но в то время они лишь поддерживали моавитян, сами по-видимому не обнаруживая враждебного настроения к израильскому народу; теперь же они одни были настолько сильны, чтобы сделать нашествие на Палестину. Их жестокий и хищный характер делал их особенно страшными. Они вели кочевую жизнь и всецело преданы были страсти к войне и хищничеству, свойственной всем бедуинам. Израильтяне, со времени своего выхода из Египта, никогда не встречали более жестоких врагов. Во время исхода эти потомки Лота отказали потомкам Авраама в жизненных припасах в пустыне; они даже старались совратить израильтян с пути нравственного долга, следуя, вместе с моавитянами, коварным советам Валаама (Втор, 23:4). Где собственно они жили в то время, когда они сделали нашествие на израильтян, неизвестно, но несомненно то, что они жили к востоку от страны Галаадской. Как ни трудно было проникнуть в эту последнюю страну, горы которой как бы составляют для нее непреодолимую крепость, аммонитянам во всяком случае удалось сделать на нее нашествие, и оттуда они, переправившись чрез Иордан, начали делать свои грабительские набеги и распространяли свое хищничество вглубь до колен Ефремова, Вениаминова и Иудина.

По обыкновению бедствие это опять заставило израильтян обратиться с мольбою о помощи к забытому ими своему Господу; но на этот раз и Господь, в праведном гневе своем, отвечал им: «вы оставили Меня, и стали служить другим богам; за то Я не буду уже спасать вас. Пойдите, взывайте к богам, которых вы избрали: пусть они спасают вас в тесное для вас время». Это был страшный урок для израильского народа, который должен был познать, как окружающие языческие боги, служа для него источником преступного наслаждения в мирное время, оказываются совершенно бессильными для него во время бедствий, и напротив служат для него лишь петлею для навлечения этих бедствий. Но милосердие Божие беспредельно. Когда израильтяне в покаянии обратились к Нему опять и отвергли чужих богов, став служить только Господу, то «не потерпела душа Его страдания Израилева», и Он послал им избавителя в лице Иеффая. Это был, даже по своему происхождению, вполне сын своего распущенного времени. Мать его была блудницей из Галаада, в за-иорданском колене Манассиином, и он, лишенный своими сводными братьями наследства в доме своего незаконного отца, удалился в вольную землю Тов, неизвестно собственно где находившуюся, но вероятно расположенную на границах царства аммонитян, если даже не составлявшую часть его. Там он, собрав около себя праздных и бездомных людей, сделался начальником шайки грабителей. Но с своей вольницей Иеффай не забывал патриотического долга, и поэтому он делал нашествия на врагов своей страны, отбивая у них стада и караваны. Отвага и храбрость его обратили внимание старейшин Галаада, особенно страдавшего от нападений аммонитян, и они пригласили его стать во главе их для борьбы с врагами. Иеффаю тяжело было принимать приглашение от старейшин города, где он потерпел страшную обиду и несправедливость, но любовь к родине превозмогла и он принял предложение, выговорив однако же себе при этом условие главенства в народе в качестве судии. Тут мы видим таким образом новый шаг в направлении к упрочению власти, так что должность судии явно стремилась к постепенному закреплению ее за отдельными личностями. Условие это было принято со стороны старейшин и оно торжественно было подтверждено пред Господом.

Выступив в качестве предводителя, Иеффай скоро образовал около себя отряд, готовый выступить для освобождения своей страны от жестоких врагов; но прежде чем выступить в поход, Иеффай попытался сначала уладить дело мирным путем и вступил с аммонитянами в переговоры для определения прав двух враждующих народов на за-Иорданские области. При этом Иеффай обнаружил тонкое знание всей предыдущей истории завоевания земли израильтянами и, опираясь на исторические данные, требовал удаления аммонитян. Последние оправдывали свое нападение на за-Иорданские колена тем, что будто бы земля, находившаяся между реками Арноном и Иавоком, составляла их наследственное владение. Чрез своих посланных Иеффай доказывал им неосновательность этих притязаний. Эта страна, во время израильского завоевания, принадлежала Сигону, царю аморрейскому. Правда, аморреи не были ее первоначальными владельцами, так как сами отняли эту землю у моавитян (Числ. 21:26). Поэтому притязание на нее мог бы заявлять Валак; но хотя он и приглашал Валаама для защиты того, что оставалось от его царства, против возможного нападения израильтян, которых он боялся, он однако же никогда не пытался возвратить то, что израильтяне отняли у аморреев, хотя земля эта и принадлежала первоначально ему. Кроме того, даже по отношению к аморреям, как раньше по отношению к едомитянам и моавитянам, владение которых израильтяне в действительности обошли большим круговым движением, последние в свое время обнаружили необычайную снисходительность. Если аморреи и были лишены своих владений, то это потому, что они сами сделали ничем не вызванное нападение на израильтян, которые сначала только просили позволения пройти чрез их землю. Наконец, если трехсотлетнее бесспорное обладание землей еще не давало положительного права на владение землей, то трудно вообразить, по какому же праву еще можно было владеть ею. Наконец, Иеффай не смутился даже перенести вопрос на религиозную точку зрения. Обращаясь к аммонитянам и обобщая все доселе бывшие переговоры, он сказал им: «и так, Господь, Бог Израилев, изгнал Аморрея от лица народа Своего Израиля, а ты хочешь взять его наследие? Не владеешь ли ты тем, что дал тебе Хамос, Бог твой? И мы владеем всем тем, что дал нам в наследие Господь Бог наш» (Суд. 11:23–24). Когда все эти переговоры не привели ни к какой желанной цели и все мирные предложения были гордо отвергнуты аммонитянами, которые заявляли свои притязания на все за-иорданские области, то Иеффай вынужден был добиваться своего права оружием. «И был на Иеффае дух Господень». Сильный собственным мужеством и одушевляемый народом, который отовсюду стал собираться под его знамя, Иеффай наконец двинулся на неприятеля; но перед этим, по обычаю древнего времени, дал обет Господу, говоря: «если Ты предашь аммонитян в руки мои, то, по возвращении моем с миром от аммонитян, что выйдет от ворот дома моего на встречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение». Поход был успешен. Иеффай разбил неприятеля, преследовал его от Ароера до Минифа и взял двадцать городов до Авель-Керамима, так что аммонитяне смирились пред сынами израилевыми.

Топография области, расположенной к востоку от Иордана, еще и теперь слишком мало известна, чтобы можно было дать точное представление о той местности, которая была свидетельницей подвигов Иеффая. Малая обеспеченность этих стран, наводняемых и теперь, как и тогда, бедуинами, препятствовала исследователям сделать надлежащее разыскание. Один английский путешественник, Тристрам, однако же посетил землю Моава в 1872 году, и одним из наиболее интересных результатов его путешествия было открытие Авель-Керамима. «Чрез 20 минут после оставления Дивана», говорит он, «наш путь привел нас в долину настолько неглубокую, что она едва заслуживает этого названия. Там еще можно видеть следы стен и террас, сделавшихся теперь простыми кучами земли, покрытыми дерном и расположенными правильно вдоль холма на расстоянии почти трехсот футов. Когда мы спросили, что это такое было, нам не могли дать какого-либо объяснения, а сказали только, что эта долина называется Хурм-Диван, то есть виноградники Диванские. Эта низменная поляна имеет почти три английских мили в длину (4^1/₂ версты). Название это было сохранено людьми, которые вероятно никогда не видели виноградника и которые даже не имеют никакого понятия о первоначальном назначении этих древних рвов, как можно бы назвать их. Это интересный пример устойчивости семитических названий. Но это еще не все: это интересная иллюстрация одного известного изречения Книги Судей. Когда Иеффай в своей войне против аммонитян поразил их в этой равнине, то мы читаем: «и поразил их поражением весьма великим, от Ароера до Минифа двадцать городов и до Авель-Керамима, то есть, равнины виноградников, и нанес им великое поражение» (Суд. 11:33). Таким образом здесь на этой дороге, по которой естественно должно было бежать разбитое войско аммонитян, направлявшихся с востока после поражения при Ароере, древнее название сохраняется и доселе, хотя выражено на другом языке, но с тем же самым значением. Но где лежал Миниф? Мы не знаем этого. Предполагали, что это быть может Менья, местечко, которое находится в семи милях к востоку от Есевона; но мы не могли найти ни малейшего следа, ни имени, ни самого места, ни там, где его указывают, ни в другом месте. Здесь же, по крайней мере, мы имеем останки, которые свидетельствуют о точности названия равнины виноградной»⁷⁵⁴. То обстоятельство, что Иеффай хотел сначала избегнуть войны мирным улажением дела, показывает, что он был высокого мнения о могуществе аммонитян. Осада Тависа Галаадского, которую эти последние предприняли вскоре, именно во времена Самуила (1Цар. 11:13 и след.), показывает, что нанесенное им Иеффаем поражение не сокрушило совсем их могущества.

Совершив освободительное дело, Иеффай с торжеством возвратился в свой город Массифу и направился к своему дому. Под влиянием торжества и всеобщего одобрения народа, восхвалявшего подвиги своего освободителя, Иеффай мог уже забыть о том обете, который он дал пред войною. Но когда он уже подходил к своему дому, «вот дочь его выходит на встречу ему с тимпанами и ликами», его единственная дочь, хотевшая более всех отпраздновать победу своего отца-победителя. Как громом поражен был несчастный отец, только тогда вспомнивший все неблагоразумие данного им необдуманного обета. Когда он увидел ее, «разодрал одежду свою и сказал: ах, дочь моя! ты сразила меня; и ты в числе нарушителей покоя моего! я отверз о тебе уста мои пред Господом, и не могу отречься». Узнав страшную тайну, мужественная дочь храброго отца, однако же, не предалась беспомощному отчаянию и просила у него только двухмесячного срока, чтобы пойти на горы и оплакать девство свое с подругами своими. «По прошествии двух месяцев, она возвратилась к отцу своему, и он совершил над нею обет свой, который дал, и она не познала мужа» (Суд. 11:34–39).

Но как понимать исполнение этого обета? Вследствие таинственной неясности библейского текста, оно понимается различно. Одни толкователи, по преимуществу древние, понимают его в буквальном смысле, что именно девица действительно была принесена в жертву всесожжения; но в новейшее время все более получает значение другое толкование, что дочь Иеффая была лишь посвящена на служение Богу. Чтобы лучше понять это обстоятельство, нужно решить два вопроса: что собственно Иеффай разумел, давая свой обет? И чувствовал ли он себя обязанным, в силу буквального смысла своего обета, принести дочь во всесожжение? В самом начале мы встречаемся здесь с следующими двумя фактами, именно, что до этого времени Иеффай действовал и говорил, как истинный служитель Иеговы, и что его имя занимает почетное место в том списке героев веры, который начертан апостолом в послании к Евреям (11:32). Уже отсюда становится почти невозможным думать, чтобы истинный служитель Иеговы мог когда-либо дать обет принести человеческую жертву, и еще менее, чтобы он действительно принес ее, не говоря уже о том, чтобы предметом этого жертвоприношения могла служить его собственная и единственная дочь. Такие жертвоприношения были в высшей степени чужды и противны всему духу и букве закона Божия⁷⁵⁵, и мы не встречаем никакого упоминания о них до царствования нечестивых Ахаза и Манассии. Даже Иезавель не осмеливалась ввести их; и мы знаем, каким ужасом были объяты израильтяне, когда они увидели, как языческий царь Моавский приносил своего сына в качестве искупительной жертвы на стенах своей столицы (4Цар. 3:26 и пр.). Но затруднение становится почти непреодолимым, когда именно мы встречаем после этого имя Иеффая в новозаветном списке среди героев веры. Виновный в таком противозаконном преступлении несомненно не мог бы найти там места! Но эти соображения, хотя и важные, выходят за пределы самого повествования, и для истинного понимания дела необходимо точнее рассмотреть самое повествование Библии. Делая это, мы прежде всего должны отбросить, как не идущие к делу, все такие доводы, как варварство тех времен, несовершенство религиозных понятий или религиозное неведение со стороны такого искателя приключений, каким был сначала Иеффай, проведший большую часть своей жизни вдали от израильтян. Библейский повествователь, правда, изображает Иеффая диким и смелым Галаадским горцем, который занимался разбойническими набегами на окрестных жителей. Но, с другой стороны, Иеффай постоянно действует и говорит совершенно как истинный служитель Иеговы; и его обет, который в ветхом завете всегда обнаруживает высшее религиозное чувство⁷⁵⁶, был для него тем священнее, что он дан был Иегове. Затем в посольстве к царю аммонитскому, Иеффай обнаруживает самое близкое знакомство с Пятикнижием, причем не раз его доводы составляют почти буквальную цитату из книги Чисел (20). Человек, который так хорошо и подробно знал священную историю, не мог не знать основных начал истинной веры. Имея все это в виду, мы можем приступить к подробному исследованию библейского повествования о данном им обете, и из него оказывается следующее.

Самые выражения, в которых дан был Иеффаем обет, во всяком случае не исключают возможности того, что какое-нибудь человеческое существо выйдет из дверей его дома на встречу ему по его возвращении. Подлинный текст невольно возбуждает подобную мысль, и очевидные вероятности дела сильно говорили в пользу такой случайности. В действительности, выражения Иеффаева обета, по-видимому, намеренно сделаны были в таких общих терминах, которые бы покрывали все могущие встретиться случайности. Но даже и в таком случае невозможно предполагать, чтобы Иеффай мог преднамеренно дать обет, в котором бы он имел в виду именно человеческое жертвоприношение; еще более невозможно предполагать, чтобы у Иеффая явилась когда-нибудь мысль, что Иегова захочет связать его освободительную победу с таким ужасным преступлением. Выражение, употребленное Иеффаем при давании обета, замечательно и в другом отношении. В нем сказано: «что выйдет от ворот дома моего на встречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение». Великие иудейские толкователи средних веков, в противоположность Талмуду, доказывали, что эти два последние предложения не тождественны. В законе никогда не говорится о приносимом во всесожжение животном, что оно «будет Господу», и это по той простой причине, что под всяким всесожжением разумеется именно принесение Господу. Но когда приносились Иегове человеческие существа, то тогда и употреблялось это выражение, как напр. при принесении первородных среди израильтян и колена Левиина (Числ. 3:12, 13). Но в таких случаях никогда, конечно, не подразумевалось, чтобы над ними совершалось действительное человеческое жертвоприношение. Затем нужно помнить, что по правилу Моисеева закона в жертву всесожжения приносились только исключительно существа мужеского пола (Левит. I, 3), и это само собою уже исключает возможность предположения со стороны Иеффая, чтобы его дочь могла сделаться предметом такой жертвы. Но если даже предположить, что столь любящая его дочь действительно посвятила себя на смерть, то почти совершенно невероятно, чтобы она желала провести два месяца своей остающейся жизни не с своим удрученным горем отцом, а в горах с своими сверстницами. Затем в этом уединении она оплакивает не свою молодость, а свое «девство», не то, что она должна умереть, а то, что она должна будет умереть безбрачною. Еврейское выражение в первом случае было бы совершенно различным от того, которое употреблено здесь в св. Писании и которое может означать только последнее. То обстоятельство, что единственному ребенку приходилось умереть в безбрачии и таким образом обречь имя отца на исчезновение в Израиле, в свете ветхозаветных времен считалось по истине великим несчастием и тяжким ударом. Бездетность была одним из наказаний, назначавшихся за великий грех (Левит, 20:20), и одним из великих наказаний за богоотступничество народа было, по выражению псалмопевца, то, что «юношей его поядал огонь, и девицам его не пели брачных песен» (Пс. 77:63). Испытание это является тем более тяжким для Иеффая, когда мы представим себе, что оно пало на него и на его единственную дочь в час их высшего торжества, когда все благоденствие по-видимому находилось в их распоряжении. Величайший и счастливейший человек в Израиле делается сразу самым жалким и несчастным уже потому, что даже по такому смыслу обета Иеффай лишался высшего счастья, какое только считалось достоянием ветхозаветного человека, именно счастья продолжения своего рода. Наконец, весьма знаменательно, что в самом свидетельстве о совершении обета говорится только, что Иеффай «совершил над нею обет свой, который дал», без всяких дальнейших подробностей; не говорится, чтобы он действительно принес ее во всесожжение, и напротив только прибавляется, что «она не познала мужа», как бы в намек на то, что над нею не было совершено всесожжение, а она осталась в девстве и была посвящена на служение Богу.

Все эти основания настолько серьезны, что в новейшее время толкователи все более склоняются к тому пониманию Иеффаева обета, что исполнение его заключалось не в принесении им своей дочери во всесожжение, а в посвящении ее Богу на служение при скинии на всю жизнь. И действительно, у евреев было в обычае давать подобные обеты. Это можно видеть уже из книги Левит, где точно определяется ценность выкупа за душу человеческую, посвященную Богу (Левит, 27:1 и след.). Посвящались как мужчины, так и женщины, старые и малые, рабы и свободные. За посвящаемого человека дозволялось вносить определенный законом выкуп, но некоторые не желали пользоваться этим правом. Так, Анна посвятила Богу Самуила на всю жизнь (1Цар. 1:11, 22). Такой же именно обет дал и исполнил над своею дочерью и судья Иеффай, и в воспоминание мужественной дочери Иеффая, «вошло в обычай у Израиля, что ежегодно дочери Израилевы ходили оплакивать дочь Иеффая, галаадитянина, четыре дня в году» (Суд. 11:40).

Замечательным отголоском этого библейского события служит обычай, еще и теперь сохраняющейся на Синайском полуострове. Когда девице объявляют о том, что она должна выйти замуж, то, по древнему обычаю, она обыкновенно на некоторое время убегает на горы. Бегство это у многих бывает лишь притворным, кажущимся, но у одного из четырех племен, живущих теперь на этом полуострове, именно у емзенехов, бегство это бывает действительным: невеста отправляется на горы на три дня и там скрывается все время, как бы оплакивая свое девство⁷⁵⁷. Этому же соответствует любопытный обычай, сохраняющийся среди иудеев даже во времена Спасителя. Дважды в году, именно в пятнадцатый день месяца Авива, когда заканчивался сбор даров для святилища, и в день всеобщего покаяния, девицы иерусалимские, в белых платьях, нарочито дававшихся им с этою целью, так чтобы одинаково были одеты все, богатые и бедные, отправлялись в виноградники близ города, где они танцевали и пели. Не был ли этот интересный обычай также отдаленным отголоском восхваления девицами дочери Иеффая?

Как бы то ни было, все это событие должно было лечь тяжелым бременем на омраченный дух Иеффая, но его ожидало еще и другое испытание. Ему пришлось быть свидетелем печального события, показывавшего до какой степени дошло разъединение между коленами в это время. Гордые ефремляне, с надменностью относясь к за-Иорданским коленам и особенно к Манасиину полуколену, которое они считали частью своего колена, отказались признать право на отдельное независимое существование, а тем более право иметь из себя судию народа, и довели дело до междоусобицы. Народное воодушевление однако же было еще сильно: ефремляне понесли страшное поражение в битве и старались спастись бегством на противоположный берег Иордана. Но раздраженные галаадитяне перехватили броды и, узнавая ефремлян по своеобразному выговору ими слова «шибболет» (они выговаривали «сибболет»), избили из них 42,000 человек, подвергнув таким образом жестокому наказанию возмутителей общественного мира. Это горестное событие должно было еще более обременить душу такого пламенного патриота, каким был Иеффай. Он был судией Израиля только шесть лет после этого и скончался, будучи погребен в одном из городов Галаадских. Одиноким он жил, одиноким и помер, не оставив в потомстве даже воспоминания о точном месте его погребения.

К концу бурного периода судей самым деятельным и могущественным народом Палестины были филистимляне. О существовании их в Палестине упоминалось уже в такое отдаленное время, как времена Авраама. Они по-видимому переселились с о. Кипра и были пеласгического происхождения, хотя впоследствии и поддались семитическому влиянию ханаанских народов. Составляя союз из пяти городов, они к этому времени приобрели особенное влияние в стране и были единственным ханаанским народом, который не только совершенно оставался независимым от израильтян, но и постоянно держал их в страхе своими неожиданными нападениями. Сильные своей военной организацией, мужественные своим воинственным духом и обогащаемые вследствие выгодного положения своих городов на большом торговом тракте в Египет, они даже угрожали древнему торговому главенству финикиян. Города их были оживленными центрами всякой промышленности. Азот и Газа, как ключи к Египту, командовали всею торговлею, направлявшейся в Египет и шедшею оттуда, и служили главными складочными пунктами для ввозных и вывозных товаров. Все эти города, кроме того, торговали рабами с Эдомом и южной Аравией, и их торговля процветала и в других направлениях, так что в приложении к ним самое имя хананеев сделалось однозначущим с именем торговцев⁷⁵⁸. Они славились также своим кузнечным и оружейным искусством; крепость их городов свидетельствовала об успехе их строительного искусства, а их идолы и выделывавшиеся ими из золота различные вещицы и фигуры показывают, что они искусны были и в предметах мирной промышленности. Но более всего они преданы были войне как на суше, так и на море. Со своими смертоносными железными колесницами они то и дело совершали набеги на окружающие племена и наводили на всех ужас, влияние которого чувствовалось даже до земли фараонов. Египет только недавно перед тем подвергался нападению от их флота, и вскоре затем, по-видимому в то время, когда Иеффай боролся с аммонитянами на возвышенностях Галаада, их корабли, отправившись из пристани Газы и Аскалона, сделали нападение на Сидон, великий город северной Финикии, разбили его флот и взяли самый город, который с этого времени потерял свое значение. Вся аристократия его нашла себя вынужденною бежать в Тир, и даже многие жители этого города вскоре должны были искать убежища на близлежащем острове, чтобы быть в большей безопасности от этих страшных владык моря. Сидон отселе потерял свое значение в качестве столицы и на несколько столетий исчез со страниц истории, и падение его несомненно встречено было невыразимою радостью со стороны северных колен Израиля, которые наконец могли свободно вздохнуть, освободившись от своего грозного угнетателя.

Уже за несколько столетий пред тем, именно во времена Самегара, колена Даново и Иудино страдали от набегов филистимских шаек, которые вторгались в их горные долины и производили грабежи, так что и выселения столь многих жителей первого колена видимо причиняемы были этими набегами. Но эти отдельные набеги мало-по-малу настолько пробудили смелость в филистимлянах, что, наконец, они попытались окончательно завоевать прилегающую Израильскую страну, что и сделано было ко времени рождения Самсона. Это завоевание было одним из величайших бедствий для Израильского народа, и иго филистимское было настолько тяжелым, что по-видимому решительно отнимало у всех всякую надежду на избавление. Филистимляне совершенно сокрушили силы израильтян, которые, как земледельческий народ, не в состоянии был выдержать напора народа, главным ремеслом которого была война. Даже храброе колено иудино должно было положить пред ними свое оружие и подчиниться тяжелому и позорному игу, для обеспечения которого филистимляне к тому же, совершенно обезоруживая побежденных, увели у них в плен всех кузнецов и оружейников, так что израильтяне для всякой кузнечной и слесарной работы вынуждены были обращаться к своим жестоким угнетателям. Не удивительно, что при таких обстоятельствах филистимское иго могло тяготеть целых сорок лет, не вызывая даже попыток к освобождению от него. Народ пал духом, и в полном унынии отчаялся уже во всякой надежде на какое-либо избавление; но избавитель уже явился в его среде и готов был выступить на защиту своего народа. Это был необычайный герой – по имени Самсон.

На краю этой гористой области, верстах в тридцати от Азота, на склоне холма, возвышающегося над зеленой вади Сурар (древний Сорек), среди виноградников и смоковниц, гнездилась деревня Цора. Округ этот лежит на 2000 футов над уровнем моря и известен под названием Аркуб или «хребет» – длинный отрог гор с многочисленными разветвляющимися от него меньшими хребтами, в северных и южных складках которых лежат две долины: Сорек и Елах. Первая из них, с полверсты шириною, летом бывает наполнена роскошными нивами, чрез которые посредине извивается кремнистое ложе потока; причем по обеим сторонам тянутся низкие белые холмы. На холме, окруженном масличными рощами, там именно, где соединяются эти две долины, лежат развалины Вефсамиса – «дома солнца»; в южной части Сорека лежит Тимна, а в северной части расположены две маленькие грязные деревушки – Цора и Естаол. Начиная от склонов Шефелы, по направленно к Филистимской равнине, тянется прекрасная, засеянная хлебом, широкая долина, которая представляет превосходную картину как с окружающих высот, так и с низменности, причем с одной стороны открывается вид на богатую равнину, а с другой – на лежащие за ней высокие и скалистые холмы. Этот-то небольшой округ и был поприщем знаменитых подвигов Самсона.

В одном из находившихся здесь поселений, именно в Цоре, жило одно из тех немногих семейств, которые среди все возрастающего богоотступничества этого времени оставались все еще верными Иегове, и у него-то родился сын, предназначенный с самого детства обратить на себя внимание всего окружающего населения. Самсон был сын бездетной дотоле четы Маноя с женой из колена Данова, соседнего с филистимской землей и потому наиболее терпевшего от жестоких врагов. Самое рождение его было возвещено ангелом, который объявил жене Маноя, что «она зачнет и родит сына, и бритва не коснется головы его, потому что от самого чрева младенец сей будет назорей Божий, и он начнет спасать Израиля от руки филистимлян». То же известие повторено было и самому Маною, с подтверждением его особым видением ангела, поднимавшегося в пламени жертвенника. В определенное время действительно родился у них сын, которому было дано имя Самсон.

Колено Даново, к которому принадлежал Самсон, всегда было сравнительно малым и не в силах было даже отвоевать отведенную ему равнину у филистимлян, которые совершенно отрезали его от приморской равнины и стеснили в горах. Положение его было столь стесненным, что впоследствии оно вынуждено было даже выселить из себя значительную часть, предоставив ей искать себе местожительство на северной границе страны. Но у него был укрепленный стан на горах, господствовавший над филистимской равниной, и там-то именно возрастал Самсон. Будучи назореем, то есть, человеком, всецело посвященным на служение Богу и Его царству и представляя живой урок, что сила и спасение избранного народа заключались только в его невидимом Царе, который давал свою помощь только за исполнение Его святых законов, Самсон возрастал в виду городов и деревень своих угнетателей. При виде угнетенного положения своего народа, терпевшего всевозможные притеснения от жителей этих идолопоклоннических городов, и страдая за честь своего отечества и своего Бога, юный назорей возмущался духом, и в народе уже носились слухи, как «дух Господень» по временам действовал в длинноволосом отроке, уже начинавшем обнаруживать необычайную силу.

Будучи от рождения посвящен Богу, Самсон возрастал именно в качестве назорея. Самый обет назорейства существовал уже давно, и касательно его существовали определенные постановления в Моисеевом законе (Чис. 6:1–21). Но личный пример назорейства впервые является на Самсоне. Различие между чистыми и нечистыми действиями уже установлено было несколько столетий пред тем, но вся обрядовая система, по-видимому, подверглась значительному забвению в течение смут и идолопоклонства, которые постоянно более или менее царствовали со времени смерти Иисуса Навина. В виду этого, где бы ни появлялся этот юный назорей, он таким образом был уже сам по себе живым укором народу, напоминая ему о его обязанностях и о его богоотступничестве. По мере того, как он возрастал, все более оказывалось, что это посвящение его Иегове развивало в нем особые дарования, обеспечивавшие надежду на то, в чем уже давно нуждался Израиль, именно ту непреклонную силу и энергию, которая сама по себе могла бы служить залогом национальной независимости, если бы такие дарования подобным же образом были получены многими. Дух Господень, который облекал Иеффая мужеством и решимостью, проявился и в юном Самсоне, давая ему чудесную силу и непоколебимую безбоязненность. Что если бы Израиль, возвращаясь к служению единому истинному Богу, весь приобрел обладание такими дарованиями, столь неоценимыми при его теперешнем положении? Религиозное оживление при Самуиле, который был сам назареем от рождения, несомненно получило свое первое возбуждение именно в рассказах об этом герое, который был столь могуществен именно потому, что посвящен был Иегове и жил всего за несколько лет до рождения великого пророка. О его влиянии можно составить себе правильное представление, только имея в виду то положение, до которого низведены были израильтяне в его время. Филистимляне наложили свое тяжкое иго даже на великое колено иудино и настолько смирили его дух, что оно не только не осмеливалось выступать против своих властителей, но пресмыкалось пред ними и готово было выдать им даже единственного героя, боровшегося за свободу народа. Только подвиги одного Самсона и поддерживали чувство надежды на избавление при таких обстоятельствах. Пример его воспламенял в народе дух и мужество настолько, что в последующее годы при всевозможных угнетениях народ постоянно делал новые попытки низвергнуть иго ненавистных необрезанных иноплеменников. Неравная борьба поддерживалась с изумительным упорством в течение целых поколений среди частых поражений от времен Илия до времен Давида, который наконец окончательно сломил рог филистимлян (Сир. 47:7). В течение всего этого продолжительного периода, даже когда израильтяне находились в наиболее угнетенном состоянии и принуждены были скрываться в пещерах и ущельях гор или бежать за Иордан, единичные герои, в роде Саула и Ионафана, воспламеняемые рассказом о прошедшем, восставали среди своих безоружных братьев с мечем в руке, для того чтобы еще раз вступить в борьбу за свободу. Продолжительное господство филистимлян было, именно благодаря Самсону, своего рода героическим периодом Израиля. Под влиянием его подвигов, народ не отчаивался, но все более и более надеялся, что в конце концов Иегова поможет им. Это было время, когда независимость и свободное пользование их учреждениями были завоеваны ими при помощи Божией чрез посредство храбрых усилий народа и отдельных патриотов. Позднейшие поколения с гордостью смотрели на то время, когда их мужественные предки выходили на борьбу против исполинских евеев, издевавшихся над Израилем, против Голиафа и Иесвия, с его страшным копьем, и против исполина с двадцатью четырьмя пальцами на руках и на ногах (2Цар. 21, 23). Увлекательные рассказы о делах этих героев несомненно возбуждали дух каждого нового поколения и с гордостью передавались летописцами, сообщавшими такую историю славы своего народа. К несчастью, однако же, с течением времени эти рассказы затерялись и до нас дошли только отдельный короткие замечания о них.

В этом списке благородных борцов за свободу первым, несомненно, стоял Самсон, который в то же время своими блестящими подвигами превосходил их всех. Одаренный сверхчеловеческою силою, он один предпринял трудную задачу противодействовать угнетателю, когда израильтяне уже всецело подчинились игу. Он ни разу не имел никакой помощи от окружающего его населения. Равнодушие, недостаток мужества или страх лишали его помощи даже хотя бы одного какого-нибудь колена. Самое имя его характеризует его подвиги и тот ужас, который он возбуждал во враге, потому что имя его означает «разрушитель», а не «солнечный герой», как думали другие⁷⁵⁹. Во всех своих подвигах, он является поистине геройским служителем Бога, так как чувство, одушевлявшее его во всех этих подвигах, было исключительно чувством ненависти к врагам Иеговы и своего народа.

Достигнув возмужалости, Самсон не сразу выступил на спасение своего народа от врагов. а обнаружил сначала ту же слабость, которой страдали все вообще израильтяне. Он был в нравственном отношении как бы зеркалом своего народа. Будучи, как и весь народ, посвященным Богу, он воплотил в своей жизни как добродетели, так и пороки своего народа, и потому на первых же порах привязался к одной филистимлянке и просил своих родителей позволить ему жениться на ней. Увидев, как напрасно было бы их сопротивление неразумному поступку их пылкого юноши сына, они согласились и вместе с ним отправились для заключения брака в Фимнафу, местожительство его невесты, Фимнафа находилась в одном часе пути к западу от Вефсамиса, но закрыта была цепью холмов.

На пути туда из Вефсамиса, быть может в той горловине, которая ведет в Фимнафу, по берегу потока, он встретил молодого льва. Эта местность в прежнее время изобиловала дикими зверями, как показывают самые имена окружающих деревень, именно Левафе, то есть «львицы»⁷⁶⁰, Шаалаввин, то есть, «шакалы». Эти два названия особенно интересны в смысле подтверждения существования в колене Дановом двух родов тех диких животных, о которых упоминается в истории Самсона. Теперь львы исчезли из этих гор, но шакалы и доселе многочисленны. Самый город Фимнафа или Фамна существует еще и теперь в виде небольшой деревни, известной под названием Тибне. Окружающие холмы были сплошь заняты виноградниками, славившимися по всей Палестине. В этой именно местности находилась долина Сорек, растительность которой пророки Исаия и Иеремия провозглашали лучшей в земле обетованной. Среди этих-то виноградников, в глубине несомненно одной из горловин или ложбин потоков, рассекающих в разных направлениях эту местность, Самсон и встретил молодого льва. Почувствовав в себе необычайную силу, он не только не смутился от нападения этого царя пустынь, но смело схватил его своими могучими руками и задушил, как какого-нибудь козленка, и притом так быстро и с таким хладнокровием, что его родители, путешествовавшие вместе с ним, но видимо несколько отставшие от него, даже не подозревали, что случилось с их сыном⁷⁶¹. Сам Самсон тоже никому не сказал об этом, быть может на первый раз удивившем его самого, подвиге; но, проходя в другой раз той же дорогой, он полюбопытствовал взглянуть на предмет своей чудесной победы и увидел, что в трупе убитого им льва завелся рой пчел. Это обстоятельство издавна давало материал для самых распространенных возражений против истинности повествования о Самсоне. Именно, рационалисты отрицают возможность того, чтобы в трупе убитого льва мог завестись рой пчел. Но прежде чем делать это возражение, они должны бы были сначала принять во внимание, что израильский историк описывал жизнь Самсона на самом месте событий, и поэтому должен был лучше их знать, насколько рассказываемое им событие было возможным и могло казаться правдоподобным читателям. Но и помимо этого возражение разрешается не трудно. «Известно, говорит Штольберг, что пчелы избегают трупов, но они не избегают высушенных скелетов. Выражение – «после нескольких дней» не раз употребляется в св. Писании для обозначения довольно значительного пространства времени и даже нескольких лет. Самсон мог оставаться женихом своей невесты в течение нескольких месяцев, так как невеста его могла оказаться еще слишком молодою. Геродот затем рассказывает, что пчелы делали медовые соты в черепе Онесила, тирана острова Кипра, голова которого была вывешена жителями Амофонта»⁷⁶². Но нет надобности даже допускать и значительного промежутка времени между смертью льва и появлением в его трупе меда. Известно, что в этих странах, в известные времена года, жара в какие-нибудь 24 часа настолько иссушает трупы мертвых верблюдов, не давая им разложиться, что их трупы сохраняются долгое время в роде мумий без всякого гниения и дурного запаха. То же самое несомненно случилось и со львом, убитым Самсоном, и так как леса Палестины всегда изобиловали бесчисленными роями диких пчел, которые обитают не только в дуплах дерев, но, за недостатком других мест, находят себе убежище даже в ущельях скал и в подземных пещерах, то в виду всего этого повествование библейского историка устраняет всякую возможность для серьезного возражения⁷⁶³. И вот, увидев, что случилось с убитым им львом, Самсон захватил с собою мед и, вновь прибыв в Фимнафу, в качестве жениха устроил семидневный пир, на который пригласил тридцать филистимлян в качестве брачных друзей. Будучи в веселом расположении духа, он задумал предложить им отгадать загадку, под условием, в случае успеха, уплатить им тридцать синдонов (рубашек из тканого полотна) и тридцать перемен одежд, выговорив то же и себе, в случае их неумения отгадать ее. Любовь жителей востока к загадкам и к игре словами составляет одну из выдающихся черт их характера, и поэтому нет ничего удивительного, что и Самсон захотел повеселиться таким именно образом, чтобы, имея в виду доказать свою физическую силу, в то же время показать и свое остроумие. Когда брачные друзья согласились на предложение, то он сказал им:

Из ядущего вышло ядомое,

Из сильного вышло сладкое.

Три дня бесплодно бились брачные друзья его над этой таинственной для них загадкой; наконец, видя, что они не в силах разгадать ее, они обратились к его новобрачной жене и начали приставать к ней, чтобы она добилась от Самсона разгадки, угрожая в противном случай сжечь ее и дом отца ее. «Разве вы призвали нас, чтобы обобрать нас?» грубо приступали к ней озадаченные брачные друзья. Слезами и мольбами новобрачная склонила Самсона отгадать ей загадку и, добившись от него решения, передала его брачным друзьям, которые с торжеством и отгадали ее Самсону. «Что слаще меда и что сильнее льва!» сказали они негодующему Самсону, который сразу же понял измену своей жены и заметил им: «если бы вы не орали на моей телице, то не отгадали бы моей загадки!» Однако же нужно было уплатить по условию, и тут Самсон в первый раз воспользовался случаем отмстить филистимлянам. Придя в филистимский город Аскалон, он убил там тридцать человек, снял с них одежды и отдал перемены платья их разгадавшим загадку. С гневом он оставил свою неверную жену, а она вышла за одного из его брачных друзей. Терзаемый ревностью, он хотел вновь сойтись с своей женой, но получил отказ от бывшего тестя. Раздраженный этим, Самсон оставил Фимнафу, произнеся при этом страшную угрозу: «теперь я буду прав пред филистимлянами, если сделаю им зло» (Суд. 15:3). И он сдержал свое слово.

Пять городов филистимлян были расположены на обширной равнине, называющейся в Библии Шефела или «низменная страна»⁷⁶⁴. По прибрежью моря тянется широкая полоса бесплодных песков, но вся остальная часть равнины представляет собою необозримое удивительно плодородное хлебное поле, кое-где лишь пересеченное небольшими холмами, покрытыми зеленеющими садами и богатыми виноградниками. Эта плодородная равнина была гордостью и вместе с тем источником богатства филистимлян: это был как бы маленький Египет, житница, где во времена голодных годов все искали себе убежища, чтобы спастись от голодной смерти. Еще и теперь плодородие этой местности часто привлекает сюда хищнических бедуинов. Когда Самсон был так позорно лишен своей жены ее филистимским отцом, то Шефела находилась во всем блеске своей роскошной растительности, и народ готовился уже к жатве ячменя, который созревал к тому времени. Это было в начале или в средине мая, то есть, по-палестински, уже летом, – в тот период, когда не выпадает ни капли дождя. Израильский герой, решившись отмстить филистимлянам, хотел именно опустошить эту богатую равнину и разрушить на корню уже созревавшую ниву. Для этого он воспользовался тремястами лисиц или, вернее, шакалов. Употребленное здесь слово шуал по-еврейски собственно означает не лисицу, а есть именно шакал. Хотя этот последний и имеет с лисицей много сходного, однако же отличается от нее несколькими важными чертами и особенно своею стадностью. Шакал занимает средину между волком и лисицей. Он темно-коричневого цвета в верхней части своего тела и имеет белое брюхо. Водится он не одиноко, как лисица, а живет целыми стаями, доходящими до двух или трех сот. Его можно встретить на всем востоке и в особенности в Палестине, в окрестностях Яффы, Газы и в Галилее. Шакалы чрезвычайно прожорливы. Они имеют особенную склонность к пожиранию трупов, и во время ночи, когда они рыщут в поисках за добычей, часто можно слышать их пронзительные и унылые крики. Один новейший путешественник, недавно посетивший равнину Шефела, рассказывает следующее: «После ужина, красота ясной луны заставила нас выйти из палатки, чтобы с высоты холма, на котором расположена была деревня, полюбоваться видом обширной равнины со стороны филистимлян, озаренной бледным светом ночного светила. Бездомные собаки еще не спали и лаяли, благоразумно однако же избегая нас; шакалы отвечали им в окрестных полях своим жалобным и протяжным воем»⁷⁶⁵. Другой путешественник рассказывает также: «когда пришла ночь, шакалы дали нам самый дисгармонически концерт, какой только мне приходилось когда-либо слышать в жизни. Эти завывания, выходящие из всех пещер, из всех расщелин скал, раздающиеся лишь во время ночи и в самых ужасных по своей уединенности местах, производят чрезвычайно странное чувство... Я не знаю, было ли их именно триста, но я уверен, что если бы новый Самсон захотел поджечь все нивы древней страны филистимлян, то он нашел бы в этой одной долине еще и теперь более лисиц, чем сколько бы ему потребовалось. В тот же самый день я нашел ту самую равнину, где Самсон пустил триста лисиц в поля филистимлян, и в следующую же ночь потомки этих самых лисиц, своими протяжными криками, доказали мне, что они пережили все народы, которые некогда обитали на этой земле и, пав под острием меча, сделались добычей шакалов»⁷⁶⁶. Своими криками шакалы сами выдают место своего нахождения, вследствие чего их не трудно ловить. Поэтому Самсону не нужно было особенных усилий для того, чтобы поймать триста шакалов и при помощи их совершить задуманное им мщение. «Впрочем», говорит Гердер, «у него не могло быть недостатка в сотоварищах, готовых помочь ему в подобных предприятиях, ответственность за которые Самсон всецело брал на себя»⁷⁶⁷. Пойманных шакалов Самсон хвостами связал по два, затем привязал к ним смолистые факелы и, зажегши их, пустил всех этих животных в поля филистимлян. Во время летних месяцев, вся равнина Шефела представляет собою как бы море спеющего хлеба, и притом лишенного всякой влаги. Вся эта равнина представляет сплошную площадь, непрерываемую ни стенами, ни загородами. Одна часть хлеба была уже сжата и лежала в стогах, а другая еще стояла на корню⁷⁶⁸. Испуганные животные мгновенно разнесли пламя по всей равнине, и все запылало, не только хлеб, но и виноградники и даже маслины. С возвышенностей Цоры открывается далекий вид на всю равнину Шефела, и очень возможно, что Самсон мог оттуда следить за опустошительным распространением огня и наслаждаться результатами своего мщения. Некоторые находят невероятным, чтобы все поле могло быть зажжено этими животными. Но не нужно забывать, что Самсон был судия израильский, так что для него во всяком случае не трудно было, при помощи подчиненных, наловить этих животных в большом числе и принять все меры для нанесения своим врагам наиболее чувствительного вреда. Он, очевидно, хотел произвести голод среди своих врагов и тем смирить их гордость, Сами израильтяне едва ли могли нанести филистимлянам большой вред, если бы они собственными руками поджигали их нивы, так как во всяком случае могли встретить сопротивление со стороны филистимлян. Поэтому, мысль связать шакалов по два хвостами представляла наиболее лучшее средство для достижения предположенной цели. Одиночные животные, при быстром беге, скоро потушили бы привязанные к ним факелы; напротив, два связанных животных не только затрудняли себе движение, но и не могли найти достаточно большого ущелья, чтобы проникнуть туда вместе; вследствие этого, они принуждены были бешено бегать по полям, повсюду распространяя огонь среди снопов и еще несжатых колосьев, равно как и среди виноградников и смоковниц. Филистимляне в то же время не имели никакой возможности похватать всех виновников зла. Самые факелы, несомненно, состояли из смолистых пуков сосны, которые сразу зажигаются и потухают с трудом.

Такой способ борьбы с неприятелем, именно чрез уничтожение его жатв, известен был с глубокой древности. В египетской надписи Уны, относящейся, по мнении Шаба, за 28 или 30 веков до Р. Хр., мы читаем следующее:

„Войско прошло в мире:

Оно ниспровергло укрепленные посты.

Войско прошло в мире:

Оно истребило масличные сады и виноградники страны.

Войско прошло в мире:

Оно подожгло все нивы“.

В других текстах, где речь идет о юго-востоке Палестины, быть может именно о Шефела, говорится также, что хлеба и жатвы были преданы пламени. Равным образом в надписи, которую Осортесен III повелел начертать в Семне, на берегу Нила, говорится:

«Эти люди недостойны уважения (он говорит о неграх Нубии).

Я завладел их женщинами,

Я захватил их население, выходившее к колодцам,

Я поразил их стада,

Я опустошил их жатвы пожаром»⁷⁶⁹.

Самая мысль поджечь жатву чрез выпущенных лисиц с зажженными факелами не составляла исключительного изобретения Самсона. Различные места древних авторов доказывают, что то, что сделал Самсон, делали также и другие. Кассандр, в поэме Ликофрон, называет Улисса «лисицей, носящей в хвосте горящий факел», потому что, где бы он ни появлялся – за ним следовали всевозможные бедствия⁷⁷⁰. Овидий также описывает праздник, который совершался в Риме в апреле месяце под названием «caerealia», и который состоял в том, что в цирке заставляли бегать лисиц, к хвостам которых привязаны были зажженные факелы. По мнению некоторых толкователей, самый этот праздник ведет свое происхождение от истории Самсона, но вернее поводом к происхождению этого праздника было какое-нибудь местное событие. Овидий говорит, что это было в воспоминание лисицы, которая сожгла жатвы в Карсеоле, и передаваемое им предание быть может в точности соответствует действительности⁷⁷¹.

Как бы то ни было, известно, что арабы считают смертельным оскорблением для себя поступок врага, который поджигает жатвы. Филистимляне конечно в этом отношении держались тех же воззрений, как и теперешние бедуины. Не трудно вообразить вследствие этого, какою яростью были они охвачены, когда вся их жатва погибла. Когда они узнали, кто именно был виновником их бедствия, а также узнали и причину, которая побудила Самсона к этому опустошительному делу, то они, согласно страшным обычаям, довольно распространенным на востоке, в отмщение ему подожгли дом его тестя и вместе с тем сожгли и жену его⁷⁷². Услышав о таком мщении филистимлян, Самсон сам выступил против них и, произведя между ними значительное избиение, скрылся в ущелье скалы Этома. Это ущелье, вероятно, представляло собою одну из тех многочисленных пещер, которые находятся на восточной оконечности равнины Шефела в последних отрогах гор Иудейских, близ Лекие и Деир-Дуббана. Поверхность скалистой площади, занимаемой Деир-Дуббаном прорезана по местам круглообразными отверстиями, в которых находится по несколько подземных помещений. Все окрестности одинаково изобилуют подобными пещерами, древними жилищами троглодитов, о которых Библия сохранила воспоминание под названием горимов или жителей пещер⁷⁷³. Они обыкновенно вырыты в очень мягком туфе и однако же весьма крепком, так как он твердеет от воздуха и представляет блестящую белизну. Пещера, известная теперь под названием Арак-Эд-Деир-Дуббан, представляет три различные группы помещений. Самая значительная из них содержит не менее пятнадцати помещений, сообщающихся между собою и заканчивающихся в виде куполов или опрокинутых воронок. Свет они получают чрез особое отверстие. Высота их разнообразится от 4 до 6 сажень, в диаметре они имеют средним числом до 3 сажень. Эти величественные подземные галереи существуют, по крайней мере в большей своей части, со времен Самсона, и ему легко было найти там себе убежище от преследования своих врагов. После нанесенного им филистимлянам бедствия, он, конечно, должен был ожидать со стороны их страшного возмездия. И он не ошибся в этом. Филистимляне решились взять его лично, и с этою целью с войском сделали нашествие на колено иудино. Со времени Гофониила, лев Иуды никогда не появлялся в битвах. И теперь, чтобы избегнуть военного столкновения с страшными врагами, колено иудино не только не выступило на защиту своего народного героя, а увидало в нем возмутителя общественного мира и решилось выдать Самсона своим врагам. Герой добровольно согласился отдаться в руки своих братьев, под одним условием, чтобы они сами связали его и отвели в лагерь филистимлян. Самсон действительно был связан новыми веревками и в таком беспомощном положении отведен был к филистимлянам. Но когда те, увидев своего заклятого врага в таком положении, огласили лагерь криками торжества, на Самсона сошел Дух Господень: он двинул своими могучими руками, и новые веревки разорвались как полусгоревшие нитки, а он, схватив попавшуюся ему тут же свежую челюсть осла, бросился с нею на изумленных филистимлян и избил тысячу врагов своих. Этот и подобные подвиги Самсона могут казаться сказочными, но для суждения о них прежде всего нужно помнить, что Самсон был наделен чудесного силою, и в этих подвигах помогал ему тот Дух Господень, который всегда подкреплял его в таких случаях. Но и помимо этого, для должного понимания подвига Самсона не лишне иметь в виду некоторые черты из военной жизни как древних, так и теперешних арабов. Войны арабов обыкновенно не кровопролитны; два племени могут находиться в войне в течение целого года, не теряя с обеих сторон более тридцати или сорока человек. Но когда араб находится пред лицом национального врага, то он часто проявляет изумительное геройство. Между ними еще и теперь встречаются воины, имена которых славятся по всей пустыне. Приписываемые им подвиги храбрости могут показаться сказочными, если мы не будем помнить, что войны арабов представляют обширное поприще для личного мужества. Так, в истории Антара мы читаем, что этот мужественный араб, сидя на своем коне Габаре, убил своим копьем во время одной битвы 800 человек. Если в этой цифре допустить и преувеличение, то в самом факте нет ничего невероятного, так как и в новейшее время были известны подобные герои, подвиги которых могут быть засвидетельствованы очевидцами. Так, арабский герой Гедда-Ибн-Геиян-Эл-Шамси в одной стычке лично убил тридцать неприятелей и славился тем, что он никогда не бежал пред лицом неприятеля и приобрел богатейшую добычу. Шериф-Гамуд, правитель Иеменского берега, был отражен с своим отрядом в 24 всадника одним Шаммером. Амадзей и Джилмей, два арабских воина, по арабским преданиям, однажды вдвоем оказали сопротивление целому вооруженному войску из 500 человек и перебили их всех⁷⁷⁴. В виду таких фактов, и подвиги Самсона, даже рассматриваемые с естественной точки зрения, устраняют всякую возможность для возражений против их правдоподобности. Произведенное побоище крайне утомило Самсона, и он почувствовал нестерпимую жажду, которую и утолил из чудесно образовавшегося источника. После этого Самсон возвратился домой, и так как слава о его подвигах распространилась среди народа, то он и был судиею Израиля в дни филистимлян в течение двадцати лет.

С течением времени, однако же, свойственная всему народу порочность все более и более одолевала богатыря – судию, и чудесный победитель храбрых воинов поддался чувственной страсти к коварным женщинам. Застигнутый однажды в Газе, филистимском городе, на ночлеге у одной блудницы, Самсон был окружен врагами, решившимися убить его по утру. Но он, встав в полночь, вырвал городские ворота вместе с косяками и, взвалив их себе на могучие плечи, отнес их на вершину горы, в получасе пути от города. Чтобы понять это обстоятельство, нужно иметь в виду самое устройство городских ворот в Палестине. Городские ворота там обыкновенно сводообразны; ночью они охраняются и запираются. Они бывают большие, массивные, в две створки из прочного дерева, обложенного железом. Крепкий железный шест, заканчивающейся на одном конце крючком, обыкновенно висит на толстом железном кольце, которое прикреплено к косяку и с обеих сторон ворот пропущено в стене. Если ворота закрываются, то шест пропускается в другое железное кольцо, так что ворота в состояние выдержать самый сильный натиск совне. Запор делается массивным из кованого железа, и ключ, имеющий длинную ручку, носится караульщиком за поясом или висит где-нибудь тут же в особом назначенном для него месте. Чтобы вырвать ворота в Газе, вместе с его двумя косяками, балками и другими принадлежностями, поднять их из петель и отнести их на вершину соседнего холма, требовалась, поистине, сила Самсонова. Рядом с воротами обыкновенно строилась башня, а часто и две. С обеих сторон входа устраивались скамейки, на которых часто сидят караульные, живущие обыкновенно в тут же находящихся помещениях. Площадка пред воротами служит любимым сборным местом для жителей, в особенности богатых, которых привлекает сюда свежий ток воздуха, проходящий под даваемою воротами тенью, а также и то развлечение, которое представляет картина проходящих и входящих здесь народа и скота. Судии и даже градоначальники часто бывают в этом месте, чтобы там обсуждать важнейшие дела. Гражданские и уголовные дела часто обсуждаются именно здесь. Городские ворота закрываются с заходом солнца. Некоторые из них имеют сбоку маленькую калитку, которая остается открытою на несколько часов и после заката солнца, чтобы дать возможность пешеходам, случайно запоздавшим, проникнуть в город или выйти из него. Ее можно открывать и позже, если за это приплачивается особый бакшиш. Но животные не пропускаются, и запоздавшие путешественники часто вынуждены ночевать вне стен, если они не достигли ворот до заката солнца. Что касается того холма, на который Самсон отнес городские ворота, то предание еще и теперь указывает его к юго-востоку от города⁷⁷⁵.

Таким образом Самсон еще раз избежал мщения филистимлян; но час падения его был уже близок. Свое назорейство он нарушил позорным распутством, и потому, еще и нося на себе длинные волосы, уже не носил на себе Духа Божия, и гибель его скоро была довершена новой, увлекшей его в свои сети, женщиной, коварной Далидой. Это была известная красавица, злоупотреблявшая своей красотой, и она жила в долине Сорек, той именно горловиве, которая лежит у подошвы Сараа и направляется к западу. Зная сластолюбивый нрав Самсона, филистимские князья решили воспользоваться этой женщиной для погубления своего страшного врага, и, как это нередко делалось в древности, подкупили ее, чтобы она своими ласками склонила его открыть ей в чем заключалась тайна его чудесной сверхъестественной силы. С целью усмирения и погубления своего врага, филистимляне не жалели никаких средств и обещали заплатить Далиде за ее услугу громадные деньги, именно каждый из филистимских правителей обещался дать ей по 1,100 сиклей серебра. Искушение было великое, и Далида дала слово достигнуть желаемого. И вот, она начала приставать к Самсону с коварными расспросами: «Скажи мне, в чем великая сила твоя, и чем связать тебя, чтобы усмирить тебя?» Самсон, конечно, сразу понял цель этого вопроса, и шутливо отвечал ей: «если свяжут меня семью серыми тетивами, которые не засушены, то я сделаюсь бессилен и буду как и прочие». Когда Далида тайно передала об этом филистимским князьям, то они немедленно доставили ей требуемые тетивы, которыми Самсон и позволил связать себя. Один из филистимских князей, между тем, скрытно сидел в спальне у Далиды, чтобы дать знак, в случай нужды, другим филистимлянам явиться сюда и захватить обессиленного героя. Но когда Далида сказала Самсону: «Самсон, филистимляне идут на тебя», то он, двинув своими могучими руками, «разорвал тетивы, как разрывают нитку из пакли, когда пережжет ее огонь». Таким образом филистимлянам на этот раз не удалось достигнуть своей цели, и Далида увидала себя обманутою. Еще два раза после этого Самсон уклонялся от раскрытия тайны своей необычайной силы, но коварство Далиды победило наконец. Далида неотступно приставала к нему, говоря: «как же ты говоришь: люблю тебя, а сердце твое не со мною? Вот ты трижды обманул меня, и не сказал, в чем великая сила твоя». И когда она, с настойчивостью коварной женщины, подобными словами тяготила и мучила его ежедневно, «то душе его тяжело стало до смерти», и он, чтобы наконец избавиться от этих постоянных попреков, решил открыть ей истину, надеясь, что она, из любви к нему, не выдаст этой тайны его злейшим врагам. «И он открыл ей все сердце свое и сказал ей: бритва не касалась головы моей; ибо я назорей Божий от чрева матери моей. Если же остричь меня, то отступит от меня сила моя; я сделаюсь слаб и буду, как прочие люди». Узнав эту тайну и видя искренность заявления Самсона, Далида тотчас же решилась воспользоваться этим открытием, чтобы получить обещанную плату. Она тотчас же отправила филистимским князьям извет, что теперь она знает, в чем тайна Самсоновой силы, и готова была, обессилить его, если князья принесут ей обещанное серебро. Те, конечно, не замедлили тайно явиться с своим подкупом, и ждали обессиления героя. «И усыпила его (Далида) на коленях своих, и призвала человека, и велела ему остричь семь кос головы его, и начал он ослабевать, и отступила от него сила его». Когда она, совершив свое коварное дело, разбудила Самсона и, по обычаю, воскликнула ему: «филистимляне идут на тебя, Самсон!» то герой, пробудившись от сна и не сознавая еще своего беспомощного положения, бодро вскочил, в ожидании встречи врагов; но когда враги явились, то оказалось, что прежняя сила совершенно его оставила, и он был таков же, как и прочие люди. Тогда филистимляне, убедившись в действительности бессилия Самсона, с торжеством схватили его и с жестоким варварством, показывавшим, до какой степени они ненавидели Самсона, тут же выкололи ему глаза, затем повели его в город Газу, сковали его двумя медными цепями и заставили его молоть хлеб в доме узников, то есть, ради издевательства приставили его к работе, которая предоставлялась только женщинам и рабам.

Священные писатели часто говорят о ручных мельницах, которые употреблялись в их время в Палестине и которые еще и теперь употребляются в различных местностях востока⁷⁷⁶. Шум мельниц, растирающих зерно, составляет характерную черту обитаемых мест на востоке, как шум карет составляет характерную черту больших городов запада. Проходя по улицам Газы, шум этот можно слышать еще и теперь, как его слышали во времена Самсона. «Одним из приятных совпадений, говорит новейший исследователь, было то, что здесь, в Газе, в связи с которой мы в Библии, именно в истории Самсона, читаем о мелении на мельнице, мы слышали, как шум от той же самой работы раздавался в наших ушах... Я видел во время моей прогулки по городу, как эта работа шла в различных местах, и мы слышали, как ее резкий, звенящий звук раздавался до позднего часа ночи... Причина заключается в том, что этот город не имеет вблизи себя каких-нибудь потоков, пригодных для мельницы; там нет ни ветряных, ни водяных мельниц, и отсюда этот первобытный прибор встречается на каждой улице»⁷⁷⁷. Тот же ученый исследователь делает следующее интересное описание этого своеобразного мельничного шума. «Когда я, – говорит он, – случайно завернул в Лидду, то пред мною открылась прекрасная иллюстрация св. Писания. Две женщины сидели перед дверью своего дома, на широком полотне, и занимались мелением хлеба на ручной мельнице. Своеобразный шум этого прибора я уже слышал не раз и раньше, прежде чем видеть его, и отсюда я понял то место, где Екклесиаст говорит: «и помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни, когда... запираться будут двери на улицу, когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха, и замолкнут дщери пения» (Еккл. 12:1–4). Пророк Иеремия, начертывая картину опустошения Израиля Навуходоносором, также прибавляет, что в то время не слышно будет звука мельничного (25:10). В Новом Завете св. ап. Иоанн, говоря о Вавилоне, царь которого заставил замолкнуть мельничные жернова в Иерусалиме, в угрозах своего Апокалипсиса, при описании этого опустошения, говорит: «и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе» (Откр. 18:22). Из этих различных мест видно, что шум жернова, на котором мололось хлебное зерно, изображается как знак обитаемого места: шум этот постоянно слышится там, где живут люди. Направляясь отсюда к югу, чрез всю страну филистимлян, – продолжает Томсон, мы нигде не встречали водяных мельниц, и постоянно слышали тот же шум ручных мельниц утром и вечером, и иногда даже очень поздно ночью, во всех деревнях и во всех становищах арабских»⁷⁷⁸. Английский путешественник изображает самую операцию молотьбы. Две женщины обыкновенно садились по сторонам мельницы, одна против другой⁷⁷⁹. Каждая из них делает рукою полуоборота, причем работа производится правой рукой. Взявшись рукою за деревянную ручку на верхнем камне, каждая из них крутит этот верхний камень на нижнем. Верхний жернов называется по-арабски реккаб, то есть, всадник, как некогда называли его и сами евреи. По средине его сделано отверстие, в которое пропущен железный шворень, скрепляющий его с нижним жерновом, лежащим совершенно на полу. Одна из женщин подсыпает зерно, по мере надобности, в это отверстие. Верхний жернов имеет вогнутость, которою он и соединяется с нижним жерновом, имеющим, наоборот, соответствующую выпуклость. Этот последний наконец укрепляется на полу. Оба жернова имеют круглую форму. Теперь жернова эти в Палестине обыкновенно делаются из пористой лавы Авранской. Камень этот имеет особые преимущества вследствие своей легкости и делает работу менее тяжелой и утомительной. Нижний жернов обыкновенно делается из более твердого материала. Грубо смолотое зерно выбрасывается во время работы между жерновами и падает на полотно, которое расстилается под жерновом.

Так как у жителей востока не существовало ни общественных мельниц, ни хлебопеков, то каждое семейство должно было иметь свою ручную мельницу⁷⁸⁰, и так как ежедневно пекся новый хлеб, то каждый день и должна была заготовляться молотая мука. Поэтому-то в законе Моисея запрещается брать в залог ручную мельницу, из опасения, что те, которые будут лишены этого необходимого орудия, могут подвергнуться голоданию⁷⁸¹. Труд на жерновой мельнице, поручавшийся обыкновенно женщинам и рабам, в то же время считался настолько тяжелым и утомительным занятием, что в народной мысли составилось общее представление, по которому работающий на этих мельницах считался несчастнейшим из людей⁷⁸². У древних народов на мельничный труд часто осуждали заключенных в тюрьму, как это сделали и филистимляне с Самсоном. Отсюда, для героя израильтян не могло быть ничего более унизительного, как эта женская и рабская работа. Изображая это положение израильского героя, знаменитый поэт Мильтон, между прочим, говорит: «какое несчастье молоть в медных оковах под ударами, слепым в Газе работать на мельнице с рабами! Мог ли выносить это тот, кто некогда разорвал льва, как лев разрывает козленка?»⁷⁸³. Бедственность этого положения Мильтону, как слепцу, возможно было представить еще живее, чем кому бы то ни было, и это-то именно и возбуждало в нем такой глубокий интерес к геройскому судье, который был лишен зрения своими жестокими врагами. Какие тяжелые думы должны были проноситься по душе некогда славного героя, который теперь унижен был до состояния самого жалкого раба! «Я не помню», говорит Томсон, «ни одного примера, когда бы за ручными мельницами работали мужчины»; так и доселе считается унизительным для мужчины этот тяжелый труд⁷⁸⁴!

Неизвестно, сколько времени томился в этой унизительной, рабской работе великий герой. Но вот однажды филистимляне, в честь своего национального бога Дагона, устроили великолепный пир, соединив вместе с ним торжество в память победы над своим страшным врагом. Чтобы позабавиться беспомощным богатырем, они привели на пир также и Самсона, где и подвергли его всевозможным издевательствам и побоям. Между тем волосы его успели уже отрасти опять. Вновь почувствовав в себе силу, ослепленный богатырь велел своему вожатому подвести его к колоннам, на которых утверждался увеселительный дом, переполненный веселящимися филистимлянами. Полагаясь теперь более на Бога, чем на свою возвратившуюся силу, он обратился к Господу с трогательной молитвой, которая, по своему смиренному тону, вдвойне трогательна в устах этого скованного льва: «Господи Боже», трогательно молился Самсон, «вспомни меня и укрепи меня только теперь, о, Боже! чтобы мне в один раз отмстить филистимлянам за два глаза мои». Затем обхватив два средних столба здания и воскликнув: «умри душа моя с филистимлянами»! – Самсон зашатал колонны, и весь дом, со всеми веселящимися в нем, рухнул на Самсона, похоронив его под своими развалинами, вместе с тысячами отмщенных им за свое поношение филистимлян.

Объяснение этой части истории Самсона всегда было самым трудным и давало более всего простора для воображения толкователей. Но новейшие исследования, производившиеся в отношении Газы и вообще быта древних филистимлян, значительно уясняют эту историю и подтверждают ее правдоподобие. Вот как объясняет всю эту историю новейший исследователь (Штарк): «Дагону приносилась великая жертва и именно пред князьями филистимскими, в присутствии большого собрания народа. Баит (то есть, дом или храм, в строгом смысле этого слова) при этом наполнялся людьми, как мужчинами, так и женщинами. Кроме того, до трех тысяч человек, хотевших видеть издевательство над Самсоном, собралось на гаге, то есть, плоской кровле здания⁷⁸⁵. Эти особенности уже объясняют нам, что здесь речь идет о большом храме, который стоял на просторе, окруженный просторным двором, составлявшим в то же время часть храма, как это было впоследствии и при построении храма Иерусалимского. Торжественная жертва, а также и издевательство над Самсоном, сопровождаемое песнями и плясками, происходили на этом именно дворе. Народ смотрел на все это зрелище с гага, то есть, с галереи или эстрады, которая окружала двор и возвышалась над ним. Здесь речь идет не о том гаге, который служил кровлей для святилища в собственном смысле этого слова, где собственно находился истукан Дагона. Это святилище, несомненно, было небольшим, так как оно считалось исключительно священным местом и в него не смели входить непосвященные. Самсон поэтому также не мог войти туда, чтобы служить предметом забавы для зрителей. Галерея или эстрада, о которой мы говорим, поддерживалась особыми колоннами и деревянными столбами, похожими на те колонны, которые позднее устроены были в притворах Соломонова храма. Чтобы погубить филистимлян, Самсон велел своему вожатому поставить себя именно между двумя главными колоннами, которые стояли посредине, и ниспроверг их обе. Здание обрушилось и похоронило под своими развалинами всех филистимлян, которые находились на галерее, равно как и тех, которые стояли под галереей. Ниспровержение верхнего помещения и эстрады на одну сторону легко могло повлечь за собою падение всего здания, в особенности благодаря множеству людей, которые попадали друг на друга. Храм, о котором идет речь в этой части истории Самсона, содержал в себе также и капище идола Дагона, вместе с открытым двором, который если и не со всех сторон, то все-таки с одной стороны заканчивался галереей или полукруглым помещением, на котором устроена была своего рода эстрада или амфитеатр для зрителей. Но в общем трудно сказать, какой собственно формы было все это здание, было ли оно круглым, как храм на Мальте, или четырехугольным, как храмы в Марафоне и Пафе»⁷⁸⁶.

Пораженные ужасом филистимляне не воспрепятствовали родственникам Самсона взять его тело, которое было погребено на его родине, между Цорою и Естаолом, в гробнице отца его, Маноя. Герин недавно открыл самое место гробницы Самсона. «Мы остановились», говорит он, «на некоторое время в середине Хирбет-Аселин. Я уже проходил однажды этим округом, для посещения которого возвратился еще раз, но в то время совершенно упустил из вида многие интересные развалины, не подвергнув их исследованию. Когда я возвратился в Бейт-Атаб, то многие жители, у которых я делал расспросы касательно древностей и преданий известной им местности, спрашивали меня, исследовал ли я уже этот округ по близости Сараа и Артуфа. Там, говорили они мне, находится святилище, которое обыкновенно называется вали Шейх-Гериб и которое они вместе с тем почитают под названием Кабр-Шамшум (гробница Самсона). Это указание было для меня как бы лучом света. Жители прибавляли к этому, что местечко Ашуа раньше называлось Ашуал или Агитуал, – название, в котором легко слышать отголосок названия Естаола. Это второе сообщение заставило меня вновь посетить берег Кед-Эс-Серара и в особенности Хирбет-Аселина, в надежде, что там, при посредстве этих совершенно неожиданных, только что сделанных мне указаний, можно будет найти гробницу того необычайного человека, который так долго заставлял трепетать пред собою филистимлян. Прибыв отсюда в вышеназванный Хирбет, где можно видеть развалины почти сорока небольших домов, я поспешил проникнуть в вали Шейх-Гериб, но нашел там только одно мусульманское святилище, снаружи прямоугольной формы и внутри сводообразное, отеняемое старыми смоковницами. Внутри, в одном из углов, можно было видеть каменный саркофаг, на котором лежала крышка в виде ослиного хребта, как это часто можно встречать в подобных гробничных помещениях. Я сам сомневаюсь, происходит ли эта гробница от древне-иудейских времен, но окружающее гробницу вали могло быть воздвигнуто на месте той древней иудейской гробницы, которая теперь разрушена, или скрыта под мусульманским зданием, и которая, согласно с сообщенным мне жителями Бейт-Атаба преданием, не может быть ни чем другим, как именно гробницей Самсона: самое имя его сохранилось за названием этого вали, в котором вместе с тем похоронен и шейх. Во всяком случае, можно заметить, что это предание находится в полном согласии с 31 стихом 15 главы книги Судей. В этом стихе именно говорится, что Самсон был погребен между Цорою и Естаолом, во гробе отца своего Маноя. Этот последний, происходивши из первого из этих двух городов, который тождествен с теперешним Сараа и лежит почти в двух верстах к югу от Хирбет-Аселина, имел свое поле и свою собственную семейную гробницу между Цорою и Естаолом в том месте, которое называлось Магане-Дан или станом Дановым (Суд. 13:24). Цора, как признано всеми исследователями, тождественна с теперешним местечком Сараа, которое, с незначительным видоизменением, удержало за собою древнее название этого города. Что касается Естаола, который в Библии всегда упоминается с ней вместе и, следовательно, должен был находиться по близости к ней, то предание отожествляет его с Ашуа, прежним Ашуал или Аштуал. Так как Хирбет-Аселин лежит между Сараа на юге и Ашуа на востоке – северо-востоке, то отсюда я заключаю, что вали Шейх-Гериб с правом может присваивать себе честь, приписываемую ему преданием, и что в нем можно видеть именно место гробницы Самсона. Раввин Ишак Хело, путешествовавший в Палестину около 1333 года, в своем описании, называющемся «Пути Иерусалима», говорит следующее: «от Иерусалима до Сараи, к гробу Самсона. Теперь называют ее Сара, и там показывают гробницу Самсона. Это весьма древний памятник, украшенный челюстью осла, которою Самсон избил филистимлян». Это место вполне согласуется с преданием, о котором я говорил и которое полагает гробницу Самсона неподалеку от Сараа. К сожалению, описанный Ишаком Хело памятник не существует более, и вероятно на месте этого именно гроба и построено было впоследствии вали Шейх-Гериб.

Таким образом, все подробности, сообщаемые библейским повествованием касательно жизни Самсона и тех местностей, где он жил, действовал и умер, с поразительностью доказывают, как верен, даже, можно сказать, до мелочности точен рассказ книги Судей касательно этого необыкновенного человека.

Чтобы понять и оценить все величие Самсона, нужно принять во внимание обстоятельства его времени. По истине велик и силен верою в непреложность божественного обетования о высшем предназначении избранного народа был человек, который один, среди всеобщего уныния и подавленности, осмелился выступить против жестоких угнетателей. И это было в такую мрачную пору нравственного падения, когда даже колено иудино совершенно пало духом и готово было выдать израильского героя его смертельным врагам, делая ему оскорбительный укор: «Разве ты не знаешь», говорили ему раболепные и малодушные собратья, «что филистимляне господа наши? Что ты сделал нам, навлекая месть филистимлян?» Народ уже примирился с своим тяжелым положением и согласен был жить в рабстве у идолопоклонников, и за такой-то народ Самсон, не имея никакой поддержки от него, должен был вести отчаянную борьбу с врагами. Он и сам тяжко и часто падал нравственно, но, несмотря на все эти падения, сохранял самую трогательную верность Иегове, которая еще более окрепла в нем под влиянием тяжких испытаний последующей жизни. Несмотря на кажущееся оставление его Богом отцов, когда он находился в плену у филистимлян и ослепленный осужден был на каторжную работу, вера его не ослабевала и там, и ее-то он неопровержимо доказал, когда потряс столбы здания, в котором веселились идолопоклонники, торжествовавшие победу своего бога Дагона над поборником Иеговы. И неудивительно, что память о нем свято сохранялась из века в век, и в этой памяти народ черпал новое мужество и новые жизненные силы.

Но кроме личного величия, история Самсона имела глубоко поучительный характер и для всего народа. Весь смысл ее заключается в том, что он был назорей. Своею необычайною силою он обязан был своему назорейству, как посвящению Богу; но слабость его заключалась в преданности чувственным, плотским похотям, предаваясь которым, он нарушал свой обет. В обоих отношениях он был не только типом своего народа, но и зеркалом, в котором Израиль воочию мог видеть и себя, и свою историю. Израиль также был своего рода назорей, как народ посвященный Богу, и пока соблюдал свой завет с Богом, он был непреоборим в своей силе; но когда он нарушал свой завет, предавался чувственности и грязному идолопоклонству, этому духовному прелюбодейству, то сила его ослабевала, он делался жалким рабом и повергался в бездну духовного и гражданского падения. Таким образом история Самсона есть как бы олицетворение истории самого израильского народа, и она показывала, что сила народа заключается только в сохранении им своего завета с Богом. Самсон своею жизнью преподал всему народу поразительный и глубочайший урок, что Израиль, нарушая свой завет, неизбежно найдет свою коварную Далиду, которая, лишив его назорейства, отдаст его врагам на попрание и издевательство.

Жизнь Самсона, равно как и некоторых других судей израильских, ясно показывает, до какого религиозно-нравственного падения дошел народ израильский в земле обетованной. Вся история периода судей есть печальная история постоянных заблуждений, беззаконий и идолопоклонства с неразлучно следовавшими за ними бедствиями. Даже в жизни самих судей пороки часто берут верх над добродетелями, и злые вожделения заглушают робкий голос совести и сознания долга. Среди избранного народа почти совсем забыта была истинная религия и на место ее явились жалкие суеверия, распространявшиеся разными бродячими, беспутными левитами. Безнравственность сделалась настолько всеобщею, что прелюбодейное сожительство считалось обычным делом и как бы заменяло брак, а в некоторых городах развились даже такие гнусные пороки, которые некогда навлекли на Содомское пятиградие страшный гнев Божий. Внутреннее безначалие и всеобщее самоуправство довершают картину жизни израильского народа «в те дни, когда у него не было царя и когда каждый делал то, что ему казалось справедливым». В подтверждение всего этого «Книга Судей», излагающая историю времени судей до смерти Самсона, в заключение приводит несколько поразительных случаев и событий, ярко характеризующих религиозно-нравственное и общественно-государственное состояние народа в это время.

В колене Ефремовом жил нений Миха, который украл у своей матери тысячу сто сиклей серебра⁷⁸⁷. Мать прокляла неизвестного ей вора, но сын, устрашенный проклятием, сознался в своей вине, возвратил деньги, и суеверная мать обратила эти деньги на слитие истукана и кумира, которые поставлены были в доме, ставшем вследствие этого как бы «домом Божиим». Чтобы довершить подобие святилища, Миха сделал эфод и терафимы и самовольно посвятил одного из своих сыновей в священники. Но видя незаконность своего поступка, он скоро воспользовался для этой цели одним праздно блуждавшим молодым левитом из Вифлеема иудейского и нанял его служить себе в качестве священника за ежегодное жалование в десять сиклей серебра с готовым одеянием и пропитанием. Но вот тут случилось проходить сынам Дановым в поисках за новыми владениями для себя. Зайдя однажды в дом Михи, они украли его святыни и сманили к себе молодого левита, а затем, завоевав город Лаис, переименованный ими в Дан, сделали из истукана Михина свое особое святилище, которому и покланялись во все то время, когда истинная святыня народа, «Дом Божий», находился в Силоме.

Другое происшествие еще ярче обнаруживает ужасное нравственное и общественное расстройство израильского народа в период управления судей. Один левит, ездивший в Вифлеем за своей сбежавшей от него наложницей, возвращаясь домой, по пути зашел с ней на ночлег в город Гиву, в колене Вениаминовом. Но когда он, найдя приют в доме одного старца, пользовался его гостеприимным угощением, развратные жители города сделали нападение на этот дом и требовали к себе самого левита – странника для удовлетворения своих гнусных похотей. Старец заступился за своего гостя. «Вот у меня дочь девица и у него наложница, говорил он развратной толпе: выведу я их, смирите их, и делайте с ними, что вам угодно; а с человеком сим не делайте этого безумия. Но они не хотели слушать его». Однако же левит, опасаясь за свою честь и жизнь, действительно вывел свою наложницу на улицу и грязная чернь «ругалась над нею всю ночь до утра», и по утру она найдена была мертвою у порога дома. Тогда левит разрубил труп несчастной женщины на двенадцать частей и разослал их во все колена с известием о случившемся злодеянии. И «всякий, видевший это говорил: не бывало и не видано было подобного сему со дня исшествия сынов израилевых из земли Египетской до сего дня». Страшное негодование распространилось по всей земле и отовсюду стали собираться воины для наказания гнусных злодеев. Собравшись в городе Массифе, они потребовали от колена Вениаминова выдачи преступников, чтобы предать их смерти и таким образом «искоренить зло из Израиля». Но вениамитяне отказали в этом, и тогда неизбежной сделалась междоусобная война. Два раза израильтяне терпели неудачу в столкновении с войском колена Вениаминова, но потом посредством военной хитрости овладели городом Гивой, преступный город разрушили до основания, истребив и все соседние города со всем их населением и богатством. 50,100 сынов Вениаминовых пало в битве, и осталось только 600 человек, спасшихся бегством на пустынной горе Риммон, где они и оставались четыре месяца. Между тем, когда чувство мщения было удовлетворено и пыл негодования остыл в израильтянах, они невольно ужаснулись всего случившегося и, собравшись в Дом Божий, начали горько плакать: «Господи Боже Израилев! для чего случилось это во Израиле, что не стало теперь у Израиля одного колена!» Принесены были жертвы всесожжения в знак примирения, и тогда решено было позаботиться о восстановлении погубленного колена. Но в гневе своем они поклялись не отдавать своих дочерей в замужество преступному колену. Чтобы выйти из затруднения, они воспользовались неверностью жителей города Иависа Галаадского, отказавшихся принять участие в общенародном деле наказания виновных, и в наказание за это избили их, кроме четырехсот девиц, которых и отдали в замужество оставшимся в живых вениамитянам. Остальные двести человек должны были достать себе жен посредством похищения силомских девиц во время праздничных хороводов в виноградниках, как это они и сделали с согласия старейшин израильских. Тогда успокоившись за судьбу двенадцатого колена, израильтяне разошлись по домам каждый в удел свой. «Тогда не было царя у Израиля, заключает повествователь эту печальную историю; каждый делал то, что ему казалось справедливым» (Суд. 17–21:25).

Как ни мрачна была эта эпоха в истории израильского народа, но в ней встречаются и светлые стороны, показывающие, что свет истинной религии и добродетели еще светил в этой ужасающей тьме, хотя лучи его, в посрамление самим израильтянам, иногда исходили даже от ненавистных для них хананеев. К этому именно времени, к концу периода судей, относится история одной женщины, получившей впоследствии громадное значение для истории народа и всего человечества. Это именно история Руфи.

Во время правления судей, несмотря на всю распущенность народа, были еще отдельные семейства, который сохраняли веру в истинного Бога и придерживались добрых нравственных начал старого времени. Такое семейство жило в Вифлееме, и оно состояло из четырех лиц – Елимелеха («мой Бог есть Царь») с его женою Ноеминьею («приятною») и двумя сыновьями, Махлоном и и Хилеоном. Жизнь этого семейства текла мирно и ровно. Но вот случился в округе голод, который довел их до того, что они лишены были всяких средств к жизни и вынуждены были выселиться куда-нибудь в более плодородную землю. Они действительно направились в богато орошаемые возвышенности Моава, где народ говорил тем же языком, хотя и был различной веры. Но бедствие, которого хотело избегнуть это благочестивое семейство, преследовало его и в чужой стране, и даже еще в более худшей форме. Чрез несколько времени по переселении туда, Елимелех умер, так что Ноеминь осталась вдовою с двумя сыновьями. Тем не менее, семейство это настолько освоилось с местными обстоятельствами, что оно решилось остаться в земле Моавитской, и два сына Ноемини поженились на моавитянках, из которых имя одной было Орфа, и имя другой Руфь. Снохи оказались добрые и скромные, и семейство это прожило там около десяти лет. Но потом и оба сына Ноемини, Махлон и Хилеон, умерли, так что Ноеминь осталась одна с двумя своими снохами. Будучи совершенно одинокою в чужой земле, Ноеминь естественно вспоминала о своей родной стране, где у нее оставались родственники, и услышав, что в земле израильской настали урожайные годы, она решилась возвратиться в родную землю и стала прощаться с своими снохами. Выйдя с ними на дорогу, ведшую в землю иудейскую, она обратилась к ним с такими словами: «пойдите, возвратитесь каждая в дом матери своей: да сотворит Господь с вами милость, как вы поступали с умершими и со мною! Да даст вам Господь, чтобы вы нашли пристанище, каждая в доме своего мужа!» и поцеловала их. Но обе снохи уже настолько сжились с своею доброю свекровью, что не могли расстаться с нею, начали горько плакать и решительно отвечали ей: «нет, мы с тобою возвратимся к народу твоему». Ноеминь, полагая, что ее снохам, как моавитянкам, трудно будет жить среди израильтян, при их предубеждении к чужеземцам, опять стала всячески увещевать их возвратиться в свою землю, но они продолжали настаивать на своем и плакали. Наконец, Орфа простилась с своею свекровью и воротилась, но другая сноха Руфь, осталась. Обращаясь к ней, Ноеминь говорила: «вот, невестка твоя возвратилась к народу своему и к своим богам, возвратись и ты вслед за невесткою твоею». Но Руфь уже слишком привязалась и сроднилась с матерью своего покойного мужа и с плачем отвечала: «не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить. Народ твой будет моим народом, твой Бог моим Богом, и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду. Пусть то и то сделает мне Господь, и еще больше сделает; смерть одна разлучить меня с тобою»! Тогда Ноеминь, видя, что Руфь твердо решилась идти с нею, перестала уговаривать ее, и они действительно отправились в землю израильскую и прибыли в Вифлеем. Прибытие Ноемини в Вифлеем привело в движение всех жителей, хорошо знавших ее раньше, и все с удивлением говорили: «это Ноеминь»? Такая радостная встреча, однако, еще более поразила скорбью сердце Ноемини, особенно, когда ей пришлось вспомнить свою прежнюю жизнь в Вифлееме, в довольном семействе, и свое теперешнее одиночество, и она отвечала жителям Вифлеема: «не называйте меня Ноеминью (приятною), а называйте меня Марою (горькою), потому что Вседержитель послал мне великую горесть. Я вышла отсюда с достатком, а возвратил меня Господь с пустыми руками. Зачем называть меня Ноеминью, когда Господь заставил меня страдать и Вседержитель послал мне несчастье»?

Ноеминь с своей снохой поселились в самом Вифлееме, где-нибудь на окраине города, как это и сообразно было с ее вдовьим положением. Прибытие их в Вифлеем совпало с временем жатвы ячменя. Вифлеем расположен был на горном хребте из белого известняка и лежал на 2,500 футов над уровнем моря, склоны хребта представляли собою как бы висячие сады с длинными рядами смоковниц и виноградных лоз, прекрасная, лежащая внизу долина, с трех сторон которой звонко журчат источники, своею восточною оконечностью почти соприкасается с страшной пустыней Иудейской. Вся она в это время была покрыта желтеющим ячменем и богатою зеленеющею пшеницей, уже начинавшей поспевать к жатве. На нивах ячменя уже кипела работа, и жнецы занимались уборкой хлеба. Чтобы прокормить себя и свою свекровь, Руфь, не имея пока никаких других занятий, решилась пойти хотя собирать остававшиеся после жнецов колосья на поле жатвы, как это позволялось бедным жителям по закону Моисееву. Поле, на котором ей пришлось собирать колосья, оказалось принадлежащим богатому и знатному человеку, Воозу, родственнику ее покойного свекра, Елимелеха. Когда Руфь занималась подбиранием колосьев, на поле пришел и сам Вооз из Вифлеема и обратился к жнецам с добродушным приветом: «Господь с вами!» на что они дружно отвечали ему: «да благословит тебя Господь!» Окинув глазами своих рабочих и заметив Руфь, он спросил приставника над жнецами, чья это молодая женщина. Слуга отвечал, что эта молодая женщина – моавитянка, пришедшая с Ноеминью из степей моавитских, и что она, по бедности своей, пришла подбирать колосья между снопами позади жнецов, и работает настолько усердно, что мало даже отлучается домой. Названное ему слугами имя Ноемини напомнило ему о его родственных отношениях к ней, и так как он уже слышал отчасти и о Руфи, то с родственным радушием обратился к ней, говоря: «послушай, дочь моя, не ходи подбирать на другом поле и не переходи отсюда, но будь здесь с моими служанками; пусть в глазах твоих будет то поле, где они жнут, и ходи за ними. Вот я приказал слугам моим не трогать тебя, когда захочешь пить; иди к сосудам, и пей, откуда черпают слуги мои». Руфь была чрезвычайно обрадована таким вниманием и, поклонившись доброму господину, сказала ему: «чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня, хотя я и чужеземка?» Вооз отвечал ей: «мне сказано все, что сделала ты для свекрови твоей по смерти мужа твоего, что ты оставила твоего отца и твою мать, и твою родину, и пришла к народу, которого ты не знала вчера, и третьего дня. Да воздаст Господь за это дело твое, и да будет тебе полная награда от Господа, Бога Израилева, к которому ты пришла, чтобы успокоиться под Его крылами!» – «Да буду я в милости пред очами твоими, господин мой», отвечала Руфь. «Ты, утешая меня, говорил по сердцу рабы твоей, между тем как я не стою ни одной из рабынь твоих».

Когда настало время обеда, то Вооз даже пригласил ее за общую трапезу, в которой, вместе с другими рабочими, обедал и сам он. С любезностью доброго хозяина, он сам подал ей хлеба и притом так много, что не только она сама насытилась, но еще и осталось у нее для свекрови. После обеда Вооз дал приказ своим слугам, чтобы они отнюдь не препятствовали Руфи собирать между снопами, и велел даже часть отбрасывать и от снопов, чтобы дать ей возможность набрать побольше. Вследствие этого, она к вечеру набрала не мало колосьев, тут же обмолотила их, и у нее вышло около ефы ячменя⁷⁸⁸. Взяв вымолоченный хлеб и взвалив его себе на сильные молодые плечи, она отправилась в город и принесла ячмень домой, вместе с захваченными после обеда остатками пищи для своей свекрови. Как количество собранного ячменя, так и запас хлеба, все это было столь неожиданным для Ноемини, что она изумленно спросила ее: «где ты собирала сегодня и где работала? Да будет благословен принявший тебя!» Когда Руфь подробно рассказала все, что случилось с нею, и что она работала на поле некоего Вооза, то Ноеминь от радости воскликнула: «благословен он от Господа за то, что он не лишил милости своей ни живых, ни мертвых! Человек этот близок к нам; он из наших родственников». Руфь, воспользовавшись позволением Вооза, продолжала собирать колосья и в следующие дни, пока не окончилась жатва ячменя и следовавшая затем жатва пшеницы, так что все это время она могла безбедно кормить и себя, и свою престарелую свекровь.

Но вот, когда закончилась жатва, то Ноеминь, думая, что все, случившееся с Руфью, совершилось по особому намерению Божию, стала говорить Руфи, что ей время теперь подумать и о том, чтобы поискать себе пристанище, так как не всегда же ей жить с своею престарелою свекровью и тратить свои молодые силы в тяжелой работе. Вместе с тем, Ноеминь разъяснила Руфи, что так как Вооз ближайший родственник ее мужа и, по закону, должен восстановить семя ее умершему бездетным мужу, то ей самое лучшее воспользоваться правом на замужество с этим богатым человеком. Для достижения этого, Ноеминь посоветовала Руфи принять соответствующие меры. «Вот, сказала она, Вооз, с служанками которого ты была, родственник нам. Вот, он в эту ночь веет на гумне ячмень. Умойся, помажься, надень на себя нарядные одежды твои и пойди на гумно, но не показывайся ему, доколе не кончит есть и пить. Когда же он ляжет спать, узнай место, где он ляжет; тогда придешь, и откроешь у ног его, и ляжешь. Он скажет тебе, что тебе делать». Руфь, подчиняясь указанию Ноемини, исполнила все, как ей было сказано. «Вооз наелся и напился, и развеселил сердце свое, и пошел, и лег спать подле скирда. И она пришла тихонько, и открыла у ног его, и легла. В полночь он содрогнулся, приподнялся, и вот, у ног его лежит женщина. И сказал ей Вооз: кто ты? Она сказала: я Руфь, раба твоя, простри крыло твое на рабу твою, ибо ты родственник. Вооз сказал: благословенна ты от Господа Бога, дочь моя! Это последнее твое доброе дело сделала ты еще лучше прежнего, что ты не пошла искать молодых людей, ни бедных, ни богатых. И так, дочь моя, не бойся, я сделаю тебе все, что ты сказала, ибо у всех ворот народа моего знают, что ты женщина добродетельная. Хотя и правда, что я родственник, но есть еще родственник ближе меня. Переночуй эту ночь; завтра же, если он примет тебя, то хорошо, пусть примет, а если он не захочет принять тебя, то я приму. Жив Господь! Спи до утра. И спала она у ног его до утра, и встала прежде, нежели могли они распознать друг друга».

Утром Вооз дал приказ слугам, чтобы они никому не рассказывали о том, что на гумно приходила женщина, а самой Руфи сказал: «подай верхнюю одежду твою, которая на тебе; подержи ее». И когда она держала свою одежду, то Вооз отмерил ей шесть мер ячменя и, положив на нее, сам отправился в город. Возвратившись домой, Руфь о всем рассказала своей свекрови, и та радостно отвечала: «подожди, дочь моя, доколе не узнаешь, чем кончится дело; ибо человек тот не останется в покое, не кончив сегодня дела».

Телесная красота и душевная добродетель молодой Руфи уже успели совершенно очаровать Вооза, и он, по возвращении в город, немедленно приступил к делу устроения свадьбы. Выйдя к городским воротам, обычному месту решения всяких общественных дел, Вооз сел там и, увидев проходящего мимо родственника, о котором он говорил Руфи, он подозвал его к себе, говоря: «иди сюда и сядь здесь». Он подозвал также еще десять человек из старейшин города, которых также пригласил сесть. Затем, обращаясь к своему родственнику, Вооз начал вести с ним переговоры о деле. «Ноеминь», объяснял он ему, «возвратившаяся с полей моавитских, продает часть поля, принадлежащего брату вашему Елимелеху. Я решился довести до ушей твоих и сказать: купи при сидящих здесь и при старейшинах народа моего. Если хочешь выкупить, выкупай, а если не хочешь выкупить, скажи мне, и я буду знать, ибо кроме тебя некому выкупить, а по тебе – я». Родственник отвечал: «я выкупаю». Тогда Вооз продолжал: «когда ты купишь поле у Ноемини, то должен купить и у Руфи, моавитянки, жены умершего, и должен взять ее в замужество, чтобы восстановить имя умершего в уделе его». На это родственник отвечал: «не могу я взять ее себе, чтобы не расстроить своего удела; прими ее ты, ибо я не могу принять». Для подтверждения всякого дела, у израильтян был при выкупе и при мене такой обычай: один снимал сапог свой и давал другому, который принимал право родственника, и это считалось достаточным свидетельством заключенной сделки. И вот, действительно, родственник снял с себя сапог и передал Воозу, и Вооз, обращаясь к старейшинам и всему народу, говорил: «вы теперь свидетели тому, что я покупаю у Ноемини все Елимелехово, и все Хилеоново, и Махлоново. Также и Руфь, моавитянку, беру себе в жены, чтобы оставить имя умершего в удел его и чтобы не исчезло имя умершего между братьями его и у ворот пребывания его. Вы сегодня свидетели сему». Как старейшины, так и весь собравшийся при воротах народ единогласно отвечали: «мы свидетели; да соделает Господь жену, входящую в дом твой, как Рахиль и как Лию, которые обе устроили дом Израилев; приобретай богатство в Ефрафе, и да славится имя твое в Вифлееме, и да будет дом твой, как дом Фареса, которого родила Фамарь от Иуды, от того семени, которое даст тебе Господь от этой молодой женщины».

И вот таким образом брак был заключен. Вооз взял Руфь, и она сделалась его женою. Брак этот был благословлен Богом, и у Вооза с Руфью родился сын, что было общею радостью как для родителей, так и особенно для престарелой Ноемини. Выражая свою радость ей, женщины Вифлеема говорили ей: «благословен Господь, что Он не оставил тебя ныне без наследника! И да будет славно имя его в Израиле, Он будет тебе отрадою и питателем в старости твоей; ибо его родила сноха твоя, которая любит тебя, которая для тебя лучше семи сыновей». Сама Ноеминь не знала пределов своей радости, она носила ребенка в объятиях своих и была ему любящею нянькою. Ребенок этот назван был Овидом, и он был впоследствии отцом Иессея, отца царя Давида. И таким образом эта благочестивая моавитянка, которая обнаружила веру, редкую и в Израиле, и муж которой был потомком Раавы, верующей блудницы иерихонской, сделалась одною из родоначальниц Христа, сына Давидова.

История Руфи представляет светлый луч истинной добродетели и законности среди тьмы преобладавшего развращения и беззакония, и эта тьма вследствие этого становится еще более мрачною. Религиозно-нравственное и общественное состояние народа Израильского дошло уже до печального падения во время судейства Самсона; но после него скоро случилось событие, которое грозило окончательною гибелью народу, хотя вместе с тем оно послужило и спасительным началом религиозно-нравственного и государственно-общественного возрождения.

КОНЕЦ I ТОМА.