ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВЕРА И БОГОСЛУЖЕНИЕ

Храни преданное тебе.

1Тим.6:20

Предание есть жизнь Святого Духа в Церкви.

Владимир Лосский

С внешней стороны православная история отмечена рядом внезапных разрывов: захват Иерусалима, Александрии, Антиохии арабо-мусульманами, сожжение Киева монголами, два разграбления Константинополя, октябрьская революция в России. Но эти события, преобразовавшие внешний облик православного мира, никогда не прерывали внутренней преемственности Православной Церкви. Первое, что обычно поражает далекого от православия человека, – это его дух древности, его кажущаяся неизменность. Православные все еще совершают крещение через троекратное погружение, как в первоначальной церкви; все еще приносят младенцев и приводят маленьких детей для получения святого причастия; во время литургии диакон все еще возглашает: «Двери! Двери!» в памятование тех дней, когда вход в церковь тщательно охранялся, и только члены христианской семьи могли присутствовать на семейной службе; символ веры все еще произносится без каких-либо добавлений.

Это лишь несколько примеров того духа, которым пронизан любой аспект православной жизни. Когда на проходящих в наше время межцерковных форумах православных просят кратко определить, в чем заключаются отличительные черты их церкви, они часто указывают именно на ее неизменность, ее решимость сохранять верность прошлому, ее чувство живой преемственности церковью древних времен. В начале XVIII в. восточные патриархи то же самое сказали «неприсягнувшим» в выражениях, напоминающих язык Вселенских Соборов:

Мы сохраняем учение Господа в целостности и твердо привержены вере, которую Он дал нам, и бережем ее от повреждения и умаления как царское сокровище и памятование о великой благодати, ничего не прибавляя и ничего не отнимая от нее.

Эта идея живого преемства суммируется для православных в слове Предание. «Мы не изменяем вечных границ, установленных отцами, – пишет Иоанн Дамаскин, – а храним Предание таким, каким получили его».

Православные всегда говорят о Предании. Но что они подразумевают под этим словом? Предание в обиходном языке означает мнения, верования или обычаи, унаследованные потомками от предков. В этом смысле христианское Предание – это вера и практика, которые были переняты апостолами от Иисуса Христа и с апостольских времен передавались в Церкви от поколения к поколению. Но для православных христиан Предание означает нечто более конкретное и специфичное: книги Библии, символ веры, постановления Вселенских Соборов и писания св. отцов, каноны, богослужебные книги, святые иконы. Иначе говоря, это вся система вероучения, церковного управления, культа, духовности и искусства, выработанная православием на протяжении веков. Сегодняшние христиане считают себя наследниками и хранителями богатств прошлого, они видят свой долг в том, чтобы передать это наследие будущим поколениям в целости и сохранности.

Заметим, что Библия составляет часть Предания. Иногда Предание определяют как устное учение Христа, не запечатленное в письменном виде Его непосредственными учениками. Не только не православные, но и многие православные авторы усвоили себе такую манеру говорить о Писании и Предании, трактуя их как две разные вещи, два разных источника христианской веры. Но в действительности есть только один источник, ибо Писание существует внутри Предания. Разделять и противопоставлять их – значит обеднять и то, и другое.

Принимая свое наследие от прошлого, православные в то же время сознают, что не все унаследованное от прошлого равноценно. Среди многообразных элементов Предания доминирующее положение занимают Библия, символ веры и вероучительные определения Вселенских Соборов: их православные воспринимают как нечто абсолютное и неизменное, что не может быть отменено или пересмотрено. Остальная часть Предания не обладает равной авторитетностью. Постановления Соборов в Яссах или в Иерусалиме уступают в этом смысле Никейскому символу, а сочинения, скажем, Афанасия или Симеона Нового Богослова – Евангелию св. Иоанна.

Не все воспринятое из прошлого равноценно, и не все непременно истинно. Как заметил один из епископов на Карфагенском соборе 257 г., «Господь сказал: Я есмь истина. Он не сказал: Я есмь обычай»⁵⁸. Есть разница между Преданием и традициями: многие унаследованные от прошлого традиции имеют человеческую и случайную природу. Это благочестивые (или неблагочестивые) мнения, но не истинная часть Предания – основания христианской вести.

Это чрезвычайно важно для нашего подхода к прошлому. В византийские и послевизантийские времена православные часто занимали некритическую позицию по отношению к прошлому, и это приводило к застою. Сегодня такая некритическая позиция более не приемлема. Более высокие образовательные стандарты, оживление контактов с западными христианами, нападки секуляризма и атеизма вынудили православие XX в. более внимательно вглядеться в собственное наследие и более тщательно провести различение между Преданием и традициями. Задача различения никогда не бывает легкой. Необходимо в равной мере избежать заблуждений как староверов, так и «Живой церкви»: первые впадают в крайний консерватизм, не допускающий ни малейших изменений в традициях, вторая вовлекается в духовные компромиссы, подрывающие Предание. Но несмотря на некоторые очевидные помехи, сегодняшние православные находятся, пожалуй, в более выгодном положении для такого различения, чем их предшественники в течение многих столетий. Часто именно контакты с Западом помогают им все яснее понимать, что же является необходимым в их собственном наследии.

Истинная православная верность прошлому всегда должна быть творческой верностью. Истинное православие никогда не может довольствоваться бесплодным «богословием повторения», которое твердит, словно попугай, вызубренные формулы, даже не пытаясь понять, что же за ними стоит. Верность Преданию, правильно понятая, – не механический, пассивный и автоматический процесс передачи некоей мудрости, заимствованной из отдаленного прошлого. Православный мыслитель должен видеть Предание изнутри, должен проникнуть в его внутренний дух, вновь пережить его смысл таким образом, чтобы это переживание стало открытием, исполненным отваги и творческого воображения. Чтобы жить внутри Предания, недостаточно интеллектуального признания вероучительной системы: ведь Предание есть нечто гораздо большее, чем просто набор абстрактных положений. Это жизнь, личная встреча со Христом в Духе Святом. Предание не просто сохраняется Церковью – оно живет в Церкви, оно есть жизнь Святого Духа в Церкви. Православное понимание Предания не статично, но динамично: это не бесплодное принятие прошлого, но живое открытие Святого Духа в настоящем. Будучи внутренне неизменным (ведь Бог не меняется!), Предание непрестанно принимает новые внешние формы, которые дополняют старые, не уничтожая их. Православные часто говорят так, словно период доктринальных формулировок закончился. Но ведь это не так! Возможно, в наши дни соберется новый Вселенский Собор, и Предание обогатится новыми формулами веры.

Такое представление о Предании как о чем-то живом хорошо выразил Георгий Флоровский:

Предание есть свидетельство Духа, непрерывное откровение и проповедование Благой Вести Духом… Чтобы принять и понять Предание, мы должны жить внутри Церкви, должны сознавать благодатное присутствие в ней Господа… Предание – не только охранительное и защитительное начало, оно есть прежде всего начало роста и возрождения… Предание есть постоянная верность Духу, а не только памятование слов⁵⁹.

Предание есть свидетельство Духа: «Когда же придет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину» (Ин.16:13). Именно это божественное обетование составляет основу православной верности Преданию.

Рассмотрим по порядку те внешние формы, в которых выражается Предание.

а) Библия и Церковь. Христианская Церковь есть Церковь Писания: православие верит в это так же твердо (если не тверже), как и протестантизм. Библия есть наивысшее выражение божественного откровения человеческому роду, и христиане всегда будут «народом Писания». Но если христиане – народ Писания, то Библия – это Писание народа: его нельзя рассматривать как нечто стоящее над Церковью, ибо оно живет и понимается внутри Церкви (вот почему не следует разделять Писание и Предание).

Именно от Церкви в конечном счете получает Библия свой авторитет, ибо именно Церковь изначально решала, какие книги принадлежат к Священному Писанию; и только Церковь вправе авторитетно толковать Священное Писание. В Библии много высказываний, которые сами по себе далеко не ясны, и если индивидуальный читатель, даже искренний, возьмет на себя смелость лично толковать их, он рискует впасть в заблуждение. «Разумеешь ли, что читаешь? – спрашивает Филипп евнуха-эфиопа; и евнух отвечает: Как могу разуметь, если кто не наставит меня?» (Деян.8:30,31). Когда православные читают Писание, они принимают наставление Церкви. Когда новообращенный принимается в Православную Церковь, он обещает: «Принимаю и разумею Священное Писание согласно толкованию, какое давалось и дается Святой Православной Соборной Церковью Востока, матерью нашей».

2) Текст Библии: библейская критика. Православная Церковь имеет тот же Новый Завет, что и весь остальной христианский мир. В качестве авторитетного ветхозаветного текста она пользуется древним греческим переводом, известным под именем Септуагинты. Когда он расходится с текстом еврейского оригинала (что случается достаточно часто), православные считают изменения в Септуагинте произведенными по вдохновению Святого Духа и принимают их как часть непрерывного божественного откровения. Наиболее известный случай – Исайя 7:14, где еврейский текст гласит: «Молодая женщина зачнет и родит сына», а Септуагинта переводит: «Се, Дева во чреве приимет…» Новый Завет следует тексту Септуагинты (Мф.1:23).

Еврейская версия Ветхого Завета состоит из 39 книг. Септуагинта содержит еще 10 книг, не представленных в еврейской Библии, которые известны в Православной Церкви под именем «второканонических». Соборы в Яссах (1642) и в Иерусалиме (1672) провозгласили их «подлинными частями Писания»; однако большинство православных богословов наших дней, следуя мнению Афанасия и Иеронима, хотя и признают второканонические книги частями Библии, однако считают их рангом ниже, чем остальные книги Ветхого Завета.

Настоящему христианству нечего бояться добросовестного исследования. Хотя православие и считает Церковь авторитетной толковательницей Писания, оно не запрещает критических и исторических штудий Библии, хотя до сих пор православные исследователи не слишком преуспели в этой области.

в) Библия в богослужении. Иногда думают, будто в православии Библия занимает менее важное место, чем в западном христианстве. Но Священное Писание постоянно читается на православных богослужениях: во время утрени и вечерни вся Псалтирь прочитывается еженедельно, а во время Великого поста дважды за неделю; чтение Ветхого Завета совершается во время вечерни в канун многих праздников, а во время Великого поста также на шестом часе и вечерне по будням (но, к сожалению, ветхозаветные чтения не совершаются во время литургии). Чтение Евангелия составляет кульминацию утрени в воскресные дни и праздники; во время литургии читаются отрывки посланий и Евангелий, назначенные для каждого дня в году, так что весь Новый Завет (за исключением Откровения Иоанна Богослова) оказывается прочитанным за Евхаристией. «Ныне отпущаеши» читается во время вечерни; ветхозаветные песнопения, вкупе с Песнью Богородицы (Magnificat) и Песнью Захарии (Benedictus), поют во время утрени; «Отче наш» звучит на каждом богослужении. Помимо этих особых отрывков из Писания, весь текст каждой службы выдержан на языке Библии: было подсчитано, что литургия содержит 98 цитат из Ветхого Завета и 114 – из Нового Завета.

Православие рассматривает Библию как словесную икону Христа. Седьмой Вселенский Собор постановил, что святые иконы и книга Евангелий должны почитаться равным образом. В каждом храме Евангелие занимает почетное место в алтаре; во время литургии, воскресной утрени и праздников его несут в процессии; верующий простирается перед ним ниц и целует его. Таково уважение, оказываемое в Православной Церкви слову Божьему.

Вероучительные определения Вселенского Собора непогрешимы. Так что в глазах православных положения веры, утвержденные семью Вселенскими Соборами, обладают, наряду с Библией, обязательным и непререкаемым авторитетом.

Важнейшим из всех соборных определений является Никео-Константинопольский Символ веры , который читается или поется на каждой Евхаристии, а также ежедневно во время полунощницы и повечерия. Два других символа, принятых на Западе – Апостольский и Афанасиев символы, – не обладают равной авторитетностью с Никейским символом именно потому, что они не были провозглашены Вселенским Собором. Православные почитают Апостольский символ как древнее утверждение веры и полностью принимают его учение, но он представляет собой лишь местный западный крещальный символ, никогда не употреблявшийся в богослужении восточных патриархатов. Равным образом и Афанасиев символ не используется в православном богослужении, но иногда печатается (без Filioque) в Часослове.

Формулирование православного вероучения, как мы уже видели, не прекратилось с Седьмым Вселенским Собором. С 787 г. существовали два основных способа, какими Церковь выражала свою точку зрения: 1) определения Поместных Соборов (то есть соборов, объединяющих членов одного или более патриархатов или автокефальных церквей, но не претендующих представлять Православную Соборную Церковь в целом) и 2) письма или определения веры, сформулированные отдельными епископами. Если вероучительные определения всеобщих Соборов непогрешимы, то в определения Поместных Соборов или отдельных епископов всегда может вкрасться ошибка. Но когда такие определения принимаются всей Церковью, они приобретают вселенскую авторитетность (то есть всеобщий авторитет, присущий вероучительным положениям Вселенского Собора). Доктринальные положения Вселенского Собора нельзя пересматривать или вносить в них поправки: их нужно принимать целиком; но в своем подходе к актам Поместных Соборов Церковь часто проявляла избирательность. Например, в случае соборов XVII в. их вероучительные положения отчасти принимаются всей Православной Церковью, а отчасти отвергаются или уточняются.

Основные изложения православного учения после 787 г. суть следующие:

1. Окружное послание св. Фотия (867 г.).

2. Первое послание Михаила Керулария Петру Антиохийскому (1054 г.).

3. Решения Константинопольских Соборов 1341 и 1351 гг. в связи с исихастским спором.

4. Окружное послание св. Марка Эфесского (1440–1441 гг.).

5. Исповедание веры Геннадия, патриарха Константинопольского (1455–1456 гг.).

6. Ответы Иеремии II лютеранам (1573–1581 гг.).

7. Исповедание веры митрополита Критопулоса (1625 г.).

8. Православное исповедание Петра Могилы в его исправленной форме (утверждено собором в Яссах, 1642 г.).

9. Исповедание Досифея (утверждено Иерусалимским Собором 1672 г.).

10. Ответы православных патриархов неприсягнувшим (1718, 1723 гг.).

11. Ответ православных патриархов папе Пию IX (1848 г.).

12. Ответ Константинопольского синода папе Льву XIII (1895 г.).

13. Окружные послания Константинопольского патриархата по вопросу о христианском единстве и «экуменическом движении» (1920, 1952 гг.).

Эти документы, особенно 5–9, иногда называют «символическими книгами» Православной Церкви; но многие православные ученые в наши дни считают такое название вводящим в заблуждение и не используют его.

Определения Соборов следует изучать в более широком контексте святоотеческих писаний. Но в отношении святых отцов, как и в отношении Поместных Соборов, суд церкви избирателен: отдельные авторы временами впадали в заблуждения или противоречили друг другу. Зерно патристики нужно отделять от ее же плевел. Православный христианин должен не просто знать и цитировать отцов, но глубоко проникнуться святоотеческим духом и усвоить себе святоотеческий «образ мыслей». Нужно видеть в святых отцах не реликты прошлого, а живых свидетелей и современников.

Православная Церковь никогда не пыталась точно определить статус святых отцов, и еще менее – классифицировать их по степени значимости. Но подчеркнутое уважение она питает к авторам IV в., особенно к тем, кого она именует «тремя святителями»: это Василий Великий, Григорий Назианзин (известный в православии как Григорий Богослов) и Иоанн Златоуст. С точки зрения православия, «век отцов» не завершился в V столетии: многие позднейшие писатели тоже признаются «отцами»: Максим, Иоанн Дамаскин, Феодор Студит, Симеон Новый Богослов, Григорий Палама, Марк Эфесский. По правде говоря, опасно видеть в «отцах» лишь замкнутый круг авторов, всецело принадлежащий прошлому. Разве наше время не может породить нового Василия или Афанасия? Утверждать, будто святых отцов более быть не может, – значит утверждать, что Святой Дух покинул Церковь.

Православная Церковь не столь пристально занимается выработкой формальных догматических определений, как Римско-Католическая Церковь. Но было бы ошибочным прийти к выводу, что если то или иное убеждение веры никогда специально не провозглашалось в качестве догмата, то оно не составляет части православного Предания, а остается частным мнением. Определенные вероучительные положения, никогда не выраженные формальным образом, тем не менее с безоговорочным единодушием принимаются Церковью как безошибочное внутреннее убеждение, столь же обязывающее, что и прямо выраженная формула. «Одни вещи мы имеем от письменного учения, – говорит св. Василий, – а другие получили от апостольского Предания, переданного нам в таинстве; и те, и другие обладают равной силой в глазах благочестия»⁶⁰.

Это внутреннее Предание, «переданное нам в таинстве», сохраняется в первую очередь в церковном богослужении. Lex orandi lex credendi: наша вера – в нашей молитве. Православие выработало немного прямых определений относительно Евхаристии и других таинств, будущего мира, Богоматери и святых: наша вера в отношении этих вещей выражена главным образом в молитвах и гимнах, составляющих часть богослужения. Не только слова службы принадлежат Преданию: разнообразные жесты и действия – погружение в воду при крещении, разного рода помазания елеем, крестное знамение и т. д. – все они имеют особое значение, все выражают в символической или драматической форме истину веры.

Помимо вероучительных определений. Вселенские Соборы установили каноны относительно церковной организации и дисциплины; другие каноны были приняты Поместными Соборами или отдельными епископами. Федор Вальсамон, Зонара и другие византийские писатели составили сборники канонов с объяснениями и комментариями. Общепринятый греческий комментарий, Пидалион (греч. Руль), опубликованный в 1800 г., является плодом неустанных трудов св. Никодима Святогорца.

Церковное право Православной Церкви очень мало изучалось на Западе, и в результате западные авторы порой впадают в заблуждение, полагая, что православие не знает внешних регулирующих норм. Это вовсе не так. В православной жизни есть много правил, часто весьма строгих и суровых. Однако нужно признать, что в наши дни многие каноны применить трудно или невозможно, и они давно вышли из употребления. Если когда и соберется новый общеправославный собор, одной из его главных задач станет пересмотр и прояснение канонического права.

Вероучительные определения Соборов обладают абсолютным и неизменным авторитетом, на который не могут притязать каноны: ведь определения касаются вечных истин, а каноны – земной жизни Церкви, условия которой постоянно меняются, и возникает бесчисленное множество особых ситуаций. Тем не менее между канонами и догматами Церкви имеется существенная связь: церковное право есть не что иное, как попытка применить догмат к конкретным ситуациям, которые складываются в повседневной жизни каждого христианина. Таким образом, каноны составляют часть Священного Предания.

Предание Церкви выражается не только посредством слов, не только посредством жестов и действий во время богослужения, но и посредством искусства – в цветах и линиях святых икон. Икона – не просто картина на религиозный сюжет, призванная пробуждать соответствующие эмоции у зрителя: это один из путей, какими Бог являет себя людям. Через иконы православный христианин обретает видение духовного мира. Так как иконы составляют часть Предания, иконописцы не вправе вносить изменения или нововведения по собственной прихоти: ведь их работа призвана отразить не их собственные эстетические переживания, а мышление Церкви. Художественное вдохновение не исключается, но оно направляется строго установленными правилами. Важно, чтобы иконописец был хорошим художником, но еще важнее, чтобы он был искренним христианином, живущим в духе Предания и приготовляющимся к своему труду исповедью и святым причастием.

Таковы основные элементы, составляющие внешний облик Предания Православной Церкви: Писание, Соборы, святые отцы, литургия, каноны, иконы. Их нельзя разделять или противопоставлять друг другу, ибо через них всех говорит один и тот же Святой Дух, и в совокупности они образуют единое целое, каждую часть которого следует понимать в свете всех остальных частей.

Иногда говорят, что подспудной причиной раскола Западной Церкви в XVI в. был разрыв между богословием и мистицизмом, между литургией и личной набожностью, обнаружившийся в конце средневековья. Со своей стороны, православие всегда старалось избегать подобного разрыва. Всякое истинно православное богословие мистично: как мистицизм в отрыве от богословия становится субъективизмом и ересью, так и богословие в отрыве от мистицизма вырождается в сухую схоластику, «академичную» в дурном смысле слова.

Богословие, мистицизм, духовность, нравственные правила, богослужение, искусство: эти вещи нельзя мыслить раздельно. Вероучение не понять вне молитвы: как говорит Евагрий, богослов – это тот, кто знает, как молиться; и тот, кто молится в духе и истине, тем самым уже является богословом. Если же вероучение должно выразиться в молитве, его нужно пережить: богословие без действия, по словам св. Максима, есть богословие бесовское. Символ веры принадлежит лишь тем, кто живет им. Вера и любовь, богословие и жизнь неразделимы. В византийской литургии символу веры предпосылаются слова: «Возлюбим друг друга, чтобы единомысленно исповедовать Отца и Сына и Святого Духа, Троицу единосущную и нераздельную». Эти слова точно отражают православный подход к Преданию. Если мы не любим друг друга, мы не можем по истине исповедовать веру и войти во внутренний дух Предания. Ибо нет иного пути познать Бога, кроме как любить Его.

В своей свободной любви Бог сделался человеком, дабы человек мог стать богом.

Св. Ириней († 202)

Наша социальная программа, говорил русский мыслитель Федоров, – это догмат о Троице. Православие горячо верит в то, что догмат о Святой Троице – не часть «высокого богословия», доступного только профессиональному богослову, но нечто живое, практически значимое для каждого христианина. Согласно библейскому учению, человеческая личность создана по образу Божьему, а Бог для христиан означает Троицу. Таким образом, только в свете догмата о Троице мы можем понять, кто мы и каков божественный замысел относительно нас. Наша частная жизнь, личные отношения и все наши планы по построению христианского общества зависят от правильного понимания тринитарного богословия. «Между Троицей и адом нет никакого иного выбора». Как пишет один англиканский автор, «в этом догмате суммирован новый способ мыслить Бога в той силе, в какой рыбак сумел обратить греко-римский мир. Он знаменует спасительную революцию в человеческом мышлении».

Основные элементы православного учения о Боге уже были перечислены в первой части книги, так что здесь достаточно будет кратко суммировать их.

1) Абсолютная трансцендентность Бога. «Ни единая вещь из всего сотворенного не имеет и никогда не будет иметь ни малейшей причастности или близости к высшему естеству». Эту абсолютную трансцендентность Бога православие сохраняет, делая упор на «пути отрицания», или «апофатическом» богословии. Положительное, или «катафатическое», богословие – «путь утверждения» – всегда должно уравновешиваться и корректироваться употреблением отрицательного языка. Наши положительные высказывания о Боге – о том, что Он благ, мудр, справедлив и т. д. – верны до того предела, до какого простирается их значение; однако они не способны адекватно описать внутреннюю природу божества. Эти положительные утверждения, говорит Иоанн Дамаскин, выявляют «не природу [Бога], а вещи вокруг природы». «Тот факт, что Бог есть, очевиден, но что Он есть по своей сущности и природе, – это лежит абсолютно за пределами нашего разумения и познания».

2) Абсолютно трансценденный Бог не изолирован от созданного им мира. Бог – над своим творением и вне творения; но Он также присутствует внутри творения. Как гласит общеупотребительная православная молитва, Бог «вездесущ и наполняет все». Иначе говоря, православные проводят различение между сущностью Бога и Его энергиями, сохраняя как божественную трансцендентность, так и божественную имманентность: сущность Бога остается недостижимой, но Его энергии достигают нас. Божественные энергии, которые суть сам Бог, пронизывают все творение, и мы ощущаем их присутствие в виде обоживающей благодати и божественного света. Поистине, наш Бог – сокрытый Бог; и Он же есть Бог действующий, Бог истории, который непосредственно вмешивается в конкретные ситуации нашей жизни.

3) Бог личностен и троичен. Действующий Бог – это не только Бог энергий, но Бог личностный. Когда человеческие существа причастны божественным энергиям, они ощущают себя не во власти какой-то смутной и безымянной силы, но стоящими лицом к лицу с личностью. И это еще не все: Бог – не просто одна личность, ограниченная собственным бытием, но Троица Лиц – Отца, Сына и Святого Духа, – каждое из которых пребывает в двух других силою вечного движения любви. Бог – не просто единство, но единение.

4) Наш Бог – Бог вопплощенный. Бог снизошёл к людям не только в своих энергиях, но и в своей личности. Второй Лицо Троицы, «Бог истинный от Бога стинного», сделался человеком: «Слово стало плотию и обитало с нами» (Ин. 1:14). Более тесного единения между Богом и Его творением, чем это, быть не может. Сам Бог сделался одним из своих созданий {Относительно первого и второго из этих пунктов см. сс. 69–75; относительно третьего и четвертого см. сс.26–35.}.

Тем, кто воспитан в других традициях, иногда бывает трудно принять особую приверженность православия апофатическому богословию и различение между сущностью и энергиями. Но, помимо этих двух моментов, православные соглашаются в своем учении о Боге с абсолютным большинством всех тех, кто называет себя христианами. Нехалкидониты и лютеране, члены Церкви Востока и римо-католики, кальвинисты, англикане и православные – все равно поклоняются Единому Богу в трех Лицах и исповедуют Христа, воплощенного Сына Божьего⁶¹.

Однако есть один пункт в догмате о Троице, в котором Запад и Восток решительно расходятся: это Filioque. Мы уже видели, насколько важную роль сыграло это единственное слово в прискорбном разделении христианского мира. Но обладает ли Filioque, помимо исторического значения, действительной важностью с богословской точки зрения? Многие люди в наши дни, не исключая православных, считают весь спор настолько техническим и смутным; что склонны вовсе отодвинуть его в сторону как абсолютно беспредметный. С позиций традиционного православия к этому вопросу возможен только один подход: техническим и неясным он, несомненно, является, как и большинство вопросов тринитарного богословия, но беспредметным – никоим образом. Коль скоро догмат о Троице составляет самую сердцевину христианской веры, малейшие различия в тринитарном богословии отзываются на всех аспектах христианской жизни и мысли. Поэтому постараемся глубже вникнуть в некоторые проблемы, связанные со спором вокруг Filioque.

Одна сущность в трех Лицах. Бог един, и Бог троичен: Пресвятая Троица есть тайна единства во множественности и множественности в единстве. Отец, Сын и Святой Дух «единосущностны» (homoousios), но каждый отличается от других двух личностными свойствами. «Божественное нераздельно в своих разделениях» (Св. Григорий Богослов), ибо Лица «едины, но не смешаны, различны, но не разделены» (Иоанн Дамаскин), так что «и различие, и единство парадоксальны» (Григорий Богослов).

Отличительная характеристика первого Лица Троицы – отцовство: Отец нерожден, Он имеет свой исток и начало в самом себе, а не в другом лице. Для второго Лица Троицы характерно сыновство: хотя Сын равен Отцу и совечен Ему, Он не является нерожденным и безначальным, но имеет исток и начало в Отце, от которого рожден предвечно – «прежде всех век», как гласит символ веры. Отличительная характеристика третьего Лица Троицы – исхождение: подобно Сыну, Святой Дух имеет исток и начало в Отце; однако Его отношение к Отцу иное, чем у Сына. Святой Дух не рожден от Отца, но предвечно исходит от Него.

Именно в этом пункте западная точка зрения на Троицу вступает в конфликт с восточной. Согласно Римско-Католической Церкви – например, св. Августину Гиппонскому (360–430) или Флорентийскому собору (1438–1439) – Святой Дух предвечно исходит от Отца и Сына (Filioque). Это учение известно под именем доктрины «двойного исхождения» Духа. Греческие отцы иногда высказывались в том смысле, что Дух исходит от Отца через Сына (такой способ выражения особенно употребителен у Григория Нисского) или что Он исходит от Отца и покоится на Сыне; однако христианский Восток почти всегда избегал говорить, что Дух исходит от Сына.

Но что имеется в виду под термином «исходит»? Пока мы не поняли этого, мы не поняли ничего. Церковь верит, что Христос пережил два рождения: одно предвечное, от Отца, другое – в конкретный момент времени, от девы Марии во дни царя Иудейского Ирода и Римского императора Августа. Таким же образом следует твердо различать между вечным исхождением Святого Духа и Его временным посыланием миру: первое касается предвечных внутрибожественных отношений, второе – отношения Бога к творению. Так что когда Запад утверждает, что Дух исходит от Отца и Сына, а православие – что Он исходит только от Отца, в обоих случаях имеется в виду не внешнее действие Троицы по отношению к творению, а определенные вечные внутрибожественные отношения – отношения, существовавшие еще до сотворения мира. Но православие, расходясь с Западом относительно вечного исхождения Духа от Сына, согласно с ним в том, что применительно к миру Дух посылается Сыном и поистине есть «Дух Сына».

Православная позиция опирается на Ин.15:26, где Христос говорит: «Когда же придет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух истины, Который от Отца исходит. Он будет свидетельствовать обо Мне». Христос посылает Духа, но исходит Дух от Отца: так учит Библия, и так верит православие. Но что Дух исходит от Сына – этому православие не учит, и Библия этого не говорит.

Вечное исхождение от Отца и Сына: такова позиция Запада. Вечное исхождение Духа от одного лишь Отца и временное посылание от Сына: такова позиция св. Фотия перед лицом Запада. Но византийские авторы XIII и XIV вв. – прежде всего Григорий Кипрский, патриарх Константинополя в 1283–1289 гг., и Григорий Палама – пошли дальше св. Фотия в попытке навести мосты через пропасть, разделяющую Восток и Запад. Они говорили не только о временном посылании, но и вечном, проявлении Святого Духа Сыном. Если Фотий утверждал только временное отношение между Сыном и Духом, то они принимали вечное отношение. Но в самом главном оба Григория сходились во мнении со св. Фотием: Дух проявляется Сыном, но не исходит от Сына. Свое вечное бытие и личную самотождественность Дух получает не от Сына, а от одного лишь Отца. Отец есть единственное начало, исток и причина божества.

Таковы в общих чертах позиции, занятые обеими сторонами. Теперь рассмотрим возражения православных на западное учение о двойном исхождении. В современном православии фактически существует два подхода к этой проблеме. «Ястребы», принимающие более строгую точку зрения на Filioque, следуют Фотию и Марку Эфесскому, считая доктрину двойного исхождения ересью, породившей роковое извращение в западном учении о Троице. Владимир Лосский, крупнейший выразитель этой точки зрения в XX в., идет даже далее этого и утверждает, что перекос в западном учении о Троице привел также к перекосу в учении о Церкви. Filioque, как его понимает Лосский, тесно связано с папскими притязаниями в Римско-Католической Церкви. Но среди современных православных богословов есть и «голуби», отстаивающие более терпимый подход к проблеме. Хотя они и сожалеют об одностороннем введении Filioque в символ веры на Западе, они в то же время не считают, что латинская доктрина двойного исхождения сама по себе еретична. Она неточна в своем выражении и потенциально может ввести в заблуждение, – говорят эти богословы, – но поддается православному истолкованию. Поэтому ее можно принять в качестве theologoumenon – богословского мнения, хотя и не догмата.

Согласно более строгому воззрению православных богословов, Filioque ведет либо к двоебожию, либо к полусавеллианству⁶². Если Сын наравне с Отцом есть arche, первоначало, или источник, божества, – тогда, значит (спрашивают эти более строгие богословы), в Троице существуют два независимых начала, два разных первоистока? Очевидно, латинская точка зрения не может быть таковой: это было бы равносильно вере в двух богов, чего не мог бы вынести ни один христианин, будь он западным или восточным. И в самом деле, Флорентийский собор, следуя Августину, с величайшей тщательностью проводит утверждение о том, что Дух исходит от Отца и Сына tanquam ab uno principle – «как от одного первоначала».

Тем не менее, с точки зрения строгих богословов, такая попытка избежать обвинений в двоебожии уязвима для серьезных возражений. Из огня да в полымя: пытаясь очиститься от одной ереси, Запад впал в другую – избежал двоебожия, но сделал смутным, неопределенным различие между Лицами Отца и Сына. Православное богословие отстаивает «монархию» Отца внутри Троицы: Отец один есть arche, исток и начало внутрибожественного бытия. Но западное богословие приписывает этот отличительный признак равно Отцу и Сыну, смешивая два Лица в одно. Что же это, как не «отродье савеллианства, или, вернее, полусавеллианское чудовище», по словам св. Фотия?

Вглядимся пристальнее в это обвинение в полусавеллианстве. Многим православным кажется, что двойное исхождение нарушает надлежащее равновесие между тремя Лицами, разделяющими общую Сущность. Чем удерживается единство Троицы? Каппадокийцы (а вслед за ними и позднейшие православные богословы) отвечают, что Бог един, потому что Отец един. Два других Лица ведут начало от Отца и определяются по отношению к Отцу Будучи единственным источником внутритроичного бытия, Отец есть первоначало, или основание, единства божества как целого. Но Запад считает источником Духа не только Отца, но также и Сына, тем самым обнаруживая первоначало единства не в личности Отца, а в общей сущности всех трех Лиц. Таким образом (по ощущению многих православных), в латинском богословии общая сущность, или субстанция, возобладала над тремя лицами.

Согласно мнению строгих богословов, это привело к обезличиванию латинской доктрины божества. Бог мыслится не столько в конкретных личностных терминах, сколько в качестве единой сущности, внутри которой различаются разнообразные отношения. Такой способ мыслить Бога достиг полного развития у Фомы Аквинского, который дошел до прямого отождествления Лиц Троицы с внутритроичными отношениями: «Personae sunt ipsae relationes» («Лица суть сами отношения»)⁶³. Многие православные мыслители находят, что это очень скудное представление о Лицах. Отношения, говорят они, – не суть Лица, но личностные характеристики Отца, Сына и Святого Духа, а «ипостасные особенности не суть ипостась, но они характеризуют (в том смысле, что отличают) ипостась» (Григорий Палама). Отношения хотя и обозначают Лица, но никоим образом не исчерпывают тайны каждого из Них.

Делая упор на сущности за счет лиц, латинское схоластическое богословие близко подходит к тому, чтобы превратить Бога в абстрактную идею. Он становится далеким и безличным сущим – Богом философов, а не Богом Авраама, Исаака и Иакова. Православие гораздо меньше, чем латинский Запад, занималось поисками философских доказательств бытия Божьего: важно не то, что мы можем рассуждать о Боге, а то, что мы можем непосредственным и живым образом встретиться с конкретным и личным Богом.

Таковы некоторые из причин, по которым многие православные считают Filioque опасным и еретическим. Учение о Filioque смешивает Лица и разрушает должное равновесие между внутрибожественным единством и различием. Единство Бога подчеркивается в ущерб Его троичности; Бог избыточно рассматривается в терминах абстрактной сущности и недостаточно – в терминах специфического личностного бытия.

Но это еще не все. Строгие богословы ощущают, что вследствие Filioque Святой Дух в западной мысли оказывается подчиненным Сыну – если не в теории, то, во всяком случае, на практике. Запад уделяет недостаточно внимания действию Духа в мире, в Церкви, в повседневной жизни каждого человека.

Православные авторы также утверждают, что эти два следствия доктрины Filioque – подчинение Святого Духа Сыну и чрезмерный упор на единстве Бога – способствовали извращению римско-католического учения о Церкви. Так как роль Духа умалялась на Западе, Церковь слишком часто стали рассматривать как институт мира сего, управляемый в терминах земной власти и юрисдикции. Точно так же как в западном учении о Боге единство акцентировалось в ущерб различию, так и в западном учении о Церкви единство торжествовало над многообразием, что привело к чрезмерной централизации Церкви и чрезмерному превознесению папской власти.

Такова в общих чертах точка зрения православных «ястребов». Но есть и православные «голуби», у которых имеются серьезные оговорки по поводу некоторых пунктов этой критики Filioque. Во-первых, только в нашем столетии православные авторы усмотрели тесную связь между доктриной двойного исхождения и учением о Церкви. Антилатинские авторы византийского периода вовсе не видели между тем и другим никакой связи. Но если Filioque и папские притязания в самом деле так тесно связаны, почему православные не заметили этого раньше?

Во-вторых, неверно утверждать в абсолютном смысле, будто принцип божественного единства имеет личностный характер в православии, но не в католичестве: латинский Запад точно так же, как и греческий Восток, отстаивает доктрину «монархии» Отца. Когда Августин говорит, что Дух исходит от Отца и Сына, он всячески оговаривает, что от Сына Он исходит иным образом, нежели от Отца. Есть два разных вида исхождения. От Отца Дух исходит principaliter (изначальным и преимущественным образом), в то время как от Сына Он исходит per donum Patris (по дару Отца). Иначе говоря, исхождение Духа от Сына есть то, что сам Отец доверил Сыну. Как от Отца Сын получает все в качестве дара, так же от Отца Он получает власть «выдыхать» Духа.

Таким образом, для Августина, как и для каппадокийцев, Отец остается «источником божества», высшим и единственным его началом внутри Троицы. Учение Августина об исхождении Духа от Отца и Сына, но с оговоркой, что от Сына Он исходит не «изначально», а «по дару Отца», не слишком отличается от учения Григория Нисского об исхождении Духа от Отца через Сына. Поддержав августинианскую доктрину двойного исхождения, Флорентийский собор прямо подчеркнул, что Дух исходит от Сына благодаря дару Отца. Так что контраст между православием и католичеством в том, что касается «монархии» Отца, не столь силен, как это кажется на первый взгляд.

В-третьих, не следует преувеличивать, обвиняя Запад в том, что он деперсонализирует Троицу, делая упор на единстве сущности в ущерб различию лиц. Конечно, под действием вырождающейся схоластики позднего средневековья и ближайших к нам столетий некоторые западные богословы трактуют Троицу абстрактным и схематичным образом. Верно также, что в ранний патриотический период общая тенденция латинского Запада заключалась в том, чтобы исходить из единства божественной сущности и от нее приходить к троичности лиц, в то время как на греческом Востоке преобладала противоположная тенденция: продвигаться от троичности лиц к единству сущности. Но на данном уровне мы говорим лишь об общих тенденциях, а вовсе не о непримиримых противоречиях или специфических ересях. В своем крайнем выражении западная позиция ведет к модализму и савеллианству, а восточная – к тритеизму, или троебожию. Но крупные и представительные мыслители как Запада, так и Востока не доводили свою точку зрения до крайности. Неверно утверждать, будто Августин пренебрегает личностным характером Троицы, пусть даже он колеблется применять к Богу термин persona. И на средневековом Западе, несомненно, находились богословы вроде Ришара Сен-Викторского († 1173), которые отстаивали «социальную» тринитарную доктрину, выраженную в терминах взаимной личной любви.

По всем этим причинам сегодня существует школа православных богословов, по мнению которых расхождение между Востоком и Западом в отношении Filioque хотя и значимо, но не столь фундаментально, как это утверждали Лосский и его последователи. Римско-католическое понимание Лица и действия Святого Духа, заключают богословы этой второй группы, по существу не отличается от того понимания, которого придерживается христианский Восток. Так что можно надеяться, что в нынешнем диалоге между православными и католиками удастся действительно достигнуть взаимопонимания по этому больному вопросу⁶⁴.

«Ты сотворил нас для Себя, и сердца наши не знают покоя, доколе не успокоятся в Тебе» (Блаж. Августин). Человек был сотворен для общения с Богом: таково первое и главное утверждение христианского учения о человеческой личности. Но люди, созданные для общения с Богом, всякий раз отвергали Его: и это второй факт, принимаемый во внимание любой христианской антропологией. Люди были созданы для общения с Богом: на языке Церкви об этом говорится, что Бог создал Адама по своему образу и подобию и поместил его в рай⁶⁵. Люди всякий раз отвергали это общение: на языке Церкви – Адам согрешил, и его падение – «первородный грех» – затронуло все человечество.

Сотворение человеческой личности. «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему» (Быт.1:26). Бог говорит во множественном числе: «сотворим». Сотворение человеческой личности, как неустанно подчеркивали греческие отцы, было делом всех трех Лиц Троицы, и потому образ и подобие Богу всегда нужно мыслить по троичному образу и подобию. Мы увидим, что это жизненно важный момент.

Образ и подобие. Согласно большинству греческих отцов, термины образ и подобие означают не совсем одно и то же. «Выражение по образу, – замечает Иоанн Дамаскин, – указывает на разумность и свободу, в то время как выражение по подобию указывает на уподобление Богу через добродетель»⁶⁶. Образ, или, если употребить греческий термин, икона Бога, означает нашу человеческую волю, разум, чувство моральной ответственности, – короче говоря, все то, что отличает нас от животных тварей и делает каждого из нас личностью. Но образ подразумевает не только это. Он подразумевает, что мы «Его (Бога) род» (Деян.17:28). Его род: это значит, что между Ним и нами существует точка соприкосновения, сходства. Пропасть между тварью и Творцом не является непроходимой, ибо мы, будучи образом Божьим, способны познавать Бога и вступать в общение с Ним. Если мы будем должным образом пользоваться этой способностью общения с Богом, тогда мы сумеем стать «подобными» Ему, стяжать божественное подобие – говоря словами Иоанна Дамаскина, «уподобиться Богу через добродетель». Стяжать подобие – значит стать «вторым богом», «богом по благодати». «Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы» (Пс.81:6; ср. Ин.10:34).

Образ означает способности, которыми Бог наделяет каждого из нас с первого мгновения нашего бытия. Подобием же мы не обладаем изначально, оно есть цель наших устремлений, нечто, что приобретается лишь постепенно. Как бы ни были мы грешны, мы никогда не утрачиваем образ Божий, но подобие зависит от нашего нравственного выбора, от нашей «добродетели» и разрушается грехом.

Итак, при сотворении люди были совершенны – не столько в актуальном, сколько в потенциальном смысле. Наделенные образом Божьим, они были призваны достигнуть подобия своими собственными усилиями (разумеется, не без содействия божественной благодати). Начальным состоянием Адама было состояние невинности и бесхитростности. «Он был ребенком, еще не имеющим совершенного разумения, – писал Ириней. – Ему необходимо было вырасти и прийти к совершенству». Бог поставил Адама на верную дорогу, но для того, чтобы достигнуть конечной цели, тому предстояло пройти долгий путь.

Такой образ Адама до грехопадения несколько отличается от того, который представлен у Августина и с того времени сделался общепризнанным на Западе. Согласно Августину, люди в раю изначально были наделены всей возможной мудростью и знанием, их совершенство было реальным, а вовсе не потенциальным. Динамичная концепция Иринея, несомненно, лучше согласуется с современными теориями эволюции, чем более статичная концепция Августина; но они оба говорят как богословы, а не как ученые, так что ни в том, ни в другом случае их взгляды нельзя соотносить с какой-либо конкретной научной гипотезой.

Запад часто связывал образ Божий с человеческой душой или интеллектом. Многие православные разделяют такую точку зрения, но другие считают, что если человеческая личность есть единое целое, то и образ Божий запечатлен в человеке в целом: как в душе, так и в теле. «Когда Бог сказал, что сотворит человека по образу Своему, – пишет Михаил Акоминат (Хониат, † ок. 1222), – то слово “человек“ означает не душу саму по себе и не тело само по себе, но то и другое вместе». По замечанию Григория Паламы, наличие тела делает человека не ниже, а выше ангелов. В самом деле, ангелы суть «чистые» духи, в то время как люди – «смешанные» существа, соединение ума и материи. Но это значит, что наша человеческая природа сложнее ангельской и наделена более богатыми возможностями. Человеческая личность есть микрокосмос, мост и место встречи для всего творения Бога.

Православная религиозная мысль всячески подчеркивает образ Божий в человеческой личности. Каждый из нас есть «живое богословие»; в силу того что мы суть иконы Бога, мы можем встретить Бога, вглядываясь в глубину собственного сердца, «обращаясь внутрь самих себя»: «Царствие Божие внутри вас есть» (Лк.17:21). «Познай себя, – говорил св. Антоний Египетский. – Кто познаёт себя, познаёт Бога». «Если ты чист, – вторит ему св. Исаак Сирин (конец VII в.), – то небо в тебе; тогда внутри себя узришь ангелов и Господа ангелов». И о св. Пахомии передают: «В чистоте своего сердца он зрел невидимого Бога, словно в зеркале».

Так как человеческая личность есть икона Божья, любой человек, даже самый грешный, бесконечно драгоценен в глазах Бога. «Когда вы видите брата или сестру, вы видите Бога», – говорил Климент Александрийский. И Евагрий учил: «После Бога мы должны почитать каждого человека как Самого Бога». Это уважение к любому человеческому существу получает зримое выражение в православном богослужении, во время которого священник кадит не только иконы, но и присутствующих в храме, славя образ Божий в каждом из них. «Наилучшая икона Бога – это человек».

Благодать и свободная воля. Как мы видели, то, что человек есть образ Божий, помимо прочего означает, что мы обладаем свободной волей. Богу нужны сыновья и дочери, а не рабы. Православная Церковь отвергает любое учение о благодати, которое ущемляет человеческую свободу. Чтобы описать отношение между божественной благодатью и человеческой свободой, православие использует термин «сотрудничество», или «синергия» (sunergeia); как говорит Павел, «мы соработники (sunergoi)» (1Кор.3:9). Если мы хотим достигнуть полноты общения с Богом, то должны не только уповать на Божью помощь, но и сделать свою часть дела. Мы, люди, наравне с Богом должны внести свой вклад в общее дело, хотя то, что делает Бог, неизмеримо важнее того, что делаем мы. «Приобщение людей ко Христу и наше единение с Богом требует сотрудничества двух неравных, но равно необходимых сил: божественной благодати и человеческой воли». Высший пример синергии являет собой Богоматерь.

На Западе со времен Августина и пелагианского спора вопрос о благодати и свободной воле обсуждался в несколько иных терминах, и многие из тех, кто воспитан в августинианской традиции – в частности, кальвинисты – с подозрением относятся к православной идее «синергии». Не означает ли она, что мы приписываем слишком много человеческой воле и слишком мало Богу? Но в действительности православное учение – очень простое и прямое: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мной» (Откр.3:20). Бог стучит, но ждет, пока мы сами отворим дверь: Он не взламывает ее. Божья благодать всех зовет, но никого не принуждает. Как говорит Иоанн Златоуст, «Бог никогда никого не приводит к Себе понуждением и насилием. Он хочет, чтобы спаслись все, но никого не неволит». «Дело Бога – предложить Свою благодать, – говорил св. Кирилл Иерусалимский († 386), – дело человека – принять и хранить эту благодать». Но не следует думать, будто человек, приняв и сохранив божественную благодать, получил воздаяние за свои «заслуги». Дары Божьи – всегда свободные дары, и мы, люди, не имеем права что-либо требовать от своего Творца. Однако хотя мы не можем «заслужить» спасение, мы тем не менее обязаны трудиться для него, ибо «вера, если не имеет дел, мертва» (Иак.2:17).

Падение: первородный грех. Бог наделил Адама свободной волей – возможностью выбирать между добром и злом, так что от Адама зависело, принять ли ему свое призвание или отвергнуть его. Он предпочел отвергнуть. Вместо того чтобы следовать по пути, проложенном для него Богом, он свернул в сторону, отказался повиноваться Богу. Грехопадение Адама заключается прежде всего в непослушании воле Божьей: он противопоставил ей собственную волю и так, в силу собственного выбора, отделил себя от Бога. В результате на земле возникла новая форма жизни: жизнь в болезни и смерти. Но, отвратившись от Бога, который есть бессмертие и жизнь, люди ввергли себя в противоестественное состояние, и это противоестественное состояние привело к неизбежному распаду их бытия, а в конечном счете к физической смерти. Последствия адамова непослушания распространяются на всех его потомков. Мы все – члены друг друга, как не устает напоминать св. Павел, и если один член страдает, страдает все тело. В силу этого таинственного единства не один Адам, но все человечество сделалось подвластно смерти. Вызванный грехопадением распад затронул не только физическое существование людей: будучи отрезанными от Бога, Адам и его потомки подпали под власть греха и дьявола. Всякий вновь рожденный человек приходит в мир, где грех возобладал повсюду, – в мир, где зло творить легко, а добро трудно. Наша воля слаба и немощна под воздействием того, что греки называют «желаниями», а латиняне «вожделением» (concupiscentia). Мы все под властью этих духовных последствий первородного греха.

До этого момента существует тесное согласие между православием, римским католичеством и классическим протестантизмом, но далее Восток и Запад расходятся. Придерживаясь менее возвышенных представлений о состоянии человека до грехопадения, православие также видит в менее мрачном свете, чем Запад, последствия первородного греха. Адам пал не из состояния высоты знания и совершенства, а из состояния неразвитой простоты, поэтому не следует слишком сурово судить его за ошибку. Вследствие грехопадения человеческий ум столь помрачился, а сила воли столь ослабла, что люди больше не могли надеяться достигнуть подобия Божьего. Однако православные не считают, что человечество вообще лишилось божественной благодати, просто после грехопадения благодать действует в нем извне, а не изнутри. Православные не утверждают, подобно Кальвину, что после первородного греха люди всецело испорчены и не способны к благим желаниям. Они не могут согласиться с Августином, когда тот пишет, что люди находятся в состоянии «настоятельной потребности» грешить, что «человеческая природа осилена грехом, в который она впала, таким образом утратив свободу». Образ Божий извращен грехом, но не уничтожен. Как гласят слова гимна, который поется во время православной заупокойной службы, «я есмь образ Твоей невыразимой славы, даже если я ношу раны греха». А коль скоро мы остаемся образом Божьим, мы сохраняем и свободу воли, пусть даже грех ограничивает ее пределы. Даже после грехопадения Бог «не отнял у людей способности желать – желать повиноваться или не повиноваться Ему». Верное идее синергии, православие отвергает любые истолкования грехопадения, которые не оставляют места человеческой свободе.

Большинство православных богословов отвергают идею «первородной вины», выдвинутую Августином и все еще принимаемую (хотя и в смягченном виде) Римско-Католической Церковью. Человеческие существа (учит Православная Церковь) автоматически наследуют адамову тленность и смертность, но не его вину: они виновны лишь в том, что по собственному свободному выбору подражают Адаму. Многие западные христиане полагают: что бы человек ни делал в падшем и неискупленном состоянии, его дела не могут быть угодны Богу, ибо запятнаны первородной виной. «Дела, совершенные до Оправдания, – гласит тринадцатое из тридцати девяти положений Англиканской Церкви, -…не угодны Богу,.. но имеют греховную природу». Православные не могли бы этого утверждать с уверенностью. И православные никогда не считали (как считал Августин и многие на Западе), что некрещеные младенцы, будучи запятнаны первородной виной, обречены справедливым Богом вечному адскому пламени⁶⁷. Православное видение падшего человечества гораздо менее мрачно, чем августинианское или кальвинистское.

Но хотя православные считают, что и после грехопадения люди сохраняют свободу воли и еще способны к добрым делам, они согласны с Западом в том, что грех воздвиг преграду между человечеством и Богом, которую своими силами людям не сломать. Грех закрыл доступ к единению с Богом. Но так как мы не могли прийти к Богу, Бог пришел к нам.

Воплощение есть акт божественной филантропии – любви и доброты Бога к человечеству. Некоторые восточные богословы, рассматривая воплощение под таким углом зрения, утверждают, что даже если бы люди не согрешили, Бог в своей любви к человечеству все равно бы вочеловечился: воплощение нужно считать частью предвечного замысла Божьего, а не только ответом на грехопадение. Так думали Максим Исповедник, Исаак Сирин, такова же была точка зрения некоторых западных богословов, в первую очередь Дунса Скота (1265–1308).

Но так как человеческий род пал, воплощение явилось актом не только любви, но и спасения. Соединив в своем лице человеческую и божественную природы, Иисус Христос вновь открыл нам доступ к единению с Богом. Христос явил в себе, что означает истинное «подобие Божье», и своей искупительной и торжествующей жертвой вновь сделал это подобие доступным для нас. Христос, этот второй Адам, пришел на землю и отменил последствия непослушания первого Адама.

Основные элементы православного учения о Христе уже были обрисованы в главе 2: истинный Бог и истинный Человек, одно Лицо в двух природах нераздельно и неслиянно: единая Личность, но наделенная двумя волями и двумя энергиями.

Истинный Бог и истинный Человек; как говорит епископ Феофан Затворник, «под покровом плоти Христовой христиане видят Триединого Бога». Эти слова ставят нас лицом к лицу с самой, пожалуй, яркой чертой православного видения воплощенного Христа: со всепоглощающим ощущением Его божественной славы. В жизни Христа были два момента особенно явного проявления этой божественной славы: преображение на горе Фавор, когда нетварный свет Его божества просиял сквозь покровы плоти, и воскресение, когда гробница раскрылась под напором божественной жизни, и Христос с торжеством восстал из смерти. В православном богослужении и православной духовности эти два момента занимают совершенно особое место. В византийском календаре Преображение причисляется к одному из двенадцати великих праздников и гораздо более значимо, чем на Западе. Мы также отмечали, что нетварный Фаворский свет занимает центральное место в православном учении о мистической молитве. Что касается воскресения, его дух пронизывает всю жизнь Православной Церкви:

Через все превратности истории Греческая Церковь сумела пронести подлинный дух первых веков христианства. Ее литургия все еще содержит тот элемент чистой радости о воскресении Господнем, которую мы находим у стольких ранне-христианских авторов.

Тема воскресения Христова совокупляет все богословские понятия и реалии восточного христианства и объединяет их в одно гармоничное целое.

Однако было бы ошибочным думать, будто православие – это лишь культ божественной славы Христовой, Его преображения и воскресения. Как бы ни почитали православные божественную славу Господа, они не пренебрегают Его человеческой природой. Возьмем, к примеру, их любовь ко Святой земле: ничто не может сравниться с живым почитанием набожными православными тех мест, где воплотившийся Христос жил как человек, где Он ел и пил, где Он мыслил, страдал и умер. Точно так же чувство радости воскресения не затмевает в глазах православных важности креста. Изображения распятия занимают у православных не менее важное место, чем у неправославных христиан, а почитание креста в византийском богослужении даже более развито, чем в латинском.

Таким образом, следует отвергнуть как ошибочное то расхожее мнение, будто Восток сосредоточен на почитании воскресшего Христа, а Запад – на почитании Христа распятого. Если уж проводить сравнения, то вернее было бы сказать, что Восток и Запад несколько по-разному мыслят распятие. Православное отношение к распятию отчетливее всего проступает в гимне, который поют в Страстную пятницу:

Он, одевшийся светом, словно покрывалом,

Стоял нагим на суде.

Он получал пощечины

От рук, Им сотворенных.

Чернь пригвоздила ко Кресту

Господа славы.

В Страстную пятницу Православная Церковь думает не столько о человеческом страдании Христа как таковом, сколько о контрасте между Его внешним унижением и внутренней славой. Православный верующий видит не страдающую человеческую природу Христа, но страдающего Бога:

Ныне висит на древе

Тот, Кто подвесил землю посреди вод.

Терновый венец венчает Его,

Царя ангелов.

Облачили в пурпур поругания Того,

Кто облекает небеса облаками.

За покровом кровоточащей и поруганной плоти Христа православные видят Триединого Бога. Даже Голгофа есть теофания, даже в страстную пятницу в церкви слышна нота пасхальной радости:

Поклоняемся Страстям (страданиям) Твоим, Христе:

Яви нам Твое славное Воскресение!

Величаю Страсти Твои,

Хвалю Твое погребение и Воскресение,

Восклицая: Господи, слава Тебе!

Распятие неотделимо от воскресения, ибо они суть единое действие. Крестный путь всегда рассматривается в свете пустой гробницы, крест есть символ победы. Когда православные думают о Христе распятом, они думают не только о Его страданиях и покинутости. Они думают о Нем как о Христе-победителе, Христе царе, правящем с Древа:

Господь пришел в мир и жил среди людей, чтобы разрушить владычество дьявола и освободить людей. На Древе Он торжествует над силами, противящимися Ему, когда солнце померкло и земля содрогнулась, когда гробы раскрылись и тела святых восстали. Смертью смерть поправ, Он уничтожил того, кто имел власть смерти.

Христос – наш победоносный Царь не вопреки распятию, но благодаря ему: «Я называю Его царем, потому что вижу Его распятым» (Иоанн Златоуст).

Именно в такой перспективе видят православные христиане крестную смерть Христа. Между таким подходом к распятию и подходом средневекового и послесредневекового Запада имеется много точек соприкосновения; однако в западном подходе есть вещи, которые смущают православных. Как представляется, западные христиане проявляют тенденцию к тому, чтобы мыслить распятие изолированно, слишком резко отрывая его от воскресения. В результате видение Христа как страдающего Бога на практике вытесняется образом страдающей человеческой природы Христа: когда западный христианин размышляет о кресте, он слишком часто испытывает побуждение скорее эмоционально сочувствовать страждущему человеку, чем поклоняться торжествующему и побеждающему Богу. Православным чрезвычайно близок язык знаменитого латинского гимна Pange lingua, сочиненного Венанцием Фортунатом (530–609 гг.). Здесь крест прославляется как символ победы:

Воспой, язык, славную брань,

Воспой конец раздора;

Ныне на Кресте, нашей награде,

Звучит громкая победная песнь:

Поведай, как Христос, спаситель мира,

Принесенный в жертву, ныне победил.

Равно близок православным язык другого гимна Венанция Фортуната, Versilia regis:

Исполнилось все, о чем древле возвестил Давид

В истинной пророческой песни:

Бог среди народов, сказал он,

Воцарится и восторжествует с Древа.

Но гораздо менее приемлемы для православных сочинения позднейшего средневековья – такие как Stabat Matera:

Она видела, как за людские грехи, в муках,

Угасал принесенный в жертву,

Истекая кровью, страдал и умирал.

Видела, как был схвачен Помазанник Божий,

видела Сына своего обреченным смерти,

слышала Его последний предсмертный крик.

Примечательно, что на всем протяжении своих шестидесяти строк Stabat Mater ни разу не упоминает воскресения.

В то время как православие главным образом видит во Христе победителя, средневековый и послесредневековый Запад в первую очередь видит в Нем жертву. В то время как православие толкует распятие прежде всего как торжествующую победу над силами зла, Запад – особенно со времен Ансельма Кентерберийского (1033?–1109 гг.) – скорее склонен мыслить крест в юридически-процессуальных терминах: распятие представляется актом удовлетворения, или заместительного жертвоприношения, призванным удовлетворить ярость гневного Отца.

Но такое противопоставление не следует заводить слишком далеко. Восточные авторы, как и западные, тоже прибегали к юридически-процессуальному языку, говоря о распятии; западные авторы, как и восточные, никогда не переставали видеть в страстной пятнице момент победы. С 1930-х гг. в западном богословии, духовности, искусстве возрождается патриотическая идея Christus Victor (Христа Победителя), и православные действительно счастливы, что это так.

В своей деятельности среди людей второе и третье Лица Троицы взаимно дополняют друг друга. Искупительное действие Христа нельзя рассматривать в отрыве от освящающего действия Святого Духа. Афанасий говорит: «Слово стало плотью, чтобы мы могли получить Духа». В каком-то смысле вся «цель» воплощения заключалась в том, чтобы на Пятидесятницу послать Духа.

Православная Церковь всячески подчеркивает дело Святого Духа. Как мы уже знаем, одна из причин, по которой православные возражают против Filioque, заключается в том, что они увидели здесь тенденцию к подчинению Духа, к Его отодвиганию на второй план. Св. Серафим Саровский усматривал суть и назначение христианской жизни в стяжании Святого Духа. В начале беседы с Мотовиловым он говорит:

Молитва, пост, бдение и всякие другие дела христианские, сколько ни хороши они сами по себе, однако не в делании только их состоит цель нашей христианской жизни, хотя они и служат необходимыми средствами для достижения ее. Истинная же цель жизни нашей христианской состоит в стяжании Духа Святого Божьего. Пост же, и бдение, молитва, и милостыня, и всякое Христа ради делаемое доброе дело суть средства стяжания Святого Духа Божьего. Заметьте, батюшка, что лишь только ради Христа делаемое доброе дело приносит нам плоды Святого Духа.

«В этом определении, – отмечает Владимир Лосский, – которое на первый взгляд может показаться слишком простым, в краткой форме содержится Предание Православной Церкви». Как говорил ученик св. Пахомия, Феодор: «Что может быть больше, чем обладание Святым Духом?»

В следующей главе мы будем говорить о месте Духа в православном учении о Церкви, а в последних главах скажем о месте Святого Духа в православном богослужении. Дух торжественно призывается во всяком сакраментальном действии Церкви, и прежде всего в кульминационный момент евхаристической молитвы. Начиная день, в своих личных молитвах, православные христиане отдают себя под покровительство Духа, произнося следующие слова:

Царь небесный, Утешитель, Дух истины, вездесущий и все наполняющий, сокровищница благ и податель жизни, приди и вселись в нас. Очисти нас от всяческой скверны и по благости Твоей спаси наши души.

Цель христианской жизни, которую Серафим определяет как стяжание Святого Духа, равным образом можно определить как обожение. Василий описывал человеческую личность как творение, получившее заповедь стать богом; и Афанасий, как мы видели, утверждал, что Бог стал человеком, чтобы человек мог стать богом. «В Моем Царстве, – говорит Христос, – Я буду Богом с вами как с богами». Такова, согласно учению Православной Церкви, та конечная цель, к которой должен стремиться всякий христианин: стать богом, достигнуть теозиса, «обожения». Ибо для православия наше искупление и спасение означают обожение.

За учением об обожении стоит представление о человеческой личности, сотворенной по образу и подобию триединого Бога. «Да будут все едино, – молился Христос во время Тайной Вечери, – как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино» (Ин.17:21). Как три Лица Троицы «пребывают» друг в друге в непрестанном движении любви, так и мы, люди, созданные по образу Троицы, призваны «пребывать» в троичном Боге. Христос молится о том, чтобы мы могли участвовать в жизни Троицы в движении любви, которое совершается между божественными Лицами, Он молится о том, чтобы мы могли быть взяты в божество. Согласно Максиму Исповеднику, святые – это люди, явившие в себе Святую Троицу. Эта идея личностного и органического единства между Богом и людьми (Бог пребывает в нас, и мы в Нем) является постоянной темой Евангелия от Иоанна, а также посланий Павла, который рассматривал христианскую жизнь прежде всего как жизнь «во Христе». Та же идея просматривается в знаменитом тексте из Второго послания Петра: «…чтобы чрез них [обещания] вы стали причастниками Божественного естества» (2Пет.1:4. Перевод епископа Кассиана (Безобразова) – прим. ред.). Важно держать в уме эту новозаветную идею. Православное учение об обожении не только не является далеким от Писания (как порой думают), но имеет прочное библейское основание – не только в 2 Петр, но также у Павла и в четвертом Евангелии.

Идею обожения всегда следует понимать в свете различения между сущностью и энергиями Бога. Единение с Богом означает единение с божественными энергиями, отнюдь не божественной сущностью: Православная Церковь, говоря об обожении и единении, отвергает любые формы пантеизма.

С этим вопросом тесно связан другой, столь же важный. Мистическое единение между Богом и человеком – истинное единение, однако в нем Творец и творение не сливаются в единое сущее. В отличие от восточных религий, согласно которым человек растворяется в божестве, православное мистическое богословие всегда настаивало на полном сохранении личностной целостности человека, сколь бы тесно ни был он связан с Богом. Даже будучи обоженной, человеческая личность остается отличной (хотя и не отдельной) от Бога. Тайна Троицы есть тайна единства в различии; те, кто являет в себе Троицу, не приносят в жертву свои личностные свойства. Когда св. Максим Исповедник говорил, что «Бог и достойные Бога имеют одну и ту же энергию», он не имел в виду, будто святые утрачивают свободную волю, но что они, будучи обоженными, добровольно и с любовью сообразуют собственную волю с волей Божьей. Точно так же человеческая личность, становясь «богом», не перестает быть человеческой: «Становясь богами по благодати, мы остаемся тварными, так же как Христос, став человеком по воплощению, оставался Богом». Человеческие существа становятся богами не по природе, но лишь как «тварные боги», боги по благодати, или по статусу.

Обожение затрагивает также и тело. Коль скоро человеческая личность есть единство тела и души, и коль скоро воплощенный Христос искупил и спас всецелую человеческую личность, отсюда следует, что «наше тело обоживается в то же время, что и душа» (Преп. Максим исповедник). В том подобии Богу, которое призваны осуществить мы, люди, тело тоже играет свою роль. «Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа» (1Кор.6:19). «Итак, умоляю вас, братия, милосердием Божиим, предоставьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу» (Рим.12:1). Однако полное обожение тела произойдет лишь на Судном дне. Ибо в нынешней жизни слава святых – это, как правило, внутренний свет, свет одной лишь души, но когда праведные воскреснут и облекутся духовным телом, тогда их святость явится и вовне. «В день Воскресения слава Святого Духа выйдет изнутри наружу, украшая и облекая тела святых, – слава, которую они имели и прежде, но которая пребывала сокрытой в их душах. Что сегодня человек носит в себе, то самое тогда явится внешним образом, в теле»⁶⁸. Тела святых внешне преобразятся божественным светом, как Тело Христа преобразилось на горе Фавор: «Мы также должны стремиться к весеннему обновлению тела»⁶⁹.

Но даже в этой земной жизни некоторые святые испытывали начатки видимого телесного обожения. Св. Серафим – наиболее известный, но отнюдь не единственный пример. Когда Арсений Великий молился, ученики видели его «подобным огню»; и о другом отце-пустыннике передавали: «Как Моисей стяжал образ славы Адама, когда лицо его озарилось, так и авва Памбо казался подобным молнии и был словно царь, восседающий на престоле». По словам Григория Паламы, «если в будущем веке тело вместе с душой будет причастно невыразимому блаженству, оно, по мере возможности, несомненно должно разделять с ней эту причастность уже теперь».

Ввиду того, что православные верят в освящение и преображение тела вместе с душой, они благоговейно почитают мощи святых. Подобно римо-католикам, они верят, что божественная благодать, присутствовавшая в телах святых при жизни, сохраняет действенность и после смерти – в их мощах – и что Бог пользуется этими мощами как проводниками своей божественной силы и средством исцеления. В некоторых случаях тела святых чудесным образом избегали тления, но даже когда этого не происходило, православные оказывали равное почитание мощам святых. Это почитание мощей происходит не от невежества и суеверия, а от высокоразвитого богословия тела.

Не только наше человеческое тело, но все материальное творение однажды преобразится: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали» (Откр.21:1). Искупленное человечество не будет исторгнуто из остального творения, но все творение спасется и прославится наряду с нами, людьми (как мы уже видели, иконы являют собой начатки такого искупления материи). «Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих… в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне» (Рим.8:19–22). Эта идея космического искупления, опирается, подобно православному учению о человеческом теле и об иконах, на правильное понимание воплощения: Христос облекся плотью, то есть материей, и тем самым сделал возможным искупление и преображение всего творения – не только нематериального, но и физического.

Это ощущение глубинной святости земли (которую Бог сотворил благой, но которая подверглась порче по причине грехопадения, а потом была искуплена вместе с нами во Христе) в последние годы пробудило во многих православных лидерах нарастающее беспокойство в связи с загрязнением окружающей среды. Нынешний экологический кризис особенно заботил Вселенского патриарха Димитрия. В своем рождественском послании 1988 г. он призывал: «Давайте будем считать себя, каждый на своем месте, лично ответственными за этот мир, вверенный нам Богом. Все, что Сын Божий воспринял и сделал своим Телом через Воплощение, не должно погибнуть, но должно стать евхаристической жертвой Творцу, животворящим хлебом, преломляемым в праведности и взаимной любви, гимном мира для всех Божьих тварей».

В 1989 г. патриарх Димитрий издал специальное окружное послание, где призвал каждого христианина явить «евхаристический и аскетический дух», а также предложил провозгласить 1 сентября – начало церковного года в Православной Церкви – Днем защиты окружающей среды. Он надеялся, что этот день будут соблюдать не только православные, но и другие христиане. Как говорил афонский старец Силуан, «сердце, научившееся любить, жалеет всякую тварь». Наша человеческая привилегия состоит в том, чтобы не эксплуатировать эгоистически мир, а бережно лелеять его и быть как бы космическими священниками, принося творение обратно Творцу в жертву благодарения.

Такое видение обожения и единения, преображения тела и космического искупления может показаться очень далеким от опыта обычного христианина. Но кто сделает такой вывод, тот неверно понял православную концепцию теозиса. Во избежание недоразумений необходимо оговорить шесть пунктов.

Во-первых, обожение не есть нечто, что составляет привилегию немногих избранных, но равно предназначено для всех. Православная Церковь верит, что оно является естественной целью любого христианина без исключений. Несомненно, полного обожения мы сумеем достигнуть лишь в Судный день, но начаться этот процесс для каждого из нас должен здесь и теперь. Верно, что в этой земной жизни очень немногие достигают полного мистического единения с Богом. Но каждый настоящий христианин старается любить Бога и выполнять Его заповеди, и если мы искренне пытаемся это делать, то, несмотря на слабость наших попыток и частые неудачи, мы уже в какой-то мере приходим к обожению.

Во-вторых, тот факт, что христианин постепенно достигает обожения, отнюдь не означает, что он утрачивает сознание греховности. Напротив, обожение всегда предполагает непрерывный акт покаяния. Святой может достигнуть больших высот святости, но не перестает повторять слова Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Св. Силуан Афонский обычно говорил себе: «Держи ум свой во аде и не отчаивайся»; другие православные святые повторяли слова: «Все спасутся, я один буду осужден». Православное мистическое богословие – это богословие славы и преображения, но также и богословие покаяния.

В-третьих, тот путь, которым мы должны следовать, чтобы прийти к обожению, не заключает в себе ничего эзотерического или необычайного. На вопрос о том, как стать богом, ответ очень прост: ходи в церковь, регулярно принимай таинства, молись Богу «в духе и истине», читай Евангелия, следуй заповедям. Об этом последнем пункте – следовании заповедям – никогда нельзя забывать. Православие не менее решительно, чем западное христианство, отвергает тот сорт мистицизма, который пытается обойтись без нравственных правил.

В-четвертых, обожение – не одиночный, а «социальный» процесс. Мы сказали, что обожение подразумевает «следование заповедям», а заповеди коротко описаны Христом как любовь к Богу и любовь к ближнему Обе формы любви неотделимы друг от друга. Человек может любить ближнего как самого себя только тогда, когда он любит Бога превыше всего, но любить Бога он не может, если не любит брата своего (1Ин.4:20). Таким образом, в обожении нет ничего эгоистического, ибо человек может прийти к обожению, только любя ближнего. «От ближнего наша жизнь и от ближнего смерть, – говорил Антоний Египетский. – Если мы приобретаем ближнего, то приобретаем Бога; если же по нашей вине претыкается ближний, то мы грешны перед Христом». Человеческие существа, созданные по образу Троицы, могут реализовать божественное подобие лишь тогда, когда они живут общей жизнью, как живет Пресвятая Троица: как три Лица Троицы «пребывают» одно в другом, так и мы должны «пребывать» в наших братьях, живя не для себя, но в других и для других. Один из отцов-пустынников говорил: «Если бы я мог найти прокаженного и дать ему свое тело, а себе взять его, я бы с радостью это сделал. Ибо это и есть совершенная любовь». Такова истинная природа теозиса.

В-пятых, любовь к Богу и ближнему должна быть действенной: православие отвергает любые формы квиетизма, любые виды любви, которая не претворяется в действие. Обожение заключает в себе не только высоты мистического опыта, но и весьма прозаический, земной аспект. Думая об обожении, мы должны думать о молчаливой молитве исихастов и преображенном лике св. Серафима, но мы также должны думать и о св. Василии, ухаживавшем за больными в кесарийской лечебнице, о св. Иоанне Милостивом, помогавшем александрийским беднякам, о св. Сергии, который в грубой рубахе трудился в огороде, чтобы обеспечить пропитанием постояльцев монастыря. Это не два разных пути, но один путь.

Наконец, в-шестых, обожение предполагает жизнь в Церкви, жизнь в таинствах. Теозис по подобию Троицы включает в себя общую жизнь, и эта общая жизнь друг в друге может быть по-настоящему осуществлена только в братстве Церкви. Церковь и таинства суть Богом данные средства, благодаря которым мы можем стяжать освящающего Духа и преобразиться в подобие Божие.

Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее.

Еф.5:25

Церковь – одно с Господом: Его Тело, плоть от плоти Его. Церковь – живая лоза, вскормленная Им и возрастающая в Нем. Никогда не думай о Церкви отдельно от Господа Иисуса Христа, от Отца и Святого Духа.

Св. Иоанн Кронштадтский

Православный христианин живо осознает свою принадлежность к общине. «Мы знаем, когда падает кто из нас, – пишет Хомяков, – он падает один; но никто один не спасается. Спасающиеся же спасаются в Церкви, как член ее, и в единстве со всеми другими ее членами»⁷⁰.

Некоторые из различий между православным учением о Церкви и учением западных христиан были выявлены в первой части этой книги. В отличие от протестантизма, православие настаивает на иерархической структуре церкви, апостольском преемстве, епископате и священстве; Православная Церковь просит святых об их заступнических молитвах и выступает посредницей для усопших. Здесь Рим и православие находятся в согласии друг с другом; но там, где Рим мыслит в терминах превосходства и универсальной юрисдикции папы, православие мыслит в терминах пяти патриархатов и Вселенского Собора; где Рим делает упор на папской непогрешимости, там православие отстаивает непогрешимость Церкви как целого. Конечно, ни та, ни другая сторона не вполне беспристрастны друг ко другу, но православным часто кажется, что Рим рассматривает Церковь подчеркнуто в терминах земной власти и организации, в то время как римо-католикам часто кажется, что более духовное и мистическое учение о Церкви, которого придерживается православие, страдает неясностью, непоследовательностью и неполнотой. Православные могли бы ответить на это, что они вовсе не пренебрегают земной организацией церкви, что у них есть много строгих и скрупулезных правил, которые вскоре обнаруживает всякий, кто читает каноны.

Но православная идея Церкви несомненно имеет духовный и мистический характер в том смысле, что православное богословие никогда не рассматривает земной аспект Церкви изолированно: оно всегда мыслит о Церкви во Христе и Святом Духе. Всякое православное мышление о Церкви начинается с особого отношения, существующего между Церковью и Богом. Это отношение можно выразить в трех утверждениях: Церковь есть 1) образ Пресвятой Троицы, 2) Тело Христово, 3) длящаяся Пятидесятница. Православное учение о Церкви тринитарно, христологично и пневматологично.

1) Образ Пресвятой Троицы. Подобно тому как всякий человек сотворен по образу Триединого Бога, так и Церковь в целом является иконой Бога – Троицы, воспроизводя на земле тайну единства в различии. В Троице Три суть один Бог, но каждое Лицо всецело личностно; в Церкви множество человеческих личностей объединены в одно, однако каждый во всей полноте сохраняет свое личностное своеобразие. Взаимопроникновение Лиц Троицы имеет параллель во взаимопроникновении жизни членов Церкви. В Церкви нет конфликта между свободой и властью; в Церкви есть единство, но нет тоталитаризма. Когда православные прилагают к Церкви определение «кафолическая», они подразумевают (помимо других вещей) вот это живое чудо единения многих личностей в одно.

Такое понимание Церкви как иконы Троицы имеет множество приложений. «Единство в различии»: как в Троице каждое Лицо автономно, так Церковь состоит из нескольких независимых автокефальных церквей; как в Троице три Лица равны, так и в Церкви ни один епископ не может притязать на абсолютную власть над всеми остальными; но как в Троице Отец обладает преимуществом в качестве источника и подателя божества, так и внутри Церкви папа является «первым среди равных».

Эта идея Церкви как иконы Троицы также помогает нам понять то значение, какое придается в православии Соборам. Собор есть выражение тринитарной природы Церкви. Таинство единства в различии, по образу Троицы, можно видеть в действии, когда множество епископов, собравшись на Собор, свободно приходят к общему мнению под водительством Духа.

2) Тело Христово. «Мы, многие, составляем одно тело во Христе» (Рим.12:5). Между Христом и Церковью существует теснейшая связь: согласно известному изречению Игнатия, «где Христос, там и кафолическая Церковь» (К Смирнянам). Церковь – это продолжение воплощения, то место, где воплощение длится. Как пишет греческий богослов Христос Андруцос, Церковь есть «средоточие и орудие искупительного деяния Христова… Она представляет собой не что иное, как продолжение и расширение Его пророческой, священнической и царской власти… Церковь и ее Основатель неразрывно связаны друг с другом… Церковь – это Христос, пребывающий с нами». Христос не оставил свою Церковь, вознесшись на небо: «Се, Я с вами во все дни до скончания века» (Мф.28:20), «ибо где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я посреди них» (Мф.18:20). Очень легко впасть в заблуждение и говорить о Христе как об отсутствующем:

Святая Церковь еще здесь,

Хотя ее Господь ушел (Из гимна J. M. Neale).

Но можем ли мы говорить, что Христос «ушел», если Он обещал нам свое вечное присутствие?

Единение Христа с Его Церковью совершается прежде всего через таинства. При крещении новопосвященный христианин погребается и воскресает со Христом, в Евхаристии члены Тела Христова получают Его Тело в таинстве. Соединяя членов Церкви со Христом, Евхаристия в то же время соединяет их друг с другом: «Один хлеб, и мы многие одно тело, ибо все причащаемся от одного хлеба» (1Кор.10:17). Евхаристия создает единство Церкви. По словам Игнатия, Церковь есть евхаристическая община, сакраментальный организм, который существует – и существует во всей полноте – везде, где совершается Евхаристия. Не случайно термин «Тело Христово» означает как Церковь, так и таинство; не случайно, что выражение communio sanctorum в Апостольском символе означает как «общение святого народа» (общение святых), так и «общение в святых дарах» (общение в таинствах).

Церковь должна мыслиться прежде всего в сакраментальных терминах. Ее внешняя организация, при всей ее значимости, второстепенна по отношению к ее сакраментальной жизни.

3) Длящаяся Пятидесятница. Существует опасность так расставить акценты в учении о Церкви как Теле Христовом, что роль Святого Духа окажется преданной забвению. Но, как мы уже сказали, Сын и Дух совместно трудятся среди людей, дополняя друг друга, и в отношении учения о Церкви это столь же верно, как и в других областях. Если Игнатий говорит, что «где Христос, там и кафолическая Церковь», то Ириней равно справедливо утверждает: «Где Церковь, там и Дух, а где Дух, там и Церковь»⁷¹. Именно потому, что Церковь есть Тело Христово, она есть также храм и вместилище Духа.

Святой Дух – это Дух свободы. Он не только объединяет нас, но и обеспечивает наше бесконечное многообразие в лоне Церкви: на Пятидесятницу огненные языки разделились, спускаясь по отдельности на каждого из присутствующих. Дар Духа есть дар Церкви, но в то же время личный дар, приспособленный к собственному пути каждого. «Дары различны, но Дух один и тот же» (1Кор.12:4). Жизнь в Церкви означает не сглаживание человеческого многообразия, не навязывание жесткого единого образца всем без различия, но прямо противоположное. Святые являют не серую монотонность, а самое живое и неповторимое личностное своеобразие. Сера и однообразна не святость, серо и однообразно зло.

Таково в кратком описании отношение между Церковью и Богом. Эта Церковь – икона Троицы, Тело Христово, полнота Духа – является одновременно видимой и невидимой, божественной и человеческой. Она видима, потому что состоит из конкретных общин, поклоняющихся Богу здесь, на земле, и она невидима, потому что включает в себя также святых и ангелов. Она человеческая, потому что ее земные члены грешны, и она божественная, потому что является Телом Христовым. Нет разрыва между видимым и невидимым, между (если воспользоваться западной терминологией) церковью воинствующей и церковью торжествующей, ибо они обе составляют одну непрерывную реальность. «Видимая, или земная, Церковь живет в полном общении и в единстве со всецелым Телом Христовым, которому Христос – Глава»⁷². Она стоит на рубеже между нынешним веком и веком грядущим и живет в обоих веках сразу.

Таким образом, когда православие говорит о «Церкви видимой и невидимой», оно настаивает на том, что нет двух Церквей, но только одна. Хомяков писал:

Только в отношении к человеку можно признавать раздел Церкви на видимую и невидимую; единство же ее есть истинное и безусловное. Живущий на земле, совершивший земной путь, не созданный для земного пути (как ангелы), не начинавший еще земного пути (будущие поколения), все соединены в одной Церкви, в одной благодати Божией; ибо еще не явленное творение Божие для Него явно, и Бог слышит молитвы и знает веру того, кто еще не вызван Им из небытия к бытию. – Церковь же, Тело Христово, проявляется и исполняется во времени, не изменяя своего существенного единства и своей внутренней, благодатной жизни. – Потому, когда говорится «Церковь видимая и невидимая», то говорится только в отношении к человеку⁷³.

Согласно Хомякову, Церковь реализуется на земле, не утрачивая своих сущностных свойств. Это кардинальный пункт православного учения. Православие верит не просто в какую-то идеальную Церковь, невидимую и небесную. Эта «идеальная церковь» существует видимым образом на земле, в качестве конкретной реальности.

Православие старается не забывать, что в Церкви наряду с божественным присутствует и человеческий элемент. Халкидонский догмат касается не только Христа, но и Церкви. Как Богочеловек Христос имеет две природы, божественную и человеческую, так и в Церкви совершается сотрудничество между божественным и человеческим. Но между человечностью Христа и человечностью Церкви существует очевидное различие. Оно состоит в том, что во Христе человеческая природа совершенна и безгрешна, в то время как в церкви она еще не вполне такова. Только часть человечности Церкви – святые на небесах – достигла совершенства, здесь же, на земле, члены Церкви часто злоупотребляют своей человеческой свободой. Церковь на земле живет в состоянии напряженности: с одной стороны, она уже есть Тело Христово и, таким образом, совершенна и безгрешна; но с другой стороны, поскольку ее члены несовершенны и грешны, она вынуждена непрестанно вновь становиться тем, что она есть.

Однако человеческий грех не в состоянии запятнать сущностную природу Церкви. Мы не вправе сказать, что, поскольку христиане на земле грешны и несовершенны, значит, Церковь тоже грешна и несовершенна, ибо Церковь – даже на земле – есть нечто небесное и не может быть грешной. Св. Ефрем Сирии справедливо говорил о «церкви кающихся, церкви гибнущих», но эта Церковь являет собой в то же время икону Троицы. Как это возможно, что члены Церкви – грешники, и тем не менее они принадлежат к общине святых? «Таинство Церкви в том и состоит, что вместе грешники становятся чем-то отличным от того, что они представляют собой как индивиды, это “нечто отличное“ есть Тело Христово».

Таков православный подход к таинству Церкви. Церковь всецело связана с Богом. Это новая жизнь по образу Пресвятой Троицы, жизнь во Христе и Святом Духе, жизнь, осуществляемая через участие в таинствах. Церковь – единая реальность, земная и небесная, видимая и невидимая, человеческая и божественная.

«Единство Церкви следует необходимо из единства Божиего». Так писал Хомяков в начале своего известного очерка. Если мы всерьез принимаем связь между Богом и Его Церковью, тогда мы неизбежно должны мыслить Церковь единой, точно так же, как Бог един: есть только один Христос, и потому может быть только одно Тело Христово. Это единство нельзя считать чисто идеальным и невидимым; православное богословие отказывается разделять «невидимую» и «видимую» Церковь, а потому отказывается утверждать, будто невидимо Церковь едина, а видимо разделена. Нет, Церковь едина в том смысле, что здесь, на земле, есть единственная видимая община, которая вправе притязать на звание истинной Церкви. «Неразделенная церковь» не просто существовала в прошлом и, как мы надеемся, будет существовать в будущем, единая Церковь существует здесь и сейчас. Единство составляет одну из существенных характеристик Церкви, и коль скоро земная Церковь, несмотря на греховность своих членов, сохраняет свои существенные характеристики, она остается и всегда будет оставаться видимо единой. Так что возможно отпадение от Церкви, но невозможен раскол внутри Церкви. И хотя несомненно, что на человеческом уровне церковная жизнь прискорбно обеднена в результате расколов, они тем не менее не могут затронуть существенную природу Церкви.

В своем учении о видимом единстве Церкви православие стоит гораздо ближе к католичеству, чем к протестантскому миру. Но если мы спросим, как именно сохраняется это видимое единство, Рим и Восток ответят несколько по-разному. Для Рима объединяющим началом в церкви является папа, чья юрисдикция простирается на все тело Церкви. Что касается православных, они не думают, будто какой-либо епископ наделен столь всеобъемлющей юрисдикцией. Тогда что удерживает Церковь в состоянии единства? Ответ православных гласит: акт приобщения таинствам. Православное богословие церкви – это прежде всего богословие причащения. Каждая местная церковь образована, по словам Игнатия, общиной верующих, собранной вокруг своего епископа и совершающей Евхаристию; Вселенская Церковь образована взаимным евхаристическим общением епископов – глав местных церквей: Единство поддерживается не извне, авторитетом верховного понтифика, а созидается изнутри в совершении Евхаристии. Церковь является не монархической по своей структуре, то есть объединенной вокруг одного иерарха, а коллегиальной: она созидается общением множества иерархов друг с другом и каждого иерарха со своей паствой. Таким образом, акт причащения служит критерием принадлежности к Церкви. Отдельный человек перестает быть членом Церкви, когда он прерывает евхаристическое общение со своим епископом, епископ перестает быть членом Церкви, когда он прерывает общение с другими епископами.

Веруя в то, что земная церковь остается и должна оставаться видимо единой, православие, естественно, верит также в то, что оно само есть эта единая видимая Церковь. Это смелое притязание, и многим оно кажется высокомерным, однако считать так – значит не понимать того духа, в котором оно выдвигается. Православные верят, что они составляют подлинную Церковь не в силу каких-то личных заслуг, но по благодати Божьей, и повторяют за апостолом Павлом: «Сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам» (2Кор.4:7). Но хотя православные не приписывают заслугу себе, они при всем смирении убеждены, что получили от Бога драгоценный и единственный дар; если бы они отрицали этот дар перед другими, то в глазах неба были бы повинны в предательстве.

Порой православные авторы выражаются так, словно разделяют «теорию ветвей», некогда популярную в «высокой» Англиканской Церкви. (Согласно этой теории, кафолическая церковь разделилась на несколько «ветвей»; обычно называют три ветви: римо-католики, англикане и православные.) Но такая точка зрения не может быть согласована с традиционным православным богословием. Если говорить в терминах «ветвей», тогда, с позиций православия, единственными ветвями кафолической церкви надлежит признать поместные автокефальные церкви православного общения.

Притязая таким образом на звание единственной истинной Церкви, Православная Церковь считает, что при желании она могла бы самостоятельно созвать Вселенский Собор, авторитетом равный первым Семи Соборам. С момента разделения Востока и Запада православные (в отличие от Запада) в действительности ни разу не созывали такого собора, но отсюда не следует, что они не считают себя вправе это сделать.

Таково православное представление о единстве Церкви. Православие также учит, что вне Церкви нет спасения. Эта вера имеет то же основание, что и убежденность православных в нерушимом единстве Церкви: она опирается на неразрывную связь между Богом и Его Церковью. «Кому Церковь – не мать, тому Бог – не Отец» (Единство Церкви). Так писал св. Киприан. Для него это была самоочевидная истина, потому что он не мог думать о Боге и Церкви раздельно. Бог есть спасение, и спасительная сила Божья передается людям через посредство Его Тела – Церкви. Extra Ecclesiam nulla salus. Вся категорическая сила и существо данного афоризма заключены в его тавтологии: вне Церкви нет спасения, потому что спасение в Церкви. Означает ли это, что всякий, кто не пребывает видимым образом в лоне Церкви, непременно осужден? По мудрому замечанию Августина, «как много овец вовне и как много волков внутри!». Хотя между «видимой» и «невидимой» Церковью нет разделения, могут быть члены Церкви, видимо не являющиеся таковыми, но членство которых ведомо одному лишь Богу. Если некто спасается, он в некотором смысле должен быть членом Церкви; в каком именно смысле – мы не всегда можем сказать.

Непогрешимость Церкви также проистекает из неразрывной связи между Богом и Его Церковью. Христос и Святой Дух не могут заблуждаться; и коль скоро Церковь есть Тело Христово и длящаяся Пятидесятница, она непогрешима. Церковь есть «столп и утверждение истины» (1Тим.3:15); «когда же придет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину» (Ин.16:13). Так обещал Христос во время Тайной Вечери; а обещание Христа, по убеждению православных, не может быть ложным. Как говорил Досифей, «веруем, что Кафолическая Церковь научаема Святым Духом,.. и потому веруем и исповедуем как достоверную и несомненную истину, что для Кафолической Церкви невозможно ошибаться, или вообще заблуждаться, или же выбрать ложь вместо истины».

Непогрешимость Церкви главным образом выражается посредством Вселенских Соборов. Но для того, чтобы понять, что именно делает собор вселенским, мы должны рассмотреть место епископов и мирян в православном евхаристическом общении.

Православная Церковь – это Церковь иерархическая. Существенным элементом ее структуры является апостольское преемство епископов. «Достоинство епископа столь необходимо в Церкви, – пишет Досифей, – что без него ни Церковь, ни имя “христианин“ не могут существовать, и даже говорить о них нельзя… Епископ – живой образ Бога на земле,.. источник всех таинств Кафолической Церкви, через коего мы стяжаем спасение». «Кто не с епископом, – говорил Киприан, – тот не в Церкви».

При избрании и посвящении православный епископ наделяется тройной властью: 1) правления, 2) учительства и 3) совершения таинств.

1) Епископ поставлен от Бога направлять и вести вверенную его попечению паству: он является «монархом» в своей епархии.

2) При посвящении епископ получает от Святого Духа особый дар, или харизму, в силу которого действует как учитель веры. Это учительское служение епископ осуществляет прежде всего при совершении Евхаристии, когда он обращается с проповедью к народу. Когда другие члены Церкви – священники или миряне – произносят проповеди, они, строго говоря, выступают как уполномоченные епископа. Но хотя епископ и наделен особой харизмой, он всегда может впасть в заблуждение и начать учить ложно: здесь, как и везде, действует принцип синергии, и человеческий элемент отнюдь не вытесняется божественным. Епископ остается человеком и по-человечески способен ошибаться. Непогрешима Церковь, но нет такой вещи, как личная непогрешимость.

3) Епископ, по словам Досифея, есть «источник всех таинств». В первоначальной церкви Евхаристию обычно совершал епископ; и даже сегодня, когда Евхаристию совершает священник, он в действительности выступает уполномоченным епископа.

Но Церковь не только иерархична: она харизматична и проникнута духом Пятидесятницы. «Духа не угашайте. Пророчества не уничижайте» (1Сол.5:19–20). Святой Дух почиет на всем народе Божьем. Имеется специально учрежденное служение епископов, священников и диаконов, но в то же время весь народ Божий – пророки и священники. Помимо институционального служения, которое передается через возложение рук, в Апостольской Церкви существуют и другие харизмы, или дары, сообщаемые непосредственно Духом: Павел упоминает «дар исцеления», чудотворения, «говорения языками» и т. п. (1Кор.12:28–30). В позднейшей Церкви эти харизматические служения менее заметны, однако они никогда не угасали полностью. Вспомним, например, о служении «старцев», игравшем столь заметную роль в России XIX в.: оно не возлагалось особым актом посвящения, но могло осуществляться как мирянином, так и священником или епископом. Серафим Саровский или оптинские старцы были гораздо влиятельнее любого иерарха.

Этот «духовный», неинституциональный аспект церковной жизни особенно подчеркивали некоторые современные богословы русской эмиграции. Но его выделяли и византийские авторы, прежде всего Симеон Новый Богослов. Неоднократно в православной истории «харизматики» вступали в конфликт с иерархией, по в конечном счете между этими двумя элементами церковной жизни нет противоречия: и в тех, и в других действует один и тот же Дух.

Мы назвали епископа правителем, или монархом; но эти обозначения нельзя понимать в жестком и безличном смысле: при осуществлении своей власти епископ руководствуется христианским законом любви. Для паствы он не тиран, а отец. Православное отношение к епископскому служению отражено в молитве при посвящении:

Сотвори, Господи, сего явленного строителя епископской благодати быть подражателем Тебе, истинному Пастырю, и положить душу свою за овцы Твоя. Сделай его путеводителем слепых, светом сущих во тьме, наставником неразумных, учителем детей, светильником в мире, чтобы, приведя к совершенству души, вверенные ему в настоящей жизни, он мог не постыдно предстать престолу Твоему и получить великое вознаграждение, которое Ты приготовил пострадавшим за проповедь Евангелия Твоего.

Авторитет епископа – это, по существу, авторитет Церкви. Как бы ни были велики прерогативы епископа, он не стоит над Церковью, но несет свое служение внутри Церкви. Епископ и народ составляют органическое единство и не могут мыслиться в отрыве друг от друга. Без епископов не может быть православного народа, но и без православного народа не может быть истинного епископа. Киприан говорил: «Церковь есть народ, соединенный с епископом, паства, прилепившаяся к пастырю. Епископ пребывает в Церкви, а Церковь – в епископе».

Отношение между епископом и паствой носит взаимный характер. Епископ – назначенный от Бога учитель веры, но хранителем веры является не один лишь епископат, а весь народ Божий: епископы, духовенство и миряне совокупно. Провозглашение истины – не то же самое, что обладание вверенной на хранение истиной: обладает ею весь народ Божий, но особое служение епископа состоит в том, чтобы провозглашать ее. Непогрешимость принадлежит всей Церкви, а не одному епископату. Как заявили православные патриархи в послании 1848 г. папе Пию IX:

У нас ни патриархи, ни Соборы никогда не могли ввести что-нибудь новое, потому что хранитель благочестия у нас есть самое Тело Церкви, т. е. самый народ (laos).

Комментируя это заявление, Хомяков пишет:

Папа тяжко заблуждается, приписывая нам мнение, будто хранительницей вероучения является церковная иерархия. Дело обстоит прямо наоборот. Неизменное постоянство и непогрешимая истина христианского вероучения зависит не от иерархии, но хранится всем народом Церкви, которая есть Тело Христово.

Именно такое видение мирян и их роли в Церкви нужно учитывать, рассматривая природу Вселенского Собора. Миряне – хранители, но не учители. Поэтому они могут присутствовать на Соборе и принимать участие в его работе (как это делал Константин и другие византийские императоры); но когда приходит время принять формулу вероисповедания, окончательное решение принимают только епископы, в силу данной им харизмы учительства.

Однако соборы епископов могут заблуждаться и ошибаться. Как же тогда возможно удостовериться, что данное конкретное собрание поистине является Вселенским Собором, чьи постановления непогрешимы? Многие соборы провозглашали себя Вселенскими и притязали на то, что они говорят от имени всей Церкви, и тем не менее Церковь отвергла их как еретические: например, Эфесский собор 449 г., иконоборческий собор в Иерии/Константинополе 754 г. или Флорентийский собор 1438–1439 гг. Внешне эти соборы ничем не отличаются от вселенских. В таком случае, что может считаться критерием для определения вселенского характера собора?

Этот вопрос более труден, чем может показаться на первый взгляд; и хотя он много обсуждался православными в течение последних ста лет, нельзя сказать, что предложенные решения вполне удовлетворительны. Все православные знают, каковы те семь Соборов, которые принимаются их Церковью в качестве Вселенских; но не вполне ясно, что именно делает Собор Вселенским. Приходится признать, что в православном богословии соборов есть некоторые пункты, которые остаются непроясненными и нуждаются в дальнейшем осмыслении со стороны богословов. Помня об этой оговорке, попробуем коротко рассмотреть, какие ответы предлагает современная православная мысль.

На вопрос о том, как узнать, является ли собор Вселенским, Хомяков и его школа дают, на первый взгляд, ясный и прямой ответ: собор не может считаться Вселенским, если его постановления не приняты всей Церковью. Флорентийский, Иерийский и подобные им соборы, по видимости Вселенские, не были таковыми именно потому, что не сумели обеспечить принятие своих решений Церковью в целом. (На это можно возразить: а как же Халкидон? Ведь он был отвергнут Сирией и Египтом – значит, мы не можем сказать, что его решения были приняты «церковью в целом»?) Епископы, – продолжает Хомяков, – будучи учителями веры, определяют и провозглашают истину на соборе; но эти определения должны быть признаны всем народом Божьим, включая мирян, ибо именно всецелый народ Божий является хранителем Предания. Такой упор на необходимости признания Соборов церковью в целом вызвал подозрение у некоторых православных богословов – как греческих, так и русских. Они опасались, что Хомяков и его последователи покушаются на прерогативы епископата и стремятся «демократизировать» идею церкви. Но хомяковская точка зрения, в ее тщательно сформулированной и бережно хранимой форме, пользуется достаточно широким признанием в современном православном богословии.

Этот акт признания, принятия Соборов Церковью в целом не следует понимать в юридическом смысле:

Это не значит, что постановления собора еще нуждаются в подтверждении через всеобщий плебисцит, и вне его не имеют силы. Такого плебисцита не существует. Однако происходит прояснение как бы некоторой самоочевидности, что голос собора был действительно (или же не был) голосом соборности церковной, только и всего (Прот. Сергий Булгаков).

На подлинном Вселенском Соборе епископы узнают, что есть истина, и провозглашают ее. Затем это провозглашение проверяется его принятием со стороны всего христианского народа – принятием, которое, как правило, не имеет прямого и формального выражения, но живет.

Вселенский характер Собора определяется не просто числом или составом участников:

«Вселенский» собор является таковым не потому, что в нем участвуют полномочные представители всех автокефальных церквей, а потому, что он свидетельствует о вере Вселенской Церкви (Митр. Серафим).

Вселенский характер Собора не может быть установлен по одним только внешним критериям: «Истина может не иметь внешнего критерия, ибо она ясна сама по себе и обладает внутренней очевидностью» (В. Лосский). Непогрешимость Церкви нельзя ни сформулировать во «внешних» терминах, ни толковать в слишком «материальном» смысле:

Не «вселенскость» соборов, а их истинность делает их решения обязательными для нас. Здесь мы прикасаемся к основной тайне православного учения о Церкви: Церковь есть чудо присутствия Бога среди людей, поверх любых формальных «критериев», любой формальной «непогрешимости». Недостаточно созвать «Вселенский Собор»,.. нужно, чтобы среди собравшихся присутствовал Тот, Кто сказал: «Я есмь Путь и Истина и Жизнь» (Ин.14:6). Без этого присутствия собрание не пребудет в истине, каким бы многочисленным и представительным оно ни было. Протестанты и католики обычно не понимают этой фундаментальной истины православия: и те, и другие материализуют присутствие Бога в Церкви: одни – в букве Писания, другие – в личности папы. Тем самым они не избегают чуда, но замыкают его в одной конкретной форме. Для православия единственным «критерием истины» остается Сам Бог, таинственно живущий в Церкви и ведущий ее по пути Истины (Прот. Иоанн Мейендорф).

В Боге и Его Церкви нет разделения между живыми и усопшими, но все едины в любви Отца. Живые или мертвые, как члены Церкви мы по-прежнему принадлежим к одной семье и сохраняем обязанность носить бремена друг друга. Поэтому как здесь, на земле, православные христиане молятся друг за друга и просят друг друга молиться один за другого, так они молятся и за усопших верующих и просят их молиться за живых. Смерть не в силах разрушить узы взаимной любви, связующие вместе членов Церкви.

Молитвы об усопших. «Со святыми упокой, Христе, души рабов Твоих, где нет ни болезни, ни скорби, ни стенания, но жизнь вечная». Так Православная Церковь молится об усопших верующих. И еще:

Боже духов и всякой плоти. Ты попрал смерть и поразил дьявола, и дал жизнь миру Твоему. Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих в месте света, отдохновения и покоя, откуда бежит всякая боль, скорбь и стенание. Прости им всякое согрешение – словом, делом, помышлением.

Православные убеждены, что христиане здесь, на земле, должны молиться за усопших, и верят, что эти молитвы помогают умершим. Но как именно наши молитвы помогают им? В каком именно состоянии находятся наши души в период между смертью и воскресением тела в Судный день? В этом пункте православное учение не вполне ясно и в разные времена менялось. В XVII в. ряд православных авторов – прежде всего Петр (Могила) и Досифей в своих «Исповеданиях» – поддерживали католическую доктрину чистилища или нечто весьма близкое к ней. (Согласно нормативному учению Католической Церкви – по крайней мере, в прошлом, – души в чистилище терпят искупительные муки, «расплачиваясь» за свои грехи.) Сегодня если не все православные богословы, то их подавляющее большинство отвергают идею чистилища – по крайней мере, выраженную в такой форме. Большинство склонно считать, что усопшие верующие вообще не страдают. Другая богословская школа придерживается мнения, что если усопшие и страдают, то их страдание носит не искупительный, а очистительный характер. Ибо когда человек умирает в благодати Божьей, Бог безвозмездно прощает ему все его грехи и не требует искупительной кары. Христос, Агнец Божий, взявший на себя грехи мира, есть наше единственное искупление и удовлетворение. Третья группа богословов предпочитает оставить вопрос полностью открытым: давайте избегать подробных формулировок о жизни после смерти, говорят они, и вместо этого хранить благоговейную сдержанность незнания. Когда св. Антоний Египетский однажды любопытствовал о божественном провидении, ему был голос, сказавший: «Антоний, остерегись, ибо это суды Божьи, и не тебе их знать».

Святые. Симеон Новый Богослов описывает золотую цепь, которую образуют святые:

Пресвятая Троица, проницая каждого, от первого до последнего, от головы до пят, связывает их всех воедино… Святые каждого поколения, соединяясь с теми, кто умер прежде, и, подобно им, наполняясь светом, становятся золотой цепью, где каждый святой составляет отдельное звено, соединенное с другими верой, делами и любовью. Так в Едином Боге они образуют единую цепь, которую нелегко порвать.

Такова православная идея общения святых. Эта цепь есть цепь взаимной любви и молитвы, и в этой молитве и любви члены Церкви, живущие на земле и «призванные к святости», занимают свое место.

Православный христианин волен частным образом просить о молитве любого члена Церкви, канонизированного или нет. Для осиротевшего православного ребенка было бы совершенно естественно заканчивать вечернюю молитву просьбой о заступничестве не только Богоматери и святых, но его собственных родителей. Но в общественном богослужении церковь обычно просит о молитве только тех, кого она официально объявила святыми. В исключительных случаях, однако, общественное почитание может быть установлено без формальной процедуры канонизации. Греческая Церковь под гнетом Османской империи часто поминала новомучеников в своем богослужении, но, избегая конфликта с турецкими властями, обычно не совершала официального акта канонизации. В большинстве случаев почитание новомучеников возникало спонтанно, по инициативе народа. То же самое происходило при коммунистическом режиме с новомучениками российскими: в течение долгого времени они почитались верующими бывшего Советского Союза тайно, и лишь после 1988 г. Русская Церковь смогла открыто провозгласить их святыми.

Почитание святых тесно связано с почитанием икон. Православные держат иконы не только в храмах, но также в каждой комнате дома и даже в машинах и автобусах. Эти везде присутствующие иконы служат местом встречи между живыми и умершими членами Церкви. Иконы помогают православным смотреть на святых не как на отдаленных и легендарных персонажей прошлого, а как на своих современников и личных друзей.

Во время крещения православному дают имя святого. Оно служит символом вхождения в единство Церкви, которое включает в себя не только земную, но и небесную Церковь. Православные особенно почитают святого, чье имя носят; обычно они держат икону покровителя в своей комнате и ежедневно молят его о заступничестве. Праздник своего святого они считают своими именинами, и для большинства православных (как и для большинства католиков континентальной Европы) этот день значит гораздо больше, чем их собственный день рождения. В Сербии каждая семья имеет своего святого и вместе празднует его память. Этот праздник называется славой.

Православные христиане призывают в молитвах не только святых, но и ангелов, особенно своего ангела-хранителя. Ангелы «ограждают нас своим заступничеством и укрывают хранительными крылами бестелесной славы».

Богоматерь. Среди святых особое положение занимает пресвятая Дева Мария, которую православные чтят как превосходнейшее из творений Божьих, «достойнейшую херувимов, и несравненно славнейшую серафимов». Подчеркнем, что мы называем ее славнейшим из творений Божьих. Православные, подобно католикам, почитают Богоматерь, но члены Церкви отнюдь не считают ее четвертым лицом Троицы и не воздают ей поклонения, подобающего одному лишь Богу. В греческом богословии это различение проведено очень четко: есть специальный термин, latreia, для обозначения служения Богу, в то время как почитание Девы обозначается совсем другими терминами; duleia, huperduleia или proskunesis.

В православных церковных службах Мария упоминается очень часто, и при каждом удобном случае ее величают полным титулом: «Пресвятая, пречистая, преблагословенная и прославленная Богородица и Приснодева Мария». Сюда входят три главных эпитета, прилагаемых Православной Церковью к Деве Марии: Theotokos (Богоматерь), Aeiparthenos (Приснодева) и Panagia (Пресвятая). Первый эпитет был присвоен ей Третьим Вселенским Собором (Эфес, 431 г.), второй – Пятым Вселенским Собором (Константинополь, 553 г.)⁷⁴. Титул Panagia хотя и не был предметом вероучительного определения, тем не менее признается и употребляется всеми православными.

Название Theotokos особенно важно, так как содержит в себе ключ к пониманию православного почитания Девы. Мы чтим Марию, потому что она есть Мать нашего Господа. Мы почитаем ее не саму по себе, но в ее соотнесенности со Христом. Так что почитание Марии не только не затмевает поклонение Богу, но прямо наоборот: чем больше мы чтим Марию, тем живее сознаем величие ее Сына, ибо именно ради Сына мы чтим Мать.

Мы чтим Мать ради Сына: мариология – непосредственное продолжение христологии. Отцы Эфесского Собора настаивали на звании Theotokos не потому, что хотели прославить Марию ради нее самой, независимо от Сына, а потому, что, только почитая Марию, они могли сохранить правильное учение о личности Христа. Всякий, кто осмысляет глубинное содержание этого великого речения: Слово стало плотью, – не может не испытывать благоговения перед той, которая была избрана орудием столь непостижимого таинства. Когда люди отказываются почитать Марию, чаще всего это объясняется тем, что они по-настоящему не верят в воплощение.

Но православные почитают Марию не только потому, что она Theotokos, а еще и потому, что она Panagia, Пресвятая. Среди всех Божьих творений она являет собой высочайший пример синергии, или сотрудничества между божественной целью и человеческой свободой. Бог, который всегда чтит нашу свободу, не пожелал воплотиться без свободного согласия своей Матери. Он ждал ее добровольного ответа: «Се, раба Господня, да будет мне по слову твоему» (Лк.1:38). Мария могла отказаться; она не пассивно, но активно участвовала в совершении таинства. Как сказал Николай Кавасила:

Воплощение было делом не только Отца, Его Силы и Его Духа.., но также делом воли и веры Девы… Как Бог стал плотью добровольно, так Он пожелал, чтобы Его Мать носила Его свободно и с ее полного согласия.

Если Христос есть Новый Адам, то Мария – Новая Ева, чья покорность воле Божьей противостоит непокорности Евы в раю. «Так узел неповиновения Евы был развязан покорностью Марии. Ибо то, что Ева, дева, связала своим неверием, то Дева Мария развязала своей верой» (Ириней Лионский). «Смерть через Еву, жизнь через Марию» (Блаж. Иероним).

Православная Церковь называет Марию пресвятой, и она же называет ее «пречистой», или «непорочной» (по-гречески achrantos). Все православные согласно веруют в то, что Богоматерь свободна от фактического греха. Но свободна ли она также от первородного греха? Иными словами, согласны ли православные с католической доктриной непорочного зачатия, провозглашенной в качестве догмата папой Пием IX в 1854 г.? Догмат гласит, что Мария с момента ее зачатия матерью, св. Анной, особым действием Бога была освобождена от «всякого следа первородного греха». Фактически Православная Церковь никогда не делала официальных и окончательных заявлений по данному вопросу. В прошлом отдельные православные авторы если не прямо утверждали доктрину непорочного зачатия, то, по крайней мере, были близки к ней, но после 1854 г. подавляющее большинство православных отвергло этот догмат по нескольким причинам. Православные чувствуют, что догмат не является необходимым; они также чувствуют, что в том виде, в каком он был сформулирован Римско-Католической Церковью, он подразумевает неверное понимание первородного греха; они с подозрением относятся к этому догмату, поскольку он отрывает Марию от прочих потомков Адама, помещает ее в какой-то совершенно иной план, нежели всех других праведных мужей и жен Ветхого Завета. Тем не менее, с православной точки зрения, вопрос относится в целом скорее к области богословских мнений, и если сегодня кто-то из православных почувствует побуждение уверовать в непорочное зачатие, его за это не сочтут еретиком.

Но хотя православие большей частью отрицает догмат о непорочном зачатии Марии, оно твердо верит в ее телесное вознесение (успение). Подобно всем остальным людям, Мария приняла физическую смерть, но ее телесное воскресение наступило безотлагательно: после смерти ее тело было взято, или «принято», на небо, а ее могила была найдена пустой. Она прошла за грань смерти и суда и уже пребывает в будущем веке. Но это не отделяет ее от остального человечества, ибо все мы надеемся однажды стяжать ту телесную славу, какая принадлежит Марии уже сейчас.

Вера в вознесение Богоматери ясно и недвусмысленно утверждается в гимнах, которые поются в церкви 15/28 августа, на праздник Успения. Но православие, в отличие от Рима, никогда не объявляло ее вознесение догматом и никогда не станет этого делать. Учения о Троице и воплощении были провозглашены догматами потому, что они относятся к публичной проповеди Церкви, но прославление Богородицы – достояние внутрицерковного Предания:

Трудно говорить и не менее трудно думать о тайнах, которые Церковь хранит в сокровенных глубинах своего внутреннего сознания… Богоматерь никогда не была темой публичных проповедей апостолов. В то время как Христа проповедовали с крыш и возвещали всем в первоначальном учительстве, обращенном ко всему миру, тайна Его Матери открывалась только пребывающим внутри Церкви… Она является не столько предметом веры, сколько основанием нашей надежды, плодом веры, созревшим в Предании. Так будем хранить молчание и не станем пытаться сформулировать в догматах высшую славу Матери Божьей (В. Лосский).

Для христиан в конечном счете есть только две альтернативы: небо и ад. Церковь ожидает наступления последних времен, которое в греческом богословии называется апокатастасисом, или «восстановлением». Тогда Христос вернется в славе судить живых и мертвых. Окончательный апокатастасис включает в себя, как мы видели, искупление и прославление, материи: в Судный день праведники восстанут из могилы и воссоединятся с телом – не с тем телом, какое у нас сейчас, а с телом преображенным, «духовным», в котором внутренняя святость выразится внешним образом. Причем преобразятся не только человеческие тела, но весь материальный мир: Бог сотворит новые небо и землю.

Но наряду с небом существует и ад. В последнее время многие христиане – не только на Западе, но подчас и в Православной Церкви – воспринимают идею ада как несовместимую с верой в любящего Бога. Но говорить так – значит впадать в прискорбное и опасное смятение мыслей. Верно, что Бог любит нас бесконечной любовью, но верно и то, что Он наделил нас свободной волей. А коль скоро мы обладаем свободной волей, мы способны отвергнуть Бога. Если существует свобода воли, то существует и ад, ибо ад есть не что иное, как отпадение от Бога. Отрицая ад, мы отрицаем свободу воли. «Никто так не добр и не исполнен милосердия, как Бог, – говорил Марк Отшельник в начале V в., – но даже Он не прощает тех, кто не кается». Бог не хочет принуждать нас любить Его, ибо любовь перестает быть любовью, когда она не свободна. Как же тогда Он может примирить с собою тех, кто отвергает всякое примирение?

Православная позиция в отношении Страшного суда и ада ясно выражена в подборе евангельских литургических чтений для трех воскресных дней, предшествующих Великому посту. В первое воскресенье читается притча о мытаре и фарисее, во второе – притча о блудном сыне: повествования, иллюстрирующие безмерность божественного милосердия и прощения по отношению ко всем кающимся грешникам. Но в третье воскресенье читается притча об овцах и козлищах, призванная напомнить нам и другую истину: возможность отвергнуть Бога и отпасть от Него в ад: «Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его» (Мф.25:41).

В православном учении о Боге нет устрашения. Православные христиане не раболепствуют перед Богом в жалком страхе, но считают Его человеколюбцем. Однако они не забывают и о том, что в свое Второе пришествие Христос придет как судья.

Ад – это не столько место, где Бог держит в заключении людей, сколько то место, куда люди сами, злоупотребив свободной волей, заключили себя. Но даже в аду грешники не лишены любви Божьей, просто в силу собственного выбора они переживают как страдание то, что святые переживают как радость. «Божественная любовь станет нестерпимым мучением для тех, кто не стяжал ее внутри себя» (В. Лосский).

Ад существует как одна из конечных альтернатив. Некоторые отцы тем не менее верили, что в конце все примирятся с Богом. Было бы ересью утверждать, что все должны спастись, ибо это означало бы отрицать свободу воли; однако позволительно надеяться, что все могут быть спасены. До наступления Судного дня мы не должны отчаиваться в спасении кого бы то ни было, но должны просить и молить о примирении со всеми без исключения. Никто не должен быть исключен из нашего любящего заступничества. «Какое сердце милостиво? – спрашивает Исаак Сирин. – Сердце, пылающее любовью ко всему творению: к людям, птицам, животным, демонам – ко всем тварям». Григорий Нисский говорил, что христиане имеют право надеяться даже на искупление дьявола.

Библия заканчивается возгласом исступленного ожидания: «Ей, гряду скоро! Аминь. Ей, гряди, Господи Иисусе!» (Откр.22:20). В том же духе страстной надежды первые христиане молились: «Да придет благодать и да прейдет мир сей». С одной точки зрения, первые христиане ошибались: они воображали, что конец света вот-вот наступит, между тем минуло уже два тысячелетия, а конца все нет. Нам не дано знать времена и сроки, и может быть, что нынешний порядок вещей продлится еще много тысячелетий. Но с другой точки зрения ранняя Церковь была права. Ибо наступит ли конец раньше или позже, он неизбежен и в духовном смысле всегда близок, даже если во времени далек. День Господень придет «как тать ночью» (1Сол.5:2), в час, когда мы его не ждем. Поэтому христиане, как и во времена апостолов, должны быть готовы всегда, пребывать в непрестанном ожидании. Одним из наиболее ободряющих признаков в современном православии является вновь проснувшееся у многих православных сознание второго пришествия и его значимости. «Одному пастору, посетившему недавно Россию и спросившему, какова самая жгучая проблема Русской Церкви, священник ответил не раздумывая: Второе пришествие».

Но второе пришествие – не просто событие будущего: в жизни Церкви будущий век уже начинает пробиваться сквозь век нынешний. Для членов Церкви Божьей «последние времена» уже начались, ибо здесь и теперь христиане вкушают начатки Царства Божьего. «Ей, гряди, Господи Иисусе!» Он уже грядет – в Божественной литургии и богослужении церкви.

Церковь есть небо на земле, где пребывает и действует небесный Бог.

Св. Герман, патриарх Константинопольский († 733)

В «Повести временных лет» есть рассказ о том, как князь Владимир, в то время еще язычник, захотел найти истинную веру и послал своих сподвижников в разные страны. Они поехали сперва к мусульманам – волжским булгарам; но увидев, как те во время молитвы оглядываются кругом, словно одержимые, с чувством разочарования отправились дальше. «Нет веселья в них, – сообщили они Владимиру, – но печаль и смрад велик; и нет ничего доброго в их учении». Направившись затем в Германию и Рим, послы нашли тамошнее богослужение более приемлемым, но пожаловались, что здесь тоже недостает красоты. Наконец, они прибыли в Константинополь и присутствовали на Божественной литургии в соборе святой Софии. Только здесь они нашли то, что искали. «Не ведали, на небе ли мы были или на земле: ибо нет на земле такого великолепия и такой красоты, и не знаем, как ее выразить. Только то и ведаем, что там Бог с людьми пребывает, и служба их лучше всех стран».

В этом рассказе различимы некоторые черты, характерные для православного христианства. Во-первых, это упор на божественную красоту: мы не в силах забыть эту красоту. Многие отмечали, что особый дар православных народов – особенно Византии и Руси – состоит в способности воспринимать красоту духовного мира и выражать эту небесную красоту в богослужении.

Во-вторых, характерно, что русские послы сказали: «Не ведали, на небе ли мы были или на земле». Богослужение для Православной Церкви есть не что иное, как «небо на земле». Божественная литургия объемлет оба мира, ибо и на небе, и на земле литургия одна и та же: один алтарь, одна жертва, одно присутствие. В любом месте богослужения, каким бы скромным оно ни было внешне, когда верующие собираются совершить Евхаристию, они собираются «в небесном месте». Везде, где возносятся Святые Дары, присутствует не только местная община, но Вселенская Церковь: святые, ангелы, Богоматерь и сам Христос. «Ныне силы небесные с нами невидимо служат». «То и ведаем, что там Бог с людьми пребывает».

Вдохновляясь видением «неба на земле», православные стремились к тому, чтобы их богослужение внешним великолепием и красотой было подобно иконе великой литургии на небесах. В 612г. причт собора святой Софии насчитывал 80 священников, 150 диаконов, 40 диаконисс, 70 иподиаконов, 160 чтецов, 25 певчих и 100 привратников. Этот перечень дает слабое представление о великолепии службы, на которой присутствовали посланцы князя Владимира. Но и те, кто видел православное богослужение в совершенно иной внешней обстановке, не менее киевлян испытывали чувство присутствия Бога среди людей. Обратимся, к примеру, от «Повести временных лет» к письму одной англичанки, написанному в 1935 г.:

Сегодняшнее утро было таким странным. Очень грязное и убогое помещение пресвитерианской миссии на конюшенном дворе над гаражами, где русским дозволялось раз в две недели совершать литургию. Бутафорский иконостас и несколько новых икон. Грязный настил для коленопреклонения и скамья вдоль стены… И среди этого – два величественных старых священника и диакон, облака воскурений и Анафора – потрясающее, сверхъестественное впечатление.

Есть еще и третья характеристика, которую иллюстрирует повествование о Владимировых послах. В поисках истинной веры русские не спрашивали о моральных правилах и не требовали рациональных обоснований вероучения, а наблюдали за различными народами во время богослужения. Православный подход к религии – это, по существу, литургический подход: он подразумевает включенность вероучения в контекст богослужения. Не случайно слово «православие» означает как правильную веру, так и правильное богослужение, ибо эти две вещи неразрывно связаны друг с другом. О византийцах верно сказано, что «догматика у них – это не только интеллектуальная система, постигаемая духовенством и сообщаемая мирянам, но поле зрения, внутри которого все земные вещи созерцаются в их соотнесенности с небесными вещами, прежде всего через литургическое богослужение». По словам Георгия Флоровского, «христианство – литургическая религия. Церковь – это прежде всего община, связанная богослужением. Сперва идет богослужение, а догматика и дисциплина следуют за ним». Кто хочет узнать православие, тот должен не столько читать книги, сколько последовать примеру Владимировой свиты и присутствовать при литургии. Как сказал Христос апостолу Андрею, «пойдите и увидите» (Ин.1:39).

Православие считает человека прежде всего литургическим творением. Человек проявляется в наибольшей мере, когда он прославляет Бога, совершенство и полноту собственного бытия он обретает в богослужении. Весь свой религиозный опыт православные вкладывают в Божественную литургию как выражение собственной веры. Литургия вдохновила лучшие образцы православной поэзии, живописи и музыки. У православных литургия не стала исключительным достоянием ученых людей и духовенства, как на средневековом Западе, но осталась народной – общим богатством всего христианского народа:

Обычный православный мирянин с раннего детства привыкает к церкви и чувствует себя в ней как дома. Он хорошо знаком с произносимыми вслух частями Божественной литургии и с неосознанной, естественной непринужденностью принимает участие в священнодействии – отношение, которое на Западе присуще только сверхнабожным людям и церковникам (Austin Oakley, The Orthodox Liturgy (London 1958), p. 12).

В тяжелые времена своей истории – при монголах, турках, коммунистах – именно к Божественной литургии обращались православные народы за вдохновением и новой надеждой. И обращались не зря.

Основная схема служб одинакова у православных и католиков: на первом месте стоит Божественная литургия (Евхаристия, или месса), на втором – другие богослужения суточного круга (две главные, службы – утреня и вечерня, полунощница, первый, третий, шестой и девятый часы и повечерие), на третьем – требы и другие службы, то есть службы по особым случаям: крещение, венчание, принятие монашества, коронация, освящение храма, отпевание покойника. В добавление к этим, в Православной Церкви практикуется большое число разного рода меньших освящений.

Если в англиканских и почти во всех Римско-Католических Церквах Евхаристию служат ежедневно, то в сегодняшней Православной Церкви ежедневная литургия практикуется только в кафедральных соборах и крупных монастырях. В обычных приходских церквах Евхаристию совершают только по воскресеньям и праздникам. Но в современной России, где мест богослужения мало и где многие христиане вынуждены работать по воскресеньям, ежедневная литургия вошла в обыкновение во многих городских приходах.

В богослужении Православная Церковь использует местный язык: арабский в Антиохии, финский в Хельсинки, японский в Токио, английский (когда нужно) в Лондоне и Нью-Йорке. Одной из первых задач православных миссионеров – от Кирилла и Мефодия в IX в. до Иннокентия (Вениаминова) и Николая (Касаткина) в XIX в. – был перевод богослужебных книг на местные наречия. Однако на практике из общего принципа употребления местных языков есть исключения: так, в грекоязычных Церквах принят не новогреческий, а греческий Нового Завета и Византии; что касается Русской Церкви, она до сих пор пользуется средневековыми переводами на церковнославянский. В 1906 г. многие русские епископы фактически рекомендовали более или менее всеобщее замещение церковнославянского языка современным русским, но большевистская революция помешала воплощению этого замысла в жизнь.

В сегодняшней Православной Церкви, как и в ранней Церкви, все службы поются или произносятся речитативом. В православии нет эквивалента римской «низкой мессе» или англиканской «читаемой службе». При каждом совершении литургии, на каждой утрене или вечерне воскуряется ладан и звучит пение, даже если нет ни хора, ни общины, но только один священник и единственный чтец. В церковной музыке грекоязычных православных до сих пор принят византийский распев на восемь гласов. Этот распев был принесен византийскими миссионерами в славянские страны, но в течение столетий он сильно видоизменился, и разные славянские Церкви выработали каждая собственный стиль и собственную традицию церковной музыки. Среди этих традиций наиболее известна и наиболее притягательна для западного слушателя русская традиция. Многие считают русскую церковную музыку самой утонченной в христианстве; как в самой России, так и за ее пределами заслуженной славой пользуются русские хоры. До самого недавнего времени все песнопения в православных храмах осуществлялись хором певчих; сегодня в небольшом, но постоянно растущем количестве церквей Греции, России, Румынии и православной диаспоры начинает возвращаться общинное пение: если не на протяжении всей службы, то, во всяком случае, в ее особые моменты – такие, как произнесение символа веры и Господней молитвы.

Как и в ранней Церкви, в сегодняшней Православной Церкви принято пение без сопровождения и отсутствует инструментальная музыка, за исключением некоторых – прежде всего греческих – православных общин в Америке, проявляющих склонность к органу и фисгармонии. Большинство православных не применяют ручных колокольчиков внутри храма, но снаружи они строят колокольни и очень любят колокольные звоны, звучащие не только перед службой, но и в некоторые моменты самой службы. Особенно знамениты русские колокольные звоны. Павел из Алеппо, посетивший Москву в 1655 г., пишет: «Ничто не волновало меня так, как согласный звон всех колоколов в канун воскресных дней и больших праздников, а также в полночь перед наступлением праздников. От их колебаний дрожала земля, и гул их голосов, подобно грому, возносился к небу». «Они звонят в бронзовые колокола, согласно своему обычаю. Да не испугается Бог шумного великолепия их звонов!»

Православный храм обычно имеет в плане приблизительно квадратную форму и просторное центральное помещение, перекрытое куполом. (В России церковные купола приняли удивительную луковичную форму, – составляющую столь характерную черту любого русского пейзажа.) Удлиненные нефы и капеллы, обычные для соборов и крупных приходских церквей готического стиля, не получили распространения в восточной церковной архитектуре. В прошлом не было принято устанавливать в центральной части храма стулья или скамьи со спинками, хотя могли быть лавки или скамьи вдоль стен. К сожалению, в последние годы и в Греции, и в диаспоре возрастает тенденция к тому, чтобы заполнять все пространство церкви рядами сидений. Несмотря на это, для православных все еще остается нормой выстаивать большую часть церковной службы (неправославные посетители часто поражаются, видя старых женщин, проводящих на ногах по нескольку часов без видимых признаков усталости), но есть моменты, когда собравшиеся в храме могут присесть или преклонить колена. Правило 20 Первого Вселенского Собора запрещает все коленопреклонения по воскресеньям и в любой из пятидесяти дней между Пасхой и Пятидесятницей, но сегодня, к сожалению, это правило не всегда соблюдается строго.

Примечательно, насколько заметное различие привносит в самый дух христианского богослужения наличие или отсутствие сидений. В православном богослужении есть какая-то гибкость, несознаваемая непринужденность, которой не найти среди западных прихожан – во всяком случае, к северу от Альп. Западные верующие, усевшись по рядам, каждый на своем месте, не могут пошевелиться во время службы, не произведя общего смятения; на Западе принято приходить в храм к началу службы и оставаться до конца. В православном храме люди могут входить и выходить более свободно, и никого особенно не удивляет, если кто-то двигается во время службы. Та же непринужденность и свобода характерны для поведения священников: обрядовые движения не столь детально расписаны, как на Западе, жесты менее стилизованы и более естественны. Эта непринужденность хотя и может подчас привести к недостатку благоговения, тем не менее составляет драгоценное качество, которое было бы жаль утратить. Православные в храме ощущают себя раскованно: не как войска на параде, а как дети в отчем доме. Православное богослужение часто называют «неземным», но более точно было бы назвать его «домашним»: это семейное дело. Но за этой непринужденностью и домашностью лежит глубокое ощущение таинства.

В любой Православной Церкви святилище (алтарная часть) отделено от остального помещения иконостасом – сплошной перегородкой, обычно деревянной, увешанной большими иконами. В древности алтарь отделялся лишь низкой перегородкой высотой метр-полтора. Иногда это был ряд свободно стоящих колонн, поддерживавших горизонтальную балку, или архитрав; перегородку такого рода можно увидеть в соборе св. Марка в Венеции. Лишь в сравнительно позднее время – во многих местах не ранее XV-XVI вв. – пространство между колоннами заполнилось, и иконостас принял свой нынешний сплошной вид. Многие сегодняшние православные литургисты были бы рады последовать примеру св. Иоанна Кронштадтского и вернуться к более открытому типу иконостаса; кое-где это действительно было сделано.

В иконостасе есть три двери. Большая дверь в центре, именуемая Святыми или Царскими вратами, будучи открытой, позволяет видеть внутреннее пространство алтарной части. Эта дверь закрывается двойными створками, за которыми висит завеса. Когда нет службы, створки (за исключением пасхальной недели) закрыты и завеса задернута. Во время служб дверь иногда открыта, иногда закрыта; когда врата закрыты, завеса тоже обычно задернута. Однако во многих греческих приходах врата не закрываются и завеса не задергивается на всем протяжении литургии. В значительном количестве церквей врата были убраны вообще; в других прихожане поступили гораздо корректнее в литургическом отношении: они сохранили врата, хотя и убрали завесу. Из остальных двух дверей левая ведет в протесис – место приуготовления Святых Даров (здесь хранятся священные сосуды, и здесь на жертвеннике священники приготовляют хлеб и вино в начале литургии), правая ведет в диаконикон (теперь обычно используется в качестве ризницы, но изначально это было место, где хранились священные книги – в частности, Евангелие – и реликвии). Миряне не допускаются за иконостас, за исключением особых случаев – например, для прислуживания во время литургии. Алтарь, или престол, в православном храме помещается у восточной стены, в центре святилища; за ним располагается горнее место для епископа.

Православные храмы полны икон: они расположены на иконостасе, на стенах, в киотах и на аналоях. Когда православные заходят в церковь, их первое действие – купить свечу, подойти к иконе, перекреститься, поцеловать икону и засветить свечу перед ней. «Они ставят очень много икон», – заметил английский купец Ричард Чанселор, посетивший Россию в царствование Елизаветы I. При украшении храма различные иконографические сюжеты и изображения располагаются не произвольно, а согласно определенной богословской схеме, так что все здание образует одну гигантскую икону, или образ Царства Божьего. В православном религиозном искусстве, как и в религиозном искусстве средневекового Запада, существует развитая система символов, регламентирующая украшение каждой части церковного здания. Иконы, фрески и мозаики представляют собой не просто орнаменты, призванные придать церкви «привлекательный вид», но исполняют определенную богословскую и литургическую функцию.

Наполняющие храм иконы служат местом встречи неба и земли. Так как всякая местная община воскресенье за воскресеньем молится, окруженная образами Христа, ангелов и святых, эти видимые образы непрестанно напоминают верующему о невидимом присутствии всего небесного сообщества на литургии. Верующий чувствует, что стены Церкви открываются навстречу вечности. Иконы помогают понять, что земная литургия есть одно с великой небесной Литургией. Множество икон служит видимым выражением «неба на земле».

Богослужение Православной Церкви носит общинный и народный характер. Любой неправославный, более или менее часто посещающий православные богослужения, быстро замечает, насколько тесно связаны между собой члены богослужебной общины – священник и народ. Помимо прочего, этому чувству единства способствует отсутствие рядов скамей. Хотя большинство православных не присоединяются к пению, это не значит, что они не принимают реального участия в богослужении; точно так же иконостас, даже в его нынешнем сплошном виде, отнюдь не вызывает у народа ощущения отрезанности от священника в алтаре. Во всяком случае, многие обрядовые действия совершаются перед иконостасом, на виду у собрания верующих.

Большинство православных служб производят впечатление неспешных и нескончаемых. Такому впечатлению способствует постоянное повторение ектений. В полной или краткой форме ектения произносится по нескольку раз при каждом богослужении византийского обряда. Во время ектений диакон (а если нет диакона, то священник) призывает народ молиться за различные нужды Церкви и мира, и при каждом прошении хор или народ отвечает: Господи, помилуй (по-гречески Kyrie eleison): это, наверно, первые слова, которые улавливает в православной службе посетитель. (В некоторых ектениях звучит другой ответ: Подай, Господи.) Верующие присоединяются к различным мольбам, осеняя себя крестным знамением и совершая поклон. Вообще крестное знамение совершается православными гораздо чаще, чем западными христианами; здесь принята большая свобода: верующие крестятся по желанию, в любое время, хотя, разумеется, в ходе службы есть моменты, когда почти все совершают крестное знамение одновременно.

Мы описали православное богослужение как нескончаемое и неспешное. Большинство западных христиан думают, что византийские службы если не бесконечны в буквальном смысле, то в любом случае крайне, невыносимо длинны. Несомненно, православные службы действительно длиннее, чем западные, но не стоит преувеличивать. Вполне возможно совершить византийскую литургию и произнести короткую проповедь за час с четвертью, а Константинопольский патриарх постановил в 1943 г., что в приходах, находящихся под его юрисдикцией, воскресные литургии не должны длиться более полутора часов. Русские в целом практикуют более продолжительные службы, чем греки, но в обычном русском приходе в эмиграции всенощное бдение в субботу вечером длится не более двух часов, а то и меньше. Монашеские службы, конечно, длиннее: так, на горе Афон в дни великих праздников служба продолжается порой по двенадцать или даже по пятнадцать часов без перерыва, но это, безусловно, является исключением.

Неправославных может ободрить тот факт, что сами православные часто не менее, чем они, обеспокоены длительностью богослужений. «Теперь мы пребываем в трудах и скорбях, – пишет Павел из Алеппо в своем дневнике по приезде в Россию, – ибо все их церкви лишены сидений. Нет ни единого, даже для епископа; в течение всей службы видишь, как люди стоят неподвижно, словно каменные, или непрестанно совершают благочестивые поклоны. Боже упаси нас от продолжительности их молитв, и песнопений, и литургий, ибо мы тяжко страждем, так что самые души наши измучены усталостью и утомлением». В середине Страстной недели Павел восклицает: «Боже, помоги нам пережить эту нынешнюю неделю! Что до москвичей, их ноги, должно быть, сделаны из железа» (The Travels of Macarius, ed. Ridding, p. 14, 46).

Тот, кто был зрим как наш Искупитель, ныне перешел в таинства.

Св. Лев Великий († 733)

Главное место в православном богослужении принадлежит таинствам, или, как они называются по-гречески, мистериям. «Евхаристия называется таинством, – писал св. Иоанн Златоуст, – ибо то, во что мы верим, отлично от того, что мы видим; но видим мы одно, а верим в другое… Когда я слышу упоминание о Теле Христовом, я понимаю сказанное в одном смысле, а неверующий – в другом»⁷⁵. Этот двойственный характер, внешний и внутренний одновременно, составляет отличительную черту таинства. Подобно Церкви, таинства одновременно видимы и невидимы, во всяком таинстве присутствует сочетание внешнего видимого символа с внутренней духовной благодатью. При крещении христианин внешне погружается в воду и в то же время внутренне очищается от грехов, при Евхаристии он принимает то, что видится как хлеб и вино, а в действительности есть Тело и Кровь Христовы.

В большинстве таинств Церковь берет материальные вещи – воду, хлеб, вино, масло – и делает их носителями Духа. Таким образом, таинства направлены назад, к воплощению, когда Христос облекся материальной плотью и сделал ее носительницей Духа. Но они направлены и вперед, вернее, предвосхищают апокатастасис и окончательное искупление материи в Судный день. Православие отвергает любые попытки умалить материальность таинств. Человеческая личность должна рассматриваться в холистических терминах – как целостное единство души и тела, и потому таинственное богослужение, в котором принимаем участие мы, люди, тоже должно включать в себя целиком наши тела вкупе с нашими душами. Крещение совершается через погружение в воду, в Евхаристии вкушается дрожжевой хлеб, а не облатки, в таинстве исповеди отпущение дается не на расстоянии, а через возложение руки на голову кающегося, при отпевании гроб обычно оставляют открытым, и все подходят к нему и целуют усопшего: мертвое тело внушает любовь, а не отвращение.

Православная Церковь обычно говорит о семи таинствах – в основном тех же самых, что и в римско-католическом богословии. Это:

1) Крещение,

2) Миропомазание (равнозначно западной конфирмации),

3) Евхаристия,

4) Покаяние, или Исповедь,

5) Священство,

6) Брак,

7) Елеосвящение.

Только в XVII в., когда латинское влияние достигло апогея, этот список окончательно определился. До того православные богословы значительно расходились в установлении числа таинств: так, Иоанн Дамаскин говорит о двух таинствах, Дионисий Ареопагит – о шести, Иоасаф, митрополит Эфесский (XV в.), – о десяти, а византийские богословы, признававшие семь таинств, расходятся в содержании этого списка. Даже сегодня число «семь» не имеет особенного догматического значения для православного богословия, но употребляется главным образом в целях удобства в учении.

Те, кто учит в терминах «семи таинств», должны остерегаться двух неверных толкований. Во-первых, хотя все семь являются истинными таинствами, не все они равны достоинством, но среди них имеется определенная «иерархия». Например, Евхаристия стоит в самой сердцевине всякой христианской жизни, чего не скажешь о Елеосвящении. Среди семи таинств Крещение и Евхаристия занимают особое положение: по формуле Совместного комитета католических и англиканских богословов (Бухарест, 1935 г.) эти два таинства являются «превосходнейшими среди божественных таинств».

Во-вторых, когда мы говорим о «семи таинствах», мы никогда не должны изолировать их от многих других действий в церкви, которые тоже обладают сакраментальным характером и, соответственно, именуются священнодействиями. К ним относятся обряды, связанные с принятием монашества, великое освящение воды на Богоявление, заупокойная служба и помазание монарха. Во всех этих обрядах присутствует сочетание внешнего видимого символа и внутренней духовной благодати. Православная Церковь практикует также множество меньших освящений, тоже имеющих сакраментальную природу: освящение зерна, вина и масла, плодов, полей и домов, любого предмета. Такие малые освящения и службы подчас носят весьма практический и прозаический характер: это могут быть молитвы об освящении автомашины или тепловоза, об очищении помещения от паразитов⁷⁶. Между более широким и более узким смыслами слова «таинство» нет жесткого разграничения: всю христианскую жизнь нужно рассматривать как целое, как единую мистерию, или единое великое таинство, разнообразные аспекты которого выражаются во множестве действий, одни из которых совершаются в человеческой жизни лишь однажды, а другие, быть может, – каждый день.

Таинства имеют личностный характер: они суть средства, через которые Божья благодать подается каждому христианину индивидуально. По этой причине в большинстве таинств Православной Церкви священник называет христианское имя каждого. Например, давая святое причастие, он произносит: «Причащается раб Божий [имя] святого Тела и Крови Господа нашего»; при елеосвящении: «Отче, исцели раба Твоего [имя] от болезни телесной и душевной»; при рукоположении епископ возглашает: «Божественная благодать, всегда исцеляющая слабое и сотворяющая недостающее, посвящает [имя]». Заметим, что тот, кто совершает таинство, никогда не говорит от первого лица. Он не должен произносить: «Я крещу… Я помазую… Я посвящаю». Таинства совершаются не нами, но Богом в Церкви, их истинный совершитель есть сам Христос. Как говорит св. Иоанн Златоуст, «священник всего лишь дает взаймы свой язык и предоставляет свою руку»⁷⁷.

В сегодняшней Православной Церкви, как и в ранней Церкви, тесно связаны между собой три таинства, вводящие в христианство: крещение, миропомазание, первое причастие. Православный, который становится членом Тела Христова, тотчас наделяется всеми преимуществами этой принадлежности. Православные дети принимают во младенчестве не только крещение, но также миропомазание и причастие. «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» (Мф.19:14).

В акте крещения имеются два существенных элемента: призывание имени Троицы и тройное погружение в воду. Священник произносит: «Крещается раб Божий [имя] во имя Отца, аминь; и Сына, аминь; и Святого Духа, аминь». После призывания имени каждого Лица Троицы священник погружает ребенка в купель: либо целиком, либо частично, но тогда он обливает водой все тело. Если крещаемый настолько болен, что погружение представляет угрозу для жизни, тогда достаточно полить водой на лоб, но во всех иных случаях погружением нельзя пренебрегать.

Многих православных смущает тот факт, что западные христиане, отказавшись от изначальной практики крещения, ныне довольствуются тем, что льют немного воды на лоб крещаемого или даже вовсе не льют воду, а лишь слегка смачивают лоб (к сожалению, теперь это стало обычным и в англиканской общине). Даже если некоторые представители православного духовенства небрежно исполняют предписания, истинно православное учение абсолютно однозначно: погружение является сущностно необходимым (за исключением особых случаев), ибо если не совершается погружение, то утрачивается соответствие между внешним знаком и внутренним смыслом, и символизм таинства оказывается разрушенным. Крещение символизирует мистическое погребение и воскресение со Христом (Рим.6:4–5; Кол.2:12), и внешним знаком этого является погружение крещаемого в воду купели и последующее появление из воды. Поэтому сакраментальный символизм требует погружения, или «погребения» в водах крещения и затем «воскресения» из них. Крещение через омовение (когда вода льется на часть тела) допустимо в особых случаях, но крещение через разбрызгивание воды или смазывание водой просто-напросто не является крещением вообще.

Через крещение мы получаем полное прощение всякого греха – как первородного, так и нынешнего, мы становимся христианами, членами Тела Христова – Церкви. В память о крещении православные христиане обычно не снимая носят на шее крестик, надетый на цепочку.

В нормальном случае крещение совершает епископ или священник. В экстренных случаях крещение может совершить диакон или даже любой христианин. Но если римско-католические богословы полагают, что при необходимости крещение может совершить даже нехристианин, то православные богословы считают это невозможным. Тот, кто совершает крещение, сам должен быть крещен.

Сразу же после крещения православный ребенок получает миропомазание, или конфирмацию. Священник берет специальное масло, именуемое миром, и помазует определенные части тела ребенка, запечатлевая их знаком креста: сперва лоб, затем глаза, ноздри, рот и уши, потом грудь, руки и ноги. При помазывании он произносит: «Печать дара Духа Святого. Аминь». Ребенок, посредством крещения приобщенный ко Христу, теперь, в миропомазании, получает дар Духа и становится laikos (мирянином), полноправным членом народа (laos) Божьего. Миропомазание есть продолжение Пятидесятницы: тот же Дух, который видимым образом сошел на апостолов в огненных языках, ныне нисходит на новокрещеного невидимо, но не менее реально и действенно. Через миропомазание каждый член Церкви становится пророком и приобщается к царскому священству Христа; все христиане равным образом, в силу миропомазания, призваны сознательно свидетельствовать об Истине. «Вы имеете помазание от Святого и знаете все» (1Ин.2:20).

Обычно на Западе конфирмацию совершает сам епископ; на Востоке миропомазание совершает священник, но миро, им используемое, прежде должно быть освящено епископом. (В современной православной практике только епископ, возглавляющий автокефальную церковь, имеет право освящать миро.) Таким образом, и на Западе, и на Востоке епископ вовлекается во второе таинство христианской инициации: на Западе – непосредственно, на Востоке – опосредованно.

Миропомазание также служит таинством примирения. Если православный отступит в ислам, а потом вернется в Церковь, то при повторном принятии он получает миропомазание. Также, если католик обратится в православие, то Константинопольский патриархат и Греческая Церковь обычно принимают его через миропомазание; что касается Русской Церкви, она, как правило, принимает его просто через произнесение символа веры, без помазания. Англикане и другие протестанты всегда принимаются через миропомазание. Иногда обращенные принимаются через крещение.

После миропомазания православный ребенок как можно быстрее приводится к причастию. Самые ранние воспоминания ребенка о церкви сосредоточены вокруг акта принятия Святых Даров – Тела и Крови Христовых. Дети допускаются к причастию не в шесть-семь лет (как в Католической Церкви) и не в подростковом возрасте (как у англикан), но с самого начала.

Сегодня Евхаристия совершается в Восточной Церкви согласно одному из четырех разных чинов:

1) Литургия св. Иоанна Златоуста (обычная литургия в воскресные дни и в будни).

2) Литургия св. Василия Великого (совершается десять раз в году, по структуре очень напоминает литургию св. Иоанна Златоуста, но центральная евхаристическая молитва намного длиннее).

3) Литургия св. Иакова, брата Господня (совершается только раз в году, надень св. Иакова, 23 октября, в Иерусалиме и немногих других местах).

4) Литургия преждеосвященных даров (по средам и пятницам во время Великого поста и в первые три дня Страстной недели. Во время этой литургии даров не освящают, но причащаются дарами, освященными в прошлое воскресенье).

Общая структура литургий св. Иоанна Златоуста и св. Василия такова:

I. Приуготовительная служба – протесис, или проскомидия: приготовление хлеба и вина для Евхаристии.

II. Литургия слова – синаксис, или литургия оглашенных.

А. Вступление – энарксис.

Великая (мирная) ектения

Псалом 102 (103)

Малая ектения

Псалом 145 (146), за которым следует гимн «Единородный Сыне и Слове Божий»

Малая ектения

Блаженны (Мф.5:3–12) с особыми гимнами, или тропарями, назначенными на данный день

В. Малый вход, за которым следуют особые тропари для данного дня.

Трисвятое – «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас» (повторяется несколько раз)

С. Чтение Писания.

Прокимен – стихи, обычно из псалмов

Апостол (чтение из Деяний или Посланий)

Аллилуйя – поется девять или, иногда, три раза, со вставками стихов из Писания

Чтение Евангелия

Проповедь (часто переносится на конец службы)

D. Ходатайство о Церкви

Сугубая ектения

Ектения об усопших

Ектения об оглашенных и удаление оглашенных

III. Евхаристия, или литургия верных.

А. Две краткие ектений верных, за ними следует Великий вход, а после него просительная ектения.

В. Целование мира и символ веры.

С. Евхаристическая молитва (анафора). Вступительный диалог

Благодарение – достигает кульминации в повествовании о Тайной Вечере и в словах Христа: «Сие есть Тело Мое… Сия есть Кровь Моя…»

Анамнесис – «воспоминание» и приношение. Священник «вспоминает» смерть, погребение, воскресение, вознесение и второе пришествие Христа и «предлагает» Богу Святые Дары

Эпиклесис – призывание Духа на Святые Дары

Ходатайственное поминовение всех членов Церкви: Богоматери, святых, усопших и живых Просительная ектения, за которой следует молитва Господня

D. Возношение освященных Даров и преломление Хлеба.

Е. Причащение духовенства и народа.

F. Завершение службы: благодарение и заключительное благословение, раздача антидора.

Первая часть литургии, проскомидия, совершается священником и диаконом тайно на жертвеннике. Публичная часть службы распадается надвое: синаксис (пение гимнов, произнесение молитв, чтение из Писания) и собственно Евхаристию. Первоначально синаксис и Евхаристию часто служили порознь, но с IV в. две службы слились в одну. Обе части содержат входы, именуемые, соответственно, малым и великим входом. Во время малого входа Евангелие обносится процессией по церкви; во время великого входа хлеб и вино (приготовленные до начала синаксиса) переносятся на престол. Малый вход соответствует Introit в западном обряде (изначально малый вход открывал общую часть службы, но в настоящее время ему предшествуют ектений и псалмы), великий вход в общих чертах, но не в точности, соответствует западной процессии предложения. И синаксис, и Евхаристия имеют ярко выраженный кульминационный момент: в синаксисе это чтение Евангелия, в Евхаристии – эпиклесис, призывание Святого Духа.

Вера Православной Церкви в том, что касается Евхаристии, совершенно проясняется в ходе евхаристической молитвы. Священник читает вступительную часть благодарения тихим голосом (в некоторых местах в наше время ее произносят громко), пока не дойдет до слов Христа на Тайной Вечере: «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое… Пиите… сия есть Кровь Моя…» Эти слова всегда произносят в полный голос, дабы их слышало все собрание. Далее священник вновь тихо произносит анамнесис:

Поминая… крест, гроб, тридневное воскресение, на небеса восхождение, одесную сидение, второе и славное паки пришествие…

И продолжает в полный голос:

Твое от Твоих Тебе приносим о всех и за вся.

Затем наступает эпиклесис – как правило, читаемая тихо, но иногда и громко, для всего собрания:

Ниспошли Духа Твоего Святого на нас и на предлежащие Дары сии…

И соделай хлеб сей честным Телом Христа Твоего. Аминь.

А что в чаше сей – честною Кровью Христа Твоего. Аминь.

Преложив Духом Твоим Святым. Аминь, аминь, аминь⁷⁹.

Священник и диакон тотчас делают земной поклон или простираются ниц перед отныне освященными Святыми Дарами.

«Момент освящения» понимается в Православной и Римско-Католической Церквах несколько по-разному. Согласно средневековому латинскому богословию, освящение совершается словами установления Евхаристии: «Сие есть Тело Мое… Сия есть Кровь Моя…» Согласно православному богословию, акт освящения не исполнен до конца эпиклесиса, и поклонение Святым Дарам прежде этого момента осуждается Православной Церковью как «артолатрия» (поклонение хлебу). Однако православное учение не означает, что освящение совершается только в эпиклесисе, и не считает слова установления второстепенными и незначительными. Напротив, православные рассматривают всю евхаристическую молитву как одно неделимое целое, так что все три основные части молитвы – благодарение, анамнесиси эпиклесис – являются составными частями единого акта освящения. Но это как раз и означает, что если нам нужно выделить «момент освящения», этот момент не может наступить вплоть до последнего «аминь» эпиклесиса.

Присутствие Христа в Евхаристии. Как явствует из слов эпиклезы, Православная Церковь верит, что после освящения хлеб и вино поистине становятся Телом и Кровью Христа: они суть не просто символы, но реальность. Однако, хотя православие всегда настаивало на реальности изменения, оно никогда не пыталось объяснить его способ: евхаристическая молитва в литургии использует нейтральный термин metaballo – «преображаться», «претворяться», «изменяться». Правда, в XVII в. не только отдельные православные авторы, но даже православные соборы, вроде Иерусалимского Собора 1672 г., использовали латинский термин пресуществление (по-гречески metousiosis) вкупе со схоластическим различением субстанции и акциденций⁸⁰. Но в то же время отцы Иерусалимского Собора сочли необходимым добавить, что употребление данных терминов не является объяснением способа изменения: это есть тайна и навсегда останется непостижимым⁸¹. Но, несмотря на эту оговорку, многие православные почувствовали, что Иерусалимский Собор слишком непосредственно усвоил терминологию латинской схоластики. Примечательно, что Русская Церковь в переводе актов Иерусалимского Собора хотя и сохранила слово «пресуществление», но тщательно перефразировала остальную часть текста, избежав употребления технических терминов «субстанция» и «акциденции»⁸².

Сегодня немногие православные авторы еще используют термин «пресуществление», но при этом настаивают на двух пунктах: во-первых, есть много других слов, которые с равным правом могут употребляться для обозначения освящения, и среди них термин «пресуществление» не обладает какой-либо уникальной или решающей авторитетностью; во-вторых, его употребление не обязывает богословов принимать философские понятия Аристотеля. В целом позиция Православной Церкви по данному вопросу вполне ясно изложена в «Пространном катехизисе» св. Филарета, митрополита Московского (1782–1867 гг.), утвержденном Русской Церковью в 1839 г.:

ВОПРОС: Как должно разуметь слово «пресуществление»?

ОТВЕТ: Словом «пресуществление» не объясняется образ, которым хлеб и вино претворяются в Тело и Кровь Господню, ибо сего нельзя постичь никому, кроме Бога; но показывается только то, что истинно, действительно и существенно хлеб бывает самым истинным Телом Господним, а вино самою Кровью Господнею.

И далее в катехизисе приводится цитата из Иоанна Дамаскина:

Если ты станешь допытываться, как это происходит, то тебе достаточно знать, что это совершается через Святого Духа… Мы не ведаем ничего, кроме того, что Слово Божье правдиво, действенно и всемогуще, но пути его действия неисследимы⁸³.

В каждой православной приходской церкви освященные Дары чаще всего хранятся в алтаре, на престоле, хотя строгого правила относительно места их хранения не существует. Православные, однако, не совершают общей службы перед ними; нет у них и чего-либо подобного католическим Exposition Benedictio (поклонение Дарам вне литургии – прим. ред.). Дары сохраняются для причащения больных, но не для каких-либо иных целей. Священник благословляет народ Дарами во время литургии, но не в иное время. Евхаристия – это по существу своему трапеза, и потому значение освященных элементов теряется, если использовать их вне контекста еды и питья.

Евхаристия как жертва. Православная Церковь верит, что Евхаристия есть жертва; и здесь вновь основное православное учение ясно выражено в самом тексте литургии: «Твое от Твоих Тебе приносим о всех и за вся». (1) Мы приносим Твое от Твоих. Приносимая во время Евхаристии жертва есть сам Христос. Наше приношение хлеба и вина принимается в самопожертвование Христа и таким образом претворяется в Его Тело и Кровь. (2) Приношение совершается от Твоих: Христос не только есть приносимая жертва, но и – в истинном и глубоком смысле – тот, кто совершает приношение. Он есть одновременно жертва и жертвователь, приносимый и приносящий. В молитве перед великим входом священнослужители обращаются ко Христу: «Ты есть приносящий и приносимый». (3) Мы совершаем приношение Тебе, Евхаристия, согласно Константинопольскому Собору 1156–1157 гг., приносится Троице. Иначе говоря, она приносится Христом не Богу Отцу, а всем трем Лицам Троицы: Христом самому Христу, вкупе с Отцом и Святым Духом. Так что на вопросы о том, что является евхаристической жертвой, кем она совершается и кому приносится, следует один ответ: Христос, Христом, Христу (хотя в последнем случае мы должны добавить, что Христос принимает жертву вместе с двумя другими Лицами Троицы, так как Бог неделим). (4) Мы жертвуем за всех, согласно православному учению, Евхаристия есть умиротворяющая жертва (по-гречески thysia hilastirios), приносимая от имени живых и усопших.

Итак, приносимая нами в Евхаристии жертва есть Жертва Христа. Но что это означает? Богословы отстаивали и продолжают отстаивать множество разных теорий на этот счет. Некоторые из них Церковь отвергла как неподходящие, но она никогда формально не связывала себя с каким-либо конкретным объяснением евхаристической жертвы. Николай Кавасила резюмирует общепринятую православную позицию следующим образом:

Во-первых, жертва есть не просто образ или символ, но жертва истинная; во-вторых, приносится в жертву не хлеб, но истинное Тело Христово; в-третьих, Агнец Божий был принесен в жертву лишь однажды и на все времена… Евхаристическое жертвоприношение состоит не в вещественном и кровавом заклании Агнца, а в претворении хлеба в жертвенного Агнца»⁸⁴.

Евхаристия – не просто поминовение и не образное представление жертвы Христовой, но само подлинное жертвоприношение. С другой стороны, она не является ни новым жертвоприношением, ни повторением крестной жертвы, ибо Агнец был принесен в жертву «лишь однажды и на все времена». События Жертвы Христовой – воплощение, Тайная Вечеря, распятие, воскресение и вознесение – не повторяются в Евхаристии, но присутствуют в настоящем. «Во время литургии, ее священной силой, мы переносимся в точку, где вечность пересекается со временем, и в этой точке мы становимся действительными современниками библейских событий,.. как их очевидцы». «Все Тайные Вечери церкви являются одной вечной и единственной Вечерей, Тайной Вечерей Христа в Сионской горнице. Один и тот же божественный акт одновременно совершился в определенный момент истории и постоянно предлагается в таинстве».

Святое причастие. В Православной Церкви как миряне, так и духовенство всегда причащаются и хлебом, и вином. Причастие дается мирянам в ложке: кусочек святого хлеба и немного вина, – и принимается стоя. Православие настаивает на строгом посте перед причастием: нельзя ничего есть или пить после утреннего пробуждения⁸⁵. Сегодня многие православные причащаются нечасто – три-четыре раза в год, – и не из-за пренебрежения таинством, а потому, что с детства были научены подходить к причастию только после долгого и тщательного приуготовления. Однако в последние годы в Греции, России, Румынии и на Западе вошло в обыкновение причащаться часто – во многих приходах каждое воскресенье. Это можно приветствовать как возвращение к практике ранней Церкви.

После заключительного благословения, которым заканчивается литургия, народ подходит за кусочком хлеба, называемым антидор. Этот хлеб благословлен, но не освящен, хотя и взят (хотя бы частично) от той же просфоры, что и освященный хлеб. В большинстве православных приходов неправославным, присутствующим на литургии, позволяют – и даже поощряют их к этому – принимать антидор, в знак христианской дружбы и любви.

Православные дети причащаются с младенчества. Как только они достигают возраста, когда становятся способными различать правильное и неправильное и понимать, что такое грех (примерно в шесть-семь лет), они могут быть допущены к другому таинству – покаянию, или исповеди (по-гречески metanoia или exomologisis). Посредством этого таинства прощаются грехи, совершенные после крещения, и грешник примиряется с Церковью; поэтому оно часто именуется «вторым крещением». Одновременно с таинством совершается исцеление души, ибо священник не только отпускает грехи, но и дает духовный совет. Поскольку любой грех является грехом не только перед Богом, но и перед ближним, перед общиной, исповедь и дисциплина покаяния были в ранней церкви публичным делом; однако за прошедшие века и на Востоке, и на Западе исповедь приняла форму частной «беседы» с глазу на глаз между священником и кающимся. Священнику строжайшим образом запрещено раскрывать любому третьему лицу сведения, узнанные на исповеди.

В православии исповеди выслушиваются не в закрытой кабинке с решеткой, разделяющей священника и исповедующегося, но в любой подходящей части церкви: обычно на открытом месте непосредственно перед иконостасом; иногда священник и кающийся уединяются за ширмой, или же может быть специальная комната в храме, выделенная для исповеди. Если на Западе священник сидит, а кающийся стоит на коленях, то в Православной Церкви оба стоят (или – иногда – оба сидят). Часто кающийся располагается напротив аналоя, где помещается крест и икона Спасителя либо Евангелие; священник стоит рядом. Такое внешнее устроение выражает тот факт, что в исповеди судит не священник, а Бог, священник же является только свидетелем и служителем Бога. Это же подчеркивается словами, которые – в практике Русской Церкви – священник перед исповедью обращает к кающемуся:

Смотри, чадо, Христос невидимо стоит здесь и принимает твою исповедь. Поэтому не стыдись и не бойся, ничего не скрывай от меня, но без колебаний расскажи все, что ты сделал, и получишь прощение от Господа нашего Иисуса Христа. Гляди, Его святая икона перед нами; а я – только свидетель, свидетельствую перед Ним обо всем, что ты мне скажешь. Но если ты что-либо утаишь от меня, то совершишь двойной грех. Так что остерегайся, как бы, придя к Врачу, не уйти неисцеленным.

После этого священник выслушивает исповедь, при необходимости задает вопросы и затем дает совет. Исповедав все, кающийся встает на колени либо склоняет голову, а священник, накрыв его голову епитрахилью и возложив на нее руку, произносит молитву отпущения. В греческих книгах формула отпущения стоит в третьем лице («Да простит Бог…»), в то время как в славянских книгах она произносится от первого лица («Я прощаю…»). Обычная греческая формула такова:

Все, что ты высказал мне, недостойному, и что не высказал по неведению или по забывчивости, что бы это ни было, да простит тебя Бог в этом и в будущем мире… Иди с миром и не печалься.

Славянская формула гласит:

Да простит тебе, чадо [имя], Господь Бог наш Иисус Христос по милости и человеколюбию все твои прегрешения. Я же, недостойный священник, властью, данной мне Господом, прощаю и отпущаю тебе все твои грехи.

Эта формула, произносимая от первого лица, изначально была введена под латинским влиянием в православные богослужебные книги Петром (Могилой) в Украине и принята Русской Церковью в XVIII в. Многие православные сожалеют об отступлении от традиционной сакраментальной практики христианского Востока, ибо ни в каком другом случае священник не говорит от первого лица.

Если священник сочтет необходимым, он может наложить епитимью, но она не является существенной частью таинства и очень часто опускается. Многие православные имеют «духовного отца», не обязательно своего приходского священника, к которому регулярно ходят на исповедь и за духовным советом. В Православии нет строгого правила, регламентирующего частоту исповеди; в целом русские исповедуются чаще, чем греки. Если преобладают нерегулярные причащения – например, четыре – пять раз в год, – тогда можно посоветовать верующему ходить к исповеди перед каждым причащением; но там, где восстановилась практика частых причащении, священник не обязательно должен ожидать исповеди перед каждым причащением.

В Православной Церкви есть три «больших сана» – епископ, священник и диакон – и два «меньших сана» – иподиакон и чтец (некогда были и другие меньшие саны, но все они, за исключением этих двух, давно вышли из употребления). Рукоположение в больший сан всегда должно совершаться в течение литургии, причем всегда индивидуально (византийский обряд, в отличие от латинского, предписывает рукополагать не более одного диакона, одного священника и одного епископа в течение одной литургии. Только епископ имеет право совершать рукоположение⁸⁶, и посвящение в епископы должно осуществляться тремя или по меньшей мере двумя епископами, но никоим образом не одним: так как епископское служение имеет «коллегиальный» характер, посвящение в епископы тоже должно совершаться «коллегией» епископов. Хотя посвящение в сан осуществляется епископом, оно требует также согласия всего народа Божьего, поэтому в определенный момент службы присутствующие члены общины приветствуют посвящение возгласом: «Axios» – «Достоин!»⁸⁷

Православное духовенство разделяется на две большие группы: «белое», или женатое, духовенство и «черное», или монашествующее. Посвящаемые должны принять решение о том, к какой группе они желают принадлежать, до совершения таинства, ибо есть строгое правило, что после посвящения в больший сан жениться нельзя. Поэтому те, кто хочет жениться, должны сделать это до того, как станут диаконами. Кто не хочет жениться, от тех, как правило, ожидается, что они станут монахами прежде рукоположения, но в сегодняшней Православной Церкви есть достаточное число неженатых священников, формально не принимавших на себя монашеские обеты. Однако эти хранящие целибат священники не могут впоследствии передумать и жениться. Если жена священника умирает, он не вправе жениться вторично.

В прошлом почти все приходские священники были женатыми, но в настоящее время стало совершенно обычным явлением, когда попечение о приходе принимает на себя монашествующий священник. С VI или VII вв. епископ должен был быть неженатым, а, по крайней мере, с XIV в. он должен был принимать монашеские обеты. Вдовец может стать епископом, если примет монашество. Во многих частях Православной Церкви положение монашества ныне таково, что не так легко найти кандидата в сан епископа, и все большее число православных считает, что в современных условиях нежелательно ограничивать круг возможных кандидатов в епископы монашествующим духовенством. Но, может быть, решение должно заключаться не в отмене нынешнего требования, согласно которому епископы должны быть монахами, а в укреплении самой монашеской жизни.

В ранней церкви епископ часто избирался всем народом епархии, духовенством и мирянами вместе. В сегодняшнем православии назначением епископов на вакантные места ведает правящий синод каждой автокефальной Церкви, но в некоторых церквах – например, в Антиохийской и в Кипрской – сохранилась в измененном виде система народного избрания. Московский Собор 1917–1918 гг. постановил, что отныне епископы в Русской Церкви должны избираться духовенством и мирянами епархии. Этому правилу следуют парижские православные и члены ОСА, но в Советском Союзе при коммунистическом режиме подобное избрание было невозможным по вполне понятным причинам. Теперь, когда религия в России вновь получила свободу, решение Московского Собора 1917–1918 гг., несомненно, может быть выполнено, хотя до сих пор этого не произошло.

В Православной Церкви диакония в принципе является постоянным служением, а не просто ступенькой к священническому званию; есть много православных диаконов, не стремящихся к более высокому сану. Чтобы совершить Божественную литургию в полном объеме, требуется диакон, и, по возможности, каждый приход должен иметь собственного диакона (который может, конечно, в течение рабочего дня заниматься светским трудом), но практически диаконы в наши дни стали в некоторых регионах редкостью. В современном православии ощущается настоятельная потребность в переосмыслении и укреплении диаконского служения.

Какие точки зрения существуют в нынешнем православии по поводу жгучей проблемы рукоположения женщин? Православие, несомненно, допускает рукоположение женщин в первый из больших санов – диаконию. В Древней Церкви женщины служили в качестве диаконис; и хотя на Западе эти диакониссы обычно рассматривались скорее как «мирские», нежели как «посвященные» служительницы, на христианском Востоке они благословлялись теми же молитвами и согласно тому же обряду, что и диаконы-мужчины, так что есть веские основания ставить их на тот же сакраментальный уровень. В частности, они помогали при крещении взрослых женщин, а также трудились на пастырском поприще среди женщин-членов общины, хотя, по-видимому, не читали проповедей и не помогали при принятии святого причастия. Сан диакониссы никогда не отменялся в Православной Церкви, но с VI-VII вв. становился все более редким, пока примерно в XI в. не исчез совсем. Многие православные сегодня желают возрождения женской диаконии, считая это насущной задачей.

Если женщины могут быть рукоположены в диаконию, могут ли они быть также рукоположены во священство? Подавляющее большинство православных считает, что это невозможно. При этом прежде всего ссылаются на неизменную практику Церкви в течение двух тысячелетий. Говорят, что если бы Христос желал видеть женщин священниками, Он соответствующим образом научил бы апостолов, и они бы повиновались. Рукоположение женщин во священство не имеет никаких оснований в Писании и в Предании, и у нас нет никакого права две тысячи лет спустя вносить нововведения в столь важный пункт. Некоторые православные богословы также прибегают к «символическим», или «иконическим», доводам, выдвинутым некоторыми римо-католиками: коль скоро священник при совершении Евхаристии представляет Христа, а Христос был мужчиной, то и священник тоже должен быть мужчиной. Но большинство православных, противодействуя священству женщин, тем не менее находят данный аргумент неубедительным и предпочитают просто ссылаться на Предание.

В православии есть, однако, небольшое, но растущее меньшинство, которое остро ощущает необходимость того, чтобы вопрос в целом был наконец глубоко и всесторонне исследован православными епископами и богословами, как он того заслуживает. Лишь очень немногие православные (если вообще таковые найдутся) готовы заявить, что они – решительные сторонники немедленного введения священства женщин. Гораздо более многочисленная группа православных находит, что выдвинутые до сих пор аргументы – как за, так и против рукоположения женщин – абсолютно неадекватны. Они полагают, что в православии ощущается настоятельная потребность до конца осмыслить основной вопрос: что такое священник? Как возможно возродить то богатое разнообразие служении, которое существовало в ранней Церкви? В какой мере существующие воззрения относительно служений, подобающих мужчинам и женщинам, восходят скорее к врожденным культурным стереотипам, чем к подлинно богословским принципам? Какое значение на духовном уровне следует придавать различию полов и взаимодополнительности женщин и мужчин? Здесь заключена тайна, которую мы едва начинали исследовать.

Если мы, православные, должны с большей смелостью и воображением исследовать эту тайну, то это, разумеется, не может быть сделано одними мужчинами. Голос православных женщин должен быть слышен в нашей церковной жизни – слышен так, как до сих пор слышен не был. К счастью, сегодня женщины начинают играть в православии гораздо более активную роль. Так, в Греции и России число женщин, изучающих богословие, стремительно растет, а в США существуют активные и решительно заявляющие о себе ассоциации жен священников. Все это можно только приветствовать: ведь если православие призвано к творческому свидетельствованию в XXI в., оно должно до конца использовать дарования не только мужчин, но и женщин.

Тайна единства в различии Святой Троицы приложима не только к учению о Церкви, но и к учению о браке. Люди сотворены по образу Троицы и, за исключением особых случаев, предназначены Богом не к одинокой жизни, но к созданию семьи. И как Бог благословил первую семейную пару, повелев Адаму и Еве плодиться и размножаться, так Церковь сегодня благословляет союз мужчины и женщины. Брак – это не только природное, но и благодатное состояние. Жизнь в браке не менее, чем монашеская жизнь, является особым призванием и требует особого дара, или харизмы Святого Духа, и этот дар подается в таинстве бракосочетания.

Церковная служба разделяется на две части; ранее они праздновались порознь, а теперь совершаются непосредственно одна за другой: сперва идет обручение, а затем венчание, составляющее собственно таинство. Во время службы обручения основным обрядом является благословение и обмен кольцами: он служит внешним знаком того, что оба брачующихся вступают в брак по собственной воле и согласию, ибо без добровольного обоюдного согласия таинство христианского брака не может быть совершено. Вторая часть службы достигает кульминации в церемонии венчания: на головы жениха и невесты священник возлагает венцы, которые у греков делаются из листьев и цветов, а у русских – из серебра или золота. Венчание есть внешний и видимый знак таинства: оно означает, что, прежде чем основать новую семью, или домашнюю церковь, супружеская пара получает особую благодать от Святого Духа. Венцы суть венцы радости, но и мученичества, ибо всякий подлинный брак предполагает самопожертвование с обеих сторон. В завершение службы новобрачные выпивают вино из одной чаши, что напоминает чудо, совершенное на брачном пире в Кане Галилейской: эта общая чаша символизирует тот факт, что отныне им предстоит разделять друг с другом общую жизнь.

Православная Церковь допускает развод и повторный брак, ссылаясь на авторитетный текст Евангелия от Мф.19:9, где Господь говорит: «Кто разведется с женою своею не за прелюбодеяние и женится на другой, тот прелюбодействует». Коль скоро Христос, согласно Матфею, делает исключение из общего правила нерасторжимости брака, то и Православная Церковь тоже допускает исключения. Разумеется, православие рассматривает брачные узы как, в принципе, пожизненные и нерасторжимые, а крушение брака – как трагедию, причина которой кроется в человеческой слабости и греховности. Но, осуждая грех, Церковь все же хочет помочь страдающему человеку и дает ему второй шанс. Поэтому, если брак абсолютно перестал быть реальностью, Православная Церковь не настаивает на сохранении узаконенной фикции. Развод рассматривается как исключительная, но неизбежная мера, уступка нашей человеческой надломленности, вызванной жизнью в падшем мире. Однако хотя Церковь помогает мужчинам и женщинам вновь подняться после падения, она сознает, что второй союз не может иметь того же характера, что заключаемый впервые; поэтому в церковной службе при заключении второго брака опускаются некоторые радостные обряды, а их место занимают покаянные молитвы. Но на практике служба заключения второго брака почти не употребляется.

Православное церковное право, разрешая второй и даже третий брак, абсолютно запрещает четвертый. В теории каноны разрешают развод только по причине прелюбодеяния, но на практике он предоставляется и на других основаниях.

С точки зрения православного богословия, развода, оформленного государством в гражданском суде, недостаточно. Повторное бракосочетание в церкви возможно только при условии, что церковной властью был прежде дан развод.

Половая любовь есть дар Божий – но дар, которым мужчина и женщина могут пользоваться только в браке. По этой причине Православная Церковь не может одобрить сексуальную связь вне брака, пусть даже пара имеет твердое намерение в будущем заключить брак: церковное благословение не может опережать бракосочетание. Еще менее Церковь может одобрить сексуальные отношения между людьми одного пола. Но во всех случаях гомосексуальности мы, конечно, должны проявлять максимум пастырского такта и благородного сострадания: «Священник вывел из храма брата, совершившего грех; но авва Виссарион поднялся и вышел вместе с ним, сказав: “Я тоже грешник“».

Что касается противозачаточных средств и других способов контроля рождаемости, в Православной Церкви существуют разные точки зрения. В прошлом контроль рождаемости сурово осуждался; но сегодня начинает преобладать менее строгий подход, причем не только на Западе, но и в традиционно православных странах. Многие православные богословы и духовные отцы считают, что ответственное использование контрацепции в браке само по себе не греховно. С их точки зрения, вопрос о количестве детей и о промежутке между их рождениями лучше всего смогут решить сами супруги, следуя голосу собственной совести.

Что же касается абортов, они безоговорочно осуждаются моральным учением Церкви. У нас нет права уничтожать человеческую жизнь.

Это таинство, именуемое по-гречески «елей молитвы», описано св. Иаковом: «Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазав его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему» (Иак.5:14–15). Как явствует из приведенного отрывка, таинство елеосвящения преследует двойную цель: не только телесное исцеление, но и прощение грехов. То и другое взаимосвязано, ибо человек есть единство тела и души, и потому не может быть резкого и строгого различия между телесными и духовными скорбями. Разумеется, православие не считает, будто за елеосвящением непременно следует выздоровление: таинства – это не магия. Действительно, в одних случаях елеосвящение сопровождается физическим выздоровлением больного, а в других служит приготовлением к смерти. «Отсюда двоякая направленность этого таинства, – замечает о. Сергий Булгаков, – к исцелению от болезни чрез выздоровление от нее или же через исход смертный»⁸⁸.

Таинство елеосвящения никогда не рассматривалось Православной Церковью как «последнее напутствие», то есть как предназначенное только для умирающих. Оно доступно всем, кто страдает от физической или душевной болезни. Во многих православных приходах и монастырях есть обычай совершать Елеосвящение в церкви в каждую среду вечером или в четверг утром в течение Страстной недели, и все присутствующие приглашаются принять елеосвящение независимо от того, больны они телесно или нет. Ибо даже если мы не нуждаемся в телесном исцелении, все мы нуждаемся в исцелении душ. Часто елеосвящение в православии оказывалось в забвении; мы, православные, должны шире практиковать это таинство.

Истинная цель молитвы в том, чтобы вступить в беседу с Богом. Она неограничена определенными часами дня. Христианин должен лично ощущать себя в присутствии Бога. Цель молитвы в том и состоит, чтобы всегда быть с Богом.

Прот. Георгий Флоровский

Если кто-нибудь захочет воспроизвести или повторить тексты общественных служб Англиканской Церкви, тогда (по крайней мере, в теории) ему потребовались бы лишь две книги – Библия и Книга общей молитвы (или Альтернативная богослужебная книга). Точно так же и в Римско-Католической Церкви требуются лишь две книги – Миссал и Бревиарий. Но в Православной Церкви сложность богослужений такова, что необходима целая библиотека в девятнадцать-двадцать объемистых томов. «При скромном подсчете, – замечает Дж. М. Нил о православных богослужебных книгах, – эти тома в совокупности насчитывают пять тысяч убористых страниц in quarto, отпечатанных в две колонки»⁸⁹. Но эти книги, на первый взгляд такие громоздкие, составляют одно из величайших сокровищ Православной Церкви.

В двадцати томах содержатся службы на христианский год – ежегодная последовательность праздников и постов в память воплощения и его исполнения в Церкви. Церковный календарь начинается 1 сентября. Важнейший из праздников – Пасха: праздник праздников, который стоит особо. Следом по значимости идут двунадесятые праздники – двенадцать самых важных праздников. Они обычно перечисляются следующим образом:

1. Рождество Богородицы (8 (21) сентября);

2. Воздвижение Честного и Животворящего Креста (14 (27) сентября);

3. Введение Богородицы во Храм (21 ноября (4 декабря));

4. Рождество Христово (25 декабря (7 января));

5. Богоявление (Крещение Христа в Иордане) (6 (19) января);

6. Сретение Господне (принесение младенца Христа во храм) (2 (15) февраля);

7. Благовещение Богородицы (25 марта (7 апреля));

8. Вход Господень в Иерусалим (за неделю до Пасхи);

9. Вознесение Господне (40 дней после Пасхи);

10. Пятидесятница (на Западе известен как Духов день, на Востоке – как Троица) (50 дней после Пасхи);

11. Преображение Господне (6 (19) августа);

12. Успение Богородицы (15 (28) августа).

Таким образом, три из двунадесятых праздников зависят от даты Пасхи и являются переходящими, остальные – непереходящие. Семь праздников посвящены Господу и пять – Богородице⁹⁰.

Существует также большое число других праздников разной значимости. Среди них наиболее важны следующие:

1. Обрезание Господне (1 (14) января);

2. Собор трех святителей (30 января (12 февраля));

3. Рождество св. Иоанна Крестителя(24 июня (7 июля));

4. Праздник св. Петра и Павла (29 июня (12 июля));

5. Усекновение главы св. Иоанна Крестителя (29 августа (11 сентября));

6. Покров Богородицы (1 (14) октября);

7. Память Николая Чудотворца (6 (19) декабря);

8. Праздник всех святых (первое воскресенье после Пятидесятницы).

Но, кроме праздников, существуют и посты. Православная Церковь всегда рассматривала человеческую личность как единство души и тела и потому настаивала на том, что тело, как и душу, надлежит упражнять и дисциплинировать. «Пощение и держание себя в узде есть первая добродетель: мать, корень, исток и основание всякого блага»⁹¹. В течение года соблюдаются четыре основных поста:

1. Великий пост – семь недель до Пасхи;

2. Петров пост – начинается в понедельник, на восьмой день после Пятидесятницы, и заканчивается 28 июня (11 июля), накануне праздника св. Петра и Павла; продолжительность колеблется от одной до шести недель;

3. Успенский пост – длится две недели, 1–14 (14–27) августа;

4. Рождественский пост – длится сорок дней, с 15 (28) ноября по 24 декабря (6 января).

В добавление к этим четырем большим постам все среды и пятницы – а в некоторых монастырях еще и понедельники – считаются постными днями (за исключением периода между Рождеством и Богоявлением, во время Пасхальной (Светлой) недели и в течение недели после Пятидесятницы). Воздвижение Креста, Усекновение главы Иоанна Крестителя и канун Богоявления тоже считаются постными днями.

Строгость православных правил поста способна поразить и устрашить многих западных христиан. В большую часть дней Великого поста и Страстной недели запрещено не только мясо, но также рыба и все продукты животного происхождения (яйца, сливочное масло, молоко, сыр), а также вино и растительное масло. Но на практике многие православные – особенно в западном мире – считают, что в условиях современной жизни невозможно далее в точности следовать традиционным правилам, идущим вразрез с совершенно изменившимся мышлением, и потому в наше время часто даются послабления. Но и сегодня Великий пост, особенно первая и Страстная недели, является для благочестивых православных временем подлинного аскетизма и серьезных физических испытаний. Даже учитывая все послабления, остается истинным, что православные христиане XX в. – как духовенство, так и миряне – постятся со строгостью, которой нет параллелей в западном христианстве, за исключением, быть может, самых строгих религиозных орденов.

В течение года происходят особые церемонии: Великое освящение воды на Богоявление (часто совершается вне храма, у реки или на морском берегу); освящение плодов на Преображение: торжественное воздвижение креста и поклонение ему 14 (27) сентября; служба в Прощеное воскресенье накануне Великого поста, когда духовенство и народ становятся друг перед другом на колени и просят друг у друга прощения. Но самые волнующие и впечатляющие моменты православного богослужения приходятся, естественно, на Страстную неделю, когда день за днем и час за часом Церковь переживает страсти Господни. Страстная неделя достигает кульминации сперва в процессии, изображающей погребение Христа вечером в Страстную пятницу, а затем в возвышенной утрене в полночь, когда начинается Пасха. Присутствуя на этой полуночной службе, нельзя не испытывать всеохватывающего чувства вселенской радости. Христос освободил мир от его прежних уз и страхов, и вся Церковь торжествует, празднуя Его победу над адом и смертью.

Прежде чем завершить тему церковного года, следует сказать несколько слов о спорной проблеме календаря. Вплоть до конца Первой мировой войны все православные пользовались старым стилем, или юлианским календарем, который сейчас на тринадцать дней отстает от нового, или григорианского календаря, принятого на Западе. В 1923 г. Межправославный конгресс в Константинополе, где присутствовали представители некоторых (но никоим образом не всех) Православных Церквей, принял решение произвести ревизию юлианского календаря и привести его в соответствие с новым, григорианским календарем в том, что касается всех практических нужд. Переход на новый стиль был осуществлен в Константинополе и Греции в марте 1924 г., но он оказался весьма спорным и не был принят всеми православными. В настоящее время по реформированному юлианскому календарю живут Константинополь, Александрия, Антиохия, Румыния, Болгария, Кипр и Греция; но Иерусалим, Россия, Сербия, Грузия и Польша, вместе со Святой горой Афон, продолжают жить по старому стилю. Это привело к возникновению трудной и запутанной ситуации, которая, как можно надеяться, скоро разрешится. Сейчас греки (за исключением Афона и Иерусалима) празднуют Рождество одновременно с Западом, 25 декабря (по новому стилю), в то время как русские празднуют его тринадцатью днями позже, 7 января (по новому стилю); греки отмечают Богоявление 6 января, а русские – 19 января, и т. д. Но Пасху практически вся Православная Церковь отмечает одновременно, не учитывая реформированный юлианский календарь и рассчитывая равноденствие по старому стилю. Это означает, что на практике православная Пасха иногда совпадает с западной, а иногда наступает на одну или пять – в редких случаях на четыре – недели позже. Церковь Финляндии и некоторые приходы в западном мире всегда празднуют Пасху вместе с Западом.

Реформа календаря вызвала активное противодействие, особенно в Греции, где группы сторонников старого календаря (Palaioimerologitai) порвали с Церковью, перешедшей на новый стиль, и учредили собственную организацию. В 1930-е и 1940-е годы они, несмотря на преследования со стороны гражданских властей Греции, увели за собой значительное число последователей, имея собственных епископов и собственные монастыри, а также 800 приходов и примерно миллион сочувствующих. Но в последнее время они раскололись на множество соперничающих групп и растеряли большую часть своего влияния. Сторонники старого стиля имеются также на Кипре и в Румынии. Монахи Афона хотя и сохраняют старый стиль, но большей частью поддерживают общение с Константинопольским патриархатом и официальной Греческой Церковью. Сторонники старого календаря рассматривают календарные изменения как первые в долгом ряду нововведений, которые, по их мнению, разрушают изнутри крупнейшие Православные Церкви в нашем столетии. С их точки зрения, на карту поставлен не технический вопрос о тринадцати днях, а чистота православной веры. В частности, они протестуют против инициативы Вселенского патриархата и других, кто стремится к объединению с западным христианским миром.

Наряду с общей литургической молитвой существует личная молитва дома – ежедневные молитвы, произносимые утром и вечером перед иконами либо всей семьей, либо каждым ее членом по отдельности. Для этих ежедневных молитв имеются специальные молитвенники. Однако большая часть собранного в них материала непосредственно взята из богослужебных книг, употребляемых в церковных службах, так что даже когда мы молимся келейно, мы все равно молимся с Церковью, употребляя те же слова, какие произносятся в бесчисленных приходских церквах и монастырях. «Личная молитва возможна только в контексте общины. Никто не является христианином сам по себе, но только в качестве члена единого тела. Даже в одиночестве, “в келье“, христианин молится как член искупленной общины – Церкви. Именно в Церкви он научается личному благочестию»⁹². Естественно, молитвенники предназначены только для общего руководства, и каждый волен также молиться своими словами.

Для примера возьмем две молитвы из молитвенника. Первая из них – молитва на начало дня, написанная митрополитом Московским Филаретом и основанная, вероятно, на западном образце:

Господи, дай мне встретить наступающий день с миром. Помоги мне во всем надеяться на Твою святую волю. В каждый час дня открой мне Твою волю. Благослови дела мои и всех, кто окружает меня. Научи меня встречать все, что случится со мной в течение дня, с миром душевным и с твердым убеждением, что Твоя воля правит всем. Во всех моих делах и словах направляй мои мысли и чувства. В непредвиденных обстоятельствах дай мне не забыть, что все посылается Тобой. Научи меня вести себя твердо и мудро, не огорчая и не обременяя других. Дай мне силу вынести труд наступающего дня вкупе со всем тем, что он несет с собой. Направь мою волю, научи меня молиться и Сам молись во мне. Аминь.

А вот несколько фраз из общего заступнического моления, которым заканчиваются вечерние молитвы:

Ненавидящих и обидящих нас прости. Господи человеколюбивый. Благотворящим благо сотвори. Братьям и сродникам нашим даруй исполнение прошений о спасении и жизнь вечную. Больных посети и исцеление даруй. Тем, кто в море, помоги. Путешествующим сопутствуй… Поручивших нам, недостойным, молиться о них, помилуй по великой Твоей милости. Помяни, Господи, усопших отцов и братьев наших и упокой их там, где сияет свет лица Твоего…

Есть один тип личной молитвы, широко распространенный на Западе со времен Контрреформации, который никогда не был характерной чертой православной духовности: это формальная «медитация» согласно определенному «методу» – Игнатия, Сульпиция, Салезия или кого-либо другого. Православные прилежно читают Библию и отцов Церкви – читают медленно и вдумчиво; но такое упражнение, хотя оно и считается превосходным, никогда не рассматривалось как молитва, не подвергалось систематизации и не сводилось к некоему «методу». Каждый может читать так, как считает наиболее полезным для себя.

Хотя православные не практикуют рассудочную медитацию, у них есть другой тип личной молитвы, который в течение многих столетий играл исключительно важную роль в жизни православия. Это Иисусова молитва: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго». Порой говорят, что православные не уделяют должного внимания личности воплощенного Христа. В ответ достаточно указать на тот факт, что эта молитва – несомненно, наиболее классическая из всех православных молитв – по существу является христоцентричной молитвой: она адресована Господу Иисусу и сосредоточена на Нем. Кто воспитан в традиции Иисусовой молитвы, тот ни на мгновение не забывает о центральном значении воплощения.

В качестве вспомогательного средства при произнесении Иисусовой молитвы многие православные используют четки, или молитвенную связку, которая несколько отличается по структуре от западных четок. Православные четки обычно сделаны из шерсти или шнура и потому, в отличие от связки бусин, не производят шума.

Иисусова молитва удивительно гибка. Это молитва для начинающих, но она же ведет и к глубочайшим тайнам созерцательной жизни. Она может практиковаться любым человеком в любое время: когда он стоит в очереди, прогуливается, едет на автобусе или поезде, работает, во время бессонницы или в минуты сильного беспокойства, когда невозможно сосредоточиться на других видах молитвы. Однако, разумеется, одно дело – когда любой христианин произносит Иисусову молитву таким вот образом в какие-то особые моменты, и другое дело – произносить ее более или менее постоянно, применяя связанные с нею физические упражнения. Православные духовные авторы настаивают на том, что практикующие Иисусову молитву систематически должны при возможности отдаться под водительство опытного наставника и ничего не предпринимать по собственной инициативе.

Для некоторых наступает время, когда Иисусова молитва «входит в сердце», так что произносится уже не в результате сознательного усилия, а сама собой. Она продолжается даже тогда, когда человек гуляет или пишет, присутствует в его снах и пробуждает его утром. Как говорит св. Исаак Сирин:

когда Дух поселяется в ком-либо, он не перестает молиться, ибо Дух будет молиться в нем постоянно. Поэтому ни во время сна, ни во время бодрствования молитва не прервется в его душе; но когда он ест или пьет, лежит или работает, даже когда он погружен в сон, благовоние молитвы будет само веять в его сердце⁹³.

Православные верят, что сила Божья присутствует в имени Иисуса, так что призывание имени Божьего действует как эффективный знак божественного действия, наделенного сакраментальной благодатью. «Молитва проникает внутреннее существо человека, который в изумлении видит себя в Божественном свете… Свет Имени Иисусова, через сердце, озаряет и всю вселенную.»⁹⁴

Как для тех, кто читает Иисусову молитву постоянно, так и для тех, кто прибегает к ней лишь изредка, она является источником дерзновения и радости. Процитируем Странника:

Вот теперь так и хожу да беспрестанно творю Иисусову молитву, которая мне драгоценнее и слаще всего на свете. Иду иногда верст по семидесяти и более в день и не чувствую, что иду; а чувствую только, что творю молитву. Когда сильный холод прохватит меня, я начну напряженнее говорить молитву и скоро весь согреюсь. Если голод меня начнет одолевать, я стану чаще призывать имя Иисуса Христа и забуду, что хотелось есть. Когда сделаюсь болен, начнется ломота в спине и ногах, стану внимать молитве и боли не слышу. Кто когда оскорбит меня, я только вспомню, как насладительна Иисусова молитва; тут же оскорбление и сердитость пройдет, и все забуду… Слава Богу! теперь ясно понимаю, что значит изречение, слышанное мною в Апостоле: «Непрестанно молитесь» (1Сол.5:17)⁹⁵.

Православная Церковь при всем своем смирении верит, что она есть «единая, святая, кафолическая и апостольская Церковь», о которой гласит символ веры: таково основополагающее убеждение, которое руководит православными в их отношениях с другими христианами. Между христианами есть разделения, но сама Церковь не разделена и не может разделиться.

Может показаться, что такое исключительное притязание православных препятствует какому бы то ни было серьезному «экуменическому диалогу» между православными и другими христианами и каким-либо конструктивным усилиям со стороны православных по объединению христиан. И тем не менее было бы ошибкой сделать такой вывод, ибо парадоксальным образом за последние семьдесят лет было много вдохновляющих и плодотворных контактов. Хотя все еще остаются огромные трудности, тем не менее есть и реальное продвижение к примирению.

Если православные считают себя единственной истинной Церковью, каков тогда в их глазах статус тех христиан, которые не принадлежат к их общине? Разные группы православных ответили бы по-разному, ибо хотя почти все православные согласны в основополагающем учении о Церкви, они не вполне согласны между собой в отношении практических выводов, следующих из этого учения. Прежде всего, существует умеренная группа, включающая большую часть тех православных, которые имеют тесные личные контакты с другими христианами. Эта группа полагает, что хотя православие действительно является Церковью, это не означает, что неправославные не могут тоже принадлежать к Церкви. Многие люди могут быть членами Церкви, хотя по видимости не являются таковыми; могут существовать невидимые узы, несмотря на внешнее разделение. Дух Божий веет, где хочет, а, как сказал Ириней, где Дух, там и Церковь. Мы знаем, где есть Церковь, но не можем знать наверняка, где ее нет. Это означает, как настаивает Хомяков, что мы не можем выносить суждение относительно неправославных христиан:

Так как Церковь земная и видимая не есть еще полнота и совершение всей Церкви, которым Господь назначил явиться при конечном суде всего творения, то она творит и ведает только в своих пределах, не судя остальному человечеству и только признавая отлученными, т. е. не принадлежащими ей, тех, которые от нее сами отлучаются. Остальное же человечество, или чуждое Церкви, или связанное с нею узами, которые Бог не изволил ей открыть, предоставляет она суду великого дня⁹⁶.

Есть только одна Церковь, но есть много разных способов быть соединенным с нею или отделенным от нее. Некоторые неправославные в действительности очень близки к православию, другие менее близки; некоторые относятся к Православной Церкви благожелательно, другие безразлично или враждебно. По благодати Божьей Православная Церковь обладает полнотой истины (так должны думать ее члены), но есть и другие христианские общины, обладающие большей или меньшей мерой православия. Все эти факты следует принимать во внимание: нельзя просто говорить, что все неправославные пребывают вне Церкви, и на этом успокоиться; нельзя относиться к другим христианам так, как если бы они не отличались от неверующих.

Такова точка зрения умеренной партии. Но в Православной Церкви есть и более строгая группа, которая считает, что, коль скоро православие и есть Церковь, все находящиеся вне православия не могут быть членами Церкви. Так, митрополит Антоний (Храповицкий), первый глава Русской Православной Церкви за рубежом и один из самых выдающихся современных русских богословов, пишет в своем Катехизисе:

ВОПРОС: Можно ли допускать, что когда-либо произошло или произойдет разделение Церкви или разделение Церквей?

ОТВЕТ: Ни в каком случае: от единой нераздельной Церкви в разное время отделялись или отпадали еретики и раскольники и чрез то переставали быть членами Церкви, а Церковь своего единства утратить не может согласно… словам Спасителя.

Конечно (добавляет более строгая группа), божественная благодать может активно действовать и среди многих неправославных, и если они искренни в своей любви к Богу, Бог, несомненно, помилует их. Однако в своем нынешнем состоянии они не могут считаться членами Церкви. Те, кто сегодня трудится во имя христианского единства, часто не принимают во внимание эту ригористскую школу; но им не следует забывать, что сегодня такого мнения придерживаются православные, отличающиеся великой святостью и любовью к ближнему.

Веря, что их Церковь есть истинная Церковь, православные могут иметь в конечном счете лишь одно желание: чтобы все христиане примирились с православием. Однако не следует думать, будто православные требуют подчинения других христиан какому-то единому центру власти и юрисдикции. Говоря словами о. Сергия Булгакова, «православие не хочет подчинения какой-либо личности или группе; оно хочет понимания»⁹⁷. Православная Церковь есть семья братских церквей, децентрализованная по своей структуре; это значит, что отдельные общины могут быть интегрированы в православие, не утрачивая своей внутренней автономии. Православие желает единства в различии, а не единообразия, гармонии в свободе, а не поглощения. В Православной Церкви есть место для множества разных культурных моделей, для множества разных видов богослужения и даже для множества разных систем внешней организации.

Но есть одна область, где расхождения недопустимы. Православие настаивает на единстве в вопросах веры. Прежде чем станет возможным единство среди христиан, должно осуществиться полное согласие в вере – таков базовый принцип православных христиан во всех их экуменических контактах. Важно единство именно веры, а не организации; обеспечить организационное единство за счет вероучения – все равно что выбросить ядро ореха и оставить его скорлупу. Православные не желают принимать участия в «минимальной» схеме объединения, которая обеспечивает согласие по немногим вопросам, а остальное предоставляет частному суждению каждой Церкви. Возможно лишь одно основание для объединения: полнота веры. Но в то же время, как мы утверждали ранее, есть кардинальное различие между Преданием и традициями, между существом веры и богословскими мнениями. Мы ищем единства в вере, а не во мнениях или обычаях.

Этот базовый принцип – никакого объединения без единства в вере – имеет важное следствие: пока не будет достигнуто единство в вере, не может быть общения в таинствах. Общение за Вечерей Господней (как полагают большинство православных) нельзя использовать как средство обеспечения единства в вере, напротив, оно должно быть следствием и венцом уже достигнутого единства. Православные отвергают концепцию «взаимного евхаристического общения» между раздельными христианскими группами и не признают никаких форм сакраментального братства вне полноты общения. Церкви либо имеют евхаристическое общение между собой, либо нет; промежуточного состояния быть не может. Часто думают, что Англиканская и Старо-католическая церкви общаются с Православной Церковью, но в действительности это не так. Несмотря на наше глубокое сожаление о том, что мы не можем причащаться с другими христианами – англиканами и старо-католиками, римо-католиками и протестантами, – мы, православные, считаем, что сперва нужно разрешить серьезные доктринальные проблемы, и лишь после этого станет возможным евхаристическое общение.

Такова основополагающая православная позиция в том, что касается взаимного евхаристического общения. Однако на практике она уточняется разными путями. Православие не вполне единодушно в этом деликатном вопросе. Довольно небольшое, но значимое меньшинство считает, что официальная позиция их церкви касательно общения в таинствах чрезмерно жесткая. Они убеждены, что в условиях нынешнего продвижения к христианскому единству следует занять гораздо более открытую позицию, как это произошло за последние тридцать лет в римском католичестве и в англиканстве. Большинство православных не согласны с такой, более либеральной, позицией, но они, быть может, допустили бы отдельные исключения из общего запрещения, исходя не столько из «экуменических», сколько из личных и пастырских соображений. Фактически все Православные Церкви допускают так называемое «икономическое» взаимное общение⁹⁸, когда неправославные христиане, будучи отрезаны от таинств своей собственной Церкви, могут быть с особого разрешения допущены к причащению из рук православного священника. Но верно ли обратное? Может ли православный христианин при отсутствии поблизости православного прихода – а это часто случается на Западе – причаститься у неправославных? Большинство православных богословов отвечает: нет, это невозможно. Однако фактически такие причащения бывают, иногда с молчаливого, а то и с выраженного согласия православного епископа. Существует также проблема смешанных браков: та человеческая ситуация, когда разлучение перед алтарем особенно болезненно. В таком случае тоже может время от времени – разумеется, не регулярно – быть допущено взаимное общение поверх границ церквей. Но несмотря на гибкость подходов в особых случаях, большинство православных тем не менее настаивает на сохранении основного принципа: единство в вере должно предшествовать общению в таинствах.

Нехалкидонские Церкви. Думая об объединении, православные смотрят прежде всего не на Запад, а на своих соседей на Востоке, на восточных православных. Копты и другие нехалкидониты по своему историческому опыту, вероучению и духовности стоят к нам ближе, чем любая западная христианская конфессия. Из всех диалогов, которые ведет в настоящее время Православная Церковь, именно диалог с нехалкидонитами наиболее результативен и ближе всего подводит к практическим результатам в ближайшем будущем.

Неофициальные консультации проводились в Ааргусе (Дания) в 1964 г. и в Бристоле (Англия) в 1967 г. На них присутствовали ведущие богословы с обеих сторон. Дальнейшие встречи состоялись в Женеве (1970) и в Аддис-Абебе (1971). Результаты оказались неожиданно положительными. Выяснилось, что по основному вопросу, послужившему исторической причиной разделения – а именно, вопросу о личности Христа, – фактически нет реальных расхождений. Расхождение, как было констатировано в Ааргусе, лежит исключительно на уровне фразеологии. В заключение делегаты заявили: «Мы признаём друг у друга единую православную веру Церкви… По существу христологического догмата мы нашли, что полностью согласны друг с другом». Как было заявлено на Бристольской консультации: «одни из нас утверждают две природы, две воли и два действия, ипостасно соединенные в Господе Иисусе Христе, другие утверждают единую богочеловеческую природу, волю и действие в том же самом Христе. Но обе стороны говорят о соединении неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно⁹⁹. Все четыре наречия принадлежат к нашей общей традиции. Они утверждают динамичное постоянство Божества и Человечества, вкупе со всеми их природными свойствами и способностями, в едином Христе».

За этими четырьмя неофициальными встречами последовал созыв официальной Совместной комиссии, представляющей обе христианские семьи. Комиссия собиралась в Женеве в 1985 г., в египетском монастыре св. Бишоя в 1989 г. и вновь в Женеве в 1990 г. Было подтверждено доктринальное согласие, достигнутое на неофициальных консультациях, и было предложено, чтобы обе стороны отозвали взаимные анафемы и осуждения, высказанные в прошлом. Трудности еще остаются, ибо с обеих сторон не все положительно воспринимают диалог: например, в Греции кое-кто продолжает считать восточных христиан «еретиками-монофизитами», как и среди нехалкидонитов некоторые продолжают называть Халкидон и томос папы Льва «несторианством». Но официальная позиция православных и нехалкидонитов была ясно выражена на встрече 1989 г.: «Так как две семьи Православных Церквей не имеют евхаристического общения друг с другом, мы молимся Богу и уповаем на Него, дабы Он восстановил это общение на основе апостольской веры нераздельной Церкви первых веков, которую мы исповедуем в нашем общем символе веры». Да свершится скорее это полное восстановление евхаристического общения¹⁰⁰

Церковь Востока. Если был достигнут столь обнадеживающий прогресс в отношениях с нехалкидонитами, то нет ли возможности исцелить древнее разделение между православием и Церковью Востока (ассирийцами)? Разделение произошло скорее по историческим, нежели по доктринальным причинам – скорее из-за утраты взаимных контактов, чем из-за непосредственного богословского спора (хотя, разумеется, остается проблема Эфесского Собора 431 г. и титула Богородица (Theotokos). Не пришло ли время примириться? Трудность в том, что сегодня ассирийцев очень мало из-за резни, устроенной турками в 1915–1918 гг. Рассеявшись в чужих странах, а у себя на родине, в Иране и в Ираке, существуя в условиях многих ограничений, они не имеют богословов, которые могли бы выступать от их имени. Фактически частичное примирение между Православной Церковью и Церковью Востока состоялось в 1898 г., когда Map Йонан из Урмии и многие из его паствы были приняты в общение Русской Церковью¹⁰¹. В той ситуации ассирийцы, как видно, без труда приняли Theotokos. Несомненно, тогда сыграли свою роль политические факторы, но сегодня, столетие спустя, разве не может состояться новый акт объединения, свободный от давления мирских обстоятельств?

Римско-Католическая Церковь. Среди западных христиан самые сердечные отношения за последние сто лет установились у православных с англиканами, однако с римо-католиками у нас гораздо больше общего. Конечно, есть доктринальные и канонические вопросы, требующие выяснения позиций между православием и римским католичеством: это прежде всего Filioque и папские притязания, к которым некоторые православные добавили бы чистилище и непорочное зачатие; а римо-католики, со своей стороны, иногда ставят под вопрос православную практику разводов и паламитское различение сущности и энергий Бога. Менее очевидны, но не менее важны различия в богословском менталитете и методе: православным часто кажется, что латинское схоластическое богословие злоупотребляет правовыми понятиями, а также слишком налегает на рассудочные категории и силлогистику; а латиняне, со своей стороны, часто находят мистический подход православия слишком размытым и неопределенным. Помимо расхождений в догматике и богословском методе, нельзя упускать из вида психологические барьеры. В текущем столетии, на памяти многих ныне живущих людей, имели место ожесточенные конфликты между католиками и православными, в Польше, Чехословакии, Хорватии и в Украине; при этом насильственные действия, вплоть до смертельных исходов, совершались с обеих сторон. И это прискорбное противостояние повторилось в 1990-е годы.

Но при всем том остается истинным факт, что существует обширное общее основание обеих конфессий. Мы равно верим в Бога-Троицу, в Иисуса Христа-Бога воплощенного; мы равно считаем евхаристические хлеб и вино истинными Телом и Кровью Спасителя; мы равно поклоняемся Богоматери и святым и равно молимся за усопших верующих. Православные с благодарностью могут вспомнить инициативы к примирению, выдвинутые такими его зачинателями с католической стороны, как Андрей Шептицкий (1865–1944), греко-католический митрополит Львова, и дом Ламберт Бодуэн (1873–1960), который в 1925 г. основал «Монастырь объединения» в Аме-сюр-Мез (в 1939 г. монастырь переехал в Шеветонь). Это община «двойного обряда», члены которой совершают богослужение как по латинскому, так и по византийскому обрядам. В монастырь приезжает много посетителей, у него много православных друзей, выходит известный журнал Irenikon. Для православного богословия также имеет чрезвычайно важное значение возобновление святоотеческих исследований в Римско-Католической Церкви, которые представлены трудами таких ученых, как Анри де Любак, Жан Даниелу и Ханс Урс фон Бальтазар.

Изменения в Римско-Католической Церкви, совершившиеся благодаря Второму ватиканскому собору (1962–1965), сделали возможным постепенное сближение между Римом и православием на официальном уровне. В январе 1964 г. состоялась историческая встреча между папой Павлом VI и патриархом Афинагором – первая встреча лицом к лицу после Флорентийского собора 1438–1439 гг. 7 декабря 1965 г. анафемы 1054 г. были торжественно отозваны на одновременных церемониях в Риме (Вторым ватиканским собором) и в Константинополе (Святым Синодом). То был лишь символический жест, ибо сам по себе он не восстановил евхаристического общения между обеими сторонами. Но не следует недооценивать роль символических жестов в восстановлении взаимного доверия.

В 1980 г. на греческих островах Патмос и Родос состоялось первое заседание Совместной международной комиссии по богословскому диалогу между православием и Римом. В течение 1982–1988 гг. комиссия подготовила три важных текста касательно церкви, таинств и апостольского преемства. Не затрагивая непосредственно Filioque и папских притязаний, документы закладывают прочное основание для будущих обсуждений этих спорных вопросов. К сожалению, с конца 1980-х гг. работа комиссии застопорилась из-за растущей напряженности между греко-католиками и православными в Украине и в других местах, в связи с чем несколько встреч пришлось отменить. Хотя диалог не прервался окончательно, его ближайшее будущее проблематично. Во всяком случае, очевидно, что обсуждение находится лишь на первой стадии.

Решающим вопросом в отношениях между православием и Римом является, несомненно, вопрос о том, как понимать папское служение в церкви. Мы, православные, не можем согласиться с определениями Первого ватиканского собора, обнародованными в 1870 г., которые утверждают непогрешимость и высшую вселенскую юрисдикцию папы. Эти определения были вновь подчеркнуты и подтверждены на Втором ватиканском соборе, однако в то же время собор поместил папские притязания в новый контекст, настаивая также на коллегиальности епископов. Православие признает, что в ранние века церкви Рим первенствовал в твердом свидетельствовании истинной веры; но мы не думаем, что в своем учительском служении папа обладает каким-то особым даром благодати, которого нет у других епископов. Мы признаем его первым, но только первым среди равных. Папа является старшим братом, а не верховным правителем. Мы не думаем, что в первые десять столетий истории Церкви папа обладал прямой и непосредственной юрисдикцией на христианском Востоке, и считаем невозможным предоставить ему эту власть сегодня.

Для ушей католиков все это, быть может, звучит негативно и безнадежно. Тогда вместо разговоров о том, чего мы, православные, не примем, лучше спросим в положительных терминах: какова природа первенства папы, с православной точки зрения? Несомненно, мы, православные, хотели бы не просто отвести папе в объединенном христианском мире почетное старшинство, но возложить на него апостольское попечение обо всей Церкви. Мы хотели бы дать ему право не только принимать апелляции от всего христианского мира, но и брать на себя инициативу в поисках путей разрешения кризисов и конфликтов между христианами, где бы они ни возникали. Мы хотели бы, чтобы в подобных случаях папа действовал не в одиночку, а в тесном сотрудничестве со своими братьями-епископами. Мы хотели бы, чтобы папское служение выражалось не столько в юридических, сколько в пастырских терминах, чтобы папа скорее воодушевлял, чем принуждал, скорее советовал, чем заставлял.

В 1024 г. Константинопольский патриарх Евстафий предложил папе Иоанну XIX следующую формулу, проводящую различение между первенством Рима и первенством Вселенского патриархата: «Пусть Константинопольская Церковь будет называться и считаться Вселенской в ее собственной сфере, как Рим считается в мире». Не могла бы совместная православно-католическая комиссия принять эту формулу за основу для обсуждения на будущей встрече?

Старокатолики. Хотя зарождение Старо-католической церкви восходит к началу XVIII в., свою нынешнюю форму она приняла только в 1870-е – 1880-е гг., когда к ней присоединилось значительное число католиков, почувствовавших невозможным для себя признать решения Первого ватиканского собора относительно папства. Старо-католики, ориентирующиеся на веру древней нераздельной церкви, не знавшей нарастающих папских притязаний, с естественной симпатией смотрят на христианский Восток. Важные конференции между старо-католиками и православными (где присутствовали также англикане) прошли в Бонне в 1874 и 1875 гг. На них, как и на последующей встрече в Бонне в 1931г., обе стороны констатировали чрезвычайную близость своих позиций. Совместная богословская комиссия, представлявшая обе церкви на международной основе, во время своих заседаний на протяжении 1975–1987 гг. достигла последовательного и детального согласия в области троичного богословия, христологии, учения о церкви и таинствах. Несмотря на все это, до сих пор не было предпринято конкретных шагов для установления видимого единства. С точки зрения православных, осложняющим фактором является полное евхаристическое общение, существующее с 1931 г. между старо-католиками и англиканами. Таким образом, вопрос об отношениях между старо-католиками и православными не может быть решен изолированно: только если Православная Церковь тоже придет к полному взаимопониманию с англиканами, она сумеет довершить свое согласие со старо-католиками.

Англиканская община. С 1981 г. ведется международный православно-лютеранский диалог, а с 1988 г. – международный православно-реформатский диалог. В 1992 г. начались приготовления к диалогу между Православной и Методистской Церквами. Однако для Православия гораздо важнее его давнишние отношения с англиканами. С начала XVII в. всегда были англикане, которые рассматривали достигнутые при королеве Елизавете I реформаторские установления как временные и, подобно старо-католикам, обращались к эпохе Вселенских Соборов, к святым отцам и к Преданию неразделенной Церкви. Вспомним епископа Джона Пирсона (1613–1686) с его призывом: «Ищите, как было в начале, идите к истокам, смотрите на древность». Или епископа Томаса Кена (1637–1711), неприсягнувшего, который говорил: «Я умираю в святой, соборной и апостольской вере, исповедуемой всецелой Церковью прежде разъединения Востока и Запада». Этот призыв к древности побудил многих англикан с интересом и любовью обратить взгляд к Православной Церкви, а многих православных – к англиканам. В результате усилий таких первопроходцев, как Уильям Палмер (1811–1879), Дж. М. Нил (1818–1866) и У. Дж. Биркбек (1859–1916), к концу XIX в. были заложены прочные основания англикано-православной солидарности.

По инициативе Нила в 1863 г. в Британии была основана Восточная церковная ассоциация, ныне известная под именем Ассоциации Англиканской и Восточной Церквей. Ассоциация издает журнал Eastern Churches News Letter, поддерживает контакты между англиканами и христианским Востоком, организуя паломничества и встречи. Сходные цели преследует содружество св. Албания и преп. Сергия, основанное в 1928 г. как ответвление Студенческого христианского движения. Оно выпускает очень интересный журнал Sobornost. В прошлом на ежегодных конференциях содружества присутствовали ведущие православные богословы – Булгаков, Лосский, Флоровский, а с англиканской стороны архиепископ Майкл Рамсей (1904–1988) – верный, хотя и критичный поклонник православия. В наши дни эти конференции по-прежнему вносят свой вклад в дело приближения христианского единства через установление тесных личных, дружеских контактов.

Представительные официальные конференции с участием Англиканской и Православной Церквей состоялись в Лондоне в 1930 и 1931 гг., а также в Бухаресте в 1935 г. Эта последняя конференция во многих отношениях стала кульминацией англикано-православного сближения. В заключение встречи делегаты заявили: «Подготовлено прочное основание для достижения полного вероучительного согласия между православной и англиканской общинами». В дальнейшем выяснилось, что эти слова были чересчур оптимистичны, и заявления участников Московской конференции Англиканской и Русской церквей 1956 г. (Русская церковь не принимала участия в конференциях 1930-х гг.) оказались значительно сдержаннее.

В период между двумя мировыми войнами православные уделяли большое внимание вопросу англиканского священства. После того, как папа Лeв XIII осудил англиканское рукоположение в энциклике 1896 г. Apostolicae Curae, многие англикане надеялись уравновесить это осуждение, добившись от Православной Церкви признания действительности англиканского священства и епископата. В 1922 г. Вселенский патриарх Мелетий IV (Метаксакис) обнародовал декларацию, в которой утверждал, что англиканское рукоположение «обладает той же действенностью, что и рукоположение Римской, Старо-католической и Армянской Церквей, поскольку в нем присутствуют все необходимые для этого, с православной точки зрения, существенные элементы». Положительные заявления в сходных терминах были сделаны церквами Иерусалима (1923), Кипра (1923), Александрии (1930) и Румынии (1936). Однако ни одна из этих церквей не вывела практических следствий из своих актов признания. Когда англиканские священники переходят в православие и призываются к православному священническому служению, они всегда заново рукополагаются, хотя в отношении римско-католических священников, перешедших в православие, повторного посвящения не совершается.

После войны ни одна Православная Церковь не делала благоприятных заявлений в отношении англиканского священства. В 1948 г. Московская патриархия пришла к негативному выводу, констатировав, что «Православная Церковь не может согласиться признать правоту англиканского учения о таинствах вообще и о таинстве священства в частности, а потому она не может признать действительность англиканского рукоположения». Но осталась надежда на будущее: если Англиканская Церковь формально примет исповедание веры, которое может быть признано Православной Церковью как вполне православное, тогда вопрос может быть поставлен заново, и признание не будет невозможным.

Примечательно, что в этой декларации Московская патриархия отказывается рассматривать вопрос о священстве отдельно, но настаивает на помещении его в контекст всецелой веры Англиканской Церкви. Для православия действительность рукоположения зависит не просто от выполнения определенных технических условий (внешнее обладание апостольским преемством, правильные форма, материя и намерение). Православные спрашивают: каково общее учение данной христианской общины о таинствах? Какой внутренний смысл усматривает она в апостольском преемстве и священстве? Как она понимает евхаристическое присутствие и жертвоприношение? Только после ответа на эти вопросы можно принять решение относительно действительности или недействительности посвящения. Рассматривать проблему действительности посвящения изолированно – значит зайти в тупик. Сознавая это, англикане и православные в своих дискуссиях, начиная с 1950-х гг., отодвинули в сторону тему действительности священства и сосредоточились на более существенных, центральных вопросах доктринальной веры.

Официальный богословский диалог, в который вовлечены все православные церкви и весь Англиканский союз, начался в 1973 г. Он продолжается, несмотря на кризис 1977–1978 гг., связанный с рукоположением женщин в некоторых англиканских церквах. Было выработано два совместных соглашения: в Москве (1976) и в Дублине (1984). Они содержат замечательные параграфы, например, о Писании и Предании, о Соборах, общении святых и об иконах. Однако следует признать, что эти соглашения до сих пор остаются на бумаге и почти не влияют на жизнь обеих церквей в целом. Часто создается впечатление, что англикано-православный диалог протекает в пустоте.

С православной точки зрения, главное препятствие на пути установления более тесных отношений с Англиканским союзом – это всеохватность англиканства, крайняя двусмысленность англиканских вероучительных формул, широта толкований, которую они допускают. Есть англикане, чья вера практически неотличима от православия, но есть в англиканском союзе и другие, представители крайнего либерального крыла, кто открыто отвергает основные элементы доктринального и этического учения церкви. Именно это обескураживающее разнообразие внутри англиканства делает англикано-православные отношения такими обнадеживающими и в то же время такими неопределенными.

Близость некоторых англикан к православной вере явствует из двух примечательных брошюр: «Православие и обращение Англии» и «Англиканство и православие». Оба автора были активными и влиятельными членами содружества св. Албания и преп. Сергия. «Экуменическая проблема, – приходит к заключению профессор Ходжес, – должна рассматриваться как проблема возвращения Запада… к трезвомыслию и здоровой жизни, а значит, к православию… Православная вера – та вера, о которой свидетельствуют православные отцы и которую неустанно хранит Православная Церковь, – это христианская вера в ее истинной и существенной форме». Но насколько показательны для англиканской церкви эти два автора? Как бы Православная Церковь ни стремилась в объединению, она не может вступить в более тесные отношения с Англиканским союзом, пока сами англикане не обретут большую ясность относительно своих собственных воззрений. Слова генерала Александра Киреева (1832–1910) сегодня так же истинны, как и в начале нашего столетия: «Мы, восточные христиане, искренне хотим прийти к взаимопониманию с великой Англиканской Церковью, но этот счастливый результат не может быть достигнут,.. пока сама Англиканская Церковь не сделается однородной, и вероучения разных составляющих ее частей не станут одинаковыми».

Всемирный Совет Церквей. В начале каждой литургии православные христиане молятся «о мире всего мира… и о соединении всех». Другая православная молитва гласит: «Господи Иисусе Христе, Ты связал Апостолов узами любви, и нас, верных рабов Твоих, связал с Собой теми же узами. Дай нам с полной искренностью исполнять заповеди Твои и любить друг друга…» Эта преданность единству и взаимной любви побудила многих православных активно участвовать в работе Всемирного Совета Церквей (ВСЦ) и в других формах экуменического движения. Но отношение православия к экуменизму остается двойственным. Хотя в настоящее время почти все Православные Церкви являются полноправными членами ВСЦ, в каждой поместной церкви есть люди, считающие, что подобное членство подрывает понимание православия как единой истинной Церкви Христовой. По мнению этого меньшинства (которое, однако, достаточно велико, чтобы с ним считаться), для православия было бы лучше совсем выйти из ВСЦ или, по крайней мере, присутствовать в нем только в качестве наблюдателей.

С начала XX в. особое внимание вопросу о христианском примирении проявлял Вселенский патриархат. При своем вступлении на престол в 1902 г. патриарх Иоаким III разослал окружные послания ко всем автокефальным Православным Церквам, спрашивая, в частности, их мнения об отношениях с другими христианскими церквами. В январе 1920 г. Вселенский патриархат разослал другое смелое и пророческое послание, адресованное «всем Церквам Христа, где бы они ни находились», призывая к тесному сотрудничеству между разрозненными христианами и к созданию «Лиги Церквей», аналогичной только что основанной «Лиге Наций». Многие высказанные в этом послании идеи предвосхищают дальнейшее образование и деятельность ВСЦ. Константинополь наряду с некоторыми другими Православными Церквами присутствовал на конференциях. «Вера и церковное устройство» в Лозанне в 1927 г. и в Эдинбурге в 1937 г. Вселенский патриархат также участвовал в первой ассамблее ВСЦ, состоявшейся в Амстердаме в 1948 г., и с тех пор постоянно поддерживает его деятельность.

Совершенно другое отношение к ВСЦ было выражено на Московской конференции, состоявшейся в том же 1948 г. «Цели экуменического движения, выразившиеся в создании Всемирного совета церквей, – решительно заявили делегаты, – не соответствуют идеалу христианства или целям Церкви Христовой, как их понимает Православная церковь». Таким образом, всякое участие в ВСЦ подверглось осуждению. У такой позиции были не только богословские основания; следует учитывать также международную напряженность того времени: «холодная война» была в самом разгаре. Но в 1961 г. Московский патриархат выразил желание стать членом ВСЦ и был принят; это открыло дорогу к членству во Всемирном Совете Церквей также церквам других коммунистических стран. Отныне заседания ВСЦ стали гораздо полнее и представительнее.

Но даже участвуя в работе ВСЦ, православные часто находили свое членство проблематичным. На нескольких первых заседаниях они сочли невозможным для себя подписать главные резолюции и приняли отдельные декларации; особенно важна декларация, составленная православными в Эванстоне в 1954 г. С 1961 г. православные перестали принимать отдельные постановления, но некоторые хотели бы вернуться к более ранней практике. При голосовании православные регулярно оказываются в меньшинстве, опережаемые протестантским большинством, и настаивают на том, что доктринальные вопросы не могут решаться простым большинством голосов. Они также сожалеют о недостаточном внимании многих членов ВСЦ к молитве и духовности. Православные представители возражают против того, что они считают недопустимым «горизонтализмом» ВСЦ в последние годы, когда основной упор делался на социальные и экономические проблемы в ущерб серьезным богословским дискуссиям. Православные постоянно пытаются привлечь внимание к основному назначению ВСЦ – служить местом встречи между разными церквами, стремящимися к восстановлению христианского единства на основании доктриналъного согласия.

Для православных центральное значение имеет тот факт, что ВСЦ в официальном определении своих оснований утверждает: «Всемирный совет церквей – это братство церквей, исповедующих Господа Иисуса Христа Богом и Спасителем и потому стремящихся совместно исполнять свое общее призвание к прославлению единого Бога – Отца, Сына и Святого Духа». Если бы это ясное выражение веры в божественность Христа и в Троичную природу Бога было сколько-нибудь умалено, это сделало бы для православных невозможным по-прежнему оставаться полноправными членами ВСЦ.

Другим основополагающим документом, имеющим для православия особое значение, является сделанное в Торонто заявление, принятое Центральным комитетом ВСЦ в 1950 г. В заявлении говорится: «Членство в ВСЦ не подразумевает непременного принятия специфического учения, касающегося природы церковного единства… Это членство не подразумевает, что каждая церковь должна смотреть на другие церкви-члены ВСЦ как на церкви в истинном и полном смысле слова». Такое заявление дает возможность православным принадлежать к ВСЦ, не отказываясь при этом от своего убеждения, что православие является единственной истинной Церковью, сохраняющей полноту веры. Те православные, которые противятся членству в ВСЦ, доказывают, что участие в экуменическом движении означает впадение во «всеобщую ересь экуменизма», утверждающую, что все христианские конфессии равно обоснованны. Но в свете заявления в Торонто совершенно очевидно, что членство в ВСЦ не подразумевает с необходимостью чего-либо подобного. И действительно, православные представители на заседаниях ВСЦ вновь и вновь настаивают – часто к полному отчаянию других участников – на том, что православие есть единственная истинная Церковь.

Православное участие в ВСЦ является фактором кардинальной важности для экуменического движения: именно присутствие православных – а также, в меньшей степени, старо-католиков и англикан – не позволяет Всемирному Совету Церквей выглядеть чисто протестантским союзом. Но и экуменическое движение, в свою очередь, важно для православия: оно помогает многим Православным Церквам выйти из сравнительной изоляции, побуждает их встречаться друг с другом и вступать в живой контакт с неправославными христианами. Мы, православные, призваны здесь не только свидетельствовать о том, во что верим сами, но и выслушивать других.

Хомяков, пытаясь описать отношение православных к другим христианам, в одном из писем прибегает к притче. Учитель уехал, оставив свое учение трем ученикам. Старший прилежно повторял сказанное учителем, ничего не меняя, средний кое-что добавил к учению, младший кое-что убавил. По возвращении учитель ни на кого не разгневался, но сказал среднему и младшему: «Благодарите старшего брата: без него вы не сохранили бы истину, которую я вручил вам». А старшему он сказал так: «Благодари младших братьев: без них ты не понял бы истины, которую я вверил тебе».

Православие смиренно приравнивает себя к старшему брату. Оно верит, что силой божественной благодати смогло сохранить в неизменном виде истинную веру, «ничего не прибавив и ничего не убавив». Православные притязают на живое преемство с Древней Церковью, с апостольским и святоотеческим преданием; они считают, что в разделенном и смятенном христианстве их долг – нести свидетельство об этой непрерывной традиции, которая, оставаясь неизменной, вечно молода, жива и нова. Сегодня на Западе многие – как среди католиков, так и среди протестантов – пытаются освободиться от «напластований и наносов XVI века», «пробиться за эпоху Реформации и Средних веков». На Западе есть также много христиан, которые пресытились крайним либерализмом, ставящим под сомнение все основополагающие библейские учения, и стремятся вновь обрести в вероучении надежный исходный пункт, в то же время избегая косного фундаментализма. Именно здесь им могут помочь православные. Православие стоит вне того круга идей, в котором западные христиане вращались в последние восемь столетий: оно не пережило ни схоластической революции, ни Реформации, ни Контрреформации, но по-прежнему пребывает в том древнем предании отцов, к которому столь многие на Западе ныне хотели бы вернуться. Таким образом, экуменическая роль православия состоит в том, чтобы ставить под вопрос общепринятые формулы латинского Запада, средневековья и Реформации. В то же время православие, опираясь не на внешнюю букву Писания, а на тот опыт, который пережит Церковью в течение столетий, может предложить средний путь между фундаменталистским буквализмом и полуагностицизмом крайних либералов.

Однако если мы, православные, хотим исполнить эту роль надлежащим образом, мы должны понять нашу собственную традицию лучше, чем понимали ее в прошлом, и в этом, в свою очередь, нам может помочь Запад. Мы должны благодарить наших младших братьев за то, что через соприкосновение с ними обрели способность по-новому увидеть православие.

Обе стороны едва начали узнавать друг друга, и каждой нужно многому научиться. Как в прошлом разрыв между Востоком и Западом оказался огромной трагедией для обеих сторон и причиной их взаимного обеднения, так сегодня возобновление контактов между Востоком и Западом уже служит источником взаимного обогащения. Запад, с его высоким критическим стандартом, с его библейскими и патриотическими штудиями, может помочь православию по-новому понять историческую основу Писания и читать отцов со все возрастающей точностью и тщательностью. В свою очередь, православие способно принести западным христианам обновленное осознание внутреннего смысла Предания, помочь им увидеть учения отцов как живую реальность. (Румынское издание «Добротолюбия» показывает, сколь полезным может быть сочетание западного критического Стандарта и традиционной православной духовности.) Как православные христиане в своем стремлении к частому причащению следуют примеру западных братьев и сестер, так и западные христиане, в свою очередь, почувствовали, насколько глубже стала их молитва и богослужение благодаря знакомству с православными иконами, Иисусовой молитвой и византийской литургией. На протяжении семидесяти лет гонимая церковь в России и в других странах служила Западу напоминанием о центральном значении мученичества, живым свидетельством ценности животворного страдания. Сегодня Православные Церкви в бывших коммунистических странах оказались в ситуации плюрализма; и теперь, когда Греческая Церковь вынуждена противостоять нарастающей секуляризации, опыт Запада, несомненно, поможет православным взяться за решение проблем христианской жизни в рамках постконстантиновского индустриального общества.

Мы только выиграем, если и дальше будем говорить друг с другом.