СМЕЕМ ЛИ МЫ НАДЕЯТЬСЯ НА СПАСЕНИЕ ВСЕХ?

Ориген, св. Григорий Нисский и Исаак Сирин

«Бог не допускает зла, Он зло исправляет» св. Исаак Сирин

Каковы бы ни были наши нынешние познания, все равно остаются вопросы, на которые мы не можем ответить; но не задавать их себе мы тоже не можем. Пытаясь заглянуть за порог смерти, мы спрашиваем себя: как возможно существование души вне тела? Какова природа нашего бестелесного сознания между смертью и окончательным воскресением? Как связано наше нынешнее тело с «телом духовным» (1Кор 15, 44), которое получат праведники в жизни будущего века? Наконец – и это самое насущное – мы спрашиваем себя, смеем ли надеяться на спасение всех? На этом вопросе я и хочу сосредоточиться. Даже если ответить на него так и не удается, сам поиск ответа существенно проясняет для нас взаимоотношения Бога с миром. Завершится ли история спасения примирением всех со всеми? Каждому ли творению в конце концов найдется место в единой Троице, в безначальном и бесконечном потоке взаимной любви между Отцом, Сыном и Святым Духом?

«Грех в нашей природе, Но все будут в порядке, Всё будет хорошо. »

Вправе ли мы подписаться под столь решительным утверждением св. Юлиании Норвичской, как это сделал Т. С. Элиот в последнем из своих «Четырех квартетов»?

Поставим вопрос более четко, обратившись сначала к словам православного русского монаха XX века, а потом к начальной главе книги Бытия. Волнующая нас дилемма предельно ясно сформулирована в следующем разговоре, записанном архимандритом Софронием, учеником старца Силуана из Афона:

«Для старца Силуана было особенно характерным молиться за умерших, томящихся во аде... Для него было несносным сознавать, что люди будут во «тьме кромешной». Помним его беседу с одним монахом-пустынником, который говорил:

– Бог накажет всех безбожников. Будут они гореть в вечном огне.

Очевидно, ему доставляло удовлетворение, что они будут наказаны вечным огнем. На это старец Силуан с видимым душевным волнением сказал:

– Ну, скажите, пожалуйста, если посадят тебя в рай, и ты будешь видеть, как кто-то горит в адском огне, будешь ли ты покоен?

– А что поделаешь, сами виноваты, говорит тот.

Тогда старец со скорбным лицом ответил:

– Любовь не может этого понести... Нужно молить ся за всех³⁷⁵.

В том-то и состоит наша проблема. Старец Силуан взывает к Божьему состраданию: «Любовь не может этого понести». Отшельник же настаивает на человеческой ответственности: «Сами виноваты». Мы сталкиваемся с двумя явно противоречащими друг другу принципами: Бог есть любовь и человек свободен.

Как же следует понимать и как согласовать эти два принципа? Бог есть любовь, гласит первый, и эта Его любовь щедра, неисчерпаема, бесконечно терпелива. Это значит, что Он никогда не перестанет любить всякое созданное Им разумное творение, но милостиво будет хранить их до тех пор, пока они, быть может, через мириады лет, в конце концов, свободно и добровольно не обратятся к Нему. Но как в таком случае быть со вторым принципом, согласно которому – человек свободен? Где же место для выбора, если Божия любовь все равно восторжествует? Как можем мы быть подлинно свободными, если нам, в конце концов, не из чего выбирать?

Но посмотрим на эти вопросы несколько иначе. На первой странице Библии говорится: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт 1, 31). Итак, вначале было единство, все творение в полной мере было причастно истине, добру и красоте Творца. Так можем ли мы утверждать, что в конце будет не единство, а разделение (dualism)? Остается ли противостояние добра и зла, рая и ада, радости и муки? Если мы исходим из того, что Бог сотворил мир «хорошим весьма», но при этом соглашаемся с тем, что значительная часть Его разумных созданий будет на веки вечные отделена от Него и кончит невыносимыми муками, не предполагаем ли мы, что творение «не получилось» и Бог побежден силами зла? Устраивает ли нас такой вывод? Или мы, хотя бы призрачно, смеем видеть за разделенностью окончательное восстановление единства, когда снова «все будет хорошо»?

К. С. Льюис во всеобщее спасение не верил: «Не все будут искуплены, – писал он. – Это утверждение, как никакое другое во всем христианстве, я, будь моя воля, с большой радостью бы оттуда вычеркнул. Но оно находит полное подтверждение в Писании, особенно в словах Самого Господа; его всегда почитал за истину весь христианский мир, и оно согласуется с разумом»³⁷⁶. Так ли прав Льюис? Действительно ли «универсализм» столь вопиюще противоречит Писанию, преданию и разуму?

В Новом Завете, как мне кажется, несложно отыскать тексты, недвусмысленно предупреждающие нас о перспективе нескончаемых мучений в аду. Взять хотя бы три речения, которые приписывают непосредственно Христу.

Мк 9, 43; 47–48: «И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геену, в огонь неугасимый. »... И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную, где червь их не умирает, и огонь не угасает» (ср. Мф 18, 8–9; Ис 66, 24).

Мф 25, 41 (из притчи об овцах и козлищах): «Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: «идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его».

Лк 16, 26 (слова Авраама, обращенные к богачу в аду): «И сверх всего того между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят».

Трудно и едва ли возможно говорить о жизни после смерти, не прибегая к метафорам и символам. Поэтому не удивительно, что во всех приведенных текстах используется метафорический, «образный» язык – «огонь», «червь», «великая пропасть». Конечно, метафоры не следует воспринимать буквально, но едва ли можно не заметить скрытый в них смысл: огонь, как сказано, «неугасимый» и «вечный»; червь «не умирает»; пропасть непроходимая. Если «вечный» (aionios, Мф 25, 41) на самом деле означает просто «вековой» – длящийся нынешний эон, но не переходящий в жизнь будущего века, и если пропасть лишь временно непроходима, то почему в Новом Завете об этом не сказано прямо?

Пожалуй, эти и другие «геенно-огненные» тексты лучше рассматривать на фоне других, реже цитируемых фрагментов Нового Завета, которые указуют, скорее, на «универсалистское» направление.

Параллель между всеохватностью греха, с одной стороны, и всеобщностью искупления, с другой, проводится в целом ряде посланий апостола Павла. Наглядней всего она представлена в Первом Послании к Коринфянам, где апостол Павел проводит аналогию между первым и вторым Адамом: «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут» (1Кор 15, 22). Несомненно, слово «все» в обеих частях этого предложения несет одинаковый смысл. Похожие высказывания содержатся также в Послании к Римлянам: «Посему как преступлением одного всем человекам осуждение, так правдою одного всем человекам оправдание к жизни» (Рим 5, 18); «ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать» (Рим 11, 32). Можно бы возразить, что в этих трех текстах Павел имеет в виду лишь возможность всеобщего искупления смертью и воскресением Христовым. Но это еще не означает, что все будут или должны быть спасены: спасение зависит от сознательного выбора каждого. Можно сказать, что оно всем предложено, но не все его примут. На самом же деле, апостол Павел не просто предполагает возможность – он выражает твердое упование. Он не говорит: «может быть, все оживут», но – «все оживут». По меньшей мере, это вселяет в нас надежду на спасение всех. Следовательно, К. С. Льюис, утверждая бесспорный факт, что «не все будут искуплены», противоречит апостолу Павлу.

Та же нота безусловного упования еще отчетливей слышна в Первом Послании Коринфянам. Для Оригена это ключевой текст. Христос будет царствовать, утверждает апостол Павел, «доколе [Бог] низложит всех врагов под ноги Свои... Когда же все покорит Ему [Сыну], тогда и Сам Сын покорится Покорившему все Ему, да будет Бог все во всем» (1Кор 15, 27–28). Фраза «все во всем» (panta en pasin), бесспорно, указывает не на окончательное разделение (dualism), а на всеобщее и окончательное примирение в конце времен.

Отметим также другой текст, существенно повлиявший на арминиан и Джона Уэсли: «Ибо это хорошо и угодно Спасителю нашему Богу, Который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1Тим 2, 3–4). Здесь, конечно, можно сказать, что автор не утверждает неизбежно спасение всех, но лишь говорит, что это угодно Богу. Но вправе ли мы полагать, что Божия воля может быть нарушена? Выходит, и этот текст оставляет нам, по крайней мере, надежду на всеобщее спасение.

Итак, аппелируя к Писанию, необходимо принимать во внимание всю сложность и противоречивость его свидетельства. Не все в нем указывает в одном направлении, есть два противоположных «вектора». Некоторые "» тексты как будто бросают нам вызов. Бог призывает, а не принуждает. Я свободен в своем выборе принять или отвергнуть зов Божий. Будущее неизвестно. Что именно мне определено? Может быть, меня выдворят с брачного пира? Но есть и другие тексты, в которых столь же решительно утверждается верховное владычество Бога. В конечном счете, Бог побежденным быть не может. «Все будет хорошо», и в конце действительно Бог будет «все во всем». Наш выбор и всевластие Бога – таковы два «вектора» Нового Завета.

Перейдем от Писания к традиции и обратимся сначала к автору, более, чем кто-либо в христианстве, связанному с традицией универсалистского мышления, – к Оригену Александрийскому. На протяжении веков его превозносили и клеймили с равной силой. Превозносил его, к примеру, его соотечественник, александриец Дидим Слепой, называвший Оригена «величайшим учителем Церкви после апостолов»³⁷⁷. А св. Винсент Лоранский восклицает: «Кто не предпочел бы ошибаться вместе с Оригеном, чем быть правым с кем-нибудь другим?»³⁷⁸. Неожиданное, хотя и типичное выражение противоположной точки зрения находим в истории, рассказанной основателем общежительного монашества в Египте св. Пахомием. Во время беседы с посетившими его монахами Пахомий не мог понять, откуда исходит «премерзкий запах». Вдруг он сообразил, откуда этот запах: его гости были оригенистами. «Узрел, и Бог мне свидетель, что все читающие Оригена и принимающие написанное им, будут ввергнуты в адову пучину. Их участь – тьма внешняя, где плач и скрежет зубовный... Соберите же все Оригеновы писания, какие у вас есть, и бросьте в реку»³⁷⁹. К сожалению, совету Пахомия последовали слишком многие – труды Оригена безнадежно уничтожались, в результате чего несколько его главных сочинений дошли до нас не в греческом оригинале, а лишь в переводах. Печальная участь постигла, в частности, трактат «О началах», в котором Ориген наиболее полно излагает свое учение о конце мира. Поэтому нам ничего не остается, кроме как полагаться на латинский, причем не везде точный, перевод Руфина³⁸⁰.

К чести Оригена следует сказать, что он оказался смиренней своих главных критиков – Иеронима и Юстиниана. Ориген никогда не «вламывается» в глубины богословия, но благоговейно склоняет голову перед божественной тайной. Он даже мысли не допускает, что у него есть все ответы. Это смирение проявляется, прежде всего, в том, как он говорит о Последних Вещах и о грядущей надежде. «Конец или совершение есть объявление совершенных вещей, – пишет он. – Это обстоятельство напоминает нам, что всякий желающий читать об этом совершении или познавать его, должен приступать к размышлению о столь возвышенных и трудных предметах с умом совершенным и искусным. »... Впрочем, мы говорим об этих предметах с большим страхом и осторожностью и более исследуем и рассуждаем, чем утверждаем что-нибудь наверное и определенно³⁸¹. "

Но при всем своем смирении Ориген, тем не менее, был осужден и анафематствован как еретик на V Вселенском соборе, созванном в Константинополе в 553 году в правление императора Юстиниана. Первая из направленных против него пятнадцати анафем гласит: «Если кто утверждает мистическое предсуществование душ и следующий из него чудовищный apocatastasis, да будет тому анафема»³⁸². Кажется, предельно ясно и недвусмысленно: вера в окончательное «восставление» (apocatastasis) всякого творения и всякой личности, т. е. вера во спасение всех, в том числе и самого дьявола, официальном постановлении Вселенского собора, т. е. наивысшего земного вероучительного авторитета, со всей определенностью названа еретической.

Однако существуют некоторые сомнения в том, что эти 15 анафем действительно были приняты V Вселенским собором. Они могли быть поддержаны «малым собором», собиравшимся в первые месяцы 553 года непосредственно перед началом основного собора. Но в таком случае они не обладают вселенской полнотой, даже если отцам Собора эти пятнадцать анафем были уже известны и они не пытались ни отменить, ни изменить их³⁸³. Но независимо от этого, формулировка первой анафемы стоит того, чтобы ее рассмотреть. Речь идет не только об apocatastasis'e, т. е. восставлении, но о двух взаимосвязанных составляющих Оригенова богословия: о его рассуждениях о начале, т. е. о предсуществовании душ и предмирном грехопадении; и о его учении о конце, о всеобщем спасении и окончательном всеобщем примирении. Как видим, эсхатология Оригена непосредственно следует из его протологии – и обе они отвергаются.

То, что первая из пятнадцати анафем одной и той же фразой осуждает протологию и эсхатологию, вполне объяснимо – Ориген мыслит их как нераздельное единство. Он полагал, что вначале было царство logikoi или мыслящих умов (noes), существовавших до сотворения материального мира в виде бестелесных разумов. Изначально все logikoi пребывали в совершенном единстве с Создателем-Логосом. Затем произошло предвселенское грехопадение. Все logikoi, кроме одного logikos (ставшего человеческой душой Христа), отпали от Логоса и сделались кто ангелами, кто людьми, а кто и демонами, в зависимости от глубины падения. Они получили тела, отражающие степень их грехопадения: ангелы – легкие, эфирные, демоны – темные, отвратительные и люди – нечто среднее между тем и другим. В конце же, полагал Ориген, этот процесс расчленения будет пущен вспять. Ангелы, люди или демоны – все вернутся к единству с Логосом; изначальная гармония творения восстановится и вновь «Бог будет все во всем» (1Кор 15, 28). Представление Оригена, таким образом, циклично – конец будет подобен началу.

Итак, первая из пятнадцати антиоригеновых анафем направлена, как уже было сказано, не только против учения Оригена о вселенском примирении, но против всего понимания им истории спасения – против идеи предсуществования душ, предмирного грехопадения и apocatastasis'a, рассматриваемой как единое и неделимое целое. Но предположим, мы отделили его эсхатологию от его протологии; предположим, что мы отвергли все рассуждения о царстве вечных logikoi; предположим, наконец, что мы придерживаемся общепринятого христианского представления, согласно которому никакого предсуществования души нет, но всякая новая личность обретает жизнь в единстве души и тела уже в момент зачатия эмбриона в материнском лоне (или вскоре после того). Но и в таком случае мы вполне могли бы принять учение о всеобщем спасении не как самоочевидную данность (чего, впрочем, не утверждал и Ориген), а как искреннее чаяние сердца, как предвосхищение и надежду. Тем самым мы размыкаем Оригенов круг и не подпадаем под упомянутые анафемы. Об этой возможности еще будет сказано в связи с представлениями св. Григория Нисского, пока же рассмотрим, как Ориген обосновывает конечный apocatastasis.

Многие убеждены, что вера во всеобщее спасение ущемляет данную нам свободу выбора, поскольку она подразумевает неизбежное торжество Божьей любви. Ориген, безусловно, предчувствовал возражения такого рода, тем не менее, при всей своей надежде и, может быть, даже вере в то, что Божья любовь в конце непременно победит, он никогда не умалял исключительной ценности человеческой свободы. Поэтому, утверждая, что «Бог есть любовь», он не забывает и о другом, дополняющем утверждении: «Человек свободен». Так, рассуждая о покорении всего Христу, а Христа – Отцу (1Кор 15, 28), он замечает: «Это покорение будет совершаться некоторыми определенными способами, путем определенного научения и в определенные времена. При этом никакая необходимость не будет принуждать к покорению, так что весь мир будет покорен не силой, но словом, разумом, учением, призванием к добру, наилучшими учреждениями, а также надлежащими и соответствующими угрозами, справедливо устрашающими тех, кто пренебрегает своим здоровьем и заботою о своем спасении и пользе»³⁸⁴. Ориген высказывается совершенно ясно: принуждения или насилия нет. Если Божья любовь, в конце концов, восторжествует, это произойдет лишь потому, что ее, свободно и добровольно, примет вся разумная тварь. Apocatastasis Оригена – не очередной вывод из некой умозрительной теории, это – надежда.

Здесь мы сталкиваемся с трудностью, которая часто возникает не только в связи со спорами о всеобщем примирении в конце времен, но и в связи со всем нашим христианским опытом в «настоящем времени», т. е. здесь и сейчас. Есть соблазн считать, что Божья милость и человеческая свобода неизбежно противоречат друг другу или даже исключают друг друга; потому нам нередко кажется, что чем сильнее благодать, тем меньше остается у нас свободы. Но разве это не ложная дилемма?

По словам Джона А. Т. Робинсона, «каждый может вспомнить случай, когда всевластная сила любви заставляла его ответить благодарностью. Но даже под столь странным принуждением разве чувствовал кто-нибудь свою свободу ущемленной, а себя униженным? Не в эти ли моменты человек (возможно, лишь на короткий миг) открывает дотоле неведомого «себя», его жизнь обретает полноту и целостность, непостижимым образом связанную с его откликом на любовь другого? И это верно всегда, каким бы крепким ни было это принуждение любви, и более того: чем крепче оно, тем вернее. Под «принуждением» Божьей любви во Христе каждый из нас раскрывается и осуществляется во всей своей полноте. Опыт поколений свидетельствует, что любовь может стать совершенной только в служении»³⁸⁵.

Несомненно, в жизни будущего века любовь Божия восторжествует в высшей степени. Ее победоносная сила – сила любви сострадающей – и потому ее победа не унижает, а возвышает нашу свободу.

Ориген особенно осторожен, когда говорит о спасении «сатаны и ангелов его». Совершенно ясно, что он рассматривает это не как данность, а лишь как возможность. В «Комментарии на Иоанна» он только ставит вопрос: «Поскольку люди способны раскаиваться и обращаться от неверия к вере, не отпугнет ли нас утверждение чего-то подобного и об ангельских силах?»³⁸⁶. В сочинении «О молитве» Ориген всего лишь говорит о том, что в будущем веке у Бога есть замысел и о дьяволе, но каков этот замысел сейчас, мы не знаем: «Бог распорядится о нем, но как – мне не ведомо»³⁸⁷. В трактате «О началах» этот вопрос оставлен на суд читателя:

«Против нас враждуют и противоборствуют именно эти существа, которые без всякой осмотрительности ниспали из лучшего состояния и к которым относятся так называемые дьявол и ангелы его, а также и прочие чины злобы, о которых упомянул апостол в чине противных сил. Но, спрашивается, некоторые из этих чинов, действующих под начальством дьявола и повинующихся его злобе, могут ли когда-нибудь в будущие века обратиться к добру ввиду того, что им все же присуща способность свободного произволения, или же постоянная и застарелая злоба, вследствие привычки, должна обратиться у них как бы в некоторую природу? Ты, читатель, должен исследовать, действительно ли эта часть (существ) совершенно не будет во внутреннем разногласии с тем конечным единством и гармонией, ни в этих видимых временных веках, ни в тех, невидимых и вечных?»³⁸⁸.

Здесь Ориген допускает две возможности: либо демоны все еще обладают силой свободной воли, либо они уже пересекли ту роковую черту, за которой невозможно раскаяние. Однако он не выносит приговор, обе возможности остаются открытыми.

Это наводит на любопытный вопрос, который я как-то задал одному греческому архиепископу. Нам предстояло провести четыре часа в дороге, и я надеялся таким образом скоротать время. Итак, если предположить, что дьявол, существо наверняка очень одинокое и несчастное, в конце концов может раскаяться и будет спасен, почему мы никогда не молимся за него? К моему разочарованию (так как в тот момент я не мог придумать никаких других тем для разговора), архиепископ разрешил мой вопрос быстро и безапеляционно: «Не лезьте не в свои дела», – отрезал он. И был прав. Для нас, людей, дьявол – вечный враг, и потому незачем вступать с ним в какие-либо переговоры, ни молиться о нем, ни вообще иметь с ним дело. Его спасение – не наша забота. Да, у дьявола свои отношения с Богом, о чем мы знаем из пролога книги Иова, когда «Противоречащий» появляется при небесном дворе среди «сынов Божиих» (Иов 1, 6–2, 7). Однако у нас нет ни малейшего представления о характере этих отношений, поэтому заглядывать в них бессмысленно. Тем не менее, даже если молиться о дьяволе не наша забота – это еще не означает, что он окончательно и бесповоротно исключен из милости Божией. Мы действительно не знаем. Говоря словами Виттгенштейна, «когда человек не может о чем-то говорить, он должен об этом молчать»³⁸⁹.

Самый сильный Оригенов аргумент в пользу универсализма содержится в представленном им анализе наказания. Чтобы прояснить его позицию, выделим три основные причины, какими обычно оправдывают применение наказания.

Первая причина – карательная. Принято считать, что злодей заслуживает страданий, прямо пропорциональных совершенному им злу. «Око за око и зуб за зуб» (Исх 21, 24) – только так может быть восстановлена справедливость. Однако этот принцип со всей категоричностью отвергает Христос в Нагорной проповеди (Мф 5, 38). И если нам, людям, Христос запретил таким способом наказывать наших собратьев, по какому праву мы приписываем мстительность и намерение карать Богу? Было бы кощунством предполагать, что Святая Троица обуяна жаждой мести. Да и в любом случае, как нам кажется, Бог поступил бы несправедливо, если бы стал налагать пожизненное наказание в качестве возмездия за ограниченную во времени глупость.

Вторая причина гласит: «наказание нужно для устрашения». Только перспектива адова огня способна удержать нас от злых поступков. Но, спрашивается, почему в качестве «пугала» для нас годится только нескончаемое, вечное наказание? Не достаточно ли пригрозить потенциальным злодеям мучительным, чрезвычайно долгим, но все же не бесконечным отделением от Бога? Как бы там ни было, но слишком очевидно, и особенно в наши дни, что угроза адова огня больше не срабатывает. Если мы надеемся своей проповедью христианской веры хоть сколько-нибудь серьезно повлиять на других, нам нужна не отрицательная, а положительная стратегия. Не лучше ли вместо жутких угроз попытаться пробудить в людях удивление Божьим миром и способность любить.

Остается третья причина – наказание исправляет нравы. Собственно, такое представление, как считал Ориген, приемлемо с этической точки зрения. Наказание нравственно, когда оно исцеляет злодея, а не только карает или удерживает от зла. Когда родители наказывают своих детей, или государство – преступника, целью должно быть только исцеление, исправление наказуемых. Собственно, ради этого, как убежден Ориген, и посылает нам наказания Бог; Он всегда действует как «врач наш»³⁹⁰. Иногда доктор вынужден прибегать к крайним средствам, причиняющим мучения больному (особенно так было до открытия анестезии). Он может прижечь рану или ампутировать орган. Но всегда это делается с благой целью, ради того, чтобы вернуть больному здоровье. Так же и Бог, врачеватель душ наших, может посылать нам страдания и при жизни, и после смерти, но всегда движет Им нежная любовь, и цель у Него благая – омыть от грехов, очистить и исцелить нас. По словам Оригена, «ярость наказания Божьего служит средством для очищения душ»³⁹¹.

Итак, если мы принимаем, что наказание есть средство исправления и врачевания (а только такие мотивы наказания «достойно и праведно» приписывать Богу), тогда очевидно, что оно не может длиться бесконечно. Если цель наказания – исцелить, значит, после выздоровления продолжать наказывать – бессмысленно. Но если допустить, что наказание будет вечным, трудно понять, как в таком случае оно может воспитывать или исцелять. Из вечного ада нет выхода, следовательно, нет и исцеления, значит, наказывать таким адом бесполезно и безнравственно. Итак, описанное нами (третье) представление о наказании несовместимо с понятием о вечных адовых муках, скорее, оно заставляет предположить нечто вроде посмертного чистилища. Но в таком случае оно будет не камерой пыток, а здравницей, не тюрьмой, а лечебницей³⁹². В своем величественном видении Бога как вселенского целителя Ориген убедительнее всего.

Страстное Оригеново желание спасения для всех навлекло на него подозрения еще при жизни³⁹³. Тем не менее, некоторые из его духовных чад сберегли эту вселенскую надежду от забвения. Два наиболее выдающихся примера мы находим в конце IV века: Евагрий Понтийский, монах из Египетской пустыни, и св. Григорий Нисский, младший брат св. Василия Великого. Евагрий, по-видимому, поддерживал и отстаивал полноту учения Оригена о предсуществовании душ, предвселенском грехопадении и окончательном apocatastasis'e, за что и был осужден вместе с Оригеном в 553 году. Григорий Нисский, с другой стороны, отказался от Оригеновых предположений о предсуществовании души и предвселенском грехопадении³⁹⁴, но вместе с тем твердо держался его веры в окончательное восстановление и, что замечательно, за это не был анафематствован – ни в 553 году, ни в более новые времена. В своей надежде на то, что спасены будут все, Григорий Нисский, совершенно так же, как Ориген, непоколебим. Его высказывания напоминают известное утверждение Павла: «да будет Бог все во всем» (1Кор 15, 28). «Когда долгими и кружными путями, – пишет Григорий, – грех, который теперь смешался и стал частью нашей природы, будет из нее окончательно изгнан, и когда все, что ныне погружено во зло, восстановится в своем первозданном облике, тогда все творение соединится в песни благодарения... Все это содержится в великой тайне Божьего Воплощения»³⁹⁵. Григорий прямо говорит, что окончательное восстановление коснется даже дьявола.

Несмотря на столь смелое заявление, Григорий Нисский никогда не подвергался осуждению за ересь, наоборот, он почитается святым. Как такое могло быть? Возможно, он избежал порицания потому, что был братом Василия. Возможно, с ним обошлись иначе, чем с его учителем Оригеном, по той причине, что, поддерживая надежду Оригена на окончательное торжество добра над злом, он в то же время отказался от идеи пред-существования и тем самым избежал цикличности Оригеновой схемы. Но как бы там ни было, сам факт, что Григорий не был анафематствован, безусловно, знаменателен. Это наводит на мысль, что тщательно выверенное и отделенное от рассуждений о предвселенском грехопадении выражение вселенской надежды приемлемо даже в рамках строгой ортодоксии.

Я очень рад, что именно Св. Григорий Нисский является одним из покровителей центра экуменических исследований в Оксфорде, к которому я принадлежу.

Третьим из Отцов Церкви, отважившимся верить в спасение всех, был Исаак Ниневитянин, которого на христианском Востоке чтят и любят как «Исаака Сирина». Хотя он жил всего в третьем поколении после пятого Вселенского собора, его не затронули связанные с ним антиоригеновские анафемы, ибо, будучи членом Церкви Востока (Church of East)³⁹⁶ и проживая вдали от границ Византийской империи, в Месопотамии, он не был подданным Константинопольского императора и не считал собор 553 года вселенским. Не исключено, что он даже не знал о его решениях.

Особенно поражает то, как Исаак понимает ад. Он настаивает на том, что тексты Нового Завета об огне, черве, тьме внешней, а также о скрежете зубовном нельзя воспринимать буквально и в физическом смысле. Он говорит об аде или Геенне как о чем-то «иносказательном» (noetic) или «поучительном» (intelligible)³⁹⁷. Ад – это «результат», а не «реальность»³⁹⁸, в то же время «тьма внешняя» – не место, а «состояние без благодати истинного знания и общения с Богом»³⁹⁹. «Будет плач души и скрежет зубов», – говорит Исаак, – и это такая печаль, вынести которую труднее, чем огонь»⁴⁰⁰. Таким образом, скрежет зубовный в грядущем веке, не будучи физическим и материальным, означает внутреннее и духовное страдание. Мне припоминается история о проповеднике, с особым пристрастием распространявшемся о зубовном срежете. Одна из его пожилых прихожанок, по-видимому, не в силах уже этого терпеть более, крикнула: «А у меня нет зубов», на что проповедник сурово ответил: «Зубы будут обеспечены».

У Исаака есть ответ получше. На его взгляд, настоящее мучение в аду заключается не в горении на огне материальном, не в каком-либо физическом страдании, а в муках совести, которые испытывает личность, понимающая, что он или она отвергли Божью любовь:

«Говорю же, что мучимые в геенне поражаются бичом любви!

И как горько и жестоко это мучение любви! Ибо ощутившие, что погрешили они против любви, терпят мучение вящее всякого приводящего в страх мучения; печаль, поражающая сердце за грех против любви, страшнее всякого возможного наказания.

Неуместна никому такая мысль, что грешники в геенне лишаются любви Божией. Любовь есть порождение ведения истины, которое (в чем всякий согласен) дается всем вообще. Но любовь силою своею действует двояко: она мучит грешников, как и здесь случается другу терпеть от друга, и веселит собою соблюдших долг свой.

И вот, по моему рассуждению, гееннское мучение есть раскаяние. Души же горних сынов уповают своими утехами»⁴⁰¹.

Когда сорок лет назад, будучи еще студентом, я впервые натолкнулся на этот текст, я сказал себе: «Только такое видение ада осмысливает для меня все». Бог есть любовь, говорит нам св. Исаак, и эта божественная любовь неизменна и неиссякаема. Божья любовь вездесуща, она всеобъемлюща: «Взойду ли на небо – Ты там; сойду ли в преисподнюю – и там Ты» (Пс 139, 8). Значит, даже те, кто в аду, не отрезаны от Божьей любви. Но любовь воздействует двумя способами: радостью – на тех, кто ее принимает, и муками – на тех, кто ее отталкивает. «Наказание Божье есть обратная сторона Его любви», – говорит Джордж Макдональд⁴⁰².

Следовательно, те, кто в аду, чувствуют как мучительную боль то, что святые чувствуют как беспредельную радость. Не Бог причиняет страдание тем, кто в аду, а они сами мучают себя, отказываясь в упорстве ответить на Его любовь. «Ад – это никогда больше не любить», – замечает Жорж Бернанос⁴⁰³. «Божья любовь, – пишет Владимир Лосский, – будет невыносимо мучительна для тех, у кого нет внутренней потребности в ней»⁴⁰⁴. Выходит, те, кто в аду, сами себя поработили и заточили в тюрьму. Наконец, вот что пишет К. С. Льюис:

«Существует лишь два типа людей... те, кто говорит Богу: «Да будет воля Твоя», и те, кому Бог в конце концов отвечает: «Да будет твоя воля». Все, кто в аду, выбирают последнее. Без этого личного выбора ада не было бы... Двери ада закрыты изнутри»⁴⁰⁵.

Теперь, если все это верно, – если, как говорят, те, кто в аду, не отрезаны от Божьей любви, и если, как утверждает Льюис, они находятся в самозаточении, – не может ли быть так, что все они еще сохраняют надежду на искупление? (В Православной Церкви, кстати, есть специальная молитва за них, которая читается во время вечерни в воскресенье Пятидесятницы)⁴⁰⁶. Если божественная любовь стучит неотступно в дверь их сердец, если эта дверь закрыта изнутри, то неужели, рано или поздно, не наступит час, когда они ответят на приглашение любви и откроют дверь? Если причина их страдания в том, чтобы они поняли, как печален их грех против любви, не означает ли это, что в них еще есть искры добра и способность к раскаянию, исцелению?

Исаак, со своей стороны, был совершенно уверен, что это именно так. Во второй части «Слов» (уже считавшихся утраченными, но в 1938 году вновь найденных Себастьяном Броком) он говорит о «чудесном исходе» который готовит Бог к концу истории. ⁴⁰⁷

Главным образом, по двум причинам Исаак уверен в своем ожидании «чудесного исхода». Первая: он более страстно, чем даже Ориген, отвергает всякие рассуждения о мстительности Бога. Он считает это богохульством: «Невозможно, чтобы в таком Источнике любви, в Океане преизбыточествующего блага могла оказаться месть!» Когда Бог к нам суров, когда Он открывает Себя, чтобы нас испытать, Его цель при этом не кара и месть, а исправление и предупреждение болезни:

«Бог вразумляет с любовию, а не отмщает (да не будет сего!); напротив того, имеет в виду, чтобы исцелил образ Его, и не хранит гнева до времени. Этот вид любви есть следствие правоты, и не уклоняется в страсть мщения»⁴⁰⁸.

Во второй части [«Слов»] Исаак настаивает на том, что «Бог не из тех, кто мстит за зло, Он зло исправляет ... Царство и Геенна – это материи, принадлежащие милосердию» (цитата, ⁴⁰⁹). Геенна есть не что иное, как место очищения, которое помогает исполниться Божьему плану – «чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1Тим 2, 4).

Есть и вторая, более серьезная причина: Исаак убежден, что «Большие воды не могут потушить любви» (Песн 8, 7). «Даже злобе несчетных демонов, – пишет он, цитируя Диодора Тарсянина, – не превозмочь меры Божьего блага»⁴¹⁰. Неистощимая, беспредельная по своей сути Божья любовь, в конце концов, восторжествует над злом: «В Нем существует только сострадание и любовь, изливаемые на все творение, [любовь], которая неизменна, непреходяща, вечна... Ни одна частица, принадлежащая кому-нибудь из разумных творений, не будет потеряна»⁴¹¹. Так, вместе с Юлианой Норвичской и ТС. Эллиотом, есть и в далекой Месопотамии человек, который не боится утверждать, что «Все будет хорошо, и все во всем будет хорошо».

Таким образом, как мы установили, внутри традиции христианского Востока есть три выдающихся свидетеля, дерзающих надеяться на спасение всех. Несомненно, мы могли бы назвать таких свидетелей и на Западе, в частности, среди анабаптистов, моравских братьев, христодельфийцев. Однако нужно признать: как на Востоке, так и на Западе (на Западе, под влиянием св. Августина, пожалуй, в большей степени) голоса, раздававшиеся в пользу всеобщего спасения, составляют ничтожное меньшинство. Большинство христиан, во всяком случае, на протяжении XX столетия, считали, что подавляющая часть человечества закончит в вечном аду: «Ибо много званных, а мало избранных» (Мф 22, 14). Однако насколько обосновано такое предположение? Сверившись с Писанием и традицией, положимся теперь на здравый смысл. Итак, принимая во внимание все, что было сказано, выставим три аргумента за универсализм и четыре – против.

Сила божественной любви. Совершенно очевидно, что Бог-Творец, будучи бесконечно сострадающим, не скупится на милосердие и прощение, но безмерно терпит. Он никого не неволит, напротив, Он будет ждать до тех пор, пока все до одного из Его разумных творений добровольно не откликнутся на Его любовь. Божественная любовь превосходит все силы тьмы и зла во вселенной и в конце восторжествует. «Любовь никогда не перестает» (1Кор 13, 8), она неистощима, ей не будет конца. Эта обращенность к непобедимости божественной любви, пожалуй, наиболее веский аргумент в пользу всеобщей надежды.

Сущность ада. Следующий аргумент выражает, в общем, ту же мысль, что и первый, но по-другому. Как уже отмечалось, Исаак Сирин считал, что ад – это не отречение Бога от людей, а отречение людей от Бога. Ад – не наказание, которым карает нас Бог, а состояние нашего ума, которое нас же и наказывает. Бог не запирает дверь перед теми, кто в аду, не лишает их Своей любви, но они сами по своей воле ожесточают свои сердца против любви. Значит, пока божественная любовь окружает тех, кто в аду, до тех пор остается для них и возможность однажды распахнуть свои сердца вездесущему состраданию, и когда это случится, они обнаружат, что Бог никогда не переставал их любить. «Если мы неверны, Он пребывает верен; ибо Себя отречься не может» (2Тим 2, 13). Любовь – это Его природа, и Он не в силах перестать быть Тем, Кем Он есть.

Нереальность зла. Этот аргумент у нас уже была возможность, несколько выше, обсудить. «Я – Тот, Кто есть», – говорит Бог, согласно тексту Септуагинты, Моисею (Исх 3, 14), «Я есмь сущий» (ego eimi ho on). Бог есть Жизнь и Реальность, Он единственный источник существования. И наоборот, зло в строгом смысле – не-жизнь, не-реальность. Зло и грех не существуют самостоятельно, потому что они не «нечто», сотворенное Богом, они есть искажение блага, паразиты, они – не имя существительное, а имя прилагательное. Это наглядно показала Юлиана Норвичская в «Тринадцатом откровении», где говорится: «Я не видела греха, ибо верю, что в нем нет никакой жизни, никакого бытия, и его нельзя иначе обнаружить, как только в порождаемой им боли»⁴¹².

Итак, жизнь – благо, так как она есть Божий дар, и все, что существует, через проявления жизни сохраняет и связь с единственным источником бытия – Богом. Значит, ничто из того, что существует, не может быть злом полностью и абсолютно. Называть что-либо абсолютным злом было бы бессмыслицей, логической ошибкой, поскольку такие вещи совершенно нереальны и не могут существовать в действительности. Даже дьявол все еще находится в отношениях с Богом, ибо он существует. Таким образом, там, где есть жизнь, там есть надежда, хотя бы и для дьявола.

Возможно, третий аргумент касается не столько всеобщего спасения, сколько обусловленного бессмертия (conditional immortality). В конце Бог действительно станет «все во всем», но не потому, что все разумные создания уже спасены, а потому что в определенный момент закоренелые грешники просто перестали быть. Отрезав себя от Бога, единственного источника жизни, они превратились в не-бытие. Можно сказать, что в конце времен совершится воскресение к вечной жизни, а не к вечной смерти или, скорее, совершится воскресение к последней, уже не имеющей продолжения смерти, так как она истребится.

Многое говорит в пользу такого видения обусловленного бессмертия. Это замечательная возможность уйти от необходимости выбирать между всеобщим спасением и вечным адом. В IV веке ее поддерживал африканский писатель Арнобий Сиккский, но тем не менее, она находит слабую поддержку в ранней традиции. Возражение, обычно выдвигаемое против «обусловленников», основывается на том, что Божий дар жизни раз и навсегда определен и неизменен. Вроде того, что Бог никогда не идет на попятный: «Ибо дары и призвание Божие непреложны» (Рим 11, 29). В каждом разумном, одаренном свободной волей создании есть нечто уникальное и неповторимое, Бог никогда не переделывает одну и ту же вещь дважды. И эта уникальность может ли исчезнуть навсегда из вселенной?

Свобода воли. Можно предположить, что, поскольку люди свободны, они вольны отказаться и от Бога. Его дары не отменяемы, Он никогда не отнимет у нас уже данную нам способность сознательно выбирать, и, значит, мы свободны говорить Ему «нет» хотя бы и целую вечность. Такое бесконечное неприятие Бога и есть истинная сущность ада. Так как существует свобода воли, то должна существовать также и перспектива ада как места вечного страдания. Уберите ад – и вы отвергнете свободу. Никого нельзя против его воли затолкнуть на небеса. По мнению русского богослова Павла Евдокимова, Богу все возможно, кроме одного – заставить нас любить Его⁴¹³. Как обращенность к силе божественной любви представляется наиболее веским аргументом в пользу всеобщего спасения, так обращенность к свободе воли представляется, несомненно, самым веским контраргументом. Характерно, что обе стороны в споре находят, пусть и разными путями, главную поддержку в одном: Бог есть любовь.

Роковая черта. Можно все же возразить, так ли уж много доказывает аргумент свободы воли? Поскольку Бог никогда не лишит нас свободы выбора, значит, те, кто в аду, сохраняют свободу воли, следовательно, для них всегда открыта и возможность раскаяния? Антиуниверсалисты обычно возражают, что есть некий рубеж – безвозвратная, критическая черта, за которой раскаяние становится невозможным. Бог не лишает осужденных на вечные муки их свободы, но очевидно, что злоупотребление этой свободой настолько глубоко проникло в них, что они уже не могут измениться, и поэтому навсегда остаются в отношении постоянного отвержения Бога. Бог не перестал их любить, но они сами утра-тили способность снова и снова отзываться на эту любовь.

Таким образом, мы можем провести параллель между святыми на небесах и осужденными в ад. Святые на небесах не утратили своей свободы, но свобода для них больше не означает возможности отойти от Бога и впасть в грех. У них по-прежнему есть свобода выбора, но их выбор – это всегда благо. Точно так же те, кто осужден в ад, все еще сохраняют оставшуюся свободу выбора, поскольку они не перестали быть личностями. Но их выбор – всегда зло, а значит, для них уже невозможно подняться в Царство Божие. Дьявол обладает свободой – но не свободой к раскаянию. Следовательно, в день Последнего Суда произойдет «великое разделение» – и пропасть между небом и адом станет навсегда непреодолимой.

Аргумент справедливости. Это обратная сторона божественной справедливости. Часто утверждается, что грешник должен радоваться вознаграждению (отплате) точно так же, как праведник. Если преступники не получают надлежащей компенсации, нравственной гармонии во вселенной будет нанесен урон. Я нахожу этот аргумент гораздо слабее двух предыдущих. Как справедливо настаивает св. Исаак Сирин, наши человеческие представления о карающей справедливости совершенно неприменимы к Богу⁴¹⁴. Он не есть Бог мести, а только милующей любви, Его справедливость есть не что иное, как Его же любовь. Он наказывает не с целью отплатить, а ради того, чтобы исцелить.

Моральный и пастырский аргументы. Наконец, со стороны антиуниверсалистов часто можно слышать, универсализм лишает христианскую весть неотложности ее и недооценивает настойчивости предупреждения, которое звучит в Новом Завете. Христос начинает Свою проповедь со слова «Ныне» (Лк 4, 21). «Вот теперь время благоприятное, – говорит Павел, – вот теперь день твоего спасения» (2Кор 6, 2). «Ныне», «теперь эти слова означают настоящую жизнь, являющуюся для каждого из нас моментом возможностей и решений, временем судным и благоприятным, когда мы совершаем выбор, определяющий нашу судьбу в вечности. Но с другой стороны, если нам после смерти предоставляются неограниченные дополнительные возможности, если все мы, что бы ни совершали в настоящей жизни, все равно закончим в одном и том же месте, зачем же этот призыв проповедования христианской вести, эта необходимость обращения и покаяния здесь и сейчас? Если торжество Божьей любви неотвратимо, если нам, в конце концов, не из чего выбирать, то не становятся ли в настоящее время наши поступки, движимые нравственным решением, тривиальными и бессмысленными?

Ориген знал об этой трудности. Учение об apocatastasis'e он советует держать в секрете, ибо, открыто проповеданное среди незрелых людей, оно способно сделать их легкомысленными и равнодушными⁴¹⁵. Несомненно, по этой же причине христианский богослов, пиетист XIX века Готтлиб Барт замечает: «Всякий, не верящий во вселенское восстановление, упрямец, но всякий, научающий сему, осел»⁴¹⁶. Св. Исаак Сирин подходит к проблеме иначе. Он подчеркивает, что есть несоизмеримая разница для нас в том, ответили ли мы на божественную любовь здесь и сейчас или только спустя неисчислимое количество времени (aeons). Пусть муки ада и не вечны, но они остаются поистине ужасными: «Тем не менее [Геенна] горестна – даже если она ограничена в своих пределах: кто в состоянии ее вынести?»⁴¹⁷.

Если самый веский аргумент в пользу всеобщего спасения обращен к божественной любви, а самый веский контраргумент – к человеческой свободе, значит, мы снова оказались перед дилеммой, с которой начинали: как нам согласовать два принципа: Бог есть любовь и человек свободен? Пока нам остается одно: твердо придерживаться в равной мере обоих принципов, осознавая при этом, что как они будут в конце концов согласованы – тайна, недоступная нашему пониманию. То, что говорил апостол Павел о примирении христианства и иудаизма, также применимо и к окончательному примирению всего творения: «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!» (Рим 11, 33).

Когда в Оксфорде мне приходится ждать на станции поезд в Лондон, я иногда бреду к северному краю длинной платформы, пока не натыкаюсь на предупреждение: «Пассажирам переступать эту черту запрещается. Штраф 50 фунтов». В спорах о надежде на грядущее нам тоже необходимо предупреждение: «Богословам переступать эту черту запрещается» – сумму же соответствующего штрафа пусть подскажут читатели. Ошибка Оригена, несомненно, в том, что он пытался сказать слишком много. Ошибка, которую я не порицаю, а скорее, восхищаюсь, и все-таки признаю: это была ошибка.

Наша вера в человеческую свободу еще не означает, что у нас есть право категорически утверждать: «Нас должны спасти». Но наша вера в Божью любовь позволяет нам дерзко надеяться на то, что все спасутся. Есть ли там кто-нибудь? – спрашивает путник, Стуча в залитую лунным светом дверь.

Ад существует как вероятность, потому что существует свобода воли. Тем не менее, уповая на неисчерпаемость Божьей любви, мы смеем говорить о надежде – не более, чем о надежде, – на то, что в конце, подобно Путнику Уолтера де ла Мара, мы обнаружим, что там никого нет. Поэтому последнее слово оставим за св. Силуаном Афонским: «Любовь не может этого понести... Мы должны молиться за всех».