Жизнеописание настоятеля Малоярославецкого Николаевского монастыря игумена Антония

«Как ныне святые умножились во всем мире, будет ли так же и при кончине века сего?» спросил некто св. Нифонта Цареградского. Блаженный старец отвечал: «Сын мой, до самого скончания века сего не оскудеют Пророки у Господа Бога, равно как и служители сатаны. Впрочем, прибавил он, в последнее время те, которые поистине будут работать Богу, благополучно скроют себя от людей».

Истина этих слов сбывается и в наше время. При общем, для всех видимом и осязательном упадке веры и благочестия, и в наше время было много великих святителей, много достойных иереев, замечательных и даром слова и высокою жизнью, много отшельников и иноков, ревновавших идти путем древних преподобных отцов. Достойно внимания, что таких великих подвижников веры в 19-е столетие, в России было не менее, нежели в другие века, невидимому более, благоприятствовавшие монашеству и даже не знаем, во все ли времена в отечестве нашем жили почти одновременно такие светила монашества, каковы были в наши дни: Серафим Саровский и другие Саровские подвижники, Назарий Валаамский, Феодор Санаксарский, Георгий Задонский, Василий Кишкин, Петр Мичурин, Зосима Верховский и Василиск; схимонахи – Феодор и Клеопа, Макарий Песношский, Макарий Песношский, Иларион Троекуровский, Феофан Новоезерский, Иоанн Сезеновский, Даниил Сибирский, Парфений Киевский, Амфилохий и Иннокентий Ростовские, Александр Арзамазский, Феодор Новоспасский, Лев, Макарий и Моисей Оптинские, Тимон Надеевский, Амфилохий Реконский, Макарий Алтайский, Филарет Глинский, Аникита Ширинский Шихматов; также подвижники более и менее известные пустыней – Белобережской, Площанской, Никифоровской и других, – и весь этот сонм преподобных отцов нашего времени, которых православная Россия хорошо знает, а одна часть нашего общества почти вовсе не знает, и которых жизнь многим из нас послужит тяжким обличением. К числу этих лиц, доказавших своею жизнью, что и в наше время возможно истинное монашество, принадлежит брат покойного Оптинского Архимандрита о. Моисея, о. Игумен Антоний, жизнеописание которого ныне предлагается читателям. Сведения о нем заимствованы:

Во 1-х, из собственных его келейных записок, и из писем его к разным лицам, и особенно к старшему брату о. Архимандриту Моисею.

Во 2-х, из книг: а) Исторического описания скита, находящегося при Козельской Введенской Оптиной пустыни, составленного иеромонахом (ныне Архимандритом) Леонидом Кавелиным, С. П. Б. 1862 года, б) Историч. описания Малоярославецкого Черноостровского Николаевского монастыря, составленного им же, С. П. Б. 1863 г. и в) из статьи его же: «Последние русские православные пустынножители» напечатанной в Домашней Беседе 1862 г. (выпуски 20–26).

И в 3-х, из рассказов, писем и воспоминаний духовных детей о. Игумена Антония, и других знавших его достоверных лиц.

Письма о. Игумена изданы отдельной книгой в Москве, в 1869 году.

Если кто из чтителей памяти почившего знает что-либо замечательное из жизни его, чего нет в издаваемом нами жизнеописании, покорнейше просим сообщить нам это для пополнения в следующем издании, и для собственного нашего назидания.

28-го Сентября 1869 г.

Оптина Пустынь.

Игумен Антоний, в миру Александр Иванович Путилов, родился 9 Марта 1795 года в г. Романове Ярославской губернии. Родители его, Иван Григорьевич и Анна Ивановна Путиловы, были коренные жители города Серпухова, а впоследствии приписались к Московскому купечеству. Они были люди благочестивые и богобоязненные; воспитывали детей своих в страхе Божием и в духе Строгого православия, и с ранних лет приучили их любить храм Божий и божественную службу.¹ Молодой Александр в детстве был весьма тих и скромен, не увлекался шумными играми своих сверстников, и в юности своей охраняем был страхом Божиим от душевредных увлечений. Призвание к монашеской жизни почувствовал он еще в детском возрасте. В родстве Александра были уже лица, посвятившие себя иноческой жизни. Так, прадед его Иоиль был иеродиаконом Серпуховского монастыря; а двоюродная сестра его Максимилла была монахиней в Московском Вознесенском монастыре и отличалась строгостью жизни. Вообще во всем семействе Путиловых заметно было расположение к монашеству. Из четырех братьев Александра один только (Василий) избрал семейную жизнь; другой (Кирилл) хотя оставался в мире, но проводил жизнь безбрачную и весьма благочестивую; а остальные, Тимофей и Иона, также как и Александр, в молодых летах удалились из мира, и особенно замечательно, что все трое были впоследствии достойными Настоятелями в известных русских обителях. Старшая сестра их Анисья желала также поступить в монастырь, но против воли своей должна была выйти замуж, – и чрез три года умерла в цветущих летах; а муж ее, как бы исполняя желание жены, принял монашество.

Александру было десять лет, когда старшие братья его, Тимофей и Иона, оставили мирскую жизнь и поступили в Саровскую пустынь. Пример их, вероятно, подействовал на младшего брата, с которым они имели и переписку; по временам они присылали ему и назидательные книги.

Вот что, между прочим, писал братьям в Саров тринадцатилетний Александр: «Мне очень показалась одна из присланных вами книг, и я одного примера (правила) хочу держаться по этой книге, то есть: презирать мир и идти к небесному царствию есть высочайшая премудрость; в безмолвии и тишине много успевает душа благоговейная, и разумеет тайны Писания. И так кто удаляется мира, к тому приходит Бог со святыми Своими Ангелами. Так и я хочу, и желаю быть таковым, как вы теперь находитесь; но не знаю что делать, а желательно быть таковым же как вы».

Имея в детском возрасте такие высокие чувствования, Александр с детства подвергался и особенным тяжким испытаниям, по которым можно было видеть, что Господь готовит его к чему-то особенному. Десять раз жизнь его подвергалась великой опасности: однажды едва не утонул, другой раз упал с высокого места, так что голова его была проломлена, и т. п.; но каждый раз он был, избавляем от смерти охранявшим его промыслом Божиим. Кроме того, он так часто и тяжко был болен, что, выражаясь его собственными словами, иной столетний старик столько болезней не видал, сколько испытал уже он – пятнадцатилетний. В этих болезнях он как бы обучался терпению, и предуготовлялся к тем многотрудным недугам, коими была исполнена вся его жизнь. Вместе с тем эти телесные страдания уже в детстве как бы способствовали к тому, чтобы обнаружилось его стремление к духовной жизни. Так, вскоре после того письма, из которого приведен нами отрывок, Александр, тяжко заболел; и только что оправился несколько, вот как опять писал старшему брату: «Я, в болезни моей находясь, занимался чтением вам известной книги. Этой книге можно честь приписать: предушеспасительная. У меня от этой книги одно на уме: пачпорт, да Саровская пустынь, т. е. получить пачпорт, да ехать в Саровскую пустынь. Но не знаю, буду ли с вами; а нужно побывать; то прошу вас покорно, не можно, ли как-нибудь доставить мне пачпорт. Ежели будет льзя, так уведомьте письмецом, с первою почтою на мое имя». Письмо это было писано в Ноябре 1808 года.

Но, видно, не приспел еще час воли Божией удалиться Александру из мира. Переписка эта попала в руки родителей; тринадцатилетний пустыннолюбец по сему случаю «пострадал очень чувствительно», как сам выразился впоследствии, и должен был отложить свое намерение, повинуясь воле отца, который и старших сыновей не вдруг и не без труда отпустил в монастырь.

В 1809 году скончался родитель их. Распоряжаясь на его похоронах, Александр утешался тем, что одел покойника, как бы монаха, в одно черное платье. Так мысль его постоянно была занята одним! Отдавши же последний долг отцу, Александр со старшим братом Кириллом, (которому он был поручен умирающим родителем, и который был вместе с тем и крестным отцом его), отправился из Мологи, где в то время жило семейство Путиловых, в Москву, и определился в должность коммисионера к откупщику Карпышеву, у которого прежде служили и старшие его братья. В свободное от занятий время Александр и здесь любил посещать церкви и монастыри, так что, прожив в Москве только 3 года, он лучше многих старожилов узнал Московскую святыню, и даже в старости помнил, где там какой храм, или чудотворная икона и т. п. В 1812 г., в годину народного бедствия, и ему пришлось подвергнуться испытанию. Когда французы приближались к Москве, хозяин Александра, выехав из Москвы вперед, оставил его с братом Кириллом караулить дом. Прибравши в доме все ценное, при помощи добрых людей, (которые потом первые же и указали французам, где что спрятано), и они думали было укрыться от приближающегося неприятеля·, но было уже поздно. При выезде из Москвы, – это было 2 Сентября в три часа пополудни, – к Александру подскакал поляк и, приставив дуло пистолета ко лбу, сказал: «Пенензы!» Александр отдал кошелек с золотом за спасение жизни. Потом неприятельские солдаты отняли у него часы, сняли с него платье, и полунагого погнали за собою. Александр находился 10 дней в плену у Французов, был очевидцем ужаснейших происшествий, и сам много пострадал. Неприятели заставляли русских пленных переносить с места на место тяжелые ноши, которые состояли из награбленных ими по домам и лавкам вещей. Русские, можно сказать, заменяли для них вьючных животных. Эта скучная работа досталась и на долю Александра. «Накладут, бывало много, – говаривал он после, – и бьют, приговаривая: «неси». И на моем хребте, – прибавлял он, – делаша грешницы». У русских в плену хлеба не было; они питались тухлой коренной рыбой; ели ее, зажимая нос, иначе не было возможности проглотить. В Москве было им так тяжко, что они думали, что и в аду легче. Рассказывая об этом, о. Антоний прибавлял: «Св. Иоанн Златоуст пишет, что самая лютая мука на земле, сравнительно с самою легкою адскою мукою, есть детская игрушка; но в то время мы говорили так, не зная как лучше выразить тоску французского плена». В эти дни не было в Москве колокольного звона, и это на Александра, привыкшего к ежедневному во всех церквах богослужению, наводило особенную тоску, так что когда кто-либо, француз или русский, случайно ударял в колокол, то даже этот печальный звук проливал утешение в его душу. Бежать из Москвы пленникам не приходило в голову: потому что Французы распускали слухи, что Петербург и прочие города находятся в их руках. Наконец, узнав от кого-то, что это слухи лживые, и, что недалеко от Москвы стоят русские войска, Александр решился бежать. 12 Сентября, в полночь, при проливном дожде, ему с помощью одного крестьянина (раба Божия Фомы) удалось уйти от своих мучителей. Спрятавшись под каким-то мостиком, он избавился от преследования неприятелей и от дальнейших истязаний, однако ночь должен был провести в поле, ограбленный, босой и полунагой; и сильно пострадал бы от осенней стужи и сырости, если бы, по милости Божией, не напал на партию соотечественников, скрывавшихся подобно ему от неприятеля. Между ними он нашел даже и родственников своих, которые с радостью приняли к себе юного страдальца и в эту ночь укрыли его от суровой погоды. Потом они шли ночью лесами, болотами, оврагами, днем же укрывались в лесах, чтоб не найти на неприятеля, и наконец, вышли на Рязанскую дорогу. Обо всем, что Александр претерпел в это время, и как избавился от дальнейших бед, он впоследствии любил вспоминать, видя во всем этом действие промысла Божия.

Успев, с помощью Божией, хотя и не без труда, бежать из Москвы, Александр явился к родным своим в Ростов, в лаптях, и лишившись всего, что нажил своими трудами, в Москве. Время длилось; неприятели изгнаны были из России. Но обстоятельства расположились так, что и после сего ему нельзя было еще развязаться с миром. Не получая долго известий о старшем брате Тимофее, он, пождав несколько, наконец решился, чтобы не жить в праздности, поступить к г. Приклонскому на должность подобную той, которую занимал в Москве. Но мысль его постоянно стремилась к духовной жизни, с большим усердием посещал он храмы и монастыри. Особенно любил ходить в Ростове в Яковлевский монастырь, где помогал гробовому старцу о. Амфидохию поднимать тяжелую, в несколько пудов, крышку от раки Святителя Димитрия Ростовского, вылитой из первого Сибирского серебра, и пожертвованной Императрицей Елизаветой Петровной.

От шумных светских удовольствий Александр удалялся, и держал себя так осторожно, что если, выходя из дому, увидит женщину, то обходил другой дорогой, чтобы не встретиться с ней. Не смотря на замечания родных, одевался не только скромно, но и весьма просто, не по состоянию своему, (ходил во фризовой шинели). Объезжая села и деревни, как поверенный откупщика, он, куда ни приедет, разведывал о благочестивых старушках и богомолках, собирал их и беседовал с ними о духовных предметах. Недавно скончалась одна старушка, помнившая еще поучительные беседы двадцатилетнего юноши, в которых невольно выказывалось будущее его призвание. Однако же, наученный опытом, он не открывал своего заветного желания никому из родных, кроме брата своего Тимофея, и то, со всякими предосторожностями. К концу 1815 года созрела в Александре решимость покинуть мир, и обстоятельства благоприятствовали сему. Сперва он, как юный старец, устроил судьбу старшего своего брата Василия, т. е. избрал для него благонравную и благочестивую невесту. Когда совершилось бракосочетание брат, и родные стали уговаривать Александра, что пора бы и ему пристроиться, он отвечал, что и сам находит нужным избрать другой род жизни, но прежде желает съездить в Москву, где в то время жила престарелая их родительница. Купив себе лошадь, он под предлогом, что обучает ее, по вечерам объезжал все Ростовские монастыри, и останавливаясь у врат, усердно молился Господу, Матери Божией и Святым угодникам, о благопоспешении его намерению. Наконец, добыв себе пас

порт, и нашедши верного человека в спутники, Александр 4 Января 1816 года отправился в Москву; остановился там в отдаленной части города (на Таганке), чтобы никто из родных его не видал, и только по вечерам опять объезжал храмы и монастыри и у входа их изливал пред Господом усердные молитвы. Из Москвы, никем незамеченный, отправился в Калугу, и отслужив там благодарственный Господу Богу молебен о благополучном избавлении от уз мира, направил путь в Рославльские леса, где уже 5-й год подвизался старший его брат. Простившись со своим спутником в ближайшем к месту жительства пустынников селе, Александр один въехал в густой лес; не зная лесных дорог, он, помолившись Богу, пустил вожжи, и – сама лошадь подвезла его к пустынной келлии его брата. Спутнику же его, Иосифу Антонову, пришлось немало пострадать за участие, принятое им в бегстве Александра. Когда он возвратился в Ростов и явился без письма к родным юного беглеца, то никто ему не поверил, когда он стал рассказывать, где оставил Александра. Возникло подозрение, не убил ли он его. Бедного Иосифа посадили в острог, и он там просидел полгода, пока пришло письмо от Тимофея, который подтверждал, что действительно, Александр у него находится.

В Рославльских лесах Смоленской губернии издавна подвизалась семья безмолвнолюбивых отшельников, прославленная именами знаменитых старцев: Варнавы, Никиты, Иакова, Василиска, Зосимы, Адриана, Афанасия и других. Место, в котором жили Рославльские подвижники, принадлежало к дачам рославльского помещика Демьяна Михайловича Броневского, и от сельца его Якимовского находилось в 5-ти верстах, а от города Рославля в 40. Все пустынножители в то время помещались в трех кельях: в одной иеросхимонах Афанасий, в версте от него о. Досифей и саженях в 50-ти о. Дорофей. С 1811 года членом этой семьи сделался и старший брат Александра Тимофей (Моисей). Александр, имея желание посвятить себя иноческой жизни, отправился сначала к брату для того, чтобы посоветоваться с ним об этом, так как он имел намерение поступить в Саровскую пустынь. Повидавшись же с братом, Александр решился остаться у него до весны. 15 Января 1816 года облекли его в послушническое платье: двадцатилетнему Александру, который так давно и так усердно стремился к монашеской жизни, короткий крашенинный подрясник, весь в пятнах и заплатах, казался, как он после сам выражался, драгоценнее царской порфиры. Весной о. Моисей сказал ему: « Кто теперь не посеет, ничего не пожнет». Он остался еще: посеяли огород, осенью убрали, потом вместе поехали в Киев для богомолья. На обратном пути они посетили Софрониеву, Глинскую и Площанскую пустыни, где виделись и беседовали со многими старцами высокой духовной жизни. Дорогой Александр приглядывался ко всем этим монастырям, но сердце его ни к одному не прилегло. Возвратясь из Киева в прежнее безмолвное место, он еще остался погостить, и затем не захотел и удаляться. «И таким образом, приехавши к брату погостить, я прожил у него 24 года», – не раз говаривал после о. Антоний.

С великой ревностью Александр в таких молодых летах посвятил себя трудам пустынножительства. Одаренный большою крепостью телесной, и сохранив ее с детства, не смотря на перенесенные им недуги, он с этого времени, не щадя себя, нес такие подвиги, которые в наше слабое время многим могут показаться невероятными. Вставая в полночь, он с братом ежедневно вычитывал вдвоем всю церковную службу по богослужебным книгам, без малейшего опущения. Еще в детстве Александр, постоянно и усердно посещая храм Божий, хорошо знал порядок церковной службы, и имел особенную наклонность и способность к изучению церковного устава. Теперь же, ежедневно в продолжение многих лет практикой, он так в том усовершенствовался и сделался таким отличным уставщиком, что в этом отношении нелегко было найти ему равного. За тем трудился в переписке Отеческих книг уставом, и помогал брату в составлении нескольких рукописных сборников, содержащих в себе в систематическом порядке правила христианской жизни, особенно монашеской. Эти замечательные сборники свидетельствуют о том, с каким вниманием и разумом оба брата читали творения духоносных Отцев. До поздней старости они любили читать духовные и другие общеполезные книги, и потому имели обширные сведения не только о духовных предметах, но и о других отраслях человеческого знания. Замечательно еще, что по особенному благоговению к Отеческим книгам Александр, подобно старшему брату, всегда читал и писал их стоя – и это после продолжительного стояния на молитве. Около 18 часов в сутки он часто проводил на ногах, и в несколько лет так утрудил ноги, что в них впоследствии развилась мучительная болезнь, которая не оставляла его до смерти. Сверх этих келейных занятий Александр, как младший член отшельнической семьи, с горячим произволением и великой ревностью проходил другие более тяжкие послушания. На него была возложена обязанность будильщика, так что он должен был вставать раньше всех, чтобы полунощное келейное молитвословие начинать неупустительно в свое время. На его же обязанности лежало рубить дрова в окружавшем их лесу и переносить их в кельи; на его же попечении был и огород, на котором по неблагоприятной почве ничего не родилось кроме репы. И тут приходилось ему большей частью трудиться, после утомительного молитвенного правила, и в ожидании позднего и скудного обеда, который им же и приготовлялся. При таких трудах, кроме общего, молитвословия, заменявшего церковную службу, не оставлялось каждым в особенности и келейное с поклонами молитвенное правило, и все это совершалось с великим усердие, как сказано, при самой скудной постной пище, не укреплявшей тело, а едва утолявшей голод. Рыбу они дозволяли себе вкушать только в великие праздники, и даже с маслом предлагалась трапеза изредка, но при такой многотрудной жизни и сухой хлеб был им сладок и вкусен, и по выражению о. Антония, вкушали они его с великой благодарностью к Господу, как дар божий, и с такой бережностью, «как антидорец», a все, что посылалось им сверх сухого хлеба, они принимали как великую милость Господню, и относили с искренней верою к особенному промышлению Божию. Однажды крестьянин, проезжавший лес, оставил пустынникам мешок с горохом. Пустынники приняли это малое приношение с такой благодарностью к Господу, как бы от Его руки. Кто жил всегда в довольстве, и никогда не знал лишения, тому и не понять этого.

В великие праздничные дни все старцы собирались в келью к о. Афанасию на общее келейное богослужение. По окончании богослужения вместе обедали; иногда подкрепляли изможденные многолетними подвигами силы свои чаем, или за неимением его, какой-нибудь другой травкой; а молодому Александру, как новоначальному, в первое время и в этом был отказ. Впоследствии ему дозволялось иногда после угощения старцев допивать жидкий спитой чай, почти что одну горячую воду, и по благословению старца, он пивал это, по собственным его словам, с большим вкусом, чем другие пьют лянсин. После сего старцы расходились до следующего праздника. На Пасху же и на Рождество, а также и в другие нарочитые праздники приходил к ним из ближайшего села Луги (верстах в 7) старец священник, и приобщал их запасными св. дарами.

Ни из зверей, ни из людей никто не возмущал душевного спокойствия Рославльских безмолвников. В продолжение целой зимы около их кельи выли волки, но к вою их они так привыкли, как бы к вою ветра. Медведи иногда расхищали их огороды, но самих их никогда не трогали. Раз только готовилось для них испытание. Рославльский исправник, проведав, что в лесу живут «богатые московские купцы» (так называли о. Моисея с братом), вздумал отправиться к ним для освидетельствования, – исправны ли их бумаги, и не раскольники ли они? и т. д. Но и это испытание Господь отвратил от рабов своих. Целый день около них проездил исправник и не мог найти их келий, хотя с разных сторон весьма близко подъезжал к ним.

Из опыта известно, как важно начало монашеской жизни: преуспеяние в ней много зависит от того, какое произволение человек оказывает при самом вступлении в нее. Избрав старшего своего брата себе старцем и руководителем в духовной жизни, Александр предался ему в совершенное послушание, с полной верой и с тем же горячим произволением, которое являл и в других своих подвигах; и это-то послушание в свою очередь облегчало и услаждало многотрудную его жизнь. Вот как в последствии о. Антоний писал одному из своих учеников, в назидание, о вступлении своем на поприще монашеской жизни:

«Когда возгорелся огнь Божественной любви в моем сердце, тогда все суеты мирские омерзели и богатство опостылело, и так как птица из сети, или яко елень томимый жаждою, удалился я из Ростова, бегая, и водворился в непроходимой пустыне, с чаянием себе от Господа спасения от малодушия, и от обуревания многих грехов. Себя самого отдал я в полное и безвозвратное распоряжение батюшке о. Моисею, о чем, благодарение Господу Богу, после ни разу не скорбел». Александр к старшему брату и старцу своему питал искреннюю любовь, как к отцу, и вместе с тем оказывал страх, как к начальнику. В его присутствии он держался всегда крайнего молчания, и через это-то молчание соделался сыном любомудрия и стяжал великий духовный разум. Однажды, в его новоначалие случилось, что собрались старцы и беседовали об известном ему предмете, и он, слушая их, как-то увлекся и произнес несколько слов; но сейчас же опомнился, и устыдившись своего дерзновения, покраснел и замолчал. Вот как он был строг и внимателен к себе! С людьми же посторонними он и вовсе избегал беседы, и после сам рассказывал, что по вступлении в монашескую жизнь, в продолжение 14 лет, т. е. и тогда, когда вышел из Рославльских лесов, и жил уже в Оптинской пустыни, никогда не позволял себе вступать в разговор со странниками, бывающими в монастыре. «А когда меня, – говорил Александр, – кто-нибудь спросит, где келья такого-то брата, то я, бывало, не скажу, а только пальцем укажу». Но, удаляясь таким образом, с самого начала своей монашеской жизни от излишнего сообращения с людьми, он не удалялся от любви к ближнему. «Живя в Рославльских лесах, бывало, встретишь человека, – рассказывал впоследствии о себе о. Антоний, – как ангелу Божию ему обрадуешься; а ныне как ни хорошо мне, а того уж нет. Уже нет!» – прибавит старец, и вздохнет. Вообще, и в преклонных летах, достигши высокой меры духовного возраста, о. Антоний с особенною отрадою любил вспоминать о Рославльском пустынножительстве, и при этих воспоминаниях лицо старца как-то особенно сияло и воодушевлялось.

Такая высокая жизнь не могла ему обойтись без труда, понуждения, борьбы и искушений. Даже в старости, живо вспоминал он, как старшие лица, во время своего отдыха, бывало, посылали его как новоначального работать в огород, и как порою, он изнемогал тут и телом и духом. Вообще старец его, о. Моисей, обходился с ним весьма строго. Проспит ли Александр, и других не во время разбудит к полунощнице, – по окончании службы, его как нерадивого будильщика ставили на поклоны; в другом ли чем провинится, опять на поклоны. Сначала он исполнял эти епитимии с понуждением и трудом, а потом так привык к ним, что даже порою и скучал, если долго не услышит обычного: «Ну, брать, становись на поклоны!» Его терпение и послушание подвергалось часто различным испытаниям. «В начале поступления моего в пустыню, – рассказывал он сам о себе впоследствии, – я имел характер самый пренесносный, и старец мой чего-чего не употреблял, чтобы смирить мою жестоковыйность. Но ничто так не смирило моего окаянства, как ежегодное по нескольку раз, в течение шести лет, очищение отхожих мест. А в дополнение к сему не редко посылаем был по проезжим дорогам собирать, для удобрения огородов, конский и скотский помет. В начале святое послушание это было для меня не без горя и не без слез».

«Проходя эти послушания, – рассказывал он в другой раз, – вспомнил я однажды прежнее свое житье, и поколебался мой помысл. «Сверстники мои, – подумал я, – считают капиталы, а я вот чем должен заниматься!» Но скоро зазрел себя, стал скорбеть, что осмелился мысленно пороптать на своего старца; со стыдом исповедал ему свой помысл, и по приличном наставлении получив прощение, принял оное как от самого Господа, и с великою радостию продолжал понуждать себя в терпении – переносить труды пустынной жизни.Так-то, – заключал он свой рассказ, – без смирения в духе спастися невозможно! А смирению от одних слов научиться нельзя; потребна практика, чтобы кто трепал нас и мял, и выколачивал кострику, без чего и в царствие Божие попасть трудно, которое многими скорбьми приобретается».

Трудность тесного и прискорбного пути монашеского вознаграждалась и услаждалась для Александра и благодатными духовными утешениями. Однажды в темную осеннюю ночь о. Моисей будит юного подвижника: «Встань-ко братъ; надо посмотреть, нет ли рыбки в неретах?» А река была не близка. Со словомъ: « Благословите, батюшка!» смиренный послушник встает и отправляется в глухой дремучий лес. Осенняя дождливая полночь, шум деревьев, крик сов – все это сначала наводило на него страх и смущало его, но послушание превозмогло; ободрившись, он понудил себя идти вперед, уповая, что молитвами старца будет огражден от всего неприязненного. С молитвой на устах, он пошел почти ощупью или по памяти, дошел до назначенного места; в неретах, конечно, ничего не нашел, и пошел обратно в келью. Но уже вместо страха, он чувствовал в сердце великую отраду, – и вдруг стало пред ним светлеть все более и более; темная ночь обратилась как бы в ясный день, потом чрез несколько времени опять потемнело; но сердце Александра исполнилось такой неизъяснимой радости, какую редко, и редкий человек испытывает на земле. В духовном восторге возвратился он к старцу, и поведал ему о виденном, и всю ночь не мог заснуть: ему казалось, что он в раю, – так радовалась его душа! В другой раз, на св. Пасху, когда пропели светлую утреню и часы, послали его одного прогуляться в лесу, – и он, в лесном безмолвии, в этот знаменательный день ощущал такое сладостное утешение и духовный восторг, что как будто пребывал не на земле, а на небе. Вообще, понуждая себя к совершенному послушанию и отсечению своей воли, Александр чувствовал в душе неизъяснимую отраду и спокойствие; но не вдруг и не без труда достиг этого блаженного безпечалия и душевного покоя. В первый год иночества нападали на него тяжкая тоска, и он многократно мысленно соглашался возвратиться вспять. «Но удерживало меня от сего, – говорил он впоследствии, – Христово слово: никтоже возложь руку свою на рало, и зряй вспять, управлен будет в царствие небесное. Ибо крайне не хотелось погибнуть, а потому и решился лучше страдать с людьми Божьими, нежели жить в селениях грешничих, и утешаться всеми видами удовольствий мирских». Однажды тоска до такой степени усилилась, и пустынножительство показалось ему столько трудным и неудобоносимым, что, взяв котомку, задумал было бежать; но, отойдя недалеко, воротился, и снова принялся за предлежавший ему подвиг. Вышедши победителем из таких и подобных искушений, и устояв в такой суровой и строгой жизни, Александр приготовил себя к ожидавшим его на монашеском поприще трудностям, которые, после того что он изведал в начале, должны были казаться легче и удобоносимее; вместе с тем, познав из собственного опыта человеческую немощь, он мог впоследствии более сострадать немощам других немощнейших братий.

В 1819 г. на руках его скончался великий подвижник о. Феофан, монах Оптиной пустыни, который посещал их по временам ради душевной пользы. Он однажды пробыл целую четыредесятницу без пищи, и притом в больших подвигах. О. Антоний перед смертью забыл попросить молитву у о. Феофана; в 40-й день после смерти почивший явился ему в сонном видении. О. Антоний говорит явившемуся: «Батюшка, я хотел было попросить вас помолиться обо мне, когда будете пред престолом Божиим, да не попросил». О. Феофан отвечал ему: «Я и так за тебя молюсь Богу. Василий Великий говорит: кто за других молится, за себя молится».

О. Антоний говорил, что этот старец при жизни имел столь сияющее благодатью лицо, что не доставало духу смотреть ему прямо в глаза, а разве украдкой когда взглянешь со стороны.

Выдержав четырехлетний искус, Александр был облечен в ангельский образ, 1820 года 2 Февраля, на праздник Сретения Господня, и наречен Антонием. Пострижение совершено келейно иеросхимонахом Афанасием; восприемным от св. Евангелия отцом был старший брат о. Моисей. Впоследствии о. Антоний с удовольствием вспоминал, как радостен был первый день его монашеского тезоименитства, 17 Января 1821 г., проведенный в безмолвии посреди непроходимой пустыни, в молитве и во всенощном бдении. «Воистину, – говорил он, – пасху Господню в то время чувствовала в себе самой душа моя».

Некто из духовных детей о. Антония спрашивал его: долго ли после пострига он сохранил в сердце то особенное действие благодати, которое многие ощущают при принятии монашества? О. Антоний открыл, что был в таком устроении целый год.

После пятилетнего пребывания своего в Рославльских лесах, Александру суждено было переселиться в то место, где по воле Божией протекла большая часть его иноческой жизни, в Козельскую Введенскую Оптину пустынь, Калужской епархии. Это случилось следующим образом:

В то время Калужской паствой управлял епископ Филарет, бывший впоследствии Киевским митрополитом. Сей Преосвященный, любя от самой юности всей душей монашеское житие, часто посещал монастыри вверенной ему епархии, и обратил особенное внимание на пустынную обитель Оптину (восстановленную в конце прошедшего столетия попечением митрополита Платона), и пленялся красотой места, занимаемого пустынью, и удобством, которое представляли ее лесистые окрестности к прохождению уединенного пустынного жития, по примеру древних Св. отцов. В сердце святителя родилась благочестивая мысль, основать при Оптиной пустыни скит, как для того, чтобы доставить желающим средство к безмолвнейшему житию, так равно и для того, чтобы в духовном отношении навсегда укрепить любимую им обитель. Между тем зная уже по слухам о подвижнической жизни Рославльских отшельников, Преосвященный на них обратил свое внимание, и желал поручить им устройство и управление задуманного им скита. В конце 1820 года о. Моисей посетил случайно Оптину пустынь. Настоятель ее, игумен Даниил, зная о благом намерении Преосвященного, представил ему о. Моисея. Отечески милостиво принял его монахолюбивый Владыка, и предложил переместиться с братией в его епархию, дабы принять на свое попечение заведение и устройство скита в любом месте леса, принадлежащего к Оптиной пустыни. Будучи привлекаем благосклонностью Архипастыря и вниманием игумена Оптиной пустыни, о. Моисей с радостью принял их предложение. Возвратясь в свое уединение, он вручил старцу Афанасию письмо к нему Преосвященного, и подробно объяснил единомысленной с ним братии те удобства и духовную пользу, которые представляет возможность проходить уединенное житие при благоустроенной Оптиной пустыни, и под покровительством такого боголюбиво

го Архипастыря, каков преосвященный Филарет. Предложение о. Моисея было принято с радостью, и на общем совете согласились последовать сему приглашению, признав его за звание Божие, особенно еще потому, что в это же время, попущением Господним, мирное их безмолвие начало несколько подрываться притязаниями окружного земского начальства.

3-го Июня 1821 года, о. Моисей с о. Антонием и с двумя преданными им монахами Иларием и Савватием, исполняя волю боголюбивого Архипастыря, оставили Рославльские леса и отправились в вожделенный путь, сопровождаемые благословениями старцев Афанасия и Досифея, которые не решились тотчас последовать за ними, предоставляя это дальнейшему усмотрению, по совершенном устройстве предполагаемого скита.

6 Июня 1821 года, о. Антоний вместе с братом своим о. Моисеем прибыл из Рославльских лесов в Оптину пустынь. Отдохнувши здесь от пути, они ездили в Калугу, чтобы явиться пред лице преосвященного Филарета, милостиво им были приняты, и получили от него благословение на устройство скита при Оптиной пустыни. Место для скита выбрано было ими на восточной стороне монастырских владений, в 170-ти саженях от обители, в густом лесу. Здесь пустынники, прежде всего, очистили для скита место от огромных сосен, далее из срубленного леса построили небольшую келью, в которой и жили сначала все вместе, (их было пятеро); потом соорудили церковь во имя св. Иоанна Предтечи Господня, и, наконец, стали строить и корпуса. Первым начальником скита был о. Моисей, при котором скит и получил свое первоначальное устройство. В этом деле о. Антоний был усерднейшим помощником брата, – трудился наравне с наемными рабочими, вырубал с ними вековые сосны и выкапывал их огромные пни. 24 Августа 1823 г. о Антоний был произведен в иеродиакона, а в 1825 г., по назначении о. Моисея настоятелем Оптиной пустыни, был определен начальником скита; в иеромонаха же был посвящен в 1827 г.². Сделавшись скитоначальником, он, прилагая труды к трудам, ревностно помогал о. Моисею возращать и укреплять его духовное насаждение. Начальствование в скиту о. Антония продолжалось четырнадцать лет, и эти годы, можно сказать, были для Оптинского скита временем устроения и прочного основания, как во внешнем, так и в духовном отношении, и началом его процветания. Привлекаемые славой мудрого и кроткого Оптинского настоятеля, в новоустроенный безмолвный скит, с разных сторон стекались мудрые в духовной жизни и крепкие в подвигах старцы. В 1829 году прибыл из Александро-Свирского монастыря известный старец о. Леонид с 5-ю учениками; а в 1834 г. о. Моисеем приглашен был из Площанской пустыни тамошний духовник о. Макарий. При содействии этих старцев братья-настоятели монастыря и скита, как опытные духовные мужи, старались ввести в Оптиной пустыни древний старческий путь монашества, и тем упрочили внутреннюю основу иноческого духа как в скиту, так и в монастыре Оптиной пустыни. О. Антоний с своей стороны не только участвовал в попечении старцев о духовном окормлении братства, дружелюбно содействуя им в этом, но и собою подавал братству пример глубочайшего повиновения и преданности к старцу. Кажется, во всем братстве не было такого смиренного послушника, как скитоначальник, который ни малейшего распоряжения не дерзал делать без благословения старца своего о. Моисея. Какое глубокое уважение имел о. Антоний к своему старцу, об этом, между прочим, свидетельствуют многие рукописные помянники, найденные в его келии по кончине его; вот как в них записано имя старшего брата: Помяни, Господи, господина моего, духовного отца и благодетеля, всечестнейшего строителя иеромонаха (в других: игумена или священноархимандрита) Моисея.

Кроме старцев о. Леонида с его учениками, и о. Макария, много других замечательных духовных лиц поступило в это время в Оптинский скит: 70–летний иеросхимонах Иоанн, игумен Варлаам, иеромонах Иов; монахи – Макарий и Геннадий, престарелый монах Иларион, скончавшийся почти ста лет от роду. Чудное зрелище представлял в то время Оптинский скит. В нем собрался целый сонм почтенных старцев (до 12-ти) украшенных сединами, искусившихся в многоразличных испытаниях житейских и духовных, сошедшихся из разных мест, из разных званий, с разными дарованиями и свойствами, и соединившихся в одном, общем всем им, ревностном стремлении к высшей духовной жизни, так что при большом разнообразии личных свойств, между ними царствовало чудное согласие. Среди их смиренный скитоначальник, благоприветливый и почтительный ко всем, сиял ревностью в трудах по Боге и искренней любовью к Господу и к ближним.

При таком высоком духовном настроении скитоначальника с братией, удивительный и внешний порядок господствовал во всем скиту: в богослужении, во внешнем поведении братии и проч., и этим скит много обязан неусыпной заботливости о. Антония.

Вот отзыв о тогдашнем ските посетителя тогдашнего времени, знакомого со скитом и скитским начальником о. Антонием с юных лет: «Величественный порядок и отражение какой-то неземной красоты во всей скитской обители, часто привлекали детское мое сердце к духовному наслаждению, о котором воспоминаю и теперь с благоговением, считаю это время лучшим временем моей жизни. Простота и смирение в братиях, везде строгий порядок и чистота, изобилие самых разнообразных цветов и благоухание их, и вообще, какое-то чувство присутствия благодати невольно заставляло забывать все, что есть вне обители этой. В церкви скитской мне случалось бывать преимущественно во время обедни. Здесь, уже при самом вступлении, бывало, чувствуешь себя вне мира и превратностей его. С каким умилительным благоговением совершалось священнослужение! И это благоговение отражалось на всех предстоящих до такой степени, что слышался каждый шелест, каждое движение в церкви. Клиросное пение, в котором часто участвовал сам начальник скита о. Антоний³, было тихое, стройное, и вместе с тем величественное и правильное, подобного которому после того я нигде уже не слыхал, за всем тем, что мне очень часто приходилось слышать самых образованнейших певчих в столицах и известнейших певцов Европы. В пении скитском слышались кротость, смирение, страх Божий и благоговение молитвенное, между тем как в мирском пении часто отражается мир и его страсти, – а это уже так обыкновенно! Что ж сказать о тех вожделеннейших днях, когда священнодействие совершалось самим начальником скита о. Антонием? В каждом его движении, в каждом слове и возгласе видны были девственность, кротость, благоговение и вместе с тем святое чувство величия. Подобного священнослужения после того я нигде не встречал, хотя был во многих обителях и церквах».

При духовном процветании, новоустроенному скиту и его первоначальным обитателям, приходилось бороться с большими внешними трудностями и лишениями, особенно в первое время. По малочисленности братства, сам начальник исполнял многие братские послушания. Почасту доводилось ему оставаться без келейника, так как нареченный его келейник был вместе с тем и поваром, и хлебопеком, и садовником и привратником. «Как самый бедный бобыль, – писал о. Антоний в 1832 г. одному родственнику, – живу в келье один: сам и по воду, сам и по дрова… Чином священства почтенных, теперь у нас в скиту собралось пять человек; но все они престарелы и многонемощны, почему и тяготу служения за всех несу один». С основания скитской церкви, заведено было в ней непрерываемое чтение псалтири. О. Антоний и в то время, когда уже был начальником, читал обыкновенно по две очереди и самые трудные часы: т. е. днем 1-й и 2-й ч. когда все братья отдыхали, и ночью 11-й и 12-й ,– вообще в сутки бывал на ногах до 18 часов. При этом, по должности начальника, с великим радушием исполнял долг гостеприимства, не тяготясь принимать всех с искренней приветливостью и любовью. В то время женский пол по разрешению епархиального Архиерея допускался в скитскую церковь для служения молебнов: и эта обязанность большей частью лежала на о. Антонии, который всех посетителей и посетительниц утешал усердным неспешным служением. Бывало, попросят его отслужить молебен св. Иоанну Предтече; а он, по собственному усердию и для пользы других, приложит и молебен Божией Матери с акафистом. Помещение начальника скита впервые годы было при церкви, в тесной передней келийке, где впоследствии помещался пономарь. Вообще жизнь в скиту в то время была весьма строгая; при великих трудах пища была самая скудная. Впрочем, большие труды услаждали и грубую пищу. «Бывало, – вспоминал о. Антоний, – окончив правило, возьмешь железную лопату да грабли, и пойдешь чистить дорожки. Как обойдешь весь скит-то, да придешь в трапезу, – подадут блюдо простых щей, и те с большим вкусом употреблялись». А надо знать, что каждая из оград скита, подле которых идет дорожка, имеет протяжение по 75 сажен. Если в великие праздники кто-либо из Ковельских граждан присылал для скитской трапезы пшеничных булок, то они предлагались братиям; в противном же случае, довольствовались и в праздники черным хлебом. Самовар во всем скиту был один у начальника, к которому только дважды в неделю все братство собиралось пить чай.

Служа для всех примером трудолюбия и неся великие внешние подвиги, о. Антоний не забывал и того, что телесные труды по учению Св. отцов суть собственно только орудия добродетелей, и тогда только благопотребны, когда кто проходит оные во смирении и с разумом духовным. По кончине о. игумена Антония, в его келии найдены некоторые, к сожалению, немногие листки его дневника, писанного в 1820 году в Рославльских лесах, и в конце 1823 г. и начале 1824 года в скиту Оптиной пустыни. Эти драгоценные отрывки помещаются в приложении. Из них видно, с каким строгим вниманием юный подвижник (ему не было тогда 30 лет) следил за внутренними движениями своего сердца, и с какой духовной собранностью он заботился о стяжании душевных добродетелей – смирения, любви к ближнему и пр. Этому конечно много способствовало то, что он всегда с великим усердием и любовью занимался чтением Божественного Писания и отеческих книг, и ими питал свою душу,– а также и то обстоятельство, что с самого вступления своего на монашеское поприще, он, как мы сказали, неуклонно шел по нему путем послушания, отсечения своей воли и разума пред своим духовным отцом, которому предался с совершенной верой, и к которому не изменил своих отношений и в сане скитоначальника.

К добровольным трудам и подвигам монашеским о. Антония вскоре присоединился и невольный крест тяжкой болезни. Мы уже говорили, какими болезнями Господь испытывал его еще в детстве. Впоследствии же, от непомерных подвигов, развились в нем разные тяжкие недуги, от которых он страдал до самой кончины. От продолжительного стояния на молитве сперва заболели ноги; потом, получив в ногах облегчение, он стал чувствовать головокружение; затем, подступила к глазам темная вода, так что на некоторое время лишался зрения. Когда по милости Божией и от сего получил исцеление, возобновилась болезнь в ногах, потом открылась водяная и т. п. В 1833 году многоразличные недуги так усилились, что о. Антоний, оставя заботы об управлении скитом, отправился на время в ближний город Белев, чтобы там полечиться у знакомого врача Б. Но впереди ожидал о. Антония тягчайший недуг. В 1836 г. в день святой Пасхи (29 Марта), в самую полночь, поспешая по лесной тропинке из скита в монастырь к утренней службе, он крепко ушиб себе правую ногу о дубовый пенек; но, не смотря на весьма чувствительную боль, понудил себя выстоять всю пасхальную утреню. В ногах, утружденных многолетним ежедневным стоянием, уже таилась болезненность. Теперь же от ушиба и последовавшего за ним понуждения, на ноге открылась рожа. Не поняв болезни, усердные лекари растравили ее разными примочками, от чего сделалось сильное воспаление, которое потом обратилось в скорбут, и никакие средства не помогали. Более полугода больной не мог выходить из кельи; потом хотя и получил некоторое облегчение, но болезнь осталась неизлечимой, и около 30 лет причиняла самые сильные страдания, которые о. Антоний переносил с изумительным благодушием. Состояние его духа выразилось в следующем письме к одному родственнику в Москве, который в одно время с ним тяжко заболел:

«…Я утешал было себя надеждою, что получу скоро от болезни своей облегчение, и буду, может быть, иметь приятное удовольствие в непродолжительном времени посетить Вас. Но совсем иначе Бог строит, нежели как нам хочется: ибо как Вы не далее можете путешествовать, как из одной комнаты в другую, так и у меня только и езды, что с печи да на лавку... Но не столько меня безпокоит собственное недугование, сколько болезную сердцем о вашем злострадании. Ибо известно мне от учения Святых отец, что всякое искушение и болезнь, яко врачевство, от Бога попускается нам для исцеления немоществующей души нашей, ибо чрез злострадание телесное дарует Господь и прежде бывших и настоящих грехов оставление, и от будущих зол возбранение. А посему Господа Бога, яко богатого в милости к нам, и всем полезная устрояющего, одолжены мы от всея души благодарить, что удостоил нас в числе хворых быть, а не роптать... Потому и я с помощию Божиею стараюсь болезнь свою сносить благодушно. Если иногда разболится нога моя, то терплю равнодушно, если когда оскудеет врачевство, то сношу без смущения. Если не в силах бываю сидеть, то лежу; а когда и от лежанья устают бока, то без досады встаю. Если встретится какое неудовольствие, то без огорчения стараюсь сносить за то, что и сам нередко других огорчал, и ведением и неведением. Пищу употребляю не такую, какую хочется, а какую подадут, хотя бы и не по вкусу; и за все случающееся благодарю Бога, но более за то, что не лишил меня возможности читать книги, и отчасти приносить Ему недостойное моление мое. Никогда не имел я столько времени к чтению душеполезных книг, как ныне в болезни моей долговременной, а потому и недоумею, что воздам Господеви моему о всех, яже воздаде ми!. . Вот состояние духа моего в болезни я пред Вами не скрыл: не знаю, как Вы поступаете. Может быть Вы крест свой несете великодушнее меня, о чем сердечно радуюсь. А когда Вы от оскудения терпения малодушствуете в скорби своей, то и сему не удивляюсь; ибо свойственно немощному нашему естеству в печальных наведениях пренемогать и малодушествовать. Впрочем от малодушия и нетерпения не только ни малейшего нет облегчения, но еще и вящшее следует угнетение. А посему прошу Вас именем Божиим, быть сколько возможно помужественнее. Но как мы сами собою не в силах себе дать ни терпения, ни мужества, ни благодарения, потому что как сии, так и прочие блага не от людей, но свыше от Отца светов к нам ниспосылаются, то посему внутренние очи свои должно возвести к Живущему на небеси, и умолять Его благость тако: «Господи, Ты сам веси что мне полезнее, аз на Тя, Господа моего надеюся, и Твоей воле святой себе вручаю: твори со мною еже хощеши. Аще отвергши мне двери милосердия Своего, то буду я здрав; если же угодно Тебе, да долее пию судеб Твоих пелынь на прогнание греховного во мне вреда, буди благословен! Обаче не моя, но Твоя да будет воля. Точию даруй ми помощь в печали моей, и буди прибежище от скорби обдержащия мя; и якоже Сам Ты искушен был еси, сице и мне во всех моих болезнях, бедах, скорбях, печалех, искушениях и нуждах душевных и телесных даруй скорую Твою помощь и терпение великодушное со благодарением!» Тако во всех скорбных обстоятельствах учит молиться Святитель Христов Димитрий. И когда вы тако, или иначе подобно сему, будете в болезни своей вручать себя в волю Божию, то уповаю, не закоснит к вам прийти милость Господня, дарующая мир душе вашей, утешение сердцу и облегчение телу».

Так о. Антоний поучал других терпению, и духовная сила советов его свидетельствует, что поучал сему от опыта, подавая собою всем высокий пример терпения в болезнях!

Едва о. Антоний получил некоторое облегчение от тяжкого своего недуга, он продолжал по прежнему трудиться в звании скитоначальника. Но впереди ожидало его еще тягчайшее испытание. Не изнемог о. Антоний от неимоверных трудов, лишений и подвигов; с благодушием и благодарностью нес крест болезни. И вот Господь, един испытуяй сердца и утробы и полезное всем подаваяй, возложил на него новый крест, под бременем которого едва не изнемог и столь мужественный подвижник. Крест сей был – Игуменский сан.

30 ноября 1839 года преосвященный Николай, епископ калужский, неожиданно потребовал о. Антония в Калугу, а 3-го декабря поставил его Игуменом в Малоярославецкий Черноостровский монастырь, с начала текущего столетия получавший настоятелей от Оптиной пустыни. Трогательно было прощание о. Антония с его духовной семьей, среди которой прожил 18 лет, сперва, как смиренный брат, а потом как чадолюбивый отец. Не легко было болезненному старцу расстаться с многолюбезным уединением скита, где он чаял скончать дни свои в молитвенном покое: но памятуя завет отеческий, что «послушание паче поста и молитвы», он хотя со многими слезами и с сердечной скорбью и тугой, но безпрекословно отправился к месту своего назначения, напутствуемый благословениями и искренним изъявлением духовной любви обоих братств, скитского и монастырского.

По судьбам промысла Божия, три родных брата почти в одно время были Настоятелями трех известных иноческих обителей: старший о. Моисей в Оптиной пустыни, второй о. Исаия в Саровской пустыни, третий о. Антоний в Малоярославецком монастыре. Старший из трех братьев о. Моисей как будто на то и родился, чтобы быть начальником; настоятельские скорби и труды, которые он испытал более других, переносил с необычайным великодушием и твердостью, даже будто и не чувствовал их тяжести, или по крайней мере не показывал, что чувствует сию тяжесть. Другие же братья не редко изнемогали под бременем настоятельства. Так о. Исаия, бывший сперва казначеем, потом игуменом Саровской пустыни, в письмах к братьям в сильных и трогательных выражениях изливает свои жалобы, как тяжело ему было нести возложенное на него бремя.

«Упоминаете Вы, – так писал он, между прочим, – о двух сестрах Марфе и Марии, Христу Господу иногда послуживших: усердие их обеих похвалено Спасителем. Но я, подражая Марфиной суете служением моим в обители в телесных потребностях братства, не заслуживаю похвалы ни от Бога, ни от людей; потому что не терпелив. Мне кажется, что я в хлопотах не спасаюсь, а совершенно гибну. Когда я был послушником вначале изшествия из мира, певал про себя: нощь убо прейде, а день приближися. Ныне же пою: день убо прейде, а нощь приближися. Вот любезный брате, изложил кратко вам мое жалкое положение!..»

«Я слыхал от одного старца, что строительство мученичество, а казначейство мытарство; и весьма справедливо…»

«Подлинно не знаем мы, спасем ли мы других; а наше спасение, при спасении иных, весьма сомнительно, разве особенная милость Божия спасет нас, в таких хлопотах сущих и безпрерывных заботах о внешностях более. Ибо опыты мужей святых доказывают, сколь сильно внешние заботы расслабляют душу, и совсем пусту творят внимания о Боге. Не знаю, как у вас; а мое дело такое по должности, что ни дня, ни ночи, ни праздников, ни будней не имею в свободности, чтобы упраздниться и повнимать себе...»

«Настоятель все равно, как сердце в человеке, чрез которое кровь естественным образом движется и обращается. Настанет день, только и знай распоряжай, кого куда; а способных-то не много. Вот в том-то и тяжек наш крест. Мне мнится, легче быть больным телом и терпеть, нежели спасать других; потому что, как сказал преподобный Арсений Великий, люди имеют различные воли, не то что на небеси св. Ангелы одну имеют непременную волю славить Творца всех Бога…»

«Претрудная есть вещь, по нынешним обстоятельствам, настоятельство, и не без опасности своего спасения. Кто был Моисей, вождь Израильтян? но и тот погрешил при водах пререкания, быв вовлечен в сомнение о могуществе Бога всегдашним роптанием людей. И ныне не тоже ли видим, что и в древности? Кажется еще больше: только что и слышен кропот да ропот, печаль да воздыхание, чем и невольно поколебаться должен вождь, и сильный прийти в ослабление. Разве там настоятельство безопасно бы было, где бы сердце и душа была едина: но это очень редко в свете…»

«Правда, так в христианском духе покорности воле Божией заключал,– о. Исаия, – жалобы свои на тяготу настоятельства; не легок крест путеводительства, трудность коего испытал древний Моисей. Но в том подвиге подкрепляет Иисус Христос сими изречениями: больше сея люб e никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя. . . Да будем оканчивать бедную жизнь нашу с полною верою в Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, пострадавшего нас ради и воскресшего. Он изволил сказать во Евангелии: веруяй в Мя, аще и умрет, жив будет».

Все описанные здесь трудности настоятельства усугублялись собственно для о. Антония еще многими обстоятельствами. После пяти лет, проведенных в лесной глуши, и 18-ти лет скитского уединения, ему и Малоярославец показался, как он сам сознавался, великою шумною столицею. Нелегко было ему свыкнуться с жизнью в монастыре городском, да еще лежащем при большой дороге. К тому же о. Антоний привык к правилам строгого общежития, а Малоярославецкая обитель составилась из присоединения 12 вакансий упраздненного штатного монастыря к бывшему семибратскому общежительному. Сверх сего, страдая от тяжкой болезни ног, о. игумен Антоний почасту в течение продолжительного времени не имел возможности выходить из кельи, не мог ни сам наблюдать за всем, что делается в обители, ни делать лично нужные распоряжения, а принужден был распоряжения свои передавать через других. Понятно, сколько неудобств и затруднений от этого происходило. Если же ко всему этому присоединить, что о. Антоний, по природным своим свойствам, более был склонен повиноваться и проходить уединенную безмолвную жизнь, чем распоряжаться другими и начальствовать; то нельзя удивляться тому, что он изнемогал под крестом настоятельства, и часто впадал даже в тяжкое уныние.

Вот как описывал он свое прибытие на место своего назначения, в письме к скитским старцам:

«Если св. Апостол Павел повелевает о всем благодарить Бога, то и я недостойный, должен о себе благодарить Богу, и доношу Вам, отцы мои, что я в третий день декабря, благодарение Господу Богу, чрез молитвы Архипастыря, принял посвящение во Игумена, и от десницы его принял игуменский посох, купно и вериги. т. е. всю тягость ига сего, с коими и прибыл в обитель свою накануне праздника св. Николая, за полчаса до вечерни, где вся братия, во святых вратах, встретила меня со святым крестом, купно и крест мой встретил меня, который я со слезами и облобызал. Вот это первая мне честь. После чего, спустя несколько дней, сильно уны во мне дух мой, и воздремавшись вижу в тонком сне лик отцев, и един из них якобы первосвятитель , благословляя меня, сказал: «Ведь ты был в раю, знаешь его; а теперь трудись, молись, и не ленись!» И вдруг, проснувшись, ощущаю в себе некое успокоение. Господи, даруй мне конец благий!»⁴

Предшественник о. Антония, архимандрит Макарий, оказал великие незабвенные заслуги Малоярославецкому монастырю, восстановлением и обновлением оного. Теперь, за внешним устройством обители, оставалось водворить и утвердить ее внутреннее устройство по духу веры и благочестия, по правилам опытных подвижников, по образу лучших обителей русских. И об этом-то духовном подвиге в святой обители ревновал преимущественно во время своего управления о. игумен Антоний, и пока был в силах, подавал и сам братиям пример трудолюбия и неупустительного исполнения всех монастырских обязанностей. «Многие настоятели, – писал он одному приближенному лицу в 1842 году, – все дела делают руками других, а я, грешный, и в церковь должен ходить ко всякой службе, и вместе петь и читать, и трапезовать вкупе с братиею, и проч., а прошедшую осень и капустку с огорода прибирать помогал, и потому не вижу времени, как оно быстро летит».

В первые годы его игуменства⁵, кроме обычных настоятельских забот, на долю о. Антония выпала забота и о приведении к окончанию по внутренней отделке монастырского храма (Николаевского), заложенного еще при предместнике его. Освящение оного совершилось в 1843 году, в день памятной Бородинской битвы, 26 Августа; но самому о. Антонию не пришлось участвовать в этом торжестве, потому что пред самым освящением тяжко заболел. Вот как он сам об этом писал:

«Слава Богу, великолепный храм наш великолепно и торжественно освящен Августа 26, самим преосвященнейшим Николаем соборне; с ним было в служении, по числу Апостолов, 12 священнослужителей: из 4-х монастырей настоятели, 4 протоиерея, и 4 из меньших чинов. Торжество было велие и светлое. А мне грешному, по многих трудах, заботах, хлопотах и издержках, не благоволил Господь иметь

участие в священнослужении, ибо вельми был болен; почему, лежучи на одре, от горести души возопил ко Господу со слезами: «Чертог твой вижду, Спасе мой, украшенный; а одежды не имам, да вниду в он…»

С самого назначения о. Антония в Малоярославце недуги его не прекращались, а по временам очень усиливались, но он переносил их с большим благодушием, и даже не очень заботился о лечении, и среди страданий восклицал от сердца: «Благословен еси Христе Боже, благостивый тако, слава Тебе!» Но настоятельство очень отягощало его, особенно потому, как мы заметили, что болезненное положение часто не дозволяло ему лично наблюдать и лично распоряжаться по обители, от чего происходили некоторые упущения. «Горюю об том, – писал он брату и старцу своему о. Моисею, – что настоятельство имею на осуждение себе пред людьми и пред Богом. Сам преисполнен я всеми недостатками и слабостями, но недостатки и слабости братий моих опечаливают меня иногда более собственных». – «Вот я и игумен, – писал он одной монахине находившейся в скорбном положении, – живу в светлых, теплых и пространных кельях, но имею горя противу вашего чуть не вдвое, и кажется перешел бы в темное некое и сырое подполье, лишь бы получить свободу от мучительных игуменских вериг…»

«Если бы Вы, возлюбленная моя дщи, ведали, сколь тяжкий крест начальствующие несут, и сколь горькую чашу пьют по внутреннему человеку, то легче согласиться можно от людей по вся дни претерпевать заплевания и заушения, нежели то, что страждут начальствующие ныне, и какой страшный отчет истяжется от них в будущем веке! Ибо ему же дано будет много, много и взыщется от него; и когда нелегко нам и свою душу спасти, то легко ли будет спасать других, судите сами! А посему знай только, спасай себя, так и будет с тебя!»

Вот с какими мыслями и чувствами нес о. Антоний бремя своей должности. В 1843 году, приведши к концу дело, которое давно озабочивало Архипастыря и его самого, т. е. освятивши вышеупомянутый храм, постройка и отделка которого продолжалась уже 30 лет, о. Антоний в первый раз попытался получить свободу от игуменской должности. Побудительною к этому причиною послужил для о. Антония разнесшийся слух, что высокие лица в Петербурге прочили его в настоятели в одну восстановляемую монашескую обитель в X–ской губернии. Посему он сначала обратился к своему духовному отцу и брату по плоти о. Моисею за тем, чтобы испросить благословение для осуществления своего намерения. «Исповедую Вам, батюшка, – так писал он к отцу и брату, изливая пред ним в смиренном и сокрушенном духе глубокую свою сердечную скорбь,– прожил я век свой, хотя по-скотски, но умереть по-скотски, т. е. без размышления о смерти и без приготовления ко исходу, устрашает иногда меня. А посему и желание имею переселиться к вам (если воля Божия будет) того ради, чтобы на остаток дней сколько-нибудь себя поправить, и вместо двух лепт принести Господу сердце сокрушенно и смиренно,– почему и прошу о сем ваших святых молитв». О. Моисей изъявил свое согласие на желание о. Антония, и благословил его действовать согласно внутреннему его влечению. После сего о. Антоний обратился к преосвященному Николаю с прошением об увольнении его на покой в Оптину пустынь, но чрез несколько времени получил от Владыки следующий ответ:

«Преподобнейший отец игумен Антоний! Письмо ваше от 20 Сентября весьма затруднило меня ответствовать удовлетворительно и согласно желанию вашему. Слухи о перемещении вас на высшую степень еще более придали мне побуждений к молчанию. Наконец, не могу скрыть от вас моих чувствий и моих мыслей на желание ваше. Прежних времен старцы в подобных случаях говорили с Царем – пророком: пою Богу моему дóндеже есмь. Постигала ли их болезнь, может быть и более тяжкая, нежели ваша, они веровали со Апостолом Павлом, что сила Божия в немощах совершается. Рекомендую и вам следовать сих богомудрых мужей примеру. Избавьте меня забот избирать нового настоятеля на ваше место. Решительно вас уверяю, что у меня нет его в виду. Если болезнь вашу вы находите опасною поезжайте в Москву, ляжте там в лучшую из больниц, иди у родных ваших, и пользуйтесь от искусных медиков. И Господь Бог воспрещает отвергать благоразумного врача. Об обители вашей, в случае продолжения вашей болезни или отлучки, излишне не кручиньтесь. Всеуправляющий сохранит ее в должном порядке за имя, усердие и благонамеренность ее настоятеля. Вот вам мой совет! Впрочем, от вашей воли зависит внять оному. Всякий человек сотворен свободным в мыслях, желаниях и даже действиях. Да подкрепит Господь силы ваши! О сем моя молитва. Николай, Е. Калужский. 1853 года, Октября 26 дня. Калуга».

Горько было о. Антонию получить такой ответ. А желание снят с себя начальнические вериги было так сильно, что он сам отправился в Калугу, чтобы лично просить Архипастыря об увольнении; но и тут не получил желаемого. Владыкою был принят преблагосклонно. Но на счет увольнения от должности Преосвященный решительно сказал, что если бы о. Антоний и два года пролежал без всякого действия, то и тогда не был бы уволен, и чтобы не только не изыскивал средства к освобождению себя от должности, но чтобы и не мыслил о том. Выслушав такую резолюцию, о. Антоний едва мог удержаться от слез. «Если постигнет меня смерть, сказал он Преосвященному, то святительское сердце ваше будет одержимо печалью о том, что имевши волю и возможность уволить меня от должности, не оказали сей милости». «Пусть этот грех останется на моей душе», – отвечал Архиерей. После такого отказа Владыка, по выражению о. Антония, утешал его как младенца, вместе с ним катался по Калуге более часу, и показывал дома и заведения, и по возвращении в дом продержал его у себя до полуночи; наконец, зная, что величайшее для него утешение видеться со своим старцем, предлагал ему проехать в Оптину. Но огорченный о. Антоний и от этого отказался, и из Калуги возвратился прямо в свою обитель.

Глубокой горестью исполнены все писанные в эти годы письма о. Антония к старшему брату. Предлагаем здесь некоторые отрывки из них. «Благоприятное писание Ваше, благословляющее мне возложенное бремя нести с упованием на силу Божию, получил я, и покоряюсь воле Божией и воле вашей. Между тем, исповедую Вам немощь свою, что я под бременем начальства почти ежедневно от уныния побежден бываю. Архипастырское убеждение, может быть и резонное; но кто тонет в какой-либо бездне, в то время потребна спасительная помощь, а не убеждение, что потопление послужит на пользу... Чувствительно благодарю Вас за писание, и за ободрение меня унылого... «Простите мне, батюшка, Господа ради, – так писал он в другом письме, – за безрассудные планы мои. Я и сам ведаю, что от сердца моего исходят помышления злые: но что же мне делать? Лучше бы было мне, подобно бессловесному животному, возложенное бремя нести в молчании до упаду, но я весьма далеко не достиг той меры. И когда в недугах телесных позволено употреблять ко облегчению различные средства, а я наиболее стражду душою; то посему, не должен ли подумать сколько нибудь и об ней? Вот телесные недуги почти беспрерывно не покидают меня; и, если Господу Богу благоугодно усугубить оные мне, да будет воля Его! Впрочем, хотя я и придумываю облегчить участь свою, но если Бог не избавит, избавит ли человек? Начально, думал я, что и одного года не продышу в Ярославце, а между тем прожил пять лет; да и ныне не ведаю, что впереди ожидает меня. Прошу благодетельствовать меня святым ходатайством своим ко Господу и вразумлением меня». «За бывшее малодушие свое, – писал он опять, – равно и за настоящее, великодушного прощения смиренно у Вас испрашиваю. Что делать! горестное чувствование сердца не оставляет меня. Видно в болезни душевной и телесной должно мне живот свой скончавать. Хотя это в настоящей черте времени очень тяжко, но не облегчить, ни успокоить себя ничем не могу. Несть мира в костех моих от лица грех моих. Иным по чину священства возвещаю мир, а себе самому дать не могу; а посему прискорбна, есть душа моя…»

В 1844 году о. Антоний возобновил прошение свое к Архипастырю об увольнении от должности. В прошении своем он объяснил, что в течение года понуждал себя к продолжению своего служения, но что здоровье его нисколько не поправляется, и что напротив, к прежде бывшей неисцельной болезни в ногах присовокупились еще и другие недуги, головокружение, род обмороков и одышка; что расстройство здоровья умножается еще и расстройством духа о многом упущении по обители, и впредь могущем еще происходит от болезненного его положения как в нравственности братии, так и в хозяйственном отношении, за что предстоятель обители должен дат ответ пред Богом и пред Архипастырем. «Не имея надежды к поправлению себя, – писал он, – чтобы мог управлять врученною мне обителью, совершенно падаю духом и еще более лишаюсь способностей, настоятелю приличествующих, от чего обитель может прийти в крайне расстроенное положение. Посему и паки припадая к стопам вашего Преосвященства, слезно вопию, прося внять болезненному гласу моему, благоволить уволить меня от сей должности в Оптину пустынь для восстановления сил моих душевных и телесных. Я расслаблен душою и телом, но не смею сказать: «Человека не имам!». Я имею его в вас милостивейший Архипастырь! Ваше соизволение на мой болезненный глас доставит мне средство к облегчению от содержащего меня расслабления душевного; и когда вдовица, вопиявшая к неправедному судии, получила удовлетворение, кольми паче я имею надежду на вас, право правящих слово истины, и толико изливших на меня своих архипастырских и отеческих милостей!» Но на это слезное прошение ответ Архипастыря был очень короткий: «Вам не время теперь проситься на успокоение от настоятельства, а мне избирать другого на ваше место. Вам и мне предлежать хлопоты. По случаю открытия (Малоярославецкого) памятника в 29-е число сего Октября, по воле Государя Императора, при сем торжестве должен быть и я. Прикажите приготовить кельи», и т. д.

Повиновался воле архипастырской о. Антоний, но все-таки, по-прежнему ежедневно страдал духом, ежедневно помышлял о том, не помилует ли его Господь от обдержащего его страдания, и всегда был занят мыслью о приискании способов к удалению от должности. В это время, чрез посредство преданных лиц, получил он приглашение перейти в новоустроенный Гефсиманский скит. Дорога была о. Антонию Оптина пустынь, вожделенно пребывание с отцом своим духовным и старцем о. Моисеем; но тягота настоятельства превозмогла, и у него вырвалось слово: «Когда б было на перемещение в Гефсиманию согласие и благословение отца моего духовного (т. е. о. Моисея), тогда принял бы сие за волю Божию, и без всякого бы сомнения перешел». Но когда о. Антоний объяснил о. Моисею о сделанном предложении, то получил весьма строгий и даже грозный ответ. «По участию искреннему в твоем положении жизни, – так писал о. игумен Моисей, – все приятное меня утешает, а противное огорчает, особливо, что относится ко Господу, вопреки Его святой воли. Из письма твоего, между прочим приятным, увидел непростительное предположение твое об отступлении от долга, возложенного на тебя от самого Господа чрез Архипастыря нашего, Чтобы нанести оскорбление вверенной тебе святой обители; оскорбить святителя, оскорбить самого Господа, оскорбить и меня грешного с обителью, и тебя самого положить во гроб прежде времени. Этого желает общий враг наш диавол. Ты, ища избавления от скорбей, показываешь свою волю наклонною вопреки Божией воли святейшей, – и меня выставляешь на сцену противу великих особ весьма погрешительно. С твоею волею нечистою я отнюдь не согласен, а Божией предаюсь неограниченно, и боюсь помыслить вопреки. Не я тебя поставил на степень, занимаемую теперь тобою: Господь поставил тебя полномочною властью Архиерейскою, и вверил тебе св. обитель, и подтвердил тебе быть на деле Божием до смерти.

И св. Апостол к тому увещевает: сие да мудрствуется в вас еже и во Христе Иисусе, Который послушлив был даже до смерти, смерти же крестныя (Фил. 2:8). Темже и мы терпением да течем на предлежащий нам подвиг, взирая на Начальника веры и Совершителя Иисуса (Евр. 12:1–2). Многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господъ (Псал. 33:29). Решительно тебе говорю, возлюбленный, и именем самого Господа Иисуса подтверждаю, умолкни отселе отзывами ропотливыми на должность. Она не есть зло, но добро великое; а уныние и уклонение от должности, по указанию оного губительного духа уныния, показывает, что ты еще и доселе ходишь не в истинном разуме и не в вере. Надлежит быть в одном духе с Господом: с Ним нет места унынию. Для того св. Апостол, поощряя на подвиг, говорит: братие, возмогайте о Господе в державе крепости Его (Ефес. 6, 10). В терпении вашем стяжите души ваша (Лук. 21:19); и, претерпевый до конца, той спасен будет, глаголет Господь (Мф. 10:22). От души моей желаю тебе, да будет не твоя и не моя воля, но единственно Божия, которой себя и тебя со всею обителью предая, остаюсь с искреннею любовью».

Так писал о. игумен Моисей, зная, что о. Антоний все принимал от него с верою и смирением. «Весьма чувствую всю справедливость ваших слов, – отвечал он брату, – но впрочем, не без сердечной болезни принял оные. Конечно, если бы ощутительно было вашему сердцу мое горькое положение, тогда и Вы преклонились бы ко мне на милость. Не велика бы для меня была скорбь и беда жертвовать своим спокойствием, расстройством в духе и даже спасением душевным. Но чрез мое начальствование и прочее все приходит (или уже и пришло) в расстройство и в бедствие по душе; а посему уклонением от должности я, может быть, себе только одному причинил бы беду, а продолжением могу и прочих расстроить и погубить, чему уже были и случаи. Но когда Вы определили, чтобы я умолкнул и более не произносил ропотливых слов на должность, с покорностью повинуюсь Вам, и за святые молитвы ваши одолжаюсь обучаться молчанию, возвещая в безмолвии печаль свою Господу. Действительно о. Антоний замолчал, – молчал года полтора, и только по прошествии этого срока решился опять излить пред братом своим всегдашнюю свою скорбь. «Если мы видим, – писал он, – что послушники наши изнемогают под бременем, то мы трогаемся сердцем, и нередко, делая снисхождение, облегчаем тяготу, или и вовсе освобождаем их от оной. Неужели же ваше отеческое сердце будет хладнокровно к страданиям моим? Будьте милосерды ко мне ради Господа! Вот я, из святого послушания ко святой особе вашей, бремя настоятельства продолжал нести, хотя и с тяжким трудом, но почти семь лет, и если бы не видел примеров уклонения в древних временах и в новых, то не дерзнул бы и думать, не только просить о свободе... Я питал себя надеждою, что Вы мне, как блудному сыну, объятия свои отча отверзете, и помилуете меня немощного душою и телом; а Вы приговор сделали мне страдать без конца. Что делать? Хоть это определение горько моему сердцу, но должен страдать и мучиться. Да будет со мною воля Божия и ваша!»

С такой-то силою воли, с такой покорностью и терпением о. Антоний нес духовный крест, возложенный на него самим Богом. И наконец, призрел Господь на терпение раба своего, т. е. хотя еще не освободил его от настоятельства, но внутренно подал ему некоторую отраду. На приведенное нами последнее письмо о. Антония, о. игумен Моисей отвечал так:

«Любезнейший брат! Возмогай о Господе, в державе крепости Его. Если пребудешь в молчании и терпении, без сомнения узришь помощь Божию. Он един все знает, и потому вверяй Ему себя без сомнения. Божие есть – промышлять о твари, и избавлять человека от всякого искушения. Ежели душа более живет там, где любит, нежели где человек пребывает телом, то твоя душа любовию живет с нами в Оптиной пустыни. Подобным образом и моя душа любовию неотлучна от тебя в Черноостровском твоем монастыре; беседует с тобою мысленно, и временем лицом к лицу, и возносит искреннее желание ко Господу, да даст Он тебе крепость к понесению всех скорбей креста возложенной должности на тебя. И верую и уповаю, что не оставит тебя Господь. Уныние духа неизбежно; одно терпение и молитва берут верх над ним. Также и тлетворная печаль сердца, объясненная у св. Кассина в 4-й части Добротолюбия, требует врачевства».

По милости Божией, и по той великой вере, с которой о. Антоний принимал всякое слово своего старца, это письмо положило конец тяжким его душевным страданиям. «Дражайшее мне писание ваше, как целительный бальзам, доставило мне, страждущему, некоторую отраду... С сего времени начинаю успокаивать себя обещанием вашим избавления. Верил я и прежним вашим святым словам; но я столь сильно недуговал в духе, что никакие средства не успокаивали меня, кроме последнего вашего письма. Почему со слезами признательности от всей души моей, во-первых, благодарил Господа Бога; а потом и Вам, милостивейшему отцу моему, с земным поклонением приношу всечувствительное благодарение за вразумление меня обуреваемого, коим прошу и впредь не лишить меня недостойного.⁶

Около семи лет после этого тянулось еще настоятельство о. Антония. В течение этого времени он не переставал с сердечной скорбью ощущать великое неудобство – управлять обителью в болезненном положении, но с этой поры скорбение его уже не доходило до тяжкого уныния; он уже не изнемогал так под своим крестом, и нес его с большим благодушием.

Впрочем, должно заметить, что не только в эти последние годы, но и прежде, когда о. Антоний сильно унывал духом, это мало обнаруживалось в его внешней деятельности и обращении с другими. Посетителям обители он всегда оказывал радушное гостеприимство; даже во время тяжких душевных страданий, беседа его была оживленная; он всегда был готов входить с участием в положение всех, обращавшихся к нему с душевными своими нуждами, и подавал им лично и письменно советы, исполненные духовной силы. О том, как скорбела его душа, он открывал немногим; а вообще, перед всеми был приветливым хозяином и усердным исполнителем настоятельских своих обязанностей. Весьма заботливо следил он за порядком церковной службы, с большим усердием даже в болезненном положении, совершал в нарочитые дни сам торжественное Богослужение.

Во время настоятельства о. игумена Антония ежедневно, кроме других служб, неопустительно бывали две литургии, ранняя и поздняя. Поминовение благодетелей совершалось с особенной точностью и усердием. В храмовой праздник св. Николая 9 Мая, бдение продолжалось 6 часов, на котором о. Антоний всегда читывал икосы Святителю перед Евангелием. Пред литургией молебен с водоосвящением служил сам, совершал соборно св. литургию, и по оной молебен Святителю; после службы принимал в келью свою гостей и братию, и всех сам угощал, а потом того же дня к вечеру, на почтовых поспевал в Калугу, для поздравления преосв. Николая со днем его ангела. В 1848 г., когда холера посетила и Малоярославец, о. Антоний, по желанию граждан совершал со всем градским духовенством несколько раз крестный ход вокруг всего города, причем служилось в разных местах множество молебнов и литий, а также и панихиды по воинам падшим здесь в 1812 году, так что каждый раз крестный ход продолжался около 7 часов. Такие-то труды переносил о. Антоний с больными своими ногами.

Также и хозяйством монастырским о. игумен Антоний занимался с усердием; много заботился о внешнем и внутреннем благоустройстве обители; как посредством избранных им опытных духовников, так и личными увещаниями, и всеми возможными средствами старался утвердить в братстве добрую нравственность и благочиние. Положив прочное начало внутреннему устроению обители, о. Антоний окончил и начатое его предшественником внешнее устроение оной, для чего требовалось не малых трудов, и издержек весьма значительных при скудных монастырских средствах.

В 1849 году, в Малоярославце, была в Феврале месяце сильная буря: с монастырской колокольни снесло шпиль, который упал на церковь, проломил тяжестью своей железную крышу и стропила, раздробил каменные своды, а железный крест сажень за 50 занесло в сад. Буря эта причинила обители убытка на 5000 р. Но о. Антоний не очень был озабочен этим, возлагая печаль свою о сем на Господа Бога, на пречистую Его Матерь и на великого чудотворца Николая, а только благодарил Бога, что никто из людей не пострадал во время бури. Один мирской человек, слушая рассказ об этом о. Антония, был поражен совершенным его равнодушием к денежному убытку, и искренней радостью его о сохранении жизни всех находившихся в обители, и невольно остановился мыслью на таком мирском расчете, что вот о. игумен ценит жизнь последнего монастырского работника дороже 5000 р. Когда он объяснил свой помысл, о. Антоний заметил ему, что душа человеческая Богу дороже всего вещественного мира.

Хотя таким образом о. Антоний во всем с твердым упованием возлагался на Промысл Божий, однако срочное и спешное окончание отделки монастырских храмов не могло не озабочивать и не отягощать его. Сам он был плохой сборщик: не только не любил выпрашивать что у других, но даже отказывался иногда и от того, что ему предлагали, или если видел, что кто-нибудь по усердию своему жертвовал не по своим средствам, убеждал его часть пожертвования принять обратно. Однако, по воле Преосвященного о. Антоний должен был отправиться в столицу для сбора пожертвований, – и с помощью Божией к 1849 году довершил, как сказано, начатое предшественником внешнее устройство Малоярославецкого монастыря в теперешнем его виде.

По случаю освящения устроенного о. Антонием Преображенского придельного храма, в 1840 году было в обители великое торжество, в присутствии Архипастыря. Памятно многим, как во время праздничной трапезы о. игумен Антоний рядом с собой посадил известного малоярославецкого юродивого Емелю, и потом говорил сам, что «два дурака рядом сидели».

Все труды о. игумена Антония, который, изнемогая под внутренним крестом, так тщательно заботился об исполнении настоятельских обязанностей, все его подвиги и скорби хорошо понимал и ценил Архипастырь, удерживавший его на начальстве. Еще в 1845 году, по его представлению, о. Антоний удостоился получить золотой наперсный крест. Извещая его о сей награде, преосвященный Николай писал ему: «Вы хорошо делаете, что отказываетесь от всех отличий мирских. Но Государь Император, по представлению святейшего Синода, в 21 день Апреля наградил вас крестом. Это не мирское отличие, а знамение страданий Искупителя нашего, Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа; вам остается получить сие духовное христианское и спасительное отличие. Да будет оно вместе знамением и ваших скорбей, душевных и телесных! Так, да и есть ли кто в мире такой, кто бы их не имел?» Впоследствии Преосвященный хотел было сделать представление в св. Синоде о возведении о. игумена Антония в сан архимандрита; но узнав об этом, о. Антоний убедил Архипастыря оставить это, и по этому случаю выразился так: «Вот если бы архимандритство защищало от тления, или смерти, или суда, тогда стоило бы желать оного!»

Во все время пребывания о. игумена Антония в Малоярославце, великой ему опорой было искреннее братское, и вместе отеческое участие о. игумена Моисея. О. Антоний, будучи игуменом, не переставал быть совершенным послушником своего брата, постоянно имел с ним переписку, открывал ему о всех своих скорбях, недоумениях и предположениях, и на все свои распоряжения испрашивал его благословения и разрешения, без которого ничего не предпринимал. О. Моисей, со своей стороны, не только содействовал ему и подкреплял его опытными своими советами, указаниями и увещаниями, но оказывал ему и деятельную помощь: несколько раз, когда Малоярославецкий монастырь оскудевал братством, из Оптиной пустыни посылались туда за послушание потребные люди. Ибо к немалой скорби о. игумена Антония, некоторые братия по непостоянству своему, или по другим причинам, пробыв в монастыре сколько им было угодно, неожиданно выходили, так что обитель часто лишалась самых нужных в братстве людей; а о. игумен Антоний никого не удерживал, кто хотел выходить из монастыря⁷. Вообще между обеими обителями, Малоярославецкой и Оптиной, не прекращалось братское сношение. Кроме того, о. Моисей ежегодно посещал брата своего в Малоярославце. Эти посещения были самые отрадные минуты для о. Антония: он изливал перед старцем сердечную свою скорбь, лично на месте объяснял ему все дела и обстоятельства требовавшие разрешения, и из бесед его черпал силу для прохождения многотрудного своего послушания. Ежегодно и о. Антоний приезжал, для краткого отдыха, в Оптину пустынь.

По временам о. Антоний ездил и в Москву, как сказано, для сбора пожертвований на окончание монастырских построек, и по другим монастырским делам. Здесь он в 1850 и 1851 годах имел свидание с родными братьями, Василием и о. Исаием Саровским игуменом, из которых; с, первым не виделся 21 год, а со вторым 33 года. В Москве о. Антоний всегда удостаивался архипастырского благословения и внимания Московского первосвятителя. Старец-митрополит понял духовное устроение смиренного подвижника- страдальца, полюбил его, часто приглашал его к сослужению с собою, и оказывал ему другие знаки отеческой милости; богомудрыми своими беседами утешал и подкреплял к прохождению его служения, и, наконец, сострадательно войдя в его положение, ходатайствовал у Калужского Архипастыря об увольнении о. Антония от должности. Вследствие этого ходатайства преосвященный Николай в 1851 году, согласился внять долголетнему прошению страждущего настоятеля, но неожиданная кончина Преосвященного опять остановила это дело, и уже теперешний Калужский Архипастырь, во уважение к ходатайству Московского владыки, и к болезненному положению о. Антония, уволил его от настоятельской должности, дозволив ему жить на покое в Оптиной пустыни.

В памятной книжке о. игумена Антония записано:

«9 Февраля 1853 года, аз недостойный игумен Антоний сдал начальство свое в Малоярославецком Николаевском черноостровском монастыре новому настоятелю отцу игумену Никодиму, и принеся во св. храме благодарственное молебствие ко Господу Богу о всех благодеяниях Его на мне бывших, и о благополучном 18-летнем пребывании своем в оном, и испрося у всей, братии прощение, выехал из обители в час по полудни; а 12-го числа прибыл я в богоспасаемую Оптину пустынь, где отечески был принят. Господи, благослови сие вхождение мое во святую обитель сию, и даруй мне во оной конец благий, за молитвы святого отца моего!»

«По благости Божией, и за святые молитвы молящихся о мне, – писал о. игумен Антоний по прибытии своем в Оптину пустынь одному из духовных своих детей, – Калугу проехал я безбедственно, и с одним только гривенником прибыл на хлебы в Оптину пустынь 12 февраля, и батюшкой отцом игуменом Моисеем принят отечески, в истинном смысле сего слова, т. е. с любовью и радушием, и по случаю моего возвращения был сделан им праздник, яко обретеся погибшая драхма. Батюшка пожаловал мне близ себя келийку тепленькую, из которой кроме неба некуда более и смотреть, куда и взираю и из глубины души взываю: «К Тебе возведох очи мои, живущему на небеси; се яко очи раб в руку господий своих, тако очи мои к Тебе, Господу Богу моему, дóндеже ущедриши мя. За столь великую милость Божию ко мне и слов достойных не обретаю к возблагодарению; ибо истинно не по грехам моим воздает мне Господь Бог, но по велицей милости и по множеству щедрот Своих».

Отрада теперешней жизни усугублялась для о. Антония самым воспоминанием испытанных скорбей.

«Ясно вообразилось мне, – так отметил он в памятной книжке 1856 г., – что пребывание мое в Малоярославецком монастыре на игуменстве 13 лет, и претерпение тамо различных искушений и огорчений было не без пользы, мне; иначе теперешний покой не был бы столь вожделенен и отраден, за что не могу достойно возблагодарить Господа, что привел меня на прежнее жилище в Оптину пустынь».

Но многовожделенный сей покой о. Игумена, продолжавшийся до самой его блаженной кончины, был многотрудный, многоболезненный, а в духовном отношении многоплодный. Ибо не ради покоя воздыхал он столько лет об освобождении от начальственных забот, а только потому, что они не соответствовали ни душевному его расположению, ни телесным его силам. Почему получив желанную свободу, с великой ревностью, как новоначальный, предался произвольным трудам по Боге, и с великим благодушием продолжал носить невольный крест болезни.

«Настоящее мое житье-бытье, благодарение Господу Богу, писал он в Апреле 1853 г., по всему покойно и приятно мне, но за то различные немощи мои до зела обессилили меня; особенно увеличилась боль в ногах и в зубах, но все это не без пользы для меня. И хотя от многих грехов моих немощствует тело, немощствует и душа моя; но, благодарение Господу Богу, имею силу ежедневно ходить во святый храм ко всем службам; и выстаивать с начала до конца; а также я в братскую трапезу ежедневно хожу, и все это делаю не по принуждению, а по собственному произволению, и чувствую от сего великую пользу для себя и, утешение, так что каждый трапезный простой кусок кажется мне сахаром. А в келье своей ничего не держу кроме; водицы святой, так что не только людям, но и мышам полакомиться около меня нечем, и никто не жалует ко мне, и я живу совершенно как в пустыне. Даруй Боже, чтоб и, впредь было так! Одно только тревожит душу, что весьма больные ноги мои не соответствуют желанию моему – быть всегда в труде».

Вот с каким душевным расположением о. Антоний стал проводить житие свое на покое! В короткое время от непомерного понуждения и продолжительного стояния до крайности усилилась болезнь в ногах, которые, как мы видели, заболели еще с 1836 года, и до колен были покрыты ранами. Однажды, во время всенощного бдения, из обеих ног столько вытекло материи, что новые кожаные сапоги насквозь промокли как будто о. Антоний по колено стоял в воде. После этого раны закрылись, а болезненное состояние от этого усилилось; потому что худосочие, для которого раны служили естественной фонтанелью, бросилось внутрь. Спустя несколько времени, по закрытии ран, келейник приходит однажды в келью, и видит о. Антония, лежащего без памяти на полу в крови: с ним случился вследствие закрывшихся ран сильный обморок, и падая, он разбил себе обе больные ноги. По времени раны опять открылись, и возобновились другого рода страдания. Не станем описывать всех переходов болезни, но вкратце скажем, что болезнь эта продолжалась до самой кончины старца, т. е. всего около 30 лет. Ежедневно, днем и ночью, старец испытывал в ногах невыразимую боль, как-будто: кто их в одно, и тоже время и ножами резал, и жег огнем, и драл жестяной щеткой, и вместе с тем колол иглами. Даже посмотреть нельзя было без содрогания; больные, ноги были тверды как дерево и скорее походили на прямые круглые бревна, шириной диаметре, до 5 вершков, темно-красного цвета, постоянно рделись; из ран, глубиной до самой кости, сочилась всегда кровяная сукровица. Доктор А. И.Л. говорил, что перевязывая ноги о. Антония, он видел в ранах червей длиной в полвершка.

Медицинских средств много предлагалось больному и врачами, и другими посетителями. Иногда от предлагаемых пособий старец чувствовал временное облегчение и небольшую отраду, например, мог прикасаться к больным ногам при перевязке их; обыкновенно же и легкое, прикосновение было невыносимо: от чрезмерного в них раздражения. Вообще же все медицинские средства оказывались малодейственными, а некоторые вместо пользы причиняли вред. Но о. Антоний никому не противоречил, и не отказывался от лечения, хотя понимал, что болезнь его неисцельная. Не останавливаясь мыслью своей на том. что болезнь эта и произошла и усиливалась от понуждения к монашеским подвигам, о. Антоний принимал страдания свои за испытание, посланное ему для душевной пользы, ради очищения от грехов. Однажды посетил его известный благочестивый писатель И. В. Киреевский, и в беседе с ним выразился так: «Вот, батюшка, на вас сбывается слово Писания, что многи скорби праведным: какой тяжкий крест возложил на вас Господь!» «То-то и есть, – старец, что праведным скорби, а у меня-то все раны, как и св. пророк Давид говорит: многи раны грешному». За великое смирение его Господь помогал ему с мужественным терпением и дивным благодушием переносить эти ужасные страдания. Когда же они слишком усиливались, то он любил воспоминать праведного Иова, и во утешение и подкрепление себе и другим говаривал, что все его страдания не стоят и одного вздоха сего многострадального ветхозаветного мученика. Своего же терпения о. Антоний как будто не видел, и однажды утешая одного из духовных своих чад, находившегося в скорбном положении, выразился так: «Сердечно сожалею о разных искушениях, случившихся с вами, а между тем и позавидовал я вам о том, сколь крепко любит вас Господь. Ибо за каждый толчок, за каждый болезненный вздох, сколь много готовит вам наград и неотъемлемых утешений! А я, бедный калека, немного имею ран, да и те подчас бывают невыносимы; а посему горе моему окаянству, – останусь я с голыми руками». Как пред Богом, так и пред людьми старец скрывал свои страдания. Многие, видя всегда светлое лицо его, и слыша его оживленную беседу, не понимали, какого страдальца видят пред собою, некоторые же, видя наружную его полноту, полагали, что он совершенно здоров, но притворяется. ⁸ И не удивительно. Кто привык видеть, как обыкновенно в миру люди плотские в случае несравненно меньшей болезни все свое попечение и помышление на то, как бы окружить себя покоем, для тех, конечно, непостижимо и невероятно должно показаться терпение старца. Не только ради духовной беседы, но и для простого приема посетителей до последней крайности понуждал он себя, даже во время тяжких страданий выходил навстречу гостям, принимал их с радушным веселым лицом, сидел и беседовал с ними, благодушно выслушивал даже то, что ни им, ни ему не было нужно, провожал и отпускал всех приветливо, с искренними благожеланиями. Кто из посетителей, выходя утешенный и оживленный таким любвеобильным приемом, мог подумать, что по большей части, проводив гостей, старец возвращался в келью с трудом и с болезненными стенаниями? И, невзирая на то, что от подобного понуждения усиливались его страдания, он и следующего посетителя готов был принят с таким же радушием.

Еще более старец понуждал себя, любви ради Божией, к молитвенным трудам. Несмотря на непрерывные телесные страдания, он любил неупустительно и в праздничные дни и в будни ходить к церковным службам, и всегда старался поспевать к началу. Трогательно было видеть, как болезненный старец, с трудом переступая с ноги на ногу, и опираясь на палку, при первом ударе колокола, направлялся в церковь, пребывал на службе до конца, то стоя, пока мог, а в случае изнеможения, и сидя, и потом опять с великим трудом и болезненными стенаниями возвращался в свою келью. К скиту, где о. Антоний прожил 18 лет, он имел особенное усердие, и в те дни, когда по скитскому уставу там бывало праздничное служение; всегда приходил, не смотря на болезненное свое состояние, в скит к литургии, выходя из кельи своей за полчаса и более до звона. В монастыре же в двунадесятые и другие нарочитые праздники, часто чрез силу сперва участвовал в соборном служении, в последние же годы только присутствовал при оном. После продолжительного праздничного богослужения о. Архимандрит иногда назначал его еще читать поучения во время братской трапезы, а потом о. Антоний оставался кушать за вторым столом вместе с братьями служащими в поварне и в трапезной. От чрезмерного понуждения в больных ногах иной раз делалось воспаление, и старец после того в продолжение месяца или более не мог выходить из своей кельи, и тогда уже крайняя немощь заставляла его церковную службу заменять келейным молитвословием. Ночью, когда церковный колокол сзывал братий к полунощному утреннему богослужению, проходящие мимо окон о. Антония замечали всегда в его келье усиленное освещение; если не мог быть в храме, старец имел обыкновение, был болен, ни был, в одно время с братством наедине у себя совершать молитвенные правила. Келейные его подвиги известны единому Богу, и лишь отчасти можно было уразуметь о них, каковы они были, по явному для всех и великому усердию его к церковному богослужению, также и по мирному устроению и духовной радости, которые отражались и вовне и были заметны многим, а в третьих и из словесных его наставлений. «На молитву, – он, – должно вставать поспешно, как на пожар».

«Молитесь усердно Господу Богу, – так писал он одному из духовных своих чад, посылая четки, – и хладное сердце свое разогревайте сладчайшим Именем Его; поскольку Бог наш огнь есть. Оное призывание и нечистые мечтания истребляет, и сердце согревает ко всем заповедям Его». Одному близкому духовному сыну он откровенно сказал, что молился всегда, молился обо всем и о всех; и, что когда был настоятелем, то молитвенного уготовления не выходил даже к рабочим, когда они приходили по монастырской надобности. Некоторые замечали, что и во время беседы с посетителями он внутренно молился.

Какой высоты молитвенного настроения достиг о. игумен Антоний, каких духовных дарований Он сподобился, известно только Богу, и говорить об этом могут лишь те, которые по собственному опыту в духовной жизни, понимают и в других проявление оной. Нам же, по необходимости, должно ограничиться здесь, из виденного и слышанного, малыми и отрывочными намеками и указаниями. Все, которые видели о. игумена Антония совершающим Богослужение, помнят необыкновенное выражение лица его, особенно во время божественной литургии, когда он выходил с потиром; это было лицо человека преисполненного благодати. Случалось, что от одного взгляда на него в это время у некоторых происходил в душе нравственный переворот. Были основательные причины утверждать, что о. Антоний имел великое дерзновение в молитве к Богу, и сподоблялся духовных видений и других благодатных посещений⁹. Он имел такое пламенное усердие и благоговейную любовь к Матери Божией, что особенно в последние годы своей жизни, когда начинал рассказывать что-либо из жития ее, при одном имени преблагословенной Девы Марии голос его изменялся от обильных слез, и он не мог окончить рассказа. Впрочем, духовные дарования свои он тщательно скрывал от всех. Когда один из приближенных духовных его сыновей, который пользовался особенным его расположением, предлагал ему вопросы о предметах умозрительных, то о. Антоний отвечал ему, что он ничего умозрительного не понимает, и отсылал его или к старцу о. Макарию, или к о. архимандриту Моисею, которые иногда объясняли, о чем тот спрашивал, а иногда и они оставляли его без ответа. «Очисть сердце, все будешь знать», – возражал на все пытливые вопросы о. Макарий; а о. Моисей в подобных случаях говорил одно: «Это духовное», – тем разговор и кончался. Очевидно, что и о. игумен Антоний уклонялся от беседы об умозрительных вопросах по глубокому смирению, и потому что направлялся более к деятельным добродетелям, чем и выражал высоту своего смирения. Что бы кто ни говорил, как кто ни поступал, о. Антоний никогда ничем не соблазнялся, никого не осуждал и не порицал; ни о ком не изменял благой мысли, а на все и на всех смотрел чистым оком, чем доказывал, что стяжал чистое сердце.

После молитвы, келейной и церковной, все свободное время свое о. Антоний посвящал преимущественно чтению, которое было любимым занятием его во всю его жизнь. Редко можно было найти такого любителя чтения. Кроме Св. Писания и святоотеческих творений, особенно аскетических, которыми по преимуществу питалась душа его, любознательный старец читал и прочие духовные книги, а также и книги ученого содержания, и преимущественно исторические, и везде умел находить хорошее и благопотребное, и извлекал для себя и для других пользу и из таких книг, на которые другими обращалось мало внимания. Он всегда следил за объявлениями книгопродавцев, выписывал заглавия еще не читанных им сочинений, и при случае, старался приобрести их. Духовные его дети и знакомые, зная, что никаким приношением они не могли столько утешить его, как какою-либо новой книгой, по чему-либо достойною быть в руках духовного старца, со своей стороны часто дарили ему разные книги. Если же он от кого когда принимал и денежное приношение, то большей частью опять-таки обращал оное на приобретение книг. Таким образом, с течением времени составилась у него замечательная келейная библиотека. Если какую книгу трудно было достать, то он в продолжении многих лет с великим терпением изыскивал способы найти ее¹⁰. Еще при жизни старец все свои книги, которых было у него более 2000 томов, сдал в монастырскую библиотеку; но, рачительный во всем, прежде позаботился о том, чтобы каждая книга была переплетена. Замечательно, что о. Антоний не оставил нечитанной ни одной из пожертвованных им в таком значительном количестве книг. Сохраняя и среди тяжких страданий благодушие и бодрость духа, он именно во время болезней, когда другие становятся часто неспособными ни к какому занятию, находил преимущественно свободное время для чтения. Читая много, читал и внимательно. С молоду и всегда имел привычку делать из всего читанного выписки и отметки, а статьи по чему-либо особенно замечательные, или духовные книги, составлявшие редкость в книжной торговле, он переписывал сам, или давал переписывать духовным своим детям. Таким образом, кроме рукописного сборника, составленного им с о. Моисеем в Рославльских лесах (о чем сказано выше), после о. Антония поступило в монастырскую библиотеку до 60 рукописей из святоотеческих писаний, житий святых, несколько замечательных сборников разных редких молитв и служб, тщательно им собранных и переписанных полууставом, которых в печати у нас нельзя найти. Всех акафистов, рукописных и печатных, у о. Антония было до сорока, и каждый из них он читал, по крайней мере раз в год, т. е. в память того святого, или в день праздника, к которому относились икосы (акафист). Акафистов же, по чему-либо сомнительных, о. Антоний не читал. Только однажды, когда жил еще в скиту, он откуда-то подучил униатский акафистник, и не зная этого, по великому своему усердию к святым, стал читать содержавшиеся в нем акафисты; но при чтении оных, чувствовал, что молитвы эти как-то в сердце не ложились, и что в них не было ничего располагающего к умилению, а напротив, было даже что-то отталкивающее. Узнав вскоре, что это не православные акафисты, перестал их читать, и после в отношении к акафистам держался большей строгости и разборчивости. Однажды какая-то госпожа привезла скитскому старцу о. Леониду службу и Богу Отцу, и просила его рассмотреть эту рукопись, написанную уставом и в отличном переплете, с золотым обрезомъ. О. Леонид передал ее на рассмотрение о. Антонию, который сказал, что так церковью не принято особой службы Богу Отцу, то считает принятие сего опасным. Тогда о. Леонид сказал: «А вот дай-ка ее сюда, мы ее положим в печь». О. Антоний возразил было: «Да что же скажет барыня?» «Пускай говорит, что хочет, мы на нее не посмотрим», – отвечал старец, и сжег книгу.

По кончине о. Антония, в его келье найдено множество реестров книг за разные годы, которые он намеревался приобрести, каталоги книг им собранных, разные выписки и отметки, свидетельствующие о том, как старец заботился о пополнении книжного своего собрания, и с каким вниманием читал собранные им книги. Имея от Господа дар необыкновенной памяти¹¹,старец внимательным и постоянным чтением обогатил и развил природный свой ум так, что удивлял своих собеседников обширностью и разнообразием своих познаний, и находчивостью, с которой часто неожиданно, но всегда, кстати, умел в разговоре привести читанное им когда-то в какой-либо книге. Слушая его беседы, и подумать нельзя было, что о. Антоний даже в народном училище не был, а дома обучился только грамоте, по псалтири и часослову.

Но любознательность о. Антония всегда направлялась к духовной пользе. Он любил читать, но еще более любил исполнять читанное; любознательность его была растворена и переработана духом подвижничества, так что речи просвещенного, но вместе с тем и смиренного старца, никогда ни мало не отзывались обыкновенной праздной, книжной ученостью. Все его слова направлялись к духовной пользе, были исполнены деятельного разума.

Как великий любитель безмолвия, о. Антоний желал всегда проводить подобную уединенную жизнь в молитвенных трудах, чтении и богомыслии; и говаривал, что когда остается один в келье, тогда бывает у него праздник на душе. По глубокому своему смирению он всегда хотел уклоняться от учительства, тем более что в Оптиной пустыни уже был великий старец, пользовавшийся всеобщим уважением, иеромонах о. Макарий, который, по назначению блаженного старца о. Льва, духовно руководствовал всех прибегавших к нему. Твердое желание о. Антония было – считаться и быть не более, как человеком частным, сверхштатным, живущим в обители на покое. Но духовные дарования его, и даже самое смирение, с которым он от всех уклонялся, привлекали к нему всех, – и скоро кельи его стали наполняться множеством посетителей, желавших принят от него благословение и духовное назидание. Следуя слову самого Спасителя: грядущаго ко Мне не иждену вон, и по любви к ближним, старец не мог не принимать духовного участия в лицах посещавших его; но и при этом, с глубокой мудростью, умел не выходить из принятого им смиренного положения. На исповедь принимать он вовсе отказывался, и всех отсылал к монастырским духовникам; только в самых редких исключительных случаях могли его преклонить, чтобы он отступил от этого правила. Даже под постоянное прямое духовное руководство он принимал весьма немногих, преимущественно тех, кто относился к нему в Малоярославце, или в бытность его еще в скиту начальником. Других же всех он умел воспользовать духовно, не принимая на себя значения и ответственности духовного наставника и руководителя. Главной и даже как бы единственной заботой его было оказать всем приветливость и радушное гостеприимство, и даже почтение. Не с осторожностью и в меру оказывал о. Антоний всем почтение; напротив, если можно так выразиться, он очень смело смирялся пред всеми, не боялся, что этим унизится; не стыдился юноше и даже ребенку оказывать такую честь, какой люди иного воспитания не окажут и старшим... В этом о. Антоний был неподражаем. Один новоначальный открыл ему свой помысл: «Когда я встречаюсь с младшими, то не могу без понуждения себя первый поклониться ему; в особенности, если встретившийся не ответит поклоном, мне становится как-то стыдно. «Это так по новоначалию, от мирской привычки, – ответил о. Антоний; а я вот теперь среди красной площади (в Москве) поклонюсь кому угодно в ноги, хоть нищему, и нисколько не сконфужусь.

Смиряясь паче меры перед всеми, о. Антоний делал это от искренности сердца: всем чувствовалось, что внутреннее его смирение и доброжелательство ко всем действительно было таково, и не исчерпывалось наружным изъявлением оного. Сердце его всегда принимало самое теплое участие в скорбях ближнего, а потому он особенно любил утешать приходящих к нему. По возвышенности своих понятий, и по строгости собственной жизни, он в молодости и к ближним был строг, и невольно огорчался и смущался недостатками немощнейших братий. Но мудрые наставления старшего брата о. Моисея, и собственное преуспеяние в духовной жизни привели о. Антония в такое состояние, что, будучи весьма строг к самому себе, вместе с тем был отечески снисходителен к проступкам других, и как бы поблажал иным. Он не отчаивался ни в чьем исправлении, и умел воздвигать людей нерадивых и малодушных; и как бы кто ни падал духом всегда успевал беседами своими вдохнуть благонадежие. В советах же и наставлениях своих был крайне осторожен, и указывал на слова св. Исаака Сирина, что надо с людьми обходиться, как с больными, и успокаивать их наиболее, а не обличать; ибо это больше их расстраивает, нежели приносит им пользы. «Больному, – говорил старец, – надо говорить: не хочется ли тебе какой похлебки, или чего другого? а не следует говорить так: я тебе дам такую микстуру, что глаза выпучишь». Незаметно и нечувствительно привлекал о. Антоний всех к сознанию душевных своих немощей. Так однажды, некто покаялся перед ним в некоторых согрешениях, а о других умолчал. О. Антоний не стал обличать неполноту покаяния, но напротив, сказал каявшемуся, что он своим покаянием порадовал Ангелов на небеси, и этими словами возбудил в этом человеке великое сокрушение и усердие к совершенному очищению совести. Никогда он не старался насильно убедить кого-нибудь, назидания свои предлагал не в виде заповеди, а более намеком, или в виде дружелюбного совета; а если кто сделает возражение, то старец сейчас и замолчит. На вопросы посетителей своих почти никогда не отвечал прямо, и даже избегал таких вопросов, через которые бы открыто возлагалось на него значение и ответственность наставника; а между тем, искусно направлял общую беседу, так, что в течение ее, говоря в третьем лице, или рассказывая, как-будто, про себя, он как бы мимоходом и обличал, и наставлял своих собеседников. Часто случалось, что только по выходе от старца, посетитель, опомнясь, понимал, что какое-нибудь, как-будто к слову сказанное, замечание прямо относилось к нему, к сокровенным его недоумениям и недостаткам, разрешало вопросы, которых старец не дал выговорить; а иному даже открывало и то, чего тот сам в себе прежде не замечал. Если кто некстати высказывал, что понимает мысль и намерение старца, то он тотчас заминал беседу, и вел уже разговор о предметах житейских; вообще весьма боялся обнаружить духовные свои дарования, и очень с немногими любил беседовать о предметах чисто духовных. Впрочем, с великой опытностью и мудростью умел различать, кому как говорить.

Общее правило о. Антония, равно как и всех духовных старцев, было такое, чтобы без вопроса никому не предлагать своих советов, считая это не только бесполезным, но и вредным празднословием. Вместе с тем, о. Антоний зорко следил за вопрошавшими: если кто предлагал вопросы не по душевной потребности, а из пытливости, или подобных побуждений, в таком случае ничего не отвечал.

«Когда кого вопрошают, – говорил о. Антоний, – то по мере веры получают и пользу: кто приходит с малой верой, получает малую пользу, а кто с великой – великую. Случалось и мне в начале спрашивать старца, как бы искушая: «Что он на это скажет?» ну уж и ответы такие выходили. А если положишь на сердце, что услышишь от старца ответ Бога самого, то и Бог известит, и совсем человек другой станет, и услышишь, чего не ожидаешь». Некоторым посетителям о. Антоний говорил об их обстоятельствах намеками, а людям простым, которые принимали его слова в простоте сердца и с верой, он говорил прямо и просто. Если же кто многолетним духовным отношением уже доказал свою искренность и преданность, тех он иногда даже вызывал на объяснение. Случалось, что кто-нибудь из духовных его детей, тревожимый помыслом, открывал о нем не в чине исповедания, а в простом разговоре, повествовательно; тогда старец сам возобновлял о том разговор, и успокаивался лишь тогда, когда все было, как следует, исповедано, и в заключение говаривал: «Вот теперь-то хорошо; а то скорлупку покажешь, самого же зернышка не покажешь». Бывало и то, что он некоторым из относившихся к нему напоминал о случаях, о которых они не только никогда ему не открывали, но и сами забыли; или заповедывал молиться о каком-нибудь грехе, которого они не сознавали в себе, и даже вовсе не понимали, или не считали за грех, и уже по времени, при внимательном испытании своей жизни, открывали в себе с удивлением указанное старцем. Но так поступал старец с теми, чью искренность испытал, и, когда ему было ясно, что они скрывают то или другое не по упорству или недостатку откровенности, а именно по неведению. В других же случаях с необыкновенным терпением выжидал, пока сам человек придет в чувство и сознание; потому что тогда только духовное врачевание и бывает действительно. Также, когда замечания, сделанные по отеческой любви и попечительности, по чему-либо принимались не так, как следовало бы, то он уже воздерживался от подобных замечаний; и кого не имел возможности воспользовать словом, того старался привлечь к полезному втайне приносимою о нем молитвой.

О. Антоний обладал даром какого-то естественного красноречия, или даже сладкоречия: слово его всегда было растворено духовною солью; даже и в шутливой форме оно содержало высокое назидание, и отличалось особенной меткостью и своеобразной выразительностью¹². Всеми чувствовалось, что в красноречии о. Антония крылась какая-то великая духовная сила; и сила эта заключалась, конечно, в том, что старец поучал не от книг, а от дел, что все слова его проистекали от искреннего доброжелательства в вопрошавшим его, и всегда предварялись и сопровождались усердною молитвою о них ко Господу. Познакомившись с кем-нибудь, старец иногда как бы присматривался к нему; сначала говорил мало, и только молился о нем. Но за то, когда наконец начинал говорить, его слово имело такую неотразимую силу, что иногда в течении одной беседы человек духовно перерождался. Люди с железным непреклонным характером чувствовали, что упорство их сокрушалось, сердце их наполнялось какими-то новыми чувствами; и между тем как прежде во всю свою жизнь никому ни в чем не уступали, от слов о. Антония возгоралось в них желание ни в чем не следовать своей воле и своему разуму, но всю волю свою предать святому старцу. Под духовным влиянием о. Антония и по глубокой его отеческой заботливости, люди, увлекавшиеся вольнодумством и светской жизнью, делались искренними, ревностными и послушными чадами св. Церкви; люди, предавшиеся суете и привыкшие к тому, чтобы все их причуды исполнялись, посвящали себя смиренной иноческой жизни; люди, потерянные в общества и в собственных глазах, обращались к христианской жизни, отрекались мира, и остаток дней своих посвящали Богу…Многие испытывали над собою духовную силу о. Антония; сначала были привлекаемы его любовью и снисходительностью, а потом незаметно переходили к тому, что и всю жизнь свою отдавали в его руки.

Отеческую снисходительность к человеческим немощам о. Антоний умел, где следует, соразмерять благоразумной строгостью. Во-первых, относительно учения, и преданий, и заповедей св. Православной церкви, и вообще относительно всего Божественного, он был неумолимо строг. Если кто отступал от строгости понятий церковных, то хотя судить о нем о. Антоний уклонялся, но сам никогда не соглашался с тем, что противоречило учению церкви во всей его чистоте и строгости; никто не мог убедить его дать благословение на отступление от канонических правил. Он повторял в подобных случаях слово: «Нам дана власть разрешать грехи, а не разрешать на грехи». Несомненно, веруя всему, чему учит церковь, и неуклонно соблюдая, что она заповедует, он и от всех духовных детей своих требовал такой же несомненной веры и такого же послушания. На прекословия других отвечал молчанием, или уклонялся от прений, отвечая на все возражения одно: «Так учит Церковь, так принято святой Церковью». Во-вторых, сам подавая высокий пример совершеннейшего послушания старшим, он и от тех, кто к нему относился, с большой строгостью требовал повиновения и почтения к родителям и начальствующим, и духовным отцам, говоря, что к ним относится слово Господне: слушаяй вас, Мене слушает.

Наконец, от тех, кто находился под его полным руководством, требовал и в отношении к себе точного послушания. Однажды сказавши, не любил изменять, и даже повторять своего слова; при ѳтомъ иногда указывал на изречение св. Григория Богослова: «Не безумными ли считаем тех, которые дважды об один и тот же камень спотыкаются?» Если кто-нибудь из его духовных детей, получивши заповедь, переспрашивал старца, то уже ответа не получал¹³. Для преданных его духовных детей не было строже наказания, как если старец скажет: «Как хотите». Если при этом лицо его, всегда приветливое, принимало строгий вид, то этого никто из них не мог вынести без тяжкой скорби. Вообще, кто отступал от полученного решения, тому старец умел давать почувствовать его вину, и уже после слезного, искреннего раскаяния, прощал и становился по-прежнему милостив и любвеобилен. Впрочем, он так поступал только с преданными духовными детьми. В других же случаях, если он в ком замечал недоверие к его словам, то, незаметно для них самих, умел уклоняться, и предоставлял их собственной их воле, тяготу которой они сами должны были и понести, но и в таком случае старец не изменял ни своей любви к ним и благоволения, ни даже благой о них мысли, стараясь и внутренно извинить их. Одного старец не мог вынести равнодушно – ропотливости, особенно по пустым причинам, и говаривал, что по слову св. Исаака Сирина и сам Бог всякие немощи человеческие сносит, человека же всегда ропщущего не терпит, и не оставляет без наказания (Сл. 85). В беседах с такими людьми у благодушного старца вырывались иногда и резкие выражения, а после он готов был у духовных своих детей просить «милостивого прощения и разрешения». И вообще, если в чье-либо сердце вкрадывалось неудовольствие против о. Антония, то он не оправдывался, а часто просил прощения, говоря, что хотя совесть его ни в чем не обличает, но человек, иже поживет и не согрешит, что один Бог без греха, и что св. Апостол Павел о себе говорит: «Ничесоже себе свем но ни о сем оправдаюся, востязуяй же Господь есть». (l Кор. 4:4).

От духовных своих детей и знакомых о. Антоний получал много писем, и не смотря на болезненное свое состояние, по возможности понуждался отвечать всем большей частью собственноручно. После его кончины собрано много его писем, – более, нежели сколько ожидали и те, которые близко его знали. Из них выбраны письма, содержащие общее назидание, и изданы в особой книге. Они отличаются теми же достоинствами, как и устные его беседы, тем же естественным красноречием и сладкоречием, той же назидательностью и своеобразной выразительностью и силой. Слог их совершенно особенный, свойственный одному о. Антонию. В них ясно отпечатлелись все высокие душевные свойства любвеобильного старца. Читая их, как-будто слышишь самую его беседу. А потому, кто желает получит более полное понятие об о. Антоние тому советуем мы прочитать самые письма; они дополнят скудость нашего очерка.

В дополнение к сказанному приведем из множества несколько примеров, о силе назиданий о. Антония и о духовных его дарованиях.

Однажды пришел к нему некто в великом горе, что единственного его сына, на которого он полагал всю надежду свою, исключили из учебного заведения. «Да молитесь ли вы о сыне?», – неожиданно спросил его старец. «Иногда молюсь, – отвечал тот, запинаясь, – а иногда не молюсь». «Непременно молитесь о сыне, усердно молитесь о нем; велика сила родительской молитвы о детях». По этому слову безутешный отец, который доселе не очень был усерден к молитве и к церкви, от всей души стал прибегать ко Господу, и молиться о сыне. И что же? чрез несколько времени обстоятельства переменились, мальчик был принят в заведение, и благополучно окончил в нем курс, к великому утешению отца, который во всю жизнь только это наставление и принял от о. Антония, но всегда с умилением о нем вспоминал и рассказывал, говоря, что одно это простое слово богомудрого старца доставило ему величайшую душевную пользу на всю его жизнь.

Посетили старца два помещика, из них один уклонялся в вольнодумство, и в течение разговора выразил сомнение в истинности повествования о том, что св. Иоанн архиепископ новгородский на бесе ездил во Иерусалим (см. Четьи Минеи 7 сентября). «Нельзя же верить таким вещам!» «Да, в прежние времена святые разъезжали на бесе, а теперь бес так и разъезжает на иных российских дворянах», – отвечал значительно старец, и засмеялся с грустным чувством укора. Слова эти произвели почему-то такое впечатление на собеседника, что он вдруг присмирел, смутился и потом заплакал. Товарищ его тотчас удалился из комнаты, оставив их вдвоем. Предмет и ход разговора между старцем и этим господином неизвестен; но слезы на глазах того, кто пред сим говорил так вольно, показывали, что беседа между ними была, и что сердце его отозвалось на беседу старца; и хотя вольно судивший господин и старался принять после обычный свой вид, но глаза его не осушались более часа.

Некто усомнился в истине свидетельства Барского, что в Иерусалиме на Пасху сходит с неба благодатный огонь. «Если бы вы сами увидели, поверили ли бы вы?» – спросил о. Антоний. «Поверил бы». «Ну, так кому же мы должны больше верить: вам, которые не видали, или Барскому, который видел?»

Одна девица, прощаясь со старцем, шутя попросила его помолиться, чтобы Господь помог ей выйти замуж. «Да ведь вы не хотите идти замуж?» – сказал он ей. «Хочу», – настаивала она на своем. Через несколько времени, посетив старца, была встречена им такими словами: «Зачем вы меня все обманываете? Я вам хотел даже писать». Когда та, забывши про свою шутку, которую она по светским понятиям считала невинною даже в разговоре с духовным мужем, в недоумении отвечала, что не помнит, чтобы обманывала его; о. Антоний напомнил ей о ее последней просьбе при прощании: «Я по вашему слову три раза принимался молиться о том, и три раза слышал голос: не то ей нужно! Зачем же вы меня обманываете?»

Другая особа, когда однажды о. Антоний устремил на нее испытующий проницательный свой взор, чистосердечно объяснила ему, чти она боится, когда он так на нее смотрит: «Вы видите все мои грехи», – прибавила она. «Напрасно вы так думаете», – возразил старец. «О чем я помолюсь, и что Бог мне откроет, то я и знаю; а если Бог мне не откроет, то я ничего не знаю».

Однажды приходит к о. Антонию встревоженный чиновник с просьбой: «Батюшка! Завтра я выхожу на дуэль; отслужите молебен, чтобы Бог защитил меня». «Что вы, что вы? – отвечает старец, – идете на дуэль, чтобы убить человека, и просите помощи от Бога. Опомнитесь, что вы говорите? Шестая заповедь говорит: не убей. Да и законом гражданским запрещены дуэли; а вы пришли еще ко мне, служителю алтаря, просить благословения на дуэль, на убийство! Мы молимся о мире, о прощении обид: так я прошу вас оставить это богопротивное дело и смириться. Если вас обидели, простите; а если вы обидели, просите прощения, – если угодно, и я за вас попрошу». И так, при помощи Божией, дело умиротворилось.

Некоторые лица, коротко знавшие о. игумена Антония, сообщили нам письменно свои о нем воспоминания, которые помещаем здесь:

«Вскоре по поступлении моем в Оптину пустынь, – пишет И. Ан., – я за отсутствием старца моего батюшки о. Макария, по благословению о. архимандрита Моисея, стал ходить на откровение помыслов к о. игумену Антонию. Я поспешил воспользоваться временем ученических моих к нему отношений, и хотел однажды открыть ему всю свою жизнь, или, по крайней мере, что поважнее. Обыкновенно, приходя к нему, я становился на колена, и так, стоя, открывал помыслы и получал наставления. Но когда я положил в мысли открыть ему свою жизнь, то едва отворил дверь, он встретил меня сам, поспешно подошел; я наклонился, чтобы стать на колена, он подхватил меня и торопливо сказал: «Нет, уж не становитесь на колена-то, не становитесь, пожалуйте не становитесь; скоро сам старец воротится (т. е. о. Макарий, которого и он называл по смирению старцем), ему объясните, ему объясните; он скоро приедет. Прощайте!» И таким образом не дал мне не только исповедать ему историю всей моей жизни, но не принял на этот раз и обыкновенного откровения помыслов, которое каждодневно прежде сего выслушивал охотно. Так я и вышел ни с чем».

«В один вечер, – так сообщает занимавшийся у о. Антония письмоводством послушник, – застал я старца за перевязкой его больных ног, на которые без содрогания и постороннему зрителю нельзя было смотреть. Сочувствуя старцу в его страданиях, сердце мое согревалось любовию к нему, и мыслил я так: «Вот старец и не предполагает совсем, и не знает, как я его сердечно люблю». Только что успел я это про себя подумать, он мне и говорит: «Вот я знаю, что Π. П. очень меня любит». И спрашивает меня: «Верно ли я это говорю?» На что я ему и отвечал: «Вы, батюшка, справедливо изволите говорить, что я вас очень сильно сердечно люблю».

«Однажды, – пишет тот же послушник, – имел я неосторожность рассказать одному из отцов обители некоторый случай, свидетельствовавший о прозорливости старца. Немного спустя, он прислал за мною своего келейника, чтобы я к нему явился. По приходе моем увидел я старца, выходящего из дверей своей спальни в самом тревожном состоянии; лицо его бледно и выражало сильное волнение и гнев. «Вот что я тебе скажу, – сказал он, – если ты желаешь пользоваться моими советами, то прошу тебя, никому не передавай моих слов и разговоров с тобой, но храни их только в своем сердце». Желая успокоить старца, я обещал в точности исполнить его заповедь, и он, благословивши меня, отпустил.

«Много раз, – пишет послушница Д-го монастыря А., – случалось мне беседовать с о. Антонием, но в особенности я любила слушать, как рассказывал он про свою пустынную жизнь, да и сам батюшка любил вспоминать о ней, всегда говоря, что никогда ему не бывало так хорошо, так отрадно, как в пустыне. Между тем, жизнь пустынников была очень скудная. Жили в лесу, не имея ничего, а смолоду жили они в семье довольно роскошно. «Бывало еще спишь, – скажет батюшка, – а мать уже зовет: «Вставай, уже завтрак готов». И пойдет одно за другим, разные удовольствия». А тут питались они одними огородными овощами, или, лучше сказать, одной репой, потому что другого ничего и не росло; редко когда кто из помещиков пришлет хлеба, то его уже берегли как просфору, чтоб и крошка не пропала. Однажды, рассказывал старец, им пришлось встретить Пасху так скудно, что у них ничего не было, но они не упадали духом. Отпели утреню; с иконами, какие у них были, обошли крестным ходом вокруг кельи, воспевая радостное Христос воскресе, и, утешаясь, и радуясь о Господе душею. Когда же пришел час трапезы, то о. Моисей в похлебку из той же репы влил несколько маслица из лампады, и благословил разговляться. Но этим Господь хотел испытать их терпение, потому что на другой же день от соседнего помещика была прислана им провизия.

Дивный старец! Кто может выразить всю его любовь, какую он имел к ближнему? Как он умел утешить, с какой бы скорбью кто ни приехал к нему? Что бы ни было на душе – все отлетало при его словах; даже, кажется, как только ступишь, бывало, на порог его кельи, как только взглянешь на это святое лицо, куда что денется. Он же и сам знал, кому что сказать и чем утешить, потому что имел дар прозорливости. Однажды я пришла к нему, смущаясь некоторыми помыслами, и вообще с какой-то грустью на душе, но не объяснила об этом старцу, потому что была не одна с ним. Старец, провожая всех нас, положил свою руку на мое плечо и сказал: «Не грусти! Промысл Божий устроит все к лучшему, положись на него». И все отлетело; я почувствовала неизъяснимое спокойствие духа и не высказавши того, что хотела. Видимо, что старец и сам узнал, что у меня на душе. Еще раз я была поражена, его прозорливостью. Была я у него с братом моим и сестрой; беседа началась и продолжалась о посторонних предметах, не интересных для меня. Я пороптала сначала на брата, что он с таким старцем говорит о таких пустяках и мучает больного старца; но видя, что и батюшка не переменяет разговора, я осмелилась пороптать и на самого старца. «Что это? – помышляла я – батюшка ведь знает, что мы здесь ненадолго, хоть бы сказал что на пользу, а то что в этих беседах?» Когда мы стали прощаться, батюшка благословил всех; а когда я подошла и поклонилась, ему батюшка сказал: «Уж вы меня простите, ведь я все не дело говорю». Я была поражена этими словами, но он с лаской прибавил: «Приходи ко мне после вечерни». Да, много было случаев его прозорливости: иногда хочешь что спросить, да не знаешь как, а он сам бывало об этом и начнет, и прямо скажет на невысказанные мысли.

Наконец, предлагаем читателям нашим записки об о. игумене Антоние бывшего директора К-ой гимназии, С. И. Я-го, почтенного и заслуженного 80-летнего ветерана, который, при старом устройстве русского Флота, два раза совершил кругосветное плавание, несколько лет жил в Североамериканских колониях с известным А. А. Барановым, и после всех треволнений мирских мирно оканчивает дни свои в одной монашеской обители. Отзывы такового многоопытного старца имеют особенную цену и значение.

«Когда я вышел в отставку, – говорит он, – в нашем имении не было дома, и мы должны были жить в Калуге в наемной квартире. Хотя жили мы весьма ограниченно, но при нашем большем семействе нам не доставало на содержание одних доходов из имения и получаемой мною пенсии, так что мы входили в долги; а потому необходимо было выстроить дом в деревне. Поэтому я обратился к батюшке с просьбой: «Батюшка, благословите дом строить в деревне». «Извольте, – отвечал он, – Бог благословит». Прошу и помолиться, чтоб Бог помог. «Буду и молиться». Надо знать, что в это время денег у нас было всего только 400 руб. ассигнациями, да заготовлено было 100 бревен. С такими скудными средствами я начал строит порядочный дом. Что ж? Чрез молитвы и благословение о. Антония, Бог неожиданно невообразимо посылал нам, так что в одно лето, дом вчерне был отстроен и покрыт. На другое настланы полы, поставлены, печи, рамы, двери и проч., и к осени мы уже могли перебраться в него и жить. По исчислении всего, один дом кроме надворного строения стоил нам более 2000 р. сер., а со службами более 3000 р. с. Дом вышел теплый, покойный, поместительный и красивый. Видимо, что Господь помог нам за молитвы и благословение о. Антония.

В 1860 году пред сырной неделей, я простудился и занемог в деревне тяжкой болезнью; у меня образовался на спине карбункул. Я исповедался, причастился св. Таин. Из Калуги привезли доктора, который, осмотрев, велел немедленно везти меня в Калугу. Ужасно, что я претерпел в этом переезде по ухабам, но благодарение Богу, приехал. В это время наша соседка отправлялась в Оптину говеть. Я просил ее передать Оптинским старцам о моей болезни, и просить о. Моисея, о. Макария и о. Антония помолиться о моем выздоровлении. Все они приняли во мне живое участие, а о. Антоний прямо сказал: «Пусть молятся домашние. Бог милостив, он выздоровеет». И подлинно, Бог услышал его молитвы. Мне было за 70 лет, и такая тяжкая болезнь. Доктора мало имели надежды, сделали операцию, и Господь по молитвам почтеннейшего о. Антония и за слезные мольбы семейства моего воздвиг, можно даже сказать, воскресил меня со смертного одра.

В 1863 году мы пожелали ехать на богомолье в Задонск и в Воронеж. В это время везде было очень неспокойно: жгли города, села, много было разбоев, даже дома помещиков грабили; недалеко от нас выжгли большое торговое село и несколько деревень. Опасно было оставить имение и дом. Я пишу к о. Антонию: « Батюшка, благословите! Мы собрались на богомолье к святителю Тихону и в Воронеж, и помолитесь о помощи Божией благополучно съездить нам. Так как теперь опасное время: разбои, грабежи, жгут города и села, то как вы посоветуете? Можно ли нам всем ехать и оставить дом и имение, или одному остаться, и конечно мне?» Он отвечал: «Поезжайте все. Сказано: ополчится Ангел Господень окрест боящихся Его. Оставьте кого понадежнее из людей, и поручите все Богу, а сами поезжайте все. Бог милостив, будет все цело и благополучно». И так, надеясь на его молитвы, мы отправились все: я, жена и четыре дочери, в своем экипаже, на своих четырех лошадках. С нами был наемный кучер, который иногда пил запоем. Помолясь Богу, мы выехали из деревни 2-го Сентября. В этот осенний месяц надо было ожидать дождей и грязи, но мы, по молитвам о. Антония, во все время пользовались прекрасной сухой погодой; было тепло, превосходно, лучше лета, потому что не так жарко. Так мы отлично съездили, и на богомолье все были, и воротились здоровы; и лошади ни одна не занемогла, повозка не ломалась, и кучер был трезв и вел себя хорошо. По приезде, дома нашли все цело, благополучно и в порядке. Вот как сильна молитва о. Антония!

Однажды, я с дочерью и с сыном поехал в Оптину поговеть. Мы пробыли там Благовещенье. Зимняя дорога уже портилась, и река едва держалась. В самое Благовещенье после обедни мы зашли к батюшке, простились и получили благословение ехать. После обеда заложили лошадей, уложились; но поднялась страшная метель, как говорится, света божьего не видать. Ехать было невозможно. Это крайне меня опечалило; тоска, грусть напала. Я пошел в особую комнату, упал на колени пред образом и со слезами молился так: «Господи! Я недостоин, чтобы Ты услышал меня; но ради молитв раба твоего о. Антония, прекрати эту метель и дай нам возможность ехать». Что ж? К величайшему моему удивлению и великой радости снег стал тише, тише, и не успел я встать от молитвы, как метель прекратилась, и мы тотчас поехали. Вскоре прояснело. Мы очень благополучно приехали в Калугу и далее в нашу деревню.

Объезжая училища, один раз, ночью, я ехал из Людинова завода на большую дорогу, в село Маклаки. Дорогой поднялась страшная метель и холод, места незнакомые, мы сбились с дороги и плутали; ни жилья, ни дороги, не можем найти; дошли до отчаянья, оставалось замерзнуть. Я внутренно молился Богу, чтобы избавил от беды и указал мне путь, ради молитв раба своего о. Антония. Вдруг являются двое. Я прошу их указать дорогу на село Маклаки, и обещаю им награду. Один пошел с кучером, а другой остался около повозки, и мы потихоньку поехали. Последний все высматривал, что лежит в повозке. Подле меня лежал заряженный мушкетон и сабля, мушкетон я взял рукой. Так мы с час проехали. Потом они было поворотили лошадей вдруг в сторону, я велел кучеру сесть и править так, чтобы ветер дул с правой стороны. Тогда провожатые мои вдруг кинули меня и бежали. Оказалось после, что это были разбойники. Вскоре мы услышали дай собак, и подъехали к огороже с. Маклаков, и благодарение Богу, благополучно приехали на постоялый двор и ночевали. Там узнали, что в селе перед нами были разбойники и ограбили один дом. Так Господь, по молитвам о. Антония, послал воров указать мне дорогу. Много подобных случаев было со мною. Ночью собьешься с дороги, помолишься умом к Господу, чтобы ради молитв о. Антония указал путь, и немедленно является помощь, или прохожий, или обоз наедет, и укажут.

Один раз из деревни послан был человек в Калугу за покупками и привезти письма, газеты и 50 р. сер. денег. Это было осенью. На другой день вечером человек должен был воротиться, но к вечеру пошел дождь, ветер, наступила ужасная темнота, дорога скверная, мостики плохи. Человека нет. Я очень тревожился. Пробило 8 часов, вот и 9, дождь все больше; лошадь слабая и человек не совсем надежный; вот 11 часов ночи, все легли спать, а я стал на молитву, со слезами прошу милосердного Бога, чтобы ради молитв о. Антония помог благополучно возвратиться человеку. Верите ли? Честью заверяю: кладу только третий поклон, как слышу, что в передней отворяется дверь. Беру свечу, выхожу, – и какая радость и удивление! Человек промокший возвратился благополучно и привез все, не повредивши. Слезы благодарности у меня показались на глазах. Подобных случаев было несколько со мной, что по молитвам о. Антония я получал скорую помощь.

Дочь моя девица Е. очень долго была больна,– простудилась, открылся кашель, лекарства не помогали; она исхудала, едва ходила, начиналась чахотка... Мы просили о. Антония помолиться о ней; он обещал, и с тех пор она видимо стала выздоравливать. Бог воскресил ее, она выздоровела совершенно, и теперь здорова.

Вот еще случай. Мы жили в деревне очень тихо и почти уединенно; но часто были в нужде и в затруднительном положении. Один раз я очень грустил; такая напала печаль и от недостатков и от наветов, даже от близких, что я угнетен был великой скорбью. Вдруг неожиданно получаю письмо от почтеннейшего о. Антония, который пишет: «Прочитайте вот такое-то житие, и Бог успокоит вас!» Это меня очень удивило. Как он за сто верст узнал скорбь мою, и о чем я грустил? Потому что это житие именно соответствовало моей печали и обстоятельствам, и я поистине был утешен и успокоен. Прочитавши это, я получил великую надежду на помощь Божию. Утеши его, Господи, там, в будущей жизни, как он меня здесь утешил. А как он был гостеприимен и радушен! Когда приедем в Оптину и придем к нему, угощает нас чаем, и при его болезни сам иногда подает и просит покушать, потчует всем, что ему подарят; сам не кушает, а все распотчует. Нальет в стаканы бутылочного меду, угощает нас и говорит: «Кушайте! Это питье холодное, но от согретого любовью сердца». Подлинно, какое вкусное, приятное у него было это питье, и чай такой вкусный за его благословением.

Когда три мои дочери пожелали идти в монастырь, то сказали об этом о. Антонию и просили его, чтобы он за них попросил моего соизволения. Когда же он передал мне желание моих дочерей, это меня несколько смутило. Я говорю: «Батюшка, как же мы с женой на старости без подмоги останемся?» Он отвечал: «У вас останется еще одна дочь и сын».

Я возражал, что состояние наше весьма ограниченное, я не могу, им давать более 200 р. сер. в год на все их содержание; а этого им недостаточно. «Об этом не беспокойтесь, – сказал он, – Бог пошлет, лишь бы было доброе произволение». И подлинно, его слова сбываются. Бог невидимо помог и все устроил. Вскоре открылся случай купить им поместительную, удобную, почти новую келью. Когда позволили им одеться в монашеское платье, которое нужно было пошить на свой счет, и еще должно было внести вклад в монастырь, в это время денег у нас не было; мы находились в тесных обстоятельствах. Я давно уже публиковал к продаже все свое имение, и особо одну небольшую отдельную пустошь в 22 десятины, но из покупщиков никто не являлся. А тут к великому нашему удивлению, по молитвам о. Антония, приехали Калугу из Тульской губернии за 130 верст торговать одну эту маленькую пустошь. В газетах публиковано было: «Адресоваться в Калугу к сыну нашему такому-то». На этот раз сын уехал по делам в Рязанскую и Воронежскую губернии; следовательно, эта барыня, не заставши нашего сына, воротилась бы назад, и продажа не состоялась бы. Но смотрением Божиим случилось так, что я с женой поехал в это время в Калугу, чтобы отслужить молебен и приложиться к чудотворной Калужской иконе Божией Матери, которая в это время принесена была в Калугу. И чудное дело. Мы с этой покупщицей приехали в Калугу в один день, а на другой день она явилась к нам с предложением. Я повез ее показать пустошь. Пустошь ей очень понравилась, даже наклон и положение земли, все соответствовало ее желанию. Дело тотчас уладилось; покупщица дала почти ту цену, которой я желал. Таким образом, мы внесли вклад в монастырь, одели детей и еще удовлетворили кое-каким нуждам. Как они теперь счастливы, что Господь избавил их от мира, и еще тем, что не оставляет их!

По молитвам о. Антония, мы хорошо, удобно и мирно разошлись и расквитались с крестьянами; они пошли на выкуп. По его молитвам мы, наконец, продали все наше имение, и имели возможность уплатить все наши огромные долги, до 15000 р. с., и еще осталось довольно детям. Это великая для меня радость, что я уплатил все мои долги, и умру спокойно, никому не должен. Надо знать, что имение наше давно публиковано было к продаже, и цена назначена была 20000 р. с., но из покупателей никто не являлся. Наконец, один предлагал нам 18000 р. с., притом половину выкупными свидетельствами, а частью в долг. Мы теряли 2000 р. с., нам было не выгодно, однако я и на это соглашался, но покупатель отказался. О продаже имения я сказал о. Антонию. Он мне говорит: «Вы немного уступите, и если дадут 15000 р. с. деньгами, а не в долг, то вы уступите, согласитесь». Я говорю: «Хорошо, хоть и дешево, но нам необходимо продать». Случилось так, что в самый день кончины о. Антония, 7-го Августа, явился к нам покупатель имения, с которым мы сошлись, и, как ни бились, чтобы взять дороже, но должны были согласиться, и уступили за 15000 р. с.; за ту самую сумму, которая назначена была от о. Антония.

Однажды, перед праздником св. Пасхи я писал к о. игумену Антонию: «Известные вам мои соседки А. и В. очень больны безнадежно: первая больна два года – рак на груди, и уже тело на этом месте сгнило, так что видны кости. Другая также опасно больна; доктора не надеются на ее выздоровление, а у нее семь человек малолетних детей: помолитесь за них Богу». Он отвечал, что первая своею болезнью очистится грехов, что надо ей потерпеть и не роптать, а вторую Бог помилует ради детей. Действительно, первая поболела и скончалась прекрасной христианской кончиной, а вторая сверх ожидания докторов стала поправляться, – и странное дело, что в самый день, как писал письмо о. Антоний, ей стадо лучше, и потом поправилась и выезжала. Но в настоящее время она опять больна. Видно так Господу Богу угодно, и так нужно.

По благословению и по о. Антония, Господь привел меня для покаяния в святую обитель. Из многих случаев можно было видеть, что о. Антоний имел дар прозорливости. Несколько раз случалось со мною, что я думаю о чем-нибудь сказать ему и просить его совета, но он сам, узнавши мои мысли, предупредит меня: «Вы хотите то сделать, или о том-то спросить?» и прямо выскажет все, что я думал, и даст совет. Когда, бывало, отъезжаем домой, при прощании он всегда одарит все семейство разными вещицами: кому образок, кому подсвечничек, кому книжечку, иди что-нибудь всякому даст на память; потом благословит и проводит, иногда сойдет с крыльца, и с больными ногами провожает нас до калитки и все благословляет; иногда появлялись у него на глазах слезы, – так он любил нас! В последний раз мы посетили его больного на одре, в конце Июля, а 1-го Августа после божественной литургии мы в последний раз простились с ним, простились на веки. Как он ни был тяжко болен, но принял нас с великой любовью, несколько разговаривал; сел на постели, каждого из семейства благословил; которых не было, вспомнил всех и заочно благословил, каждому дал по образку. Наконец мы со слезами расстались с ним, и он заплакал. Ангел, благодетель наш! Да внидет он в радость Господа своего! Единому Богу слава во веки. Аминь».

Наконец, считаем погрешительным умолчать об одном замечательном случае из жизни о. Антония, в котором ясно обнаружилась и сила его молитвы, а также и то, каким нападениям со стороны врагов рода человеческого подвергаются духовные люди за свое попечение о душевном спасении ближних.

Благочестивая девица Р. (ныне послушница Т-ской девичьей обители) подверглась такому же искушению, как некогда св. мученица Иустина, т. е. преследованию одного человека, который, видя, что все его усилия возбудить в ней к себе взаимность остаются тщетными, обратился к чародею, и с его помощью стал наводить волхвования на нее. Предупрежденная о сем чрез верную служанку, и начиная ощущать в себе действие вражеской силы, эта девица кроме Бога нигде не могла искать себе помощи, потому что не имела знакомства с лицами духовной жизни. В одну ночь вышеупомянутая служанка видит сон, что монах высокого роста, вошедши в комнату ее барышни, изводит ее в монашеской одежде. Вскоре после сего сна родные этой девицы, никогда не принимавшие монахов в своем доме, неожиданно выразили желание познакомиться с о. игуменом Антонием. А вечером того же дня, по особенному устроению промысла Божия, и сам о. Антоний, без приглашения, посетил это семейство, хотя прежде не был с ним знаком. Это посещение очень важно. В нем ясно выказались и Промысл Божий о сем семействе, и явное действие бесов, бессознательно многими ныне отвергаемое, и духовная сила самого о. Антония. Вот что доподлинно о сем известно. При вступлении в дом, целая толпа бесов видимо напала на о. Антония, с бранью и угрозами воспрещая ему вход¹⁴. Но старец не убоялся угрозы врагов рода человеческого, со смирением призвал в помощь имя Божие, и Бог разогнал их. Когда он вошел, всеми было замечено, что мертвенная бледность покрывала лицо его. Служанка же, увидавши его, узнала, что именно его видела во сне. Девица Р. с первого взгляда почувствовала к о. Антонию полное духовное расположение и доверие, и решилась письменно открыть ему историю всей своей жизни. Старец понял, что одно спасение для этой девицы – удалиться в монастырь, но об этом родные ее и слышать не хотели; уговаривать же их о. Антоний находил невозможным и бесполезным, а потому только молился об избавлении девицы Р. от окружавших ее сетей вражии, и письмами своими укреплял ее в томлении от невидимой, силы бесов, наведенных на нее чародеем. Чрез несколько времени о. Антоний посоветовал всему этому семейству отправиться в Н* монастырь, где должно было совершиться пострижение в монашество некоторых лиц. Предложение это было принято, и за молитвы о. Антония, обряд пострижения произвел такое глубокое впечатление на мать девицы Р., что при выходе из церкви она неожиданно объявила свое согласие на вступление ее в монастырь. Девица Р. с великой радостью и благодарением Бога поспешила воспользоваться дозволением матери, и вступила в Т-ской монастырь, где и доныне находится. Однако чародей хвалился, что и из обители вытащит ее. Действительно, юная послушница продолжала ощущать в себе действие вражеской силы, не имея покоя ни днем, ни ночью; и опять находила подкрепление в молитвах и советах о. игумена Антония. Совершенное, же избавление от томительного вражеского искушения юная страдалица получила чрез молитвенное содействие великого современного Святителя, имя коего благоговейно почитается во всех концах России и за пределами ее, ныне почившего Московского митрополита Филарета. Однажды он явился в сонном видении девице Р., прочел 60-й псалом, велел ей повторять вслед за ним все стихи оного, и потом дал ей заповедь ежедневно читать этот псалом. Проснувшись, она почувствовала, что искушение, томившее ее в продолжение многих лет, совершенно отошло от нее.

Знаем, что этот рассказ некоторым читателям покажется невероятным. Но не находим ли мы множество подобных случаев в повествованиях о житиях Святых, которые св. церковью приняты за истинные? Притом достоверность нашего рассказа, записанного в точности со слов самой девицы Р., подтверждается собственноручными к ней письмами о. игумена Антония, которые были нам сообщены в подлиннике, и которые напечатаны в собрании писем о. игумена Антония под №№. 296 – 298. Вот собственные слова о. Антония, из его письма от 2 Октября, 18** года: «Когда пришел час воли Божией быть мне у вас, то в начале целую толпу бесов встретил я, с бранью воспрещавших вход, но Господь разогнал их. И хотя я сам многогрешен есмь, и несмь достоин спасать других, но Господь Бог, по велицей милости Своей к вам, избрал меня недостойного орудием к тому быть, чтобы поспешить ко изведению вас из глубокой пропасти (что было предварительно открыто во сне служанке вашей); и когда бы отсрочили исход ваш еще до году и более, то Бог весть чего бы не встретили. Мне история ваша последних двух пребывания вашего в родительском доме столь много и ясно раскрыта, что без сердечного содрогания вообразить не могу. Не зная прежде оной, не напрасно советовал я вам молиться св. мученице Иустине девице; ибо тогдашнее положение ваше много было похоже на ее, о чем недавно я узнал, и от всей души благодарил Бога со слезами, что святая душа ваша избавися от сети ловящих ее».

В заключение, расскажем об одной достойной ученице о. игумена Антония, которая промыслом Божиим была послана, как бы во утешение старцу за все его труды о спасении ближних, и примером своим показала, как сильно было влияние о. Антония на духовных его детей, и какие плоды приносило его руководство, если принималось с верою. Девица из высшего светского круга, Екатерина Александровна П., еще с молодых лет почувствовала в себе призвание от Господа к духовной жизни, и взирала на все земное как на временное пустое зрелище; но, не находя поддержки такому своему душевному настроению, как бы поневоле принимала участие в жизни и обычаях того общества, среди которого возросла, и провела немало лет в Петербурге в обычной светской рассеянности, и в шуме празднующих, как о ней впоследствии выразился о. Антоний. Познакомившись со старцем, она с горячею верой предалась духовному его руководству, под влиянием которого добрые ее природные качества получили надлежащее направление. Божие призвание благочестивой жизни сильнее заговорило, и превозмогло над кратковременным увлечением мирской суетой и вскоре в ней созрела решимость, удалиться от света, и приблизиться к Богу уединением и воздержанием, строгим хранением целомудрия и молитвой. Родственные связи не дозволяли Екатерине Александровне совершенно оставить мир; но она и среди мирской суеты проводила благочестивую жизнь, и находила себе духовное утешение в посещениях Оптиной пустыни, где проживала в гостинице. Вкратце можно о ней сказать: каков был старец, такова была и ученица. Усердие к молитве и к церковной службе имела примерное. Прежде, когда жила в Петербурге, она ранее 10 часов не вставала, теперь же она в час по полуночи всегда уже была одетой, и как ударят в колокол к утрене, она спешила в церковь, чтобы прежде начала поспеть на молитву. И вообще, благовест, призывающий какой бы то ни было церковной службе, заставал ее всегда готовой идти в храм, или уже на пути. Духовное же ее расположение к старцу росло, как она сама выражалась, не по дням, а по часам, и, наконец, достигла она такого блаженного состояния, что сделалась истой послушницей о. игумена Антония: помнила только церковь Божию и старца. Внимая единственно себе и душевному своему спасению, заботилась об одном, чтобы исполнить все его заповеди, и ни в чем их не нарушить; остальное все как-будто для нее не существовало.

Обучая ее послушанию, о. Антоний иногда отсекал некоторые и, по видимому, благие желания ее. Так, величайшим утешением для Е. А. было видеть старца и беседовать с ним, а о. Антоний в одно время, в бытность ее в Оптиной, благословил ей приходить к нему только однажды в неделю; в другие же дни ей было дозволено принимать благословение в церкви, и только. Это было самое тяжкое и чувствительное испытание для Екатерины Александровны. Иногда она не могла удержать себя, и искала случая приходить к старцу и в другие дни, но сама сознавалась, что тогда лишалась спокойствия, и на нее нападала мучительная тоскливость и скука. Когда же в точности исполняла заповедь старца, тогда ощущала в душе своей усладительную тишину и спокойствие. Такова сила послушания!

Святые Отцы называют отсечение своей воли кратчайшим путем ко спасению; и многие делатели блаженного послушания, как преподобный Досифей, в короткое время достигнув высокой меры духовного возраста, совершали свое земное течение. Так и Е. А., не более 4 лет имевши духовного отношения к о. игумену Антонию, скончалась 30 лет, и блаженная, необыкновенная ее кончина показала всем, в какое короткое время и в какое высокое преуспеяние человек приходит евангельским путем послушания своему духовному отцу. Предлагаем здесь выписки из писем о. Антония, в которых он описывает последние дни и назидательную кончину Е. А.

С весны и все лето Е. А. как свечка горела, и каждый день таяла, т. е. оскудевала в силах. Любимый разговор ее был всегда о переходе вечность. Ежедневно готовилась к смерти своей, как некая невеста к брачному венцу, со светлым лицом и радостным сердцем. Июля 27¹⁵ была особорована святым елеем, и после того чрез каждые два дня приобщалась св. Христовых Таин, или даже чрез день, а последнюю неделю ежедневно. Со дня особорования ее, ежедневно ее под руки водили ко мне, потом на стуле носили, а потом уже я ежедневно ходил к ней в гостиницу по два и по три раза в день. После облечения Е. А. в ангельский образ, поздравляя с оным я спрашивал ее при посещениях: «Како, сестро, имя твое во ангельском чине?» Она отвечала: «Многогрешная монахиня Евфросиния». Я вторично ее спрошу: «Что же означает новое имя твое?» И она ответит мне: «Веселие и радость». И я ей на сие скажу: «Дай тебе, Господи, вечное веселие и радость со святыми в небесном царствии». И она с радостным лицом благодарила меня всегда: «Ах, как я вам много благодарна за святое имя сие!» Каковое вопрошение, по ее желанию, ежедневно повторялось до кончины ее. Со дня особорования св. елеем она была как бы переродившейся; во всем дышало сердце ее любовью, всех жалела, у всех прощения испрашивала и лично и заочно, со всеми сделалась дружна, и до самой кончины своей находилась в молитвенном настроении души, ни на минуту не выпуская из рук четок. В последнюю неделю ее жизни я спросил ее: «Как она молится?» Она ответила мне: «Вот так, – «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй! Пресвятая Богородице, Царица небесная, Матушка моя, возьми меня к себе! Святый Архангел Михаил, св. Архангел Гавриил, св. Архангел Рафаил, возмите душу мою! Святителю Николае, великий угодник Божий, сохрани душу мою!» Подобным сему образом и других многих святых призывала она в молитве своей на помощь при исходе души: каковая истинно детская молитва ее чувствительна была для меня. Прежде кончины все свое раздавала, говоря: как я в мир сей родилась, ничего не имея, так и от мира отходя, желаю, чтобы ничего не было у меня. А раздавши все, с радостью говорила: «Вот и я теперь ничего у себя не имею, кроме единой надежды на спасение Божие!..» Она искренно желала все свое оставить мне, но я, чтобы не опечалить ее, согласился на немногое, и то употребил на поминовение ее души. За две недели до кончины был уже у ней и гроб приготовлен, а за два дня до смерти просила меня, чтобы ее живую вынести в церковь, чтобы там ей умереть, но я отказался это сделать. Отходный канон раз восемь или десять был читан над ней, и окончание оного дочитывала она сама, и говорила: «Возлюбленные отцы мои, и братия и сестры, и все знаемии! Помяните мою любовь и дружбу, и молите Христа всех Бога милостиву быти ко мне в час кончины моей и по кончине». Между тем она ежедневно исповедывалась, и у всех мысленно прощения просила; и я каждый вечер окроплял ее св. богоявленской водой и прощался с ней. Скончалась она на праздник Усекновения главы честного, славного пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, после бдения в самую полночь в первом часу¹⁶. За полчаса до кончины попросила засветить свечи у всех образов в гостинной келье своей, и начала радоваться, говоря: «Как теперь весело на моей душе, будто праздник какой!» Потом вскоре почувствовала внутренние спазмы, которые и прекратили ее дыхание. Три дня во гробе была похожа не на умершую, а на спящую деву, нисколько не изменившуюся в лице, только что не говорящую; и когда я, прочитавши над нею разрешительную молитву, стал ее влагать ей в руки, то заметил их мягкими, а не окостенелыми. Истинно дивен Бог не точию во Святых своих, но дивен Он и в наши времена среди нас, недостойных и грешных!.. Благоговея ко блаженно скончавшейся, хотя и много я о ней написал, но всего высказать о последних днях ее нелегко. Теперь я посещаю ее ежедневно, и бываю у нее по часу и более, любуясь на ее усыпальницу, которая несравненно лучше той кельи, в которой она у нас жила. Ибо имеет два больших светлых окна, и украшена многими иконами, а пред гробом ее на стене изображено положение в гроб Спасителя, т. е. плащаница, пред которой и лампада горит неугасимая, и я молюсь о ней, когда с радостью, а когда с печалью. Даровал бы и мне Господь Бог кончину христианскую, непостыдную, и сколько-нибудь похожую на блаженную кончину благочестивой м. Евфросинии. Вот как поведал сам о. Антоний о кончине достойной своей ученицы, кончине, свидетельствовавшей о блаженной загробной ее участи.¹⁷

Таковы были труды о. игумена Антония о духовном окормлении и спасении ближних; и таковы плоды этих трудов в тех, кто неуклонно следовал его наставлениям!

Мы видели, что о. Антоний, заботясь и трудясь о душевной пользе посетителей обители, вместе с тем умел поставить себя, по отношению к ним, в смиренное положение частного человека, избегая всякого внешнего значения. Еще более заботился о том, чтобы в самой обители среди братства занять самое смиренное положение. Назидательно и трогательно было видеть, как маститый старец с глубоким детским благоговением и искренней любовью относился к старшему брату, о. Архимандриту Моисею, как к своему духовному отцу и начальнику, и смирялся пред ним, как последний послушник. Приходя к нему, никогда без приглашения не входил во внутренние кельи, а стоя в передней, дожидался, пока о. Архимандрит его заметит и позовет, также, вошедши не садился, а перемогался на больных ногах, пока не велят ему сесть. При других, в присутствии о. Архимандрита, хранил глубокое молчание, разве только вкратце и в полголоса сделает кому приветствие; когда нужно было, почтительно объяснял, что следовало, и все слова о. Архимандрита принимал беспрекословно, как волю Божию. И все это делал он не по принуждению, а от сердца, и с искренней любовью. О. Архимандрит же, со своей стороны, искренно уважал своего брата, и часто имел с ним, особенно в последние годы, духовный совет; и даже, говоря с другими, смирял себя перед о. Антонием, выражаясь так: «Он настоящий монах, а я не монах!» Но вместе с тем, как муж духовный и мудрый, не забывал слов св. Иоанна Лествичника, что и самому себе и подвижнику вредит тот душевный приставник, который никогда не предоставляет ему случаев получать венцы, каковые, по его усмотрению, он терпением заслуживать может; т. е. он не мешал о. Антонию смиряться, и обращался с ним как с послушником. Многие этого не постигали, но о. Архимандрит знал, чего жаждала душа о. Антония.

В отношении к братству, о. Антоний не только воздавал всем должную честь, но по своему обыкновению почитал всех паче меры, всем оказывал приветливость и искреннюю любовь. Всем была известна всецелая его преданность о. Архимандриту Моисею, и совершенное единодушие их, и не смотря на это, если кто-либо имел скорбь или неудовольствие на Настоятеля, все не обинуясь ходили к о. Антонию искать у него утешения, и просить его помощи и содействия. О. Антоний, по глубокому своему смирению, считая себя, как сказано, чужим и посторонним человеком в обители, никогда не входил в монастырские дела, не дерзал Настоятелю, без вопрошения его, предложить какой-либо совет, или ходатайствовать о ком-нибудь; но как себя самого, так и все без рассуждения предоставлял его распоряжению. Поэтому, если кто-нибудь из братий приходил с какой-либо жалобой или просьбой, о. Антоний старался только оказать ему привет, успокоить его и склонить к миру; но желаний его не передавал Настоятелю. Однако, с другой стороны, если кто в доверенной беседе открывал тайные свои помыслы, немощи и намерения, то и о том о. Антоний умалчивал, не передавал и не предостерегал Настоятеля, рассудив, что это, по собственному его выражению, диавольская должность, а предоставлял все суду Божию. Таким образом, братия были всегда довольны о. Антонием, и видя искреннее его к себе участие, уходили от него утешенные и успокоенные, и между тем никогда ничего неприятного чрез него не выходило. Уклонением своим от вмешательства в дела обительские, также как и обращением с братиями и лицами посторонними, о. Антоний подавал высокий пример смирения, которое привлекало к нему сердца всех. «Вот, – говаривал старец, – меня очень многие любят, а за что, я и сам не знаю, и очень тому удивляюсь. Считают меня за святого, тогда как этот святой совсем протух и грешнее всех». А иной раз выражался так: «У меня нет недоброжелателей, я всех люблю, и все меня любят». Действительно, не было человека в обители, который при одном виде о. Антония не ощущал бы особенного утешения; все от мала до велика воздавали ему должную дань почтения и любви. Почивший в 1860 г., старец иеросхимонах о. Макарий имел с ним духовное содружество, и назидательно было видеть, как они друг перед другом смирялись, друг друга больше честию творяще.

В 1839 г. о. Макарий по назначении его скитоначальником на место о. Антония, писал, между прочим, ему так: «Помолитесь, батюшка, обо мне, хотя бы сотую долю я мог подражать Вам, в вашем с нами пребывании. Не по моему достоинству имя ношу, а делами чужд». В другом письме о. Макарий называет (и всегда искренно признавал) о. Антония «и по сану и по разуму старшим и мудрейшим себя». О. Антоний, в свою очередь, искренно признавал превосходство над собой старца о. Макария. В 1860 г., по кончине о. Макария, описывая в письме к одному общему знакомому, его кончину и погребение, заключил следующими словами: «Вот я живу на свете 66-й год, но таких духовно-торжественных похорон не видывал, какие были совершены о. Макарию. Истинно слово Божие: Аз прославляющих Мя прославлю. И как старец сей в жизни своей всех любил, так и по кончине многих на гроб свой собрал. Не знаю, мы нищие от дел благих будем ли удостоены толико великой молитвенной памяти о себе, какой сподобился блаженный старец наш о. Макарий, которого святая душа во благих водворяется».

В обращении с келейными братиями и приближенными, о. Антоний отличался теми же свойствами, какие являл во всей своей жизни. Даже и в простом распоряжении выражался так: «Кажется, надо бы сделать то и то». И когда его однажды спросили, зачем он не говорит просто: «сделай то», он возражал, что таково его обыкновение, и что переменить себя не может.

Поселившись на покой, о. Антоний решился ни от кого не принимать денег в свою пользу, и редко отступал от этого правила, т. е. принимал только книги, или приношение для покупки книг. Не отказывался также, если ему приносили свечи и масло для лампадки, так как он по беспрерывной болезни своей часто не мог выходить во св. храм к Божией службе, и прочитывал ее в своей келье, а для сего засвечал свечи перед святыми иконами. Иногда, когда желал помочь кому-либо в крайней нужде, просил на это денег у приближенных лиц. За исключением же этих случаев, деньги, присылаемые по почте, отдавал Настоятелю. Если, во время тяжкой болезни, на свои безотлагательные потребности от преданных ему людей и соглашался что-нибудь принять, то при этом часто убеждал их принять обратно половину или хоть часть жертвуемой суммы, также всех, кто желал подарить старцу что-либо потребное для кельи, он всегда уговаривал умерять свои приношения, и получаемое раздавал опять другим. Так из меньшей братии в обители почти не было именинника, который бы не приходил принять благословение о. игумена Антония, и при этом все что-либо получали, (а многим и сам посылал) платочек, книжечку, или другое что-нибудь, и по нескольку чаю и сахара, так, что случалось, что старец, раздавши все, сам оставался без чая. Именины же каждого помнил очень точно, и если встретится с именинником, будь то мальчик или новоначальный, непременно сделает ему приветствие и поздравит его. Так до последних мелочей он был внимателен к другим, и всем, малым и великим, оказывал искреннюю любовь.

Двенадцать лет продолжалось пребывание о. игумена Антония на покое, и достопамятное было то время, когда Оптина пустынь украшалась тремя богомудрыми старцами, о. Архимандритом Моисеем, о. Игуменом Антонием, и старцем о. Макарием. Из них о. игумену Антонию пришлось пережить других. В 1860 г., скончался старец о. Макарий; а в 1862 г., свершил свое течение о. Архимандрит Моисей, после которого Господь еще на три года продлил дни утружденного болезнью о. игумена Антония.

Кончина о. Архимандрита Моисея глубоко отозвалась в сердце и в жизни о. игумена Антония. Тут во всей полноте обнаружилось для всех, какую сильную, нежную любовь он питал к старшему брату, при строжайшем наружном послушании. Скорбь его была невыразима. В продолжение целого года, он, сколько возможно было, уклонялся от людей, и уединение свое посвящал непрестанному молитвенному воспоминанию о брате; в продолжение же первых сорока дней он совершенно уединился, почти никого не принимал, и постоянно читал псалтирь по новопреставленном. Если же кто-либо в беседе с о. Игуменом упоминал об усопшем, то одно имя его вызывало обильные слезы, так что разговор должен был прекращаться. Несколько раз предлагали о. игумену Антонию, чтобы он, как близкий свидетель всех духовных подвигов о. Архимандрита, и как сотаинник его, составил записки о его жизни, или дозволил кому-нибудь с его слов записать, что ему о нем известно, но старец отказывался исполнить эту просьбу по той причине, что, как сказано, никогда не мог вспоминать о почившем без сердечного сожаления и без слез, которые не давали ему возможности продолжать беседу. Таким образом, известную ему одному тайну о сокровенной духовной жизни о. Архимандрита Моисея о. Антоний никому не поведал, и унес с собой в могилу, исполняя и в этом может, быть волю почившего, т. е. не желая и по кончине его обнаружить то, что он при жизни своей так тщательно скрывал от всех.

Некоторым лицам о. Игумен открыл, что духовное общение его с братом, и по кончине его не прерывалось. Он постоянно ощущал около себя его присутствие и близость; души их таинственно беседовали между собой, и почти не проходило дня, чтобы почивший во сне не являлся о. Антонию. Некоторые из сновидений были весьма замечательны. О. Архимандрит и с того света духовно утешал и подкреплял брата, и подавал ему свое решение в некоторых недоуменных случаях, касавшихся как его самого, так и других.

Назначение преемника о. Архимандриту Моисею о. Ис-я, бывшего в то время младшим иеромонахом Оптиной пустыни, и по особенному устроению и указанию промысла Божия избранного ей в Настоятели, подало новый случай смиренномудрию о. игумена Антония обнаружиться во всей его глубине. Не взирая на разность в летах, не взирая на благоговение, которое новый настоятель всегда питал и оказывал ему, как великому духовному мужу, маститый старец и перед молодым начальником смирялся, как последний послушник. Привыкши жить не по своей воле, ходил к нему благословляться идти к службе и т. п., по прежнему смирению выжидал, стоя в настоятельской передней, пока его заметят, и вообще, оказывал ему глубокое почтение, как старшему лицу, и никакие просьбы самого Настоятеля не могли побудить его изменить такое свое обращение с ним. А когда о. Ис-й, по чувству сердечного уважения, кланялся ему в землю, то и старец, не смотря на болезнь ног, воздавал ему земное поклонение, и, таким образом понудил его оставить земные поклоны. Однажды в двунадесятый праздник новый строитель, зная, что о. игумен Антоний придет в трапезу, поставил стул его рядом с своим настоятельским. Увидавши это, крайне болящий ногами и утомленный продолжительною службою старец смиренно подошел и упросил Настоятеля, чтобы он позволил ему, во время братской трапезы, почитать с кафедры поучение, как бывало и при покойном о. Архимандрите; и, таким образом, отклонил от себя честь сидеть рядом с настоятелем обители. В монастырские дела входить о. Игумен теперь еще более прежнего избегал; и даже когда Строитель обращался к нему за советом, он всячески уклонялся от сего, и старался только утешить, успокоить, ободрить его в новых его заботах и трудах, и часто во укрепление и назидание его рассказывал о том, как и он испытал тяжесть настоятельского креста в Малоярославецком монастыре.

В 1863 году о. игумен Антоний, во исполнение давнишнего своего желания поклониться новоявленному Святителю Тихону Задонскому, предпринял путешествие к многоцелебным его святым мощам, был и в Воронеже у святых мощей Святителя Митрофана, а на пути посетил некоторые иноческие обители, а также и несколько преданных ему семейств. Везде святолепного старца принимали с невыразимой радостью и восторгом, все старались успокоить его, утружденного и летами, и болезнью, и путем. Везде от избытка усердия воздавались ему великие почести, которые он принимал с глубоким смирением, и в письме к одному приближенному лицу, тогдашнее душевное свое настроение выразил в следующих словах: «Высокой честью, оказываемой мне, не вознесеся сердце мое, ниже вознесостеся очи мои, ниже ходил в великих, ниже в дивных паче мене, но в духе смирения себя зрел недостойным никакой чести, которая подобает только единому Господу Богу». Блажен, кто от искренности сердца может так говорить!

Совершив, не без великого труда, эту последнюю свою поездку, и возвратясь в обитель, о. Игумен все боле и боле стал уединяться и готовиться к исходу, говоря всем, что жизнь его длится еще только ради молитв молящихся.

Между тем с самой кончины о. Архимандрита, старца не оставляла мысль о принятии великой схимы, но по глубокому своему смирению он считал еще нужным испытать свою готовность к принятию оной. Испытывал себя год, другой, и только в конце третьего года вполне созрела в нем эта мысль, и 9 Марта 1865 года, когда старцу исполнилось ровно 70 лет, он привел ее в исполнение, с благословения епархиального Архиерея. По болезни старца пострижение совершено келейно Настоятелем обители о. игуменом Исакием.

Новопостриженный Схимонах – игумен прекратил прием мирских лиц, а братию монастырскую стал принимать нередко и на короткое время, и весь предался молитвенным подвигам и богомыслию. Видевшие его в это время никогда не забудут, как благолепен был вид старца, успокоившегося в безмолвном уединении от бесед, которыми давно тяготился. От всегдашнего пребывания в молитве и преизобилия духовного утешения, самое лицо его просветлело и сияло высокой радостью. Вообще, по принятии великого ангельского образа, все замечали в нем много нового, видимо благодать в нем усугубилась. Так, его всегда занимала мысль о смерти, но прежде он вспоминал о ней с трепетом и страхом, часто устрашал самого себя размышлением о возможности скоропостижной смерти. И когда приближенные с удивлением спрашивали его: неужели он еще боится смерти? – то он отвечал, что они сами не понимают, чему удивляются; что отсутствие подобного страха указывает только на великую бесчувственность душевную. Теперь же, в нем проявилась особенная какая-то сила духа, и мысль о смерти он встречал не только со спокойствием, но и с великой радостью. Духом он отрешился от всего земного, и было заметно, что ему было извещение о близости его кончины. Хотя и прежде всегда любил говорить о смерти, но теперь многим уже положительно и ясно объявлял, что приближается его исход. Так, некоторым лицам, посетившим его в 1864 году, прямо предсказал, что они более его уже не увидят, а другим тут же объявил, что с ними однажды еще увидится перед смертью, что все в точности и сбылось. В Ноябре 1864 г., он написал собственной своей рукой одной духовной своей дочери, как надо молиться за новопреставленного своего духовного отца.¹⁸

Вообще, из всего расположения его жизни, от принятия схимы до незначительных подробностей, было ясно видно, что старец положительно готовится к исходу. Еще с начала 1865 г. перестал выписывать книги, и отказывался от предлагаемых, говоря, что ему теперь уже ничего не нужно. Одному из духовных своих детей поручил написать крупными буквами: «Не теряй времени!» и записку сию прикрепил над многоболезненным одром своим для всегдашнего напоминовения как другим, желавшим еще воспользоваться его наставлениями, так и самому себе. И действительно, он не терял времени. «Ведь я теперь новоначальный, – говаривал он, – стал труды прилагать к трудам, и подвизаться как бы молодой и здоровый человек?»

От непомерных подвигов болезненность его и телесные страдания все более и более усиливались. Не смотря на это, он продолжал до последней возможности ходить в церковь. Часто, служащий ему брат, видя, что старец при крайнем изнеможении собирался к обедне или ко всенощной, старался удерживать его, но он смиренно отвечал: «Ну, уж прости, Бога ради!» и все-таки отправлялся в храм Божий, опираясь на палку, с трудом переступая с ноги на ногу и стеня от боли.

24 Июня, в скитский праздник рождества Предтечи, о. Игумен понудил себя утешить скитян присутствием своим в их храме, где слушал литургию. Но это посещение старцем любимого им скита было уже последнее, он все более и более стал изнемогать, и 7 Июля, накануне празднества Казанской иконы Божией Матери, открылась во всей силе предсмертная болезнь его, которая состояла из припадков тифозной горячки, произошедшей от закрытия застарелых цинготных язв на ногах и значительного расстройства органов пищеварения, и продолжалась ровно месяц. Одной из духовных дочерей о. Игумена, посетившей его 7-го Июля, он дал понять очень ясно, что начинавшаяся его болезнь должна окончиться смертью; и когда от этих слов его она не могла удержать слез своих, он, взглянувши на нее выразительно, улыбнулся и сказал: «Что делать? Хоть жаль, а надо батьку на погост нести».

Телесные страдания о. Антония были весьма тяжкие. По слову Господню: претерпевый до конца, той спасется, не довольно было о. Антонию в продолжение 49-летней монашеской жизни своей понести бесчисленные труды, вольные и невольные, но и в последние свои дни подобало ему испить чашу мучительного телесного томления, для получения вящих небесных наград. «Не благоволил есть Бог, – говорит преподобный Исаак Сирин, – да упокоятся возлюбленнии Его, дóндеже суть в телеси, но паче восхоте быти тем, дóндеже суть в мире сем, в скорби, в тяготе, в трудах и недузе, и сердца сокрушении, и теле преутружденне. И слово Господне сбывается на них, глаголющее: яко в мире скорбь имети будете (Иоан. 16, 33), но о Мне возрадуетеся» (Слово 36, стр. 176). От внутреннего жара больной лишен был отрады сна, и только на короткое время мог он, по временам, забыться; также и пищи почти вовсе не вкушал, разве изредка отведывал понемногу чего-либо, или утолял жар, от которого горела вся его внутренность, немногими глотками холодной воды. Однако все эти страдания свои переносил не только с неимоверной силой духовной, мужеством и покорностью воле Божией, но и среди предсмертного томления более заботился о других, нежели о себе. Болезнь требовала, чтобы старец пребывал в спокойствии, а он, не обращая внимания на докторские увещания, до последней возможности принимал всех посещавших, никем не тяготился, сам задерживал их, пока скажет все нужное, а за некоторыми из преданных ему лиц сам даже посылал, чтобы объявить им последнюю свою волю касательно чего-либо, разрешить какое-либо тяготившее их недоумение и т. п. Старец, побеждаемый любовью, которой он уже не мог сдерживать, не заботясь уже о сокрытии дара прозорливости и о своих страданиях, всем спешил высказать свое завещание, свое последнее слово на пользу. Читая как бы в душе каждого, говорил то, что было для него самое нужное; в немногих словах обнимал всю жизнь, все главнейшие душевные потребности каждого, и преподавал всем наставления, исполненные такой духовной силы, что они проникали в самую глубину сердца, и неизгладимо напечатлевались в нем. Кто сподобился видеть и слышать старца в эти последние его дни, те поймут сказанное нами; другим же мы не в состоянии передать скудным нашим словом той высокой благодатной силы, которою преисполнены были предсмертные увещания старца. Особенно, он старался во всех возбуждать бодрость духа, оживлять надежду на милосердие Божие. Дня за три до его кончины пришла одна духовная его дочь, которая, видя его тяжкие, страдания, изнемогала от скорби и душевно и телесно, а потом еще тревожилась мыслью, не оскорбила ли она когда чем старца, вопрошать же его о чем-либо уже более не решалась. Когда она вошла к нему принять его благословение, то умирающий старец взял ее за руку, и торжественным голосом как бы в ответ на ее мысли сказал: «Будь совершенно покойна, ни о чем не думай! Вручаю тебя покрову и заступлению Царицы небесной. Ей тебя вручаю».

Когда старец совершенно ослабевал, он на время прекращал прием посетителей, или молча благословлял их¹⁹. В последние дни благословлял всех образками (коих роздано более 1000), приговаривая: «Примите от умирающего на вечную память». Некоторым, просившим его помолиться о них и по исходе, он отвечал просто и утвердительно: «Хорошо», – или, – «Помолюсь». А однажды, посетившему его скитскому старцу, на просьбу его о том же, он смиренно отвечал: «Помолитесь вы, чтобы получить мне дерзновение пред Господом». Но сказал это так спокойно и благонадежно, что нельзя было сомневаться, что уже имеет просимое. В другой раз, он отвечал ему же: «Не искушение ли это со мною? Другие перед смертью имеют страхования и боязнь, а я грешный человек, но страха не имею, нисколько не боюсь; напротив, ощущаю какую-то радость и спокойствие, и ожидаю исхода своего, как великого праздника». Хотя старец, по глубокому своему смирению, не доверял своему спокойствию, и как человек духовный до последней минуты опасался и ожидал искушения от козней вражеских; но этими словами, этой твердой надеждой на милосердие Божие, он невольно обнаружил, какой высокой меры духовного возраста он достиг. «Не может, – говорит преподобный Исаак Сирин в 75 слове, – не может человек стяжати надежду к Богу, аще не прежде совершил есть волю Его по части; надежда бо, яже к Богу, и мужество сердца от свидетельства совести рождаются, и истинным свидетельством мысли нашея, еже к Богу упование имамы. Свидетельство же мысли бывает, внегда ни в чесом осуждатися кому от совести, яко вознерадел есть о должном по силе своей; аще ли же сердце наше не осуждает нас, дерзновение к Богу имамы (1Иоан. 4, 21). Дерзновение убо от исправлений добродетели и доброй совести прибывает (стр. 423)». Слова эти теперь сбывались над о. Игуменом Антонием. С юности до глубокой старости, понудив себя не только по силам своим, но и сверх своих сил поработать Господу, он теперь, среди предсмертных страданий, несомненным упованием на милость Божию и других укреплял и утешал, и сам утешался.

Наступило, наконец, неизбежное при разлучении души с телом томление, которое отчасти зависело от непрестанной молвы, в которой по любви к ближним находился умирающий старец, всегдашний любитель безмолвия и молитвенного пребывания, отчасти же происходило от усиливавшихся телесных страданий. Но и в самые тяжкие минуты он сохранял полное самообладание; и не было в нем заметно ни малейшего следа нетерпения, или чего подобного²⁰. По желанию окружавших он не отвергал врачебных пособий, но прямо высказывал, что не надеется получить от них пользу. Духовное же врачевство умирающий принимал с великой радостью. Пособороваться старец рассудил, когда телесные силы еще не совсем оставили его, 21 Июля (за 17 дней до кончины). Приобщался же св. Таин в последнее время ежедневно. Кроме ежедневного приобщения умирающий искал себе отрады в непрестанной молитве, а также, особенно в последние дни, в кроплении святой богоявленской водой; просил, чтобы окропляли его самого, одр и все его кельи, с произношением стихов 9 – 14 Псалма 50 (от слов: окропиши мя иссопом, до слов: Духом владычним утверди мя).

И когда в точности исполнялась его просьба, видимо утешался, и несколько раз восклицал: «О, как нужно это кропление! Какая в нем благодать Божия!» Когда страдания очень усиливались, духовные дети старца, бывшие при нем, читали по его заповеди, из составленного им рукописного сборника²¹, особенную молитву о тяжко болящем и преставляющемся отце, и замечено было, что за усердные молитвы молящихся страдания каждый раз облегчались. Когда больной был еще в силах, он часто и сам певал: «Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная». Видимо, со дня на день он ожидал смерти. Хотя и среди предсмертного томления он непостижимым для других образом понуждал себя оказывать всем обычную свою приветливость и внимание, и до последней минуты заботился как бы кого чем не огорчить, но уже духом отрешился от всего и от всех, и сердце его уже не трогалось скорбию ближних по нем. Предаваясь всецело воле Божией, еще с начала болезни не имел желания, чтобы жизнь его продлилась. «Желал бы я разлучитися и со Христом быти, но видно еще нет на сие воли Божией», – повторял он несколько раз со слезами. С удивительным спокойствием делал он сам распоряжения касательно своего погребения. За неделю до кончины велел отложить в особое, назначенное им, место схиму и все одеяние, в котором желал быть похороненным. «Тогда засуетятся, пожалуй, не то наденут»,– заметил он. Дня за два велел положить на столике, свечи, ладан и кадильницу – для отпевания своего, чтобы все было готово и под рукой. Уже когда совсем ослабевал, вспомнил о брате, который сделал ему гроб, – подозвал находившихся в келье, и сам выбрал, что ему послать в благословение и утешение, сказав: «Это тому брату, что мне дом делал». Вообще, все келейные вещи заблаговременно раздал на память. Один брат попросил себе какой-то вещи, которая была уже назначена другому лицу. Старец, объяснив, что все уже роздано, присовокупил следующие слова: «Я ничего не жалею; и всех желал бы утешить, и, если бы можно было, самого себя растерзал бы и раздал бы всем по кусочку». В другой раз, говоря об отсутствующих своих детях, он, простирая свои руки, сказал: «Так бы всех собрал и обнял разом».

Преосвященнейшему Григорию, сердечно любимому епархиальному Архиерею, о. Игумен оставил на память одну из своих келейных икон.

Высокопреосвященнейшему Митрополиту Московскому Филарету поручил передать от себя четки, а полученную им в благословение от сего благоговейно им чтимого Старца – архипастыря, за несколько месяцев до кончины, небольшую икону преподобного Сергия²², во все время болезни своей носил на груди.

В последние дни старец уже не говорил ничего и никого почти не принимал. Ежедневно читался канон на исход души. 6 Августа, по окончании литургии и трапезы, братия собрались в кельях умирающего, пропели тропарь и кондак св. Преображению Господню, потом Настоятель обители прочел канон на исход души; после чего все присутствовавшие принимали последнее благословение и прощение отходящего старца, который до последней минуты всех утешал, кого кротким словом, кого пожатием руки, кого приветливым взором, и каждому давал понять, что узнает его.

Наступило 7-е Августа – суббота, последний день жизни многострадального о. Игумена Антония, который более и более сосредоточивался в ожидании последней минуты. Исполняя в точности Апостольскую заповедь: «Облецытеся во вся оружия Божия, да возможете противитися в день лют» (Ефес.6, 11–13), неоднократно просил, чтобы на него надели полное облачение великого ангельского образа, но когда по слабости его не могли сего исполнить, и только сверху наложили на него схиму, то он и этим успокоился. Наступил вечер, началось уже воскресное бдение; вдруг умирающий потребовал, чтобы к нему пригласили Настоятеля, и, когда тот пришел, то объявив, что умирает, просил его благословения: как истый послушник, он и в последний путь не хотел отправиться без благословения настоятельского. Исполняя беспрекословно волю умирающего старца, и чтобы успокоить его, о. Игумен Исаакий благословил его и простился с ним уже навеки. Потом старец велел трижды ударить в колокол, но как в монастырях обыкновенно таким троекратным ударением в колокол возвещают уже о последовавшей кончине чьей-либо, то желание его показалось необычным – возвестить о его кончине, когда он находился еще в живых. Но в вышеупомянутом Сборнике, по последовании при самом исходе души от тела, сказано: «Абие... ударяют в кампан трижды или множае.... во еже вестно быти братиям о тогда преставляющемся брате больном, яко да молятся о нем Богу, сице глаголюще» (следует выше приведенная молитва). Согласно с этим указанием, старец в полном сознании желал возвестить всем заблаговременно о наступающей кончине своей. Потом попросил прочитать канон «при исходе души» (каковый помещен в вышеупомянутом рукописанном сборнике), и сотворил начало сам, сказав слабым голосом, но отчетливо: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, аминь». По прочтении канона, умирающий несколько времени молча полежал, но вдруг он грозно взглянул в левую сторону и поднял даже руку, сжав ее. Должно полагать, что духовным очам его представилось какое-то видение, –какое именно, было сокрыто от присутствовавших , но у всех сердце затрепетало от какого-то непостижимого страха²³. Ближе других стоял у одра один из духовников обители, с крестом в руках, наклонившись к самому лицу умирающаго, в ожидании последнего его вздоха. От грозного взгляда и движения старца он вздрогнул, и трепетно опустил руку с крестом, но потом, ободрившись, поднял руку и трижды крестом отходящего подвижника. Тот успокоился, тихо и мирно дважды вздохнул, и с третьим, едва заметным воздыханием, мирно предал чистую свою душу в руки Божии.

Простирая смирение свое за пределы сей жизни, о. Игумен Антоний еще за несколько дней до кончины своей говорил, что не желает быть погребенным не только в церкви, но и в ограде монастырской, и место погребения назначил себе на новом кладбище, где похоронена была его духовная дочь, выше упомянутая м. Ефросиния, и где на сумму, пожертвованную ею, была воздвигнута усыпальница, а потом и кладбищенская церковь. Когда старца просили изменить это назначение ради других, так как там было бы для всех затруднительно служить по нем панихиды, то он на это возразил: «Да стою ли я, чтобы по мне служили панихиды?» Не желая ослушаться старца, но и затрудняясь исполнить его волю, Настоятель обители, по кончине о. игумена Антония, отнесся за разрешением своего сомнения к епархиальному Владыке, который и повелел: похоронить Игумена схимонаха Антония в Казанском соборе в Воздвиженском приделе, рядом с (похороненным там же) Архимандритом Моисеем, чтобы братья, в продолжение жизни своей вместе подвизавшиеся, и по смерти своей покоились вместе.

Во исполнение воли Преосвященного, принятой всем Оптинским братством с великой радостью, потребовалось сломать погребальный склеп, в котором покоились останки о. Архимандрита Моисея.

Погребение совершено 10 Августа, при огромном стечении усердствовавших отдать последний долг о. игумену Антонию, и над его могилой много, много было пролито теплых слез сердечной горести о разлуке со смиренномудрым и любвеобильным отцом, который, в продолжение 49-летней подвижнической жизни, жил не для себя, а для Бога и для других, и почив о Господе, оставил по себе высоконазидательное воспоминание. Он всей своей жизнью доказал, что и в наше время истинное монашество возможно, и заповеди Христовы тяжки не суть, что и в наше слабое себялюбивое и маловерное время, возможны великие суровые подвиги, подобные тем, о которых читаем в Четьих – Минеях и в Патериках; возможны и искреннее совершенное смирение, и искренняя совершенная христианская любовь ко всем, возможны и те высокие духовные дарования, которыми сияли древние Святые отцы; ибо Иисус Христос, вчера и днесь, той же и во веки.

Игумена Антония, для памяти о минувшем своем житье-бытье младенческом и отроческом, т. е. когда и в каком месте родился, и кто были его родители и предки, и где учился и чему учился, и проч. и проч.

Господи благослови!

Родился я, недостойный, Ярославской губернии в городе Романове, 1795-го года, Марта 9-го дня, на память Четыредесяти великомучеников, пострадавших в Севастии, на четвертой неделе великого поста в пяток, во время литургии преждеосвященной, от православных и благочестивых родителей купеческого звания, Ивана Григорьевича и Анны Ивановны Путиловых. По рождении святое имя наречено мне Александр, в честь Св. священномученика Александра папы Римского, празднуемого Марта 16-го числа. Крещение святое совершено было надо мною иереем Григорием во святом храме Казанской Божией Матери. Восприемниками моими от святого крещения были родной брат мой Кирилл Иванович и родная сестра девица Анисья Ивановна.

До рождения моего родительница чувствовала во все время чревоношения болезнь; так и родила меня весьма больным.

Но прежде, чем о себе самом, напишу несколько строчек или страничек для памяти своей о благочестивых родителях своих, которые, как сказал я, были из купеческого звания города Серпухова Московской губернии, по фамилии Путиловы, а предки мои, т. е. деды и прадеды, были монастырские крестьяне того же Серпуховского уезда, принадлежавшие Высотскому монастырю, и хотя были люди честные, но весьма скудные. Родитель мой родился в Высотской подмонастырской слободе 1752-го года в Январе месяце, и имя ему наречено Иоанн, во имя вселенского великого учителя и Святителя Иоанна Златоустого, празднуемого 27-го Января. А родительница моя родилась в той же Высотской слободе 1751-го года в Декабре месяце, и старее была родителя моего на полтора месяца. Имя ей от родителя ее наречено Анна, в честь зачатия Св. праведной Анны, празднуемого Декабря в 9-й день.

Родитель мой после отца своего остался сиротою 10-ти лет от роду, имея на своем попечении старшую противу его двумя годами сестру Екатерину, и брата младшаго Стефана, и мать свою вдову. Грамоте немного поучился он безденежно, ибо заплатить было нечем, в Высотском монастыре, у слепого старца иеродиакона Иоиля; а писать учился самоучкою уже в зрелых летах, на свободе от дел, или между делом, урывками. И вскоре после смерти отца отдан был матерью своею на полотняную Фабрику к Фабриканту Кишеину в работники разматывать пряжу, по 3 деньги в неделю, или по полушке в день. И хотя плата эта самая ничтожная, но тогдашняя и полушка имела ценность, и равнялась с нынешними двумя или тремя копейками; и в то время все припасы и продукты имели неимоверную дешевизну; и деньги в то время считали не рублями, а алтынами. Но вместе с тем, мой тогдашнею скудостию во всем стеснен был до зела и в один праздничный день вышел в загородную подмонастырскую рощу, и там, уединясь, размышлял о своем горьком сиротстве и скудости и беспомощности, и долго плакал, и молился Господу Богу со слезами, и просил Его о помощи, заступлении, вразумлении и утешении. И после таковой слезной и смиренной молитвы, по рассказу его, он тогдашний жребий свой сиротский стал переносить благодушнее, уповая на милость Божию. И, проработавши на полотняной фабрике за скудную плату год, или полтора, перешел в услужение по питейным сборам, при которых и находился в разных местах по самую кончину свою, проходя постепенно все степени оной, и получая по мере успехов жалованья более и более. А сначала поступил для навыка в оный бесплатно, на одном содержании хозяйском, т. е. платье, обуви и харчах, а потом стал получать и плату, сперва по полтине в месяц, а далее по рублю, и по полтора, и по три, и по пяти, и по десяти рублей в месяц. А когда родился я, в 1795 году, тогда родитель мой получал жалованья 200 рублей в год; и оных денег доставало ему на содержание всего семейства, которое состояло из шести человек детей, бабушки и других родственных лиц, а сторонними доходами по должности родитель никогда не пользовался, считая таковые доходы низостью для себя и воровством. А потому во все пятидесятилетнее служение свое не оставил наличного капитала, кроме имени весьма честного и бескорыстного человека. А далее за его деятельность по должности и бескорыстие, стали хозяева возвышать ему и жалованье: после двухсот положили 300 рублей, потом 500, 700, и, наконец, 1200 рублей в год; и этот был самый последний оклад жалованья в жизни его.

Родитель мой вступил в законный брак на 23-м году своего возраста от рождения, т. е. в 1774-м году, с невестою Анною Ивановною, урожденною той же Высотской подмонастырской слободы, и бракосочетание совершено было в Серпухове, во храме Св. жен Мироносиц, а в котором месяце не упомню; и вскоре по бракосочетании переехали на жительство в Воронеж, где единою родитель мой удостоился быть в келиях у великого Святителя Тихона Епископа Воронежского, и принять от него архипастырское святое благословение.

У родителей моих от благословенного брачного союза было 10 человек детей, из коих четверо скончались в младенчестве, а пять сыновей достигли маститой старости, а старшая дочь Анисья скончалась в цветущих летах, т. е. 24-х лет от рождения своего.

1) Сын Петр, родился в 1777-м году в Воронеже; тезоименитство его было Января 16-го, и в том же году скончался в младенчестве, в городе Серпухове. Дочь Анисья родилась 1779-го года в Декабре, в Серпухове; тезоименитство ее было 30-го Декабря.

2) Тимофей родился 1782-го года, Января 15-го, в городе Борисоглебске Ярославской губернии тезоименитство его было Января 22-го дня.

3) Кирилл родился в Борисоглебске Ярославской губернии, 1784-го года Июня 1-го, тезоименитство его было Июня 9-го дня, во имя преподобного Кирилла Белоезерского чудотворца.

4) Иона родился в том же городе Борисоглебске, 1786-го года, Октября 29-го дня, а тезоименитство его было Ноября 5-го дня, во имя св. Ионы Новгородского чудотворца.

5) Василий родился в том же городе 1788-го года, Марта 3-го дня, а тезоименитство его Марта 7-го дня, в память Священномученика Василия, в Херсоне епископствовавшего.

6) Лаврентий родился в том же городе, 1790-го года в Августе; тезоименитство его было того же месяца 10-го дня; скончался во младенчестве, в том же году и в том же городе.

7) Анна родилась в том же городе 1793-го года, в Январе месяце; тезоименитство ее было Февраля 3-го дня, и скончалась в младенчестве через год, 1794-го года, в том же городе Борисоглебске.

8) Александр родился в городе Романове Ярославской губернии, который город стоит напротив Борисоглебска на другой стороне реки Волги, 1795-го года, Марта 9-го дня.

9) Петр родился в том же городе Романове 1797-го года в Июне месяце, и тезоименитство его было в том же месяце 29-го дня, на память первоверховных Апостолов Петра и Павла, и скончался после рождения чрез две недели; ибо родился весьма болезненным.

Родитель мой был в истинном смысле православный христианин, соблюдал все правила святой Христовой церкви; хранил строго все святые посты, и среды и пятки всего лета, и ежегодно говел и исповедовался и приобщался св. Таин Христовых; и помнил, и чтил все воскресные и праздничные дни, ходя к литургии, в чем и мы, дети его, подражали ему неопустительно всегда. А новорожденным детям нарекал имена согласно с правилами св. церкви, т. е. в осмый день по рождении, какое случится; только двоим, по случаю отбытия его из города по службе, даны были имена не в осьмый день, и за сие изъявил он свое сожаление родительнице и священнику за отступление от правил.

Родитель всех детей своих, дошедших до семилетнего возраста от рождения, сам начинал учить грамоте, чтению и письму. А в училище ни одного сына не отдавал, не потому чтоб не желал нас видеть образованными, но весьма опасался, чтобы от недосмотра учителя и от невыгодного сотоварищества не привилось какой-либо дичи к юному и нежному сердцу, и не испортило нравственности, а потому и учил сам. И при выходе из дома на службу, приказывал родительнице, говоря: смотри мать за детьми, чтоб учились они, а не резвились; и она в то время по домашнему училищу нашему была действительным смотрителем за прилежанием и поведением.

Родитель мой, как я уже сказал, был истинный сын св. церкви Христовой, и во все праздничные и воскресные дни ходил в церковь к службе Божией, и нас всех, пять человек сыновей, вместе с собою водил. Мы все шли вместе впереди его, а он сзади; а потому и шли скромно, не смея ни говорить, ни оглядываться; и в церкви таким же образом стояли впереди его и молились. И родитель внушал, чтоб мы наиболее всего внимали чтению Апостола и св. Евангелия, и что услышим, ему бы о том, пришедши домой, пересказали; и, если мы удовлетворительно скажем, о том утешался, а когда забудешь, тогда назовет нас невнимательными. Родитель во время службы церковной становился на клирос и пел; ибо все напевы церковные хорошо знал, и голос имел приятный, теноробасный; также и мы все, дети его, становились на клирос и пели стройно. Кроме сего и у себя в доме нередко певали, а наиболее в праздничные дни; ибо родитель в те дни, после обеда отдохнувши, любил петь духовные псальмы, а именно: « Хвалу всевышнему Владыке потщися дух мой воссылать», и «Господи, кто обитает в жилищи Твоем», и «О горе мне, грешнику сущу, горе благих дел не имущу», и «Взирай прилежно человече, как век твой преходит, и смерть не далече», и «Коль наше на сем свете житие плачевно», и «Иисусе прелюбезный, сердцу сладосте» и еще некоторые церковные песнопения. И пели весьма стройно, так что некоторые мимоидущие останавливались у дома и слушали; ибо мы жили в центре города и на главной улице. А светских песней родитель наш не позволял нам петь в присутствии своем. Родитель мой имел наружность хорошую, роста большого и несколько сутуловат; лицо имел открытое и благородное; в обхождении со всеми людьми был почтителен и приветлив, и имел какую-то привлекательность. Ибо был умен и начитан книг Священного Писания, церковной истории, житий святых, и многих исторических книг, и имел отличную память. Умел приятно и, кстати, со всеми говорить, например: с духовными лицами о духовных предметах, со светскими о светских обстоятельствах, с купцами о коммерческих делах, с военными чиновниками о военных действиях, с отставными солдатами о походах и сражениях Суворова, с мужичками о сельских работах; с отцами говаривал о воспитании детей в страхе Божием, с молодыми об опасности от разгульной жизни, с женатыми о взаимном согласии в семейной жизни, и проч. и проч., и все подобные разговоры были назидательны и приятны. Он имел даровитость дополнять по приличию текстами Священного Писания, и различными анекдотами, и скромными и невинными шуточками; ибо был он характера хотя и веселого, но насмешек произносить не терпел. И был весьма радушен и гостеприимен и хлебосол; и кто бы пред обедом ни посетил его, всякого убеждал остаться обедать не за поварским столом, а за простым – домашней стряпни; и даже иногда сажал с собой за стол простого мужичка, или солдата, или дворового человека, и за сие был любим всеми сословиями людей. А сам наиболее любил и уважал духовных особ, которые чаще всех и посещали наш дом.

После сего для памяти своей напишу я странички две или три и о боголюбивой и нищелюбивой и смиренной рабе Христовой, родительнице моей Анне Ивановне, которая родилась от благочестивых родителей Иоанна и Екатерины Головиных, того же Серпуховского уезда в Высотской подмонастырной слободе, 1751-го года Декабря 2-го дня; и до совершеннолетия своего воспитывалась она в доме родителей, занимаясь по домашнему быту стряпнею и шитьем белья и носильного платья. А грамоте была не учена, но была благочестива и усердна к молитве, и с семилетнего возраста почти ежедневно любила ходить к обедне в Высотский монастырь, который от дома был очень близко, и в котором в то время обитал родной дедушка ее иеродиакон Иоиль, старец маститых лет и святой жизни, который был родной отец матери ее. Посему, идучи к обедне, часто захаживала в келью его, и принашивала ему от матери своей когда ломтик мягкого хлебца, когда печеное яичко, когда молочка, или булочку небольшую; и дедушка всякий раз ее благодарил и обещал наградить. И она спрашивала его: «Да чем же вы меня наградите?» А он в ответ ей: «У меня приготовлено есть много сокровища». И она опять говорит ему: «Да где же оно? Ибо у вас в келье нет и сундучка». А он ей говорит, что оно лежит под престолом Божиим, намекая этим ей гадательно не на материальное богатство, которого никогда не было в доме нашем, но на будущее воздаяние в вечной жизни, где и за чашу студеной воды обильная награда. Или может быть предусматривал он, как святой старец, счастливую ее брачную жизнь и деторождение, что из числа детей ее три сына поступят в монашеское звание и будут Настоятелями и наставниками ко спасению не себя точию, но и других; ибо святые старцы и будущее предвидят яснее, чем мы недостойные и настоящего не разумеем. Впрочем, не знаю, так ли понимаю я настоящее это дело прадедушки моего блаженного старца Иоиля, Бог весть.

Родительница моя, достигши вполне брачных лет, выдана была в замужество за моего родителя, и таинство бракосочетания было совершено во храме Святых жен Мироносиц в городе Серпухове, в 1774-м году, или в 1775-м, – не упомню; а также и того не знаю, кто был участником в сватовстве, но одно твердо знаю, что Бог сочетает человеков. Родительница моя во всю тридцатипятилетнюю брачную жизнь свою была в полном смысле усердной помощницей и всепокорнейшей послушницей своему супругу, а моему отцу. Не слыхал я, и никогда не замечал, чтоб они в чем-нибудь когда между собою размолвили, чему в то время многие удивлялись им. Она с начала вступления своего в брачную жизнь и до кончины занималась в доме хозяйством, и имея наемную прислугу, всегда занималась стряпней, печением хлебов и приготовлением вкусных квасов и бражки (пива), и покупкой различных мелочных припасов; а годовыми запасами для дома сам родитель мой любил заниматься. При всех разнообразных занятиях своих домашних родительница почти ежедневно находила возможность ходить к обедне, а по ночам всегда дома усердно и продолжительно молилась Богу, что нередко и я замечал, но не умел тогда оценивать, а ныне с благоговением воспоминаю то.

Кроме сего, родительница моя, от юности своей до старости и престарения, любила очень нищую братию Христову и бедных людей, коим по возможности своей и благотворила всегда, и явно и тайно, и для сего от покупок для дома оставляла от расходов по нескольку гривен, а иногда и рублей, впрочем, с согласия родителя моего, и оделяла нищих и убогих. И в одно время один бедняк подходит к ней, идущей из храма, кланяется и просит, а родительница за неимением мелких монет подала пятачок или более, то нищий с такой признательностью принял ее подаяние, что на дальнее расстояние шел за ней без шапки, и благодарил и просил Бога, чтобы Он наградил ее своими милостями и исполнил все ее благие желания, – чему она удивлялась и совестилась принимать такую великую признательность за малую лепту. Кроме сего, родительница была смиренна в духе своем и не увлекалась похвалами, делаемыми ей от людей; почему из многих случаев скажу об одном. Однажды, стали ее хвалить за воспитание детей, вежливость которых и скромность нравились многим, а матушка на это в ответ сказала: «Слава Богу, дети у меня хороши, но, к сожалению, до хороших далече еще не дошли».

Теперь, сколько могу припомнить, начну писать о себе вроде журнала с первого года от рождения моего до последнего, или сколько могу успеть, дабы некоторые события не все изгладились из памяти моей. И хотя таковые события ни для кого не интересны, но для меня самого весьма важны; ибо я более десяти раз в жизни своей был избавляем от смерти, за что должен я до последнего издыхания благодарить Господа, не хотящего смерти мне грешному.

1795-й год.

В сем году Марта в 9-й день родился я на сей свет, весьма болезненным и плачущим. По болезни своей я не мог употреблять тогда никакого молока , ни матернего, ни коровьего, и родительница придумала питать меня ржаным хлебом, нажевавши его жидко, как кисель , и посыпавши мелким сахаром.

Завязавши в роде соски, в тоненькую ветошку, давала сосать, чем я и питался полгода. Но Господь, храняй младенцы, сохранил и меня живым. А чрез полгода тем же ржаным хлебом, но напитанным молоком, питать стала меня, от чего и стал я поправляться в здоровье.

В том же году по всей Российской Империи была объявлена пятая ревизия, и я в оную был вписан полугодовым Серпуховским гражданином.

1796-й год.

В начале сего года я получил возможность ползать на четвереньках с одного места на другое, а ходить еще не мог. Случилось однажды, что я, ползая, упал с лавки на пол и ушибся до слез, и после того стал остерегаться, чтобы снова не упасть, и потому сидел уже на лавке смирненько, прижимаясь всегда к стенке. А во второй раз, в отсутствии родительницы, нянька, пожилая девка, нянчась со мною, уронила меня с рук на пол, и я очень ушибся и после того, стал я сильно бояться ее; и если она подходила ко мне, то я с детским криком не давался ей на руки, чему родительница моя, не зная причины антипатии моей, удивлялась. Но после чрез долгое время нянька сказала родительнице о неосторожности своей, и со слезами просила у нее прощения.

1797-й год.

Сего года, Марта 9-го дня исполнилось мне от рождения моего два года, и я начал ходить, но от слабости в ногах и неумения очень часто падал, а говорить еще не умел.

В конце Июня месяца Бог даровал мне новорожденного брата Петра, который через две недели и скончался, ибо родился больным. Он у родителей моих был последним чадом, и после него не было.

В этом году в конце лета, родитель со всем семейством переместился на жительство из Романова в Пошехонье. Этот город той же Ярославской губернии , и от Романова отстоит в 75-ти верстах.

1798-й год.

Сего года, Марта в 9-й день исполнилось мне от рождения моего три года, и я начал учиться говорить, но так плохо и картаво, как какой иностранец, что редкие понимали беседу мою.

Весною сего года, Мая 13-го дня скончалась родная бабушка моя, Ирина Алексеевна, 70-ти лет от рождения своего, которую едва могу я припомнить, а только осталось в памяти, как она лежала во гробе. Да и как можно помнить? Ибо я тогда был трех лет с небольшим, а теперь, в настоящее время (1864 г.) исполнилось этому 66 лет. Она была родная мать моего родителя, и старушка была безграмотная и самого простого воспитания, но очень добрая. Она со всеми нами, внуками своими, нянчилась и занимала нас разговорами и рассказами, в том числе и басенками и сказочками своего сочинения, например о птичках: что они делают утром, что днем, что вечером? Утром, проснувшись рано, все они поют и прославляют Бога; а после того все они разлетаются за промыслом, кто куда; и где что заметят, одна другой пересказывают. Например: «Я была в такой-то деревне и видела одну мать, которая плеткой наказывала своего резвого и непослушливого сына», а другая говорит: «А я была в таком-то селе, где одна мать своего умненького сынка мальчика очень ласкала и лакомила пряничками, и обещала ему сшить обновку». И все птички спешили возвратиться к вечеру домой. К этим рассказам прибавляла она и свои замечания, говоря, что и мы должны вставать утром рано, и молиться Богу, и быть умненькими и послушливыми, за что и нас будут ласкать и лакомить, а если будем упрямыми и резвыми, то тогда мать и вас отпотчует плеткой до слез, и проч. И все мы, дети так любили слушать рассказы бабушкины, что когда она по нездоровью не говорит, то мы все упрашиваем ее что-нибудь рассказывать нам, и, в том числе и я, не умея ничего говорить, поклонами своими упрашивал ее что-нибудь сказать. «А-ба, а-ба!», – т. е. бабушка скажи. И таким своим детским наречием убеждал ее более всех братьев к рассказам, к утешению нашему.

Бабушка скончалась в городе Пошехонье, и погребена на тамошнем кладбище подле церкви с левой стороны при входе во св. храм. Да упокоит Господь душу ее со святыми в небесном царствии Своем! В течение сего лета я уже мог ходить без поддержки других, и получал иногда позволение выходить из дома на улицу и заниматься со сверстниками. Однажды дали мне грошик на орешки, и я сам пошел покупать, но вместо орехов увидал у продавца красные маленькие сапожки и хотел купить за грошик, но продавец сказал, что надо денег прибавить. Я побежал и насобирал денег с гривну и с восхищением побежал к продавцу, что куплю себе красные сапожки; но продавец сказал, что еще надо прибавить денег. И я вторично отправился в сбор, и набрал денег еще с гривну; но продавец прибавки требовал, денег еще. Я требованием денег так сильно огорчился на продавца, что назвал его обманщиком, и побжалъ прочь, а продавец, чтобы успокоить меня, отдавал сапожки без денег, но я поупрямился их взять. И таким случаем обнаружилось во мне в первый раз раздражительность и упрямство.

В течение того же лета был еще со мною замечательный случай, а именно: в одно время, гуляя на улиц, увидал я у кабака, как один кучер играл на балалайке, а другой плясал, а третий песни пел. И так сильно понравилась мне эта музыка, что я, выпрося у кучера балалайку, с нею домой, и там на ней стал играть и припрыгивать и прикрикивать. Родительницу мою это явление так удивило и огорчило, что она назвала меня: «Ах ты, окаянный скоморох! Я зa это выучу тебя плакать, а не прядать». И за раз высекла меня прутом. Но когда балалайку стала ломать и в печь бросать, то я так об этом огорчился и неутешно рыдал и плакал, что с горя, упавши на пол, крепко заснул. Это первое искушение вражие открыло тогда, что от юности, или от младенчества, сердце человека стремится наиболее к дурному, нежели к доброму.

Того же года, осенью, посетила меня небывалая гостья оспа, не прививная, а натуральная от простуды, которая едва меня не лишила жизни. Когда она стала наливаться и созревать, то производила сильную и нестерпимую чесотку, и я начал рукой своей сковыривать оспу. Но родительница моя, опасаясь, чтобы я не обезобразил себя, связала мне руки платком, а я плакал тогда и жаловался: «Что я вам сделал? за что вы меня вяжете?»

А в конец того года, т. е. о святках, ездили родители мои на богомолье в Адрианов монастырь, отстоящий от Пошехонья в 5-ти верстах, благодарить Преподобного Адриана за выздоровление мое; где после обедни и молебна Настоятель отец игумен Моисей пригласил родителей и меня в келью свою, и угостил чаем со млеком; что самое и доселе осталось в моей памяти, за что спаси его Господи!

В конце сего года, т. е. о святках, начались в доме нашем свадебные переговоры о замужестве сестры моей Анисьи Ивановны.

1799-й год.

Февраля в первый день утром рано родители мои, по распоряжению хозяина, отправились из Пошехонья в Романов той же должности по питейным откупам, куда всесемейно и прибыли 2-го Февраля, и остановились на прежней квартире у старушки Александры Ивановны Бабушкиной.

Сего Марта в 9-й день исполнилось мне от рождения моего четыре года. Я в то время имел необыкновенно тонкий слух, так что каждую ночь просыпался при первом ударении в колокол к утрени, и будил к оной родителей и братьев своих, говоря: «Дон – дон! Ангелы поют, вставайте молиться!», что продолжалось несколько месяцев. Но когда увидел, что некоторые братья стали сердиться на меня за сие и не стали вставать; то и я, смотря на них, стал пренебрегать и подобно им погружаться в сон и спать без просыпа во всю ночь. А с первого дня святой Пасхи Христовой стал я ходить всегда к обедне, когда бывала служба, без проводника, и всегда становился во св. алтаре, где священник меня ласкал, и чтобы я не устал, сажал меня на окошко, и давал мне когда антидор, когда просвору, и чем приучил меня всегда приходить к службе. И если замечал я, когда кто подходил к приобщению св. Таин, то и я тогда подходил, и он меня приобщал. А однажды случилось, когда я подошел к священнику и стал просить себе просфоры, священник вздумал меня спросить: «Что брат, не позавтракал ли ты?» И я таковым вопросом его обиделся и ушел из церкви домой, и пришедши, жаловался родителю своему на священника: «Тятенька, я стал просить у попа: « Пожалуйте мне просфорочку»; а он мне сказал: «Что брат, не позавтракал ли ты?» Какая ему нужда спрашивать о сем? Когда просят, должен он давать, а не спрашивать. И только что окончил я жалобу свою, как и священник приходит к нам в дом с просфорой мириться со мной. Из этого случая открылись во мне в первый раз капризы, от которых на следующее время сохрани меня Господи!

В течение сего лета были со мною два случая, от которых едва не лишился я жизни своей, а именно: однажды родительница моя пошла за чем-то на реку, ибо квартира наша была на самом берегу реки, куда и я за нею побежал, и близ самой реки на бережку, стал я собирать и класть себе в подол разные маленькие камешки и раковинки; и еще, нагнувшись, хотел из воды достать камешек, и, бултых головою в воду! Но Господь, храняй младенцы, спас меня от потопления. Ибо родительница за раз схватила меня за рубашонку и вытащила, и понесла меня домой на руках своих плачущего; и, когда обсох я, тогда поучила меня прутом, чтоб я не смел без спроса бегать за нею.

А второй случай был такой: гулял я за воротами на улице с мальчиками, которые были сверстниками мне, а некоторые и старше меня; и они завели меня на пустырь, на котором росла крапива, репейник и белена, и нарвавши с белены головок с семечком, заставили меня есть, говоря: «Ешь, брат, это мак». И у меня от этого ядовитого зелья сделалось лицо и все тело красное, как кумач. Я чувствовал внутренний жар, тоскливость и бред, повторяя те самые слова, которые говорил я, гулявши с ребятами и евши белену, что продолжалось целые сутки. Но меня поили парным молоком, и я по милости Божией остался жив. После сего случая я уже боялся выходить за ворота, чтобы не случилось со мною подобного; и если когда посылали погулять меня, то я отказывался, говоря как умный: «Там ребятишки озорники, кричат и бранятся, и если с дураками свяжешься, то и сам дурак будешь». Почему, не выходя за ворота, находил себе удовольствие разгуливать на дворе своем и в огороде, где однажды, выдернувши себе из грядки морковку, стал есть, которая так мне показалась сладка, как сахар; и я думал тогда: «Когда бы был я богат, тогда ел бы я всегда морковь». О сем невинном желании своем сказал я родительнице своей, которая, улыбнувшись, обещала мне в каждый год засевать морковью целый огород, и я восхищался будущему своему блаженству, что буду всегда питаться морковкой.

В конце сего года, т. е. о святках, начались в доме нашем свадебные переговоры о замужестве сестры моей Анисьи Ивановны.

1800-й год.

В начале сего года сестра моя Анисья Ивановна против желания своего, по воле родителя моего, была помолвлена в супружество за Пошехонского купеческого сына, Косьму Дементьевича Крундышева, а желание ее было поступить в монастырь, к двоюродной сестре, монахине Максимилле Ивановне, но родитель не согласился, и бракосочетание было совершено Января 30-го на праздник трех Святителей, во храме Казанской Божией Матери, в городе Романове. Сестре моей было в то время 20 лет от рождения своего. Я в то время стоял в церкви, и смотрел на венчание и плакал. А после венчания, жениха и невесту священник в ризах со св. крестом и с пением сопровождал до дома, который находился неподалеку от церкви; а по приходе в дом, снявши с новобрачных венцы и разоблачившись, священник благословил трапезу, и началось угощение, и пир. Жениха и невесту посадили в переднее место, а все гости поселись по сторонам, и за каждым кушаньем подавались разные вина. Сколько гостей, столько и рюмок, по тогдашнему обыкновению. А меня подле буфета поставили на комод, и я не смигаючи смотрел на невесту, и всякий раз брал с подноса недопитое сладенькое винцо, и поклонившись невесте издали, пил за здоровье ее; и столь много наздравствовался, что повалился на комод и крепко заснул, и не слыхал, как меня перенесли на постель. И это первый был случай пьянства моего. А после свадьбы все гости разъехались по домам, и новобрачные на третий день отправились в свой город Пошехонье, а мы в доме своем, оставшись без сестры, чувствовали какую-то пустоту.

Сего года Марта в 9-й день, от рождения моего исполнилось мне пять лет. Я в то время ходил в церковь всегда, когда совершаема была литургия, и всегда стаивал во св. алтаре. И в одно время, приласкавши меня, родитель мой, спрашивал: «К чему мне тебя готовить?», т. е. к какому занятию: к торговле, или к художеству какому, или к службе? Я отвечаю: «Я тятенька, хочу в попы». А родитель мне на сие сказал: «В попы не учась не ставят, а ты у меня глупенький, ничего не знаешь». А я возразил: «Тятенька, попы в алтаре ничего не делают, только сидят, а читают и поют одни дьяки и диакон». Чрез этот разговор в первый раз открылось во мне желание поступить в духовное звание. И после сего, когда я дома у себя играл с детьми, сверстниками мне, то наряжался попом, т. е. вместо епитрахили, надевал на шею полотенце, а на плечи платок, в роспуск, вместо ризы, а вместо кадила брал мячик, и привязывал к нему шнурок и кадил всех. А когда давали мне пряничек или яблочко, то я разрезывал оные на мелкие кусочки, и, положа на тарелочку, раздавал вместо антидора, и благословлял рукою.

Однажды летом, в день воскресный, случилось со мной искушение, от которого стыдно было мне, а именно: прихожу я в церковь очень рано, до службы. Пономарь благовестил к литургии, а священник в церкви читал молитвы, и потом стал облачаться в ризы, а просфор в алтаре не было еще. Почему священник дал мне мешѳчек, и послал меня за просфорами к попадье; ибо дом их был очень близко к церкви. Попадья положила в мешочек просфоры, только что из печки вынутые, и дала отнести в церковь, а я, идучи дорогою, одну тепленькую просфору съел, а остальные принес в церковь, и подал священнику. А священник, выложа просфоры на тарелочку, увидел, что недоставало одной просфоры, мне сказал: «Ты, брат, видно одну просфорку дорогой скушал?» Мне стыдно было сознаться в своем грехе, и я солгал, сказав: «Батюшка, я право не ел. И это первая была моя ложь.

В половине Августа месяца родителю моему и двум старшим братьям моим Тимофею и Кириллу, неизвестно мне почему, хозяином отказано было от должности. Посему родитель мой, купя лошадку и телегу со сбруей, отправился в Москву для приискания себе должности, взяв с собою и трех братьев моих, Тимофея, Кирилла и Иону. Более месяца протекло; не было никакого известия от них. А посему родительница моя, крайне скучая о том, сомневалась за жизнь их, или не случилось ли с ними в пути какого тяжкого несчастья? Октября 1-го на храмовый праздник наш Покрова Божией Матери, подтвердилось сомнение ее в жизни их неожиданным искушением суеверным, т. е. утром рано вбежала курица в кухню, и взлетевши на стол пред образа, пропела петухом. По сему случаю родительница, сильно испугавшись, сочла, что родителя моего уже в живых нет; и за это бедной курице отрезали голову. Но на другой день получила родительница приятное письмо, что родитель мой жив и двух старших братьев моих, Тимофея и Иону, определил к хозяину по коммерческим делам, надеется и себе найти должность; и по сему случаю родительница очень сожалела, что бедной курице отрезали голову. Что делать? Справедливо пословица говорит: «Век живи – и век учись, и суеверным бредням не верь». В Ноябре месяце уведомил родитель, что он определился на должность вместе с братом моим Кириллом Ивановичем к питейным сборам Ярославской губернии в город Углич, куда всесемейно и перебрались мы из Романова, и приехали 27-го Ноября на праздник Знамения Божией Матери, и остановились на квартире у Воскресенского дьячка, Ивана Яковлевича. Церковь Воскресения Христова прежде была монастырской, который монастырь именовался тем именем, и в 1764-м году упразднен, и обращен в приходскую церковь. Над святыми воротами сей обители была часовня, в которой находилась чудотворная икона Знамения Божией Матери, которая часовня и доныне стоит ради чудотворной иконы. После сего несколько строк напишу для памяти о городах Романове и Борисоглебске, а именно: Романов стоит на самом берегу реки Волги, по левую сторону течения ее, а Борисоглебск против Романова на другой стороне, по правую руку по течению реки. В обоих городах все жители раскольники и в церквах никогда не бывают, так что и свечки к святым иконам поставить некому. А потому и духовенство претерпевает великую нужду в продовольствии себя; а в праздничные дни в церквах у службы Божией бывают только одни приказные, солдаты и несколько разночинцев заезжих. В числе обитателей замечательны одни нищие, которые, ходя по городу, испрашивают милостыню под окнами хозяев с молитвою, говоря: «Господи, Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас! Батюшка (имя и отчество хозяина) и матушка (имя и отчество хозяйки) с любезными детками, сотворите святую милостыню мне убогой сироте, или убогой вдове, или больному старику и калеке». И когда подадут им милостыню, говорят: «Дай Бог вам доброе здравие, а родителям вашим царство небесное». А колодники из тюрьмы ходят за милостыней человека по два и по три вместе, и те же слова, которые говорят нищие, они поют на распев. А если бедный просит милостыню без молитвы, таковому ничего не подадут и скажут: «Ты верно не христианин, не знающий Бога!» Мне такой обычай Романовских нищих нравился тогда, и я для памяти своей записал это книжку сию.

1801– год.

В первых числах Января сего года родители мои получили из Пошехонья уведомление о том, что сестре моей Анисье Ивановне дал Бог новорожденную дочь, Татиану Косьминичну, каковое событие родителей моих порадовало.

Сего года Марта 9-го дня исполнилось мне от рождения моего 6 лет.

В ночь на 12-е число Марта скончался в Санкт-Петербурге Государь Император Павел Петрович, а 18-го числа того же месяца, в городе Угличе в соборной церкви был всенародно читан о кончине Государя, и о восшествии на престол Государя Императора Александра Павловича высочайший манифест. И все духовенство и чиновники, военные и статские, и граждане приводимы были к присяге; и все своеручно подписывались на присяжном листе, на котором и родитель мой с братом моим Кириллом подписались.

В этом году Святая Пасха была очень рано, т. е. Марта 24-го числа, и было много снега и очень холодно; потому из зимних теплых церквей в летние холодные церкви не переходили. Мне к празднику этому сшили новый кафтанчик голубого цвета; и я в то время хотя еще и грамоты не знал, но на клирос становился, и пел самым тоненьким детским голоском: «Господи, помилуй!» Более же всего любил прислуживать причетникам, что подать или куда сходить. И вот на Мироносецкой неделе начали из теплой церкви переноситься в холодную; и я помогал переносить книги, и свечи, и кадила. И дали мне нести лампадку с маслом; и я от поспешности за что-то запнулся, упал на пол, и масло все на себя опрокинул, и залил свой голубой кафтанчик, и с грустью пошел домой, где родитель за неосторожность меня побранил, и сказал: «Экой ты глупый пономарь! Свечи поломал, и масло опрокинул на себя; вот теперь и ходи в запачканном кафтане». Но родительница меня утешила, сказавши, что она залитое вымоет и перешьет, что вскоре и сделала.

В городе Угличе всех церквей до 15-ти. Я в храмовые праздники хаживал ко бдению, и к св. литургии; ибо очень любил торжественное служение, пение, освещение храма многими свечами, парчевое облачение на священнослужителях, а на соборном протоиерее много меня восхищала бархатная фиолетовая камилавка; ибо в то время он только один из всего градского духовенства имел это отличие. Посему при каждом крестном ходе, бываемом из собора в приходские храмовые праздники, а равно в крестном ходе и кругом города, всегда хаживал я, не чувствуя усталости.

В городе Угличе близ соборного храма есть древний каменный дворец, в коем жил до отроческих лет с матерью своей святый благоверный Царевич Димитрий, убиенный по тайному повелению Годунова. Во дворце этом я многократно бывал. А святые мощи его из Углича перенесены в Москву и положены в кремле, в Архангельском соборе, на вскрытии, к которым я многократно прикладывался впоследствии времени.

В течение оного года, призвав Бога на помощь, начал я учиться грамоте. Тогда учителем моим был назначен брат мой Василий, под руководством которого и учил я тогда букварь.

1802-й год.

В этом году продолжал я учиться; часослов выучив и оный протвердив, наконец, начал учить псалтирь.

В начале Октября месяца родитель мой ездил в Москву для покупки вина, взяв с собой вместе и брата моего Василия, которого там и оставил у брата моего Тимофея, для приискания ему хозяина.

1803-й год.

Января 30-го числа, по приказанию хозяев, родитель мой, оставив город Углич, с семейством переехал в губернский город Ярославль, куда прибыл в 1-е число Февраля благополучно.

В Мае месяце еще Бог дал сестре моей Анисье дочь Марию, которая чрез несколько недель и скончалась.

Ноября 1-го числа сестра моя Анисья от простуды занемогла; почему, принеся покаяние Господу Богу, приобщилась св. Христовых Таин, и простилась со всеми как там бывшими, так и заочно со всеми нами, и в полном разуме и уповании на заслуги Искупителя нашего Господа Иисуса Христа, и при пении надгробных стихов скончалась того месяца, с 8-го на 9-е число в ночи в 11-м часу.. Вечная ей да будет память! Человек во всех отношениях был добрый и миролюбивый. На погребение ее я с родительницею ездил из Ярославля в Пошехонье. Она погребена в том городе 12-го числа того месяца.

Сестра моя Анисья Ивановна в супружестве пожила 3 года 9 месяцев и 9 дней, а всей ее жизни было 23 года и 10 месяцев с половиною; оставила после себя наследницей единственную дочь по 3-му году, которая и отдана была на опеку матери моей.

1804-й год.

В начале сего года, призвав Бога в помощь, начал я учиться писать слова под руководством брата моего Кирилла, что и продолжал чрев весь год.

В исходе Ноября месяца зять мой, сестры моей Анисьи муж, К. Д. из Санкт-Петербурга ушел в монастырь в Саровскую пустынь, для посвящения себя монашеской жизни.

Декабря 31-го числа, родитель мой чрез посредство брата моего Тимофея из Серпуховского общества со всем семейством уволен, и приписался в Москву в Московское Общество, по третьей же гильдии в купцы.

1805-й год.

От 5-го числа Мая получил родитель мой из Москвы от братьев моих Тимофея и Ионы письмо, в котором они пишут, что они от хозяев своих отошли за невозможностью ни под каким видом у них жить, по чрезмерной строгости и несправедливости их, и есть у них на примете хозяин, человек весьма хороший, и благочестивых правил, которому они и дали слово вступить к нему в услужение; но прежде сего вознамерились проехаться в Киев для поклонения святым угодникам, а оттуда и к нам побывать. Но вышло напротив тому. Они в Москве сказали родственникам, что едут побывать к нам; почему без ведома родителя взяли паспорта на три года, но вместо Киева они очутились в другом месте. Они давно имели желание, все оставя суеты мира сего, посвятить себя Господу Богу и жить уединенной монашеской жизнью. Но, не имея долго случая, все еще медлили; найдя же оный, приступили произвести в действо. Почему и отправились из Москвы, Тамбовской губернии, Темниковской округи в Саровскую пустынь, куда прибыв в 13-е число того месяца, были приняты оной пустыни Начальником, строителем иеромонахом Исаией, который в то же время и определил их к послушанию. О них полгода не было нам никакого известия, почему и сомневались в их жизни. Наконец, получил родитель мой от них в Ноябре месяце письмо, в котором они просят прощения в причиненном ему от них оскорблении, прося вместе от него благословения на путь спасения. Родитель же, прочтя сие письмо, крайне на них оскорбился. Не только чтоб их благословить, но даже и возбранял там им долго медлить, а чтоб наискорее к нему возвратиться. Но милосердый Бог совсем иначе устрояет, что увидим мы впоследствии.

В конце оного года окончил я свое учение, как чтению, так и письму, не быв ни в каком училище. А все течение оного, которое продолжалось 4 года с половиной, учился я в доме родителей моих с помощью вышеупомянутых братьев моих. В науке я был весьма туп, а притом и крайне ленив; по причине той и учился долго.

1806-й год.

Марта 19-го числа скончался преосвященный Павел, Архиепископ ярославский и ростовский, и кавалер орденов св. Александра и св. Анны 1-го класса. Процессия погребения его весьма была важна и любопытства достойна. Она происходила 28-го числа того ж месяца. Погребен он в Ярославском Успенском соборе по правую сторону клироса.

Апреля 17-го числа родителю моему и с семейством дан из Московского градского Общества похвальный лист, за подписанием градского Головы, и от всех частей депутатов, и с приложением оного общества печати.

Сентября 1-го числа хозяева родителя моего сборы сдали другому откупщику, почему родитель мой и дал слово его Превосходительству генералу г-ну Колычеву вступить к нему в услужение. И 28-го числа Октября отправился из Ярославля к должности, той же губернии в город Мологу, куда прибыл 30-го числа того же месяца, по причине той и нас к себе вызвал. Из Ярославля отправился я с родительницею 18-го числа Ноября со всем имуществом, и прибыли 20-го числа того месяца, путь свой оконча благополучно.

В Ярославле жили мы 3 года, 9 месяцев и 17 дней. Во все течение оного времени занимался я чтением и письмом; также исправлял должность и пономаря при церкви Всемилостивого Спаса, что на городу, где я читал часы и довольно хорошо певал альтом; благовестил в службе, и в алтаре прислуживал, за что любим был иереем Иаковом, бывшим отцом моим духовным, и получал от него в награду по две просфоры каждый день.

1807-й год.

Сентября 10-го числа родитель мой послан был из Мологи коммисионером в Москву для покупки разных припасов для сборов, так же и собственно для своих надобностей. Он отправился на конторских лошадях, взяв и меня вместе с собой для повадности. В тот день, отъехав 50 верст, мы ночевали в селении при реке Юхте, на погорелом месте. Поутру очень рано вздумали ехать. Расплатившись с хозяином квартиры, родитель пошел вон из избы, и как-то оступившись на лестнице правой ногой, кожу ссадил с берца и так чувствительно ушиб, что думал, не переломил ли ее пополам. Однако ж по осмотре оказалась цела. Чем бы нам тогда воротиться назад, мы продолжали по неведению нашему ехать все вперед. Мы увидим, что чрез то сделалась в ноге родителя моего болезнь, и болезнь самая жестокая, которой впоследствии и принес себя он в жертву; и только самая смерть от оной его избавила.

Поутру, очень рано 15-го числа того ж месяца приехали мы в Троицкую Сергиеву Лавру, где сряду 4 литургии отстояли. По случаю бывшего тогда торжества удостоился я в оной лавре видеть достопочтенного и всеми уважаемого великого мужа, высокопреосвященнейшего архипастыря Платона, Митрополита Московского. После молебна ходил я по монастырю, смотрел на все с удовольствием, а особливо на весьма искусно состроенную готической фигуры колокольню, которая довольно большой вышины с колоннами и разными фигурами, и на каждом шагу представлялось что-то новое и весьма любопытное для зрения. После обеда, около вечерни, мы отправились в путь, и наконец 16-го числа, в вечерню, приехали в первопрестольный град Москву, где и пробыли до 26-го числа того месяца. В это время жили мы у родственников, ходили по гостям, по рядам и по церквам; и на каждом шагу представлялось приятное и печальное, поражавшее мой ум. Куда я ни обращал взор, везде встречал новость в разных видах представлявшуюся. И все то молодого и неопытного провинциала заставляло удивляться и многому смеяться.

Наконец, отправясь из Москвы, прибыли в Мологу 2 числа Октября поутру благополучно.

Декабря 14-го числа приехал из Москвы брат мой Василий, который и определился к питейным сборам в поверенные.

Того ж месяца в 23-е число, приехал из Саровской пустыни брат мой Тимофей к родителю моему, просить прощения в поступке огорчившем родителей, так же благословения и увольнения его в монашество.

1808-й год.

Родитель мой, по приезде из Москвы, крайне беспокоился от ноги; даже и ходить по комнате едва мог. С приезда его с месяц прошло времени, и он не мог призвать к себе медика, и требовать от него советов и помощи; а все только слушал одни глупые советы бабки, и по оным себя вел, не наблюдая никаких правил, ни диеты, и кто что ни скажет, то и делал. От чего и приключился на больной ноге его в ране антонов огонь, что увидя, мы и присоветовали ему призвать медика, который и начал его пользовать. И, благодарение Богу! В месяц антонов огонь из ноги его и вывел; и если бы хотя еще мало помедлить, то жестоко пострадал бы от оной. Но вот беда: здоровая нога пуще больной заболела, стала пухнуть и рдеться, от чего в крайней был немощи; начал слушать посторонние советы и принимать разные лекарства, более болезнь придающие, нежели облегчение. В сие время медик перестал его пользовать, и все предоставлено было на Божию волю.

В это самое время брат мой Тимофей требовал от родителя моего увольнения, на поступление его в монашество. Родитель же мой, по долгом сопротивлении и прении от текстов Св. Писания, не могши его желания поколебать, напоследок уволил, благословив его намерение. Дал ему на имя дяди И. И. Головина доверенность, засвидетельствованную в Мологском городовом магистрате, для подачи в Московское градское Общество прошения о выдаче увольнительного свидетельства, что он со своей стороны его, за слабостью его здоровья, увольняет. Брата же моего Иону отнюдь не хотел уволить, говоря: «Он молод, его подговорили. Я сам хочу его видеть, с ним говорить и его от намерения этого остановить строгостью родителя».

Брат мой Тимофей, получив от родителя, моего увольнение и благословение, отправился из Мологи в Москву для требования от Московского градского Общества увольнения, Января 13-го числа.

Мая 30-го числа приехали к нам из Саровской пустыни братья мои Тимофей и Иона, требовать Ионе от родителя увольнения и благословения его в монашество.

В Июне месяце родитель мой толико страдать от ног, что уже стал отчаиваться в жизни своей. Днем, когда болезнь его несколько оставляла, он до крайности беспокоился от мух; ночью же смертельно мучила его болезнь, лом во всех членах и одышка, и дыхание имел одной левой ноздрей. Видя же в себе толикую перемену, он начал приготовляться к смерти. Ибо довольно помнил слова Св. Писания, как св. Апостол Иаков в послании своем к веровавшим в Господа Иисуса, в 5-ой главе учит: «Болит ли кто в вас, да призовет пресвитеры церковные, и да молитву сотворят над ним, помазавше его елеем во имя Господне. И молитва веры спасет болящего, и воздвигнет его Господь, и аще грехи сотворил есть, отпустятся ему». Призвал пресвитера, покаяние принес Господу Богу, и приобщен чрез него пречистых и животворящих божественных Христовых Таинств; потом молитву сотворили над ним соборно, помазавши его елеем во имя Господне.

Того же месяца в 18-й день, поутру весьма рано изводил родитель наш собрать нас, чад своих воедино, да благословить всех коегождо по единому. Начало же его родительского на нас благословения бе сице: «Приидите чада, послушайте мене, страху Господню научу вас». Потом начал наставлять, какими нам должно быть в рассуждении обязанностей, касающихся Бога, общества, родителей и себя самих; велел бежать пороков и зла страшиться, друг друга любить, и тяготы носить, и паче всего добродетельными быть. «Если так будете поступать, – сказал он, – то исполните закон Христов, и предание отчее сохраните; чрез худую же и порочную жизнь наведете на себя праведный гнев Божий, в сей жизни во всем неблагополучие, а в будущей вечную муку, раскаяние и угрызение совести.

«Вот, – сказал он, – любезные мои, вы можете видеть пример на отце вашем, и заключить, колико я был в жизни моей порочен. За что милосердый и правосудный Бог наказал меня болезнью; отнял у меня свободное движение тела, произношение слов и дыхание. Блюдитеся и вы, да не искушени будете, и чрез то да не наказаны будете, и лишены всех уготованных для любящих Его вечных благ». Потом начал благословлять коегождо по единому, возлагающи руки свои на главы наша; и благословил всех нас иконами Святых. Поставил по себе быти отца и попечителя брата моего Кирилла Ивановича, которому вручил в полное попечение меня и брата моего Василия, и во всем повелел нам быть ему послушным, и почитать и любить его, якоже и себе. Также вручил ему и брата моего Иону, говоря: «Ты как хочешь, можешь его уволить на поступление в монашество, и можешь удержать; мне же теперь не до того». Брат же мой такъ сказал: «Когда он твердое намерение в сердце своем положил посвятить себя уединенной иноческой жизни, то я со своей стороны его от сего намерения не отвлекаю». Родитель же мой, видя сие, благословил его намерение, только просил еще несколько погостить у него.

Вот как милосердый Бог промыслом Своим спасение душ наших устрояет! Родитель мой прежде и слышать не хотел, чтоб братьев моих уволить в монашество, но в болезни своей их благословил.

Июля 20-го числа от крайнего невнимания получил я язву, от которой страдаю и до сего дня.

Того же месяца родитель мой начал от болезни своей по малу обмогаться; и брату моему Ионе дал увольнение Формальное, засвидетельствованное в Мологском городовом магистрате 22-го числа Июля; и наконец, благословя их обоих, отпустил их от себя в Москву для истребования от всего общества увольнения на поступление в монашество. Отправились братья мои из Мологи в Москву Августа 8-го числа, в вечер.

В Октябре месяце крайне был я болен. Левое плечо стало пухнуть и рдеться, от чего было в оном колотье и другие боли; недели с три вовсе и сна не было. Прикладывал к оному разные лекарства по советам посторонних людей; особливо женщины более других имели усердие излечить меня от боли; но, к пущему моему несчастию, более и более оную усугубляли. Я нашел себя принужденным требовать помощи от доктора, который и начал по искусству своему меня пользовать. Сперва приложил к плечу зеленого пластыря для открытия раны, который я и прикладывал более недели; но пользы никакой не предвиделось, а более прибавлялось опухоли и боли. Доктор, видя, что успеха мало в открытии раны, прибавил к оному пластырю мышьяку, дабы скорее открыть рану; которую смесь прикладывал я к плечу три дня, и едва доставало терпения иметь оную на себе. Но благодарение Богу, ниспославшему помощь и исцеление мне! Рана на плече открылась; материи же столько из оной вышло, что даже и помыслить теперь не можно; кожа от костей отопрела, и я думал, не насквозь ли кость прогнила. «Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде мя. Что воздам Господеви благодеявшему мне, о всех, яже воздаде ми?»

В болезни своей я имел желание посвятить себя иноческой жизни, о чем открылся чрез письмо брату моему большему Тимофею, и требовал от него на оное желание мое советов. Но, к несчастью моему, черновое письмо мое попало в руки братьев моих Кирилла и Василия, которые, желая за таковое мое желание и за другие слова, упомянутые в письме на счет их, меня наказать, при удобном случае письмо мое предложили родителю для прочтения. Он, прочтя, крайне на меня вознегодовал, и хотел меня за таковой поступок наказать, как отец, а я, как сын, в то же самое время примирился с ним, и опять по-прежнему поладили с обеих сторон.

1809-й год.

В начале Января месяца родитель мой совершенно почти от болезни избавился; стал свободно ходить, употреблять пищу, и говорить так как здоровый, – чему мы радовались и благодарили Бога.

19-го числа после ужина, так как в часу 11-м, родитель почувствовал в голове своей жар и боль. Стал Богу молиться на сон грядущий; вдруг поднялась у него сильная мокрота, от чего он поперхнулся и стал кашлять, и всю ту ночь мучился жаром и перхотою, и едва дожил до утра. В таком положении родитель мой пробыл до 25-го числа, час от часа слабее и немощнее делаясь. В такое короткое время он так переменился в лице и в языке, что даже с трудом можно было услышать, что он говорил, и весьма опасен в жизни своей был; что видя, мы присоветовали ему грехи свои очистить покаянием и приобщением Тела и Крови Христа Спасителя. Родитель наш принял от нас совет сей с удовольствием, и оный в 25-е число поутру после утрени в точности исполнил. Я в тот день ввечеру молил Бога, чтоб даровал ему облегчение от болезни его. В это самое время подходить к нему родительница моя, и говорит: «Куда Александра благословляешь?» Он, собравши отягченные свои силы, сказал: «Богу». Она повторяет ему: «В какой должности велишь ему жить? С братьями, или в другую какую?» Он последнее произнес: «Бога чтоб боялся». Я был тем крайне доволен, что родитель мой вручил меня Богу, а не другому кому, повелел отдать себя в Его святейший Промысл, в Нем велел искать в скорбях и во всех требованиях благих Помощника; ибо не прегрешат вси уповающие на Него. Я понимаю его последнее изречение ко мне в таком смысле: что где ни жить, только всегда надобно Бога бояться. Вот его последнее завещание ко мне недостойному и худшему из сынов его было. 26-го числа после полуночи в 10-ть часов и 15 минут, в полном уме, но в большой слабости и боли во всех членах, преставился родитель мой в вечную и никогда нескончаемую жизнь, на 57-м году от рождения своего. Дай, Боже, усопшему вечное упокоение! Я только тем и утешаюсь, что родитель мой скончался так, как добрый и истинный христианин; принес покаяние Господу Богу о содеянных в жизни своей грехах, и сподобился быть приобщенным пречистых и животворящих Таин Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа. Преставился он в самую литургию, егда диакон возглашал: «Станем добре, станем со страхом, вонмем святое возношение в мире приносити». В то самое время предстал родитель мой пред Судиею живых и мертвых, Господом Иисусом Христом. Подлинно можно размыслить так, как я теперь глупым и недостаточным своим рассудком понимаю: «Избранным Моим сокращу время, дабы спасение улучили; блажени умирающии о Господе». И родитель мой блажен есть; ибо он сподобился жития кончину получить непостыдную, добрую. А горе тому, кую душу исторгнут демоны на распутьях мира сего, к коим надобно придать и божественный глас: «В чем застану, в том и сужду». Он в тот день, пред кончиною своею, так как часа за четыре, поутру кликнул меня: «Алексаша!» Я в ту ж пору явился пред ним и требовал, что угодно? Говорит: «Обуй меня и одень». Я по его приказанию все исполнил; обул его, и камзол на него надел, и голову вычесал. Потом потребовал чаю, которого и выпил только чашечку; спрашивал: «Какой ныне день, среда или другой какой?» Я отвечал, что ныне вторник. Но он мне на это ничего более уже не говорил. Из сего видно, что он хотя и близ кончины был, однако ж помнил, что Ангела его память почиталась в среду 27 числа. Но что делать? Богу так было угодно лишить его жизни прежде дня его Ангела.... 28-го числа, по долгу христианскому родитель мой был вынесен за раннюю обедню на кладбище, в церковь Всех Святых, после которой чин погребения был отправлен соборно, и погребен у оной церкви близ алтаря, в ногах мавзолея купца Казанина.

Христос воскресе!

Любезнейший братец, Тимофей Иванович!

Спасися о Господе!

Честь имею поздравить вас с наступившею св. Пятидесятницею. Даруй вам Господь Бог при совершенном душевном спасении препроводить оную, чего сердечно вам желаю.

Благодарю за писание ваше, которое я имел счастие получить исправно. Но только в том прошу прощения, что не мог вас уведомить прежде о получении писем: когда – не время, когда день нападет, когда у смерти бываю. И теперь еле жив: лицо все опухло и боль великую чувствую в голове, а лечить не знаю чем. В самый праздник Светлого Воскресения едва не отправился к родителю моему. Подлинно можно сказать вместе с Пророком: «Многи раны грешному, уповающего же на Бога милость обыдет.» Вот какие обстоятельства терплю я в городе Мологе. Иногда столетний старик столько болезней не видал, нежели я пятнадцатилетний. Но, правда, и то можно сказать: каковы грехи, таково и наказание; ежели велики грехи, велико и наказание. Это все прилично мне.

За сим, более нечего писать, как пожелать вам душевного спасения и телесного здравия. Остаюсь ваш всепокорный слуга, вечный богомолец, грешный Александр Иванов Путилов. Земно кланяюсь. 12 Апреля 1809 года. Молога.

Любезнейший батюшка мой,

Отец Тимофей!

Благословите!

Новый год настал. В обычае ж у нас, как год приходит новый, друг к другу – с желаниями, как будто бы с обновой. И я сему издревле вкорененному в нас обычаю подражая, к вам, епистолию сию написавши, посылаю. А притом от искреннего и братолюбного сердца моего вам, любезнейшему моему, желаю, чтоб десница всеблагого и праведного Бога, благословя в сие новое лето вас, излила на вас токи новых благостей Своих, служащих к спасению души вашей, к подкреплению телесных сил ваших: очам – еже не видети суеты, устнам – eжe не глаголати льсти, рукам же вашим – не точию благословлять благословляющих вас, но и зло и пакости творящих вам; ногам же вашим ходить по стезям заповедей Господних, и оными безбоязненно наступать на змию, на скорпию и на всю силу неприязненных врагъи все их козни потоптать. Все сие желаю из глубины чувствительного искреннего братнего, и любовию наполненного к вам сердца моего, и вас прошу принять оное с любовью; недостатки же оного прикройте своим снисхождением. Ибо и писано есть: неудобно есть песни ткать спротяженно сложенныя.

Я столько пред вами виновным сделался, что даже и оправдываться, не имея благословной вины, стыжусь. Молю вашу любовь, предайте мой поступок забвению, и более не воспомяните, и меня многогрешного брата вашего простите. Вот, любезный батюшка, несчастные обстоятельства заставили меня быть и здесь, притом и до сего дня жить. Бог весть, что здесь живу, кого жду и чего ожидаю, и сам не знаю. Бог да беззакония, умножаемые во градех и весех, посла на люди своя гнев, да смирятся пред Ним и уверуют, несомненно в Него, яко Он избранным и праведным людям своим благ и кроток, а на злочестивых грешников праведен, и воздаст комуждо по делом и по благости Своей. Гнев же Его, ниспосланный на люди, есть нечестивый царь Наполеон, который многие грады и селения пожег, жителей же оных или побивал, или ограбя, до чиста, заставлял страдать холодом и голодом, и от оных страданий умирать. В том числе и я, якоже злочестивый беззаконник, милосердным и праведным Богом наказан. И вспоминая прошедшее, я со смирением произношу сии св. пророка Давида слова: «Господи, благо мне, яко смирил мя еси», и паки: «Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде мя». Представьте себе, лишась всего притяжания, как покойно, как приятно стало на сердце! Сундука не смотрю; червям точить, а ворам украсть нечего; везде чистота завелась, и теперь совершенно покоен. Только тем беспокоюсь, что уже пятый месяц живу без всякого занятия. Свидетельствую вам мое всенижайшее поклонение. Требую молитв ваших о мне и благословения. Остаюсь с желанием вам всяких благ ваш искрений брат, грешный Александр Путилов. 11 Января 1813 г.

Любезнейший мне батюшка,

Отец Тимофей!

Благословите!

По долговременном прискорбии о вас, наконец, Богу благодарение, вчерашний день я был обрадован полученным от вас письмом, содержание коего столь трогательно было больной душе, что даже по достоянию без слез изъяснить того удовольствия не могу, что чувствовал тогда. Представьте себе, сколько я беспокоился, мучился, ожидал вчерашнего дня, и все то было напрасно. Хотел послать справку в Брянскую почтовую контору, было ль доставлено мое письмо отцу См.; но, слава Богу, вы меня утешили; я теперь покоен, но не совсем свободен. Попросите вы Бога, чтоб Он, по неизреченной Своей благости к созданию своему, извел из темницы на покаяние душу мою. Заметил я, будто вы беспокоитесь, чтоб я опять не прилепился к зловредным интересам лукавого мира. Поверьте истине, сказанной мною вам, что я более трех месяцев не ищу их, а оставил хладнокровно за любовь Божию. Но жалуюсь вам, что они сами не отстают добровольно, а вынужденным нахожусь, оградя себя крестным терпением, прогнать от себя. Вы меня, батюшка, уверили, чтоб я не опасаясь беседовал с вами; и потому, вруча сердце мое пресладчайшему Искупителю Иисусу, говорю вам на спрос ваш: «Когда и куда?» так как самому на суде Сердцеведцу. Без сожаления и двоедушия, призвав Божию благость в помощь себе, решился предначатое богоугодное дело сие начать с 1-го числа будущего месяца: 1) пославши в Москву в конце сего месяца старый²⁵.... для получения нового; и когда получу, тогда его поближе к сердцу положу. 2) В половине того месяца под видом самым благословным буду проситься на неделю, и не более полторы, в отлучку для некоторых побудительных причин; буду же предлагать сие вежливо. И, наконец 3), когда все сие не тронет, тогда подыму дух бурен с гневом; и уже тогда никакая тварь от любви Божией разлучить меня не возможет, в чем даю вам во свидетеля Всевышнего Владыку. Теперь дал я вам выразуметь «когда?» при том донесу и «куда?» Вы мне, батюшка, не дали вовсе узнать своего чувства, а присоветовали слушаться внутреннего побуждения и влечения духа, который указует мне путь и место, куда вы начально влечены были, и на этом самом месте хочу уготовить путь мой пред Богом. Однако я о сем прежде времени в том месте не объявлял, а намерен явиться туда просто без ожидания; не знаю, хорошо ли я так обдумал? Итак, батюшка, вот все, что вы хотели узнать, а я вам сказать. Теперь донесу вам, что я приступаю к сему спасительному делу с полною верою и надеждою на промысл всеблагаго Бога, и на ваше отеческое попечение и покровительство. Я в полной мере чувствую те ваши слова, которые вы изъявляли мне, что вы имеете случай и людей из невозможного сделать мне возможное. Я на этом-то самом слове вашем основываясь, и приступаю без двоедушия к началу всех скорбей, к которым уже и приготовил себя, будучи уверен, что и на мне, якоже и на вас, должны сбыться Христовы слова: «И врази суть лютейшие человеку домашние его», которых, наперед чувствую, воздвигнет против меня враг общего спасения – диавол. Представь, батюшка любезный, при самом еще начале покушения моего на спасения стезю, сколько смущает дух мой лютейший враг, представляя мне неудобства, тесноту отовсюду, и лютую погоню; даже волосы, так как на отчаянном, стоят дыбом, и не могу всего того по достоянию вам описать. Какое мрачное уныние снедает мое бедное сердце? И кто мне в толиких бедах грешному поможет, аще не Ты, о преблагий Иисусе Боже! В таком смутном положении много меня утешают сочинения Святителя Христова Димитрия. Это такая пища, что сколько я ни читывал, но такой вкусной, приятной и полезной от роду моего не вкушал никогда. Жалею крайне, любезный батюшка, что вы отозвалися дальним расстоянием от города; да притом и я ошибся, что хорошенько не растолковал вам, зачем я вас понуждал самих за получением моего письма. Мне желательно было наградить ваши внешние недостатки по силе, так как и вы душевным моим изобильно помогаете. На сей же случай более сего послать вам поопасался, притом в надеянии на вашу любовь, что и малое приимете за довольное. В дополнение сего донесу вам о новом препятствии, недавно открывшемся. Брат Василий Иванович решился быть мужем одной честной девицы, которое дело уже и начато, и скоро к концу приведется, а именно: 8-е число сего месяца будет днем его бракосочетания в городе Суздале, куда и мне, неминуемая беда, предлежит ехать. Представьте себе в полной мере все неудобства: 120-ти верстную поездку, хлопоты, смену и все беспокойства. Но на счет братца, слава Богу; на счет же мой, скажу те же Апостола Павла слова, что ничто не может разлучить меня от любви Божией. Сие известие о браке прошу подержать на уме. Если же станете ко мне писать, то пишите два письма вдруг: одно о настоящей материи, а другое выговорное на мое молчание. Только пожалуйте, пишите посердитее, не подавая вида ни о чем, будто ничего не знаете, и оба совокупя во един конверт, пошлите ко мне по денежной карте; дабы, в случае моей отлучки в известный путь, могло оно опять обратно быть к вам, потому что мое письмо к вам, с оборотом шло 9 недель. Просто же ко мне ни под каким видом не посылайте. Я так боюсь худых следствий, что и сказать не могу, ибо в 1808 году пострадал очень чувствительно. И так надеюсь, что вы поступите в сем случае благоразумно. В чем не сумняся, остаюсь вам препокорным сыном, много вас и вашу благочестивую душу любящим, и именующим себя тем же, чем и был. Простите мне, батюшка! Писал к Вам торопясь с большою чувствительностью, нежели сколько видеть можете из сего. Известный…2 Ноября 1815 г. Пожалуйте на счет уведомления придержитесь моего правила.

Любезнейший батюшка,

Отец Тимофей!

Письма ваши от 5-го Декабря пущенные, я в 21-е число с большим удовольствием получил исправно. В сердечной туге моей не иначе Вас именую, как благим утешителем. Бог за ваши искренние внушения мне наградит обильно в царствии Своем. Слава в вышних Богу! Дела мои восприяли лучший вид. Хозяин меня на 1-е число обещал уволит из подвала в Москву. Я просился у него туда под предлогом, истребовать у родительницы и брата благословения на брачный союз, что самое крайне всех обрадовало; но условие быть свадьбе в Ростове... Это хорошо. Намерение мое было поступить туда, где и вы начало свое восприяли; но из письма вашего усмотрел противное. Диавол с миром, по злодейству своему ко мне, представлял мне страшные неудобства видеться с вами и требовать нужного; но едва превозмог страстию, решился наперед видеться с вами, и для скорейшей и полезнейшей удобности, решился в первых числах Января купить с нужным прибором коня и поспешать, не озираясь бежать, как от Иродова меча. А чтоб не потерпеть в пути какой нужды, то беру с собою обручника Осипа; потому что и Матерь Господня бежала в Египет с обручником своим праведным Иосифом. Осип же говорит мне, как Петр: «Аще и вси соблазнятся, но не аз». Однако тайны моей никто не знает, и ему я до приезда к вам не объявлю. Это все прекрасно, да вот запятая: пачпорт я из Москвы еще не получал. И теперь я нахожусь промежду страхом и надеждою; и надеюсь, что эта задача должна со мной решиться на сих днях. И коль скоро все сие приведу к вожделенному концу, то нисколько не помедля, отправлюсь. Вас же, батюшка, прошу до тех пор помолить Господа, чтобы Он, по неизреченной благости Своей к нам, извел из умственной темницы душу и тело мое; дабы мог я всегда удобно исповедаться пресвятому Его имени. Вот все нужное я вам объяснил. До вожделенного же конца прошу вашего отеческого терпения, и меня о получении сего более не извещать. Поручаю себя промыслу всеблагого и праведного Бога, и вашей отеческой любви и попечению о исправлении окаянного грешника, который отныне остается вам совершенно послушным и преданным братом. А.

Нижайше кланяюсь Вам. 28 Декабря 1815 г.

Управи, Господи Боже все, еже дею, читаю и пишу, все еже мышлю, глаголю и разумею, в славу имене Твоего святаго, да от Тебе начало приемлет и в Тебе всяко дело мое кончится.

Боже в помощь мою вонми, Господи помощи ми потщися. Февраль месяц 1820 года.

* * *

Месяц Март.

5.

При объяснении старцу о страховании, услышал, что беси и над свиньями власти не имеют.

При чтении жития Пр. Исихия видел, како беси хотели устрашить его, грядущаго в пустыню, снедением от зверей и убиением от разбойников, но он на то им сказал: «Я множества ради грехов моих иду убо, да или от зверей снеден буду, или от разбойников убиен, и тако их посрамил».

6.

Во время утрени приходило желание мне – с благословения сделать сокращенную выписку из Последования монашескаго пострижения, ради повседневнаго напоминания себе противу забвения, и в случае погрешностей каких, ради укорения себя и исповедания пред отцем, на что и благословение получил.

Старец по вечеру делал всем напоминание о молитве за немощнаго брата, и в пример сказал: «Когда кто страждет какою болезнию по телу, то мы таковому различными образы служим, врачуем и состраждем ему в том; таким образом, если кто болит и душею, должны ему помогать молитвою к Богу».

Св. Димитрий Ростовский рече: «Молитва без внимания, яко кадильница без угольев и фимиама».

7.

Во время утрени приходило желание старца попросить, чтоб он за всякую погрешность меня чем ни есть наказывал, ради сих вин: 1) чтобы настоящим наказанием избечь будущаго; 2) чтобы оным себя предохранить от таковаго же грехопадения в другое время.

По вечеру во время ужина услышал в себе, что многоядение человека не укрепляет, а только расслабляет , и есть ничто иное, как прелесть.

13.

Пивши горячую воду, почувствовал себя весьма много схожим с горьким пьяницею. О, дабы избавил меня Господь от употребления сея, за молитвы отца моего.

В начале сего месяца при объяснении старцу о труде постном, и о пользе от него, и о немощи, услышал, что пред Богом и един поклон немощнаго не менее десяти неутружденнаго.

18.

Старец после обеда говорил братьям о послушании, и в пример сказал, что служебные духи, сиречь Ангели, по естеству своему суть благие; но и те исполняют не свою, но Божию волю: кольми паче человеку должно находиться в повиновении.

За случившуюся недогадливость был я объят унынием, и увидел, что тогда только я нахожусь в истинном о себе мнении, когда худую о себе имею мысль; а когда добрую, то в прелести бываю.

19.

Святый Иоанн Лествичник рече: «Кто в начале не находился в послушании, тот не может быть смиренномудрым».

Брата Савву облекли в ангельский образ, и нарекли Савватием. Да укрепит его Господь в предлежащем подвиге!

* * *

Боже в помощь мою вонми, Господи помощи ми потщися.

Управи Господи Боже все, еже дею, читаю и пишу, все еже мышлю, глаголю и разумею в славу имене Твоего святаго, да от Тебе начало приемлет, и в Тебе всяко дело мое кончится.

Даруй ми Боже, да ни словом, ни делом, ни помышлением прогневаю Тя, Создателя моего, но вся дела моя, советы и помышления да будут во славу пресвятаго имене Твоего!

* * *

1823-й год. Месяц Декабрь.

1.

Сию книжицу, оставленную мною по нерадению четвертый год, паки с сего дня с благословения батюшки отца Моисея начал писать, помещая в оной полезныя и нужныя для себя замечания. Господи, благослови!

По самочинию сделал для себя из веревки четки без благословения старца, и увидя свою ошибку, бросил оныя в печь, яко дело бесовское. Помысл мне в то же время сказал: «Хотя бы ты и добродетель какую начал самочинно, без совета и благословения старца, считай все это делом бесовским».

2.

Готовился сегодня к священнослужению и приобщению Христовых Таин, но за бесстыдную гордость и лукавство в исповедании грехов был старцем моим до священнослужения не допущен, дóндеже совесть свою очищу истинным исповеданием без утаения пред ним своих грехов. Исповедавшись пред ним во всем чистосердечно со смирением, я чаял себе за лукавство жестокаго наказания, но сбылись на мне святаго Давида слова: «Накажет мя праведник милостию». Ибо весьма кротко и с соболезнованием обо мне выговоры мне он делал, и в заключение всего сказаннаго мне, велел написать на сердце ко всегдашнему памятованию и деланию следующие 8 пунктов: 1) отвержение своего разума и воли иметь; 2) при встрече с каждым лицем поставлять себя хуждшим, в каком бы то месте ни было; 3) память смерти вкоренять в сердце глубже; 4) самоукорение, 5) смиренную молитву всегда иметь; 6) укоризну, аще случится от кого, принимать, как врачевство душевное, с радостию; 7) что сказано будет, в точности выполнять;8) аще случится от забвения, или от обычая в чем-либо паки погрешить, исповедывать то чистосердечно, как есть, без лукавства. И я батюшку со слезами просил, чтобы он от Бога испросил мне паче всего ко хранению самое последнее из осьми сказанных мне, т. е. чистосердечное исповедание; ибо я онаго почти во всю жизнь мою никогда не имел. А епитимию за грехи мои, какую ему Господь открыет, обещал по времени на меня наложить к уцеломудрению моему и удовлетворению правде Божией.

5.

По шестой песни читано было житие о преподобном Захарии, Корионовом сыне. Егда он хотяше скончатися, тогда вопрошен быст от преподобнаго Моисея: «Что видит?» И отвеща: «Несть ли лучше молчати, отче?», – «Ей чадо, молчи». И мне тогда пришло на мысль брату Григорию противу его пустых вопросов таким же образом отвечать: «Несть ли нам лучше с тобою, брате Григорие, молчати?»

После обедни отца Мефодия просил я о молитве, сказавши ему, что очень я худо живу; и он мне сказал: «Сокрушенное сердце надо иметь».

По вечеру объяснившис с старцем, сказал, что отец Мефодий спрашивал у меня в церкви, который образ лучше написан? А старец мне на это сказал: «Тот образ лучше, который молчит», – относя сие к образу одушевленному, человеку, который молчание хранит, не любопытствуя ни о чем.

6.

Прочитавши после утрени правило к св. приобщению, ходил к старцу исповедать свои погрешности, что я от застарелаго во мне обычая всегда на исповеди всё утаиваю свои дурные поступки. Он мне на это сказал: «Телесное око не терпит и малейшей порошинки в себя принять; так и совесть чем-нибудь замаравши, не можно молитвы коснуться».

Назад тому с неделю, батюшка дал мне заповедь: сам ни о чем не любопытствуй, да и других праздных разсказов не слушай, смиренно сказавши им: «Я не имею на сие благословения от старца».

13.

Святый Златоуст сказал: «Еже бо злату огнь, сие скорбь души; скверну отмывающи, чисту содевающи, ясну устрояющи и светлу, сия в царство вводит». Сего ради и Христос глаголаше: «В мире скорбь имети будете», аки велие некое постигающее вас благое».

Помысл мне сказал: «Спаситель заповедал седмьдесят крат седмерицею на день оставлять братнее согрешение; а ты окаянный, и одного не хочешь отпустить».

Батюшке исповедавши свою скорбь на брата, услышал от него: «Немощи душевныя должно носить благодушно без огорчения. Ибо если кто болен телом, мы не только на него не огорчаемся, но еще и служим тому всяким образом; то таким образом надо и в душевных недугах поступать».

14.

Батюшкою замечен я очень жестоким, касательно ношения немощей братских и благонадежности в их исправлении на лучшее. В заключение он сказал мне: «В каком бы кого порочном положении ни видел, не должно тому удивляться и сомневаться в его поправлении; ибо многие наконец из пияниц сделались трезвыми, из буйных кроткими, из блудников целомудренными, и проч. А св. Златоуст сказал: «О поправлении того только должно сомневаться, который во аде находится с бесами».

19.

С отцем Израилем был разговор об уставе, что должно с оным во всем согласоваться (в разсуждении поклонов); а помысл мне в то время говорил, что должно боле стараться о своей нравственности, а не о уставе.

25.

Утром после исповеди батюшка дал мне три заповеди хранить: 1) простоту сердечную, а две последния бес в тот же час украл забвением, ибо в то время записать было некогда.

29.

Батюшка мне благословил на праздник Рождества Христова во славу Божию употребить воды горячей, а я, по действу во мне бесовскому, вздумал от оной воздержаться в противность данного мною обета: вся повеленная выполнять в точности; и от того чувствовал сильное уныние. И помысл в то время, укоривши меня за составление, своего разума, сказал: «Хотя бы тебе батюшка благословил мяса наесться, или еще бы стерву какую употребить, то гораздо для тебя лучше бы и полезнее было твоего самочиннаго воздержания. Господи, даруй ми за молитвы отца моего, вся повеленная мне от него творити без размышления!

30.

Вечером батюшке объяснял, что недостатки братния невольным образом сердцу приносят огорчение. И на это услышал от него: «Я всех вас недостатки сношу великодушно, и никаким немощам вашим не удивляюсь; а ежели бы всем тем огорчаться и взыскивать по должности моей строго, то совсем бы себя давно расстроил».

31.

Сегодня посл утрени собственным искусом увидал, что в противных случаях, в укоризненных выговорах, насмешках, строгих взысканиях правых или неправых, нет лучше смирения с поклонением: ибо кто смирится, тот утешение в духе получит; а кто разгордится, тот после от совести своея терпитъ несносное огорчение. И так для инока победа есть смирение, а побеждение есть неуступчивость и упорство. Даруй мне, Господи, за молитвы отца моего, следовать полезному.

1824-й год. Месяц Ианнуарий.

9.

Три дня с ряду сильное претерпевал я от диавола искушение унынием, разленением и нерадением; и в это время совершенно был я без узды, со всеми празднословил, сколько хотел. Вечером, пришедши в келлию к брату Григорию без всякой нужды, уклонился в празднословие, и послужил ему препятствием к занятию келейному; между прочим сказал ему: «Мне теперь охота напиться, а старца нет, без благословения его не смею». А он мне на это сказал: «Отче, лучше без благословения напиться, нежели празднословить».

Батюшке объяснивши о своем празднословии и о ненужном вопрошении, услышал от него: «Ненужное вопросишь, ненужное и услышишь».

11.

Батюшка мне и всем юным братиям определил епитимию: ежели кто из нас при общем занятии первый запразднословит, то в наказание для обуздания языка, класть по пяти поклонов и просить у всех прощения.

27.

Во время утрени помысл, укоривши меня за неумеренное питие, сказал: «Во всякой вещи безмерие вредно».

Месяц Февруарий.

6.

Батюшка присылал ко мне брата, чтобы, оставя все занятие, шел я скорее к вечерне; а я хотел окончить дело, и тем самым до крайности огорчил батюшку, так что и самому было совестно. Я ожидал себе за непослушание жестокаго выговора и епитимии, а вместо того получил кроткий выговор, да еще яблоко в утешение. Господи, огради мя от подобнаго злодейства бесовскаго, за молитвы отца моего духовнаго!

1842 года Мая 17 числа, в день недельный пред вечернею, высокопреосвященнейший Филарет Митрополит Киевский, проездом своим из С.-Петербурга в Киев, удостоил посетить Малоярославецкий Николаевский монастырь, коего я со всем вверенным мне братством встретил во святых вратах со святым крестом, при звоне и пении тропаря: «Правило веры и образ кротости». Владыка изволил ночевать в настоятельских кельях, и со мною милостиво беседовать о разных предметах. И я осмелился объяснить ему о своей неспособности в управлении обителью, и скудоумии, а он на сие изволил мне с улыбкою сказать: «Что ж делать! Хоть ты не умен, да игумен». А на другой день рано утром 18 числа изволил Владыка выехать в Калугу, куда и я, по благословению его, сопровождал его. В Калугу прибыли после литургии в 12 часу утра, где нашим Владыкой был встречен он версты за три за городом; а в Лаврентьевом монастыре в святых вратах со святым крестом встречен был церемониально братией Архиерейского дома, почетным духовенством, членами Консистории и хором певчих. Во храме была ектения и провозглашено ему многолетие. Остановился он в кельях нашего Преосвященного; а на другой день 19 числа изволил отправиться в Калужский кафедральный собор, где тоже был церемониально встречен в преддверии, и приветствован от кафедрального о. протоиерея речью, и изволил вместе с нашим Владыкой литургисать в соборе, каковую торжественную службу двух иерархов сподобился видеть я в первый раз от роду. По совершении литургии Высокопреосвященнейший изволил быть в Калужской духовной семинарии, а оттуда в Лаврентьевом монастыре, где Преосвященный наш для великого посетителя приготовил и вечерю велию, и зва на оную многих, не точию духовных особ, но и гражданских чиновников, как то: г. Губернатора, Предводителя, председателей всех палат, и некоторых из почетных граждан. А также и я недостойный удостоен был приглашения к столу, и помышлял сесть на последнем месте ниже всех, но случилось иначе, т. е. пришлось мне сидеть против самого Митрополита, и иметь утешение слышать назидательную беседу его со многими лицами. Также и мне изволил он сказать несколько замечательных слов, которых я здесь за краткостью не пишу. Во время стола певчие пели различные концерты. В начале пропели: «Отче наш», а в конце при заздравных чашах «Многая лета». А после стола, поблагодаря хозяина и гостя за хлеб и за соль, все разъехались. А мне было поручено от обоих Владык отправиться в Оптину пустынь с известием, что Киевский Владыка имеет посетить св. обитель, куда того же вечера и отправился я в ночь, и поспел в Оптину к утру 20-го числа. А Владыка того же дня изволил прибыть к вечеру, и был Настоятелем со множеством братии своей церемониально встречен во св. вратах со св. крестом. После входа во храм и благословения всех, он сам изволил служить панихиду по старце нашем о. Леониде, и почетном гражданине и благодетеле обители и скита Димитрие Васильевиче Брюзгине. После сего Владыка благословил мне пройти в скит вместе с келейником его иеромонахом Каллистом, и с домовым секретарем его, и поводить их там по всем местам, куда мы и пришли вечером. И я, во-первых, показывал св. скитскую церковь и архиерейские при ней кельи; и сказывал, и указывал рукой, где кто живет. Потом ходили мы внутри скита около всей ограды, и, таким образом проходя, взошел я вперед на мостик, находящийся подле сажелки. И вдруг постигло меня неожиданно тяжкое искушение: проломилась подо мною широкая мостовина, и я упал вниз, и правую руку свою вывернул в плече. От чего в ту ж секунду началась нестерпимая боль, и рука стала распухать, так что и сердце мое заболело и я со стенанием едва мог дотащиться до ближайшей кельи, где и повалился, и всю ночь провел без сна в тяжком страдании, о чем возвещено было Владыке. Он ночью изволил прийти и посетить меня страждущего, и с сожалением спросить: «Что это с тобой случилось?» И обещал о моем исцелении попросить св. Чудотворцев Киевских. Утром 21 числа привезли ко мне костоправа, и он два раза принимался править, и ничего не успел, и уже в третий раз едва рука попала в свое место. А какую ужасную боль чувствовал я при выправлении руки, того и высказать не умею. Наконец, связали мне руку, дабы я ее вновь не повредил, доколе она в своем месте не утвердится; и я должен был левой рукой и креститься, и пищу употреблять, и другие потребы исполнять. И видел я в то время на опыте, какое великое благо от Бога человеку правая рука, чего я прежде не постигал. Но за всем сим я от души благодарил Господа Бога за то, что я падением своим и вывихом руки предохранил других от подобного искушения; ибо и сам Владыка Киевский намеревался по тем же местам пройтись по скиту. И я действительно предохранил его собою от столь тяжкого искушения; а иначе было бы горя в тысячу раз более. Но Господь Бог удержал его в обители в это время, и можно сказать: «Дивен Бог во святых Своих!» А мне грешному случившееся это искушение осталось на всю жизнь уроком: дабы двигал я своими ногами со страхом Божиим.

Письмо ваше порадовало меня, хотя в нем была смертная весть. А я сегодня спрашивал письменно о вас Η. П.: «Все ли живы Оптинские?» И на утренний вопрос получаю к вечеру ваш ответ, за который премного благодарю. Скажу несколько слов о новопреставленном отце Игумене Антонии, с которым жил я в скиту около года в одном с ним корпусе.

Отец Антоний был истинный сын матери нашей – Православной церкви, строгий исполнитель всех ее заповедей и даже советов, глубокий знаток и хранитель ее уставов и преданий. Он всею жизнью доказал, что монашество возможно и в наше время, и что заповеди Христовы тяжки не суть. Он был тот скопец по духу, который, оставивши все имение, последовал Христу вземши крест Его, и внутренним произволением уды свои исказил царствия ради Божия. От пустынножительства, от стояний и поклонов, и частью от болезни, которая также привилась к нему от глухих и болотных лесов Смоленской губернии, ноги его превратились в одну язву, невольно напоминавшую язвы Христовы.

В юности он испытан был Господом необычайным испытанием, вложен был яко злато в горнило. Это великое горнило была горевшая Москва в 1812 году; в ней о. Антоний с немногими соотечественниками оставался, как бы преданный в жертву вместе с древнею нашею столицею, Иерусалимом России. В этой Вавилонской пещи девственный юноша, достойный по чистоте быть причтенным к отрокам Халдейским, укрепился верою в промысел Божий, изводящий возлюбленных своих из нечаяния в желанный покой безмолвия. Он, как пленник, носил на раменах своих тяжелый параман – неприятельские ноши, и смиренно преклонял выю свою под тяжелое иго, наложенное временно десницею Вышнего на всю Россию. Потом перешел к пустынножительству, потом в ваши леса, где с братом своим они были первыми пчелами вашей скитской пасеки, собирателями и делателями того благоухающего меда и сота, который в последствии и усладил и наши иссохшие гортани. С того времени прекрасные цветы монашества возросли в обители вашей, и доселе ее украшают. Потом, после краткого настоятельского послушания, перешел к страдальческому, болезненному покою, который увенчался, как пишете вы, монашеской радостной кончиной.

Покойный о. Антоний был истинный бескровный мученик послушания. Повинуясь старшему брату – старцу и Настоятелю во всем, уничтожая себя и свою личность, будучи токмо исполнителем приказаний отца – брата, он, однако же, невольно блистал и сам собою, Богом данными и усугубленными талантами. Превосходный чтец и певец, один из лучших уставщиков всего монашества; он был первым украшением Оптинской, особенно скитской церкви, которая стала для него любимым, единственным местом духовной отрады, его первою мыслью, его жизнью. Он соблюдал в ней порядок, ее священный чин, возлюбил ее красоту, чистоту; готов был устами отвевать малейшую пылинку, замеченную им на лице возлюбленного его малого храма, восходившего при нем постепенно в свое благолепие, и срубленного в начале его секирой. Служение девственного старца было истинным богослужением. Весь отдаваясь Духу Утешителю с первого воздеяния рук, он до исхода из храма не принадлежал себе, а кажется, перерождался и соединялся с Херувимами, которых изображал втайне пламенным и стройным служением своим.

Исходя из церкви для келейной тихой жизни, он становился опять первым рабом старшего брата, безмолвником по любви и по благословению отца. Послушание заставило его противу природы своей принять на время настоятельство Малоярославецкое. Но, вырванный из улья скитского, и аскет по влечению сердца, он только томился на своем послушании (не стану говорить, сколь тяжко оно!); и потом с радостью возвратился в родной монастырь, и конечно, оградил себя, как и в мое время, целыми стенами отеческих книг от всяких искушений, кроме болезни. Я не знал такого любителя чтения, как покойный о. Антоний. Беседа с почившими святыми была для него всегда препровождением того времени, которое для многих течет как-то тяжко и долго, а для него, при его природной веселости, шло незаметно при однообразной скитской жизни моего времени. Скажу, что при строгости к самому себе, при внимании и хранении уст, он иногда легкой, милой шуткой изредка вызывал улыбку ближайших к нему. Она, эта шутка, как нечаянная искорка или блестка на темной монашеской мантии, тотчас потухала. При мне (назад тому 30 почти лет) учеников у него было немного. Только всей душой преданный ему Савватий был его келейником, и сберегателем нестяжательного старца. Немного найдется и Савватиев по верности и преданности.

Простите, что не более воспоминаний сохранил я о кратком времени моего соседства с покойным. Что пришло в голову, то и передаю в ваше распоряжение, как высохший и выдохшийся листок, сохраненный 30 лет между листами позабытой книги.

Октября 1866 г. одна духовная дочь о. Игумена Антония, помещица Б. О., возвращаясь из гостей домой, и переезжая глубокую реку Протву, почти возле самого дома упала с экипажем, кучером и лошадьми с парома в воду. Коляска пошла с помещицей ко дну, кучер, стоя на козлах только головою был выше воды; лошади то погружались, то выплывали, а помещица Б. О. с экипажем с самого падения в воду не показывалась. Находясь под водой и сознавая свое ужасное положение, Б. С. закрыв лицо муфтою, обратилась к молитве, но помощи долго до времени не было, вода все более и более душила ее. Стала цепенеть от холода, и открылась сильнейшая боль в груди; ибо вода чрез рот устремилась во внутренность. При этом представились ей в воображении все ее дети. Б. С. сочла все это предвестниками близкой своей кончины, и уже отчаялась в жизни; но у ней оставалось еще несколько сознания. Она вспомнила об о. Игумене Антонии, и подумала: «Батюшка! Я тебя всегда просила о христианской кончине, а теперь я умираю без покаяния». В тоже мгновение ей представилось, что кто-то закрыл ей рот чем-то теплым, и затем она заснула.

Когда разнеслась весть по деревне, что барыня утонула, и вытащить ее никто не решался, один добрый крестьянин, крывший в то время свой дом, оставил работу и поспешил на помощь утопавшим. Отыскавши доской в воде экипаж, и не нашедши в нем своей барыни, он стал искать ее на дне багром, отыскал и вытащил без всяких признаков жизни, сердце не билось и пульса не было слышно. Б. О. почерневшую отнесли в свой дом; одежда на ней вся обледенела, и ее нельзя было иначе снять, как изрезав на части. Призван был священник, и два доктора из ближайшего города. Спустя несколько времени, священник, хотя и не надеялся получить от видимо умершей ответа, однако спросил: «Не желаете ли Е. С. сообщиться св. Тайн?» К удивлению всех она открыла глаза, и сказала: «Желаю». Тотчас же она была исповедана и сообщена св. Тайн. При пособии докторов, она несколько оправилась, а с течением времени, и совсем укрепилась. Б. С. и теперь жива.