Арсений Мациевич, митрополит Ростовский и Ярославский

На приложенном здесь портрете изображен старец, заключенный в тесной тюрьме с одним узеньким окошком, за железною решеткой; на подоконнике лежит кусок хлеба – насущная пища узника; а на другом старинном его портрете, вместо хлеба, положена на окно книга, вероятно, Библия; на обратной стороне надпись: Андрей страдалец. На третьем живописном портрете, на месте хлеба и книги, виден кляп, которым заграждали уста опасным арестантам и вынимали его только тогда, когда давалась пища. На старце полушубок, на голове у него треух; от холода руки у него засунуты за пазуху. Над ним на стене портрет архиерея в полном облачении и митре, похожий на этого тюремного сидельца, и, по-видимому, одних с ним лет. Кто бы мог подумать, что это одно и то же лицо – мужик и архиерей? Кто же этот человек, испытавший такой поразительный «преход жития своего?»¹

В этих двух видах нам представляется злополучный Арсений III Мациевич, или Маскеевич, митрополит Ростовский, член святейшего Синода; ему суждено было испытать печальный жребий патриарха Никона, архиепископов Киевского Варлаама Вонатовича и Тверского Феофилакта Лопатинского, Воронежского епископа Льва Юрлова. Это случилось в самом начале царствования Екатерины II, которая приняла бразды правления за малолетством наследника престола Павла I, бывшего тогда восьми лет. Конечно должно быть велико преступление Арсения, чтобы присудить ему столь жестокое наказание: из митрополита обратить в мужика, из Арсения переименовать его Андреем, его фамилию Мациевич переменить на прозвище Враль и после двадцати лет архиерейского его служения на пастве, десять лет, как государственного преступника, влачить по России, из одного тюремного заклепа в другой, ставить к истязательным допросам, следить за каждым его шагом, ловить каждое его слово и мановение, наконец, дать ему могилу не в соборной усыпальнице, но на арестантском кладбище.

Такой ужасный жребий испытал Арсений – жаркий защитник прав собственности духовенства. По характеру своему, твердый до упорства в своих убеждениях и восприимчивый до раздражительности в столкновениях, он ополчался своим языком и пером против раскольников и вольнодумцев, против отнятия вотчин от монастырей и против злоупотребления светской власти. В его протесте против высочайшей воли Государыни выразился неразрешенный еще вопрос о правах собственности церковной и государственной. Но и в такой неравной борьбе Арсений, как вольная жертва своих убеждений, не пал и не угасил своего духа, не изменил своему направлению, так что и самодержавная Государыня опасалась его влияния даже в мрачных его заклепах. В тот век, когда нетерпима была гласность, когда смелое, свободное слово, хотя бы и правдивое, о деле государственном и государевом ставилось наравне с государственным преступлением, в тот век отзывы Мациевича о мерах и лицах правительственных приняты были за оскорбление Величества и за крамолу, заслуживающие не только лишение архиерейского сана, но и смертную казнь. На порывы его ревности о благе духовенства имело влияние необыкновенное стечение странных обстоятельств его полемической жизни и службы; то столкновение с Синодом, то с Коллегиею Экономии, то с Сенатом; в тех и других он нашел себе врагов, действовавших против него и прямо и косвенно. Казалось не всегда «ревность его была по разуму» и не всегда он оправдывал делом свое высокое титло смиренного; но его историческая личность, его энергический характер, его упорная борьба с обстоятельствами, влияние на его современников, а более печальный его жребий достойны участия и соболезнования. Сколь ни старалась осторожная политика Екатерины II изгладить следы Арсения, затмить его память; но память его еще жива в преданиях народа, который, соединяя с нею много чудесных о страдальце сказаний и странных случаев, чтит этого ревнителя православной веры и благочестия, полного любви к отечеству и народности, покровителя духовного просвещения, пастыря бескорыстного и добродетельного. Опальную его могилу отыскивают путешественники; долго заглушаемое его имя вышло на свет из-под спуда архивного и жизнь его сделалась предметом исторических исследований. Сенатор Лопухин в садах своего сельца Савинского ² поставил памятник Арсению и выдал его портрет, с которого и здесь помещен снимок.

Пользуясь историческими фактами и не оставляя без внимания местных преданий, представим здесь черты из его жизни.

Арсений происходил из Польской шляхты, как показано у Несецкого в Короне Польской ³. Курс наук окончил он в Киевской академии. После пострижения в монашество вскоре посвященный в иеромонахи, он определен при Московском синодальном доме экзаменатором ставленников Московской епархии. В это время уже не было там инквизитора, определенного Петром I, для наблюдения за духовенством; но еще ставили на правеж за недоимки, подвергали пыткам виновных и обвиняемых в преступлениях. Экзаменатору же вменялось в обязанность испытывать ставленников в священники и диаконы. Арсений, твердый и настойчивый по своему сангвинико-холерическому темпераменту, верный своим убеждениям, отличался строгостью в исполнении своей должности; и как видно из дел, иногда ставил суд выше милости.

В то самое время, как снаряжалась Камчатская экспедиция к реке Оби, для разузнания и распространения сделанных Берингом открытий, Арсений, по каким-то делам, отправился в Архангельск, где архиепископ Герман, имевший поручение от св. Синода избрать в эту экспедицию по Северному морю способного иеромонаха для отправления церковной службы, предложил Арсению это место в 1734 году. Арсений согласился. До отправления этой экспедиции, он пребывал в Соловецком монастыре, где содержались многие раскольники беспоповщинского толка. Самый игумен обители Иоасаф и некоторые монахи заражены были лжеучением о прекращении на земле Церкви Христовой. Арсений возревновал обличать их заблуждение словесно и письменно; но все его увещания и доказательства не могли подействовать на закосневших в своем веровании. Тогда он написал увещание Иоасафу, помещенное в Православном собеседнике.⁴

Между тем настало время выступления экспедиции в море. Поборник православия из Соловецкого монастыря последовал своему назначению, где его ожидали испытания. Нам неизвестно, как и почему экспедиция не выполнила своего назначения и чем именно навлекла на себя гнев Императрицы. В 1736 году января 24 Мациевича с лейтенантами Муравьевым и Павловым и с прочею командой экспедиции привезли под арестом из Пустозерского острога в Адмиралтейскую Коллегию. После многих допросов, не нашли в нем никакой вины; но как следствие над офицерами еще продолжалось, то его отвезли на ту же эскадру, чтобы следовать для показаний к Архангельскому порту, а оттуда препроводили опять в Пустозерский острог. По окончании следствия, подсудимых отослали в Адмиралтейскую Коллегию, а иеромонах Арсений оставлен в Архангельске. В 1737 году св. Синод дозволил ему приехать в С-Петербург; но Адмиралтейство требовало, чтобы, до окончания следствия, из С-Петербурга ему не отлучаться; потому что он нужен был для показаний в деле, конечно, почему-нибудь важном. В сентябре следующего года св. Синод назначил Арсения экзаменатором ставленников по С-Петербургскому духовному правлению, потом определен он в С-Петербургскую академию наук законоучителем для гимназистов.

После кончины Императрицы Анны Ивановны, между регентством ненавистного Русским Бирона и герцогини Анны Леопольдовны, лейтенантов Камчатской экспедиции, бывших под судом простили, Арсения уволили от обязательного пребывания в С-Петербурге. В это время в Синоде председателем был покровитель Мациевича Амвросий Юшкевич, пользовавшийся благоволением Бирона. Когда открылась в Тобольске митрополичья кафедра, представил Амвросий на это место иеромонаха Арсения, который и посвящен был прямо в митрополита Сибирского, а через год, переведен, подобно святителю Димитрию Ростовскому ⁵, по просьбе его, на Ростовскую и Ярославскую митрополию. Столь скорое и необыкновенное возвышение Арсения не могло не возбудить зависти во многих, между прочим, и в самых членах св. Синода; завистники сделались его врагами. Наконец, смутное правление Анны Леопольдовны именем колыбельного императора Иоанна Антоновича уступило место мирному царствованию кроткой Елисаветы, когда уже архиереев, монахов и священников не мучили, не казнили, не расстригали, не ссылали в дальние Сибирские города⁶. Торжественное коронование Императрицы Елисаветы Петровны созвало 1742 г. в Москву духовных владык; туда прибыл и Арсений для участия в священнодействии помазания на царство Государыни и в ее личном присутствии 6 октября освятил в Москве ксенодохиальную церковь св. Бориса и Глеба в Куракинской богадельне у Красных ворот, сооруженных Московским купечеством в память коронования дщери Петровой и там говорил проповедь.

По словесному предстательству Амвросия Юшкевича, помазавшего на царство Елисавету, Арсений наименован членом св. Синода; но он не являлся в Синод, находя предложенную ему присягу несогласною с формою Духовного регламента, и дополненную еще тем, чего не положено и в светской присяге, а именно: «Исповедаю же с клятвою крайнего судию духовные сея коллегии быти самую Всероссийскую Монархиню, Государыню нашу Всемилостивейшую». На это Арсений возразил, что Синод, отставя настоящую главу Церкви Христа Господа, Который есть един всем судебным правительствам истинный крайний судия, вносит другого крайнего судию в равенство Христу; понеже, замечает Арсений, ежели исповедывать с присягою и клятвою против символа веры другого кого, кроме Христа крайнего судию, то уже Христос, в которого веруем и которого Крест и Евангелие по присяге целуем, какий нам останется быти судия? К сему же наша Церковь святая, православновосточная не по-иному какому резону и папу отмещет и антихристом его быть присуждает, токмо наипаче посему, что он, в противность Христу, сделал себя целой Церкви главою, сиречь крайним судиею; а Монаршей власти довольно в той силе на верность присягать, в какой силе показано от крайнего Судии Христа в Евангелии и Апостоле Монаршей власти повиноватися!»

На вопрос Синода, почему он не явился для принятия присяги, отвечал, что «подал Императрице письменное справедливое, по христианской совести, донесение, к которому ничего более прибавить не может». В этом донесении Арсений оправдывает себя, почему не принял присяги на правительство духовное.

Синод об этом представил доклад Императрице; но дело осталось без тех последствий, каких он ожидал. Арсений уехал из Москвы в Ростов.

В следующем году, по указу Императрицы Елисаветы Петровны, велено было собрать в сенат и сжечь все присяжные листы, по которым всех чинов люди в бывшие два правления герцога Брауншвейг-Люнебургского Антона и герцогини Анны Брауншвейгской ⁷, при повышении в чины, присяги чинили. В числе таких присяжных листов найдена и присяга Арсения Мациевича, при возведении его на степень архиерейства с припискою к словам печатного экземпляра: «и последствовати мне во всем и повиноватися всегда святейшему правительствующему Синоду, яко правильной власти, от Христа и Апостолов происходящей чрез хиротонию».

Такая приписка, прежде читанная, и слышанная, тогда показалась подозрительною членам Синода, раздраженным выходками Мациевича и, вместо того, чтобы сжечь его присяжный лист, по примеру других, они послали к Арсению придирчивый запрос: «чего ради и за чьим позволением, или единым своим рассуждением и изволением и в каковом разуме те сверх печатного речи, и прежде ли чтения в церкви той присяги, или уже по хиротонии, будеже по хиротонии, то когда именно, чрез кого ту присягу паки к себе доставь, Его Преосвященство приписал?» На это Арсений отвечал; «Сей мой прилог в присягу мою архиерейскую в ту пору рукою моею приписал, Искрим канцелярист синодальный оную присягу мне, по прошению моему, переписал и пред поставлением моим архиерейским, в субботу мне принес, а на другой день, в воскресенье, было мое поставленье, и я, при производстве, обыкновенно оную рукописную присягу за собственноручным подписанием с показанным от мене приписанным прилогом всем вслух тогда читал. И сие совестию моею архиерейскою утверждаю, как бы мне на суд Божий стати и чаяти воскрешение живота и воскрешение суда. Прилог же мой показанный не во иной силе от мене приписан, только в противность и в крайнее отвержение такового раскольнического исповедания: Церковь не церковию, архиереи не архиереями, священницы не священниками, понеже де священство чрез хиротонию от Христа и Апостолов происходящее, совсем потерялось. А кроме таковых богохульников, я не чаял и отнюдь не думал, чтобы другому кому, сиречь, кто Церкве святой, православновосточной могла быть противность. Вашему же святейшеству какая показалась в том противность, прошу со всякою покорностию моею наставление, и о том благопочтенно предложивши, навсегда пребываю св. правительствующего Синода послушник, смиренный Арсений Митрополит Ростовский и Ярославский своеручно. Июля 12, 1743 года.»

Это доношение было слушано и определено предложить впредь к докладу в полном собрании св. Синода незабвенно. По решению св. Синода, присяга сожжена при экзекуторе, а дело о приписных Арсением речах положено предложить к докладу; но невидно, возобновлялся ли этот доклад. В это время покровитель Ростовского митрополита Амвросий Юшкевич не присутствовал за болезнию при таком следствии. В 1745 году он скончался. В 1744, посетило Ростовского Владыку новое, тяжкое испытание: от неосторожности причетника, не погасившего свечу, сгорели опочивавшие в Ростовском соборе около пяти веков, св. мощи благоверных Князей Василия и Константина Всеволодовичей. Это навлекло неудовольствие Синода на Арсения. Вскоре за тем Арсений, страдавший скорбутом и глазами, просился на покой в Новгород-Северский монастырь. Синод не замедлил представить Государыне доклад об увольнении его от епархии и об отпуске ему содержания по примеру прочих архиереев, уволенных на покой; но Императрица не утвердила такого доклада, и Арсений, оставшись на своей епархии, занимался устроением духовных и училищных дел, возражением на пашквиль лютеранский на Камень веры и дополнением к сочинению Феофилакта Лопатинского, обличение неправды раскольнической. Когда Государыня в 1753 г. прибыла в Москву, он в письме своем поздравлял ее с приездом, поднес ей свои сочинения на всемилостивейшее рассмотрение; в другом письме благодарит Императрицу за присылку ему венгерского вина, которое, по приказу ее и по совету лекаря, начал употреблять с салволатилем.

Митрополит Ростовский посвятил свое внимание ученой и учебной части. Преобладание латинской схоластики в семинариях нашло сильное противодействие в Арсении; он старался, чтобы школы были Русские. Таким направлением он поставил себя не только наряду с просвещеннейшими современниками, но и опередил их целым столетием. Впрочем, не чуждо ему было и старинное предубеждение против математических наук и астрономии; по его мнению, они были для духовных совершенно излишними и чуть не вредными. В 1747 году им перемещена семинария из Ростова в Ярославль; тогда уже в этом рассадник духовного просвещения воспитывалось до 500 человек. Кроме церковного домостроительства, проповедание Слова Божия и обличение раскольников составляло один из главных предметов его деятельности на пастве; он даже роптал на прекращение строгих мер против этих отщепенцев. Когда состоялся указ о записке желающих в раскол, тогда Арсений говорил: «надлежит особливые молитвы и эктении читать, и на проскомидии часть вынимать; ибо де раскольники в церковь не ходят и на нее плюют, и велел архимандриту читать особенные молитвы, выписанные из служебника: «о гонящих церковь»⁸. Что в последствии, как увидим, было перетолковано и поставлено ему в преступление.

В Москве им напечатаны 1742, 44 и 49 годов семь поучений; в библиотеке Ярославской семинарии хранятся три тома рукописных его проповедей. В подражание ревности по православию Святителя Димитрия Мациевич сочинил обличение раскольников, оставшееся в рукописи, и дополнил книгу Феофилакта Лопатинского Обличение неправды раскольничьей, напечатанную в Москве 1745 года.

Его монастырские занятия нарушены были неприятными столкновениями с Коллегией Экономии и св. Синодом. Первая отправила к нему несколько инвалидов для помещения в Ростовские монастыри. Арсений не принял их, отозвавшись в Коллегию, что на их содержание не достает денег. Коллегия жаловалась Сенату и Синоду, потому что, по ее расчислению, у Ростовских монастырей в запасе было около тысячи четвертей хлеба. Сенат потребовал от Митрополита объяснения. Арсений отвечал, что после подачи донесения в Коллегию Экономии, в разных Ростовских монастырях пострижено из лишенных монашеского сана в прошлое царствование около сорока человек, и потому недостает лишних порций для инвалидов; к оправданию своему он присоединил оскорбительные выражения. Сенат поручил Коллегии рассмотреть объяснение Ростовского владыки и дать свое мнение, а Синоду сообщил: «запретить преосвященному Арсению такие оскорбительные речи, обращенные к лицу Сената, иначе Сенат вынужден будет доложить Государыне Императрице». Не прошло и двух месяцев, как то же самое дело повторилось только в другом виде. Июня 17, 1743 года Синод отправил в Ростов какого-то юродивого для помещения там в монастырь. Арсений отвечал на этот указ довольно дерзко, назвав его неосмотрительным и несправедливым. Синод жаловался на это Императрице, которая повелела объявить Ростовскому митрополиту указом, чтобы он «от подобных продерзостей конечно воздержался, а ежели впредь будет к регламенту и указам оказывать противление и презорство, то, как помешатель добрых порядков и общего покоя, и как противник и неприятель Высочайшей воли, сана архиерейского, но и клобука лишится».

В самый праздник Рождества Христова 1761 года России миновалось блоготворное для России царствование кроткой Елисаветы, покровительницы духовенства и благодетельницы Арсения; быстро и незаметно протекло государствование Петра III, который, по словам манифеста 1762 года июля 28, «угрожал отечественной Церкви переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона, святотатственно посягал на завещанные для поминовения вотчины у монастырей». Вскоре затем наступило царствование Екатерины II, обещавшее преобразование и разные льготы народу, дворянству вольность. Назначен день ее коронования, на которое однако ж не вызвали митрополита Ростовского, обнесенного Императрице его врагами. Сентября 22 совершено священное ее миропомазание Новгородским архиепископом Димитрием Сеченовым с членами св. Синода. Причем услужливый этот Пастырь пожалован Митрополитом.

В самом начале своего царствования, Екатерина II уже замыслила отнять у архиерейских кафедр и монастырей вотчины; но пред коронацией своей, сперва было утешила и успокоила духовенство возвращением по-прежнему в управление духовных властей, отобранных у них имений; даже уничтожила, «впредь до приведения в порядок духовных штатов», Коллегию Экономии, завидовавшую монастырскими вотчинами. «Мы не имеем намерения», писала Императрица, «присвоить себе церковные имения; но только предписать закон о лучшем их устройстве».

В начале царствования Екатерины II опять явился при дворе бывший дотоле в опале, канцлер Граф Бестужев-Рюмин, к которому она имела уважение и доверенность, как к искусному дипломату; с ним находившийся в сношения Ростовский преосвященный жаловался ему на бедственное свое положение. «За отобранием от дому архиерейского и от монастырей вотчин, писал к нему: «приходить с голоду умирать, понеже хлеб у нас весь был по вотчинам, в житницах, когда смолотое и лежавшее в сушилах приедим, то и литургии святой служить нечем и некому, все принуждены идти нищими в мир; оставленных лошадей кормить нечем; не жаль того, что лошади у нас все с кобылицами и с малыми жеребятами нарочным полковником, из Военной Коллегии присланным, отобраны и в С.-Петербург сведены; только жаль того, что завод, отчасти славный в Государстве (Белогостицкий), совсем переведен». В заключение Арсений просил Бестужева-Рюмина «показать милость к домам Божиим, дабы старанием его возвращены вотчины были по-прежнему». Вероятно, по письму Арсения, Бестужев донес Императрице о таком бедственном положении архиерейских домов и монастырей, как можно заключать из ее к нему писем. 8 августа 1762 года: она так писала к нему: «Батюшка Алексей Петрович! приложенные бумаги рассмотреть и мнение ваше написать; дело в том, комиссией ли учинить ныне, или после сделать комиссию. В первой бумаге написано отдавать, а в другой только, чтоб они вступили во владение до комиссии. Пожалуй, помогай советами!». Вслед за тем учреждена под собственным наблюдением Государыни особая комиссия из двух духовных и трех светских членов; в числе первых находился неприязненный Арсению Димитрий Сеченов, старавшийся заслужить благоволение Императрицы содействием видам ее политики. Комиссии поручено было «составить правила о лучшем употреблении церковных имений, во славу Божию и пользу отечества». Эта комиссия отправила во все монастырские вотчины и архиерейские дома приходно-расходные книги для записывание денежного и хлебного сбора, избранных ею отставных обер-офицеров для точнейшей поверки сообщенных духовными властями сведений о состоянии и количестве церковных имений. При такой ревизии, не могло обойтись без столкновения духовной власти со светскою; Архиерей поставлен был в ответственности пред офицером в приходах и расходах по монастырским и архиерейским вотчинам, в которых простиралось крестьян до миллиона.

Это возмутило душу Арсения. Поборнику прав духовенства казалось весьма оскорбительным и неприличным, как он выразился сам, что «для составление описей, офицеры будут входить в алтарь и касаться церковных сосудов и прочей священной утвари, что они в архиерейских домах и монастырях пересчитывали деньги, перемеривали хлеб, добирали и вымогали недоимки, запечатывали магазины и амбары, выдавая все хозяевам и монастырям с меры, весу и счету. Вероятно, случалось, что настойчивость и самоуправство уполномоченных комиссией чиновников иногда переступали пределы должного уважение к личности и сану архипастыря. В таком распоряжении Арсений видел нарушение прав церковной заветной собственности, унижение духовенства, а в отобрании монастырских вотчин чуть не прекращение монашества и архиерейства, без которого «не иное что воспоследует, токмо от древния нашея Церкви апостольской отступство, а с тем вместе последует поповщина, а потом беспоповщина, и тако Государству нашему преходить будет не токмо со всеми академиями, но и с чинами или на раскольническое, или на лютеранское, или на кальвинское, или на армянское государство». Опираясь на соборное правило, что посвященное Богу не могло быть отчуждаемо, он ставил его выше смысла клятвенного своего обещания, данного им при рукоположении в архиерея: во всем повиноваться царской власти и надлежащим образом, по совести своей, исполнять инструкции, регламенты и указы, именем государя от предуставленных начальников объявленные ⁹. В таком духе увлеченный негодованием Арсений подавал 6 марта 1763 года в Синод один протест за другим против отнятия у монастырей вотчин и против вмешательства светских людей в духовные дела особливо против Мусина-Пушкина, бывшего президентом Коллегии Экономии; он его называл «турком», упрекая в неисполнении Христианских обязанностей. Имея в виду не столько свои личные выгоды, сколько интересы своего сословия, нелюбо-стяжательный архипастырь в протестах излил всю желчь своего оскорбления. «Горе нам бедным архиереям», писал он, 6 марта, «яко не от поганых, но от своих мнящихся быти овец правоверных толикое мучительство претерпеваем». О членах комиссии отзывался он, что «они насилу в Бога веруют!»¹⁰. Между тем разосланы были к архиереям и монастырям печатные инструкции и формы описей церковных имуществ. «Церковь, – жаловался Ростовский Митрополит – еще и от прошедшего, недавно бывшего удара и разорения не отдохнула и в чувства не пришла, а тут опять на нее наветы и нападения. Прошлого года мы остались без ярового хлеба и с малым числом сена, тоже будет и теперь с превосходством. Крестьянам сперва понравится платить оброк, вместо работы; а как опустошат леса и луга, то хоть душу из них возьми, не будут платить оброка; архиерейские домы не только без дров, но и без хлеба, без денег, без водовоза и последнего работника останутся. В малое время благочестие может перевестись, так что и следа его не останется». Как опытный в хозяйстве, к этому присовокупил заботливый владыка: «У нас не Англия, едиными деньгами жить и пробиваться, а наипаче монастырям и домам архиерейским, на которых работать мужику сходнее и способнее, нежели деньги давать, которыми бы аще он и изобиловал, то лучше ему умереть, нежели с ними расставаться, а когда надлежащие деньги отдаст, то на едину нужду домашнюю и работу последнюю, воспоследует домам архиерейским и монастырским деньги сорить, как полову, того ж мужика крестьянина своего прося и моля, дабы принял, какие хочет, деньги, а не отрицал бы послужить; а он на то ниже будет смотреть и за малое дело будет вдвое и втрое денег требовать ».

Еще прежде подачи в Синод письменных своих протестов, Арсений словесно выражал свои мнения об этом предмете, который лежал у него на печенях; даже в неделю православия, к чиноположению отважился прибавить «анафему обидчикам церквей и монастырей», и с таким прибавлением это чиноположение послано им было к Костромскому епископу Дамаскину; но этот его благоприятель, хотя и не решился действовать согласно с ним: однако не захотел объявить кому следует, чтобы не быть предателем собрата. За что сам подвергся строжайшему выговору от Синода, как бы соучастник.

Все такие отзывы и поступки доходили до чуткого слуха Екатерины, которая не любила гласности и видела в них дерзкое себе противоречие, а в Арсении лицемера, пронырливого и властолюбивого, бешенного враля, небезопасного для себя, как она сама выразилась; но Арсений действовал и говорил не тайно, а открыто, смело шел на крест, зная, что его ожидает за протесты от самодержавной Государыни и святейшего Синода, им раздраженного. Но видно, что слова этого враля за живое ее задевали, так что она не осталась равнодушною при своем «материнском милосердии и человеколюбии», о которых напоминала в письмах своих. После своего коронования, она хотела представить народу пример своего благочестия, и в мае следующего года, в сопровождении Новгородского митрополита Димитрия и многочисленной свиты, отправилась в Троицкую лавру для поклонения св. мощам преподобного Сергия и в Ростов для переложения в новую богатую раку св. мощей Святителя Димитрия Ростовского, открытых преосвященным Арсением. Февраля 28, 1763 г. она писала к своему штат-секретарю Олсуфьеву: «Адам Василевич! Понеже я знаю властолюбия и бешенство Ростовского владыки, я умираю, боясь, чтобы он раки Димитрия Ростовского без меня не поставил. Известите меня, как вы ее отправили, с каким приказом и под чьим смотрением она находится и есть ли не взяты, то возьмите все осторожности, чтобы оная рака без меня отнюдь поставлена не была». Вследствие такого повеления, рака поставлена была, впредь до указу, в особом месте церкви, под охранением майора с солдатами. Из этого можно заключить, что до Императрицы дошли какие-либо слухи о намерениях и отзывах Арсения, или она сама опасалась, чтобы он ей не помешал исполнить ее предприятие к ее славе. Но такие предупредительные меры оказались излишними, обнаружили только сильное негодование и опасение осторожной Государыни, встревоженной тогда Хрущевским и Гурьевским заговором и разными слухами о действиях ее политики ¹¹. Протесты Арсения слушаны и осуждены были в Синоде.

В Московских Ведомостях 15 апреля, в официальной статье оглашено, что «доношение Арсения от начала до конца наполнено ядом оскорбления Величества».

Синод тогда пребывал в Москве; первенствующим его членом был Новгородский митрополит Димитрий Сеченов, за ним Московский митрополит Тимофей Щербатский, С.-Петербургский архиепископ Гавриил Кременецкий, Крутицкий архиепископ Гедеон Кринов, Псковский епископ Амвросий Зертис-Каменский, Тверской епископ Афанасий Вальковский и Новоспасский архимандрит Мисаиль. Большая часть синодальных членов согласовались с видами Государыни, с мнениями Димитрия и с распоряжениями обер-прокурора, следственно были противниками Арсения; тайные его приверженцы не осмеливались возвысить голоса в его защиту. Главным же действующим лицом в этом случае был честолюбивый Димитрий, сообразовавшийся своему веку и царскому двору.

Они поднесли в подлиннике Государыне Арсениево роковое доношение, при особливом от себя всеподданнейшем докладе. Рассмотрев, она возвратила его Синоду с тем, чтобы сам он «судил своего сочлена, как злонамеренного и преступника». Между тем Арсений продолжал свое служение на пастве своей. Однажды (то было в половине марта месяца), пришедши в покои свои от вечерни, он сказал своему келейнику: «не запирай ворот на ночь! гости будут ко мне в полночь». Келейник недоумевал, каких гостей разумеет преосвященный. Но в самую полночь является к нему гвардейский офицер Дурново, просит у него благословения, Арсений не благословляет, говоря, что он уже не архиерей. Тот подает ему синодский указ следующего содержания: «14 марта определено ваше преосвященство, чрез нарочно отправленного гвардии обер-офицера привезть в Москву, а при том отъезд ризницы и людей, кроме трех нужнейших вашему преосвященству, с собой не брать, и имеющиеся в кельях вашего преосвященства письма, кроме печатных книг, собрав в одно место, вашею и того обер-офицера печатью запечатав, взять оному обер-офицеру в Москву». Арсений, предвидя, или предчувствуя, что он навсегда оставляет Ростов, хотел было помолиться и приложиться к св. иконам и мощам в Ростовском соборе; но ему не позволили. По приезде в Москву 14 апреля Арсений уже содержался под крепкою стражей в Симонове монастыре, как государственный преступник ¹². Вероятно, и нарочно взяты с ним его три служителя, не для услуги ему, но для исповеди в покаянной Сыскного приказа. Императрица писала к обер-прокурору Глебову: «Александр Иванович! Нынешнюю ночь привезли враля, которого исповедывать должно; приезжайте ужо ко мне, он здесь во дворце будет». Нам неизвестно, какого рода была эта исповедь; в присутствии Императрицы, Орлова, Глебова и Шишковского, только видно, что Арсений до того простер свою дерзость в объяснениях, что Императрица зажала себе уши, а ему «закляпили рот».

Из Симонова монастыря 14 апреля Арсений представлен был в полное присутствие Синода и, при первом допросе, как объявлено было в газетах, «сознался в своей продерзости»; но как полагать надобно, судя по характеру этого подсудимого, «не пощадил уст своих». Его собратия и сочлены присудили его лишить сана архиерейского и расстригши из монашества, предать суду светскому, по которому Ростовский митрополит за оскорбление Величества должен быть казнен смертию. Такой приговор поднесен на утверждение Государыне, но она, как значится в указе синодском, «по великодушию и милосердию своему природному», соизволила освободить Арсения от суда светского и истязания, а повелела оставить ему один только монашеский чин и сослать его в отдаленный монастырь под присмотр настоятеля. Осужденный призван был в Синод для объявления ему и для исполнения указа. По Москве тогда уже разнесся слух, что будут снимать сан с Ростовского митрополита в крестовых патриарших палатах, куда допущено было священство и монашество. Толпы народа, побуждаемые любопытством и состраданием, окружили Синодальный двор, так что и солдаты не могли их разогнать, к тому еще подействовало на встревоженные умы народа, вскоре после того случившееся, внезапное падение церкви Трех Святителей Московских, смежной с крестовою палатой ¹³, где осудили Арсения.

Арсений предстал на суд, как бы на священнослужение: в архиерейской мантии с источниками, в омофоре, в белом клобуке, с панагиею на персях и с архипастырским посохом в руке. По прочтении ему высочайшего указа, решавшего его участь, члены Синода, один после другого снимали с него священные утвари: кто митрополичий клобук, кто омофор, кто панагию, кто отобрал у него посох и т. д. Взоры всех присутствовавших обращены были на выражение его лица, подмечали все его мановения и слова для того, чтоб донести Императрице, которая желала узнать все подробности, касавшиеся до Арсения при его низложении. Но при таком поразительном действии, Арсений, убежденный в справедливости своей, вместо страха и уныния, обнаружил свое негодование на собратий, и, если только верить преданию современников, предсказал некоторым из судей своих плачевный жребий. Так предвещал он первенствующему члену Синода Димитрию мучительную кончину: задохнуться собственным языком, Амвросию Зертис-Каменскому смерть от мясника: «тебя, яко вола, убиют» произнес он, потом обратясь к юному епископу Псковскому Гедеону, сказал: «ты не увидишь своей епархии»¹⁴.

При этом трогательном зрелище, не мог удержаться от слез добрый митрополит Московский Тимофей. Лишенному сана подали простое чернеческое одеяние и взяли с него подписку, что с этих пор не только митрополитом и архиереем, но даже иеромонахом не будет именоваться и писаться ни под каким видом.

Отсюда начинается ряд десятилетних страданий Арсения. Из патриарших палат повезли его под строгим караулом унтер-офицера и четырех солдат, сперва в Ферапонтов монастырь, куда некогда сослан был из Москвы низложенный Никон Патриарх, потом в Николо-Корельский, где бедственно кончил дни свои бывший Архиепископ Новгородский, вице-президент св. Синода Феодосий Яновский. Епархиальному архиерею накрепко предписано было приставить к ссыльному караул и разведывать пристойным образом, так ли его содержат, как приказано. Но видно явились тогда и защитники Арсения и в том числе Бестужев-Рюмин, к которому (30 марта 1763 г.) Государыня писала: «Я чаю ни при котором Государе столько не было за оскорбителя Величества, как ныне за арестованного всем Синодом митрополита Ростовского; и не знаю, какую я бы причину подала сумневаться о моем милосердии и человеколюбии? прежде сего, и без всякой церемонии и формы, по не столь еще важным делам преосвященным головы секали, и не знаю, как бы я могла содержать и укрепить тишину и благосостояние народа (умолча о защищении и сохранении мне от Бога данной власти), если бы возмутители не были наказаны».

Тем кончился духовный суд над Арсением Мациевичем и тем началось учреждение духовных штатов. Отобранные Екатериною II от монастырей вотчины, большею частью, розданы близким ей особам; за ревностное ей содействие Митрополит Димитрий Сеченов награжден тысячью душ крестьян; но в то время, как томительная смерть была у него за плечами, честолюбие его не довольствовалось ни богатою наградой, ни высоким саном Митрополита Новгородского; он, как гласит предание, тщетно домогался и надеялся титла всероссийского Митрополита.

Легко можно себе представить, какое влияние имело это преобразование на духовенство, на быт и хозяйственный обиход монастырский и на духовных властей, поддерживавших земледелие, содержавших училища и богадельни, кормивших слободы нищих; одно только заметим, что с того года вздорожал хлеб. Не так на это смотрело дворянство, которое роптало, что предки их, на свое поминовение, отказывали их наследственные вотчины в монастыри. Вспоминая случайные злоупотребления, забывали благоупотребление.

Но не оставим злополучного Мациевича и последуем за ним в его заточение. Библиотека его, состоявшая из церковно-славянских, чешских, русских, польских и латинских книг, описана, так как и самое его имущество, весьма незначительное, свидетельствовавшее о его нелюбостяжательности.

В Николо-Корельском монастыре он содержался под караулом; ему отпускали на пропитание сперва 10, потом 15 и 50 коп. в день; но не давали ни пера, ни чернил, ни бумаги. Посторонних людей к нему не допускали; не велено было входить с ним в какое-либо сношение; дозволено было ему только посещать церковь в часы богослужения и то под караулом; из всего этого видно, что опасались его пера и языка; ибо знали, что Мациевич не удержит ни того, ни другого, чтоб не высказать своих убеждений. Несмотря на это, местные власти там не могли отвыкнуть от мысли, что пред ними бывший митрополит, пострадавший за духовенство, а не простой монах, признанный за государственного преступника. Его почитали мучеником за правду, каким и он сам выдавал себя пред окружавшими его. «Вот, прежде», говаривал он, «нашу братью архиереев почитали цари и во всем благословения требовали, и тогда наша братья смело их в духовных делах обличала; а я как послал правильное доношение, так за мою правду и в ссылку меня сослали».

Архимандрит и братия принимали у него благословение, как у архипастыря, дозволяя ему непозволительные для заточника поступки. Арсений, приходя в церковь к обедни по праздникам, вынимал на проскомидии части за гонящих и обидящих Церковь Божию, под которыми, как сам объяснил, разумел «предателя Димитрия Новгородского и Гавриила Кременецкого С.-Петербурского и всех немецких чинов, которые об отнятии монастырских вотчин старались и в комиссии присутствовали». После заамвонной молитвы, читал он с толкованием Катихизис, Четьи-Минеи, Толковое Евангелие, Ифику Иераполитику и Алфавит духовный, а служившие стояли по сторонам его в облачении, как обыкновенно бывает, когда проповедует архиерей. Архимандрит часто посещал Арсения и говорил с ним о разных предметах; участником в их беседах бывал и приставленный к нему подпрапорщик Алексеевский. От рассуждений о вере и благочестии переходили и к событиям в политическом мире. Молва дошла до Белого моря, будто Императрица хотела сочетаться браком с князем Григорием Григорьевичем Орловым; но будто, когда она объявила о том в Сенате, то все сенаторы просили ее, чтобы этого не было. Арсений, внимательный к событиям в политическом мире, рассуждая о Государыне, сказал, что «лучше бы ей выйти замуж за Ивана Антоновича, который с ней не в большом родстве, всего в шестом колене». Вскоре дошла до Арсения весть, что Иван Антонович, бывший несколько месяцев всероссийским Императором, погиб в Шлиссельбургской крепости. Хотя манифест Императрицы Екатерины II и объяснил настоящую причину такого события, то есть заговор Мировича возвести Ивана Антоновича на престол; но это не удержало Арсения от разных подозрений, которые он обнаружил в присутствии монаха Иоасафа Лебедева, а этот сообщил своему товарищу Филарету Батогову, который в 1767 году донес Архангелогородской канцелярии. Так от уст Apceния «ловили слова его к осуждению его». Началось следствие; к очной ставке вытребовали Apceния, Лебедева и Филарета. В бумагах у первого нашли молитву о гонящих Церковь, выписанную из печатного Киевского служебника. На допросах и очных ставках Арсений не утаил того, что на него показывали доносчики. Канцелярия донесла обо всем Императрице, которая рассматривала это дело сама в Москве с генерал-прокурором и Шишковским. Она повелела, чтоб никто по этому доносу отнюдь истязан не был, а только б показана была словами строгость, сопряженная с верностью к ее Величеству, а между тем приказала содержать это дело в глубочайшем секрете. При этом напомнили Арсению и прежние его вины: как он забыл монаршия милости покойной Императрицы и то еще, что она дважды его изволила простить в дерзких его и тогда уже поступках, и удовольствовалась тем, что ему сделан был выговор в присутствии Синода, а потом взята с него подписка о неписании впредь предерзостных письмен. В указе своем Екатерина II выразилась, «что хотя Арсений за все вышеупомянутые преступления, по силе государственных прав, подлежал не только жестокому истязанию, но и лишению жизни; но как его разглашения не произвели желаемого им, по его злости, вреда, и остались тщетны, то ее Императорское Величество указала, из одного человеколюбия и милосердия, от истязания и казни его избавить, оставляя остатки дней живота его единственно на покаяние о сделанном им зле и лукавстве. А чтобы и впредь из него таких зловредных разглашений, по его злому обыкновению, происходить не могло, и тем боле, чтоб от таких злостных разъяснений, легкомысленные люди не впадали в тяжки преступления, как это уже и случилось, лишить его монашеского чина и, переименовав его Андреем Вралем, послать к неисходному житию в Ревель». Генерал-прокурору повелено было уведомить Ревельского обер-комменданта, чтобы он принял в свое ведомство один каземат в башне крепости и изготовил его способным к житию человеческому. Этот каземат на водяных воротах величиною был чуть не с могилу: 10½ футов длины и 7 ширины. Арсению объявили этот указ; но он не произнес, вопреки ожиданию, ни одного слова, когда снимали с него чин монашеский, и когда надевали на него, вместо иноческой одежды, сермягу арестанта и, вместо клобука, треух.

От Архангельска до Ревеля провожали его, как государственного преступника, две переменные команды. В инструкции конвойному офицеру приказано было «вести его секретно в закрытых санях и никому не показывать, разговоров с ним никаких не иметь, об имени и состоянии его не спрашивать». Императрица, не смотря на свой гнев и предубеждение, по-видимому, заботилась о несчастном, велела дать ему платье, белье и шубу, обходиться с ним без грубости. Хворый старец, удрученный и летами, и скорбями, и дальними переездами, даже в заклепе крепости, лишенный средств вредить, казался опасным. Боялись его резкого, обличительного языка, его влиятельного характера.

Из Архангельска привез Арсения в Вологду майор Тоузаков, 1 января 1768 года, и сдал его там офицеру фон Нолькену, который сопровождал его до места заточения, в Ревель. Велено было, как можно, миновать С.-Петербург. В проезде Арсения через Москву Екатерина пожелала видит этого ненавистного ей человека. Ей представили его в саду Головинского дворца. Он сидел там на лавке в дремоте, склонив голову к груди; Государыня, приближаясь к нему, пристально на него смотрела; тот, не поднимая глаз, сказал какие-то слова. Екатерина, зажавши уши, тотчас ушла от него. Тогда он содержался в Преображенском остроге при Тайной Канцелярии, где допрашивал его Шишковский ¹⁵. Из этого места истязаний повез его разными дорогами Фон-Нолкен, в Ревель, и там сдал своего арестанта обер-комменданту Тизенгаузену, который рапортовал в С.-Петербург, что «привезенный в крепость человек им принят, посажен в каземат и офицер с надлежащею командою определен для караула»¹⁶. Не выпуская своего арестанта из виду, Государыня, писала к Тизенгаузену: «у вас в крепкой клетке есть важная птичка; береги, чтоб не улетела! надеюсь, не подведете себя под большой ответ. Народ очень почитает исстари и привык считать святым, а он больше ничего, как превеликий плут и лицемер». За такого выдавала страдавшего Арсения раздраженная Екатерина.

В Архангелогородской канцелярии оставались малоценные пожитки Арсения: св. иконы, книги, платье и пр. Она представила всеподданнейший доклад, чтобы образа (как будто по чему-либо подозрительные и опасные для света) скрыт куда-нибудь, в неизвестное место, где нельзя иметь об них никакого сведения, чтобы не было памяти об Арсении, а прочие вещи отправить для продажи в Коллегию Экономии. Императрица утвердила такой доклад, повелев Коллегии Экономии: «в продаже имущества опального поступать по-прежнему обыкновению, не объявлять, однако ж о нем, чье оно было».

В Ревеле этот арестант отдан был в исключительное ведомство обер-коменданту, которому в особой инструкции приказано: самому принять Андрея Враля и весьма секретно посадить его в приготовленный каземат, «остерегая приставленных к нему офицера и солдат, чтобы весьма остерегались с ним болтать; ибо сей человек» приписала сама Императрица, «великий лицемер и легко может привести к несчастию; всего лучше, если б они не знали Русского языка». Книги Русские дозволялось ему дать, только оных ему при караульных не толковать; разговоров с ним никаких не иметь и об имени его и состоянии его не спрашивать. Если ж, по словоохотности, сам станет о себе разглашать, то верить сему не велеть, а в тоже время строжайше запретить ему говорить; а если что караульные от него услышат, тотчас, смотря по важности, писать секретно к генерал-прокурору». Верно, не без основания изображен на окне при портрете Арсения кляп, налагавший на уста молчание. Не выпуская из виду Арсения и в тесном заточении, окруженного стражею, такие крайние предосторожности брала Императрица, как будто от языка и пера узника зависела судьба ее и судьба государства. В январе 1768 года она в дополнение к инструкции прислала с эстафетой следующий указ к Тизенгаузену: «г. Ревельский обер-комендант! Известному вам арестанту определено по 10 коп. на день. Но если cиe на его содержание мало: то дайте мне знать, дабы я могла прибавить; ибо мое намерение есть, чтобы он нужды не терпел, а чтоб он лишен был возможности сотворить людям невинным и себе, чрез пустое болтанье, зло. Книги же дать ему можете, а денег отнюдь в руках ему не давайте. Он сколько стар, столько и пронырлив. Если же ему нужда будет в белье и одежде, то удовольствуйте его без излишества. А в болезнях велите его лечить и предпишите тем, кои около его, чтобы с ним без грубости обходились».

Но прибытии в Ревель, Арсений занемог от дороги, усталости и прискорбия. Обер-коммендант прислал к нему гарнизонного лекаря Герца, с которого взял подписку, что, под смертною казнию, не будет спрашивать у больного об его имени и звании, и никому, до конца жизни своей, не объявит о нем ни в разговорах, ни догадками, или какими-нибудь минами». Тизенгаузен каждый месяц посылал в С.-Петербург рапорты с донесением, что «известный арестант содержится, по силе данной высочайшей инструкции, и ведет себя тихо».

Действительно, Арсений, предавшись воле Промысла и утешая себя в своем заточении чтением Св. Писания, примирился с жребием своим. На стене тесной своей тюрьмы он начертал углем: «Благо, яко смирил мя еси» ¹⁷. В 1771 году, после смерти Тизенгаузена, поступил на его место Бенкендорф. По этому случаю, Императрица писала к генерал-прокурору князю Вяземскому: «Как Г. П. Бенкендорф ныне обер-комендантом в Ревеле определен, то не изволишь ли писать к нему, чтобы он за Вралем имел смотрение такое, как и Тизенгаузен имел; а то боюсь, чтобы, не бывши ему поручен Враль, не заводил в междуцарствии свои какие ни есть штуки, и чтобы не стали слабее за сим зверьком смотреть, а нам от него не выливались новые хлопоты»¹⁸. Из этого видно, что Императрица не преставала Арсения опасаться, подозревать и преследовать его своею мыслию, как будто у него в руках была какая-либо ее важная тайна.

В 1772 году, февраля 26, Арсений, тяжко заболев, требовал священника. Обер-коммендант допустил к нему духовника, который исповедывал и причастил прежнего архипастыря, приближавшегося к смерти. На третий день после того, в 8 часов утра Арсений скончался и в тот же день вечером, по пробитии вечерней зари, погребен в русской Никольской церкви. Место погребения его доныне там показывают у правого клироса, в приделе Успения Божией Матери, после пристроенном на могиле Арсения. Сам Шишковский, хладнокровный истязатель, чувствуя жестокость своих розысков над бывшим Митрополитом, посылал, по самую смерть свою, в Ревель деньги на панихиду по несчастном Мациевиче ¹⁹. Оставшуюся после усопшего рухлядь велено раздать нищим, а книги: Евангелие, Псалтырь и Святцы отдать духовнику его Ревельскому Никольскому священнику Кондратову. С священника и всей команды взяты подписки, что они «под смертною казнию, под конец своей жизни, будут хранить обо всем этом глубочайшее молчание». Так желала Екатерина II скрыть от современников последнюю участь и следы страдальца, ей ненавистного и казавшегося опасным в самом заклепе!

Но одно предание так гласит: Почувствовав приближение своей кончины, Мациевич просил своего стража позвать священника для исполнения последнего долга. Священник явился к нему с Св. Дарами; но вдруг, выбежав от него в смущении, сказал приставу: «Вы мне говорили, что надобно исповедывать и причастить преступника, а предо мною стоит на коленях архипастырь в полном облачении». Когда пристав вошел сам с священником в тюрьму, пред ними лежал на койке в сермяге арестант-страдалец и трепещущим голосом сказал духовнику: «Сын мой, пред тобой не митрополит, а недостойный раб Арсений, идущий отдать отчет Господу Богу в своей жизни. Виденное тобою чудо есть знамение Господне неизреченной милости Божией: это значит, что душа моя скоро отлетит от скорбного тела». Духовник, исповедав и причастив его, испросил у него себе благословение. Ему умирающий отдал на память свой молитвенник, на коем написано было: Смиренный митрополит Ростовский Арсений». Другое ж сказание, записанное в старинной тетради, свидетельствует, что опальный Арсений на пути своем к месту заточения упросил сопровождавших его стражей остановиться у ближайшей церкви и позволить ему исповедываться и причаститься. Когда, по исполнении таинства покаяния, в конце обедни, открылись Царские двери для преподания Св. Даров, Арсений вдруг явился в архиерейском облачении и приступил к Божественной Трапезе; потом опять принял прежний вид арестанта. Таковые обносятся в Русском мире предания, которым хотя и нельзя дать вполне фактического значения, но представляем их, как свидетельство живейшего участия духовенства и народа в печальном жребии бывшего митрополита Ростовского.

Г. Семевский, не указывая фактического доказательства, назначает место заключения и кончины Мациевича в каземате Шлиссельбургской крепости²⁰. По свидетельству же одного путешественника, могилу этого страдальца показывают при Верхнеудинской кладбищенской церкви ²¹. Как время кончины Арсения, так и место его погребения определяют различно: то в 1772, то 1779, то 1787 году.

Спросят, от чего же произошли такие толки, перешедшие в народное сказание?

Из дел бывшей Тайной Канцелярии видно, пишет г. Чистович, что в тоже самое время, как Арсения Мациевича послали в Ревель, другого Арсения, иepoмонаха Нижегородского Печерского монастыря, за разные преступления, и между прочим, за ложный донос на Благовещенского архимандрита Иону, отправили в дальний монастырь Иркутской губернии. Об Арсении Мациевиче не знали ничего верного, только ходили слухи, что его увезли куда-то из Николы-Корельского монастыря. В Сибири, между прочим, проезжал какой-то Арсений. Молва смешала их. В народе разгласилось, что бывшего митрополита Ростовского везли в Сибирь, что его видели в Нерчинском монастыре и что он скончался на пути в Селенгинский монастырь. Приверженцев его наказали лишением звания, а доносчиков наградили деньгами.

В таких превратностях и тяжких испытаниях провел остальное десятилетие своей жизни последний митрополит Ростовский, живший при четырех Императорах и при четырех Императрицах. Тяжба его, через столетие, обратила на себя внимание и участие русского мира; подняты его дела, таившиеся в пыли архивов; некоторые тайны распечатаны, об нем обнародованы письменные свидетельства и предания, возбуждены вопросы, вызваны на суд света сам Арсений, его судьи, друзья и враги. Почти вся жизнь его представляет нам непрерывную борьбу, то с духовною и светскою властью, то с раскольниками и вольнодумцами, то с личными его врагами и гонителями. В его поступках обличается его твердый до упорства, прямой до упрямства характер, который не поддается власти и не уступает силе, когда действия их несогласны с его убеждениями и правилами. Его личных убеждений не поколебали ни царский гнев, ни восстание на него собратий, ни лишение святительского сана, ни истома в мрачной и душной тюрьме, ни розыски Шишковского, ни угрожавшая ему смертная казнь; обрекши себя на жертву за право собственности духовенства, Арсений действовал не тайно, не ухищренно, но прямо, открыто, писал и говорил смело с самоотвержением. Кормчую он ставил выше духовного регламента, царского указа и присяги, потому что смотрел на дело свое, как на дело Божие, за которое стоять и жертвовать собою вменял себе в священную обязанность и заслугу. Собратия его втайне разделяли его убеждения; но явно никто из них не отважился присоединится к нему. Мало того, некоторые даже восставали против него. При столкновении прав и обязанностей, он опирался только на свои права, как пастырь Церкви, уклоняясь от обязанностей верноподданного. Вот от чего смелость и свобода его протестов, направленных не против личности Самодержицы, но против собратий и членов комиссии принята тогда за оскорбление Величества, а самое действие за мятеж и крамолу! Вот от чего мнения об нем различны! Народ, сострадая об нем, как о несчастном пастыре, почитал его правдивым, благочестивым, ревностным поборником Православия, и как сама Императрица выразилась в письме своем, «святым»; она же находила в Арсении «лицемера, пронырливого, лукавого, злобного, опасного для себя враля». Такое мнение Государыни, по-видимому, возбуждено в ней не одними резкими протестами Ростовского владыки, в ее царствование, но какими-нибудь предшествовавшими обстоятельствами в царствование ее тетки Елисаветы Петровны, когда были партии и против нее; потому что она, как видно из ее писем, почитала Арсения не только противником ее воли, но и личным своим врагом.

Так расходился суд народа об Арсении с судом разгневанной Государыни.

Предавая тот и другой суд суду Божию, не оставим забвению пастырских подвигов Ростовского митрополита, который открыл мощи своего святого предшественника Димитрия и, по поручению св. Синода, почтил его память сочинением его жития и службы.

Подражая этому Святителю в ревности по Православию, он письменно и словесно обличал раскольников и некоторых успел обратит на правый путь; его дополнение к Обличению неправды раскольничей заслуживает особенное внимание по своему содержанию и достоинству²². Ощутительное влияние лютеранства в России, при Императрице Анне Ивановне, противодействие Православию Бирона с Минихом и Остерманом, вызвало его ревность на опровержение его. Об усердии его в проповедании Слова Божия для назидания паствы своей, свидетельствуют печатные и письменные его проповеди, хранящиеся в библиотеках Ярославской семинарии и других. История просвещения в России не забудет попечений сего пастыря об устроении духовных училищ и о водворении в них учения, более сообразного с духом Русского народа и с потребностями духовенства. «Школы при архиереях», писал он в протесте 6 Марта 1763 года, «не иные нужны, только русские: понеже в церквах у нас не по латыни, ниже другими иностранными языками читается и поется, и служба Божия совершается по русску». В сочинениях его выразилась с преданностью к св. вере любовь к отечеству и приверженность к праотеческим обычаям и нравам, вместе с тем отвращение к нововведениям.

Чуждый корысти и любостяжательности, Арсений разделял доходы свои с бедными и нищими; доказательством тому опись скудного его имущества. Богатство его состояло в библиотеке, которая поступила в Ярославскую семинарию. Скажут: недоставало только смирения подписывавшемуся смиренным; но кто знает, что в самом смирении, этой личной добродетели, он предпочел ревность ополчатся пером и языком за права Церкви, освященные давностью, и как человек с энергическим характером, не мог не увлечься своим личным убеждением и в увлечении своем не мог удержатся от оскорбительных и дерзких выражений. Уже путем тяжкой истомы и страданий Арсений наконец достиг глубокого смирения в Ревельском каземате, на краю своей могилы. Там всеми оставленный, кроме своих суровых, безмолвных стражей и разных гадин, лишенный надежды на свободу и помилование, он, подобно опальному Никону Патpиapxy, обращаясь к «Посетителю душ» там взывал: «Благо, яко смирил мя еси, Господи!»