Вечные ценности человеческой жизни

Когда в дни общественных невзгод и переустройства общественного здания людьми овладевает паника и они, по чувству самосохранения, из желания обеспечить за собою хотя малую долю материальных ценностей, в предположении себя лучшими их хранителями сравнительно с кредитующим их государством, выбрасывают на биржевой рынок когда-то с любовно и с уверенностью приобретенный ими ценности, – последние переживают ужасающую переоценку, доходят до полного обесценения, а попытки нового применены жизненных ценностей не достигают цели, потому что, при утрате доверия к кредитору, и главное, при колебании и неустойчивости душевного равновесия, фальсифицированная ценность нередко принимается за подлинную, а применение подлинных ценностей попадает в условия, окончательно понижающие их курс.

Когда при стремительном натиске современных теорий, рисующих соблазнительные картины всеобщего благополучия и полной удовлетворенности, при победном движении материально-утилитарного и позитивного мировоззрения исстрадавшийся в жизненных нестроениях, истерзавшийся в душевном разладе человек поддается искушению мясных котлов и хлеба до сытости, очаровывается миражем картин грядущего счастливого человечества, с забвением при этом небесной манны и вечно правдивого предостережения, что «не о хлебе едином жив будет человек», – предавая отеческие вменяются ни во что, исконно дорогие и близкие души духовные ценности не находит достаточной веры в смятенном духе современного человека, и последний, выбрасывая их на разноголосую и неустойчивую биржу базара житейской суеты, сам принимая участие, в понижении их жизненного курса, на место вечных ценностей, вводящих его в вечные кровы, принимает другие, временные, и сыновнее служение Вечному Отцу щедрот и всякие утехи, Богу Любви, заменяет рабским поклонением деспотичному золотому тельцу. В результате этого болезненного процесса – «современный угрюм человек, благ земных обещал ему много, об одном лишь забыл, что нет блага без Бога, мой великий, но грустный мой век».

Бесконечно ценные и живительные сокровища духа человеческого – вера религиозная, духовность и бессмертие богоподобной души, совесть, восторженное служение нравственным идеалам, радости деятельной братской любви находят слишком мало доступа в душу современного человека, а восхищение духа человеческого до третьего неба, где слышны глаголы вечной жизни, «их же не петь есть человеку глаголати», становится все менее доступным для оземленившегося и плотяного духа человеческого. Старые ценности жизни пали, доверие к ним понизилось, а новые – не оправдали человеческих чаяний, и в результате падения ценностей – вялость духа, утрата цельных характеров дряблость воли, безжизненность настроений, смутность жизненного смысла, при которых жизнеупорность духовного организма человеческого понижается до невозможности противостоять натиску жизненных кумиров. Но, подобно тому, как в минуту общественной паники нередко определение человеком своего положения вливает бодрость в его настроение, и энергичный голос ясно сознающего опасность наблюдателя жизненных неурядиц возвращает людям выдержку, спокойствие, уверенность в своих силах и тем спасает положение, – так, при разноречивости рыночных жизненных суждений по вопросу о ценностях жизни, при наблюдении детски неразумных увлечений в сторону временного, с забвением вечного, при размышлении о господствующих в практике основных жизненных мотивов, человек, близкий духом к незыблемой и неодолимой хранительнице жизненных вечных ценностей – Церкви Христовой, чувствует непреодолимую потребность: 1) определить положение жизненных духовных ценностей на мировом рынке, 2) оживить свое сознание в этом отношении и заявить всем, не утратившим духовной чуткости своим собратьям, что духовные ценности не потеряны, что их вечный смысл не изменился, что он – те же, что и в чаяниях философов-христиан в язычестве, что ясно выражены в вечной Божественной Книге, а сокровищница духовных ценностей – Церковь Христова не разграблена и по-прежнему сильна духовно питать алчущие души, что искомое благо близко к человечеству и что оживление христианского самосознания – единственный верный путь к искомой цели.

По этим, именно, мотивам, полагая задачу ученого богослова в прояснении основ христианского самосознания и в освещении вопросов жизни с христиански-церковной и православной точки зрения, я избираю для своего настоящего чтения пред высоким собранием ученых богословов и любознательных богословствующих христиан темой вопрос о ценностях жизни, имея ближайшее намерение: 1) осветить их положение на современном жизненном рынке и 2) определить их жизненное значение и неутраченность вечного чекана по сознанию лучшей и наиболее близкой к интеллигентной публике части общества – русских писателей.

1) В ряду жизненных философских направлений, подвергающих переоценке или отрицанию наши дорогие вечные ценности, на бирже житейской суеты мы видим решительных и неприкровенных прямолинейных противников самой сокровищницы жизненных ценностей, хранительницы наследия наших предков и Божией милости, открыто пускающих в легковерную массу растлевающую мысль о полном, будто бы, крахе наших духовных ценностей, рисующих самую Сокровищницу духовных богатств в облике пережитка старины и предъявляющих свои, будто бы эмпирически проверенные и научно-обоснованные жизненные ценности. Такими противниками вечных ценностей жизни являются адепты материалистического и эволюционного мировоззрения.

Исторически начавшись в ту отдаленную эру греческой философии, когда, очарованный благодатной природой и детски привязанный к чувственно воспринимаемому, грек, в лице гилозоистов Фалеса, Анаксимена, Левкиппа, Демокрита и др., пришел к выводу о самодовлеемости вещества для объяснения мировой жизни, материализм в XVIII веке христианской эры уже решительно заявил себя отрицателем вечных ценностей и разрушителем отживших, с его точки зрения, верований человечества, исповедуя, что природа – живой организм, человек – очень хорошая машина, на месте Бога может стоять с удобством чувствительная материя; души, как особой субстанции, нет; вечность и бессмертие не существуют, а вся игровая жизнь сводится к круговороту жизни. – В половине XIX века, при блестящем подъеме и быстром росте естествознания, материализм и эволюционизм особенно решительно заявили свои претензии на исключительное господство над умами человеческими и нашли талантливых выразителей в лице Молешотта, Бюхнера, Фохта, Дарвина и др. Деятельность этих представителей эволюционизма и материализма характеризует вторую половину XIX века в направлении основных верований человечества. Борьба за ценности человеческой жизни выразилась особенно ярко на Геттингенском съезде естествоиспытателей, в 1854 году, где представители спиритуализма выступили решительно против механического мировоззрения, приводящего к признанию, что еда и питье составляют высшие идеалы человека. Против спиритуалистического воззрения выступили знаменитые материалисты – Фохт и Молешотт с горячими доказательствами, что мышление есть движение вещества, мысли вырабатываются мозгом, духовная жизнь – продукт материи, бессмертие души равно нулю, а верховное начало бытия сводится к вечному круговороту материи, при котором сочетание условий жизни, причин физических и физиологических ведет к образованию явлений, именуемых духовными, а сам человек – «сумма родителей и кормилицы, места и воздуха, света и тепла, пищи и одежды», и мировой атом есть тот Бог, который с удобством производит все жизненные явления.

Популяризация материалистического учения успешно выполнена была Людвигом Бюхнером в его книге «Сила и материя», сферу влияния которой можно угадывать из того, что она еще при жизни автора, т. е. до 1899 года выдержала 19 изданий. Это та книга, которую представитель русского материализма – тургеневский Базаров рекомендует, как достойное чтение, русскому дворянину – Николаю Кирсанову. Наряду с книгой Бюхнера явилась в свет другая книга, выражающая основные положения современного материализма, это – «Мировые загадки» Геквеля, которая, все мировые вопросы сводить к одной проблеме вещества. Наиболее характерной чертой для материализма является то, что он, отрицая Бога и душу, не имеет никакого уважения к науке о духе, к ее методам и результатам, в тоже время не сознавая метафизического характера своих собственных утверждений¹. Мы не задаемся целью подробного изложения аргументов и основных положений материализма, тем не менее ставим себе задачей изложение и разбор эволюционной теории дарвинизма и произвольного зарождения, и хотим лишь отметить, что теории и гипотезы эволюционного порядка объявляют безапелляционно наши вечные и дорогие ценности утратившими свой смысл и с полной уверенностью утверждают,

Что, мол, нету души, а одна только плоть,

И что, если и впрямь существует Господь,

То он есть только вид кислорода.

Попадая в среду, философски невежественную, а таково большинство, совпадая с естественно-материальными плотскими вожделениями, освобождая совесть от нравственных обязательств и потворствуя разнузданности инстинктов, с понижением идеалов разума, материалистическое и эволюционное учение быстро вербует своих адептов, которые не скоро усвоят, что, вместо хлеба, предлагается им камень, что мировоззрение материально эволюционное есть, ничто иное, как экспроприация духовных ценностей под натиском нового времени.

Кстати ли вымыслы ваши в наш век положительный?

Много ли вас остается, мечтатели?

Сдайтеся натиску нового времени!

Мир отрезвился, прошли увлечения –

Где ж устоять вам, отжившему племени,

Против течения?!

Борьба против эволюционного течения и материалистического мировоззрения представляется тем более трудною, что аргументы защитников духовных ценностей с трудом воспринимаются адептами Бюхнера и Дарвина, ибо они, по выражению гр. А.К.Толстого,

Лечением всяким гнушаются.

Они звона не терпят гуслярного, –

Подавай им товара базарного!

Все, чего им не взвесить, не смеряти,

Все, кричат они, надо похрети!

Только то, говорят, и действительно,

Что для нашего тела чувствительно.

Мера и весь, материя и делимость, тело и его функции, инстинкты и их освобождение, атом и его комбинации – вот те ценности, которые выдвинуло время против вечно дорогих верований человечества – Бога, бессмертия, духовности, братской любви и других идеалов человеческого разума. Не мудрено, что в этом случае оказывается в мире «довольно простора для рынка наживы и тесно для светлого храма любви», хранительница духовных ценностей – Церковь объявлена банкротом, ценности обезличены и теряют кредит, блеск духовной монеты потуск и небесный чекань ее исчезает в угоду времени и в мишурную и недолговечную славу плоти.

2) Но есть другие противники и враги духовных ценностей – прикровенные и не всегда ясные. Такими противниками наших дорогих верований являются позитивисты. Они совершенно чужды, тех грубых глумлений над верованиями, которыми стяжали себе известность материалисты; наоборот, они обнаруживают не только сдержанную вежливость по отношению к преданиям человеческого детства, но и объявляют себя сторонниками тех же целей, к которым стремятся сторонники религии, что особенно заметно по вопросу о практическом приложении основ религиозно-христианской морали. Катехизисом позитивистов являются – «Курс положительной философии» Огюста Конта и «Основные начала» Г. Спенсера.

Делая вид искреннего желания примирить основные положения религии и науки, Спенсер ставить в основу примирения принцип агностицизма – непознаваемость основных идей религии и науки. Учение Спенсера о «непознаваемом», как основании примирения религии и науки, излагается в первой части его «Основных начал», где Спенсер дипломатически признает за всеми, самыми уродливыми представлениями известную долю истины; все учения и , верования, не смотря на кажущуюся уродливость и нелепость своих представлений, коренятся в данных опыта и носят в себе долю истины. Каковы бы ни были религиозные верования, каких бы доказательств ни представляли они в свою пользу, они заключают в себе некоторую долю истины. Подобно религии, и наука, как факт в истории человечества, не подлежит сомнению. Цель науки, как и всякого знания, состоит в возможном содействии благу человечества и удалении зла. Таким образом, по мнению Спенсера религия и наука суть бесспорные факты в истории человечества. Та и другая заключают в себе истину и имеют основание в действительности, поэтому между ними должно существовать коренное согласие. Нельзя говорить, что религия и наука носят в себе истины абсолютно и вечно противоположные, что религия божественна, а наука демонична. При таких условиях, по-видимому, вполне естественно достичь примирения религии и науки. Основное положение, на котором Спенсер надеется примирить и объединить религию и науку, есть непознаваемость абсолютного, как конечной идеи в религии, и непознаваемость последних идей в науке. Но ясно, что большее значение для примирения религии и науки имеет у Спенсера первая часть его основного положения – непознаваемость Абсолютного. Непознаваемость последних идей науки для него не так важна, как непознаваемость Абсолютного. Абсолютное, по мнению Спенсера, есть совершенно непознаваемая сила, лежащая в основе мировой жизни, проявляющая себя в жизни мира и людей. Но, если бы мы согласились с Спенсером, что Абсолютное совершенно непознаваемо, то этим не только не достигалось бы примирение религии и науки, но и самая религия не только была бы недостойна названия религии сама по себе, как исповедующая объект, совершенно непонятный и непознаваемый, причем полный невежда есть и самый религиозный человек, но и совершенно бессильна по отношению к нравственной жизни человека. Что может побуждать человека к добродетельной жизни, к терпеливому перенесение страданий, если Абсолютное Существо холодно и безучастно к скорбям человека, как Спенсерово Абсолютное. Кроме практической стороны, религия необходимо и существенно связана с теоретической: невозможно оправдать твердое стремление к добродетели, когда нет понятия о Боге, о названии человека и о Промысле. Пока человек остается человеком, для него необходимо раскрытие норм и идеалов нравственной жизни; и только религия может дать удовлетворение присущему человеку от природы стремлению к высшему благу, а наука может систематизировать решительные вопросы ищущей Бога человеческой души и посильно приводить их в соотношение с познанными ею явлениями действительной жизни природы, человеческой личности и общества. Если наука и религия могут быть примирены, то во всяком случае, не на почве науки, а на почве религиозной. Не религия должна уступить место науке признав непознаваемость Абсолютного, а наука должна признать незаконность своих притязаний на богословское знание и создание нравственных идеалов, принадлежащее исключительно религии². Несомненно, что в этих попытках Спенсера примирить религии и науку, в суждениях о методе этого примирения сквозит желание отметить для широкой публики мнимую иллюзорность религии в ее планах на устроение жизни при непознаваемости абсолютного, несостоятельность, отсюда, и всех дальнейших ее духовных ценностей, как связанных с основным предметом религиозно-нравственной жизни – верою в Бога, Который, с точки зрения Спенсеровых суждений, есть в лучшем случае трудно определимый X, а в совершенно естественных с позитивной точки зрения выводах является номинальным определением исследуемых человеком основ жизни. Но в еще более печальном положении оказываются, с позитивной точки зрения, духовный ценности верующего человечества, если их смысл определяется со стороны законов исторического развития. По мнению Ог. Конта, в ходе исторического развития человечества различаются три основных ступени – теологическая, метафизическая и позитивная. На первой ступени человек объясняет все явления жизни участием сверхъестественных деятелей, на второй ступени – те же явления определяются в своих конечных причинах метафизическими сущностями и на третьей, высшей ступени развития человечества, – последнее, изверившись в теологическом мировоззрении и в метафизическом миропонимании, отказывается от всяких объяснений изначально конечного и переходит к познанию фактов жизни эмпирическими методами, полагая задачу свою в обобщениях и объединении выводов положительного знания. Мифологическое объяснение явления при помощи божественных сил так же, как и абстрактное ипостасирование общих сил, по мнению позитивизма, мало по малу и с необходимостью отступает пред позитивным способом представления и рассматривания всех вопросов нашего познания, по которому целью науки должно быть нахождение законов природы и сведение их на возможно простые формы. Современными представителями позитивизма являются физик Эрнст Мах и философ Евгений Дюринг, которому принадлежит довольно распространенное сочинение по соприкосновенному с нашим вопросу – «Ценность жизни», вышедшее в первый раз в 1865 г., а в 1894 году появившееся уже пятым изданием³. Э.Мах в своем сочинении «Анализ ощущений» проводит мысль об исключительном доверии к ощущению и фактам опыта, обосновывая на этом свою исключительно позитивную и антиметафизическую тенденцию. Забывая или оставляя без внимания несомненно существующую и ясно возможную в нашем духовном опыте самостоятельность мысли и ее внутреннюю закономерность, независимо от опыта, Мах рекомендует исключительное доверие к опыту. Между тем, все те мысли человечества, выводы и обоснования, которые, в общей сложности, составляют науку, которые являются результатом напряженной работы духа в своих собственных пределах, обязаны своим происхождением не столько случайному ощущению, субъективному и неустойчивому даже в пределах частного опыта, сколько анализу тех глубин и основ, который хранятся в недрах самого духа. Только, путем названного анализа и на основах вечного стремления человека в область веры, при свете богооткровенного учения и интуиции верующего сознания могут быть уяснены подлинный ценности человеческой жизни, придающие последней не только временную значимость, но и премирный, вечный смысл. Между тем, отстранив от себя, за отсутствием или слабостью религиозно-нравственных основ, вопрос о смысле жизни, представители эволюционного направления всех оттенков стараются найти себе в самой жизни ценности, оправдывающая жизнь, указывая их или 1) в условиях отношения человека к жизни, или 2) обращая жадное сознание изнемогшего человека к мысли о возможности реализации всех стремлений жизни в пределах ее самой и вне условий вечного. Примером первого может служить попытка Е. Дюринга направить сознание всего человечества в сторону жизненных наслаждений.

В своей обширной и многообещающей книге⁴ Дюринг стремится все интересы человека приковать к условиям временности и мотивы, придающие жизни смысл, извлечь из тех психических переживаний, которые вызываются изменениями физиологическими под влиянием воздействия физического мира. По мнение Дюринга, нет таких мотивов и настроений, которые получались бы не из ощущений и аффектов. Страсти составляют необходимую принадлежность человека, и жизнь должна считаться потерянной, если она лишена страстей⁵. Вопросы бессмертия и вечности с представлением вознаграждения в загробной жизни за все земные лишения в смысле уже пережитых состояний, но и более привлекательном виде, являются результатом обездоленности большей части человечества⁶. Но, отнимая традиционные ценности у человечества, Дюринг совсем не хочет и погружения человечества в безнадежный пессимизм; наоборот, он ставит своей задачей – бороться с пессимизмом и ищет оружия для этой борьбы в своей философии действительности». А философия эта обоснована величайшими, по мнение Дюринга, умами XIX века – Огюстом Контом и Людвигом Фейербахом⁷. Примыкая в онтологическом и гносеологическом смысле к этим «великим умам», Дюринг с пренебрежением относится к метафизике, которую считает бесплодной схоластикой и вымирающим культом, отвлекающим жизнь на путь сущностей, лишенных всякого содержания⁸. Он согласен с тем основным положением эволюционных теорий, что материя – основа бытия, а проявляющиеся в ней силы составляют вместе с ней единую неразрушимую среду⁹. Других начал, кроме имманентной материи силы, и быть не может¹⁰, а человек, во всей сложности его духовной организации, составляет часть природы, и в понимании этого единения человека с природой заключается тайна бытия человеческого; всякие же рассуждения о потустороннем мире, с этой точки зрения, пустая фикция¹¹. В своем творческом процессе природа идет путем постепенного развития. Общая система развития природы подготовила появление сознательной жизни, которая является результатом деятельности сил природы и представляет собою космический продукт. В мире, органически сознательном, – тот же процесс развития, что и в остальной природе¹². Но, дойдя до человека, природа не закончила своего предела развили, и человечество может, по мнению Дюринга, превратиться в новый, облагороженный тип с значительно иной организацией¹³. И Дюринг, будучи убежденным мелиористом, надеется, что победное движение культуры приведет к уничтожению жизненных ненормальностей, и жизнь и люди войдут в стадию повышенных ценностей. Определяя жизнь с точки зрения ощущений и еще более сообщающих жизни энергию страстей, Дюринг отрицательно относится к тем учениям, которые проповедуют умерщвление страстей и аскетизм. Аскетизм, по его мнению, вреднее, чем убийство и самоубийство, потому-что все аскетические учения умерщвляют не одну индивидуальную жизнь, но и жизнь потомства¹⁴. Жизнь, по Дюрингу, представляет собой интерес и ценность для человека в той лишь мере, в какой она дает возможно большее количество наслаждений. Страдание же и труд, неизбежные в жизни, приобретают смысл, по закону перемен, как условие, при котором самое наслаждение ценится человеком¹⁵. Характер ценимых человеком наслаждений изменяется и эволюционирует в зависимости от общественного и материального положения человека и, еще более, в зависимости от возрастов жизни. Переживая тот или иной возраст, человек переживает и связанные с возрастом наслаждения и удовольствия. В детском возрасте – человек получает удовольствие от игр¹⁶. В юношеском и последующих возрастах – от любви¹⁷. В возрасте зрелом – к прочим источникам человеческих наслаждений прибавляются общественные и государственные обязанности, при которых человек, существуя общественностью, пользуется полнотою жизни и развивает свое знание до более высокой степени¹⁸. Из числа источников, доставляющих человеку наслаждения, Дюрингом не исключено и служение общественным идеалам. В идеалах, которыми предвосхищается действительность, достижимая, быть можешь, в отдаленном будущем, человек чувствует источник возможных наслаждений, будущих сильных возбуждений, и воплощение идеалов в естественной и обозримой форме доставляет благороднейшее удовлетворение жизнью¹⁹. Жизненные нестроения, различного рода страдания и даже самая смерть, по Дюрингу, не обесценивают жизни, как, по-видимому, должно было быть при его точке зрения на вещи. Ведь, если факт смерти прерывает всю мировую эволюцию в отношении к моему я, то и весь тот труд, которым трудился я под солнцем, есть суета сует и праздное томление духа. Но Дюринг находит основания для примирения со смертью в том, что смерть понимает не как бедствие, но как непреложный ритм, существующей в природе, без которого все интересные для человека переживания обратились бы в какие-то окаменелости²⁰; напротив жизнь с тревогами и волнениями, страданиями и смертью, тем самым и приобретает в глазах Дюринга высший интерес и наибольшую ценность; только старческий ум рекомендует покой, как счастье, наше непроизвольное стремление рассуждало бы правильнее, всякий раз предпочитая ему прелесть бурного существования и не думая вовсе о последней катастрофе²¹. Мораль должна настойчиво требовать, чтобы люди учились не избегать смерти, но встречать ее с достоинством; жалкий отблеск суеверных мыслей, часто отражающийся на лице умирающего, должен со временем совершенно исчезнуть²². – Основные положения Дюринга, следующие из вышеприведенных суждений, сводятся к немногим тезисам: 1) Материя – сущность бытия, а потому сверхестественному в мире нет роли. 2) Эволюция материи производит всю мировую жизнь, высшую форму которой составляет человек, а высшее в нем – сознательные явления. 3) Задача общемировой и, в особенности, человеческой жизни – в прогрессе с целью производства, силами природы, таких форм бытия, которые превосходили бы человека. 4) Наиболее ценное содержание человеческой жизни составляют ошущения и вообще – душевные движения, доставляющие человеку наслаждения. 5) Наслаждение и есть высшая ценность жизни. Наслаждение индивидуализируется по возрастам и положениям человека. 6) Страдание и смерть не понижают жизни, а – повышают, как увеличивающие ритм ее. 7) В жизни, конечно, немало недостатков, но культура постепенно побеждает их, и сумма наслаждений возрастает.

Мы не имеем в виду вдаваться в подробный разбор указанных тезисов, ибо это значило бы повторять слишком ясные недостатки материализма, эволюционизма и эвдемонизма. По отношению к нашей цели – определению положения духовных ценностей на мировом рынке – представляется здесь важным то, что прогресс и эволюция материи стоять в основе мировой жизни, а наслаждение – единственно важный мотив, с точки зрения которого должны определяться жизненные ценности. При таком воззрении, как изложенное, сознание человеческое погружается в обольстительный мираж, приносимый поступательным ходом культуры, а погоня за наслаждениями жизни в призме эмпирических сознаний совершенно устраняет надземные ценности, и восторженно-пытливый взор человека, устремленный в бесконечную высь, опускается в земную предельность, где «ум его блуждает и где стопы его скользят». Наслаждение – цель жизни. Культура увеличивает источники наслаждений. Материальная обеспеченность гарантирует человеку доступность этих источников. Но, тогда, почему люди богатые, обеспеченные и с завидным жизненным положением переживают томление духа, приходя к выводу, что все в родине земной предельности – суета сует, и нет изобилия под солнцем, а если наслаждение человека – есть наивысшая ценность, то чем доля человека отличается от доли скота, а, если нет никаких надземных ценностей, то не бесспорно ли тогда, что «благ пес живый паче льва мертва»? Не говоря уже о полной несостоятельности теоретической, суждение о ритме жизни, по которому нужны страдания и смерть для жизненной гармонии, лишено всякого практического основания и смысла. Ведь, о ритме и художественности в стройной смене страданий и наслаждений, бытия и смерти, возрождения и падения, при обычной эволюционной точке зрения может рассуждать только далекий от жизни, обеспеченный и самообольщенный в своих гипотезах эстет и философ, потому, что в обычно-житейских переживаниях обычному труднику жизни не до ритма жизненных плюсов и минусов; красивое с художественной стороны страдание – в переживании обычного человека не так то уж прекрасно, а, если из этих страданий соткана вся скорбная доля жизни человека, то не ясно ли, что этим устраняется и всякий смысл бытия, коль скоро в жизни цель – наслаждение. Что касается грядущей и неизбежной для каждого человека смерти, то она только для верующего сознания и для мощного своими вечными ценностями духа человеческого может являться в ореоле жизненного ритма в связи с жизнью, при котором и гроб является, как «затворенная к счастью дверь»; для потерявшего же веру в вечные ценности, обезображенного в своем содержании духа эта смерть должна чувствоваться, в большинстве случаев, как кошмарный призрак, одна возможность появления которого должна отбить аппетит ко всяким наслаждениям²³. Вследствие этого мы полагаем, что устранение из мировоззрения человека животворных начал религии, нравственности, бессмертия, духовности, долга, совести и любви ведет к полнейшему банкротству человеческого духа, которое долгое время не представляется для человека очевидным в виду рисуемых ему прикладными позитивно-утилитарными теориями гипотез о возможности реализации искомого человечеством блага, при отказе от традиционных ценностей с заменою их теми, которые выработаны эволюцией науки в связи с религией прогресса.

3) Примером такого рода увлекательных гипотез осуществляются высочайшего блага человечества, представляются позитивно-социалистические гипотезы Сенсимонизма и Фурьеризма, который, возникнув на заре XIX века и проявившись с особенною силою в 60–70 годы указанного столетия, не потеряли своего обаяния над умами просвещенной толпы до настоящего времени.

Незаурядный мыслитель, вдохновляемый идеями общего блага и борьбы с настроениями жизни, Сен-Симов (1760–1825) ставит своей задачей в отношении к общественному устройству облегчение участи самого бедного и самого многочисленного класса общества. Его взору представляется «новое христианство», при котором объединятся религия и наука, труд и капитал, и каждый получит по его способностям и каждая способность – по ее делам. Идеал Сен-Симона захватывает невольно внимание человека, и тем в большей мере, чем больше страдает он от нестроений жизни. На каких же началах стремится этот утопист создать всеобщее благоденствие? – Конечно, на началах того же процесса и эволюции. Конечно, с полным отрицанием тех ценностей, которые дороги; религиозно-нравственному и верующему сознанию человечества. Его наука – наука материалистическая и позитивная. Он передает руководство жизнью и обществом в руки химиков и естествоиспытателей. – Его религия – есть совокупность применений общей науки, при посредстве которых просвещенные люди управляют невежественными. В средние века наука была служанкой богословия, выводы обеих не могли противоречить друг другу и должны были совпадать. По Сен-Симону должно быть тоже самое, но с тем отличием, что взаимное отношение элементов в этой гармонии существенно должно измениться, т.е. религия и наука должны быть в гармонии, и религия не должна противоречить науке, являясь в служебной роли по отношению к последней. Религия, по Сен-Симону, старается так же, как другие учреждения, и должна по временам возрождаться, вследствие чего религия обращается в служебное средство для достижении целей общественного устройства, а это последнее понимается этим мыслителем в утопическом, социально-позитивном смысле в направлении общего, главным образом, материального довольства при союзе труда и капитала, рабочих и предпринимателей. Таким образом, в позитивно-социологическом учении Сен-Симона религия в принятом смысле, как совершение нашего вечного душевного спасения, устраняется, религия креста, смирения и страдания непонятна и не нужна для социал-позитивистов: слово крестное им – юродство есть. Христианство исторически-церковное чуждо социал-позитивистам, а их «новое христианство лишено духа и не только христианского, но и религиозного²⁴.

Таким же путем, т.е. без вечных основ верующего духа – без Бога, религии и вечности хочет устроить на земле Царство Божие другой великий мечтатель XIX века, энтузиаст и утопист Шарль Фурье. – Ставя источником всех нестроений жизни неправильное распределение труда и капитала и усматривая в результате; этого – праздную затрату человеческих сил, Фурье хочет создать такую организацию, которая устранить все отрицательные явления жизни. В основу нового строя, Фурье ставить образцово организованную общину с общей собственностью, правильным распределением средств и обязанностей и устранением наемного труда. Община, носящая у Фурье название «фаланги», имеет свой благоустроенный дворец, именуемый фаланстером, в котором практическое применение всех приобретений культуры, техники и знания обеспечивает каждой семье наивысшую долю благополучия и исключает возможность какого бы то ни было недовольства. Возможна частная собственность, индивидуализм в проявлении потребностей, но, по мнению Фурье, общественность в этих отношениях предъявляет столь очевидные преимущества, что само собой произойдет поглощение частного – общим.

Таким образом, в этих позитивно социальных гипотезах делаются попытки обоснования христианства, которое не было бы связано с именем Христа, но в котором сохранялся бы дух Христов, чтобы воодушевлять людей и управлять ими и даже теми из них, которые не признают христианских истин и приходят к сомнению в существовании Иисуса Христа²⁵. В этих гипотезах выражается одно из свойств нашего века, которое состоит в стремлении соединять материалистическое и натуралистическое отрицание со склонностью к идеальному²⁶. Здесь так же, как и в известной книги Гюйо²⁷ делается попытка обоснования морали без обязанности и догматов. Как существо физическое, – человк, – да, часть природы и подчиняется ее законам; как существо нравственное, он выше природы, живет и действует по иным законам, чем части физического мира, и нравственный авторитет в его сознании побеждает инстинкты. Но этот нравственный авторитет совершенно невозможен без высшего авторитета невидимого верховного Владыки, голос Которого мы слышим в богодухновенных письменах, в Церкви и в нашем разуме и совести. И не нравственный мир измышлен по образу социального и политического строя, но, наоборот, самый социальный и политический строй организован по образу и подобию нравственного мира²⁸. Нравственность без догматов – беспочвенна, христианство без Христа – утопия. Царство Божие без веры в Бога – жалкая фикция, которой, если и верят, то лишь в богоборном стремлении человеческого духа, лишь потому, что наша жизнь, хотя и стремится к сокрушению идолов жизни, но по старой памяти поддерживает враждебный божественной нашей вере теория материализма и позитивизма, не смотря на то, что он ведут неизбежное разочарование и томление духа, вследствие чего современные люди с томительной жаждой ищут доступного им раскрытия жизненной истины. Подтверждением этого томления духа современных людей может служить быстрое и сильное, пожарам подобное влияние на них всякого вновь появляющегося убежденного, хотя бы и грубо заблуждающегося учителя веры или жизни, – будь это сектантский проповедник в простом народе, будь это проводник каких-либо нравственных понятий в обществе образованном. Конечно, ложь не может долго обманывать народную совесть, минутное удовлетворение ее оканчивается разочарованием, и по небосклону народной жизни или общественной письменности раздаются глухие раскаты философии отчаяния от безверия или, точнее, от тщетного искания веры, от неумения обрести проповедуемую Церковью благодатную жизнь, утоляющую духовную жажду²⁹, вследствие отказа от божественных догматов Церкви, на которых зиждется нравственная жизнь верующего человека³⁰. Но пока ложь модного учения не обнаружится, оно в той или иной форме увлекательно действует на безверное сознание человека, склонного верою в прогресс и культуру заменить веру в Бога. И, разумеется, если мы обратим внимание на успехи современной культуры, на завоевания техники, на торжество человеческого гения, мы поймем преклонение человечества пред идолом культуры и прогресса, при котором скрижали завета падают разбитыми к подножию жизненного Молоха, но вдумываясь ближе в основы новой веры челочества, мы поймем также и неотвратимую тщету духа, в борьбе земными средствами с великим смыслом надземности. В подтверждение этого, попытаемся сопоставить доступные обычному наблюдению жизненные впечатления. Когда мы видим благоустроенные городские дома и квартиры в них со всеми применениями культурной техники, с обилием света, обеспеченностью тепла, с эстетичностью совне и внутри, приспособленностью для удовлетворения всех жизненных потребностей и устранением всякого рода возможных затруднений, с подъемными машинами, электричеством и вентиляцией; когда по широкой, удобной и освещенной лестнице мы спускаемся в нижние этажи этих домов и находим здесь роскошные магазины с предметами моды и роскоши, отвечающими изысканным потребноетям и требованиям удобства и гигиены, с гастрономическими продуктами, удовлетворяющими самому изысканному вкусу, фруктами, напитками и печеньями; когда мы идем по залитым электричеством улицам, где, в случае, нашего желания, – к нашим услугам наилучшие и удобные способы передвижения, и для потребностей страдающего человечества – больницы, аптеки и санатории, а для здорового человека – неистощимый комплекс всякого рода развлечений и удовольствий; когда мы видим широкие и приветливые входы банков, услужливо готовых, по-видимому, оказать нам кредит; когда к нашим услугам учебные заведения, учебные учреждения, библиотеки и органы прессы, охрана мирного течения жизни; когда мы видим праздные, беспечные, разодетые по последней моде, беззаботно фланирующие по улицам толпы культурных людей, готовых вежливо извиниться при малейшем беспокойстве нашей личности; когда взвесим пути сообщения – железные дороги, пароходы, автомобили, телефоны, телеграфы, а, взглянув в высь, увидим чуть не на линии облаков беспечно скользящего в воздушном океане на летательной машине человека, – не кажется ли нам тогда, что, мечты величайших утопистов прошлого и современных об общем благе людей осуществились, и не только отдельный город или участок земли но и вся земная поверхность обратилась в какой-то культурный фаланстер, при котором обоснование начал всеобщего человеческого братства обеспечено: обилие потребностей, возросших с развитием жизни и человеческого гения, осложнило жизненную жажду человека, но победы быстролетной мысли человека над стихиями мира и власть над природой забежали вперед и подготовили предложение благ земных ранее обнаружения соотвтствующего спроса, а при этом условии – фантазеры и мечтатели отдаленных веков могут спать спокойно в недрах земных, окованных обручами железнодорожных рельс и телеграфных проволок, страдальцы же за благо ближнего, живущие среди вас, могут утишить боль своего чуткого сердца, ибо, по-видимому, погиб Ваал, и вернулась на землю любовь: наука, культура и индустрия общим строем своим обосновывают, по-видимому, нашу веру в нескончаемый и несомненный прогреес жизни, прекрасное настоящее ручается, по-видимому, за еще более лучшее будущее. Но... audiatur et altera pars! Но, если мы от всех отмеченных и прочих картин победного движения культуры, обратимся к изнанке жизни; от теплых, просторных и удобных квартир, от роскошных общеетвенных зданий, от обильных магазинов и блестящих театров и садов сойдем в лишенные света, тепла и сухости подвальные этажи громадных «небоскребов», посмотрим на их обитателей, не радующихся свету Божьего солнца, на их детей, воспринимающих свет солнца и жизнь мира в пределах каменного ящика, посмотрим на их продукты питания, жизненную борьбу, нравственную атмосферу, выразительные и недвусмысленные взоры и жесты по адресу верхних этажей; когда мы читаем и видим, что двери усовершенствованных больниц и гигиенических санаторий заботливо охраняются как раз от тех страдальцев, которые более всего чуветвуют в них надобность, а блестящее и приветливые рестораны, роскошно обставлевные магазины, приманчивые витрины кондитерских и гарстрономических магазинов существуют для сытых, а не для голодных людей; когда увидим картины безисходного горя и сплошных страданий человека и нередко невыносимого бессмыслия жизни в блестящей раме культурности, – для нас становится совершенно несомненной полная несостоятельность культурного строительства жизни с забвением или намеренным изгнанием ее вечных основ, а построенный безверными зодчими жизненный город, в котором в ряду восхитигельных зданий не видно храма Вечному Богу любви кажется нам тогда городом зачумленным и обреченным на долгое и мучительное вымирание; прекрасный фаланстер со всеми завоеваниями техники и культуры, который должен, по идейному замыслу своих строителей, воплотить наилучшие чаяния человечества, а жизнь в нем должна осуществить царство Божие без Христа и Бога, дает существенные трещины и угрожает решительным развалом с обращением его, подобно обломкам Силоамской башни, в предупредительную могилу для нечутких к голосу Христовой истины его насельников; Царство Божие земное, назначенное в замену царства небесного, обращается в арену борьбы, давая благополучие одним и увеличивая сумму страданий других, причем мотивы сострадания в жалости, любви и братской поддержки кажутся совершенно устраненными. И не мудрено, что при этом несомненном противоречит действительной жизни идеалам утопистов – мечтателей; при разладе, который получается в душе на почве сравнения вечных идеалов и земной реальности, горделивый ум безверного человека, в виду шатания стен фаланстера и непрочности основ Вавилонской башни своих замыслов, не признавая, однако, возможным склонить ум в послушание веры, готов подвергнуть решительной переоценке все жизненные ценности и, определив, их новый чекан и с ним связанную жизненную значимость! Пересмотреть, в корне всю жизненную программу, наметить новые пути жизни.

4) И человечество, столь жадное к новому слову, столь внимательное к глашатаям новых путей, склоняет свой болезненный слух к глаголам новых откровений, преклоняет свои расслабленные долгими и трудными путями жизни колени, к ногам новых знаменитых учителей и вожаков современного человечества – Л. Толстого и Фр. Ницше. Первый из них, справедливо стяжавший себе всемирную славу великого писателя земли русской, своими бессмертными творениями до начала 80-ых годов, с этого времени обратился к свободно-философскому пересмотру Вечной Книги – Св.Евангелия и, внося в богодухновенную мысль поправки своего великого но человеческого, слишком человеческого, ума, существенно изменил Христово Евангелие и, поставив вместо Христа разумение жизни, построил «Новое евангелие», Живого Личного Бога Любви заменил отвлеченным человечеством в его духовной сущности. Правда, основным законом нравственной деятельности Толстой признает закон любви³¹, но в понимании этого закона он расходится с богодухновенным церковным Евангелием. По его суждению, сущность нравственной жизни сводится к подчинению животной личности голосу и руководству разума. Истинно-разумная жизнь любви вечна. Толстой отрицает и личное бессмертие человека. Живя в мире и любя самоотверженною любовью, человек устанавливает новое и новое отношение к миру³². Эти новые, устанавливаемые человеком отношения к миру, жизнь развивающегося разумного сознания, выносимого человеком из невидимого прошедшего, и есть подлинная, неумирающая сущность человека. Умрет тело, уничтожится связанное с ним животное сознание, но не умрет разумное сознание человека, которое, в виде воспоминания, переходит в сознания последующих поколений. В других людях, еще не умерших, останется вместо тебя воспоминание, в котором сохранятся все твои идеи, твои дорогие свойства; люди передадут твои качества еще дальнейшим поколениям, те будут еще лучше, и так далее. Вследствие этого, твоя доля в мировом прогрессе не останется без последствий³³. В этой продолжающейся жизни моего разумного сознания в разумных сознаниях других людей и состоит истинное бессмертие человека. Жизнь по закону разума, по закону любви, не только делает человека, по мнению Толстого, участником мирового прогресса, не только делает его бессмертным в воспоминаниях последующих поколений, но и есть единственный путь к достижению им личного счастья и счастья всего человечества. Жизнь людей по закону любви даст, по Толстому, картину всеобщего счастья человечества, осуществить идеал прогресса. Когда будет побежден эгоизм и осуществится цель мирового прогресса, наступит предвозвещенное пророками время, когда все люди перекуют мечи на орала и копья – на серпы, лев будет лежать с ягненком и человек будет счастлив единением с ближними и природой. Таким образом, вечные ценности человеческого духа в учении Толстого переживают существенную переоценку: христианские догматы отринуты, мораль рассматривается вне связи с христианской догматикой, нравственной личности нет, Личный Бог отрицается, и все учение представляет смесь нравственных задач и социологических мечтаний; отказываясь от христианской догматики, Толстой решительно вступает на путь пантеистического миропонимания. Этот новый опыт переустройства жизни, опыт переоценки и определения иного, земного назначения жизненных ценностей, опыт, к нашему утешение, неудачный и в теоретическом, и в практическом отношении³⁴, имеет, однако, с нашей точки зрения, важное значение, как свидетельство о несомненном подъеме общественного сознания в сторону моральных запросов. В морали Толстого, формулированной в исходе XIX века и вызвавшей в свое время в отношении к себе живой интерес, выражается попытка определения человечеством моральных ценностей и несомненный интерес к ним.

Величавая фигура яснополянского мудреца, предпочитая Божественной истине Евангелия «нас возвышающий обман», своей необычной мировой популярностью толкает современное человечество от вопросов меркантильной расчетливости и строения сомнительных фаланстеров материального, по преимуществу, благополучия, на путь изучения христианских идеалов и закона Христовой любви, и, подобно тому, как ереси первых веков христианства повели за собою определение «в кратких, но точных словах того, во что должны веровать христиане», и выяснили для христианского сознания: что есть вера православная, вера апостольская, вера, вселенную всю утверждающая, так и морально-философские системы и размышление наиболее пытливых умов современности, и особенно Л.Толстого, возбуждая интерес к изучению основ христианства, которых общество наше не знает, к определению вопросов морали, для широкой публики весьма скучных, разрыхляет душевную почву и подготовляет духовную ниву к посеву Евангельского семени, и, кто знает, может быть ведет к торжеству церковно-христианского делания, лишь бы сеятели слова Божия вышли на чреду свою «с бодрыми лицами, с полными доброго жита кошницами и труд засевающих робко крупицами двинули мощно вперед». Война родит героев. Может быть, и толстовство и с ним связанные мудрования бунтующего разума будут колоколом набата в духовной жизни, ослабят гнетушую теплохладность душ человеческих и вызовут мощную мобилизацию человеческих сил в защиту вечных духовных ценностей, в ограждение территории Царства Божия от вторжения «прелазающих инуде». И это нужно не для защиты самого Царства Божия, ибо оно не нуждается в том, как вечное и непобедимое, которого «врата адова ие одолеют», но для сохранения нашей личной связи с ним, для ограждения личных прав каждого созидающего спасение на вечное наследие в осмысливающем наше земное странствие и пришельствие – вечном Царстве Славы, для подготовления нашего к слушанию тех глаголов третьего неба, «их же не лет есть человеку глаголати».

Во всяком случае богоборная мораль Л.И.Толстого, с отрицанием Личного Бога, личного бессмертия, и проповедующая высшее благо в пантеистическом смысле, старается удержать некоторые мотивы деятельности в духе дорогих традиций, говоря о должной жизни в руководстве любовию и сочувствующим состраданием к ближним, в подчинении животной личности голосу разума. И, хотя здесь смирение обращается в гордость, религия лишается своей основы – догматов, жизнь, теряя свою премирную цель личного бессмертия, лишается своего коренного смысла, но все-таки мораль любви и, сострадания, братства и равенства пред очами вечности – ближе к нашему настроению, чем мораль инстинктов и безудержного себялюбия, а такою, именно, и является мораль модного философа, певца индивидуализма – Фридриха Ницше (1844–1900).

5) В ряду современных писателей, разыскивающих новые жизненные пути, открываюших новые основные понятия о жизни, ее цели и смысле, Ницше занимает первое место по своей оригинальности, убежденности и энтузиазму, отражающихся в его исследованиях. Помимо основного содержания и оригинальности воззрений Ницше, успеху его в обществе и широкой его популярности содействуют три особенности его, как писателя. Эти особенности – афоризм, лиризм и символизм. Свои оригинальные мысли Ницше передает в форме оригинальных и блестящих, красивых афоризмов. Исключительные обстоятельства его жизни, его хроническая болезненность, эти ужасающие головные боли с просветами восхищенного озарения и энтузиазма делали его способным к прорицанию в виде отрывочных блестящих, изысканно-стильных афоризмов. Форма эта неудобна для последовательного философского мышления, в афоризмах трудно устанавливать систему, тем более, что мышление Ницше направлено против всяких существующих систем, но, благодаря отрывочной форме и блеску афоризмов, учение Ницше проникает в широкие народные массы людей, которые сторонятся сухих, отвлеченных и тяжелых философских трактатов: интеллигентная толпа не будет усидчиво изучать Канта или Гегеля, но она с восторгом подхватывает афоризмы Ницше, как блестящую новинку моды умственного рынка, сообщающую мышлению своего владельца колорит оригинальной интеллигентности. Ницше, помимо содержания своих воззрений, в целом и в основах, массе не известных, пленяет, гипнотизирует красотою своего стиля. Меткие и неожиданные метафоры, образные сравнения беспощадные и ядовитые остроты льются с его пера, как дары рога изобилия, как бриллианты изо рта сказочной принцессы. Отдельные выражения Ницше, подчас словечки, иногда с искажением до неузнаваемости, раздаются в обществе, украшают литературу, как изречения Крыловских басен, как бессмертные афоризмы Грибоедовской комедии.

Наряду с неподражаемым блеском и оригинальностью афоризмов, Ницше захватывает интеллигентную толпу своим энтузиазмом, своею живостью, своим лиризмом. Не сухой, отвлеченный, утомительный немец поучает нас, подобно Канту, на страницах Ницше; нет из уст его мы слышим, читаем, на цветистых страницах его писаний полные чувства, захватывающего лиризма изречения пророка, притом облеченные в форму пророческих вдохновений в подражание гонимому им Священному Писанию. И так как энтузиазм, восторг и убежденная страстность способны захватывать настроение массы, которая, по справедливому и глубокому толкованию Тургенева в его статье «Гамлет и Дон-Кихот», идет за пророком и рыцарем истины, потому-что он полон веры и объвеян ее сиянием, то и Ницше быстро вербует адептов своего учения. Отрицая религиозную и всякую иную веру страждущего человечества, Ницше, однако, сам не обходится без веры и с восторгом и чувством проповедует свою «веселую науку».

Третья отличительная черта писаний Ницше, также обусловливающая их необычное влияние, – это манящий символизм, который обнаруживается прежде всего в самых заглавиях его произведений³⁵. Склонный и легко увлекающийся в сторону тайны и откровения по природе; хотя бы и отрицающий их, современный человек нервно берется за книгу Ницше уже по самому ее заманчивому и символическому заглавию, когда видит в витрине магазина, наряду с изданиями: «Чего хочет женщина», или «Физический мир женщины», и ницшеанские символические заглавия: «Так говорил Заратустра», «Сумерки богов», «Переоценка всего ценного» и т.п. И, хотя многообещающее заглавие не всегда соответствует внутреннему содержанию (напр., книга об антихристе), тем не менее самая прикровенность и оригинальность символа, дающего нередко возможность его толкования в смысле своих личных симпатий, влекут к себе читателя всех рангов: – отрицателя и врага морали – с надеждою найти в Ницше себе союзника, глубокого, мыслителя – с любознательностью к новым путям переустройства нравственного мира, легковесного quasi – мыслителя из уличных философов – с решением найти некоторую систему для своего разрозненного мышления, героя светской гостиной – с целью усвоения интересных и красочных изречений и образов, умелое применение которых обеспечивает ему на некоторое время внимание светской толпы, и т.п. Суждения о Ницше могут быть очень разнообразны, в зависимости от настроения судящего, от его симпатий и антипатий, от его личного мировоззрения. По мнению одних, Ницше – враг человека и общества, отнимающий у человечества его вековые ценности; его борьба, с принципами коллективизма представляется вредною и развращающею, его идеи идут в разрез с тем, что большинство самых лучших, самых гуманных умов считает желанным и самым лучшим. Другие, наоборот, склонны считать Ницше пророком, открывающим новые, радостные и широкие горизонты для личности, подавленной и искалеченной рутинными требованиями нашей устаревшей этики, а учение его о сверхчеловеке кажется для них необычным откровением. Ницше богат новизной, смелостью и решительностью приемов, с которыми он нападает на вековые ценности человечества, и тем пугает и отвращает, но – и привлекает, и очаровывает. Panem et circenses – подобно древне-римской, кричит современная культурная толпа. И, как бы в ответ на эта крики, философия Ницшеанства обещает в отдаленном будущем вкусный интересный хлеб, – правда не для всех, – но тем более он возбуждает аппетит современного пигмея духа, мечтающего о сверхчеловечестве, – a в переживаемом настоящем Ницше дает толпе интересное зрелище безжалостной расправы с вечными ценностями, дает «переоценку ценности» и, освобождая инстинкты, отрицая долг, совесть и христианскую мораль, тем самым переводить своих адептов в заманчивую для них область, – «по ту сторону добра и зла». Воспроизведем некоторые картины этого зрелища, и для нас будет совершенно ясной роль Ницше в отношении занимающих нас в настоящей работе вековых ценностей человека.

I. Ницше определяет смысл всех жизненных явлений с точки зрения радости, переживаемая человеком радость – единственный критерий, в соответствии с которым могут быть признаваемы жизненные ценности. «Нет более ненужного спора, как спор между оптимистами и пессимистами. Никто не может оценить, хороша или дурна жизнь. Живые не могут этого сделать, потому – что они слишком заинтересованы в вопросе, мертвые – потому-что они мертвы. Я никогда не узнаю, что для меня лучше – быть или не быть? Но раз я живу, я хочу, чтобы эта жизнь была как можно напряженнее, роскошнее и жарче, как во мне, так и вне меня. Поэтому, я скажу «да» всему, что делает жизнь прекраснее, достойнее, интенсивнее. Если я увижу, что заблуждение и иллюзии могут служить развитию жизни, то я скажу «да» заблуждению и иллюзии. Если я увижу, что инстинкты, которые современная мораль зовет дурными, напр., жесткость, жестокость, хитрость, дерзость, воинственность, – могут увеличить жизненность человека, то я скажу «да» злу и греху. Если я увижу, что страдание не меньше удовольствия содействует воспитанию человеческого рода, то я скажу «да» страданию. Напротив, я скажу «нет» всему, что уменьшает жизненность человека. И, если я открою, что истина, добродетель, добро, словом, – все ценности, уважаемые и восхваляемые до сих пор людьми, уменьшают жизненность человечества, я скажу «нет» науке и нравственности.

Это выдержка из сочинения Ницше «Происхождение морали» дает уже ключ к пониманию его главных идей; мы заранее предполагаем, что, если временная радость жизни и нравственное безразличие будут критерием вечных ценностей, – он, с точки зрения Ницше, упадут в своем мировом курсе.

II. Исповедуя радость, кстати сказать, – в смысле разгула инстинктов, – мерилом жизненных ценностей, Ницше отрицательно; относится ко всякого рода пессимистическим теориям, в число которых он включает и христианство. Однако, по наблюдению Ницше, пессимистическое настроение преобладает среди людей. Его Заратустра слышит речь прорицателя: «Наступило великое уныние среди людей. Лучшие, из них устали от дел своих. Поистине, мы слишком уже утомились, чтобы умереть: теперь мы продолжаем жить уже в склепах! И подавленный пессимизмом людским, Заратустра сказал своим ученикам: «Еще немного, и наступят эти долгие сумерки. Ах, как спасу я от них свет мой». Заратустре снится сон, где он видит себя сторожем стеклянных гробов, откуда смотрит на него побежденная жизнь. Ужасом и тоской полно сердце Заратустры, подавленное одиночеством и «хрипящей тищинной». Но вот порыв бури ворвался в царство смерти, и гроб раскололся, и из него раздался смех на тысячи ладов. Один из учеников Заратустры объясняет ему этот сон: «Не ты ли сам этот ветер, с пронзительным свистом распахивающий ворота в царстве смерти? Новые звезды и новое великолепие ночи показал ты нам; поистине, самый смех раскинул ты над нами многоцветным шатром».

III. Считая смех и радость самым необходимым элементом жизни, Ницше нападает на старую мораль, виноватую, по его мнению, в пессимизме человека. «С тех пор, как существуют люди, человек слишком мало радовался. Одно лишь это, братья мои, наш наследственный грех» Старая мораль приучала человека к вечному раздумью о своих грехах и отучала его от веселья. Только древние греки, та блаженная страна, где они, танцуя, стыдились всяких одежд, только они умели жить. И Ницше восхваляет способность эллинов приходить в «дионисское настроение», т.е. в такое настроение опьянения и экстаза, когда человек теряет сознание своей индивидуальности и живет одною жизнью с природой³⁶. Этому, настроению человека Ницше противополагает ненавистное ему сократовское настроение, ибо оно ослабляет инстинкт и волю торжеством разума³⁷.

IV. Мораль разума и долга, по мнению Ницше, есть мораль стада, толпы, и она уже потеряла свой кредит и должна потерять его окончательно, в виду последствий принижения человека, к которым она ведет. Старые ценности, говорит Ницше, обветшали. Следуя их заветам, человечество клонится к упадку, дух героизма потухает. С одной стороны – умственный нигилизм, усталость от жизни и от страданий, с другой – оптимизм и мещанское довольство, которые еще больше возмущают Ницше. Жизненная мораль стремится к уничтожению зла и страданий. Но без борьбы и страдания жизнь замирает. Но во имя чего должны бороться люди? Каждый народ, каждая эпоха имеет свои понятия о добре и зле, вытекающие из его потребностей, из особенностей его национального духа. В данный момент времени табличка ценностей приблизительно, одна для всей Европы, и значащиеся на ней ценности, понятия о добре и зле кажутся людям абсолютными. Но Ницше видит в них только рутину, тормозящую прогрессивное движение человечества. Цель этого движения у него понимается особо. Мы привыкли понимать цель прогресса в счастье всех людей, а он считает такое уравнение и недостижимым и нежелательным. «Справедливость в том, что люди неравны. Люди не равны и не должны быть равными. Равным – равное, неравным – неравное таков должен быть истинный принцип справедливости. Демократическое движение может создать только автономное стадо». Ницше сравнивает социалистов с тарантулами и говорит, что нет яда, более ядовитого, как ложное и вредное учение о равенстве. Принятый людьми идеал будущего кажется им маленьким и жалким. Люди стремятся к равенству и общему благу. Когда это будет осуществлено, то, по мнению Ницше, наступить время «презреннейшего человека, который не может презирать самого себя»! Если равноправие осуществится на земле, то оно создаст «последнего, самого маленького человека». Удовлетворенный, сытый и обесцвеченный, последний человек бессмысленно спрашивает: «Что такое любовь? Что такое творчество? Что такое тоска? Что такое звезда? – Так спрашивает последний человек и моргает. Земля стала маленькой, и по ней скачет последний человек, который все делает малым. Род его не истребим, как род земляной блохи; последний человек живет дольше всех. «Мы нашли счастье», говорят последние люди и моргают. Они покинули страны, где им холодно было жить: ибо им нужна теплота. Они любят соседа и трутся около него, ибо нуждаются в тепле. Еще они работают, потому-что работа, – забава. Но заботятся о том, чтобы эта забава их не утомляла. Нет больше бедных и богатых: и то и другое слишком затруднительно. Ни одного пастыря, одно только стадо! Каждый стремится к равенству, все равны: кто чувствует не так, тот добровольно идет в сумасшедшей дом. «Прежде весь мир был безумный», говорят лучшие и моргают. Еще происходят ссоры, но скоро наступает примирение – иначе это вредно желудку. У них есть маленькая забава для дня и маленькая – для ночи; но они чтут здоровье. «Мы нашли счастье», говорят последние люди и моргают»³⁸. Жизнь без борьбы и страданий притупила в людях все высшие человеческие инстинкты. И Ницше с негодующим прозрением говорит об этих маленьких, убаюканных довольством людях. Вокруг них – сон и смерть, а девиз Ницше – жизни больше, жизни! Единственная создательница кипучей и властной жизни – воля сильная и смелая. К выработке этой воли и должны быть направлены усилия каждого. «О, если бы вы поняли мои слова, – делайте все, что желаете, но будьте такими, которые умеют желать».

V. Очевидно, понятие Ницше о пороках и добродетелях совсем расходится с обычным понятием о них Заратустра ищет не счастья, а дела. И Ницше нашел это дело. «Человечество должно работать над тем, чтобы рождались гении», – в этом призвание человечества. Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что надлежит преодолеть. Что сделали вы для того, чтобы преодолеть его? Все существа до сих пор создавали нечто, что выше их, а вы хотите стать отливом этой великой волны и скорее вернуться к зверям, чем преодолеть человека. Вы прошли путь от червя до человека, и еще многое в вас червь. Некогда вы были обезьянами, и теперь еще человек скорее обезьяна, чем любая из обезьян³⁹. Смотрите, я – предвестник молнии и тяжелая капля из тучи; но эта молния называется – «сверхчеловек»⁴⁰. Таким образом, в учении о сверхчеловеке и о задаче человечества готовить дорогу для него у Ницше повторяется в отношении к будущему дарвиновская теория трансформации в эволюции природы человек стоит ступенью выше обезьяны, а выше человека станет когда-нибудь сверхчеловек или, выражаясь образным языком Ницше, «человек есть канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – это канат над пропастью». Ницше создает культ героев будущего, ради которых он считает возможным и даже нужным приносить в жертву интересы современников и убивать в себе чувство сострадания к их горю и нужде. Выше любви к ближнему он ставит любовь к дальнему и будущему, эта любовь выше сострадания. Он вообще находит, что сострадание есть чувство, тормозящее прогресс. По его мнение, только все слабое, жалкое, больное, способствующее не развитию, а упадку жизни, вызывает в нас жалость. Но только великое страдание заставляет людей идти вперед. Наша ходячая жалость, поддерживая слабых, мешает правильному подбору, а послдний имеет исключительное значение в создании людей высшего типа. Ницше резко нападает на нашу жалость в отношение к ближнему, как-будто в нынешнем обществе можно наблюдать перепроизводство жалости и сострадания. Совершенно произвольно трактует он чувство сострадания только в отношении к слабым, ибо мы испытываем последнее в еще более сильной степени в отношении к героическим неудачникам.

VI. Большинство людей, по мнению Ницше, это – стадо, ищущее ответственных пастухов, за которыми оно может смело брести. Толпа нужна, по Ницше, для апофеоза сверхчеловека. Когда наступит царство сверхчеловека, то не значит, что все люди преодолеют человека. Рабство одно из необходимых условий высокой культуры. Пусть рабство – коршун, терзающий сердце современного Прометея – культурного бойца. Бедствия прозябающих в ничтожестве людей должны быть еще более усилены, чтобы дать возможность нескольким гениям Олимпа создавать высокие ценности. Будущий строй жизни рисуется, по Ницше, в следующем виде. Общество будет делиться на три касты. Внизу жалкая, хотя и сытая посредственность; представители ее счастливы по своему, так как на них не лежит никакой ответственности и они могут жить беззаботно и беспечно. А чтобы скрашивать полуживую жизнь, им предоставлено право верить. – Затем идет каста воинов с королем. Они должны поддерживать существующей строй и передавать народу волю повелителей. А повелители эти – мудрецы, создатели ценностей, и только им доступна необычная этика сверхчеловеков. Все, что способствует развитию жажды власти сверхчеловека, следует признать хорошим. Так Ницше считает, что только борьба и война обостряют этот основной инстинкт каждой жизнеспособной человеческой натуры. Вы должны любить мир, как средство для новой войны. И притом, короткий мир больше, чем продолжительный. Я зову вас не на работу, а в бой, зову вас не на мир, а – к победе. Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не сострадание ваше, а ваша храбрость доселе спасала несчастных». И Ницше зовет в бой против заблуждений, предрассудков и застоя мысли и жизни. Вокруг Ницше лежат старые разбитые скрижали, а новые лишь наполовину исписаны им, да притом письменами неясными, к которым нужно относиться со вдумчивой осторожностью, так как страстность и способность к какой-то обостренной философской мечтательности заводит на ложный путь искателя новых ценностей. Таким образом, существенные положения философии Ницше, этого певца индивуализма, сводятся к следующему:

1) Жизненные ценности подлежат переоценке, в виду их обветшания. И, взамен обветшавших ценностей, должны быть выдвинуты новые.

2) Основанием для переоценки ценностей жизни должна быть радость на почве инстинктивной удовлетворенности, так как современный пессимизм и жизненная неудовлетворенность зависят от морали разума с подчинением последнему инстинктов.

3) Жизнь представляет круговорот, вечное мировое диижение. Заратустра говорит: «Снова вернется цикл, крупинку которого мы составляем, и тогда ты найдешь те же муки и радости, которыми живешь, тех же друзей и врагов, те же надежды и заботы, те же впечатления и отзвуки, тот же порядок вещей. Мы, говорит Ницше, бесконечное число раз прожили нашу жизнь и будем вновь переживать ее. Познать этот высший закон жизни, принять его в руководство без возмущений, без ужаса, напротив – с энтузиазмом и радостью, – вот цель, которую указывает человечеству Заратустра. Когда оно достигнет ее, человек сделается сверхчеловеком.

4) Равенство, свобода и братство вредны для прогресса жизни; социализм, демократизм, аскетизм, христианство, альтруизм и религия сострадания вредны для прогресса жизни.

5) Учение о сверхчеловеке противополагается учению о толпе и стаде, которые должны быть мыслимы, как почва деятельности сверхчеловека.

6) Мораль толпы для сверхчеловека не обязательна, напротив для него обязательно нарушение стадной морали. Сверхчеловек перешагнет через все условия морали, выработанные человечеством, ему – «все позволено», он – «переоценил ценности», он – «по ту сторону добра и зла».

7) Для блага жизни человек должен освободить инстинкты, жить по влечениям, развивающимся в их плоскости: борьба, вражда и война – факторы формирования общества на новых началах, соответствующих новым нравственным понятиям.

8) Цель жизни толпы – создание сверхчеловка – повелителя жизни.

9) Все, вместе взятые, основные положения философии Ницще производят полный переворот в установившихся воззрениях человека, производят ломку установившегося строя жизни, ясно обнаруживая в учении Ницше семь тенденций:

а) антиморалистическую – в полном ниспровержении морали человечества;

б) антисоциалистическую – в смысле уничтожения равенства людей и всяких попыток его практического осуществления;

в) антидемократическую – в отрицании прав народа, в признании его стадом и толпой, которая нужна лишь для триумфа Сверхчеловека;

г) антифеминистическую, – так как, начертав на своем знамени: «смерть слабым!», Ницше высказывается за служебную жизненную роль женщины с отрицанием всяких ее прав;

д) антиинтеллектуальную, – поскольку главной силой, творящей жизнь, по Ницше, является не рассудок, а инстинкт и «воля к власти»;

е) антипессимистическую – при которой, несмотря на господство в жизни презренной, с точки зрения Ницше, морали человечества, он, предвидя торжество инстинкта и «воли к власти», предвидит появление сверхчеловека и стремится внести в жизнь восторг и радость:

ж) антирелигиозную и, особенно, антихристианскую, поскольку Ницше враг всякой положительной религии, всяких догматов, и поскольку миротворный и радостный для христианина призыв: «Прийдите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» – вызывает у Ницше злобу и бешенство.

Сталкиваясь с религией, основывающейся на вере в бытие Личного Бога, Ницше приходит к отрицанию Бога: он сам из тех, которые, по его выражению, «убили Бога»⁴¹. Отрадно, однако, сознавать, что это убиение Бога, по мнению Ницше, началось слишком еще рано, а, главное, – в самом Ницше совершается оно с немалой болезненностью и мучительными душевными переживаниями. Отрицая Бога, Ницше остается в темноте, выходом из которой является для него признание вселенной и ее вечного круговорота в пантеистическом смысле⁴². И в этой вере своей в жизненный круговорот, в сознании своей близости к природе и участии своего в её жизни старается Ницше найти источник радости и смысла. Индивидуальность должна возвышаться, жизнь должна бить интенсивнее. Христианство, как религия смирения и братства, сострадания и любви, противно ему. Христианство требует, чтобы тот, кто хочет быть первым между людьми, быть первым слугою всех. Но «горе, если первый господин будет и первый слуга», говорит Ницше; поэтому он энергично призывает разбить скрижали христианства, – старые скрижали благочестивых, а, вместо христианской любви к врагам, быть в состоянии ненавидеть даже друзей своих⁴³. Разрушая христианские требования морали, обесценивающие, по его мнению, жизнь, Ницше является в буквальном смысле антихристом. Но, становясь «по ту сторону добра и зла» Ницше отрицает и гуманитарную мораль и возвращает человека к первобытному естественному состоянию, в котором он – свирепое животное. Смысл существования человека в таком состоянии заключается в том, что он служит мостом к сверхчеловеку. Сверхчеловеки создадут аристократию, среди которой и будет царить истинная жизнь, для этой жизни нужна жестокая гибель людей маленьких, и пусть они гибнут, щадить их не нужно: что падает, то нужно еще толкнуть, – советует Ницше. Падающий страдает. Но, ставь «по ту сторону добра и зла», Ницше, говорит, что «видеть страдания – отрадно; причинять, страдания – еще отраднее. Для толпы – вера и подчинение. Мораль жалости и пощады должна быть отброшена. «Все творящие безжалостны». Мораль христианства – мораль рабов. Когда последняя побеждает, человечество принижается, в результате – вырождение и упадок. Гуманность – вредна. Общее благо – бессмыслица. Демократическое движение есть результат глупости и вырождения инстинктов. Всегда будут рабы и господа, таков закон природы. Рабочий вопрос – глупость. Рабочего сделали способным к военной службе, дали ему возможность коалиций и политического голосования; немудрено, что настоящее существование стало представляться ему невыносимым. Но рабочие бедны недостатком жизни. Уступка слабым есть глупость, а поэтому войны будут все более и более умножаться. Неравенство полов есть закон природы. Брак не может быть основан, на любви. Женщина пуста, мелочна и педантична. Все в ней разгадывается словом: деторождение. Ничего нет для Ницше противнее, как вмешательство женщин в науку, литературу и политику. «Если женщина обнаруживает склонность к науке, – это почти всегда признак какой-нибудь ненормальности в половом отношении. Идешь к женщине? Не забудь взять хлыст»⁴⁴. Книги Ницше полны символизма даже в самых заглавиях. Не смотря на обилие литературы о Ницше⁴⁵, его оригинальная символика и радикальная переоценка ценностей и переустройство жизни до настоящего времени не исчерпаны. Стремясь к устранению наиболее ненавистного для него мировоззрения – христианского, Ницше копирует в стиле священный книги. Книга его – «Так говорил Заратустра» представляет собою попытку подражать Библии, она разделена на главы и стихи; язык пророческий («Узрев народы, Заратустра удивился и рече»...), некоторые отделы представляют сколок с некоторых мест Евангелия: «И когда Заратустра вышел из города... за ним последовали многие из ученнков его»... «Поистине говорю вам: скоро наступят длинные сумерки». Уча о сверхчеловечестве, он, конечно, воображает себя учителем сверхчеловеков: если бы существовали боги, мог ли бы я удержаться, чтобы не быть богом⁴⁶.

Отрицая мораль и старую метафизику, горделиво заявляя о полной оригинальности своей философии, Ницше впадает в напыщенное и малообоснованное высокомерие. Но сила воли и индивидуализм проходят по всем философским воззрениям от Сократа до Канта и Гегеля, как необходимые элементы нравственности. Отрицая науку, презирая логику, Ницше строит свою мораль в значительной мере на двух положениях: 1) что причиной всех несчастий человека является стадная мораль всех наименований, а особенно христианское учение о Царстве Божием; 2) что освобожденный инстинкт будет безошибочным строителем жизни. Но оба эти положения существенно несправедливы, потому – что 1) современная жизнь совсем не представляет реализации того, что Ницше презрительно называет «стадною моралью»; 2) инстинкт, как проявление слепой природы, более всего содействует, стадности, и 3) инстинкт совершенно безотчетен, и, в качестве такового, служит руководящим началом жизненного строения но может.

В своей безумной борьбе против «морали толпы» Ницше не различает христианского и социалистического учения, забывая о том, что господствующие ныне в социализме учение прямо противоположны и враждебны христианству, что они смотрят на христианскую религию, как на пережиток минувшего периода истории человечества; социализм прямо исповедует антихристианские начала, а потому понятно, что христианские элементы существующей культуры требуют ограждения от посягательств со стороны последователей социальных учений, в большинстве случаев воспринявших эти учения не как научные истины, а как догматы новой веры, стремящейся создать человеку полноту материального благополучия здесь, на земле, в противоположность христианству, ведущему человека к вечному, неземному блаженству и призванному вносить в жизнь человечества начала любви и справедливости⁴⁷. И, если бы особенно ненавистная для Ницше мораль – мораль христианская, действительно торжествовала на земле, и, в зависимости от этого, осуществилось бы Царство Божие, – мы увидели бы не принижение, а безмерное возвышение человека. Но, к сожалению, ни жизненное наблюдение, ни история не дают нам достаточного свидетельства о том, чтобы когда-нибудь в Европе было так много сострадания и жалости, той морали рабов, после победы которой явилось принижение жизненности и измельчание человека, что они могли бы считаться главной основой реальной жизни. И, наоборот, не видим ли мы, что столь любезная для Ницше борьба между людьми, борьба всех против всех, не уменьшается, а растет, что люди, следуя инстинктам, дают своею жизнью иллюстрацию для пословицы: homo homini lupus est, что культурные народы Европы более всего заняты изобретением орудий взаимоистребления, господствующие интересы сосредоточены на развитии милитаризма, что дипломаты, дружески пожимая друг другу руки, в других руках имеют кинжалы, и при дружеских объятиях считают нелишним иметь под блестящими мундирами непроницаемые кольчуги, а культурные государства стоят друг против друга, как громадные ощетинившиеся ежи, с миллионами колючих штыков, которые «стальной щетиною сверкая», говорят, именно, о вечной готовности человечества к войне, и мы знаем, что не проходит ни одного года, который не угрожал бы кровопролитной войной в том или другом углу земного шара. Очевидно, до торжества расслабляющих, с точки зрения Ницше, моральных начал еще далеко человеку. Выдвигаемый же Ницше инстинкт по своей безотчетности и слепоте не может быть строителем жизни и, наоборот, даже его прирожденная целепригодность совершенствуется под влиянием опыта и разума⁴⁸. Вопреки мнению Ницше, будто стадная мораль породила стадный образ жизни в ущерб оригинальности, которую хочет воскресить Ницше чрез освобождение инстинктов, мы можем видеть, что тем меньше разумности в жизни, чем больше инстинктивности, тем больше и стадности. Чем более общество живет инстинктами, чем оно некультурнее, чем оно ближе к природе, тем оно однообразнее и неоригинальнее⁴⁹. И поклонник Ницшеанства едва ли может сказать, что оригинальными сверхчеловеками отличались времена дикости и варварства, и, наоборот, он не может отрицать, что цивилизация и культура связаны с проявлениями оригинального и самобытного человеческого гения. С другой стороны, именуемая Ницше стадностью общественность никоим образом не должна встречать только отрицательную оценку, как необходимое средство для развития и сохранения индивидуума⁵⁰. Всего более резкими являются нападки Ницше на религию и христианство; Бог, по его мнению, является созданием человеческого воображения, выдумкой поэтов. Но это утверждение Ницше само является выдумкой. Мы имеем много оснований к признанию бытия личного Бога. Конечно, для Ницше, с его отрицательными тенденциями, не имеют никакого значения известные доказательства бытия Божия, – онтологическое, космологическое, телеологическое, нравственное и др. Но свидетельство нашего самосознания о Боге, как реальном, личном и безусловном бытии, не может быть с достаточной убедительностью опровергнуто, и не потому только, что это самосознание, в форме живой и деятельной веры, заставляло человека идти на костры и муки, но и потому, что самая страстность Ницше в нападках на христианство и мораль, говорит о борьбе его со своей природой по вопросу о религиозном самосознании, а его проповедь сверхчеловечества имеет в своей скрытой основе все то же тяготение человечества к миру безусловности⁵¹.

Учение Ницше имеет очень широкое распространение в широких интеллигентных и полуинтеллигентных кругах. В чем причина этого? – Если такое отвлеченное учение, как умозрительная философия Гегеля, как стройное мировоззрение Канта, требуют для понимания и усвоения их известной подготовки, напряжения мысли, которые не всякому посильны, то произведения Ницше, его афоризмы те символы, такого напряжения не требуют: бери – что хочешь, понимай – как знаешь. Афоризмы, аллегории, символы и парадоксы. Ницше привлекательны весьма для умственных недорослей. Невежды, остряки, светские люди, герои гостиных и бульваров в восторге от философии Ницше: наука, ранее обязательная и почтенная, объявлена банкротом; на обороте, невежество, которого раньше нужно было стыдиться, стало чуть не достоинством, при котором можно было открыто признаться в своем равнодушии к науке и презрении к морали. Умственная низменность, моральное босячество, нравственная разнузданность и духовная неопрятность охотно встали под знамя «переоценки ценностей». Симпатия к диким удовольствиям, беззастенчивый эгоизм, откровенная животность получили авторитетную санкцию со стороны философа под девизом: «дорогу инстинктам». Самодовольная буржуазия восприняла ницшеанское презрение к толпе, эксцентричные люди толпы восприняли проповедь сверхчеловечества и всеоправдывающих радостей жизни как бы они ни понимались. В новую доктрину не нужно вдумываться: философии Ницше, с житейской точки зрения, вдумчивости не требует, ее отдельные изречения поражают своею силой и яркостью, ее афоризмы – звучат откровением, а зайти «по ту сторону добра и зла», зайти откровенно, без покрова, без лицемерия, без стеснения, пожить инстинктами – так соблазнительно для культурной толпы, которая и без того не знает основ христианской морали и во всяком случае, смотрит на них, как на неприятную, надоедливую и скучную тенденцию, лишающую жизнь красочности и радостей. Все пошло наоборот: добро есть зло, истина есть ложь, нравственность безнравственна; все, признаваемое традиционной моралью за хорошее, – дурно, а признанное дурным – хорошо; не нужно сострадания и жалости, не нужно любить друг друга, а, главное, раз нет христианской морали, нет этических начал вообще, – то «все позволено», и этот призыв, как клич разбойника – ушкуйника, как ошеломляющий крик обнаглевшего экспроприатора, заставляет культурную толпу сдавать безропотно свои духовные ценности неумолимым сверхчеловекам, и, как в истории духовного падения великого Апостола, в увлечении сверхчеловечеством богохульно говорить о Богочеловеке – «но вем Человека»!

Мы проследили в философских известиях умственного рынка интеллигентного человечества положение вечных ценностей человеческой духовной жизни, – и тиражная таблица, весьма содержательная и интересная, излагающая историю колебаний биржевого курса, свидетельствует, что с нашими дорогими ценностями не все обстоит благополучно, что курс их падает в некоторых средах до угрожающих пределов, а иногда доходит до полной утраты спроса на них, вызывающего в сознании владельцев тревожный вопрос о том, как дальше быть с вековыми ценностями, – продолжать ли самоотверженную верность им, обращая свою личную жизнь в голгофу идейных страданий, посреди разбойников, вынося обидные хулы и укоризненные покачивания головами со стороны толпы со скептическим выражением и выжиданием, спасут ли нас наши ценности, повысится ли их жизненный курс, или, быть может, – отказаться от них в угоду новых кумиров, произвести, вместе с искушающим духом времени, переоценку ценностей, с решительным в конце всего заявлением: «Не вем Человека»!

Мы оживили в своем сознании пути свободной человеческой мысли в строении жизненного здания, и вечные ценности человеческой жизни прошли пред нами в определениях бунтующего человеческого духа. В конечном результате своих экскурсий мы приходим в данной области к выводам, мало утешающим, но не безотрадным. Разветвления человеческой мысли, освободившейся от водительства веры, дают целый план строения жизни вне веры и благодати, независимо от религии и Церкви; с отказом от вечных догм – Бога, бессмертия и духовности души, долга и совести; бесконечного подвига совершенствования, знаменуя попытку горделивой мысли проникнуть в надземную и вечную высь с органами пресмыкания и тления, взглянуть на поразительный блеск Вечного Солнца глазами крота и рыбы. Немудрено, что при этих условиях, вечные ценности человеческой жизни в определениях бунтующего человеческого духа, с точки зрения последнего, явились не в ореоле своей незыблемой абсолютности, им принадлежащей, а в затенении земной относительности, и временной условности, приводя дух человеческий к банкротству в его самохотных стремлениях, как в материализме, к прикровенности и самообману, как в позитивизме и связанных с ним теориях, или к потере устойчивости и удовлетворенности духа, как в толстовстве, или, наконец, к полному разгрому всего духовного фонда, как у Ницше.

Обозревая пройденный путь, мы в конечном выводе имеем два следующее основные тезиса:

1) Человеческая жизнь, в условиях земной временности, не удовлетворяет томящегося духа человеческого и постулирует к пересмотру ее основ, с определением причин человеческой неудовлетворенности и средств к ее устранению.

2) В удовлетворение разнообразных запросов мятущейся человеческой жизни, горделивый дух человека начинает искать новых, жизненных путей, приступает к новому строительству жизни на началах антихристианских и приходит к жизненному распутию, на котором – в одной стороне виднеется приготовленный могильный склеп, предрекающие смерть всех лучших чаяний человечества при отказе от веры и вечных ценностей, а на другой дороге – стоит сияющий крест-знамя возрождающего, искупительного страдания, а за ним – царство Божией славы с немеркнущим блеском вековечных ценностей духа и с бесконечной их познаваемостью в удовлетворение духовной жажды человека. Пойдем ли мы к могильному склепу, в котором погребем все дорогие ценности, и в этой новой мрачной стране будем строить жизнь без веры в Бога и идеал, в бессмертие и долг, в служении инстинктам? – Да но будет! Или на нашем жизненном знамени водрузим крест, как единение и символ, концентрирующий все наши жизненные ценности, освещающий нам не только земные, но и надземные пути и давший ключ к разгадке жизненных тайн? Буди!.. Буди! Наука мало пролила света на законы страданий, мы можем облегчить их только сознанием или верой в идеальный порядок мира и молитвою к Всевышнему. Вера в нравственный идеал есть подлинная наша освободительница и спасительница, потому что она внушает любовь. В любви – высшая сила, которая облегчает все наши действия, она внушает нам осуществлять добро. И тогда пред нами открываются светлые горизонты нашего существования, и мы находим счастье, потому что верим в Бога, Владыку мира и нравственного закона⁵². Вера в науку и в силы человеческого ума не может заменить и отстранить веру религиозную и вещий смысл идейной интуиции в деле познания. Решение основных жизненных вопросов не должно быть выполняемо работой одного лишь анализирующего рассудка, к нему должны быть привлекаемы и другие стороны человеческого духа в их жизненном выражении.

Выступая против выше отмеченного течения жизни и в защиту вечных идеалов разума, всех вековых ценностей и подлинно живого человеческого духа, мы видим ясную возможность раскрытия вопроса о ценностях человеческой жизни в четырех направлениях: 1) при свете слова Божия, 2) в разуме и понимании св.Отцов и учителей Церкви, 3) в обосновании философствующего духа тех мыслителей, которые, подобно Канту, Ульрици, В.Д. Кудрявцеву, Ф.А. Голубинскому и др., развив разум свой до высокой мощи, не утратили сокровищ веры, и 4) в отражении жизненно-идеальных порывов человеческого духа в жизненном зеркале – русской поэзии. Из отмеченных четырех направлений в решении поставленного вопроса мы в настоящем случае избираем четвертое. Мы оставляем без подробного изложения глаголы вечной жизни по вопросу о ценностях духа, мы не раскрываем в данном случае выводы разума св.Отцов и учителей церкви потому, что аргументы в защиту ценностей духа из указанных областей хорошо известны и органически близки настроению человека верующего. Его духовный взор, в минуты просветления, созерцает Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимого всего и невидимого, он благоговейно переживает искупительный подвиг Христа Спасителя, приобщается дарам Святого Духа, находится в неразрывном общении с Единою, Святого, Соборного и Апостольскою Церковью, в чаянии воскресения мертвых и жизни будущего века. Человеку веры понятным и вожделенным является христианский идеал стремления к совершенствам Отца Небесного⁵³, при осуществлении которого ценность земных благ существенно изменяется, ибо нужно искать больше всего Царства Божия и правды его⁵⁴, и в мере осуществления этих исканий земные блага приложатся в достаточной степени. Духовная жизнь человека веры чужда гибельного раздвоения, в памятовании, что нельзя одновременно служить Богу Любви и Мамоне себялюбия⁵⁵, пристрастие к земле, где похоть плоти, похоть очес и гордость житейская⁵⁶ отдаляют от небесных обителей, и друг мира становится врагом Божиим⁵⁷. Нужно собирать себе нетленные сокровища, которых моль и ржавчина не истребляют и воры не крадут, и близ этих сокровищ держать свое сердце⁵⁸. В следовании Христовым путем к царству не от мира сего⁵⁹, верующий идет скорбным путем жизни⁶⁰ и, неся на раменах духа посланный ему крест, идет во след Христа⁶¹, а земные блага верующему доступны, но под условием сохранения свободы духа в пользовании ими⁶². Эти глаголы вечной жизни были в совершенстве усвоены подвижниками веры и спасения – Отцами и учителями Церкви, древними трудниками – аскетами, созидателями спасения человеческого на началах Божией веры. Они смотрели на жизнь земную, как на путешествие от села в село от города в город. Житие наше, по их взгляду, путь есть, по которому непрестанно идем. Спим ли или бодрствуем, всегда путем сим идем. На путь восходим, когда рождаемся; оканчиваем его, когда умираем⁶³. Те же возвышенные заветы звучат в проникновенных наставлениях старца Амвросия Оптинского и о.Иоанна Кронштадтского, в книге которого «Моя жизнь во Христе» изображен в доступной форме путь спасения и собирания вечных сокровищ от мира временного. Bсе глаголы Слова Божия, богомудрые наставления учителей человеческого спасения в древнее и новое время вещают христианскому сердцу о вечных ценностях жизни, которыми человек созидает себе вечные кровы, но эти глаголы мало доступны душе врага их и искателя самочинных новых путей жизни, ибо душевен человек не приемлет яже от Духа Божия. Для людей, измышляющих новое Евангелие и переоценивающих ценности, глаголы вечной жизни – звук пустой, зане духовне востязуются. Для отрицателей веры, долга, бессмертия и души бесполезны аргументы даже и христианской философии, ибо все, что не исходит от эволюционных теорий и Канта, для них не имеет значения, а философия теизма, с их точки зрения, не есть подлинная философия. Что касается широких общественных кругов, не особенно враждебных к моральному мировоззрению, но и далеких от глубокого изучения философских теорий, – а таких большинство, – то для них литература заменяет философию, и поэзия – для них откровение жизненной правды в изящной и привычной форме. Вот почему мы полагаем, что, по требованиям современности, по духу времени, защита и раскрытие наших духовных ценностей, сверх уяснения их на началах слова Божия и церковного предавая, методом философским, должны быть поставлены в тесную связь с изучением литературы, И мы намерены в дальнейшем отметить примеры из русской литературы, раскрывающее нам, чем жива русская душа, подтверждающее, что на всем длительном пути нашей прекрасной литературы, нашей славы и нашего духовного богатства, наиболее чуткий к биению пульса народной души и зоркий в отношении идеального мира, русский писатель дал ясные картины верности русского человека искони, естественно и откровением поставленной цели бытия, непрерывного сохранения вековых духовных ценностей и строения своей жизни на началах веры в Бога, совести и долга, бессмертия и вечности, непрерывного совершенствования и деятельной любви. Обозревая духовным взором отдаленное прошлое доисторической жизни русского народа и отражение идеалов того времени в устной поэзии наших предков, обращая внимание на развитие литературы от ее зарождения в XI в. и до переживаемого XX века, мы, к утешению нашему, находим, что во все времена было кому в русской литературе и жизни нести крестное знамя веры и бессмертия и тем питать алчущие души. Общим строем своим русская литература убеждает нас, что на нашей бренной земле не все суетно, не все тленно; преходящее есть только завеса, за которой живет, вечно пребывающее, видимый символу есть переход к невидимому; над этим реальным миром стоит идеальный; он вечно пребывает и не проходит. В близости своей к миру идеальному, в хранимых душою идеалах люди получают вечную юность, даже тогда, когда блекнет и разрушается тело. Существует много рано состарившихся юношей, потому что быстро старит человека жизнь чувств и внешности; но существует также много юношески – свежих стариков, потому что в своих идеалах они носят возрождающих их элемент, обновляющий их юность яко орлю.

Русская словесность никогда не была чуждой мотивов религиозно-нравственных, даже русские писатели-рационалисты, Тургенев и Л. Толстой, являясь великими художниками слова в изображении жизни, всегда и охотно сохраняют верность в отношении указанных мотивов. И прежде всего, вся устно-народная доисторическая словесность общим составом своим свидетельствует о том, что мотивы религиозной веры, совести и долга, бессмертия и любви близки настроению русского человека. Поглощенный всем своим существом могучими влияниями природы, стоя в зависимости от нее, создав своеобразный культ матери-природы, древнерусский человек – и свое горе и радость, и свой быт, и свои хозяйственные дела, и отношении к семье, и отношении к другим людям мотивирует велениями божественной силы в том их понимании, какое было доступно чадам природы по степени их духовного развития. В обрядовых и бытовых песнях народа звучит мотив религиозно-нравственный; там земной мир не есть исключительно доступная человеку сфера бытия, и самая смерть – переход в новую страну с вечною жизнью, при которой умерший для земной жизни человек остается, однако, в общении со своими земными родичами (похоронные песни, свадебный песни). В заговорах своих человек живет уверенностью склонить Божество к содействию его целям, в легендах и апокрифах стремится угадать и раскрыть тайны нравственного миропорядка и загробного существования, в сказках решает моральные проблемы. Героически эпос, рисуя идеалы народа, на первом плане ставит религию и веру, долг в отношении к родине и князю, служение не за страх, а за совесть общему делу, любовно-кроткое отношение ко всякому человеку, исповедание святыни, бескорыстие и любовь к ближнему⁶⁴, постоянную готовность «помолиться чудотворцам Киевским, заложиться за князя Владимира, послужить ему верой-правдою постоять за веру христианскую». В минуты критических затруднений и смертельной опасности древнерусский человек вспоминает заветы отеческие и предречения своей судьбы в том виде, как «удумано было у святых отцов, написано было у апостолов», а в случаях отклонения от преданий отеческих, временного забвения о должном-вечном, древнерусский человек испытывает потребность покаяния и, особенно, в св. местах искупительного земного подвига Христа-Спасителя⁶⁵. Тоже покаянное настроение особо ценится древнерусским человеком в историческом эпосе, где, напр.. жестокий человек получает симпатии народного сознания глубиною своего покаянного порыва⁶⁶, а особое проявление готовности и решимости отдать жизнь за веру вызывает в народном сознании особенный восторг и благоговение⁶⁷. В таком тоне религиозно-нравственного настроения, в прочном, веками сложившемся, религиозном укладе, встречает древнерусский человек новую эру своей духовной умственной жизни – начало письменности. К вековому укладу религиозно-нравственного настроения древнерусского человека пришла в конце X века христианской эры письменность тоже религиозного строя, пришла в связи с переменой религиозной веры.

Первый период истории русской словесности византийского уклада (XI, ХII и первая четверть ХIII в.в.) дает нам в своих памятниках обильный; материал для характеристики настроения древнерусского человека, рисует нам трогательную симфонию идеалов Византии с поэтически-религиозными и нравственными симпатиями древней Руси. Византийское мировоззрение и выразительница его письменность в духе церковности и предании отеческих нашли себе плодотворную почву в условиях восприятия, симпатиях, укладе жизни русского народа. Памятники Византийской словесности – Хроники, Пчелы, Палеи, Хронографы, Златоструи и проч. составили, вместе с богослужебными и священными книгами, очень определенный круг чтения древнерусского человека. Воспитавшись на этом чтении, в связи с наследием доисторической старины, древнерусский писатель первого периода явился выразителем религиозно-нравственного христианского мировоззрения. Он давал просто, проникновенно и прочувствованно наставления доброй жизни с памятованием Бога и вечности, выяснял необходимость и смысл религиозно-нравственных подвигов, призывал к молитве, покаянию и добрым делам, рисовал идеал подвижнической жизни, деятельного добра, с обязательностью следования этому идеалу для князя и отрока. Русский человек первого периода шел по жизненной дорога со взором, обращенным в отдаленное, но желанное небо, с молитвою на устах, с горением сердца, твердя «Господи помилуй!» и боясь мыслить, а не только что делать, «безлепицею»⁶⁸. Его восторгает премудрость и благость Божия в судьбах мира и человека, величие Божества, красота мироздания, свидетельствующая о премудрости Миродержца и Промыслителя; в непоколебимом уповании на милость Божию, он живет с памятованием часа смертного: «Смертни есмы, днесь живи, а заутра во гробе», и Божьего Промысла: «Божие блюденье лепле есть человеческого». Взор древне-русского писателя затуманивается, помрачается проявлениями эгоизма, забвением о родине, но и в этом случае, «Бог путь кажет» в страну свободы из плена и заблуждения, вызывая в человеке благоговейную признательность⁶⁹. С точки зрения древне-русского писателя, в мире идет борьба между добром и злом, над жизнью мира господствует воля Божия, ей противоборствует могучая же сила диавола, а человек является полем, ареной этой борьбы, и, когда человек идет по пути правды и добра, то это – «вложи Бог мысль добру», и, когда увлекается в противоположную сторону, то это – «вложи диавол мысль злу». Религиозное настроение проникает весь рассказ древне-русского летописца; все дела церковные и гражданские, исторические, как нашествие врагов, мор, пожар, смерть и рождение князей, затмение солнца, появление кометы и землетрясения – все рассматривается летописцем, как выражение милости или гнева Божия за грехи, или как знамение, вразумляющее человека. Любимое чтение древне-русского человека – жития святых, дают ему не только наставления, но и высокие образцы подражания в следовании вечным идеалам. Конечно, далеко не все, а сравнительно немногие постигли красоту и глубину христианской поэзии, но самая возможность этого постижения уже предрекала дальнейшей успех. Если народно-устная поэзия отражают взгляды народа, в смысле простонародия, то литература древняя и новая является показателем идеалов и жизни интеллегенции – того высшего слоя русского общества, который при Владимире святом оказался в состоянии принять христианство и культуру, который при Петре В. уловил влияния западно-европейской мысли через окно в Европу, при Императрице Екатерине II всецело подчинился им и, наконец, в ХIХ веке, вступил на мировом пьедестале, являясь выразителем русской национальной души и не чуждаясь интересов общечеловеческих. Писатели – счастливые представители своего народа, в их сердцах собираются горести и радости народа, в их умах сконцентрированы мысли миллионов умов. Вот почему по произведениям писателей, по их идеалам, можно судить об идеалах и чаяниях стоящего за ними народа. И в отношении к интересующему нас вопросу, первый период истории русской литературы является, в лице своих представителей – писателей этого времени, ясным показателем того незыблемого положения духовных ценностей в настроении русского человека, которое, охраняясь веками и переходя из поколения в поколение, в преддверии XX века сделало Русь святую, в лице ее лучших писателей – Тургенева, Л.Толстого и Достоевского, провозвестницей миру того нового слова, которое, идя в разрез с мирскими влияниями и поисками западно-европейских соседей, является, однако, единственным средством для восстановления ценности жизни чрез признание ее вечных ценностей – душевных.

В ряду писателей ХIII–XV вв., в этот период упадка литературы под влиянием упадка же и особо затруднительных условий общегосударственной жизни, в зависимости от татарского ига, мы видим, однако, охранителей веры религиозной, веры в бессмертие, в лице пастырей Церкви, пробуждающих совесть народную и призывающих свою паству к покаянию в грехах и исправлению жизни. Таковы, напр., поучения Серапиона Владимирского и св.Митрополитов – Петра и Алексея. «Домострой» рисует нам идеалы русской жизни XVI в.; при критическом отношении к этим идеалам, мы, конечно, не найдем в них духовной созерцательности и восторженности, нередкой в первом периоде, который старается оживить своим капитальным трудом митрополит Макарий, но и здесь, в ряду преобладания земных житейских забот, ярко выделяются идеалы праведного жития в духе поучения Владимира Мономаха и древних пастырей времен начала христианства на Руси.

XVII и ХVIII века являются для нашего вопроса менее благоприятными, представляя меньшее количество литературных памятников, в которых выражались бы поиски человеком идеала и определение жизненных основ. Века эти, являясь и по существу, и, в особенности, для русской жизни временем накопления знания и устроения сообразно с ним внешнего быта, для целей идейной поэзии являются, однако, мало выразительными. В Петровскую эпоху постепенно улучшается наскоро сложенная Петром Великим государственная машина, подыскиваются к ней достаточно умелые машинисты, сообразно с продуктами деятельности машины перестраивается вся жизнь от великого – до мелочей, от дворца до нищей хаты. Идет через окно – в Европу практическое, по преимуществу, знание, являются его приверженцы, проводники и популяризаторы, просвещенные и для своего, времени крайне либеральные люди, вроде поклонников Декарта, Бекона и Вольфа – Феофана Прокоповича и Татищева. Земное счастье выдвигается на первый план пред вечным: таковы запросы времени. Но и в эту эпоху мы видим людей, которые, при всей склонности к лучшему строению внешней жизни, болея душою за ее несовершенства и вырабатывая проекты ее улучшения, подобно новгородскому крестьянину Ивану Посошкову, скорбят, что жизнь отошла от Евангелия, и ищут средств для устроения жизни душеполезной. Конечно, за весь Петровский переход мы не можем отметить такого количества произведений по вопросам религизно-нравственным, как в первые периоды. Интересы мирской жизни за этот период выдвигаются на первый план, идеалы древней Руси и интересы религиозно-нравственные вытесняются внешним строением жизни, образуются кружки ревнителей старины в простом народе, в купечестве и в дворянстве, не говоря уже о духовенстве. Наряду с этими кружками любителей и охранителей старины образуются кружки прогрессивные с идеалами общественного служения. Жизнь осложняется, борьба усиливается и временно мирские начала заполняют внимание русского человека. Еще более характерным в этом отношении является Екатернинский период. – Возникновение философских интересов, увлечение французской освободительной материалистической философией и идеями Руссо с одной стороны, мистически-масонское движение с другой, практицизм и идеализм с пробуждением нравственного самосознания ставили русского человека в необходимость сознательного определения своих отношений к целям жизни в смысле ее временного строения и конечного смысла. Борьба и соотношение этих, элементов выдвинули сознательных людей и подготовили русскую литературу XIX века, в которой по интересующему нас вопросу о ценностях жизни мы найдем уже вполне определенные, выношенные убеждения. Но и в ХVIII веке мы находим звучное и сильное выражение религиозной настроенности в одах Державина, и Ломоносова, особенно последнего. Великий ученый и общественный деятель своего времени, Ломоносов является великим и в своем религиозном одушевлении; человек со свободной мыслью, Ломоносов не отвергал религиозных истин; они были для него святыней. Ломоносов был способен к религиозному воодушевлению: величественные явления природы, красота мироздания, религиозные предания севера, близость его к Церкви и христианскому богослужению сохранили неповрежденность его духа в отношении религиозных переживаний, которые выразились особенно в его размышлениях о Божием Величестве. Величавое исповедание Божества в оде Державина, мягкая душевная религиозно-нравственная настроенность Хераскова в его лирике дают материал для характеристики положения вечных истин в русском сознании. Особенно привлекательной для своего времени представляется в этом отношении лирика Хераскова, в которой высшими благами человека представляются мысль о Боге и жизнь в Боге, вера в бессмертие души, мысль о торжестве и блаженстве чистых сердцем. Он глубоко убежден, что

Бог свое творенье любит:

Храня порядок в мире сем,

Без нужды праха не погубит –

Ни капли вод, ни травки в нем!

Все к лучшему концу стремится;

Что кажется нестройством нам,

То к пользе служит всей вселенной!

Приближение к Богу, очишение души, добродетель – вот главные мотивы его произведений. Разумным защитником долга, честности, совести и нравственности в духе старины является Стародум в комедии Фонвизина «Недоросль».

Петровская эпоха расслабила церковный характер русского миросозерцания внесением элементов земли, ХVIII век сделал в этом отношении немало дополнений и вывел русского человека на путь идеалов широких – общечеловеческих: служения добру, истине и красоте. XIX век, в литературном отношении – век национализма и реализма, дает нам, помимо полноты жизненного отражения и характеристики русского мировоззрения, наибольшее количество материала по вопросам религиозно-нравственным. Первым писателем XIX века для которого духовные ценности – Бог, бессмертие, духовность, любовь, долг, совесть и нескончаемое стремление к совершенствованию – были не только предметом теоретических рассуждений, но и действительными переживаниями душ и ее высшим ни с чем несравнимым благом, был В.А.Жуковский. «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Мя веруйте»! Эти слова, вырезанный на памятнике Жуковского, характеризуют его религиозно-нравственное настроение, при котором вера в Бога и в искупительный подвиг Христа Спасителя охраняют человека от всех житейских невзгод и обусловливают лично для него смысл жизни. Настроение Жуковского в отношении вопросов религиозно-нравственных может быть охарактеризовано немногими выдержками его лирических произведений. Он является в своей поэзии учителем человечества в отношении надземных ценностей, ибо ни у кого, кроме Достоевского, гр. Льва Толстого и гр. Алексея Толстого, мы не найдем столь ясно выраженного религиозно-нравственного сознания. Жуковский учит нас:

Не унывать, хотя и счастья нет:

Ждать в тишине и помнить Провиденье;

Прекрасному – текущее мгновенье;

Грядущее – беспечно небесам;

Что мрачно здесь, то ясно будет там.

По его глубокому убеждению:

Лучший друг нам в жизни сей –

Вера в Провиденье.

Благ Зиждителя закон:

Здесь несчастье – только сон.

Счастье – пробужденье.

При жизненных несчастиях и испытаниях, человек, по Жуковскому, не должен роптать:

Грех роптанье;

Скорбь – Создателя посланье;

Зла Создатель не творит;

Мертвых стон не воскресить.

Для спокойной н восторженной веры Жуковского нет смерти, и, «хотя на всех ярится смерть, всемошные судьбы незыблемы уставы, и путь величия ко гробу нас ведет», но и «гроб есть затворенная к счастью дверь, а сердца нетленные блага – любовь и сладость возвышенных мыслей». При сознании своих премирных задач Жуковский бодро смотрит на скорбный путь жизни: для него святейшее из званий – человек: «При мысли великой, что я – человек, всегда возвышаюсь душою», ибо «земная жизнь небесного наследника, а несчастье – нам учитель, а не враг». Чистый душою, презревший житейское, верящий небу, ибо – «все изменяет на земле, а небо неизменно», человек может увидеть

Озаряющие свет младой души мечтанья,

И все, чего мы здесь не зрим,

Что вере лишь открыто –

Все вдруг явится перед ним,

В единый образ слито.

Раскаяние и подвиги деятельной любви к ближним избавляют многогрешного Громобоя («Двенадцать спящих дев») от мук ада и от власти сатаны. Идеально-настроенный Камоэнс умирает в настроении чистой веры в смысл своей земной скорбной жизни, потому что она была посвящена благу ближних, для которых он хотел быть и был «крылом могучим, подемлющим родные сердца на высоту, зарей, победу дня предвозвещающей, и сторожем нетленной завесы, отделяющей земное от небесного, лекарством душ, безверием крушимых». Для Жуковского, как и для Камоэнса,

Поэзия – небесной религии сестра земная,

Светлолучезарный маяк, Самим Создателем зажженный,

Чтоб мы во тьме житейских бурь не сбилися с пути.

Поэзия – есть Бог в святых мечтах земли.

Поэзия Жуковского – поэзия живой деятельной веры непреложного упования, тихой грусти, веры в бессмертие и смысл жизни, долга и совести, любви к родине и преданности Провидению, Которое «ведет нас к лучшему концу стезей непостижимой». Мягкий ласкающий тон поэзии Жуковского, в связи с его гармоничной духовной настроенностии и соответственной высотой его личной жизни, звучит убедительной аплогией премерного смысла тех начал жизни, который мы именуем вечными ценностями человеческой жизни. Поэзия Жуковского пленительна не только звучностью и музыкальностью ее внешней формы, но и премирностью своего содержания; она звучит, как чудесная арфа, как чарующий и спасительный Вадимов колокольчик, как песнь ангела, а потому не только формою, но и, еще больше, содержанием – поэзии Жуковского.

Пройдет веков завистливую даль,

И, внемля ей, вздохнет о славе младость,

Утешится безмолвная печаль,

И резвая задумается радость.

И это утешение, и эта задумчивость, и этот вздох так много значат для верности человека вековым началам жизненного строения.

Краса и гордость русской поэзии, бессмертный Пушкин, первый выразитель полноты русского гения в поэзии, постигший дух русского народа, не мог остаться в стороне от интересующего нас вопроса о ценностях жизни. Певучее, полнозвучное эхо вселенной, отзываясь на все в природе, не могло не отозваться на вопли человеческой души о смысле, о цели, о правде жизни. Отзываясь на земное, эхо Пушкинской поэзии слушает и небо, и землю, отзывается на колебания, и муки, и радости человеческой души, на биeния сердец; Эолова арфа духовной жизни, она воплощает в себе все лучшее и наиболее ценное. Прислушаемся, что говорит нам это чудное эхо, как и о чем говорят нам аккорды Эоловой арфы, как они поют нам о вечных ценностях человеческого духа.

Это поэзия Пушкина говорит нам, что душа неразделима и вечна. Это он, наш родной поэт все видит, понимает, все чувствует, во все перевоплощается. Он понимает греховные радости и страдания скупого рыцаря, завистливого Сальери, сомнения вещего Олега, величавое спокойствие и проникновенную молитву Пимена – летописца об Иоанне Грозном, – «да ниспошлет Господь покой и мир его душе, страдающей и бурной», – он воспевает радости жизни, но, наскучив ими, изверившись в них, он переживает раскаяние и желает скрыться от суеты мира, от тщеты желавший, в заоблачную высь, «в соседство Бога» – в монастырь на Казбеке. Изверившись в жизни хладного света, наносящего ему неотразимые обиды, Пушкин – универсальный синтез всех жизненных мотивов и переживаний, сближается с народными началами веры, сдружается со своей няней, слушает ее сказки, читает Библию и летописи, создает своего чудного «Бориса Годунова» и бессмертный роман – «Евгенга Онегин», где наши дорогие ценности находят прекрасную иллюстрацию Пушкин – певец долга и совести. Его Татьяна поражает цельностью и тождеством своей личности, верностью долгу. Но всего более и яснее выражен мотив совести в Пушкинской поэзии. Этому мотиву посвящено у Пушкина много стихов. Это совесть стучится под окном мужика, который нарушил ее веления и мертвое тело, вместо погребения и молитвы, «от берега крутого оттолкнул веслом»; совесть, более, чем все опасности внешние, беспокоит скупого рыцаря, для которого она «когтистый зверь, скребущий сердце», заставляющий этого великого грешника страдать и мучиться. Совесть беспокоит Онегина после бессмысленной дуэли: «И окровавленная тень ему являлась каждый день». Совесть мучить душу князя («Русалка») и вторгается в его самодовольное настроение чрез песню русалки, чрез бред сумасшедшего мельника; совесть, – в звуках моцартовской пьесы, вторгается в душу отравителя – Сальери. Но всего картиннее изображена эта сила совести, ее власть над душою человека, ее возрождающее действие, – в трагедии и «Борис Годунов»; она облеклась в страшное имя Царевича Димитрия и производит жизненную драму умного и энергичного правителя, молотком стучит ему в сердце, и наливает сердце ядом...

Ничто не может нас

Среди мирских печалей успокоить;

Ничто, ничто... едина разве совесть...

Так, здравая, она восторжествует

Над злобою, над темной клеветой;

Но, если в ней единое пятно,

Единое случайно завелося,

Тогда беда: как язвой моровой

Душа сгорит, нальется сердце ядом,

Как молотком, стучит в ушах упреком,

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах...

И рад бежать, да некуда... ужасно!

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!

Совесть – один из основных мотивов Пушкинской поэзии. Благодаря совести, восстанавливается нарушенная мировая гармония, а ее мир восстанавливается покаянием и всепрощением. Потому то Пушкин и ценит особо и изображает особенно сочувственно и любовно те картины жизни, в которых видно восстановление нарушенной гармонии, и где совесть ведет человека к покаянию. Покаяние и порыв к утраченному небу свойственны, прежде всего, самому поэту, он сам способен чувствовать «змеи сердечной угрызения», в его уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток:

Воспоминание безмолвно перед ним,

Свой длинный развивает свиток,

и тогда, говорит Пушкин:

С отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

И в результате такого покаянного настроения поэт переживает возрождение духа, когда исчезают заблуждения с измученной души людей и возникают в ней виденья первоначальных чистых дней. Пушкин помнит о часе смертном и примиренным внутренним взором смотрит на него, он чувствует сладость молитвы, уносящей человека в заоблачную высь и укрепляющей его «средь дольних бурь и битв», но более всего умиляет его душу покаянная молитва, «которую священник повторяет во дни печальные великого поста», потому-что она» «падшего свежит неведомою силой». Эхо полнозвучное мировой жизни, эхо отзывчивое и чуткое русской души, дружественное, родное нам эхо Пушкинской поэзии отразило в себе наши духовные жизненные ценности; Бог, бессмертие и вечность, долг и совесть, любовь и покаяние нашли себе в Пушкине вещего певца,, который в том ставил памятник себе нерукотворный, что чувства добрые он лирой пробуждал и милость к падшим призывал.

Бурный и мятежный гений Лермонтова является, по преимуществу, певцом богоборного духа, бросающего вызовы миротворному небу, а на земле – рисующего и творящего картины зла и разлада. Его любимый поэтический образ – демон, пролетающий гордо над вершинами Кавказа, сеющий зло и все презирающий, в высокой степени злобный и эгоистичный, а потому отверженный от неба и Бога. За ним следует Печорин – этот герой своего времени, полный разлада, чуждый смиренной веры и любви, не думающий о вечности, а потому несчастный сам и губящий все живое, везде вносящий уныние и страдание. За Демоном и Печориным идет вереница Байронических типов, ломающих жизнь, переоценивающих жизненные ценности и погибающих, главным образом, из-за недостатка положительных начал жизни; если Бог, бессмертие, вечность и совесть не доминируют в человеческом настроении, – обширная жизненная равнина и самая вечность, во зле и мести бесконечность, а, равным образом, и все, что радует живую душу, – пустые звучные слова, обширный храм без Божества». Трудно, по-видимому, видеть в Лермонтове друга и адепта жизненных ценностей в отрицателе – последователя, в гонителе – защитника. Но страстный и мятежный дух его, при неоконченной жизни, все-таки склонился к смирению, гордый демон от величественных полетов над вершинами Кавказа перешел в жизненные долины и признать смысл земного бытия не в сеянии зла, а в подвиге добродетели, в осуществлении заветов вечности. И Лермонтов, этот Байрон с русскою душой, нашел синтез отрицания и исповедания в смирении: недаром же драма страсти и возрождения у него происходит в монастырской обстановке. Он кончил смирением разума в послушание веры. Он чувствует умиротворяющее действие символов любви и креста, и ветка Палестины кажется ему средоточием мира и отрады. Это он, мятежный и строптивый Лермонтове, «в минуту жизни трудную, когда теснится в сердце грусть», твердит молитву чудную и способен чувствовать силу благодатную в созвучьи слов живых и святую прелесть их, способен переживать плоды молитвы, когда, – «с души, как бремя скатится, сомненье далеко, и верится, и плачется, и так легко, легко»... Это автор Демона и Печорина, Хаджи Абрека и Орши поручает душу человеческую «теплой Заступнице мира холодного, страдает от сознания силы враждующих начал в человеке, когда «небо ясно, под небом места много всем, но беспрестанно и напрасно один враждует он (человек)... Зачем?... Это Лермонтов, все презирающий и ненавидящий, испытывает успокоительное действие природы на душу человеческую, и

Когда волнуется желтеющая нива,

И свежий лес шумит при звуке ветерка,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зеленого листка..

Тогда смиряется души его тревога.

Тогда расходятся морщины на челе,

И счастье может он постигнуть на земле,

И в небесах он видит Бога...

Поэт, способный понять сладость молитвы, склонный воодушевляться святыми воспоминаниями Палестины, и видящий в небесах Бога, – не далек от Царствия Божия, а пережитый им духовный мятеж, сомнения и борьба, презрение и ненависть мотивируют в приложении к нему молитву Пушкинского старца Пимена: «Да ниспошлет Господь покой, и мир душе его страдающей и бурной»! Да и самый мятеж человека не объясняется ли в пределах Лермонтовской поэзии тем, что незаурядный силы духа искали широкого жизненного масштаба для целей положительных и не находили его. Ведь, поэзии Лермонтова начинается «Ангелом». Принеся с собою на землю живое представление о содержании ангельской песни, «о жизни блаженных духов под кущами райских садов, о Боге Великом», душа человека не может примириться с жизнью без Бога, бессмертия, деятельной любви, а потому...

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Нечего говорить о великом поэте – сатирик XIX века – Гоголь. Живое подвижническое исповедание им хранимых Церковью духовных ценностей – факт общеизвестный, вызывающий вражду и презрение одних, почтительное уважение и сочувствие других. Этот поэт, которому, как Лермонтовскому пророку, дано было всеведенье и способность читать в очах людей страницы злобы и порока, поэт, типически и колоритно изобразивший жизнь земли – пустую, бессодержательную и мелочную, своим идейным настроением был весь предан делу душевному, делу спасения. Его близость к Богу, подвижнически – покаянное настроение, аскстизм, молитва, покаяние и самоиспытание – факты, не требующие особых подтверждений и достаточно раскрытые в его «Выбранных местах из переписки с друзьями», в его письмах и «Авторской исповеди», в которых он является то в ореоле живого богословствующего ума, то в подъеме аскетического подвижничества. В лице Гоголя, духовные ценности находят одного из лучших защитников и убежденных исповедников.

Многосодержательная и миротворная поэма И.С. Тургенева, отражая всесторонне русскую жизнь за большой период 30–70 гг., не могла остаться в стороне и по вопросам религиозно-нравственным. Трактуя в своей статье 1860 г. Гамлета и Дон-Кихота, как типичное выражение крайностей человеческого гения, Тургенев ищет в господствующих типах русской жизни высшего синтеза, начал анализирующего самоисследования и верующего энтузиазма. Конечно, не его «лишние люди», не Гамлеты, по романтики не дают ему полноты искомого типа, ибо раздвоенность, борьба и колебания идут за человеком. И тем не менее, те типы Тургеневской поэзии ближе к искомому синтезу, которые – в народе ли то, или в дворянстве – проникнуты в своем настроении созидающей верой в Бога, которые живут стремлением к небесной правде в упованием бессмертия, а покаяние и подвижничество жизни считают необходимой дорогой к конечной цели человеческого бытия, к личной же жизни своей относятся аскетически, считая личное счастье греховным до тех пор, пока не восстановлена вполне и окончательно мировая гармония, пока есть грех и падения человеческого духа. Эта сторона верности русской души Богу и вечности, жизни по совести и долгу выражена в поэзии Тургенева настолько содержательно и полно, что могла бы быть предметом особого исследования. Рационалист и западник по своим симпатиям, Тургенев, однако, беспристрастно дает нам в своей поэзии яркие примеры подвижнического духа русского человека, особой его чуткости, к идеалам высшей правды. Его идеалисты – мечтатели из «Записок охотника», Касьяны, Калинычи и т.п., суровые исполнители долга, подобно Бирюку, врожденные праведники, подобно Лукерье, в своей приниженной жизненной роли ищут, однако, только Божьей правды, «в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут», скорбят о том, что справедливости в человеке мало, мечтают о той стране, где раздолье и Божия благодать, где «живет всяк человек в довольстве и справедливости», терпеливо переносят свою исключительно скорбную долю, как Лукерья, и молитвенно уносятся от земля в чаемую ими блаженную страну, спокойно встречают смерть, в покаянии примирившись с землей, вручают свой дух Небесному Отцу. Но всего определеннее и яснее изображено у Тургенева религиозное настроение человека в романе «Дворянское гнездо», где автор с особой симпатией рисует читателям синтезирующий тип Лизы Калитиной. Героиня «Дворянского гнезда» воспиталась на религиозных началах старорусской жизни и, живя в половине XIX века, не утратила своей связи с древней Русью и еще более отдаленными временами угодников Божиих, мучеников и страдальцев за веру. Она в детстве слушала рассказы о житии Пресвятой Девы Марии, жития отшельников, угодников Божиих, святых мучениц, как святые в пустынях спасались, голод терпели и нужды, – и царей не боялись, Христа исповедовали, как им птицы небесные корм носили, и звери их слушались. Образ Вездесущего, Всезнающего Бога с какой-то сладкой силой втеснился в душу Лизы, наполнил ее чистым, благоговейным страхом, а Христос становился ей чем-то близким, знакомым, чуть не родным. Она любит молитву и живет молитвенным настроением. И это ее настроение благотворно влияет на окружающих. Рационалист по вопросам религии, как предмета познания, Лаврецкий в соприкосновении с нежной душою Лизы начинает понимать сладость подвига молитвы и чувствует потребность и возможность слияния с народной верой. А сама Лиза Калитина всю жизнь свою определяет с точки зрения вечности: для неё имеют мало значения богословские рассуждения Лаврецкого о религии, ее значении в истории человечества, о значении христианства и т.п. Для неё религиозный вопрос – вопрос жизни, для неё религия и все, с нею связанное, – сама жизнь: «Христианином нужно быть не для того, чтобы познавать небесное там... земное..., а для того, что каждый человек должен умереть». Она отказывается от личного счастья, потому что оно может быть связано со страданиями других, и идет в монастырь, чтобы отмолить грехи свои и чужие, и этим нравственным героизмом своим она изменяет скептическую душу Лаврецкого до перелома, после которого он перестал думать о собственном счастье, о своекорыстных целях и стал в состоянии смотреть на жизненный конец без томных чувств, «в виду Ожидающего Бога». В отражениях» Тургеневской поэзии, в господствующих тонах его произведений – русская народная душа – богоносна и, отклоняясь в угоду времени, в искушениях духа противления, на распутии жизни, кидаясь на новые ценности, она способна понять мишуру жизни и фальшивый, блеск временности и вернуться к заветам отеческих преданий.

Не нужно доказывать, что поэзия школы чистого искусства Майкова, Тютчева и, особенно, гр. Ал. Толстого, – есть, по преимуществу, проповедь и защита вечных ценностей, и для них, в особенности для гр. Ал. Толстого, самое высшее призвание в миpe – это глаголом вольным Бога славить». «А все сокровища природы:

Степей безбережный простор,

Туманный очерк дальних гор,

И моря пенистые воды,

Земля, и солнце, и луна,

И всех созвездий хороводы,

И синей тверди глубина, –

То все одно лишь отраженье.

Лишь тень таинственных красот,

Которых вечное виденье

В душе избранника живет...

Поэты такого типа, как гр. Ал. Толстой, живут, подобно Дамаскину, видением Божества, следованием по путям Христовым, готовностью

Его страданием страдать,

И крест на плечи восприять,

И на главу венец терновый...

И поэзия для них есть проповедь христианского мировоззрения, и поэт – пророк, живущий вечностью и всю свою душу отдавший тому, чтобы «глаголом жечь сердца людей».

О мой Господь, моя надежда.

Моя и сила, и покров!

Тебе хочу я все мышленья,

Тебе всех песней благодать,

И думы дня, и ночи бденья,

И сердца каждое биенье,

И душу всю мою отдать!

Не отверзайтесь для другого

Отныне, вещие уста!

Греми лишь именем Христа,

Мое восторженное слово!...

Творения «великого писателя земли русской» – гр. Льва Толстого, можно сказать, все посвящены изображению и распутыванию жизненных узлов. Жизнь страшна для живущего сознательною жизнью, но неверующего. Бог, смерть и любовь – величайшие мировые тайны постоянно освещаются в произведениях Толстого. Женщины у Толстого почти всегда верующие, живущие верой простой, завещанной с детства. Анна Каренина, даже, бросаясь под поезд, крестится. Мужчин, как и самого Толстого, одолевает сомнение, но они борются с ним и завидуют верующим: «Как бы я был счастлив и спокоен», думает кн.А.Болконский, «если бы я мог сказать: Господи, помилуй меня»! Жизнь писателя и героев его произведений посвящена поискам жизненного смысла, а Бог, истина, добро, совесть и вечность – положения доминирующего интереса для Толстого и его типов, и как бы они ни решались в различные моменты Мафусаиловой жизни писателя, отношение к ним всегда серьезное, как к вопросам первостепенной важности. Понимание тезисов религиозно-нравственных изменяют подчас их подлинный церковный смысл, но, по отношению к нашей задаче, бесспорным остается, что ценности человеческой жизни и с точки зрения писателя-художника остаются теми же ценностями, выше и значительнее которых нет ничего на свете и в соответствии с которыми должна быть построена личная и общественная жизнь человека. По суждению Толстого, серьезный и осмысленный человек не может не думать о Боге, нравственности, смерти и любви к людям. По взглядам Толстого, народное роевое начало, с его верою и простотой, выше личного. И в то время, как Ницше утверждает индивидуализм раскрепощая инстинкты, великий писатель земли русской, подчиняет проявления животной личности требованиям разума, и личное начало – коллективному, вплоть до слиния с народным мировоззрением. Расходясь в понимании духовных ценностей с церковно-христианским мировоззрением, Толстой по вопросу о их жизненном смысле и значимости стоит в уровне самых строгих требований.

Но ни один из писателей, не только русских, но и иностранных, не противопоставил с такою яркостью проблемы веры и неверия в их жизненном выражении, как Ф.М. Достоевский. Вся его тяжеловесная по слогу, мучительная по содержанию, страдальческая по тону и светлая по своим конечным выводам поэзия–философия посвящена вопросам религиозно-нравственным, строительству душевного спасения, идеалам церковно-общественным. Вопросы веры и безверия, бытия Божия, будущей жизни, любви к ближним, совести, жизненных страданий, духовных сомнений, аскетизма – мы видим чуть не на каждой странице творений «жестокого таланта». Все те теории бунтующего человеческого разума, которые отмечены нами в первой половине нашего труда, находят себе у Достоевского жизненно-художественную иллюстрацию. Перед нами поэт – изобразитель слез, которыми пропитана земля, мыслитель, который пришел к идеалу «не от мира сего», мученик русской мысли, переносящий искус в лабиринте своеобразных выводов великого инквизитора, Иоанн Грозный русской литературы, любитель страданий, строитель лесницы между небом и адом. Но он же – поэт высших радостей, «иже око не виде, ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша» (1Кор.2:9), проповедник, вселенского братства Христова, воплощения Христа в нашей жизни печальной, пророк – ведущий русский богоносный народ к новому для человечества, мировому слову. Достоевский верит в Бога и бессмертие, как никто больше из русских писателей, он верит в добро человеческой души, верит в силу возрождающего страдания, в чуткость человеческой совести. В жизненном аду корчится в муках, бессмысленно мечется человек, и в минуты самоиспытания порывисто обращает взор свой в сторону неба и из глубин адских, из низин жизненных покаянно взывает к небесному Престолу и Сидящему на нем: «Осанна» (Мф.21:9)! «Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в тоже самое время за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и молю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть. Вечные ценности духа для Достоевского и его героев несомненны; воплощаясь в душах человеческих, они покрываются илом греховности, но и среди грязи блестят немеркнущим светом вечности. К деятельному подвигу их жизненного проявления и зовет нас Достоевский. Жизненные ценности должны быть реализованы; Бог, добро, бессмертие, вечность и др. ценности духа должны быть прояснены в сознании человека; на них и при свете их должно построить общественную жизнь, осуществляя идеал общественно-церковный и возвращая то многоветвистое дерево, под которым могут укрыться от адских непогод все дети Божии. В созннии Достоевского нет ничего выше Бога и вечности. Для него страдание жизни и мучения совести – возрождающая купель, через которую из отрицателя и невера рождается сын Царства Божия; для Достоевского вера есть победа, побеждающая мир, деятельная любовь есть источник жизненного смысла, а все вместе христианское мировоззрение есть высшая радость жизни, и, если человек прочувствует и ясно сознает мировоззрение христианина-философа, – ему не нужна будет никакая переоценка ценностей.

В начале 80-ых годов закончилась романом «Братья Карамазовы» и Пушкинскою речью литературная деятельность Ф.М. Достоевского, в то же время почти закончилась художественно-литературная деятельность Л.Н. Толстого, и интересы великого писателя земли русской склонились почти исключительно в сторону религиозных морально-философских вопросов⁷⁰. Конец XIX века – 80-е и 90-е гг. – в литературном отношении, по интересующему нас вопросу, характеризуется особым содержанием и идеологией писателей этого времени – А.Чехова (80-е гг.) и М.Горького (90-е гг.). Чехов дал бесконечное количество маленьких, в 2–3 странички, юмористических рассказов, идейное содержание которых, однако, гораздо шире их внешних размеров. Как сатирик переживаемой эпохи, Чехов, примыкая в этом отношении к Гоголю, дает картину тусклой, унылой беспросветной и мелочной жизни, его люди чувствуют, что всем скучно и: горько; чувствуют, как ничтожна и плоска жизнь. Гоголь изобразил нам жизнь, главным образом, в поэме «Мертвые души»; рассказы Чехова дают нам картину нудной жизни живых мертвецов. Пред нами в произведениях Чехова развивается жизненная трагедия, и трагедия эта – в полном отсутствии всего трагического и возвышенного, бодрящего и светлого в реальной человеческой жизни; трагедия эта заключается не в том даже, что эти, именно, определенные типы не имеют высоких целей для жизни, но и еще более – в том, что этого высокого вообще не видно в жизни, что жизнь обратилась в какую-то «Мещанскую драму», при которой наиболее сознательные элементы переживают страх жизни и радость смерти. Но эта радость смерти – не в том тоне и строе, как у верующего человека, для которого печально, что «его пришельствие продолжися», и смерть – приобретение, а в смысле уничтожения бытия и панического бегства от жизни. Человек зарывается от жизни в свою раковину и приходит к необходимости строить жизнь по шаблону и не идти дальше шаблона, вне которого люди не знают, что им делать. Люди пьют, едят, спят, потом умирают... родятся другие, и тоже едят, пьют, спят, и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами... Зараженный картиной материального и духовного разорения, Чехов дал в 80-е гг., поэму огромной, но убогой жизни, которой нечем жить, некуда идти, когда у людей нет идейности, нет мужества. Жизнь подобна долгой осени, где в сырости и слякоти происходит своеобразное разложение прежних ценностей, созерцая которое, современный человек готов по-Гоголевски воскликнуть: «Скучно на этом свете, господа»!

В борьбе с безотрадностью жизни, для воодушевления человека и оправдания бытия, Чехов к 90-м годам выдвигает веру в прогресс жизни, в то, что «настанут лучшие времена: вoсcияeт заря новой жизни, восторжествует правда, и на нашей улице будет праздник»! «Страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянуть добрым словом, и благословят тех, кто живет теперь»... Но человеку инстинктивно страшно хочется жить, «хочется, чтобы наша жизнь была свята, высока, торжественна, как свод небесный. Будем жить»! Но и в период громких призывов, ярких жизненных знамен, раздаются у Чехова тоскливые нотки сомнения в осуществление прогрессивных идеалов («Дядя Ваня», «Три сестры»), потому что он видит, что человек не живой: «Бог создал человека, чтобы живой был, чтобы и радость была, и тоска была, и горе было, а ты ничего не хочешь»... Жизнь идет без мечты: «Наше поколенье юности не знает, юность стала сказкой миновавших лет»...

К концу XIX века, в 90-е гг., когда особенно тусклой стала жизнь и возникло стремление к жизни красочной, сильной и красивой, в русской литературе явился М.Горький и вместе с ним грубо материалистическое понимание жизни и переоценка вечных жизненных ценностей во имя инстинкта и немотивированной свободы. В сумерках жизни, в беспросветной тоске, в томлении души по недостатку жизненных радостей, Горький блеснул своей верой в жизнь и человеческие силы, выдвигая героя-кузнеца своего счастья. Natura hominum novitatis avida est!, а потому, – жадное на моду, наскучившее пессимизмом жизни, общество бросилось под знамя Горьковских идеалов; его оптимизм казался тем более привлекательным, что, то быть оптимизм человека, которого не задавили годы лишений и нужды, страдания тела и души, усиленный гнет жизни. «Неправда», воскликнул он, «неправда, что жизнь мрачна, в ней есть светлое, чарующее, красивое, радость, а в человеке есть сила создать то, чего в жизни не достает. «Я больше всех вас знал горя, унижений, и голода, и холода; но... жизнь прекрасна»! И Горький повел к радостям и картинности жизни.... В чем он, по его мнению? – В освобождении инстинктов, в устранении нравственных норм, в отрицании вечных ценностей, в полной свободе от них, в стихийности настроении; и иллюстрацией ко всему этому явился, по преимуществу, босяк, идейный босяк, а, с нашей точки зрения, босяк и в духовном смысле. Не все босяки, фигурирующие в произведениях Горького его босяки, но те крупные, идейные, которые не могут найти себе места на земле и внутри которых живет постоянный зуд чего-то нового; но есть и мельче из них, которые «не могут выбрать себе штанов по вкусу и всегда стонут». За босяками идут у Горького те строители: жизни, которые полны непреодолимого желания ломать существующий жизненный порядок, перестраивать жизнь, «хотя, подобно Нилу («Мещане»), не в состоянии ответить на вопросы «Кто есть Бог твой»? Симпатизируя сильному человеку, отрицательно относясь к интеллигенции, идеализируя пролетариат, проповедуя уважение к человеку, Горький умеет сильно протестовать против построения жизни, энергично и беззастенчиво разрушать, но не созидать. Разломать он умеет и может, а что строить на развалинах, он не знает, а потому это поэт отрицания и недовольства, но не строительства жизни. Для строительства жизни нужно уменье не только расчистить место, но – и заложить фундамент, и знать коренные устои и почву, на которой нужно строить. Для строительства вождям жизни нужно не только смотреть по земным низменностям, но нужно быть в состоянии –

Когда дышать так трудно,

С отрадою поднять чело –

С лица земли, где все темно и скудно,

В тот мир небес, где ясно и светло:

Горький не умеет поднять свой духовный взор к небу, и потому, действуя лишь в пределах земного, не может дать удовлетворенности живым запросам человеческой души, и по направлению его хочется воскликнуть: «Максим, давай в небо смотреть»!

«Давайте в небо смотреть» – это можно сказать почти всем современным писателям, предметам моды, поклонникам и ловцам момента, которые проповедуют импрессионизм и иллюзионизм, рисуют хаотичность настроений (К. Бальмонт), вводят мистику в явления городской обыденности (А. Блок и Осип Дымов), скорбят об отсутствии в жизни фанатизма, держатся литературной мозаики декадентства (Сергеев-Ценский), рисуют жизнь под гнетом непонятной, беспощадной, безыменной силы, под которым она скучна, отрывочна, малоосмысленна... XX век в жизни нашей характеризуется пока хаотичностью настроений, нормировкой общественно-политических групп, выжиданием и недоверием, хмуростью и скукой. А в переживаемых сумерках темные силы жизни стремятся омрачить жизненные вековые ценности и противопоставить их мнимой безотрадности и безрадостности проповедь жизненных радостен в духе Ницшеанства, декадентства и отдаленного язычества, и лишь изредка и сравнительно одиночно звучат немногие голоса «в защиту идеалов разума»⁷¹. Весьма не чуждый интуитивной провиденциальности, многими поклонниками признаваемый за пророка, другими именуемый ложным пророком – В.С.Соловьев в своей фантазии «Три разговора», незадолго до своей смерти предрекал желтую опасность – нашествие желтой языческой расы на христиански-европейский мир, первый опыт которого и выразился в факте русско-японской войны. Мир буддийской и конфуцианской мысли воздвигает жертвенный алтарь в политическом центре христианской страны. Подготовляется почва для посева антихристианских начал жизни. Этим усилиям язычества благоприятствует склонность высших слоев общества к демоническим настроениям, которые находят себе возбуждающую пищу в экстазах и психозах неестественной, изломанной жизни обитателей больших городов. Нервное утомление, разложение воли, пресыщенная извращенность вкусов ищут себе оправдания и поддержки в современных теориях и сами представляют благоприятную почву для всякого рода жизни, только не для церковно-христианской. Поэзии декаданса изображает больную, изломанную, извращенную душу человека – жителя культурных центров, анализирует темные инстинкты и животные страсти, извращенные вкусы и маниакальные идеи, копается в жизненной грязи и разлагает человеческий дух. Грусть терзает человека под гнетом жизненного ярма, с тоской жаждет он ясного неба и тихих звезд. Исстрадавшийся, изветшавший человек готов откликнуться на призыв: «Давай смотреть в небо»! Лишь бы в этом небе не было для него пусто, глухо и ничтожно, лишь бы не казалось современному человеку, что «ни небу, ни земле нет ни малейшего дела до нашей нравственности»⁷².

Мы проследили положение вечных ценностей нашей жизни и связанных с ними представлений в определениях бунтующего человеческого духа – с одной стороны, при свете разумной веры и в зеркале русской поэзии – с другой стороны. Выводы, которые сами собою следуют из сделанных нами наблюдений, сводятся, на наш взгляд, к следующему:

1) Те положения, которые мы трактуем, как вечные ценности человеческой жизни, бесспорно и являются таковыми для всех времен, и самая разноречивость людей и горячность в споре о них свидетельствует об особенной близости их человеческому сознанию.

2) Положение жизненных ценностей на общечеловеческом рынке всегда концентрируется около мыслимой человечеством жизненной цели и, так как понимание последней колеблется в зависимости от веяний времени и стадий развития человеческого духа, то и определение ценностей то повышается, то понижается.

Как много, в течение жизни земной,

О будущем люди мечтают,

И все они цели счастливой, златой

Достигнуть скорее желают.

Мир Божий то свянет, то вновь, расцветет,

А смертный все ищет, все лучшего ждет.

3) В определениях бунтующего духа жизненные ценности переживают особенно неустойчивый курс, главным образом, в зависимости от того, что, ставя себе конечною целью устроение царства земного и усвояя антихристианское миропонимание, естественный дух человека нередко отрицает значение вечных начал по мало пригодности их к узкой цели земного бытия и по вытекающему из них требованию расширения жизненного масштаба.

4) Религиозное настроение человека, пленяя разум в послушание веры и внушая безусловное доверие к глаголам Божественного Откровения, убеждает человека в абсолютности вечных начал человеческого совершенствования.

5) Поэзия, основанная на особой живости и силе прирожденных человеческому духу идейных стремлений, как «религии небесной – сестра земная», как «Бог в святых мечтать земли», создает в человеке настроение, в общем, весьма благоприятное для строения жизни в гармонии с вечными ценностями, и общим своим содержанием составляет их убедительную апологию.

6) Но с помрачением идеального сознания, с ослаблением идейных стремлений души, с оземленением интересов человека, и поэзия отклоняется от своих господственных заветов и начинает служить временному вместо вечного.

7) Последним моментом определения жизненных ценностей и в философии (Ницше), и в поэзии (Н.Горький) является переоценка их с точки зрения красочности, яркости и радости жизни.

8) Радости жизни, трактуемые, как критерии для определения жизненных ценностей, понимаются в смысле эвдемонистическом и материалистическом. – Если мы, говорит Метерлинк, в изысканном современном обществе произнесем слова: радость, счастье, блаженство, идеал и соберем в зеркале все отражения, что получится? – Красивые, сплетшиеяся в объятиях тела, золото, драгоценные камни, дворцы, обширные парки, капитал, дарующий здоровье, причудливые украшения и драгоценности, олицетворенные наши тщеславные мечты и, надо признаться, в большинстве случаев – хорошие обеды, тонкие вина, роскошные квартиры, но беспристрастный разум, умиротворенная совесть, справедливое и любящее сердце, способность к восприятию идеального не войдет в это отражение⁷³.

9) Современная жизнь, даже помимо эвдемонистического, утилитарного и материалистического течения, склонна определять жизненные ценности, главным образом, с точки зрения красочности, яркости и, в связи с этим, радости жизни.

Вполне соглашаясь с тем, что радости жизни должны определять жизненные ценности, мы в заключение нашей работы полагаем возможным отметить пути к жизненным радостям. Мы думаем, что, если вера в Бога, бессмертие души, чистота совести, непрерывное совершенствование духа дают последнему и высшую жизненную радость, то они тем самым, даже с современной точки зрения, должны быть мыслимы, как абсолютные ценности духа, ибо ими и чрез пять достигается жизненная цель и приобретается то, что дорого для человека. Современная жизнь, может быть, под влиянием утилитарно-эвдемонистического направления, а, отчасти, в виду наблюдаемой нервозности и признаков вырождения, дряблости характеров, бесцветности и вялости настроений, принимает весьма энергичные меры к тому, чтобы повысить жизнеупорность человеческую, главным образом, молодого поколения – «будущего человечества». Главным средством для этого считается укрепление и воспитание человеческого тела питанием, воздухом, движениями и т.п. Любят при этом мотивировать свои заботы ссылкою на пословицу языческого Рима: «mens sana in corpore sano», совершенно забывая при этом те бесспорные факты, что здоровое тело может быть сильным в служении страстям и хилое – сильным в служении идее, что здоровое тело может быть проводником языческого животного миропонимания, и болезненное и слабое тело может быть носителем светлого, сильного и героического духа. Здоровые телом язычники были гонителями идейных исповедников веры, и слабые телом, питавшееся «даром Божьей пищи», отшельники, скитаясь в пещерах, горах, теснотах и пропастях земных, лишенные всего, скорбящие и озлобленные, верою побеждали царства; укрощали львов и медведей. Многие из современных бойцов за укрепление тела, особенно, лично для себя, имеют целью пригодность его для тех радостей жизни, о которых выше замечает Метерлинк. Отмечая совершенную ошибочность мнения, что здоровое тело дает и героический дух, а телесная гимнастика, сообщая легкость телу, создает и легкость души и гибкость мысли, мы приведем несколько замечательных, на наш взгляд, советов по вопросу о жизненных радостях, которые излагаются в заслуживающей внимания книге Мюльфорда – «К жизни»⁷⁴.

Обращая внимание на жажду человечеством бессмертия, с стремлением, при безверии, осуществить его в физическом смысле, Мюльфорд особенно рекомендует воспитание духа, а не тела, и этот духовный рост человека ставить необходимым условием и жизненных радостей. Содержание нашей духовной жизни увеличивает или ослабляет силу нашего духа. Сила духа отражается в условиях и личной, и общественной жизни⁷⁵. Мы или передаем свои мысли и настроения в окружающую среду, или пассивно втягиваем в себя влияние среди. Нужно жить идейными мыслями и настроениями. Иногда нам полезно одиночество и собранность духа, иногда общение с людьми, которые бы, однако, не принижали, а возвышали наш дух⁷⁶. Такими людьми являются близкие нам люди, а такими – будут те, которые имеют одинаковые с нами стремления⁷⁷. Нравственная, духовная близость выше плотской. Люди могут обременять друг друга, или, наоборот, оказывать друг другу нравственную поддержку и внушать внешне и духовно образ должного поведения, причем особое значение имеет единство идей. При условии единства идей, мы можем служить взаимной поддержке. Наша внешность отражает наше душевное состояние. Совершенствование духа совершенствует и внешность. Мысленные элементы находят себе приют и отражение в нашей одежде⁷⁸. Мысль весома: тяжелая, мрачная мысль всегда ищет сырой атмосферы, и легкая мысль способна преодолеть закон тяготения. Особенно религиозная вера просветляет дух. Религия каждой нации – это закон, руководящий нацией и созидающий ее жизнь. Священнослужитель – это человек с особенной силой духа, которая делает его молитву сильной и действительной⁷⁹. Его священные одежды находятся в гармонии с его настроением и не должны быть носимы вне богослужения, потому что они осквернились бы и пропитались мыслями черни. Серое, бесцветное настроение современного человека приводит и к серым цветам моды в одежде⁸⁰. Хмурость духа современного человека в значительной мере зависит от того, что он слишком занят и не имеет времени для духовного отдыха и созерцания, которое является источником новых идей⁸¹. Евангельская Марфа утомлялась, Мария же в своем спокойствии росла духом и возрождалась. Вдали от мелочных забот, она увеличивала в себе ту силу, которая при подходящих обстоятельствах в течение нескольких минут может сделать больше, чем Марфа за несколько недель со всем своим рвением и радением⁸². В связи со всем изложенным, Мильфорд дает несколько практических советов. Необходимо заботиться о здоровье и собранности духа. Необходимо сильно хотеть желаемого, протестуя против уродливой действительности, если не активно, то мысленно⁸³. Для укрепления духа необходимо общение с людьми, которые находятся в идейном согласии с нами, и не нужно доверять тем людям, которые равнодушно относятся к нашим стремлениям и успехам⁸⁴. Каждый должен подняться на такую нравственную высоту, чтобы жить в общении с Высшим Духом, ибо в том – высшая мудрость и высшее знание⁸⁵. Кто слаб и нервен, тот должен винить не свое тело, а свой дух. Физическое нездоровье зависит от нездорового состояния духа. Кто хочет иметь здоровое тело, тот должен заботиться о здоровье своего духа⁸⁶. Развив силу и чуткость духа, пробудив свое духовное чутье, мы в состоянии сообщаться с родственным нам духом независимо от пространства и времени⁸⁷. Самую высшую радость жизни составляет спокойствие духа. Когда мы переживаем настроение тихого довольства и удовлетворенности, в нас нет никакого необузданного желания, мы никуда не спешим, никуда не торопимся. Мы чувствуем себя в гармонии и согласии со всем миром, забываем о недругах, о заботах и неприятностях. В такие минуты нам все доставляет радость: леса, небо, проходящее мимо нас люди... Наш спокойный, ничем не встревоженный дух воспринимает лишь приятные, ясные впечатления, и мы тогда желаем, чтобы это состояние продолжалось вечно... Оно и на самом деле может продолжаться, если мы в гармонии с самими собой, с природой я с людьми. В таком настроении мы впитываем мысли, которые сами к нам являются. Спокойствие и ясность духа равнозначащие непрерывной умственной работе, беспрестанному впитыванию все новых и новых сил. Все должно сводиться к одному – к радости... Когда мы действительно умеем радоваться, тогда все превращается в удовольствие и развлечение... Это созидательное состояние духа. Дух наш становится магнитом. Его силы тогда центростремительны, и поэтому увеличивается их способность притягивать мысли и идеи, внушающие нам новые намерения, предприятия и открытия⁸⁸...

В отмеченной работе английского моралиста нас интересует прежде всего основная мысль о том, что укрепление духа есть вернейший путь к жизненным радостям и в связи с этою мысль – указания условий укрепления духа. Такими условиями, по Мюльфорду, являются: а) идейность духовного настроения, б) общение с Богом, в) духовное единение с людьми на почве идейных стремлений, г) развитие способности к созерцательности и собранности духа и т.д.), в связи со всем этим спокойствие духа, делающее последний способным не только впитывать идеи мира духовного, но и передавать их в окружающую среду, одерживая над нею духовные победы⁸⁹. Раздаваясь на ряду с Ницшеанской проповедью об освобождении инстинктов и переоценке ценностей, наряду со всевозможными учениями о культе плоти, голос английского мыслителя гармонирует с предпринятою нами попыткой выяснения ценностей человеческой жизни с целью определить пути к подлинным радостям жизни.

Жизненная площадь современности, в значительной ее части, дает нам в отношении к трактуемому вопросу о ценностях жизни малоотрадные картины духовного застоя, непролазного невежества и равнодушия, апатии и тоски, при которых все, связанное с Церковью и Ее духовно-просветительной и спасительной миссией, тем самым игнорируется, вызывая снисходительно-презрительные улыбки одних и теплохладно-приличное сочувствие других. Panem et circenses! – раздается по всей жизненной площади, и, так как Церковь учить, что «не о хлебе едином жив будет человек» (Мф.4:4), и зрелищ не обещает, то двери мирских учреждений, обещающих первое и дающих вторые без малейших для входящего туда обязательств, не часто можно видеть замкнутыми и непроницаемыми, а учреждения Церкви мыслятся в положении больниц и аптек, к которым человек обращается «в минуту жизни трудную», или в смысле источников для выдачи патента хорошего тона, но не подлинной жизни. Но и среди теплохладности, духовной косности оземленившейся части общества есть не мало таких, в душе которых звучит потонувший колокол высшей правды, слишится напоминающий звук Вадимова колокольчика, призывно томит святая песнь ангела о небе, о правде, о будущности человечества... Люди эти, по целому ряду сложных причин, недостаточно близкие к Церкви, в своем естественном Богопознании находятся в положении того юноши, который, в известном стихотворении Гейне, мучается вопросами надземного смысла жизни и премирных ценностей:

Ночью над берегом бурного моря

Юноша грустный стоит.

Полон сомнений, с тоскою на сердце,

Так он волнам говорит:

О, разрешите мне жизни загадку,

Вечно тревожный и страшный вопрос –

Сколько голов беспокойных томил он,

Сколько им муки принес!

Головы в иероглифных тиарах,

В черных беретах, в чалмах,

В пудре, и головы всякого рода

Бились над этим вопросом в слезах.

Кто же решит мне, что тайна от века, –

В чем состоит существо человека,

Как он приходит, куда он идет,

Кто там вверху над звездами живет?

Катятся волны с шумом обычным,

Ветер несется и тучи несет,

Звезды мерцают с бесстрастьем холодным,

Бедный безумец ответа все ждет.

Грусть тоска и безответность этих людей, зависящая от того только, что за решением мировых загадок, за определением жизненных ценностей они обращаются к своему естественному разуму и к стихиям мира. Но что ответила бы равнодушная мирская толпа и эти пытливые искатели жизненных кладов, если бы они сознали, убедились, воочию увидели, что подлинно питающий хлеб, всем доступный, может быть получен от Церкви, что разрешение мировых загадок и тайн преподается в тайноводствующем разуме веры, а бесконечно дорогие ценности жизни хранятся в сокровищнице церковной, куда апостолы положили в полноте все, что принадлежит истине? Что сказали бы люди эти, если бы мы были в состоянии, сказать на понятном для них язык, в тоне, расплавляющем лед и недоверие их душ, что наиболее ценные вечные радости возможны только для человека, усвоившего христианское миропонимание? Что бы почувствовали они, если бы нам удалось, самим просветивший свой духовный взор к видению небесного, прояснять духовное их зрение до возможности видеть тайноводственное строение Царства Божия, при котором меняется лицо земли, прекращается на ней вой шакалов и гиен, со всех жизненных низин несется небесно-гармоничное «Осанна» (Мф.21:9), перековываются мечи на орала, копья на серпы, рысь почиет с козлищем и лев, подобно волу, питается травой!? Не удовлетворило бы это дивное зрелище и самых изысканных, нетерпеливых требований на тему: panem et circenses!? Конечно, да! Ведь, в эту минуту познавших строение Царства Божия, человек увидел бы воочию самое лучшее зрелище, исполнение всех надежд, при котором все утопические идеалы социальных мечтателей о фалангах и фаланстерах стали бы действительностью, и мечтатели те почувствовали бы себя в положении того связанного субъективными условиями познавая раба мировой ограниченности, который, по глубокомысленному образу древнего мудреца Платова, оторвался от цепи жизненной пещеры, увидел восхитительное зрелище светлого царства идей, после которого тени пещерной стены уже не способны его радовать...

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли...

Вот куда, вот в какую сторону должны, по нашему мнению, направляться все усилия богословствующего разума в настоящее время, – в сторону уяснения и оживления нравственно-христианских идеалов, к обоснованию христианского миропонимания, к оживлению религиозно-нравственного сознания человечества. Бoгocлoвcтвyющий разум должен принять стремление человечества к жизненным радостям и даже к переоценке ценностей, как вполне законное, но он должен вместе с тем показать ошибочность путей, которыми идет человечество в настоящее время к искомой цели, раскрывая вместе с тем, что вечными ценностями человеческого духа могут быть не иные какие-либо, а только: Бог, бессмертие, вечность, совесть, нравственное совершенство и, в связи с ними, деятельная христианская любовь. Должно раскрыть, что эта реализация и возможно широкое воплощение этих ценностей в жизни приведет человека и к высшим, бесценным радостям жизни. Оживление религиозно-нравственного сознания есть потребность настоящего смутного времени, в оживлении религиозно-нравственного сознания ми видим необходимое условие восстановления вечных духовных ценностей человеческой жизни. Люди, прикованные жизнью к интересам земли, должны чаще слышать клич: «давайте в небо смотреть»! Пусть, сумерки жизни прорежет луч Солнца Правды, пусть на море житейском виднеется спасительный маяк христианского Идеала, а – после этого

Пусть жизнь, как и прежде, томна и душна, –

Лишь бы вдали не угаснул маяк идеала!

Если он светит, что значит холодная мгла,

Бурные волны и ветер?! Пловец ободренный,

Светом его озаренный,

Малодушно не бросить весла!