Венок на могилу Ивана Степановича Якимова

18-го минувшего мая академическая корпорация схоронила одного из лучших своих представителей и симпатичнейшего из людей, профессора по кафедре свящ. Писания Ветхого Завета Ивана Степановича Якимова. Часто недомогавший вследствие с детства еще полученной болезни, покойный не раз был близок к смерти. Но отчасти молодость, отчасти искусство врачей отвращали угрожавшую опасность. Академические сослуживцы, настоящие и бывшие слушатели Ивана Степановича, равно как и родные, знакомые и почитатели и на этот раз не теряли надежды на его выздоровление и к первым слухам о его болезни отнеслись довольно спокойно. Увы! этой надежде не суждено было исполниться. Лютый недуг сломил уже раньше надломленный организм и в ночь с 15 на 16 мая Ивана Степановича не стало.

При первом же известии о его кончине поспешили заявить свое сердечное участие осиротевшей вдове покойного и помолиться об упокоении его души над его бездыханным телом все знавшие и уважавшие покойного и прежде всех его сослуживцы по академии и слушатели. Те и другие заботливо следили за ходом болезни и в роковую ночь некоторые из них неотлучно находились при одре умирающего и вместе с его неутешной супругой приняли его последний вздох. Утренние и вечерние панихиды усердно посещались молящимися. Студенты, чередуясь, непрерывно читали псалтирь во все время, пока тело стояло в квартире и потом в академической церкви до самого отпевания.

В пятницу в 12 часов дня отслужил панихиду в квартире покойного бывший ректор академии протопресвитер И. Л. Янышев, высоко ценивший Ивана Степановича и как профессора, и как человека. В тот же день в 6 часов вечера совершен был торжественный вынос смертных останков покойного в академическую церковь нынешним ректором академии, преосвященным Арсением, епископом ладожским, при соучастии десяти протоиереев и священников, отчасти сослуживцев покойного по академии, отчасти его товарищей. Гроб был несен на руках профессорами и студентами во всю дорогу до самой академической церкви.

В субботу в 10 ч. утра вся академическая корпорация вместе с многочисленными почитателями покойного собрались в академическую церковь отдать последний долг почившему. Между пожелавшими отдать этот долг были и бывшие сначала его наставниками, а потом сослуживцами по академии, заслуженный ординарный профессор академии д. с. с. Василий Иванович Долоцкий, вице-директор канцелярии обер-прокурора Св. Синода т. с. Илларион Алексеевич Чистович и заслуженный ординарный профессор Императорского С.-Петербургского университета д. с. с. Даниил Абрамович Хвольсон, всегда принимавшие самое теплое участие в судьбе и научных успехах покойного. Заупокойную литургию совершал преосвящ. ректор академии в сослужении с профессором протоиереем Π. Ф. Николаевским, и. д. доцента иеромонахом Михаилом и четырьмя священниками из бывших товарищей почившего. Во время причастна произнесено было студентом 2-го курса Долинским слово, в котором юный проповедник в прочувствованных выражениях изобразил глубокую скорбь, испытываемую им и его товарищами в виду понесенной как профессорами, так и студентами тяжкой утраты.

Пред началом отпевания, совершенного преосвящ. ректором академии с соучастием двух архимандритов ¹ и двадцати протоиереев и священников, произнесена была профессором академии по кафедре св. Писания Нового Завета, протоиереем В. Г. Рождественским следующая речь:

«Благочестивые сомолитвенники, братие во Христе!

В последние годы академия наша несет утрату за утратой, одну тяжелее другой. То тяжкая, неисцелимая болезнь, то неумолимая смерть (мы не говорим уже о других потерях наших) вырывают то и дело из среды нашей самые дорогие силы, в период полного научного развития их, не расцветающей лишь, но уже широкой, плодоносящей деятельности, – похищают у нас людей, которые, составляя красу и честь академического братства нашего в настоящем, представляли собою верные, богатые залоги счастливого, славного и будущего нашего. И такова в особенности, нужно сказать, настоящая утрата наша!

Да, в лице досточтимейшего Ивана Степановича Якимова мы все, – и сослуживцы-товарищи его, и его слушатели-ученики, – понесли такую утрату, которую по всей справедливости, без всякой лести и преувеличения, нужно назвать долго, очень долго невознаградимою утратою. О поэтах говорят, что они являются уже на свет поэтами. К сожалению, о людях ученых, посвящающих себя изучению и разработке той или другой специальной отрасли знаний, сказать этого ни в каком случае нельзя. Этого рода общественные деятели и воспитатели, при самых благоприятных условиях, образовываются, развиваются обыкновенно многими годами; и это развитие, это самообразование их, при самых счастливых природных дарованиях, всегда требует с их стороны более или менее усиленного, сложного труда, настойчивой энергии и усидчивости, беззаветной любви и преданности к раз-навсегда намеченной себе деятельности. В области науки гений есть труд.

Живой, глубоко-поучительный пример всего этого являл собою и наш почивший ученый труженик! Не со стороны только своих богатых духовных дарований, но и со стороны научного трудолюбия он представлял собою редкий образец, не часто встречающееся в жизни явление. С первых же шагов своей профессорской деятельности по вверенной ему кафедре свящ. Писания В. Завета, покойный, едва только оставивший школьную скамейку, смело пошел дорогою, которая, правда, и у нас давно уже была намечена, но столь же давно, нужно сказать, была оставлена и почти совсем заброшена по ее чрезвычайной трудности, требующей особой научной подготовки. Он начал изучение и преподавание В. Завета с самых основ его: с изучения подлинного, еврейского текста и при том – в связи его с греческим переводом LXX и нашим славянским. Его магистерская диссертация: «Отношение перевода LXX толковников к еврейскому масоретскому тексту в книге пророка Иеремии» (1874 г.) была в нашей литературе явлением совершенно новым, некоторым образом – неожиданным; явись она не у нас, но и где-нибудь заграницей, в славящихся богатством своих библиологических трудов Германии или Англии, – и там она доставила бы, несомненно, молодому автору ее почетную известность среди ученых библеистов.

Таковы же были по характеру своему и все последующие ученые труды покойного. Не проходило почти года, чтобы он не дарил нас теми или другими учеными изысканиями своими по части библейской критики и экзегетики, – изысканиями, свидетельствовавшими о возраставшем все более и более богатстве и разнообразии его исторических и филологических библейских знаний. Толкования его на книги пророков Иеремии и Исаии останутся без сомнения у нас надолго образцовыми трудами по ветхозаветной экзегетике.

Но не одни только высокие умственные дарования делали почившего предметом общего, искреннего уважения и любви; его нельзя было не любить и не уважать за редкие нравственные качества его души. В высшей степени скромный, кроткий, искренне-благожелательный ко всему и ко всем, он производил собою, своим обращением чарующее впечатление. А как дороги, заметим, подобные светлые, высокоблагородные натуры особенно в стенах школы! Дороги они потому, что они имеют обыкновенно глубокое нравственно-воспитательное влияние на окружающую их молодую среду.

Такого-то человека приходится нам, братия, провожать сегодня в путь жизни вечной! Тяжел вид смерти всегда и всюду; но этот гроб, уносящий от нас в могилу столь еще молодую, полную дорогих надежд, личность, производит поистине удручающее впечатление; и только одна вера в бесконечную премудрость и милосердие Того, Кто дал нам этого человека, а теперь берет его от нас к Себе, дает некоторое успокоение смущенному сердцу!

Мир праху твоему и вечная память тебе, дорогой, незабвенный товарищ! Воистину во славу Божию, над уяснением себе и особенно другим премудрых и спасительных словес Божиих, трудился ты на земле; слава и блаженство в обителях Отца небесного да будут вечным уделом твоим на небесах!»

После пения «Со святыми упокой!» произнес речь доцент еврейского языка и ветхозаветной археологии И. Г. Троицкий, бывший ученик покойного и один из самых близких к нему людей, вместе с доцентом педагогики С. А. Соллертинским принявший его последний вздох. Вот эта речь:

«Прости мне, добрейший Иван Степанович, что я осмеливаюсь возмущать твой блаженный покой своим безыскусственным словом. Около твоего гроба как-то не хочется говорить; здесь хочется или размышлять, или плакать: размышлять о тайнах мирового порядка, плакать о той дисгармонии в этом порядке, следствием которой являются никого не щадящие болезни и смерть, – да, болезни и смерть, с жестокостью вырвавшие тебя из объятий молодой и любящей жены, рановременно отнявшие тебя у общества, друзей и деятелей науки, к глубокому прискорбию всех. Если я решаюсь своими устами колебать атмосферу, окружающую твой честный гроб, то – единственно во исполнение своего нравственного долга. Еще в то время, когда я находился на студенческой скамье, научные интересы сблизили меня с тобой, и ты был настолько добр, что не закрывал предо мной тайников своего ума и сердца и тем дал возможность отчасти разгадать твою довольно таинственную личность, заглянуть за ту завесу, которою ты так тщательно закрывал алтарь своей души от взоров наблюдателей. Поведать о результатах своих наблюдений в настоящем случае считаю своим нравственным долгом, – не ради похвал тебе, в которых ты никогда не нуждался, тем более не нуждаешься теперь, и не ради тех, кому известна была твоя личность (таковые не требуют объяснений), а ради тех, кому ты был недостаточно известен: пусть и они сознательнее отнесутся к твоей личности, и с большим усердием положат поклон за упокой твоей праведной души.

Ты принадлежал к числу таких людей, каких в наше время, – время фразы, мишурного блеска и гордого эгоизма, – становится все меньше и меньше. Обладая богатыми духовными дарованиями, широкими и глубокими познаниями, ты не старался как-либо рельефно импонировать на среду. В этом случае, как и в других, ты оставался верным тем глаголам живота вечного, разъяснению которых была посвящена твоя жизнь. Здесь невольно припоминается один глубокознаменательный эпизод из ветхозаветной истории. Когда ревнитель завета Иеговы, Илия Фесвитянин, спасаясь от мщения развратных современников, скрывался в хоривской пещере, то, как говорит Писание, ему явился Господь, – и явился не в сильном ветре, сокрушающем скалы, не в огне и землетрясении, но в веянии тихого ветерка (3Цар. 19:11–12). Этим самым Господь как бы показал, что благотворные, созидающие силы, как природы, так и истории, проявляются спокойно, без каких-либо резких порывов и потрясений. К таковым-то силам и принадлежал ты, многоуважаемый учитель и профессор. Обаяние твоей высокой личности, которому более или менее подчинялся всякий, знавший тебя, можно сравнить с веянием тихого весеннего ветерка. Как этот спокойно и тихо вливает жизнь в сферы, куда он проникает: так и ты спокойно и методически вливал умственную жизнь в молодые и восприимчивые силы своих слушателей. Как в научной, так и в общественной деятельности ты был чужд всяких резкостей и переворотов, и тебе несвойственно было модное в наше время чувство борьбы. Но ошибочно было бы думать, что такое спокойствие, уклонение от борьбы было следствием слабости воли и характера. Далеко нет! Твоя личность тем и загадочна, что она представляет редкий образец совмещения христианской кротости и смирения с великой нравственной и умственной силой. Там, где нужна была твердость, как-то: в делах веры, чести и блага ближних, ты был тверд до непоколебимости. Как глубока и тверда была твоя вера! Ничто не могло поколебать ее: ни модное в наше время легкомыслие в религиозных вопросах; ни твоя жизнь в западной Европе, при всевозможных влияниях; ни наконец обширная ученость и тонкий анализ ученых рационалистов, расшатывающих основы христианства. Эта глубокая вера в Бога главным образом наполняла и освящала содержание твоей духовной жизни, и не затмевалась в тебе другими чувствованиями. Уже в самые последние минуты жизни, когда смерть своею железною рукой сдавила твою страдальческую грудь и ангел смерти уже прикоснулся к твоим устам своею чашей, из них послышался не ропот и не болезненный стон, а молитвенное обращение ко Господу. Эта сильная вера определила и твою ученую карьеру. В то время, когда разум объявил особенно жестокую войну вере и желал лишить человечество самой великой его святыни – Библии, ты твердо и спокойно держал эту великую, но трудную для понимания книгу и, указывая на нее, без смущения говорил: »зде ум" (Откр.17:9). Твоя ревность о слове Божием снеде тебя: она расшатала твое здоровье и была причиной преждевременной кончины. Но сеяй в плоть свою, от плоти пожнет нетление, а сеяй в дух, от духа пожнет живот вечный, говорит апостол (Гал.6:8). Ты сеял в дух, и потому для тебя предстоит жатва в сознании молодых поколений, воспитавшихся под влиянием твоей личности и твоих ученых занятий, – в прояснении религиозного сознания читателей твоих толкований, среди православного люда. – Говорить ли еще о твоих заботах, о благе и чести ближних? Они известны даже и тем, которым недостаточно известна твоя личность. Твое нежное сердце отзывалось на всякую нужду и печаль, и много есть лиц, которым ты помогал в критические минуты жизни. Спи же сном праведника, честный и неутомимый труженик науки, добрый и любящий человек. Мы верим, что твой дух найдет себе вечное успокоение в высших сферах бытия, к которым он стремился во время земного бытия. У престола Всевышнего помолись и за нас, добрый человек, да не оскудевает среди нас дух искреннего и бескорыстного служения науке; да не оскудевает среди нас дух любви к трудам многомиллионного православного народа, как манны небесной, алчущего разумения слова Божия!»

Кроме того в течение отпевания произнесли еще речи земляк и товарищ покойного по вятской семинарии священник А. А. Дернов и студент третьего курса исторического отделения Григорий Скворцов. Первый поделился со слушателями воспоминаниями о детстве и школьной жизни дорогого покойника, второй искал утешения в горестной утрате в слове Божием.

После отпевания пред прощанием произнес еще следующую речь студент четвертого курса богословского отделения И. Губкинский.

«Последними взорами смотрим мы, братие, на эти бренные останки столь дорогого и близкого нам наставника и собрата! Последним «прости!» должны мы напутствовать его, отходящего от нас! Последнее целование сейчас дадим ему. О, какой роковой, гнетущий смысл должны мы соединить с этим последним целованием!.. Тяжело, очень тяжело иногда бывает говорить это последнее «прости» и не при гробе, говорить и при временной разлуке, когда расстаешься с любимым и взаимно любящим человеком, но когда все-таки не только сам говоришь последнее «прости», но и получаешь в ответ тоже прощальное приветствие, и когда взаимные прощальные приветствия соединяются со светлою надеждою радостного свидания после томительной разлуки. Не такая разлука предстоит теперь нам. Пред нами гроб, правда, с дорогими для нас останками, но нам предстоит вековечная разлука с лежащим во гробе, – разлука тем более тягостная, чем живее и крепче связующие узы, которые еще так недавно соединяли почившего с окружающими теперь его гроб, тем более острая и скорбная, чем важнейшее звено от общей связи отторгается. На веки прощаемся мы с почившим! Но в его лице мы прощаемся с человеком, который родственен и близок всякому, кто только знал его неподдельную искренность, прямоту и задушевность, – кто только находился под обаятельным влиянием мягкости и нежности его обращения, кто только чувствовал его до глубины души трогающее добродушие и ласковость. В его лице, далее, на веки прощаемся мы с наставником, который завоевал себе такие сильные симпатии, такую глубокую любовь и уважение со стороны своих слушателей, что последние и при жизни покойного считали, инстинктивно считали для себя непозволительным всякий, хотя сколько-нибудь оскорбительный для личности дорогого наставника отзыв. В его лице, наконец, на веки прощаемся мы с деятелем науки, с деятелем, близким сердцу всякого, кто только дорожит уяснением главнейшего первоисточника нашей веры.

Вот какой высокий, величественный, но в тоже время обаятельно-привлекательный образ того, кому мы должны сказать сейчас свое последнее «прости», но охладевший труп которого своими безмолвными устами на все наши приветствия в состоянии дать лишь один ясный и раздельный ответ: «еще мало, и к тому не узрите мя». Да, еще несколько мгновений – и дорогого предмета нашего глубочайшего уважения и нашей искренней и нелицеприятной любви нет и не будет... Может ли быть что-либо более горькое и удручающее, чем эта мысль, что так недавно вращавшийся среди нас и столь живыми и тесными узами связанный с нами на веки изъемлется из среды живых?! Правда, наша вера и эту самую тяжкую скорбь растворяет утешением упования, когда говорит: да не скорбите о умерших, якоже и прочие, не имущии упования. Правда, только это одно упование и может служить нам утешением в предстоящей нам горестной разлуке и проливать отраду в пораженные скорбью сердца. Но как всякое утешение следует только после скорби, так и наша вера своим утешением не отрицает и справедливой скорби по умершем, когда объясняет, что самая смерть наша есть следствие не природы, но греха, и что поэтому в каждой жертве смерти должны мы видеть горький достойный оплакивания плод первобытного человеческого своеволия. И чем естественнее это воспоминание первобытного своеволия при виде столь неожиданно, столь преждевременно, столь, по-видимому, незаслуженно пораженной рукою смерти жертвы, тем живее и сильнее возбуждается скорбное чувство понесенной утраты, и чем сильнее от избытка скорбного сердца глаголют уста, тем более, кажется, подобающий долг воздаешь почившему...

Скорбь, глубокая скорбь объемлет душу при виде всякого гроба с бренными останками подобного нам человека. Всякий гроб вмещает в себе нашу человеческую, по образу Божию созданную красоту, но увы! безобразную, бесславную, не имущую вида. При всяком гробе видишь в умершем плачевную участь свою собственную. При виде всякого гроба естественное чувство жизни содрогается, как при виде своего врага. Но скорбное чувство при виде гроба умеряется, когда в нем лежит согбенный летами многими старец, когда в нем почивает муж, пресытившийся жизнью и, так сказать, отживший свой век; оно совсем успокаивается, когда при сознании того, что нет человека, который бы пожил и не умер, в самой смерти преклонного, отжившего свое старца видит естественное отпадение зрелого плода с древа земной жизнедеятельности. – Но внушает ли это успокоительное сознание и тот гроб, который предлежит нашим взорам? Отживший ли свой век почивает в этом гробе? Созревший ли плод земной жизнедеятельности лежит в нем на пути в жизнь вечную? – Нет, братие, нет. В почившем мы видим не старца, пресытившегося жизнью, а напротив человека, только что расцветшего для жизни. В гробе лежит пред нами человек, который так недавно, каких-нибудь два – полтора года тому назад столь светлым и доверчивым оком глядел в даль будущего, с такою, по-видимому, силою сознавал энергию своего чувства жизни, что счел себя одиноким в обладании этою жизнью и избрал себе содруга и соучастника ее в лице так тяжко осиротевшей ныне супруги. Во гробе лежит пред нами человек, который хотел жить, жить и жить и который однако так внезапно и так преждевременно посечен рукою смерти! Какой тяжелый урок для нас, питомцев этой высшей духовной школы и особенно для тех, которые окончили школьное поприще, которые готовятся вступить в жизнь, принять на себя обязанности наставников и которые вот уже третьего преждевременно в цвете лет погибающего наставника провожают в загробный мир!.. Подлинно, если бы книга судеб, интересам которой служил покойный, не говорила, что и вмале скончавшийся исполняет лета долга, то этот гроб внушал бы нам лишь одно горькое безнадежное отчаяние. Но при свете этой истины мы и в столь горестной предстоящей нам разлуке имеем основание ублажительно приветствовать отходящего от нас: «блажен путь, в онь же идеши ты днесь, яко уготовася тебе место упокоения».

Скорбное чувство при виде столь преждевременно скончавшегося человека тем сильнее овладевает душою, когда вспомнишь, чем был покойный, как деятель, чем был он для тех питомцев, которые теперь окружают его гроб, и для того дела, которому он до самопожертвования служил и которое должно быть дорого и близко всякому истинному последователю Христовой веры. Обращусь к первому. Чем был покойный для своих питомцев студентов? Сказать ли, что он был для них наставником? Но я боюсь, как бы не обесцветить столь ярко блестящий лик в ряду наставников. Сказать ли, что он был справедливым наставником? Но и этим, кажется, слишком тускло освещались бы те глубочайшие симпатии, то искреннейшее расположение и любовь, которыми в особенном и преимущественном смысле неизменно характеризовались отношения к нему студентов. Сказать ли, что он был другом и братом? Но таким он был не для одних только студентов, но думаю для всех и каждого. Напрасно стал бы я подыскивать более меткую и верную характеристику почившего в его отношении к студентам, чем та, которая выражается этими двумя словами: «любимый наставник». Напрасно также стал бы я и объяснять тот глубоко-знаменательный смысл, который соединяется с этими словами. Этот смысл подскажут каждому его личные воспоминания из детства, да и не из детства только, но и вообще из школьной жизни. Без всяких разъяснений, по собственному опыту каждый может вообразить и почувствовать все, увлекающие симпатии питомцев, свойства любимого наставника, каким был почивший. Без всяких разъяснений также можно понять и представить, до какого совершенства доходило в почившем то глубоко-трогательное сочетание сурового долга и нежной, кроткой снисходительности, которое прежде и главнее всего почитается и возбуждает к себе любовь в любимом наставнике. Всякий слушатель покойного с готовностью засвидетельствует, что почивший «любимый наставник» был на стороне скорее снисходительного, чисто-товарищеского, чем строго-официального отношения к своим слушателям. Но едва ли кто-либо откажется засвидетельствовать и то, что от этой снисходительности нисколько не страдал и его наставнический долг. Его добродушие и снисходительность производили такое обаятельное и неотразимое действие, что, кажется, запрещали незаслуженно пользоваться ими чрез чувство простой стыдливости.

Но не одно только это гармоническое сочетание долга и любви почиталось и глубоко уважалось в почившем наставнике. В самом способе его преподавания невольно сказывалось и заставляло высоко ценить себя подобное же гармоническое сочетание двух противоположностей, но на этот раз противоположностей, представляемых самими слушателями. Не думайте, что я говорю об общей доле каждого наставника иметь дело с самыми разнообразными по степени своей подготовленности и самыми разнохарактерными по своим научным запросам слушателями. Нет, на доле почившего наставника в этом отношении лежала более сложная и более трудная задача, чем какая предлежала и предлежит всякому другому. Если не догадываетесь, возлюбл. брат., то скажу прямо: особенная сложность и трудность преподавательской задачи покойного наставника обусловливалась самым, так сказать, двусмысленным положением его предмета на почве его слушателей, предмета, научная постановка которого немыслима вне связи с оригинальным языком ветхозаветного писания и который, однако, преподавался покойным слушателям, в целой и притом большей своей половине незнакомым с этим оригинальным языком. Говорить ли после этого, что покойный нес двойную обязанность всякого наставника? Он необходимо должен был заботиться не только об удовлетворении научных запросов своих слушателей, но и о том, чтобы, удовлетворяя эти запросы для одной половины слушателей, не быть в тоже время гласом вопиющего в пустыни для другой. Естественно, поэтому, что ему больше, чем всякому другому наставнику приходилось ведаться с требованием «быть всем вся». И слушателям покойного нужно только припомнить, как живо предносилось его сознанию это апостольское требование, как заботился он о выполнении лежавшей на нем двойной обязанности, какою умелою рукою сглаживал он неровности той почвы, на которую воздействовал своими чтениями, какой глубоко научный, но в тоже время удобоваримый для всех материал преподавал он в них и как, наконец, не ограничиваясь преподаванием общего научного млека для всех своих слушателей, предлагал нередко специальную твердую пищу для более совершенных. Незабвенно, наконец, для слушателей покойного и то искреннее отношение к своему предмету, та любовь к своему делу, которая сказывалась в каждом его слове и которая сухое собрание филологических, археологических и тому подобных разъяснений превращала в живое, одухотворенное, невольно приковывавшее к себе научное внимание целое... Как не надеяться после всего этого, что образ любимого и любившего наставника неизгладимою печатью ляжет на сердцах его слушателей, что они не забудут его по вся дни жизни своей, что молитва о блаженном упокоении его души будет всегдашнею и непременною обязанностью всех их и особенно тех, которые служат и будут служить пред престолом Всевышнего принесением бескровной жертвы?

Чтобы довершить изображение деятельности покойного профессора и всей тяжести потери, какую несем мы в его лице, следовало бы сказать и о трудах его, как ученого библеиста, трудах, по которым он был наставником не только для студентов, но и для всех, кому дороги интересы священной библиологии. Но не студенту судить об ученых трудах своего профессора и не при гробе приличное место для этого суждения. Не могу однако я умолчать о том, о чем говорит и громко говорит самое положение того дела, которому служил покойный и которое теперь лишается в нем своего работника. Кто не знает, как не богато деятелями то поприще, на котором работал покойный? Кому не известно, что не сотнями и тысячами считаются у нас эти деятели, а единицами, и единицами в большинстве случаев весьма мелкими, так что каждую библеистическую статью, появляющуюся на страницах наших духовных журналов приходится чуть ли не с восторгом приветствовать, как радостный признак все еще живущего библеистического интереса? Кто не может понять после этого, что почивший библеист был работником на том поприще, которое всего более нуждается в работниках и которое терпит тяжелый урон от потери всякого, а тем более такого крупного деятеля, каким был почивший?.. А широкая популярность покойного, та популярность, какою он пользовался не только в столичных и ученых центрах, но и в глухих провинциях, где его толкования сплошь и рядом являются главною приманкою к академическому журналу, – о, как много говорит она о том, чем был покойный для своего дела и какую тяжкую потерю несут в нем все, кому только дорого это дело!..

К тебе, дорогой наставник, обращаю свое последнее приветствие! Может быть, я оскорбил твою смиренномудрую скромность, не терпевшую и при жизни выставлять на показ свои дела, – оскорбил, коснувшись дел твоих, от которых ты почил?!. Но прости мое дерзновение. Скорбь, тяжкая скорбь о твоем отшествии от нас, – горесть, глубокая горесть о вековечной разлуке с тобою – вот что заставляло меня говорить о том, как многого, важного и дорогого лишаемся мы в тебе... Мир праху твоему, дорогой наставник! Господь да приимет дух твой с миром!»..

Эти, почти непрерывно следовавшие одна за другой речи и как-бы старавшиеся отдалить до последней возможности роковой момент вечной разлуки с останками любимого человека, были причиною того, что богослужение, начавшееся в 10 утра, затянулось до половины 2-го пополудни. Но и в то время, когда по окончании отпевания гроб вынесен был на кладбище Александроневской лавры руками профессоров и студентов и опущен в могилу, возвысился еще один сочувственный дорогому покойнику голос. Он принадлежал одному из посторонних академии почитателей покойного, устюжскому купцу И. И. Красильникову. Почтенный коммерсант произнес следующее:

«Я не академический ученик, не родственник и не земляк покойного почтенного Ивана Степановича, а обыкновенный из числа его ближайших знакомых со времени его академического студенчества.

Чтоб пополнить свое недополученное образование и чтоб сверять свои практические наблюдения и замечания над процессом человеческой жизни с научными теориями, я постоянно искал и ищу знакомства и дружества между людьми науки. В числе таковых моих знакомых и друзей сердца был и Иван Степанович. Какая-то сверхъестественная сила всегда особенно влекла к покойному, когда требовала надобность разрешить возникший какой-либо спорный религиозный вопрос или успокоиться от каких-либо нравственных страданий. От его глубоковерного слова всякие сомнения разрешались и страдания прекращались.

Вот почему я возымел желание и нахожу полезным сказать для памяти Ивана Степановича несколько слов.

В церкви мы слышали из уст товарищей, друзей и учеников незабвенного Ивана Степановича много прочувствованно-сердечных слов в похвалу почившего. Много и хорошо говорили: о больших и ценных трудах Ивана Степановича, которыми он обогатил богословскую науку по священному Писанию, о его самоотверженной и неутомимой работе, несмотря на постоянное его болезненное состояние, и как о человеке с высшими благородными качествами. Но какую он принес пользу, как общественный деятель вообще, об этом никто пока ничего не сказал.

И вот этот-то, весьма важный для его биографии, пробел я позволю себе пополнить в немногих словах.

Иван Степанович, несмотря на свое отдельное ученое положение, до последних дней своей жизни не чуждался бедных и не просвещенных людей, но как происшедший из деревенского бедного положения и состояния, он с большим удовольствием проводил время отдохновения в среде среднего и мало-просвещенного общества. Здесь он был и проповедником христианской нравственности и помощником в нужде.

Случайно на улице я встречаю одного, совершенно мне незнакомого, молодого человека, оборванного и исхудалого от голода. Образ христианского смирения этого юноши обратил мое особенное внимание. Спрашиваю его: кто он, откуда и что представляет в данную пору?

– Крестьянин оренбургской губернии П..., учился в школе, имею композиторские и музыкальные наклонности, пришел пешком в столицу, чтобы усовершенствоваться в этом деле, отвечал мне юноша, и при этом показал мне свои музыкальные труды, говоря: «купите пожалуйста, дабы мне было на что сегодня поесть и заплатить за ночлег».

Видя в юноше человека, который видимо и при голодной нужде стремится пропитать себя чрез труд, не входя в дальнейшие расспросы я попросил его отправиться со мною вместе.

Приходим к дорогому Ивану Степановичу. Застаем его за работой.

– Извините пожалуйста, Иван Степанович, было моим приветом. Может невпопад: вы особенно заняты?

– Нет!... пожалуйста... прошу покорно, видимо с большим удовольствием попросил нас И. С. садиться.

– Вот, обратился я к Ивану Степановичу, молодой человек г. П... с задатками таланта к музыке, но крайняя его бедность является препятствием их развитию. Придемте на помощь общими силами?

– Я готов, с видимым удовольствием сказал Иван Степанович.

И это слово стало немедленным делом: молодой человек был взят И. С. на свое попечение, общими силами был обут и одет и, поддерживаемый материально, был поставлен на путь, обеспечивший ему правильное музыкальное образование.

Когда я лично нуждался в разъяснении некоторых моих сомнений по вопросам религии, возникавших при чтении рационалистических сочинений, то Иван Степанович глубиною своего знания священного Писания и своей искренней верой моментально рассеивал мои сомнения и превращал мое сомнение в крепкую веру по учению нашей святой православной церкви.

Ввиду всего этого нельзя не согласиться, что не только академия и богословская наука, но и общество понесло в Иване Степановиче громадную и едва ли скоро возместимую потерю. Такие люди – редки и необходимы, в особенности в настоящее время, время сомнений и маловерия.

Мир праху твоему незабвенный учитель христианской любви и не словом только, но и делом наставник на все доброе!»

И не в одних речах друзья и почитатели покойного выразили свое горячее сочувствие к его памяти. Печальную процессию украшали также шесть венков с соответствующими надписями: первый от земляков и друзей покойного с надписью: Иже сотворит и научит, сей велий наречется во царствии небеснем, второй, четвертый, пятый и шестой от студентов академии разных курсов – первый в форме креста с надписью: Беззаветно преданные студенты самоотверженному труженику профессору, остальные с надписью: профессору И. С. Якимову студенты, третий венок с надписью: От вятской д. семинарии и старого товарища дорогому Ивану Степановичу Якимову. Кроме того в среде академической корпорации, друзей и почитателей покойного открыта подписка на сооружение памятника незабвенному труженику на его могиле. К участию в ней приглашаются и все бывшие слушатели и знакомые Ивана Степановича. Свои лепты они могут посылать на имя редакции «Церковного Вестника» и «Христ. Чтения». Место для могилы на монастырском кладбище, но ходатайству преосвященного ректора академии и по воле Высокопреосвященного митрополита Исидора, уступлено лаврою даром.

Молодая вдова покойного, всего полтора года тому назад сочетавшаяся с ним браком, осталась без всяких средств к существованию и все свое упование возлагает на благосклонное внимание высшего духовного начальства к службе своего мужа и на участие к его памяти со стороны добрых людей.

Редакция «Христианского Чтения», кроме общих причин, красноречиво разъясненных в речах, произнесенных над смертными останками Ивана Степановича, имеет еще особые причины оплакивать его преждевременную кончину. Покойный профессор был постоянным и самым деятельным сотрудником «Христианского Чтения». Кроме общего участия в журнале, который он не редко украшал серьезными исследованиями и статьями по предмету своей специальности, он самостоятельно заведовал одним из важнейших отделов его, именно – отделом толкований на книги св. Писания В. Завета, отчасти как редактор, отчасти как автор. Ему исключительно принадлежат толкования на книгу пророка Иеремии и на 27 первых глав книги пророка Исаии и в значительной степени толкования на Псалтирь, в которых он принимал участие в качестве редактора.

Участие покойного в этом отделе было так существенно, что по случаю его неожиданной кончины редакция вынуждена закрыть этот отдел на неопределенное время. Это одно дает уже весьма осязательную мерку научной компетентности покойного вообще и тяжести его утраты для редакции.

Прими же, дорогой сотрудник, от редактора любимого тобой журнала поклон до сырой земли, в которой покоится теперь твое тело. И да пребудет на веки незабвенною твоя добрая память!