1883 год

269.

1 января 1883 года.

Благодарю Вас, любезный Константин Петрович, за Ваше сердечное доброе письмо на наступивший 1883 год. – Дай Бог хоть в этом году прожить нам всем и дорогой России более счастливое и спокойное время.

Крепко жму Вашу руку.

Ваш

Александр.

270.

1 января 1883 года.

Прошу Вас очень, любезный Константин Петрович, составить мне ответ на это приветствие Москвы. – Обыкновенно ответы писались у Танеева, но на этот раз мне кажется надо составить ответ более подходящий и не казенный, как обыкновенно.

А.

271.

Просмотрите, пожалуйста, редакцию этого манифеста и если найдете нужным сделать какие-нибудь поправки, то пришлите мне исправленный.

А.

14 января 1883 года.

272.

23 февраля 1883 года.

Возвращаю с благодарностью письмо Рачинского.– Радуюсь, что мог сделать доброе дело, благодаря Вам. На счет русской оперы в великом посту дело устроится само собой, потому что это было только говорено на словах и никаких положительных приказаний дано не было.

Стронского я принял сегодня.

А.

273.

Гатчина, 1883 год, 12 марта.

Благодарю Вас, любезный Константин Петрович, за Ваше интересное письмо, которое прочел с горестным чувством за наших кровных русских, погибающих под игом габсбургским, как некогда погибали мы под игом татарским. Дай Бог им столь же счастливо освободиться от него, когда-нибудь, как мы освободились, благодаря постоянным стараниям князей страны русской.

Что же касается конца Вашего письма, то Вы меня знаете, пока я жив и Богу угодно будет, чтобы я оставался на моем тяжелом посту, на который Он сам меня поставил, не допущу я этой» лжи на святой Руси, в этом будьте уверены; я слишком глубоко убежден в безобразии представительного выборного начала, чтобы когда-либо допустить его в России в том виде, как оно существует во всей Европе.

Пусть меня ругают и после моей смерти будут еще ругать, но, может быть, и наступит тот день, наконец, когда и добром помянут.

Благодарю еще раз за письмо, пишите, когда желаете и найдете это нужным и с той же откровенностью, как всегда писали ко мне. Вы знаете, что Ваши письма я читаю с удовольствием и часто много пользы они мне приносили и приносят.

Простите.

Ваш от души

Александр.

274.

Прочтите эту анонимную записку. – К сожалению, есть много справедливого о настоящих судах. По прочтении верните обратно.

А.

15 марта 1883 года.

275.

Гатчина, 1883 год. 17 марта.

Чрезвычайно для меня грустны все эти недоразумения по поводу Добровольного Флота.

Дело было так: Шестаков предупредил меня, что на днях будет слушаться в госуд. совете дело о субсидии Добр. Флоту и при этом просил меня дозволить откровенно высказать его мнение и передал мне для прочтения его записку с его соображениями и взглядами на Добр. Флот.

Прочтя эту записку, я видел, что Шестаков очень возбужден против Общества Д. Ф. и в конце записки прибавляет, что, конечно, несмотря на то, что существование Д. Ф. для него будет весьма неприятно и противно его убеждению, он преклоняется перед моим решением и не будет возражать против правител. субсидии.

При таком взгляде и при таких убеждениях со стороны морского министра нечего было и думать о продолжении существования Д. Ф., и я решился согласиться с предложением Шестакова, сказав ему, чтобы во всяком случае он переговорил и предупредил бы Вас о моем решении. В последний понедельник Шестаков передал мне, что он имел разговор с вами и что сначала Вы были согласны с его предложением, но через несколько дней написали ему, что Вы находите этот исход дела невозможным. Тогда же он предложил пока Общество Д. Ф. перечислить из мин. финансов в морское министерство, на что я из'явил свое согласие.

Вот все, что было переговорено между нами. Алексей оставался все время в стороне и ничего мне не говорил о своем взгляде на это дело, которым, к сожалению, никогда не интересовался.

Я положительно убедился, что антагонизм между морским министерством и Д. Ф. так силен, что другого исхода нет, и дело не только не будет развиваться, но, напротив, будет все падать и ухудшаться.

Сообразите теперь только, как бы лучше покончить с Обществом Д. Ф. и ликвидировать дела.

Действительно, жаль бросать это полезное дело, тем более, что Общество принесло большую пользу правительству и русской торговле, и дело, казалось, могло бы развиваться, но препятствия будут непреодолимые и морское министерство будет положительно злейшим врагом нашему Обществу. – Дай Бог только, чтобы морск. мин. продолжало бы начатые так успешно сношения наши с Дальним Востоком.

Я понимаю вполне, как Вам грустно и тяжело бросить все это дело, которое, благодаря Вашей энергии и доброму желанию, так успешно шло и развивалось, но дело, как оно поставлено теперь, идти не может и волею-неволею нужно кончить.

Ваш Александр.

276.

Гатчина 1883 года 21 марта.

Переговоривши сегодня утром с Алексеем и Шестаковым о деле Добр. Флота, я еще раз пришел к убеждению, что решительно нет особенно затруднительных вопросов для ликвидации дел общества.

Все заключенные контракты на нынешний год морское мин. берет на себя исполнить и доставить чай в назначенное время.

Мне кажется, что решительно ничто не препятствует начать ликвидацию дел Общества теперь же. Что же касается лица, которое будет назначено от Общества для ликвидации, то это зависит совершенно от Вас, кого назначить. Понимаю вполне, что Вам, при массе Ваших собственных дел, невозможно лично заняться этой ликвидацией.

Собираться нам, чтобы снова говорить о всех этих вещах, мне кажется, не стоит, потому что в принципе это дело решенное, а о подробностях нет никакой возможности говорить, потому что мне не хватит времени.

Мне это дело представляется вовсе не так страшным, и все уладится к лучшему.

Вам же лично будет гораздо спокойнее передать это дело в морское министерство и избавиться от лишней обузы.

Пожалуйста, любезный Константин Петрович, приступите к этому делу и постарайтесь, чтобы оно пошло гладко и не возбуждало слитком страстей.

По моему, дело не пропало, а может принять еще более широкое развитие.

Ваш Александр.

277.

С удовольствием всегда готов жертвовать на доброе и полезное дело.

Вы получите от Танеева 1000 р. на Могилевское Братство и 200 р. на Свислочскую женскую народную школу.

Икону Божией Матери постараюсь прислать на днях; если забуду, напомните мне через некоторое время.

А.

28 марта 1883 года.

278.

ТЕЛЕГРАФ в Пбг. 32. Принята с аппарата 31/III, 1883 г.

из Ливадии

Телеграмма No 20919

Императрица и я очень благодарим Вас за присланные книжки и за приветствие к празднику, счастливы были встретить Пасху наконец все вместе, но всю Страстную провел взаперти в комнате совершенно больной. Теперь лучше и выхожу, но слаб.

Александр.

279.

9 мая 1883 года Москва.

Любезный Константин Петрович, могу я Вас попросить переслать это письмо кн. В. П. Мещерскому. Не знаю его адреса и где он.

Я желал бы Вас видеть и переговорить с Вами до коронации и назначу Вам день и час в Нескучном.

Ваш

Александр.

280.

Заезжайте ко мне, пожалуйста, завтра не в 2 часа, а в 12 ч.

А.

8 июля 1883 года.

281.

21 июля 1883 года.

Любезный Константин Петрович, прошу Вас очень, потрудитесь переслать эту записку кн. В. П. Мещерскому.

Надеюсь, что вы совершенно окрепли после болезни и наслаждаетесь ораниенбаумским воздухом.

Ваш А.

282.

Я с удовольствием готов принять этого мальчика в инструментальный класс при певческой капелле. – Напишите об этом гр. Шереметеву.

Согласны ли родители, чтобы их сын оставался в Петербурге, и что они отвечали на его уведомление.

А.

1 декабря 1883 года.

283.

Копия.

Дорогие мои родители!

Слезно молю Вас, простите мне мой поступок, приведший Вас в такое горькое состояние. Истинно Вам говорю, что я готов бы был перенести самое жестокое наказание, дабы только Вы простили меня. Я и сам вижу, что сделал нехорошо, убежав и оставив беспокоиться и думать о себе своих родителей, которые заботились обо мне, укладывая свои последние силы, чтобы только сделать для меня лучшее, которые любили меня истинно, как свое дитя; я все это чувствую и жестоко упрекаю себя за свой поступок. Как ни горько мне было оставлять тех, которых я любил всей душой, как ни горько мне было расставаться с милой моей сестричкой, но любовь к музыке взяла верх над всем, и я решился; решился оставить все и идти к ногам его императорского величества, чтобы поведать ему цель своего бегства и просить его помощи. И вот иду, сегодня уже 24 день, терпя и голод, и холод, все другие лишения, но утешая себя мыслью, что достигну желаемого. Одежда моя вся порвалась, пояс я продал за 1 р. 50 к., которые я уже проел, а теперь питаюсь подаянием, которое выпрашиваю в сторожевых будках. Ночи провожу где попало, когда в бурьяне, когда в соломе, когда в шпалах – как придется. Здесь уже начинаются холода, но я, несмотря на все эти лишения, не унываю, лишь бы Бог дал здоровья. Из Ростова я хотел возвратиться, но не решился, потому что, какими глазами я стану глядеть на людей после такого поступка, да и люди будут считать меня уже не тем, чем считали прежде.

Низко кланяюсь Вам и прошу у Вас прощения. Передайте поклон всей нашей дворне; остаюсь до гроба любящий Вас и недостойный Вашей любви сын

Б. Солнышкин.

Письмо писано в 730 верстах от Владикавказа, на станции Каменской в Области Войска Донского.

Письмо не было отправлено из боязни, чтобы отец не вернул меня обратно, послав телеграмму.

284.

ТЕЛЕГРАФ. Пбг. Гл. Ст.

No 39 из Гатчина

Телеграмма No 1226.

Принята с аппар.

Со ст. Гатчино

7/XII-го 1883 г.

Принял

Подана 7-го 2 ч. 22 м. по полудни

Благодарю Вас за любезное письмо, хотя мне и лучше, но боль еще сильная. Прошу вас заехать ко мне в субботу в двенадцать часов.

Александр.

285.

ТЕЛЕГРАФ ............... Орнб ........... Принята с аппарата

из Петергофа I 31-го 1883 г.

Телеграмма No 404.

Крайне сожалею о бедном В. Е. Бажанове. Завтра в 2 ¹/₂ хотел бы отслужить панихиду в его доме на Елагине.

Александр.

286.

Я отменил это распоряжение и оперы не будет.

А.

Ваше императорское величество соизволили дать знать мне, что относительно разрешения русской оперы в посту было только говорено на словах, но никаких положительных приказаний дано не было.

Сегодня 1-го марта я получил от гр. Воронцова официальное уведомление, что по докладу его, 17 января, Ваше величество высочайше соизволили разрешить оперные представления на русской сцене во время великого поста.

Константин Победоносцев.

1 марта 1883 года.

287.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич!

Считаю нелишним сообщить Вам, что сейчас был у меня Кокорев и показывал письмо Макова, писанное к нему перед смертью. Он начинает с того, что к утру его не будет уже в живых – он решил покончить с собой. «Обстоятельства сложились так, что мне приходится быть без вины виноватым. Лучше смерть, чем позор семьи». Затем просит простить его, что умирает» не успев расплатиться с ним в своем долге. Просит позаботиться о жене его и семействе. Просит прислать артельщика для похоронных распоряжений, ибо распоряжаться некому. Жалеет дочерей, которые одни остаются в доме.

Ужасно и удивительно. Какая тайна скрывается за этой смертью? И не безумие ли воображать, что смерть эта избавит семью от позора – если он ожидал позора?

Удивительно еще вот что. Кокорев, который знает Макова 15 лет, говорит, что у него ничего нет в сущности и что он всегда нуждался. Деньги (не спросил сколько) заняты им у Кокорева в бытность М. товарищем министра. Кокорев же познакомился с Маковым у старика Евреинова (нессельродовского), который был близок с Маковым и устраивал последний (второй) брак его. Каждую неделю по понедельникам Маков обедал у Евреинова.

Маков вел самую скромную жизнь, домашнюю, даже, правильнее сказать, кабинетную. Никого не принимал – никто, со крайней мере из круга мне известного, не знал семьи его. В карты он не играл. При скромном образе жизни должна была у него оставаться немалая и экономия от больших окладов содержания, и за всем тем он, говорят, нуждался.

Но у него везде были какие-то подозрительные связи – интимные отношения с Климовым, Барыковым, Токаревым. Рассказывали, что у них нечто вроде компании для приобретения земель в Западном крае.

Я спрашивал Кокорева, что за женщина жена Макова. Кокорев, подумав, отвечал: «Как Вам сказать, женщина прежде всего жадная и грубого права».

Еще подробность, или лучше сказать, сплетня. Я как-то слыхал от Баранова подозрение, что будто бы в семье Макова что-то неладно в политическом отношении. Была будто бы у него какая-то гувернантка, бывшая в сношении с нигилистами и в чем-то заподозренная.

Душевно преданный

К. Победоносцев.

2 марта 1883 года.

288.

Конфиденциальное.

Господину директору хозяйственного управления.

Минувшего февраля в 13 день государь император, по всеподданнейшему докладу моему, всемилостивейше соизволил: из показанных в смете св. синода сумм 2 т. руб., на известное его Величеству употребление, выдать, через меня, тысячу в негласное пособие русскому священнику о. Ивану Наумовичу, проживающему в Австрийской империи, в Галиции. Посему поручаю Вам означенную тысячу рублей доставить ко мне, для негласной отсылки по назначению.

Обер-прокурор св. синода

К. Победоносцев.

2 марта 1883 года.

289.

Вот, в какую яму поверг нас, себя и казну Шестаков своим, смею сказать, легкомысленным докладом. Представляя его, он даже не вчитался в устав нашего общества.

Он не сообразил и того, что общество наше все-таки организовано, как частное; оно не есть ни казенное учреждение,, ни присутственное место. Служба в нем добровольная и при том без всякого личного интереса,– как вольная жертва. Нельзя воспретить никому из членов правления, ни казначею, ни инспектору – оставить свое место. Теперь, когда общество в действительности кончилось, и пропал весь патриотический интерес, удерживавший людей, им, конечно, не охотно оставаться на. местах своих; да и самое продолжение коммерческой деятельности стало, как выше я сказал, невозможно: все имущество велено взять в казну.

Итак, вот результаты той игры, которую предложил Вашему величеству Н. А. Шестаков:

– Совершенная спутанность отношений и юридических обязательств.

– Отягощение морского министерства новым делом, которого оно не вело в последнее время и к коему не привыкло.

– Новое осложенение морского хозяйства и отягощение казны, ибо, конечно, морское м-во на почтовую службу пароходов потребует много более тех 600.000 р., которые нам были обещаны в виде платы.

– Разорение дела по истине патриотического и успешного, ибо морское министерство во всяком случае отказывается возить грузы. Много лучше было бы, если бы наши пароходы переданы были, с теми же обязательствами, Обществу Пароходства и Торговли.

– Крайне тяжелое впечатление, которое произведено будет в народном мнении.

Вот причины, почему я осмелился сегодня еще раз беспокоить Ваше величество усиленною просьбой остановить, если еще возможно, принятое решение, по крайней мере для того, чтобы изменить вид его и редакцию.

Мне очень больно; больно видеть, как ходят, повеся голову, и усердные работники, сроднившиеся с этим делом. Надобно было искать ему исход, но оно вдруг порвалось так внезапно.

Опасаюсь, что уже опоздало мое ходатайство и что нельзя вернуться назад. Тогда будет у меня усердная, всеподданнейшая просьба к Вашему величеству. Поистине силы мои ослабели; с утра до ночи я всего себя отдаю делу, которому призван служить в своем звании. Я делал почти что невозможное, оставаясь еще председателем Общества Добровольного Флота,– и это невозможное становилось возможным только при нормальной деятельности общества. Ежедневно к 4 часам я спешил домой: в это время занимался я докладами и распоряжениями по Добровольному Флоту, при помощи Бахтина – неутомимого и добросовестного труженика. Теперь, если бы пришлось мне вести дело ликвидации Добровольного Флота,– у меня не достанет ни времени, ни сил. Нервы мои не выдержат этой работы, особливо при таких печальных обстоятельствах и с новыми людьми, с коими я не схожусь в понятии об этом деле. Итак, я просил бы, как милости дозволения – сложить с себя звание председателя Общества. Остальные дела его нельзя уже будет вести вольными силами, и кажется было бы всего лучше, если б управляющий морским министерством поручил прямо доверенным от себя лицам принять все дела и счеты для дальнейшего ими управления.

Он же притом имеет и в составе правления подчиненных своих – Веселаго и Головачева.

Вашего императорского величества

верноподданный

Константин Победоносцев.

19 марта 1883 года.

Петербург.

290.

От души благодарю вас и поздравляю искренне с великим праздником.

А.

Христос воскресе.

Радуйтесь, Ваше императорское величество, со всем Вашим домом. Воскресший Христос да осияет Вас своим светом, да укрепит руку Вашу на всякую правду, да приведет Вас вскоре в новую радость и новое торжество венчания и миропомазания Вашего императорского величества верноподданный

Константин Победоносцев.

16 апреля 1883 года.

Петербург.

291.

Исполненный благодарности Богу за спасение отечества в Бозе почивший дед наш Благословенный предпринял воздвигнуть, в возрожденной из пепла Москве, храм Христу Спасителю в сохранение вечной памяти о том беспримерном усердии, верности и любви к царю и Отечеству, коими в сии трудные времена превознес себя народ российский, и в ознаменование благодарности к Промыслу Божию, спасшему Россию от грозившей гибели. 70 лет продолжались непрестанные заботы монархов России о приведении сей мысли в действие, но ни Александру Благословенному, ни в Бозе почившим деду нашему и родителю не суждено было совершить обет 1812 года. Нам судил промысл Божий увидеть совершение сего священного завета. Сегодня, по милости Божией, освящен благословением церковным сей величественный храм и открыт для молитвы и священных воспоминаний. Событие это, давно всем народом ожидаемое, совершилось в светлые дни священного нашего коронования посреди верных нам и отечеству сынов России, собравшихся со всех концов ее, свидетельствовать перед лицом всего мира, сколь свят и неразрывен из века в век союз любви и взаимной веры, связующий монархов России с верноподданным народом.

Да будет храм сей во все грядущие роды памятником милосердного Промысла Божия о возобновленном Нашем отечестве в годину тяжкого испытания, памятником мира после жестокой брани, предпринятой смиренным и благочестивым Александром не для завоевания, но для защиты отечества от угрожавшего завоевателя. Да стоит он, по завету своего основателя, многие века и да курится в нем перед св. престолом Божиим кадило благодарности до позднейших родов вместе с любовию и подражанием к делам предков.

292.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич.

Я все думаю об Одессе, когда Гурко оттуда выедет. Перебираю военную книжку с великим затруднением. Многих я не знаю, но высшие чины знаю, и ни на одном мысль моя не останавливается с уверенностью, или хотя бы с надеждой.

Из чинов второстепенных, между коими по необходимости приходится искать, останавливаюсь на двух, имена коих считаю не лишним представить Вашему вниманию.

Один Бобриков, генерал-майор, я лично мало знаю его, но когда встречался с ним, он производил на меня впечатление серьезного человека. Отзывы о нем слышал всегда весьма» хорошие, а его направление мысли люди разумные считают безукоризненным.

Другой, коего совсем не знаю лично, но о нем слышал хорошие отзывы – Духовской, начальник штаба у Бреверна, в Москве. Об этом надо еще распросить: первая служба его была в Ташкенте с Черняевым, если не ошибаюсь.

Приходил мне еще на мысль барон Корф, бывший в Симферополе и имевший командировку для истребления филоксеры в Крыму. Я видел его только в Ливадии. Одни считают его способным, другие, напротив того, легким и ограниченным человеком.

Я слышал, называли еще Нагловского, начальника штаба у Гурки в Одессе. Этого я знаю лично. В военном деле он вероятно показал способность, но не думаю, чтобы он был хорошим и твердым администратором. Он добрый и честный человек; много учился, но мысль его неясная и, по моему суждению, ограниченная.

Душевно уважающий и преданный

К. Победоносцев.

8 июня 1883 г.

293.

Очень рад, что Вы решились ехать за границу отдохнуть, Вам это необходимо.– Прочел письмо Рачинского с интересом. Дай Бог нам развязаться наконец с этим вопросом.– Действительно, кабак это гибель России. Так как завтра я еду на панихиду по В. Б. Бажанове, то прошу вас заехать ко мне во вторник в 2 часа.

А. Я уже имел честь докладывать Вашему императорскому величеству, что доктора советуют мне оставить дела на некоторое время и выехать заграницу для отдыха. Выезжать заграницу – мне очень неприятно, и я долго боролся с этой мыслью; но с другой стороны вижу, что покуда я остаюсь в России, мне не убежать от забот. Наконец, жена моя, давно меня убеждающая, соблазняет меня именем Зальцбурга,– о котором я всегда вспоминаю с восторгом. Итак, я решаюсь испрашивать разрешения Вашего величества уехать на один месяц за границу.

Я предполагал бы поступить так: уехать отсюда около 10 августа в Варшаву, с'ездить еще оттуда в Холм, где полезно будет увидеться и об'ясниться с кем следует, а кого нужно возбудить по делу бывших униатов. Потом выехать на Вену и Зальцбург, и вернуться домой около 15 сентября.

Если Вашему величеству благоугодно будет соизволить на это, то я желал бы до от'езда явиться к Вам на короткое время. Слышу, что 4 августа Вы предполагаете выехать из Петербурга в Красное Село, и потому предполагаю доложиться у Вашего величества в Александрии в понедельник, около двух часов пополудни.

Константин Победоносцев.

Ораниенбаум.

30 июля 1883 года.

294.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич.

Я здесь отдыхаю на Целльском озере, посреди таких восхитительных красот природы, что забываюсь совершенно и забываю все заботы, которые оставил позади себя в Петербурге. Однако считаю не лишним вернуться на минуту назад со своими заботами и сказать Вам несколько слов по поводу того, что я видел и слышал в Варшаве, по своем приезде. Гурко я видел вскоре по возвращении его из Одессы, где он оставил сына умирающего, без надежды. Положение его трудное, ибо годы управления Альбединского посеяли в краю такое семя, которое трудно выпахать. Особенно трудно перестроить мелкое чиновничество и состав сельского управления: все это состоит из поляков, либо из русских, принявших польскую окраску.

Ото всех русских слышал я одно: ради Bora пусть подумают об Вильне, где так давно уже нет правильного управления. Многие убеждены, и, кажется, не без основания, что не в Варшаве, а в Вильне истинный центр польщизны и ее деятельности систематически разростающейся. В Вильне, говорят, важнее чем где-либо, твердое и разумное русское управление. Между тем Тотлебен давно уже человек без силы, больной; а Никитин, сам по себе, как временный правитель, занимается только текущими делами. Вскоре потребуется новое назначение, от серьезных русских людей слышал я такое мнение, что всего пригоднее на эту должность был бы Каханов, нынешний петроковский губернатор. Об нем давно уже слышу я похвальные отзывы и сам он всегда производил на меня хорошее впечатление. Он давно уже губернатором, имеет значительную опытность и отлично знает поляков и Польшу. В прошлом году приезжал он в Петербург с намерением оставить свою должность, но его уговорили – в том числе и я уговаривал остаться; но он устал уже на своем месте. Однако несомненно оживится,, если бы его назначили в Вильну. Он уже старый генерал-лейтенант и производство его никого не удивило бы.– Вы знаете, какая ныне бедность в людях, именно для таких назначений – вот почему я беспокою Вас в Вашем уединении этим сообщением. От души желаю Вам с обновленными силами вернуться в Питер, куда и я стану собираться после 15-го сентября. Сегодня думаю вернуться отсюда в Зальцбург – это место я очень люблю; сделаю еще небольшую прогулку на озеро и довольно.

Душевно уважающий и преданный

К. Победоносцев.

5/17 сентября 1883 года.

295.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич.

Не могу удержаться чтобы не написать Вам несколько слов о своем впечатлении. Воспользовавшись первыми днями дурной погоды, я принялся за чтение тетради, от Вас полученной (выводы кахановской коммисии), и только что окончил чтение. Все время казалось мне, что я нахожусь под действием какого-то тяжелого кошмара. Увы! Это действительность, самая ужасная и печальная. Много читал я в последние годы безумных, бестолковых, безграмотных и бездарных проектов, но подобного еще не читывал. Точно сочинение ребят, играющих в игру государственного законодательства.

Тут нет даже задней мысли – для этого требовался бы ум изобретательный. Тут все карты раскрыты и показывают какую то идиотскую игру. Осуществление подобного проекта представляется мне немыслимым – авось мы не доживем ни до чего подобного. Это было бы такое низкое падение государственных умов в России, о коем и думать не соглашается душа. Проект написан как бы нарочно для того чтобы не только разбить всякую власть в России, раздробить на мириады песчинок, ничем не связанных. Всякое управление в этой системе становится невозможностью. Если люди писавшие и обсуждавшие все это не хотели играть в игрушку, то было же у них в мысли устроить какое-нибудь правительство, создать какой-нибудь действующий механизм административной воли. Но тут и механизма нет, одно бесконечное писание, писание и писание, распространенное от самого верхнего края до последней деревушки. По истине говорю: едва ли тупоумнейший из немецких профессоров, отчужденных от жизни, мог бы дописаться до чего-либо подобного.

И когда прочтешь, становится страшно. Страшно потому, что в сочинении всего этого участвовали не фельетонисты и писатели журнальных статей, а современные русские государственные люди, сенаторы и члены государственного совета. Ведь тут стоят имена Каханова, Ковалевского, Половцова. Эти люди могут быть не сегодня-завтра министрами в России, а разве можно хоть на минуту признать государсгвенным умом тот ум, который принял и одобрил подобную структуру? Боже, что нас еще ожидать может!

Но, может быть, они сами не давали себе ясного отчета в том, что от их имени написано: в таком случае какое непростительное легкомыслие в столь важном деле!

Удивляет меня: неужели И. Н. Дурново молчал, не возражал и на все это согласился. Я Слышал как-то мимоходом в П-бурге такие слова Каханова: «Вот-де теперь м-во вн. дел выводит критику на наши положения. Странно однако, что И. Н. Дурново не возражал, будучи членом комиссии. И при том-де ведь это не проект закона, а только общие предположения».

Крайне любопытно и даже важно было бы знать (и Вы можете узнать это):

1. Все эти положения составляют ли вывод из журналов комиссии, и эти журналы были ли подписаны всеми членами? Наконец, сами эти положения подписаны ли кем-нибудь, и кем именно?

2. Члены комиссии ездили ли во все заседания? Любопытно знать, кто именно в каком заседании присутствовал.

Я знаю, какое равнодушие к делу бывает в членах подобных комиссий. Легко может быть, что иные и понятия не имеют, что тут написано. Я уверен, что, напр., Половцов весьма редко бывал в этих заседаниях.

Тут непременно действовала одна чья-нибудь рука и потому желательно знать:

3. Кто редактировал все эти положения? Это знать очень важно.

Мне сдается, что тут работали, главным образом, двое: Барыков и Андреевский, последний из крайнего профессорского тупоумия, соединенного с ревностью ко введению либеральных по науке учреждений. Каханов несомненно все просматривал – я его знаю – он этого дела не упустит. Но едва ли он писал.

И вот еще что следует знать:

Из кого именно составлена канцелярия комиссии. У них большая канцелярия – я сам это видел, и набиралась по усмотрению Каханова из разных мест и по вольному найму. Любопытно бы всех перечислить, кто там работает.

Но я уже утомил Вас. Дополню при свидании, вероятно вскоре.

Душевно уважающий и преданный

К. Победоносцев.

Зальцбург, 11/23 сентября

1883 года.

296.

В пятницу в 2 часа буду очень рад видеть вас в Гатчине.

Слава Богу, что дождались мы благополучного возвращения Вашего императорского величества, слава Богу, что успели Вы отдохнуть и собраться с силами на предстоящую долгую зиму: дай Боже теперь нам тишину и добрый успех во всем.

В первые дни не смею беспокоить Ваше величество, но вскоре желал бы просить дозволения явиться в Гатчину, для некоторых нужных дел. Говорят, что в четверг назначена церемония закладки нового храма: может быть, в пятницу или в субботу в 12 или в 2 часа изволите разрешить мне явиться для доклада.

Константин Победоносцев.

30 октября 1883 года.

Петербург.

297.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич!

Хотел было сам ехать к Вам, но вижу, что не будет времени, а потому пишу.

Вам известно, какую игру лживыми известиями из России производят иностранные газеты систематически. Эта игра в связи, с одной стороны, с биржевой спекуляцией, а с другой, с той партией у нас и за границей, которая желает колебать уверенность в прочности нынешнего и вообще всякого правительства в России. К сожалению, всякая сплетня, идущая из-за границы, принимается на веру в нашем обществе и распространяется с быстротой во всех сферах. Немало тому способствует отсутствие государя и двора из Петербурга.

Вот уже около месяца, как пущено в ход, преимущ. австрийскими журналами, известие о том, что государь вернулся из Дании с конституционными идеями, и что, по совещании с гр. Толстым, поручено Победоносцеву писать проект конституции.

Эта нелепая басня до того распространилась и у нас, что многие из высокопоставленных лиц верят ей, говорят о ней в гостиных и пр. Понятно, что она проникла и в отдаленные концы России и производит уже смуты в умах.

Посылаю Вам для образца вырезки из немецкой газ. («N. Freie Presse»). Раза два в неделю или больше читаю подобные статьи.

Наконец, слухи эти стали проникать и в русские газеты: первые известия появились в немецких газетах, издаваемых в России. Посылаю вырезку из нынешнего No: «Нового Времени».

До каких нелепостей доходит организация печатной сплетни об этом предмете, покажет Вам статья англ. газеты «Spectator», статья русского эмигранта.

Мне кажется, надобно что-нибудь делать против этого.

Не полезно ли было бы поместить в «Прав. Вестнике» сообщение, в коем, раз'яснив вообще систему ложных известий о России, упомянуть, в особенности, и в виде примера, о пущенной басне относительно конституции.

Затем:

Многие иностранные газеты имеют здесь корреспондентов, так сказать, торгующих лживыми и тенденциозными телеграммами из Петербурга. Кажется, возможно было бы, следя за этими телеграммами, удостоверяться здесь, была ли подлинно отправлена отсюда такая телеграмма и кем подана. Возможно было бы, проследив этих корреспондентов, вовсе высылать из России людей вредных; а в иных случаях обнаружилось бы, что телеграмма составлена (что бывает) в редакции самой газеты, где она появилась.

Представляю на благоусмотрение Ваше эти соображения.

Душевно преданный

Константин Победоносцев.

18 ноября

1883 года.

298.

Сегодня в «Новом Времени» прочел я известие, будто известное положение кахановской комиссии будет печататься в «Правительственном Вестнике». Не знаю, верить ли этому слуху? Казалось бы, весьма неудобно и несоответственно – печатать для публики от лица правительства план такого всеобщего и радикального переустройства всех властей. В умах несомненно произойдет от этого смута весьма серьезная. Вот что мне кажется.

К. Победоносцев.

24 ноября

1883 г.

299.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич!

Мне кажется, следовало бы напечатать в «Правит. Вестнике» краткое сообщение о болезни государя. После внезапной отмены парада пошли уже гулять тревожные и вздорные слухи, которые эксплоатируются обыкновенно неблагонадежными людьми. Я знаю что в публ. собраниях сообщают друг другу на ухо, что в государя стреляли. Нетрудно представить себе, в каком виде слухи эти будут повторяться внутри России.

Душевно преданный

К. Победоносцев.

8 декабря

1883 года.

Вчера было известно, что государю лучше, но боль еще сильная. Всеподдан. доклад синода, требовавший подписи, возвратила мне императрица, подписав, что следует прислать его позже.

300.

Потрудитесь приказать составить всеподданнейший доклад с испрошением разрешения опубликовать в «Правит. Вестнике» это высочайшее повеление, а письмо это мне возвратить.

(Граф Толстой).

13 декабря.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич!

Простите, что опять надоедаю Вам.

Я уже имел случай сообщить Вам о смущении в Москве по случаю об'явления высочайшего повеления о депутациях. Не могут попять, в чем дело, и изумляются, отчего такая тайна. Ген.-губернатор призывает к себе лиц из акционерных компаний, торговых домов и пр., и все-таки конечно не соберет всех, кому ведать надлежит. Сейчас получил новое письмо от одного из самых почтенных представителей московского купечества. Он пишет: Что им делать? «Меня осаждают вопросами до сих пор; такое смущение произвел образ действий нашего начальника; но конечно я сознаю свою невозможность давать какие бы то ни было об'яснения для истолкования действительного смысла, и потому советую повременить в надежде, что это раз'яснится».

Казалось бы, можно было положить этим недоразумениям конец-открытым распубликованием высоч. повеления.

Душевно уважающий и преданный

К. Победоносцев.

12 декабря

1883 г.

301.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич! Позвольте еще побеспокоить Вас своим писанием. Мне кажется, что после вчерашнего заявления в «Правит. Вестнике» о нездоровьи государя нужно бы сделать дня через два дополнительное заявление в более успокоительном тоне, сказав, что все идет благополучно и что государь принимает доклады, но еще не выезжает. Последние строки сделанного заявления, что болезнь требует абсолютного спокойствия, и что необходимо продолжительное лечение дают известию несколько резкий тон и несомненно привели в беспокойство лиц, кои не могут иметь ближайших сведений.

Душевно преданный

К. Победоносцев.

12 декабря

1883 года.

302.

Мне гораздо лучше, слава Богу, могу одеваться и выходить гулять. Рука совсем не болит, но слаба, и еще движения не все возможны.

А.

Ради спешности дела утруждаю Ваше императорское величество прилагаемым докладом. Сейчас с радостью увидел, что Ваше величество подписали на докладе пером и правой рукой, а кн. Оболенский привез известие, что Вы оделись. Слава Богу – и да хранит Бог Ваше здоровье.

К. Победоносцев.

17 декабря 1883 года.

Петербург.

303.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич!

Убийство Судейкина – крайне прискорбное событие. Но я больше всего опасаюсь, как бы оно не произвело излишнего смущения. Избави Боже упадать духом в этом деле, как и во всех других. Мы ведем борьбу, которая ныне происходит не у нас одних. Убийство полицейского сыщика в политических делах ныне дело обычное. Вспомните, как еще недавно убили 0. Керн, кажется, и Порнелль за то был казнен. Заговоры и прокламации ныне вещь заурядная. Что с Судейкиным случится подобное – этого надо было всегда опасаться, и сам он на это шел и сознавал это. Нет его – надо действовать другим, кто есть под рукой, и не останавливаться.

Особливо же надо подумать об исправлении испорченного строя наших государственных и общественных учреждений.

На события, подобные этому убийству, мы всегда должны быть готовы заранее.

Душевно преданный

К. Победоносцев.

18 декабря

1883 года.

304.

Благодарю от души за Ваше поздравление и добрые желания. Желаю и Вам счастливо и мирно встретить праздники.

А.

Я уже имел честь докладывать Вашему величеству о Нечаеве-Мальцеве, и Вы дозволили напомнить Вам о нем, когда прием возобновится. Он теперь здесь. Если будет прием на следующей неделе, не благоволите ли разрешить представиться ему Вашему величеству в среду.

К. Победоносцев.

24 декабря

1883 г.

(На полях пометка: «Хорошо. А.»).

305.

Примите, В. и. в-во, сердечное мое поздравление на пороге Нового 1884 года. Да будет над Вами и над всем домом вашим в наступающем году благословение Божие и Божия милость.

Вот, в третий раз в течение царства, приходится Вам вступать в Новый год и переносить через порог тяжелое бремя власти над целым миром, вверенным Вашему правлению – в такую трудную для правления эпоху. Народ сердцем чует, как трудно Вам, и молится за Вас всюду горячо. Промысел Божий, возложив на Вас это бремя, указал Вам судьбу, которая вся в руках Божиих, соединенная неразрывно с судьбами народа, который держится веками верою в Бога и надеждою на государя. Если может что ободрить и укрепить Вас, так это вера в промысел Божий и в молитву народную.

Молю Бога, да сохранит Вам тихую радость в доме и в семье, и да пошлет Вам счастие находить людей разумных, верных, крепких мыслью, горящих сердцем, твердых в слове, правых, а не двоедушных и своекорыстных слуг. Боже, благослови наступающее новое лето для Вас и для России.

31 декабря

1883 г.

306.

Богу угодно было призвать нас на прар. всер. престол во время смуты и в минуту страшного потрясения.

Посреди тяжких ощущений скорби и ужаса, которыми об'яты были, вместе с нами, сердца верных наших подданных – неблаговременно было назначать и устраивать торжество коронования. Мы положили в сердце своем не приступать к сему священному действию, доколе не успокоится чувство возмущения страшным злодеянием, жертвою коего пал благодетель своего народа, возлюбленный наш родитель. Тяжкая скорбь, об'явшая нас и всех верных сынов отечества, не дозволяла приступить к торжеству священного коронования, доколе не успокоятся сердца.

Ныне настает уже время сотворить волю Господню и совершить заветное желание наше и всех верных сынов отечества. По примеру благочестивых государей и предков наших вознамерились мы возл.... и восприять св. миропомазание, приобщив ......

Да соблюдет Господь нас и царство наше в мире и безопасности, да излиет на нас духа премудрости и разума; да поможет нам, с возложением венца царского, исполнить верно принятый нами обет – всего себя посвятить благоденстиию и славе возлюбленного отечества, служению правде и попечению о благе нашего народа, Богом вверенного нашему правлению.

307.

Пр. архиеп. Митрофан.

В знаменательный для меня день совершеннолетия и торжественной присяги на верность царю и отечеству мне было отрадно принять от Вас в благословение свыше св. икону Божией Матери и получить приветствие Ваше и вверенной Вам паствы войска Донского. Да поможет мне Бог достойно и ревностно проходить звание, волей Божией мне предназначенное, на путях мира и, если Богу угодно будет, на поле брани в защиту отечества, совокупно с храбрыми сынами Дона.

308.

Я читаю ежедневно все входящие в м-во в. д. бумаги, но не помню представления об учреждении вспомогательной кассы для репортеров и, признаюсь, не верю даже в возможность такого представления. Впрочем, проверю свою память наведением точной справки.

Искренне преданный

Д. Толстой.

5 января 1883 года.

309.

Государь приказал мне пригласить Вас, многоуважаемый Константин Петрович, на совещание к его величеству, завтра, в субботу, в 12 часов, по делу о выдаче помещикам выкупной суммы за крестьянские наделы полностью, без потери пятой части.

Искренне Вас уважающий

Д. Толстой.

18 февраля 1883 года.

310.

Из прилагаемой справки Вы увидите, многоуважаемый Константин Петрович, что Соловьев не будет произносить никакой речи на литературном вечере.

Искренне преданный

Д. Толстой.

18 февраля 1883 года.

311.

Директор Департамента

государственной полиции.

Вследствие положенной Вашим сиятельством на письме обер-прокурора святейшего синода резолюции об истребовании от г. Соловьева, текста речи, приготовляемой им к завтрашнему литературному вечеру в пользу народной школы имени Достоевского, долгом считаю довести до Вашего сведения, что газетная заметка; по поводу этой речи едва ли заслуживает внимания, т. к. подобной речи произнесено быть не может в виду того, что в программе вечера, у сего прилагаемой, значатся исключительно отрывки из сочинений Достоевского, которые и составляют исключительный предмет предложенного литературного чтения.

Директор департамента Плеве.

18 февраля 1883 года.

---

На литературном вечере в пользу народной школы имени Достоевского попечителем с.-петербургского учебного округа разрешены к прочтению следующие отрывки из произведений названного литератора:

1. Рассказ Мармеладова из романа «Преступление и наказание», глава II, стр. 14–29.

2. Рассказ генерала о Наполеоне из романа «Идиот», часть 4-я, глава IV, стр. 208–223.

3. Похороны «Илюшечки», из ром. «Братья Карамазовы», стр. 267–280 из Сборника русским детям.

4. «Мальчик у Христа на елке». Дневник Писателя за 1876 г., стр. 9–12.

5. Рассказ Нелли из ром. «Униженные и оскорбленные», стр. 418–437.

6. Из ром. «Подросток».– «В барском пансионе» (свидание с матерью), стр. 141–146 из Сборника русским детям.

7. «Летняя пора» из «Записок из Мертвого Дома», глава V, стр. 85–109.

8. Похороны Покровского из ром. «Бедные люди», стр. 42–44.

9. Исповедь С. Т. Верховенского из ром. «Бесы», глава II, стр. 265–281.

312.

Государь сказал мне, что так как разрешение русской оперы постом сделано было неофициально, то можно будет его отменить.

Искренне преданный

Д. Толстой.

22 февраля 1583 года.

313.

Государь поручил мне просить Вас, многоуважаемый Константин Петрович, приехать к его величеству на совещание завтра, в пятницу, в 11 ¹/₂ ч. утра, по делу о вознаграждении помещиков за принудительный выкуп крестьянских наделов.

Искренне преданный

Д. Толстой.

24 февраля 1883 года.

314.

Письмо Макова к Кокореву читал мне сегодня утром Дурново, которому его дал сам Кокорев. Самоубийство Макова до того меня поразило, что вот уже два дня, как у меня сильная нервная головная боль. Пока в делах м-ва в. д. нет данных для обвинения его в дурных поступках, и самая ревизия канцелярии начнется только завтра. При свидании, расскажу Вам его разговор со мной с неделю тому назад о деле Перфильева, которым можно об'яснить отчасти его трагическую кончину. Нет сомнения, что оно в прямой связи с этим печальным делом. Страшный скандал. Вот 40 лет, как я на службе, а ничего подобного в высших сферах не видел. Государь чрезвычайно этим опечален, и это весьма естественно. Одним словом, Маков не выходит у меня из головы. Что за время! Евангелие раскрытое и заряженный револьвер для лишения себя жизни. Дальше тяжело писать.

Душевно преданный

Д. Толстой.

2 марта 1883 года.

315.

Поспешаю уведомить Вас, многоуважаемый Константин Петрович, что манифест тотчас будет переписан и представлен к подписанию, как только государь возвратится из храма Спасителя. Появление его именно теперь очень кстати.

Искренне преданный

Д. Толстой.

6 ноября 1883 года.

316.

Поспешаю уведомить Вас, многоуважаемый Константин Петрович, что бюллетень о* состоянии здоровья государя Сбудет напечатан и будет сказано, что его величество принимает доклады, но еще не выезжает. Бюллетени эти составляются в в-ве двора.

Сегодня государь чувствует себя гораздо лучше, он говорит, что первую ночь спал хорошо.

О высочайшем повелении относительно депутаций донесено будет мною сенату, значит и напечатано.

Искрение преданный

Д. Толстой.

15 декабря 1883 года.

317.

Совершенно согласен с Вашими взглядами и мыслями, многоуважаемый Константин Петрович; но признаюсь, что бедный Судейкин не выходит у меня из головы, чем бы ни занимался – он предо мной. Мне обидно и досадно, что эти разбойники могли провести такого опытного в полицейском деле человека; мне жалко человека и незаменимого сыщика. Упадать духом не в моем характере; напротив, чем труднее обстоятельства, тем более усиливается энергия. Но еще повторяю, это событие меня совершенно перевернуло; дай Бог, чтобы оно не отразилось на моей физике.

Государь был в высшей степени милостив к семейству покойного: безо всякой с моей стороны просьбы или напоминания, по собственной инициативе, приказал об'явить вдове, что жалует ей 5 т. р. пожизненной пенсии и помещает ее детей в учебные заведения на казенный счет, что я и исполнил вчера вечером после панихиды. Это произвело самое лучшее впечатление.

Теперь эти мерзавцы замышляют убить меня. Конечно, моя приближенные принимают все меры предосторожности; но так как за успех их ручаться нельзя, когда имеешь дело с подобными разбойниками, то мне кажется, что на случай несчастья со мной следовало бы подумать теперь же о лице, которое могло бы заместить меня. Это было бы благоразумно и обеспечило бы правильный ход дела.

Душевно Вас благодарю.

Искренне преданный

Д. Толстой.

18 декабря 1883 года.

318.

Я не знаю, кого Набоков намеревается назначить в 1-й департамент сената; он со мной об этом не советовался.

Искренне преданный

Д. Толстой.

19 декабря 1883 года.

319.

Сегодня Вы найдете в «Правительственном Вестнике», многоуважаемый Константин Петрович, извещение о нездоровья государя.

Искренне преданный

Д. Толстой.

11 декабря 1883 года.

320.

Состояние здоровья лучше, опухоль незначительная, боль уменьшилась, спал лучше. Но все таки одеться не может, рука в повязке. Д-р Гирс полагает, что выздоровление может затянуться на неделю еще.

Завтра не буду в Гатчине, вечером только получу точные сведения; если ничего нового не будет и улучшение окажется заметным, то ничего Вам не сообщу на основании поговорки point de nouvelles bonnes nouvelles.

Преданный

Рихтер.

Четверг.

321.

...Занимаясь подготовлением дел к уходу со службы, я дал зарок никому не надоедать, непрошенными советами. Не беспокою и Вас своими докладами. Но в записке Вашей от 17-го Вы подарили меня несколькими словами о здоровье государя. Затем телеграф принес весть об убийстве Судейкина. Помимо моей воли вырываются несколько слов из наболевшей мысли. Нельзя ли, Вам, сановникам, стоящим близ трона, время от времени вспоминать, что Россия не ограничивается Петербургом и Гатчиной? Если бы эта истина не переставала быть известной всему правительству, то вероятно, телеграф бы, предупредительно сообщающий о насморке Бисмарка и мозолях на ногах Греви, своевременно и умело, не исключительно руками Кокорева, известил бы Россию о происшествии, случившемся с самодержавным русским царем. В течение 13 дней ходят упорные слухи, весьма тревожные, о здоровье его величества. Стараемся их опровергать. Да и нельзя, казалось бы, им верить, хотя бы потому, что на столе валяются такие важные правительственные известия, как расписания на эту зиму придворных балов, и 13 дней спустя является дико редактированное известие, частью подтверждающее молву и частью вызывающее новые скверные толки. Судейкина я узнал в Киеве, куда я был послан гр. Лорисом. Запомня его, как способного офицера, я думал подготовить из него преемника начальнику труженику Фурсову, вызвал в Петербург и устроил при себе в градоначальстве. Долго было бы и бесцельно вышло бы перемывать белье прошлого, запачканное лигой нигилистов, мерзавцев и идиотов. Когда, скажу коротко, за благополучные похороны покойного государя, за водворение порядка в Петербурге и за уничтожение перво-мартовской шайки и, смею думать, за заложение правильного основания агентуры, я был разжалован и сослан в Архангельск, в числе лиц, не побоявшихся со мной видеться, был Судейкин. Время от времени он сообщал мне некоторые сведения и, иногда, спрашивал мое мнение.

... Недавно, говоря со мной в Петер-ге, Судейкин, между прочим, сказал мне об одном своем агенте, бывшем преступнике, взятом им из Киева. Я, сделав несколько вопросов, сказал Судейкину, что если бы я был его начальником, то не дал бы ему разрешения действовать так, как он действовал и, во 2-х, немедленно засадил бы его агента, который кончит тем, что продаст его со шкурой и с агентурными сведениями. Хотя за исключением газетных, кратких известий я ничего не знаю, по твердо убежден, что убийца Судейкина его излюбленный агент. Его необходимо взять хотя бы со дна моря, необходимо не потому, что он убил Судейкина, а потому, что план действия полиции, если этот план был, и сведения полиции в руках убийцы.

Простите, что более надоел, чем думал.

Распространялся об этом деле потому, что считал его явлением важным, ясно доказывающим, что новая, а быть может новые шайки действия назрели и нужно не дремать тем, на ком ответственность за недопущение повторения 1-го марта. Вспомните, я говорил Вам, что о коронации заботиться не надо. Я знал, что она пройдет благополучно. Теперь дело другое. Надо и думать и действовать не на бумаге и не органами судебного ведомства. Дай Бог, чтобы я ошибался. Вам сердечно преданный слуга

Н. Бараков.

21 декабря.

322.

Любезный друг Константин Петрович.

Я не хотел бы откладывать окончание прерванной беседы и мог бы повидаться с тобой сегодня вечером или завтра днем или вечером (после всенощной).

Будешь ли ты дома и когда для тебя удобнее?

Искренне преданный

Д. Набоков.

323.

Пятница.

Поздравляю Вас со светлым праздником и монаршим вниманием, дорогой Константин Петрович, и убедительно прошу Вас подписать прилагаемый журнал и сегодня же возвратить его мне, дабы завтра я мог представить его государю.

Искренне и неизменно Вам преданный

М. Островский.

17 апреля 83 г.

324.

28 февраля 83 г.

Скажи мне пожалуйста свое мнение о том, какие посмертные лочести должны быть возданы Макову.

Я был у него сегодня утром, видел на полу, в халате, в луже крови. Картина ужасная, от которой не могу отделаться.

В. К. (между нами говоря) недоумевает о том, что он должен делать.

Приехал бы к тебе сам, но не могу отойти от письменного стола.

А. П.

получ. 4 марта

возвр. бумагу.

325.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Прошу Вас вернуть мне сообщенное Вам мной высочайшее повеление об открытии Русской оперы, т. к. его величество изволил запретить русские представления во время Великого поста.

Искренно Вас уважающий

Л. Воронцов.

326.

М. Имп. Дв.

Канц. Стол 3

в П-ге

24 февр. 1883 г.

Г. об. пр. св. син.

No 473

По всеподданнейшему докладу моему государь император в 17 день января высочайше соизволил разрешить оперные представления на русской сцене во время великого поста, за исключением первой и последней недели.

О таковой монаршей воле имею честь уведомить Ваше превосходительство.

Мин. имп. двора гр. Воронцов-Дашков.

327.

Четверг.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Спешу возвратить Вам при сем No «Neue Freie Presse», который Вы мне послали. Действительно уже несколько было статей в разных журналах, подобных Вами указанной. Для примера посылаю, при сем Л» «Spectator». Вздор страшный, а между тем за границей многие верят. Я убежден, что статья эта будет перепечатана и в других журналах.

«Journal de St. Petersbourg» часто слегка (т. е. в насмешливом тоне) опровергает многие нелепости, но за всеми не угонишься. У нас официозная пресса дурно организована. Мне едва удается пробегать здешние журналы, а иностранные не удается; разве наметят какую-нибудь статью. Если заказывать опровержение, то, за неимением специального на это человека, приходится ожидать несколько дней. Таким образом может подогреться ложное известие. Я давно думаю о необходимости что-либо сделать, да не додумаюсь. Вот Катакази был бы отличный на это дело; но он все хлопочет о том, чтобы быть министром, статс-секретарем и пр., словом, претензии невозможные.

О «Journal de St. Petersbourg» справлюсь.

Преданный Вам

А. Блонгали.

Прилагаю No «Indépendance Belge», заключающий весьма интересные статьи: об Оксфордском университете, корреспонденцию из Константинополя и в особенности из Мельбурна. Отчего у нас не так все развивается?

328.

Секретно.

Министр

Финансов.

Милостивый государь Константин Петрович.

Вследствие письма Вашего, полученного мною сегодня и, в видах устранения нежелательной огласки, имею честь препроводить к Вашему превосходительству вексель на 15/т. гульденов на имя протоиерея нашей посольской церкви в Вене, Михаила Раевского. При этом, пользуясь выраженным Вашим превосходительством согласием, покорнейше прошу Вас, при отсылке прилагаемого векселя протоиерею Раевскому, дать соответствующие указания относительно употребления переводимой ныне на его имя денежной суммы. Покорнейше прошу Ваше превосходительство принять уверение в отменном уважении и искреннейшей преданности.

Н. Бунге.

2 апреля 1883 года.

329.

Получ. 20 апр.

Ваше высокопревосходительство,

глубокоуважаемый Константин Петрович.

Имею честь при сем препроводить росписку Адольфа Ивановича Добрянского [в получении им пятнадцати тысяч гульденов. Отец Наумович приедет сам в Вену за получением денег, и поэтому росписку его пришлю после.

С глубоким почтением и совершенной преданностью имею честь быть

Вашего высокопревосходительства покорный слуга и богомолец

Протоиерей Михаил Раевский

Вена, 11 апреля 1883 года.

330.

Росписка.

Нижеподписавшийся получил от отца протоиерея Михаила Ф. Раевского пятнадцать тысяч гульденов.

Адольф Иванович Добрянский

Вена 7/19-го апреля 1883 г.

331.

Гагаринская наб. 20.

12 октября.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Я особенно дорожу Вашим мнением, потому что Вы высказываете оное прямо, чему я видел доказательство вчера вечером. Потому решаюсь просить Вас прочесть прилагаемый мною циркуляр попечителям при введении в действие унив. устава 1863 г. Возвратите мне его пожалуйста. Смею надеяться, что Вы убедитесь, что тогдашнее министерство вовсе не слагало с себя обязанности управлять университетами через попечителей, руководить их. Следовало, наблюдая за их действиями, продолжать ту же систему.

Искренне преданный Головнин.

332.

Милостивый государь Константин Петрович.

Считаю долгом довести до сведения Вашего превосходительства, что в настоящее время составляется записка о «Московском Телеграфе». После завтра она будет послана к графу Д. А. Толстому, который, на основании ее, и возбудит вопрос об означенной газете, в совещании г.г. министров.

Что касается приобретения Лапиным «Русских Ведомостей», то я слышал об атом еще в Москве от Пастухова, издателя «Московского Листка». Но никто другой не знал ничего подобного. У нас нет об атом никаких сведений. Во вчерашнем No «Русских Ведомостей» помещено об'явление, что подписка на эту газету продолжается, а на ряду с ним находится об'явление и о подписке на «Русский Курьер». Все это заставляет меня сомневаться в верности слуха о слиянии двух газет. Впрочем, я обратился к председателю московского цензурного комитета с просьбой раз'яснить это дело.

Примите уверение в искреннем уважении и глубокой преданности, с которыми имею честь быть

Вашего превосходительства покорнейший слуга

Е. Феоктистов.

13 марта 1883 года.

333.

Милостивый государь Константин Петрович.

Об одесском каталоге книг я узнал еще прежде, чем прочел корреспонденцию «Московских Ведомостей». Составитель его – некто Андреевский, высланный некогда административным порядком за свои сношения с анархистами и возвращенный при гр. Лорисе-Меликове. Каталог представляет нечто поистине возмутительное, в нем содержатся указания не столько на книги, сколько на статьи «Отеч. Записок», «Слова», «Дела», «Русской Мысли» и т. п. К сожалению, первое издание появилось еще два года тому назад,, а теперь вышло второе, за которое конечно подвергнется каре цензор, и кроме того я предложу гр. Дмитрию Андреевичу, арестовать все экземпляры книги. Но для сего я жду затребованных мною сведений из Одессы.

При сем считаю нелишним сообщить Вашему превосходительству, что департамент полиции, при нашем содействии, уже выработал новые правила для усиленного надзора за библиотеками, кабинетами для чтения и читальнями.

Вашего высокопревосходительства покорнейший слуга

Е. Феоктистов.

21 октября 1883 года.

334.

Милостивый государь Константин Петрович.

Вашему высокопревосходительству конечно известен процесс гр. Д. А. Толстого с редактором «Berliner Tageblatt», напечатавшим гнусную о нем клевету. Означенный редактор был осужден и кроме того газета его подвергалась у нас запрещению, а это очень для него чувствительно, ибо «Berliner Tageblatt» имеет не мало подписчиков в России. Ныне он обратился к гр. Толстому с письмом весьма любопытного содержания. Мне разрешено было снять с него копию и я посылаю ее Вам в том предположении, что, быть может, Вы не изволили видеться с графом в последние дни и он еще не успел сообщить Вам об этом казусе. Замечу при этом, что уже приняты меры для раз'яснения, кто именно таинственная маска, о которой идет речь в письме. Надо надеяться, что разоблачение не замедлит последовать, ибо из тона редактора видно, что он как будто напрашивается на запрос и готов тотчас же ответить на него. А обещание амнистии для его газеты должно еще более заставить его не скрытничать.

С глубоким уважением и искренней преданностью

Ваш покорнейший слуга

Е. Феоктистов.

30 октября 1883 года.

335.

Москва 5 марта 1883 года.

Многоуважаемый Константин Петрович.

На письмо Ваше от 3-го сего марта спешу отвечать, что после нашего разговора в Петербурге о русских театральных представлениях во время Великого поста я уже не позволяю себе более касаться этого предмета. Но прочитавши вырезку, приложенную к Вашему письму, я должен откровенно сказать, что это, по-моему, не что иное, как плод воображения писавшего, потому что если, действительно, что-либо подобное замечалось в Москве, то я первый знал бы об этом; и однако ни письменного, ни словесного заявления я ни от кого не получал и никто мне ничего не сообщал ни лично, ни даже анонимным письмом. Поэтому, относя вырезанные строки к числу тех одиночных впечатлений, которые обыкновенно выдаются газетами будто бы за общественное мнение, я думаю, что они не заслуживают того, чтобы обращать на них особенное внимание или относиться к ним с достаточным доверием.

Примите, многоуважаемый Константин Петрович, уверения в моем искреннем уважении и преданности.

Кн. Вл. Долгоруков.

336.

Милостивый государь Константин Петрович.

Искренне сожалею, что Вы не застали меня; я был у Вас и тоже должен был оставить Вам карточку, не найдя Вас дома.

Посылаю Вам. не безынтересную, кажется мне, переписку мою с мин. вн. дел по поводу хорошо известного Петербургу Пашкова, который повидимому серьезно подумывает перенести свою новоапостольскую деятельность с берегов Невы и из петербургских гостиных в избы подмосковных крестьян, благо их до сих пор Господь Бог миловал от такого рода народных просветителей.

Быть может, как-нибудь на досуге, ради развлечения, Вы пробежите прилагаемые документы.

Искренне Вам преданный

Кн. Вл. Долгоруков.

21 июля.

337.

Копия.

Милостивый государь князь Владимир Андреевич.

Вследствие письма Вашего сиятельства от 5-го сего июля за No 1002, имею честь уведомить, что вместе с сим об'является отставному полковнику Пашкову, что в случае его обращения к Вам, Ваше сиятельство не изволите встретить препятствий к разрешению ему временно водвориться в его звенигородском имении.

Предоставляя, затем, Вашему сиятельству, при водворении г. Пашкова на жительство в Звенигородском уезде, сделать распоряжение об учреждении за ним негласного надзора, я не могу пройти молчанием заключающихся в отзыве Вашего сиятельства указаний на неправильность пути, избранного отставным полковником Пашковым, для пред'явления его ходатайства. На мой взгляд, обращение в данном случае к центральной власти представлялось законным, так как этой власти принадлежит вообще инициатива отмены мероприятий местной власти по ограждению общественного порядка и спокойствия (ст. 2 Положен, о госуд. охране) и, кроме того, целесообразным, потому что прежде чем заручиться благосклонным соизволением Вашего сиятельства на возвращение его, Пашкова, в пределы Московской губернии, ему надлежало Выяснить вопрос, насколько подобное соизволение было в видах высшего правительства, указаниями коего местные власти призваны были первоначально к учреждению бдительного надзора за деятельностью Пашкова, которая до воспоследования сих указаний никакого противодействия не встречала.

Примите, милостивый государь, уверение в совершенном

почтении и преданности.

338.

Копия.

Милостивый государь граф Дмитрий Андреевич. Письмом от 18 сего июля за No 441, Ваше сиятельство изволили уведомить меня, что вместе с сим сделано распоряжение об об'явлении отставному полковнику Пашкову, чтобы в случае желания его водвориться временно в его звенигородском имении он обратился о том ко мне с просьбой.

Принося Вашему сиятельству искреннюю признательность мою за выразившуюся в этом распоряжении благосклонную и справедливую оценку соображений, высказанных мной в письме от 5 сего июля и касающихся желательного установления правильных отношений частных лиц к местной генерал – губернаторской власти,– я, обращаясь к чувству той же справедливости, которая руководила Вашим сиятельством в настоящем случае, позволяю себе просить благосклонного внимания Вашего и к следующим соображениям моим, вызываемым второй частью письма Вашего от 18 июля.

В этой части помянутого отзыва, Ваше сиятельство, обращаясь к теоретической стороне вопроса о праве частных лиц, так же как и о целесообразности обращения их к центральной власти, в случаях подобных настоящему, с ходатайствами по поводу распоряжений власти местной, изволите высказывать, что на взгляд Вашего сиятельства путь, избранный в настоящее время полковником Пашковым, есть путь правильный и законный.

Позволю себе, ссылаясь на письмо мое к Вашему сиятельству от 5 июля, просить Вас, милостивый государь, благосклонно припомнить, что в помянутом письме моем я не возбуждал вопроса о формальной неправильности или незаконности обращения полковника Пашкова к Вашему сиятельству с ходатайством об отмене сделанного мною по отношению к нему распоряжения: я находил лишь – и смею думать не вполне безосновательно, что способ, избранный полковником Пашковым для водворения себя, вопреки постановлению моему, в пределах московского генерал-губернаторства, представляет собой, особенно в виду тех приемов, которые при этом были усвоены г. Пашковым, «но вполне желательный прецедент» и способен колебать в глазах населения авторитет местной власти. Мне казалось, что я имел некоторое право именно так характеризовать действие полковника Пашкова в настоящем случае, ибо Вашему сиятельству, из отзыва моего от 5 июля, известна та самоуверенность, с которой г. Пашков об'явил местной полиции о своем предстоящем несомненном возвращении в имение, несмотря на существовавшее воспрещение ему с моей стороны в'езда в это имение, причем, как Вы изволите припомнить, заявление это было сделано им публично в тот именно момент, когда полицейская власть обратилась к нему с предложением подчиниться помянутому распоряжению генерал – губернатора и выехать из пределов губернии, самый уже в'езд в которую составлял со стороны полковника Пашкова акт той же самоуверенности и возможности для него безнаказанно нарушать требования законной власти.

Точно также смею думать, что я имел основание считать правильной, согласною со смыслом Положения о государственной охране, и потому, быть может, не могущей подлежать отмене, и самую меру, принятую мной по отношению к г. Пашкову. Ваше сиятельство, быть может, признаете справедливость этого мнения моего, если изволите принять во внимание, что противорелигиозная пропаганда г. Пашкова была направлена им на совращение крестьянской массы, возбуждала толки и ропот среди окружного сельского населения и чувство справедливого негодования в среде местного духовенства. Но еще большее подтверждение целесообразности принятой мной меры, основанной притом и на точно определенном в законе праве генерал-губернатора (п. г ст. 16 Пол.), проявилось в то время, когда г. Пашков, как известно Вашему сиятельству, на предложение прекратить сходки крестьян и свою им проповедь, открыто об'явил об отказе своем подчиниться этому предложению и даже не остановился перед формальным заявлением о своей решимости продолжать противогосударственную свою деятельность «хотя бы тайными путями».

Позволяю себе думать, что при наличности таковых обстоятельств, с большею, кажется мне, справедливостью, могло бы вызвать заслуженные нарекания бездействие местной власти, чем применение ею меры, которая, быть может, нигде не являлась более уместной, чем в настоящем случае.

В виду изложенного, Ваше сиятельство, может быть, изволите признать, что будучи вполне склонен, согласно желанию Вашему, оказать и в своей стороны возможное снисхождение г. Пашкову, на условиях, изложенных в письме моем от 5 июля, я имел однако же основание думать, что распоряжения мои в настоящем случае, будучи строго согласованы с обстоятельствами дела и точным смыслом закона, являясь притом лишь прямим исполнением лежащих на мне обязанностей и в то же время не переходя и за пределы прав, установленных для генерал-губернаторской власти, не могут, вследствие обращения г. Пашкова с ходатайством к Вашему сиятельству, подлежать отмене, и что во всяком случае, если бы таковая отмена и была признана настоятельной, несмотря на изложенные факты, то она могла бы формально быть осуществлена лишь порядком, установленным во второй половине ст. 2 Полож. ⁵ о мерах к охране госуд. порядка и общественного спокойствия.

Изложив Вашему сиятельству те побуждения и мотивы, которые руководили мной при сообщении Вам соображения и доводов, нашедших себе место в отзыве моем 5 июля, я прошу Ваше сиятельство отнестись благосклонно и к моим настоящим об'яснениям. Излагая их со всей прямотой, которая является с моей стороны лишь ответом на благосклонный способ отношения Вашего к возбужденному в настоящем случае вопросу, я тем самым обращаюсь к чувству справедливости Вашего сиятельства, вполне уверенный, что Вы изволите усмотреть в помянутых об'яснениях моих тот же характер прямодушия, который я не могу не видеть и в Вашем, милостивый государь, письме ко мне от 18 сего июля.

Покорнейше прошу, Ваше сиятельство, принять уверения в совершенном моем почтении и преданности.

339.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Прилагаю у сего на обороте курьезную выписку из одного парижского журнала и пользуюсь случаем, чтобы пожелать тебе в наступившем Новом году здоровья и душевного спокойствия.

Искренне преданный тебе

Н. Баранов.

6 января 1883 года.

340.

Благодарю за вырезку из газеты «Заря». Безобразие! На днях читал и я страшное безобразие – о гимназистке-извозчике, которая хотела убить и ограбить другого извозчика, и тоже оправдана! А не далее как вчера, в заседании шарлатан и полишинель Лорис-Меликов, среди своих речей, сказал, что он на устав 20 ноября 1804 г. смотрит, как на святыню. Вот как хватил! Страшно подумать, что стало-бы с Россией, если бы он с К-ей усидел. Искренне преданный

П. Делянов.

20 января 1883 года.

341.

Videant consules не quid и т. д.

Вчера князь Николай Петрович Мещерский был у гр. Левашевой, урожд. гр. Паниной. Она с радостью говорила о назначении Дервиза и об'яснила, что он принадлежит к той партии, к которой принадлежит она сама, ergo к красной.

Час от часу не легче.

Душевно преданный

П. Делянов.

3 Января 1883 г.

342.

Вы вероятно читали краткую, но сильную статью «Моск. Вед.» по делу Свиридова. Прочтите передовую статью «Спб. Вед.» 25 декабря. Желательно, чтобы эти статьи прочел тот, кому ведать надлежит.

Тщетны будут Ваши с нами усилия об исправлении школы, если школьники наши от младших до старших будут развращаемы судом.

Дела Свиридова, Островлевой, Мельницких, оправданного на днях отцеубийцы! Судья, т. е. председатель суда в Москве, который дозволяет адвокату Мельницких во всеуслышание издеваться над сыщиком полиции, открывшим воровство, допрашивать сколько он получает жалования? Неужели заправители юстиции не видят, что необходимо исправить закон? Ныне называют глупцами тех, которые не следуют пословице: Il faut menager la chèvre et, le chou. Apres moi le déluge; на наш век станется.

Поздравляю Вас с великим праздником. Признаюсь, что провожу его с страшной болью в сердце при виде этих скопившихся безобразий, напоминающих худшие времена Рима и Византии.

Душевно преданный

П. Делянов.

25 декабря

343.

Гофмаршал князь Владимир Сергеевич Оболенский просил меня передать Вам телеграмму Миклухи, который, вступая в брак, просит о разрешении крестить детей женского лола по протестантскому обряду.

Князь Оболенский показывал эту телеграмму его величеству и притом доложил, что передаст оную Вам.

Душевно преданный

П. Делянов.

1 декабря 1883 года.

344.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Я читаю газеты очень редко, поэтому в «Церковном Вестнике» только сегодня прочел, что Вы исходатайствовали 50 тысяч рублей ежегодно в распоряжение синода на выдачу пособий и вознаграждений духовенству и духовным учреждениям на устройство и содержание школ для народного образования. Дай Бог Вам здоровья, многоуважаемый Константин Петрович. Вы знаете, что мои «Социальные вопросы», писанные еще в 1880 г., проводят мысль о положительной необходимости передать дело народного образования нашему духовенству и что все казенные деньги, кои тратятся теперь на учительские семинарии, целесообразно передать в распоряжение синода для увеличения его издержек на образование духовенства нашего.

Как же возможно допустить в России подобную аномалию? Правительство платит гг. профессорам и учителям гимназий, почти поголовно ему враждебным, сеющим крамолу, гораздо более, нежели преподавателям наук в духовных академиях и семинариях. Разве такова должна быть политика христианских государей, христианского царства? Конечно, если явились факты, указывающие на эту аномалию, то мы понимаем, что факты эти родились и развивались незаметно для самих государей наших под влиянием текущих докладов по каждому предмету отдельно, вследствие отсутствия программы правительственной и вследствие индифферентизма, коим заражено большинство нашего высшего общества еще со времен Вольтера.

Да поможет же Вам Бог перенести все народные училища в ведение синода и в непосредственное заведывание приходов, или по крайней мере достигнуть того, чтобы учителями в народных училищах были священники. Этим только способом Вы дадите возможность священникам обеспечить материально существование своих семей и создадите возможность для слабых не иметь жгучей нужды вымогать на это средства от прихожан, в массе бедных.

А земство, с его возбужденными либеральной прессой претензиями на заведывание и образование народа, должно быть образумлено министром внутренних дел от увлечения модным течением. У земства нет денег для выполнения возложенной на него законом обязанности – продовольствовать народ во время голода, помогать ему для обсеменения полей и бороться с падежами скота и пожарами, разоряющими русскую землю, а оно, как я недавно подсчитал в «Земском Ежегоднике» за 1879 г., издерживает 4.900.000 руб. на так называемое им народное образование. Чую сердцем я, что государь наш, с его здоровым русским умом, просвещаемый христианскими воззрениями на свои права и обязанности пред Тем, от Кого он призван на самодержавное управление нами,– сочувственно отзовется на все, что по вверенному Вам ведомству Вы ему выскажете, хотя бы то было и не по вкусу Ваших сотоварищей по правительству. Ах, если бы у нас министром финансов был человек, с русской душой, т. е. верующий, то не затруднился бы освободить земство от расходования этих пяти миллионов и, приняв их на счет государства, передать в Ваше распоряжение! Ведь земству предстоит неотлагаемо строить шоссе, т. е. под'ездные пути к железным дорогам, а оно тратит свои средства на народные училища.

Кстати уж отведу сердце, сказавши здесь, что, соглашаясь со стороны синода на некоторые льготы раскольникам, Вам бы надлежало испросить особые денежные средства на более деятельную борьбу нашей церкви с вольнодумным невежеством, породившим отделение от оной всех сектантов наших. В наш век без денег нельзя бороться с успехом противу заблуждения, влияющего на неимущих не одним превратным толкованием св. писания и эксплоатацией слабых сторон падшей природы нашей, но и самыми деньгами и даже лжелиберальной прессой.

Я знаю, Вы скажете, что у правительства нет денег и бюджет едва-едва сводится. Конечно, не я буду советовать обратиться к займам, вред коих для России так хорошо выставил знакомый мне автор в присланной Вами брошюре,, но поверьте мне, как человеку, вот уже двадцать лет работающему в сфере экономической жизни на пространстве почти всей Европейской России и сумевшему, благодаря христианскому миросозерцанию, не закабалить себя в рабство золотому тельцу, поверьте, деньги для надобностей правительства, да еще таких, кои одни могут повернуть расшатывающийся строй нашей государственной жизни на национальный путь к самостоятельному развитию, найдутся. Только их ищут не там, где нужно, и, прибегая под влиянием советников банкиров к заграничным займам, закабалили нас этим путем иностранцам до того, что в те годы, когда, по расчетам с иностранцами, нам приходится доплачивать им и по неимению для этого золота, приходится предлагать им бумажки наши. Не естественно ли, что иностранцы, в связи с нашими банкирами, пользуются нашей нуждой и спекулируют на понижение курса наших бумажек? При таком положении бывший министр финансов, вместе с нынешним, для восстановления курса кредитных билетов, упавшего, по их мнению, от излишества, придумали извлекать из обращения ежегодно по пятидесяти миллионов кредитных билетов, как будто бы нулевое нам золото станут отдавать нам дешевле, потому что у нас будет менее кредитных билетов для покупки оного.

Искусственное же уменьшение денег в обращении стесняет обороты, парализует экономическую жизнь, порождает недовольство. А это уж и неполитично, особенно в переживаемое нами время. Простите, заговорил о внутренней политике поневоле, так как не выхожу из комнаты вот уж очень, очень давно и, разумеется, не могу изнасиловать себя равнодушным отношением ко всему, что слышишь и о чем получаешь вести из провинции.

Не гневайтесь на длинное письмо и верьте чувствам глубокого интереса ⁶, уважения и преданности, которые питает к Вам

покорнейший слуга Ваш

Н. Новосельский.

2 февраля 1883 г.

345.

Конфиденциально.

Московский

Генерал-губернатор.

Милостивый государь,

Константин Петрович.

Из письма моего от 6 декабря, за No 4506, Вашему высокопревосходительству небезызвестно, что драма Виктора Александрова (Крылова) «Около денег», уже запрещенная г. министром внутренних дел к постановке на сцене частных театров и предположенная г. министром императорского двора к снятию также с репертуара императорских театров через постепенное отдаление сроков ее представления, была бы вовсе неудобна для Москвы. А между тем два представления этой безнравственной и дурно влияющей на простой народ пьесы, назначенные в императорском Московском театре именно в дни рождественских праздников и с промежутком не более четырех дней (28 декабря и 3 января) являются менее, чем когда-либо, уместными, т. к. в эти дни фабричные и ремесленники толпами стремятся на публичные зрелища. В виду такого нежелательного помещения этой пьесы в Праздничном репертуаре императорского театра в Москве, считаю необходимым препроводить при сем к Вашему высокопревосходительству копию с письма моего по сему предмету к г. министру внутренних дел.

Примите, милостивый государь, уверения и совершенном моем почтении и преданности.

Князь В. Долгоруков.

No 2731.

28 декабря 1883 г.

346.

Копия с письма г. московского генерал-губернатора к г. министру внутренних дел, от 28 декабря 1883 г. за No 2729.

Письмом от 30 минувшего ноября за No 2425 я имел честь сообщить Вашему сиятельству, что в виду безнравственности и развращающего влияния на рабочий класс пьесы г. Крылова (Виктора Александрова) «Около денег», которая уже запрещена для постановки на частных сценах, циркуляром 16 ноября, я признавал бы ее неудобной для представления в Москве на сцене императорских театров.

В отзыве от 7 сего декабря за No 4616 Ваше сиятельство уведомили меня, что «министр императорского двора в виду разных толков, распространенных в публике по поводу ее запрещения, признал необходимым дать еще несколько представлений, постепенно отдаляя сроки таковых, и затем уже окончательно снять означенную драму с репертуара. Между тем эта пьеса, представленная 22 и 30 ноября, сегодня, 28 декабря, вновь идет на сцене Малого театра и назначена также на 3-е января.

Представление этой вредной пьесы в дни самого бойкого разгула фабричных и вообще рабочих людей может только усилить распадение дурных страстей и производить на простой народ действие, противоположное общественному успокоению и порядку, заботы о которых составляют мою прямую обязанность.

Считая долгом сообщить о сем на основании известного циркулярного сообщения Вашего сиятельства от 4-го ноября 1883 г. за No 1507, прошу Вас, милостивый государь, принять уверения в совершенном моем почтении и преданности.

347.

Считаю нелишним препроводить к Вам для сведения копии писем князя В. А. Долгорукова и дела о речи Чичерина.

Чтобы судить о слабости правительства, должно знать, что самым энергичным деятелем в нем является кн. Долгоруков, который решился писать о бывшем и Москве скандале и теперь однако чувствует себя в пиковом положении, потому что городской голова с пренебрежительной улыбкой выслушал его скромное, келейное замечание, заявив, что он действовал (а стало быть и впредь действовать будет) по своему убеждению.

Преданный М. Катков.

Москва, 2 января 1883 года.

348.

Копия с письма министра внутренних дел московскому генерал-губернатору.

21 января 1883 г.

Письмо Вашего сиятельства от 20 сего января о речи, произнесенной московским городским головою Чичериным 12 января на обеде студентов московского университета, доложено мной его императорскому величеству.

По выслушании оного и но прочтении самой речи государь император высочайше повелеть соизволил Вашему сиятельству пригласить к себе г. Чичерина и об'явить ему, что его величество находит эту речь совершенно неуместной и не соответствующей званию городского головы столицы.

Исполняя сим высочайшую волю прошу Вас, милостивый государь, принять уверение и пр.

349.

Копия с конфиденциального письма г. московского генерал-губернатора к г. министру внутренних дел, от 20-го января 1883 года.

По поводу известной речи московского городского головы г. Чичерина, произнесенной им 12 сего января, считаю долгом со своей стороны сообщить Вашему сиятельству, что после ее произнесения г. Чичерин был у меня и на высказанное мною неодобрение его поступка отвечал, будто так на его взгляд нужно было говорить в видах похвалы студентам и готовящихся перемен в университетском уставе. Не соглашаясь с ним, я повторил ему свое неодобрение.

Независимо от сего мной поручено было москов. обер-полицеймейстеру донести об этом происшествии департаменту государственной полиции с приложением текста речи из «Русских Ведомостей», для которых она редактирована самим г. Чичериным. Перепечатанная потом в нескольких петербургских газетах: «Новом Времени», которое отозвалось о ней даже с одобрением, «Голосе», «Новостях»,– речь эта таким образом всецело подлежит действию правительственного надзора, и я не скрою от Вашего сиятельства, что по моему убеждению она заслуживала строгого осуждения со стороны высшего правительства; ибо отразившееся в ней направление, прикрытое мнимым консерватизмом, в сущности опасней, чем самый нигилизм, но своему вредному влиянию на общество и в особенности на городскую думу, где к сожалению разносословным представителям нравятся подобные разглагольствования, как исходящие от городского головы. Речь г. Чичерина, хотя и порицается благомыслящими, однако производит приятное впечатление на недовольных и на молодежь.

В настоящее время, когда враждебные правительству страсти начинают стихать, следует весьма серьезно относиться к малейшему намеку, или даже самой слабой тени таких мыслей, которые клонятся к публичному порицанию действий правительства. Я полагал бы не лишним подтвердить циркулярно или другим каким способом, чтобы участвующие на обедах и вообще во всякого рода публичных собраниях произносили речи не иначе, как по предварительном просмотре их местной административной властью. Так точно в дворянских, земских, городских и всех без исключения разрешенных законом собраниях произносимые речи должны строго относиться к предметам дозволенного обсуждения и не переходить на почву политическую. Не ограничиваясь существующей на сей предмет обязанностью, возложенной на председателей таковых собраний по наблюдению за произносимыми здесь речами, следовало бы и самих председателей за произносимые ими самими речи привлекать к должной ответственности перед правительством. Если не положить конца подобной неурядице, проявляющейся в публичных прениях, то эти последние и между ними происходящие в московской городской думе могут превратиться в своеобразный парламентаризм, к чему уже и замечается наклонность, и тогда правительство по необходимости вынуждено будет прибегать к строгим карательным мерам, которые могут далеко и далеко повлечь за собой последствия такие, что трудно даже их предвидеть. Вообще заслуживает полного правительственного внимания дарованное в свое время городам и земствам самоуправление, которое, не будучи достаточно согласовано с основным государственным строением, обнаруживает постоянное стремление уклоняться от влияния правительственной администрации – необходимого и полезного. Достаточно указать на то, что внутренние финансовые порядки сих учреждений – эта громадная сила для всякого рода предприятий – не подчинены правительственному контролю.

Все мной здесь высказываемое вытекает из моего многолетнего опыта и знания людей. Потому-то, когда утвержден был в должности моек, городск. головы г. Чичерин, я не мог не предвидеть, что от местной администрации потребуется особенная бдительная внимательность относительно того направления, которое примет в думе новый городской голова. Тогда же заметив, что его вступительная речь выходит за пределы дозволенных рассуждений, я сделал в ней исключения в строгом соответствии с цензурными правилами. Исполняя со своей стороны все, к чему обязывало меня служебное мое звание, я мог ответить на вопросы отправлявшегося тогда в Петербург г. Чичерина только то, что если его вступительная речь будет разрешена к печати в том или другом виде, мне останется лишь исполнить те указания высшего правительства которые будут мне сообщены. Дело это во всеподданнейшем докладе Вашего предместника гр. Игнатьева было представлено государю императору в таком смысле, что речь г. Чичерина по высочайшему повелению, мне об'явленному, была напечатана в газетах почти без изменения в полном виде, с исключением лишь двух резких фраз. Относясь с должной осмотрительностью к вступительной речи г. Чичерина, я имел в виду сдержать его на первых же порах.

В заключение позволю себе присовокупить, что на празднике 12 января учащиеся студенты московского университета вели себя выше всякой похвалы, тогда как наоборот, профессора, бившие студенты, держали себя неприлично, как бы юноши с ученической скамьи. Но если взрослые, а некоторые из них уже пожилые, занимающие общественное положение, станут произносить речи в духе моек, город, головы и если против подобного ораторствования не будет принято строгих мер, тогда никогда нельзя быть покойным, что на будущее время не случится неожиданностей» неприятных и вредных правительству.

350.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Мне сказывали, что Вы справлялись обо мне и, быть может, удивляетесь, почему я, находясь с неделю в Петербурге, не успел навестить Вас. Теперь, когда обсуждается в департ. госуд. совета проект университетского устава, я не хотел бы подать повод думать, будто я вторгаюсь к Вам с суждениями по этому делу, в котором мы, к моему прискорбию, разногласим. Вопреки, не знаю почему, составившемуся мнению, я вовсе не склонен навязываться с непрошенными советами и говорю лишь, когда меня спросят, или когда увижу, что хотят со мной говорить. Наша многолетняя приязнь могла дать Вам обо всем в этом отношении более верное понятие, чем ходящие толки. Вы управляете слишком три года делами, которые имеют для меня, не менее чем для всякого другого, значительный интерес: вторгался ли я к Вам хоть однажды с какими-либо проектами? Теперь у Вас на обсуждении устав духовных академий: надоедал ли я Вам своими непрошенными об этом предмете соображениями? Меня могут скорее укорить в том, что я не пользуюсь для доброго совета правом, какое быть может давала бы мне некоторая короткость личных отношений.

Вы многим говорили, что проект университетского устава Вам хорошо знаком из разговоров со мной. Не смешали ли Вы меня с кем-нибудь другим? Только однажды, слишком три года перед сим, случилось мне заговорить с Вами о содержании этого проекта. Это было летом 1880 г., вскоре после падения гр. Толстого, смененного Сабуровым. Вы были в поезде наследника на пути в Крым, а мне нужно было видеться с тогдашним диктатором, гр. Лорис-Меликовым, который ехал в том же поезде, и я подсед к Вам в Москве до Серпухова. Тут пришлось мне заговорить о безобразиях Сабурова, который об'езжал тогда московский учебный округ и бунтовал студентов. Вот, говорил я, последствия смены гр. Толстого, за поддержку которого Вы горько упрекали меня за год перед тем. При этом я пожалел, что ему не удалось докончить свое дело и провести уже внесенный им в государственный совет проект нового устава университетов, и начал было излагать его сущность, но Вы нетерпеливо перебили меня и горячо высказались за план, продиктованный Сабурову Головниным и Милютиным и основания которого (е автономией, с корпоративным устройством студентов, с выборными от них депутатами и собраниями их) были тем же летом высочайше утверждены в Ливадии по докладу Сабурова купно с Милютиным. Теперь Вы, конечно, не жалеете ни о Сабурове, ни о его планах.

Еще было у меня горячее об'яснение с Вами о преемнике Сабурова, бароне Николаи, который был опаснее Сабурова, но, к счастью, вскоре сам сделал себя невозможным. Но при этом мне ни разу не удавалось заговорить с Вами об университетском уставе гр. Толстого. Все, что могло бы. подать повод к разговору об этом предмете, быстро отклонялось.

Итак отнюдь не через мое посредство ознакомились Вы с проектом устава. Судя по тому положению, какое Вы относительно его приняли, не могу не заключить, что Вы доверились в суждении о нем лицу противоположного моему (да в сущности и Вашему) образа мыслей

Не знаю, почему кажется Вам, что пуще всего следует ограждать себя, да и других во власти сущих людей от соприкосновения со мной в вопросах государственного значения. Чем заслужил я такое, именно с Вашей стороны, мнение, которое не было бы удивительно только со стороны Ваших противников? Я не говорю уже о своем образе мыслей, который в основаниях не расходится с Вашим, но в университетском вопросе я имею, по крайней мере, не меньше, чем другие, права на внимание. Я был университетским студентом (а кто сам не был студентом, тот не знает козней университетской жизни), я был университетским преподавателем не сторонним, а штатным; по лицею, имеющему свое университетское отделение, я нахожусь с университетом в непрерывных сношениях и ex officio слежу за его делами. Мною на деле изведаны потребности университетской жизни; мне знакомы все ее изгибы и закоулки. Мои суждения по этому предмету не суммарного свойства, которые заволакивают ум туманом, а вынесены изобильных подробностей пережитого. Почему же я такое ядовитое существо, что все и в этом вопросе должны от меня сторониться и затыкать уши, и что все, в чем можно подозревать мое участие, должно a priori считаться негодным? Впрочем, кстати сказать, я не принимал никакого участия в редакции проекта гр. Толстого и И. Д. Делянова и, может быть, нашел бы в нем кое-что подлежащим изменению, для того, чтобы все параграфы его еще более и еще глубже соответствовали основной идее, которой я не могу не сочувствовать, в верности, в практичности и пользе которой я имею полное и зрелое убеждение.

Но какого бы Вы ни были мнения о свойстве моих убеждений, неужели Вы возвратились к Вашему прежнему взгляду на графа Толстого, который занимает теперь, не без Вашего содействия, первенствующий пост в правительстве? Неужели гр. Толстой, которому вверена самая безопасность государства, так легкомыслен, что управляя в течение четырнадцати лет делом народного просвещения и просидев десять лет над университетским вопросом, поддался навеянным с ветра фантазиям и внес в государственный совет проект закона, исполненный таких чудовищных несообразностей, что Вы нашлись вынужденным вступить в коалицию даже с заклятыми противниками Вашего образа мыслей, лишь бы избавить Россию от пагубы, задуманной гр. Толстым? Неужели, наконец, и нынешний министр народного просвещения, знакомый от университетской скамьи с бытом университетов, прошедший все степени управления по этой части, состоявший при гр. Толстом председателем всех комиссий по университетскому вопросу, об'ездивший все университеты империи в сопровождении лиц, как Георгиевский, Любимов, Гезен, испытанных, благонадежных и несомненно сведущих и лично об'яснившихся почти с каждым из преподавателей всех университетов, неужели и он, во всем так осторожный и осмотрительный, увлечен бурным, от меня идущим, влиянием до того, что приходится сдерживать этого неистового новатора при пособии консерваторов, как гг. Головиин, Перец и tutti quanti? Неужели все это естественно?

Подумайте, глубокоуважаемый Константин Петрович, действительно ли Вы чувствуете себя так глубоко изучившим университетский вопрос, и действительно ли Вы так убеждены во вреде меры, за которую со всей силой зрелого убеждения стояли люди, Вам единомышленные и не дураки.

Государственный деятель должен иметь твердую уверенность в себе, но должен также иметь и мудрое к себе недоверие. Вы ознаменовали себя несомненными заслугами, Вы обладаете дорогими качествами, но и у Вас, как у всякого, есть свои недостатки. Надо всякому знать свои недостатки, во время действия принимать их в расчет и отнюдь не обижаться, когда свои доброжелатели на них указывают нам. Вы превосходно видите в чистом эфире начал, но не так легко распознаете людей мимоидущих и вещь во тьме преходящую.

Дорогой Константин Петрович, не такое ли теперь время, чтобы всем честным и здравомыслящим в политическом отношении людям более всего стараться о крепком и видном для всех между собой соединении, взаимно не чураться, а носить тяготы друг друга и взаимно восполнять свои недостатки, и бдительно смотреть, чтобы хитрая рука, в минуту нашей оплошности, не подстегнула какого-нибудь из наших коньков, ибо у всякого как есть свои недостатки, так есть и свои коньки. При безлюдье, на которое Вы справедливо жалуетесь, и мною не Следовало бы пренебрегать. Общие противники наши кажется лучше нас понимают нашу солидарность: посмотрите, они нас соединяют даже в фантастических сказаниях о готовящейся будто бы конституции.

Усилия партии разложения, следующей девизу: чем хуже, тем лучше, клонятся к тому, чтобы не допускать ни одной меры, ни одного закона, которые свидетельствовали бы о состоятельности нынешнего правительства и о возможности хорошего законодательства при нашем образе правления. Реформа университетов была бы первой органической мерой нынешнего царствования, за которой должны были бы неукоснительно последовать другие, по судебному ведомству, по местному управлению и пр. Если, в видах этой партии, нельзя предотвратить университетскую реформу, то следует испортить ее так, чтобы она вышла un coup d'epèe dans l'eau. Неудача этой законодательной меры отзовется не на одном университете, но и на всем нашем государственном деле. Останется умолкнуть и предоставить все на волю Божию.

Глубокое уважение и давние добрые отношения к Вам, дорогой Константин Петрович, обязывали меня высказать со всей прямотой и откровенностью, что скопилось у меня на душе, и, дописавши эти строки, я уже чувствую, что облегчил себе душу. Веря в Ваше сердце и зная Вашу преданность делу, которому мы оба служим, посылаю к Вам эти отроки без колебания.

Искренне преданный Вам

М. Катков.

Спб., 21 ноября 1883 г.

351.

Приношу Вашему высокопревосходительству глубокую признательность за присылку статьи, которая уже сдана в набор и пойдет в полный номер на послезавтра; корректуру Вам пришлю завтра по наборе и исправлении возможных опечаток.

Примите искреннейшее поздравление со днем Нового года; лично был лишен возможности вчера заехать. Обычная, тяжелая редакторская ночь с новогодним номером, лишившая меня сна до 5 часов утра, осложнилась еще недостойной выходкой сената, из-за злобы нашей магистратуры на опубликование указа о Любимове. Сенат воспользовался тем, что журнал комитета министров 1869 г., высочайше утвердивший наш редакционный порядок, не был согласован со сводом законов, по коему все указы прежде оглашаются сенатск. изданиями, и забыв, что мы 14 лет действовали по прямому смыслу названного журнала ком. министров, чуть не накануне Нового года прислал нам указ – ничего не печатать из высоч. повелений ранее «Сен. Ведомостей», выходящих два раза в неделю. Mue пришлось все лично об'яснить графу Д. А. Толстому, Д. Н. Набокову, Фришу и Евреинову, и, если бы не моя горячая, личная отповедь магистратуре, государь император вчера не нашел бы в «Правительственном Вестнике» ни важных им подписанных указов государственному совету, ни всех указов сенату. Мне тыкали в глазза свод законов и опирающийся на него указ сената, присланный мне от 21 декабря,– сената, который до указа о Любимове (зри притом мои статьи о превосходной книге «Против течения») 14 лет молчал, когда мы с Высочайшего соизволения от 1869 г. печатали ранее «Сенат. Ведомостей» не только все указы о членах всяких советов, но и в этом году неделей ранее «Сен. Ве-й» огласили указы о назначении Банновского, Гирса, Бунге, Делянова и пр., что я указал в письменном ответе, с ссылкой на номер наш и «Сен. Ве-й».

Я несказанно обрадовался вести о назначении Е. М. Феоктистова и надеюсь, что он вытащит не мало шпилек и разных гвоздей, торчащих еще в разных литературно-административных сферах.

Простите за это длинное письмо, но я считаю долгом поставить Бас в известность об этом недостойном походе крючков нашей высшей магистратуры, пожелавшей теперь ни больше, ни меньше, как упразднить «Прав. В-к» за его сочувствие Любимову и заставить его жить перепечатками даже официальных сведений.

Глубоко преданный слуга

Ваш Г. Данилевский.

2 янв. 83 г.

352.

Приношу нашему превосходительству благодарность за указание неуместно проскочившего известия. Чистосердечно каюсь – моя вина, н это более, как увидите, не повторится. Все депеши приходят ночью между 12 и 2, составляя для меня истинную каторгу, заставляющую меня 300 ночей в году сидеть в редакции – в ожидании депеш и их исправления. Меня подкупила газета «Моск. Листок», имеющая связь с канцелярией генерал-губернатора и уже сообщившая ряд подобных, неопровергнутых сведений о предстоящих торжествах коронации. Отныне я положительно ничего подобного пропускать не буду. Да и над проскочившим я задумывался, но – повторяю,– сославшись на «газетный слух» и выкинув «богиню"-я был подкуплен мыслью о близости газеты к местной власти и к думе.

Прилагаю подлинник, чтобы Вы видели, сколько в одну ночь я выкинул чисто-тенденциозных депеш того же источника, который одновременно облекается в тогу «субсидированного официоза» (Агентству, как в виде сбавки тарифа, дается на 400.000 р. в год льготной бесплатной пересылки депеш).

Глубоко преданный слуга

Г. Данилевский.

29/I-83.

353.

3. И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы (Первое послание к коринфянам, гл. 2).

Милостивый государь Костантин Петрович.

13-ти летний мальчик, пробежавший более 2000 верст, прячась от жандармов, живя дорогой милостыней, ночуя под шпалами,– все это, дабы попасть в петербургскую консерваторию – факт, конечно, замечательный, возбуждающий по меньшей мере любопытство людское; хотя с другой стороны 27 дней ходьбы его из Москвы до Петербурга, в то время, когда многие ездят в 1-м классе даром, по особой любезности к ним попутного начальства – факт крайне прискорбный, изобличающий современный уровень сердец вообще и железнодорожных в особенности, не приютивших талантливого отрока-странника.

Заболевшего, как видно, от непосильной ходьбы и душевного волнения мальчика Вы приютили. Плакал я и благословлял Вас, милостивый государь, читая опубликованное сегодня в «Новом Времени», и не могу не сказать Вам, что поступок Ваш примиряет меня несколько с судьбой жить с людьми нашего времени, освещал мне теплотой деяния Вашего во имя любви.

Да сохранит Вас Господь Бог на честь и славу родины нашей, на многие, многие лета и дарует выздоровление малютке-страннику, приютившемуся под могучее крыло ангела земного...

Мне от Вас ничего не нужно, а потому и примите мое письмо так же просто, как оно написано, по требованию моего духа, отныне Вам навсегда преданного.

С совершенным почтением имею честь быть,

милостивый государь,

Вашим покорнейшим слугой

Петр. Суходольским.

(Академик-живописец).

9-е декабря 1883 г.

Петербург.

354.

Конфиденциально.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Я так далеко стою к моему министру гр. Д. А. Толстому, что принять на себя никак не в праве инициативу рассуждений по вопросам, на которые он сам не вызывает меня. Если же стараюсь в настоящую минуту высказать Вам посильное мнение мое по предмету, который представляется мне весьма важным, то это потому, что старое знакомство мое с Вами и благосклонность Ваша ко мне дают мне некоторое право отнестись к Вам с откровенным словом там, где дело идет о благе горячо любимой и Вами, и мной родины. А дело состоит в следующем.

Мне известно, что вчера происходило экстренное заседание совета печати, которое было посвящено обсуждению кары, заслуживаемой газетой «Голос» за ее последние действительно возмутительные статьи. Мнения членов, к сожалению, как сообщали мне, разделились ровно на две половины, из коих одна полагала дать газете третье предостережение, с приостановкой ее на известное число месяцев, другая же сочла достаточным ограничиться запрещением печатания в «Голосе» частных об'явлений. Назначение кары таким образом зависит в настоящую минуту от того, которое из этих двух мнений получит утверждение министра.

Можно весьма опасаться, что гр. Д. А. Толстой, движимый все тем же чувством деликатности и великодушия относительно издания, бывшего к нему лично всегда столь враждебным, склонится еще раз теперь на сторону меры наименее тяжкой. Нельзя было бы в таком случае не почесть подобное решение весьма прискорбным. При нынешнем духовном состоянии нашей страны, когда умы, расшатанные и разнузданные целым рядом годов правительственного безвластия и революционной пропаганды в печати, не успели еще улечься в надлежащий строй спокойного и правильного мышления, такой орган, как «Голос» столь сильно, к прискорбью, распространенный как в Петербурге, так и в известных полосах России, служит орудием постоянного противоправительственного возбуждении,– особенно, смею думать, опасного в настоящую минуту, когда, в виду уже недалекого времени венчания государя в Москве, столь желательно было бы усмирить всякую смуту и затушить все, отчего мог бы вспыхнуть пожар. С юга России, между прочим, где «Голос» читается жадно, я получаю от родных и близких знакомых известия весьма тревожного свойства о тамошних анархических начинаниях. Не может быть сомнения, что преступные замыслы вожаков «революционного движения» связаны живыми нитями с тем, что проповедуется в настоящую пору в излюбленном органе «либерального» лагеря, и что они находят в тоне его статей, в коварном подборе сообщаемых им известий самого мрачного характера, сильнейшую поддержку при наборе ими в свои ряды слабоумной и колеблющейся молодежи.

Сам я до сих пор был всегда гораздо более на стороне снисхождения, чем наказания, относительно печати и даже, каюсь, не совсем был убежден в опасности того влияния, какое имеет «Голос» на нашу публику. Неправильное мнение это поддерживалось во мне тем, что случилось мне наблюдать как в Петербурге, так и внутри России в те эпохи, когда «Голос» подвергался приостановке на более или менее продолжительный срок при министрах Макове и гр. Игнатьеве. Подписчики сетовали об этом несколько дней, затем выписывали другую газету и совершенно забывали о приостановленной, а нередко принимались и ругать ее. Я об'яснял это себе тогда столько же неустойчивостью русского читателя, сколько несерьезностью самой газеты, наполняемой, по мнению моему тогда, либеральной болтовней гораздо более ради модных «веяний», чем в виду каких-либо действительных злонамеренных целей. Но в настоящую пору я не могу не видеть в неустанных и язвительных выходках «Голоса» нротиву всего существующего порядка в государстве систематического похода с революционной целью, ведомого но весьма определительно и ясно начертанному плану. В виду тех особенных обстоятельств и грозящих опасностей, о которых я говорил выше, и решился я, Константин Петрович, предупредить Вас сегодня о том, что завтра, в субботу, 12-го февраля поступит на утверждение гр. Толстого постановление совета по делан печати, в котором оказалось такое печальное колебание лиц, служащих правительству, в вопросе о деле антиправительственном.

Я бы лично, само собой, явился к Вам с этим сказанием и иллюстрировал бы его многими интересными подробностями, если бы мои больные глаза не приковывали меня к темной комнате, вследствие чего настоящие строки диктую жене.

С глубоким уважением, искренне Вам преданный

К. Богданович.

11 февраля 1883 года.

355.

4-го февраля 1883 г.

Богоявленский монастырь.

Вчера совершилось двадцать лет

моему служению в звании игуменском.

Душевно и глубокочтимый Константин Петрович.

Особого рода обстоятельство ведет меня ныне к Вам, м. б. Вы и побраните меня за несвоевременный визит без приглашения, но я не смогла воспротивиться пославшему меня к Вам чувству.

Манифест, возвестивший о предстоящем вожделенном короновании, светлой радостью озарил все сердца верных сынов России. Священно-внушительные слова православного самодержца ко всему народ и сказались внятно и мощно в глубинах народного духа, проникли в его тайники и возбудили в нем, так сказать, жажду к молитве, в которой царь возжелал соединиться перед Господом со своими подданными.

Призыв к этой общей соединенной молитве принял народ из уст царя с верноподданническим благоговением и благочестивым сочувствием и, возвысившись духом до сознания и в себе священной потребности об'единиться в такой молитве со своим царем отцом, ищет он – народ:

Как лучше испрашивать от Господа царю именно тех даров, в которых царь сам пред лицом народа сознает необходимейшую нужду для необычайных подвигов высочайшего и труднейшего на земле служения – -царственного?

И вот с подобной просьбой приходят многие из народа к нам, как живущим при деле молитвы: «научите нас, как и какой именно молитвой молиться нам теперь о нашем батюшке-государе, призывающем нас к молитве». Вот эту-то народную просьбу прихожу я теперь передать в Ваши руки. Вы одни можете удовлетворить ее. Близ Вас целый сонм святителей. Я же, со своей стороны, могу лишь выразить мысль, что не следовало бы, особенно в настоящее время духовно-нравственного разложения – пренебрегать прекрасным, благочестивым и верноподданным под'емом народного молитвенного духа, возбужденного призывом с высоты престола. Такое движение ясно говорит и свидетельствует о том, как чутко сердце православного народа к вещаниям самодержца и какой мощной связующей силой служит православие между царем и народом русским.

Манифестом уже изложены мысли, чувствования и желания готовящегося приступить к венчанию. Не трудно связать их между собой, сделать обычные отдельным молитвам отпуст и начала, и, отпечатав, раздавать листочки в церквах, как уже делается с брошюрами.

И замолится истый, православный народ во всех концах России своею искреннею, верующею, от простого сердца исходящею молитвой. И взыдет эта молитва умилостивительно к престолу Божию, и встанет она незримо у престола царского, яко стража охранительная, отражающая стрелу, во тьме летящую, и всякие иные замыслы супостатов.

Видимо уже ныне такое же невидимое ограждение в молитве, читаемой с прошедшего года об ограждении благочестивейшего государя нашего от всякого злого обстояния. Да будет даровано нам и всегда и при всех обстоятельствах возносить особые, требующиеся обстоятельствами молитвы о благоденствии и о благопоспешении ему во всех его подвигах на благо народное.

Мы же – т. е. сестры обители – со дня получения манифеста положили между собой приносить об их величествах до дня священного коронования особую денно-нощно непрерывную молитву, разделив между собой ночные и денные часы.

На днях пришлю отчет о лечебницах с приложением записки об училище.

Думою, душой и сердцем я с Вами очень часто и всегда с молитвой Вам помощи от всесильного и всемощного, во всех тяжких и скорбных обстояниях. Да, всякое золото проводит Господь горнилом. Грустно знать, что Вы часто хвораете. Мое здоровье поправляется и летом собираюсь в пустыньку довершить прерванное зимой лечение.

Душевно преданная и. Мария.

Со страхом и болью прочла я в газетах, что предполагается снова открыть театры в В. посту. Сколько бедствий навлекли они уже России со времени открытия их во дни, положенные освящать молитвой и покаянием. О, если бы остались они закрытыми!

356.

15 февраля 1863 г. Киев.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Мне пришла в голову мысль, которая мне кажется в настоящее время совершенно уместной по своему смыслу, как мера, способная наглядно и разом поднять в нас русский дух, пробудить в нем уснувшие предания и напомнить нам, что русский царь вовсе не есть западный император. Я разумею одежду царя во время коронации. Если бы государь, вместо всем общего генеральского мундира, облекся под порфирой в древнее наше царское облачение, с бармами на плечах и с крестом на груди, то легко себе представить, какое потрясающее впечатление на народ произвело бы появление на Красном Крыльце нашего русского царя в этом не маскарадном, а подлинном, историческом своем царском образе. В эту минуту начался бы воочию и внутри нас тот поворот, о котором думал думу и Петр Великий, с чужого временного пути на свой, самим Богом нам предначертанный. Чудною была бы эта торжественная минута.

Тут ничего не может быть странного для глаз. Ведь и немецкий австрийский император короновался короной Стефана в венгерском национальном костюме. А Наполеон I для своей коронации сам себе сочинил особый костюм, в котором, конечно, был гораздо величественнее, чем в своем обычном мундире. Да и тот был у него свой, ему одному принадлежавший.

Не могу не сообщить Вам эту мысль, которая бьет не на простой эффект, а, по моему, заключает в себе очень серьезное для нас значение и, если бы мог, на коленях преподал бы ее хосударю. И как был бы к лицу ему этот наряд!

Всей душой Вам преданный

М. Юзефович.

357.

29 января.

Милостивый государь Константин Петрович.

Простите меня великодушно, что в третий раз я осмеливаюсь беспокоить Вас своим письмом. Мной руководит одно желание искреннее, душевное: да будет благословенно Господом и благопоспешно царствование благочестивейшего монарха нашего, а для этого недостаточно одних грешных молитв верноподданных государя; нужно, чтобы и небесные силы приняли в том участие, чтобы православные угодники Божии, особенно из чад православной Российской церкви, вознесли о том к престолу Всевышнего свои молитвы.

Если я не ошибаюсь, было в обычае на Руси, при всяком новом царствовании, открывать мощи святых. Ужели перед ожидаемым и заявленным в высочайшем манифесте торжеством коронации государя императора, вышеприведенный обычай прежде царствовавших государей будет оставлен, в настоящем случае, без внимания? Об открытии мощей нет слуха: православный же русский народ верно ожидает итого. Тем более в настоящее тяжелое время, среди врагов, неутомимых в своей злобе, среди мятежа мыслей, разнузданности воли некоторых погибельных людей, можно сказать с уверенностью, и государю и отечеству нашему нужны молитвенники на небесах. 50 лет тому назад на нашей памяти жил и подвизался в Саровской пустыне ангелоподобный отец Серафим; и при жизни и по смерти своей много он оказал в молитвах своих благодеяний искавшим у него помощи. Отчего бы не ознаменовать начало царствования, перед священным коронованием государя императора, открытием мощей благочестивого, всей Россией чтимого угодника, которого молитвы и при жизни его были действенны, тем более теперь они будут благопоспешны для великого государя, когда Серафим предстоит перед престолом всевышнего в лике серафимском?

Повторяю снова: простите великодушно, если я позволил себе написать Вам об этом, как лицу близко стоящему у трона.

С моим глубоким уважением имею честь быть Вашего высокопревосходительства покорнейшим слугой

Виноградов,

начальник московских женских гимназий.

27 января 1883 года.

358.

Прочитав с душевным волнением манифест, подумал между прочим о вас.

И в этой думе так сильно хотелось вас обнять – я не могу Вам сказать о том...

Манифест навертывает слезы, и в то же время от него веет тем, чем должно веять, ободрением из веры исходящим...

Да благословит Бог путь нашего дорогого государя к майскому торжеству, да хранит он и Вас и помогает Вам.

Ваш В. Мещерский.

25 января.

359.

Воскресенье, 25-го сентября.

Многоуважаемый Константин Петрович.

От души поздравляю Вас с праздником великого угодника и заступника земли нашей.

Так как Добровольный Флот доживает свои последние грустные дни и Вы состоите еще нашим главарем, то я позволяю себе обратиться к вам с моей покорнейшей просьбой, исходатайствовать у нашего высочайшего покровителя назначение меня членом государственного совета. Смею думать, что я не менее Галагана и Бобринского того достоин и надеюсь не менее их быть полезным.

Вполне уверен, что вы не забыли и выполните некогда данное обещание доказать на деле Ваше доброе ко мне расположение.

С совершенным почтением и такою же преданностью имею честь быть

Вашего высокопревосходительства покорнейшим слугой

гр. Комаровский.

Хочу попытаться собрать капитал на построение приличного храма в Вене.

360.

Пятница, 25 ноября.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Сегодня ровно два месяца, как я обратился к Вам с письмом, на которое по сие время не имею ответа. В письме этом я просил Вас, как председателя нашего, исходатайствовать у высочайшего покровителя Добровольного Флота назначения меня членом государственного совета.

Но, после назначения, хорошо известных мне, Галагана и Бобринского, и после того как, с помощью Божиею, два раза в жизни (1878 и 1880 гг.) мне, недостойному орудию промысла Божия, удалось отдалить от моего отечества страшные бедствия войны,– мне казалось, что я не менее других, и в особенности не менее вышепоименованных лиц, могу принести пользу в звании члена государственного совета, и позволил себе с просьбой о том обратиться к Вам. Еще причина моей просьбы: чтобы иметь успех в своих ходатайствах, необходимо у нас официальное положение, а ведь Бы, многоуважаемый Константин Петрович, знаете, что я о ком или о чем-нибудь для государственной пользы постоянно хлопочу.

В ожидании Вашего благосклонного ответа, прошу Вас принять уверение в совершенном моем к Вам почтении и преданности

гр. Комаровский.

В дейст. ст. сов. я произведен высоч. приказом от 3-го марта 1876 года.

361.

Его высокопреосвященству

высокопреосвященному

митрополиту московскому и

коломенскому священно-

архимандриту Иоанникию.

Ваше высокопреосвященство,

высокопреосвященнейший владыка.

Долгом считаю донести вашему высокопреосвященству, что сего марта 5-го дня, некая госпожа во время исповеди открыла мне, что зять ее – муж ее дочери, московский плац – ад'ютант Шестаков – возбуждает в ней сильное подозрение в злоумышлении его против государя императора, в каковом деле находится он в тесном союзе со 2-м московским комендантом Унковским. В доказательство своего подозрения она передала мне некоторые факты, слышанные ею от своей дочери, жены Шестакова, которая, из предосторожности со стороны своего мужа, хотя и лишена свободного выхода из дома, однако же иногда обманом и получает возможность посещать свою мать. Во время таких-то посещений, дочь ее и передала ей следующее: в 1881 г. марта 1-го дня в квартире ее мужа был самый веселый пир, и именно по поводу катастрофы с покойным государем. Затем во время пребывания ныне царствующего императора в Москве в сентябре прошлого года, когда обязанностью Шестакова было наблюдать за караулом, при особе его величества, он на ночное время уклонялся от своей обязанности и проводил это время в Петровском парке в нарочито на это время нанятой им даче. Наконец, в настоящее время ближайшей их целью, по словам дочери, есть похитить дочь государя императора великую княжну Ксению Александровну.

В заключение считаю долгом об'яснить вашему высокопреосвященству, что судя по искренности, с которой означенная госпожа все вышеописанное мне передавала и по тому душевному смущению, которое весьма было в ней заметно вследствие ее недоумения, донести ли об этом, кому следует, или пока молчать – нужно думать, что все переданное ею мне,– совершенная правда, тем более, что сама она, без всякого с моей стороны побуждения, в верности всего ею сказанного поклялась святым крестом и евангелием.

Вашего высокопреосвященства нижайший послушник, священник Покровского и Василья блаженного собора

Григорий Скворцов.

1883 года

марта 6 дня.

362.

Смоленск 3-го апреля.

Ваше высокопревосходительство.

Сегодня прочел я, что уже регалии царские привезли в Москву. Следовательно, коронация должна быть в мае и даже 15 мая, говорят. Не знаю, может быть, этого требовали высшие государственные соображения, но в мае месяце не женятся и не выходят замуж, чтобы не маяться. Ни одна коронация не была в мае, а главное 15-го мая память убиения Дмитрия царевича. Не суеверия, простите, а присущие русскому человеку убеждения и вера дают мне смелость обратиться к Вам с указанием: удобно ли короноваться государю 15 мая, не заставит ли это многих скорбеть духом и тревожиться за будущее царствование любимого монарха, который примет скипетр и державу под дурным предзнаменованием? Как к верному слуге государя обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с надеждой, что Вы найдете средство и способ повлиять на то, чтобы день коронации не совпадал с днем памяти убиенного Дмитрия царевича.

Примите уверения в моем глубоком почтении и преданности.

Н. Лебедев.

365.

Ваше высокопревосходительство

милостивый государь Константин Петрович.

Не имея возможности повергнуть лично его императорскому величеству представляемую при сем записку с письмом на имя монарха нашего, я обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с полным доверием, как к единственному русскому патриоту по чувствам, по душе и мышлениям, смело возлагая все мои надежды на Вашу верноподданническую преданность престолу и отечеству, и глубоко верю, что записка моя в самом подлиннике будет известна его величеству и больше никому.

Глубокоуважающий и Вашему высокопревосходительству

душевно преданный покорнейший слуга Ваш Ф. И. Молотов.

23 апреля 1883 года

Угол Свечного и Ямской,

дому No 8/26-й, кв. No 10.

---

Капитан Карл Федорович Кох.

чиновники: Дмитрий Степанович Аичуроч.

Василий Иванович Бобин.

Федор Андреевич Кузьмин.

Унтер-офицеры: Никанор Дорофеев.

Иван Ефимович Яценко.

Никита Ларионович Ларионов.

Степан Григорьевич Катанцев.

Иван Якимов Сторожев.

Яков Петрович Петров.

Лаврентий Данилович Семенов.

Андрей Лебедев.

Александр Франк.

Крестьянин Петр Павлович Павлов.

---

Совершенно секретно

В собственные руки.

Ваше императорское величество

всемилостивейший монарх.

Не присягой, подписанной на бумаге, и не клятвенным обещанием, принесенным мной при восшествии на всероссийский престол Вашего императорского величества, а истинным и сердечным долгом верноподданного, которым всегда готов содействовать собой лично и разумением на пользу интересов власти верховной, как истинно русский бесхитростный человек, осмеливаюсь повергнуть к стопам Вашего императорского величества прилагаемую при сем записку.

Я был бы более чем счастлив, если бы соблаговолили, Ваше императорское величество, выслушать меня по содержанию этой записки лично, так как при всем искреннем желании, всего изложить на бумаге невозможно, но во всяком случае, я уже и теперь счастлив, что хотя поздно – но долг свой исполнил.

Твердо памятую священные слова, завещанные русскому народу в манифесте ныне богоизбранным монархом нашим, на предмет искоренения «крамолы и хищения», гнездящихся повсюду, не исключая и лиц, приближающихся под разными предлогами к престолу, я здесь разумею мелких служащих до столяра и трубочиста во дворце включительно. Беззаветно преданный батюшке царю и его монаршему правительству, я счастливым себя считаю, если могу оказать верноподданническую лепту пользы своему дорогому отечеству в такое время, когда в полезных сведениях и заявлениях нуждается административное правительство.

Теперь перейду к той мысли, с которой желательно познакомить того, кому надлежит ведать об этом. Более чем кому известно, так это высшим представителям, что прогрессивное развитие русского народа, идущего по последней его цивилизации, так далеко ушло с того пути, которое ведет к общей пользе того же народа и славе государства, что всюду представляет опасения, а тем более выделился нравственный уровень интеллигентной молодежи с подрастающими ее поколениями и у многих перешел он за последнее время в область крамол: индифферентизма, атеизма и терроризма, совокупно направленных к насильственному уничтожению власти верховной со всеми ее основами и представителем ее во главе.

Как в царствование мученически в Бозе почивающего государя императора, так и ныне, оберегать неприкосновенность власти верховной поручено высшим блюстителям, а личную безопасность особы его императорского величества вверено охранять целой команде так называемых охранников, собранных из разных сословий, наций и вероисповеданий. Между тем подобная безразборчивость принятия охранников, введенная еще бывшим ее начальником г-м Гаазе, можно полагать, есть не что иное, как неисполнение высочайшего повеления, последовавшего при комплектовании вновь наблюдательного состава корпуса жандармов, в 1867-м году. Повелением этим предписано: «ни в каком случае не допускать на службу, католиков, поляков, выкрещенных из евреев и чисто православных русских, женатых на выкрещенных еврейках и присоединенных в православие католических польках» – это только в корпусе жандармов; охрана же священной особы государя императора, сформированная из того же корпуса, смею полагать, много важнее, нежели жандармские команды; между тем команда охранников и теми, и другими национальностями переполнена. Не буду оспаривать, что нет способных личностей из евреев и поляков, несомненно есть, но пусть бы они приносили собой пользу правительству в том учреждении, на которое не распространяется высочайшее к ним недоверие. При этом осмелюсь присовокупить свое мнение, основанное между прочим на данных, взятых из польского катехизиса, изданного на почве религиозного устоя, по поводу подготовления поляков к мятежу, в 1863–1864-м годах. По смыслу приведенного польского наказа, ни в каком случае нельзя с доверием полагаться на католиков-поляков, если бы во главе охранников стоял даже сам российский римско-католический митрополит Фиалковский, а не то, чтобы какой-нибудь Людвиг Знамеровский с Ловицким и другими их единоверными сподвижниками. Следовательно, допущение в царскую охрану католиков-поляков и крещеных евреев есть не что иное, как ослушание высочайшего повеления, не отмененного и поныне.

При всем этом да будет позволено обратить внимание на такое совпадение, как на поездку в июле месяце минувшего 1881 года ныне благополучно царствующего государя императора нашего в Москву, Нижний Новгород и затем в Кострому, поклониться тому историческому месту и месту святому, как Ипатьевский монастырь, в котором проживал родоначальник династии и поныне царствующего императорского дома в России, боярин Михаил, и кем же был сопровождаем его императорское величество? Теми же самыми единоверцами, единоплеменниками, которые, при избрании царем боярина Михаила Феодоровича в 1613 году, искали погубить его. Мне на это могут сказать, неправда, были там и русские люди. Верно, было их много, но все они так были разбросаны -от батюшки царя, что многие даже совсем не видели его, нашего солнышка. Я не о том говорю, чтобы не было ни одного счастливца из нас, русских, есть и не один, быть может, но ближе-то всех к императору стояли и окружали его августейшую супругу и бывших при них детей, это Знамеровский, Ловицкий, Малькевич и другие, а ведь пора и давно пора бы относительно поляков и евреев исполнить повеление мученически в Бозе почивающего государя императора Александра Николаевича.

Очень может быть, что доверием к сословиям, нациям и вероисповеданиям не причиняется особый вред тому делу, для пользы которого они сформированы вместе, но для вреда, и вреда злостного, вреда умышленного, не нужна большая масса негодяев, а достаточно одного выродка, вкравшегося в эту среду, что к величайшему несчастию мы видим, какой вред принесли нам, верноподанным, и пользу своим адским замыслам всего лишь две личности, находившиеся совершенно в других условиях к особе государя императора, нежели охранники. Здесь нужно отметить, что это не Рысаков с Ельниковым, нет. а это писец Клеточников и мастеровой Халтурин. Охраннику же сделать какой угодно вред и привести в исполнение крамольницкий замысел не представляется никакого затруднения, а тем более такому охраннику, какой имел поступить по лету 1882-го года по рекомендации известного по политическому делу Сумского гусарского полка майора Тихоцкого, содержащегося и поныне в крепости. Вот поэтому-то, прежде чем определять, нужно строго разобрать имеющего поступить в охранники человека и знать все его мысли и наклонности. Еще недостаточно того, чтобы охранник держал себя трезво, чем и не особенно стараются они отличаться, но он безусловно должен быть человек честный, нравственный и отличаться особой любовью к государю императору и всей его царской семье, в нем не должна иметь никакого места ирония при упоминании о членах императорской фамилии и всякий символически должен знать, что в случае надобности он обязан и жизнь свою принести первый для спасения царя и уметь при том ловко распорядиться, а не убегать так постыдно, как стражник Штромоерг и другие со своего поста 1-го злосчастного марта, когда необходима была их энергичная и умелая деятельность, и не улыбаться так самодовольно-дерзким посягательствам на царей, как вышеозначенному, потрясшему всю русскую землю, случаю улыбался охранник Сахаров. При перемене же охранников в большинстве случаев выходит так, что негодяй увольняется, а пакостник занимает ею место,– пли же наоборот.

Чтобы не обременять излишними вариациями, я, оставляя в стороне полную несостоятельность охранной команды, доказанную ею при вышеупомянутом, постигнувшем нас небывалом на всем земном шаре несчастии 1-го марта, осмелюсь обратиться только с тем, кем она, после такого чувствительного, небывалого в человечестве события, пополняется. Все такими же людьми, даже с большими недостатками, чем было это прежде, а в особенности перемешалась она тогда, когда передана была в заведывание г. Фурсова. Поименованием всего персонала этой команды я затруднять не буду, хотя и имел бы полную возможность, а доложу только о двух охранниках: это об одном Аркадие Владимировиче Постникове, а о другом, не так давно определенном, Иване Михайловиче Короткове. Доложу на тот предмет, что можно ожидать от подобных личностей, хотя и чистокровно русских. Постников не раз заявлял, что когда он выйдет из охраны, то будет первым социалистом. О желании его быть социалистом знает и команда, и начальник ее г-н Знамеровский, но когда по осени минувшего 1881 года было отчислено из команды около 20-ти человек охранников, то в тираж этого увольнения попали люди все более безукоризненные, честные труженики и преследователи социализма, а Постников, объявивший себя социалистом, остался и оставлен наверно навсегда неприкосновенным. Недавно же определенный г-н Коротков доказал свою образцовую способность и благонадежность, когда был еще в петербургской срочной тюрьме при политических арестантах первой группы по делу Нечаева, и вот, благодаря его корыстным послаблениям, содержавшаяся там под арестом некая Александровская спускалась на ночь с таким же политическим арестантом Свечниным в одну камеру и находясь под его, Короткова, наблюдением и ответственностью, в тюрьме забеременела и там же родила. Много имеется за ним и других не рекомендующих его поступков, но излагать на бумаге такую их разнородность представляется неудобным. В одинаковой дозе хороши царские слуги Городецкий, Михалеский и Михайлов, вся деятельность которых заключается в одной лишь картежной игре на деньги, доходящая до кушей в 300 и более 1000 рублей: знает об этой игре вся команда и Знамеровский, практикующийся день и ночь этой азартной забавой, только не со своими подчиненными, а с посторонними лицами. Вот что невыносимо тяжело и больно русскому человеку, любящему своего государя-батюшку и все его царское семейство всей душой и всеми нервами, что его нашего благодетеля и жизнь, и благосостояние поручается таким личностям, в которых нет присутствия первой необходимости в человеке – это религии, а ведь не бесполезно было бы обратить самое серьезное внимание на устойчивость ее в команде охранников, так и на все здесь вышеизложенное с общим направлением их благомыслия.

О поименованных в представляемой здесь записке некоторых личностях агентурным путем получены сведения, по которым выясняется в них оттенок неблагонамеренного направления еще и с другой стороны.

В минувшем 1881 году в феврале месяце и дальше, проживая в доме No 19-й квартиры No 16-й по Миллионной улице, охранной его императорского величества стражи, губернский секретарь Людвиг Викентьевич Знамеровский, ныне помощник начальника этой стражи – обратил на себя (домовой администрации) неблаговидное внимание тем, что за два дня до 1-го злосчастного марта зарекомендовался больным, а накануне представил и докторское свидетельство о болезни; в действительности же больным не был. Притом никогда никем из охранников свидетельства о болезни не представляется, и ни от кого никогда не требовалось и не требуется, хотя бы кто продолжительно считался больным, а равно и теперь этого нет. Между тем, зарекомендовавшись так расчетливо больным он, Знамеровский, 1-го вышеозначенного марта, на которое представил свидетельство о болезни, рано утром куда-то уходил, а когда возвратился, то его никто не заметил.

Уход этот и мнимое заболевание его на означенный день 1-го марта, об'ясняют предвзятой целью. Перед проездом же мученически в Бозе почивающего императора Александра Николаевича в манеж, Знамеровский для чего-то счел нужным еще раз сообщить через мальчика сына, что он болен и выходить не может, но когда провезли его императорское величество смертельно раненым, то спустя несколько минут Знамеровский вышел из квартиры, как никогда не болевший, веселый, с улыбкой на губах и лицом, представлявшим полное удовольствие тому погибельному для всей России случаю, который свел незабвенного нашего монарха в могилу.

По тем же агентурным сведениям известно, что Знамеровский точно также рекомендовался больным за несколько дней до покушения на священную жизнь мученика императора проклятым Соловьевым 2-го апреля 1879-го года.

Чтобы проложить дорогу к дальнейшим чинам и упрочить более фундаментальным свое служебное положение, Знамеровский переправил, представленный им по начальству, свой послужной список, вычеркнув из него начало службы нижним чином в варшавской полиции, а вместо этого написал, что начал таковую прямо с чинов, тогда как на производство в чин никогда не держал экзамена, да и держать его не мог, потому что не кончил и не получил никакого воспитания.

Упоминаемый же Герард Геркулан Матвеевич Ловицкий, состоя агентом при упраздненном III отделении, представил одобрительные справки о имевшем поступить и служившем потом в означенном отделении ныне присужденном к казни Клеточникове и лично предупредил ветеринара Кравцева и студента Скрябина о имевшем быть у них по месту их жительства в доме No 13 по Троицкому переулку обыске. Кравцев и Скрябин сотрудничали в подпольной газете «Народ и Воля» и сочиненные ими статьи для этой газеты передавали для исправления и держания корректуры бывшему судебному следователю Шкляревскому.

О названном же в записке третьем лице, служащем в царской охране, Иване Михайловиче Короткове кроме случая, об'ясненного в записке, заслуга его на зачисление в эту охрану заключалась только в том, что он взял на воспитание побочного ребенка заведующего охраной г. полковника Евгения Никифоровича Ширинкина. Господи, и все то у нас представляется за содействие безнравственности.

---

На студенческих вечерах, устраиваемых в продолжении минувшего сезона 1881–1882 годов в кухмистерской Вишнякова, помещающейся в доме Л» 33 по Надеждинской улице, была подмечена одна женщина, назвавшаяся Ольгой Александровной. Сведя потом с ней знакомство, удалось выяснить, что по деяниям своим и по тому импровизированному проживанию в Петербурге, в каком находилась эта женщина с 24 января 1881-го и по 6-е апреля 1882-го года, в доме Л» 22-й, кв. Л» 12-й по пятой роте Измайловского полка, она представляла собой серьезную революционерку-социалистку. На студенческих вечерах она принимала на себя иногда распорядительную часть, а более всего доставляла удовольствия собиравшимся на вечера революционными песнями и материальную пользу революционному фонду через продажу входных билетов на вечера своим знакомым.

Когда же студенческие вечера в кухмистерской были закрыты, то женщина эта принимала участие в продаже входных билетов на вечер, устраиваемый социалистами 25-го февраля 1882 года, в императорской певческой капелле. В одно время при разговоре по душе, она об'яснила, что нет в Петербурге социалиста, которого бы она не знала и яэ была бы к нему доступна; она вхожа была и квартиру известных Гельфман с Саблиныы, помещавшуюся в Тележной улице, и знала, какие там производились приготовления к злодеянию 1-го марта 1881 года. Продолжая об этом разговор, она, между прочим, об'яснила, что на стороне социалистой есть многие, и для примера назвала редактора газеты «Голос», который всегда был солидарен с редакцией революционных газет, издаваемых социалистами, и что он много брал для печатания в издаваемой им газете «Голос» резких статей от революционного комитета, а свои статьи, которые не мог печатать в своей газете, он отсылал в подпольную типографию, которую хорошо знает, где она находится, и участвующих в ней сотрудников с представителем во главе.

Более других социалистов она полезна революционному делу еще и тем, что состоит в дружбе и родстве с находящимся в составе царской охраны, пекиим Викентием Малькевичем, от которого получает все сведения, для сообщения революционному бюро, о передвижениях царской семьи и распоряжениях по высочайшему двору, а в замену получаемых сведений предоставляет иногда и Малькевичу отличиться перед своим начальством, доставлением ему какой-нибудь истасканной подпольной газеты.

Имя ее Ольга Александровна есть имя фиктивное, настоящее же ее звание есть мещанка Петронель Рафаиловна Руткевич, [которая 6-го апреля 1882 года из Петербурга выбыла неизвестно куда, отметившись в Гатчино. При этом выяснено, что из квартиры своей она отлучалась часто, отсутствуя суток по трое и более.

---

Если вообще, за весьма немногими исключениями, печать наша отнюдь не отличается благонамеренностью и старалась лишь создавать затруднения правительству среди тревожных обстоятельств последнего времени, то два ее органа, преимущественно перед всеми другими, обращали на себя внимание своими вредными тенденциями и дерзостью своего тона. Оба они – «Московский Телеграф» и «Русский Курьер» – издаются в Москве. Враждебное отношение к существующему политическому и общественному строю в России, систематическое стремление подорвать уважение и доверие к правительству одинаково составляют их отличительную черту. Все попытки обуздать их карательными мерами оказывались неудачными. «Русский Курьер» подвергся запрещению на три месяца и по истечении сего срока возобновляется теперь, нисколько, конечно, не намереваясь изменить свое направление. Что касается «Московского Телеграфа», то после трех предостережений он также был приостановлен в ноябре истекшего года и, по возобновлении своем, в первом же нумере заявил, что не опустит своего знамени, не отступит ни на шаг от своей прежней программы. Затем даны были ему еще два предостережения, что ни малейшим образом, однако, не образумило его. Подобное упорство представляется особенно странным, если принять во внимание, что редактор этой газеты, г. Родзевич, не пользуется сколько-нибудь определенным общественным положением, не имеет состояния и поэтому должен был бы, кажется, дорожить газетой, которая служит для него единственным источником существования; странно и то, что он прибегает для нее к расходам, которые вовсе не соответствуют его средствам,– так, например, абонировал особую телеграфную проволоку. Все это невольно возбуждает вопрос, откуда он получает деньги на свое издание. При разрешении ею нельзя упустить из виду одно обстоятельство. Недавно главное управление по делам печати имело возможность убедиться, что даже залог, который, согласно закону, он представил в цензурное ведомство, принадлежит не ему, а, как видно из нотариального акта, совершенного в Варшаве, польке, г-же Мазуровской. Подобное обстоятельство едва ли представляется случайным и поясняет, быть может, почему «Московский Телеграф» с такой ревностью отстаивает польские антигосударственные тенденции.

Вредное направление «Московского Телеграфа» обнаруживается не в том только, что он проповедует, по и в заимствованиях, которые делает он из других газет. С необыкновенной тщательностью подбирает он отовсюду то, что выставляет положение дел в мрачном свете; целые столбцы посвящает он выпискам не только из столичных, но и из многих мало известных провинциальных газет с явной целью произвести тяжелое впечатление на читателя. Цель эта достигается им как нельзя лучше, ибо на-ряду с сенсационными известиями и суждениями в худшем смысле слова старательно избегает ou всего, что могло бы придать другое освещение картине.

Негодность господствующих в России порядков, негодность, коренящаяся будто бы в самом принципе наших государственных учреждений, и необходимость радикального изменения их – вот что почти в каждом нумере доказывает «Московский Телеграф».

«Общество», говорит он (No 41), «жаждет развития известных форм, служащих выражением его самодеятельности», «необходимо перенести существенные отправления русской государственной жизни, отправления наиболее важные для массы, в иную среду» (No 67), т.-е. в среду общественную; будущее России принадлежит несомненно местным земским силам, и вся задача современников, которым дорого это будущее, должна заключаться в том, чтобы не отдалять наступление его и не идти наперекор неизменным, ясно выраженным требованиям историческою прогресса». Тогда только Россия, по словам «Московского Телеграфа» (No 59), найдет исход из удручающих ее зол, «когда общество и народ будут сами управлять экономической стороной своей жизни, причем каждая отдельная единица получит действительный голос, действительное участие в общем деле»; такое самоуправление, продолжает газета, должно господствовать в волости, уезде, области «и, наконец в государстве». Общество, уверяет «Телеграф», вполне сознало эти истины, «но раз общественное сознание существует, оно должно быть удовлетворено, как естественное право общества» (No 36).

В ожидании того времени, когда утвердится правовой порядок, под которым многими из органов нашей печати принято подразумевать конституционные учреждения, «Московский Телеграф» изображает в самом ненавистном свете теперешнее положение дел. Каждое неприглядное явление, каждый проступок какого-нибудь даже мелкого чиновника дают ему пищу для недобросовестных обобщений. Он завел даже у себя особую рубрику: «Полицейские преступления», под которой помещает процессы различных чинов полиции, а в передовых статьях почти прямо говорит, что вся наша администрация – поголовный разбой; «страшно жить в обществе», восклицает он, «где власти не исполняют законов» (No 41), «нет почти дня, в который перед судом в том или другом городе, не исключая столиц и административных центров, не [проходили бы дела, представляющие вопиющие безобразия». Высшая местная администрация, по мнению «Московского Телеграфа», не составляет исключения. Дело бывшего казанского губернатора Скарятина послужило для него поводом подвести под крайне непривлекательный уровень всех губернаторов вообще. «Дело это в высшей степени поучительно», говорит газета (No 67), «так как в нем воочию предстает перед нами славная деятельность одной из тех властных рук, опека которых над обществом и народом признается нашими псевдо-охранителями идеалом общественного устройства и единственно верным средством к спасению отечества. На суде являются эти идеалы во всей их поразительной наготе... Властная рука теперь перед нами»...

Можно сказать положительно, что нет такого вопроса, нет такой меры, принятой или проектируемой правительством, которые не подвергались бы со стороны «Московского Телеграфа» не только порицанию, но и самым злобным инсинуациям. В доказательство можно привести выходки его против внесенного в государственный совет проекта университетского устава. Он видит в нем «удар независимости университетского преподавания, удар правильному развитию просвещения и общественных нравов» (No 58); по словам его, в странах, дорожащих великими приобретениями цивилизации, всегда опасаются приступать к таким переделкам, которые внушаются «революционным консерватизмом». Газета предсказывает, что должно случиться в случае введения нового устава: «часть – и часть значительная – учащейся молодежи может, пожалуй, обратиться в реакционное панургово стадо, но большинство юношей всего скорей станет в ряды беспокойных и недовольных». Когда «Голос» подвергся запрещению, «Московский Телеграф» напечатал сенсациопную статью, в которой заявил, что «это была лучшая и наиболее влиятельная, в общественном смысле слова, газета»; «сто тысяч русских образованных людей встретят печальную новость с таким же тяжелый чувством, как и мы»...

Необходимо упомянуть и о том, как относится «Московский Телеграф» к вопросам иностранной политики. Он занимается ими мало и лишь для того, чтобы делать весьма ясные намеки к смысле своих доктрин. Главная его цель при этом доказать, что широкие либеральные учреждения должны, несмотря на все препятствия, непременно восторжествовать в Европе, и что Россия неминуемо придет к тому же результату. С особенным ожесточением нападает она на Болгарию по поводу того, что там приостановлено было действие конституции, дарованной этой стране вслед за ее освобождением. «Болгарские события»,– так заканчивает «Телеграф» одну из своих статей (No 37),– «могут служить хорошим историческим уроком, так как в Болгарии в миниатюре повторилось то, что совершается и в других странах. Везде видим мы такую же, хотя и более сложную борьбу двух течений, двух лагерей. И результаты борьбы должны быть везде одинаковы, как одинакова сущность борющихся принципов. С одной стороны, действительные интересы народа и в то же время интересы человеческой культуры и цивилизации, с другой – темное, своекорыстное преследование личных целей, под маской охранения основ и народного благосостояния, и разрушение лучших общественных учреждений и приобретений. Но не везде так скоро и легко снимаются маски и открывается игра»...

Возмутительнее всего, что «Московский Телеграф» постоянно старается уверить своих читателей, будто бы в настоящее время правительство является органом партии, имеющей против себя все. лучшие умственные силы страны, все что есть в России наиболее честного и просвещенного. Партия эта, по словам газеты, сама идет к своей погибели и неблагоразумно было бы со стороны ее противников останавливать ее на этом пути. «Нужно ли, восклицает «Телеграф» (No 68), предостерегать наших охранителей от падения в ту яму, которую они сами себе роют? Разве полководец сообщает свой план неприятелю накануне битвы или указывает на его слабые стороны? Напротив, искусство тактики предписывает пользоваться этими слабыми сторонами и даже подстрекать неприятеля вдаваться в самообман и заблуждение... Что делала до сих пор либеральная часть печати и какой тактике следовали люди, стремящиеся к прогрессивному развитию России? Они обращали свои взоры и советы к правительству, они полагали, что, раскрывая зло, предостерегая от ошибок, тем самым содействуют укреплению существующего порядка». В настоящее время, продолжает газета, такой образ действий невозможен: «существующие условия не дозволяют подобного служения государству», печать, ум и деятельность граждан находятся под опекой известных правительственных мест и лиц, которых было бы неблагоразумно укреплять указаниями и советами.

Недостойные выходки эти «Московский Телеграф» сопровождает какими-то зловещими, хотя и несовсем ясными намеками. Начертав картину увеселений, происходивших в последнее время в Петербурге, он говорит: «Многие, вероятно, не забыли старую оперу «Лукреция Борджиа»: в последнем акте, среди пира и звона стаканов ликующей и прожигающей жизнь молодежи, раздается вдруг погребальный звон и слышится зловещая песнь. Нечто подобное – в Петербурге в первый день масляницы. После пляса, маскарада, блинов и катаний... разнеслась с быстротой молнии зловещая предостерегательная весть... Потрясающее впечатление, произведенное ею, можно отчасти сравнить именно с тем нервным потрясением, которое производят погребальные звуки, неожиданно прерывающие пир в «Лукреции». Самоубийство г. Макова показывает, что ход событий совершается быстрей и конечно несколько иначе, чем можно было бы расчитывать».

Из вышеизложенного ясно, что «Московский Телеграф», который всегда считался одной из более вредных газет, нисколько не думает изменить своего направления. Редактор ее, очевидно, служит орудием в руках партии, сформировавшейся из разнородных, по одинаково опасных элементов, и решившейся не отступать ни перед чем для того, чтобы поддерживать смуту и брожение. в обществе.