К вопросу о смертной казни

(по поводу суждений о ней в периодической печати)

Царствие Божие внутри вас есть

Тревожные события нашего времени снова с особенною силою выдвинули вопрос о смертной казни.

На него горячо откликнулась наша пресса. В ней раздались голоса православных пастырей, юристов и прочих лиц. Одни высказались за смертную казнь, применяемую в крайних случаях. Другие негодующе протестовали против смертной казни и назвали сторонников ее «палачами» и «убийцами»! Очевидно, «Юпитеры», потеряв душевное равновесие, забыли, что вопрос о смертной казни имеет свою вековую историю; что он является своего рода «Гордиевым узлом», которого нельзя рассечь одним взмахом пера; что положительно решали его Кант, Гегель, Сталь Тренделенбург и другие философы и мыслители.

Нас в данном случае интересуют собственно суждения православных пастырей, высказавшихся в прессе против смертной казни. Что касается других лиц, преимущественно юристов, то о них мы скажем коротко.

В своем отрицании смертной казни эти лица исходят из ложных воззрений на сущность права. По установившемуся мнению, под правом разумеется организованная защита отношений граждан в данном государстве¹. Там, где такая защита признана, «сила перестает быть правом, а право становится силою»². Сила права заключается в том, что оно в своем сохранении и осуществлении опирается на могущественную государственную власть и является воплощением идей правды и справедливости. Правде присуща идея возмездия. И право посему требует наказания. Так что право проявляется или в форме исполнения, или в форме возмездия. В последнем случае власть, призванная осуществлять и охранять право, выступает «отмстителем в наказание делающему злое» (Рим. 13, 4). Этим путем право восстановляет и подтверждает за собою «всеобщее признание» (Гегель), наглядно доказывает, что «нравственный порядок» господствует» (Сталь). Наказание является собственно необходимою реакцией права против его нарушителей. Степень реакции зависит от силы нарушения. Отсюда с неумолимою логикою вытекает пропорциональность отношений между преступлением и наказанием. Это требуется природою права, коренящеюся в нем идеею справедливости. За абсолютное преступление – убийство должно быть и абсолютное возмездие-смертная казнь преступника. И законодательство, налагающее за убийство не смертную казнь, а только ограничение свободы, не соблюло бы закона, охраняющего жизнь во всей его святости; следовательно, оно далеко не было бы человечным, напротив того, оно отреклось бы от уважения к человеческой жизни, было бы несправедливым законодательством (Сталь). Нет никакой соразмерности между жизнью, как бы она ни была горька, и смертью, и так как жизнь обнимает все существование, то и наказание за нее не может заключаться ни в каком ином возмездии, как только опять в лишении жизни (Кант и «Philos, des Reclits» Гегеля). Правда, в большинстве случаев нужно ограничить смертную казнь; но если упразднить ее законом, то за преступником будет признано право на жизнь, которого он не имеет, отчего произойдет путаница в понятиях о праве, основывающихся на пропорциональности отношений (Тренделенбург). И если, по меткому выражено Иеринга, из двух заповедей: «не делай беззакония» и «не терпи беззакония»,– в практической жизни более важна вторая заповедь, чем первая, то наряду с второй заповедью можно поставить заповедь: «наказывай соответственно преступлению»!

Между тем, под влиянием гуманизма и зародившихся в Италии в 60-х годах прошлого столетия, в золотой век естественных наук, идей криминальной антропологии, в науке уголовного права произошел переворот. Центр тяжести с преступления был перенесен на преступника. Со всею силою был выдвинуть вопрос: что же такое преступник? И хотя этот вопрос доселе не разрешен, но под его влиянием образовался в науке новый взгляд на наказание, как на средство исправления преступника. Понятно, что этим взглядом в корне подрывалось основное требование права, чтобы наказание соответствовало преступлению. Высшим преступлением считалось лишение жизни. Но оно уже не могло влечь за собою и высшее наказание – смерть преступника. Жизнь последнего была неприкосновенна и подлежала только исправлению. Отсюда шло отрицание смертной казни. Таким образом, общественное благо, охраняемое и олицетворяемое правом, приносилось в жертву благу «преступного человека». Возвращался старый порядок, где «сила была правом», потому что общество, не находя организованной защиты своей безопасности, – защиты от убийц в праве, – вынуждаюсь к самоохране на личный произвол каждого. Становилось ясным, что право не может иметь своей задачей исправление преступника; иначе оно перестанет быть правом. Милость к преступнику, стремление исправить его – все это служить предметом не права, а христианской любви, которая осуществляет право и сочетает с ним – милость к преступнику, в зависимости от его внутреннего состояния, старание исправить его. Здесь церковь подает государству руку. Здесь сбывается: «милость превозносится над судом» (Иак. 2, 13); «превозносится», но не отменяет справедливости права суда! Когда же под влиянием ложно понятой гуманности и разных веяний в науке, в праве водворяется милосердие на счет справедливости, когда рушится основа права, т. е. требование пропорциональности отношений между преступлением и наказанием, тогда преступления теряют свой ужас и преступник перестает «бояться носящего меч» (Рим. 13, 4). Гибельные последствия от этого неисчислимы! Почему в европейских кодексах доселе существует смертная казнь, как высшее наказание за крайнее преступление.

Теперь рассмотрим суждения православных богословов, высказавшихся в прессе против смертной казни.

С наибольшей подробностью эти суждения изложены в «Голосе священника о смертной казни и об убийстве, как средстве политической борьбы»³.

Опуская в нем все несущественное и к делу не относящееся, мы разберем только основные положения «Голоса».

Впрочем, не лишним считаем сказать несколько слов по поводу весьма характерного обвинения, брошенного «Голосом» пастырей по адресу тех, которые «молчат» по вопросу о смертной казни.

«Мы все – убийцы и палачи, пишут пастыри, если допускаем смертную казнь, если не кричим, не протестуем против нее. Молчание знак согласия, и мы, если молчим, то ео ipso соглашаемся». Невольно хочется спросить «любвеобильных» пастырей – прокуроров, кто же признал, что «молчание знак согласия»?

Житейский обиход? Жаль, что пастыри в таком источнике черпают мудрость для составления столь грозных обвинительных актов! Впрочем, при желании покопаться в том же арсенале лучше, можно найти там и другое: «слово – серебро; молчание – золото». Значит, молчание не всегда – знак согласия! И в Библии на счет молчания сказано: «всему свое время... время молчать, и время говорить... бывает обвинение, но не во время, и бывает, что иной молчит и он благоразумен. Иной молчит, потому что не имеет что отвечать, а иной молчит, потому что знает время. Мудрый человек будет молчать до времени, а тщеславный и безрассудный не будет ждать времени? Не давайте святыни псам, говорить Христос, и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями. Ясно, что молчание молчанию рознь. Можно молчать, потому что «время молчать», можно молчать, потому что нечего отвечать (Мф.22:34); можно молчать, потому что время обсуждать: так или иначе; можно молчать, потому что согласны; можно молчать, как молчал однажды Христос (Ин. 8:3–7) и т. д., и т. д. Признать же за молчанием исключительно значение согласия и для «Голоса» вряд ли будет удачным? Ведь пастыри выразили в нем свой «крикливый протест» только в январе 1906 г. Значить, если держаться логики названных пастырей, то до этого времени они своим молчанием выражали согласие на смертную казнь и, таким образом, были «палачами и убийцами»? Если же окажется, что осуждение смертной казни всегда гнездилось в душе пастырей, то почему же нельзя допустить этого и относительно других душ, которые en masse причислены пастырями к «убийцам» и «палачам» заодно только «молчание»! Не напрасно же Писание говорит: «не делайте другим того, чего себе не хотите»?!

Но обратимся к разбору основных мыслей «Голоса священника». «Нет ничего на свете ужаснее убийства», заявляет «Голос», разумея убийство тела человеческого. «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить» – учит Христос. Разница, как видим, огромная! В «Голосе» самым ужасным признается зло физическое, в Евангелии – зло нравственное. По евангелию, всякий, убивающий душу человека, убивает всего человека, и душу и тело его; а убивающий тело человека, далеко еще не убивает и души его. Это азбука Писания. К сожалению, «Голос» старается оправдать себя даже Писанием, указывая, что в нем – де диавол – это «олицетворение зла» – называется «человекоубийцей». Но наивность такой ссылки слишком очевидна. В своей речи к иудеям Христос говорил о диаволе, как об убийце душ первых людей ложью (Ин. 8, 44). Никаких тел человеческих диавол не убивал «от начала» и в раю похорон не было. Там произошла смерть духовная. И только уже после нравственной смерти появились, как ее необходимые следствия, на земле физические болезни и, наконец, телесная смерть (Рим. 5, 12 ст. и др.). В смысле первого убийцы душа человеческих диавол и называется в Писании «человекоубийцей» и «отцом лжи». Все это – «млеко» Писания!

Если же ужаснейшим злом по Евангелию является убийство души человека, то «Голос», протестующий против «самого ужасного на свете», должен был бы «протестовать» именно против отравы или убийства душ человеческих. Особенно – это долг пастырей Церкви, которые призваны насаждать Царство Божие «внутрь» людей.

Но если пастыри, вместо лечения душ человеческих, станут бороться с гнилыми плодами больных душ, да еще путем «крикливых протестов» и воплей: мы не допустим⁴, то в результате получится еще горшее зло, еще большая сумятица. За призраком лечения, как за надежною ширмою, зло спокойно станет расти в глубь человека. Нужно взять в послушание истине душу человека и тогда гнилые плоды последней, лишившись питания, сами иссохнут. Всякая другая работа будет трудом Данаид.

Между тем «Голос» не только этого не сознает, но даже заявляет, что и солдат и революционер, борющиеся за свои убеждения оружием, "оба правы, каждый со своей точки зрения, оба четные, хорошие люди»⁵ и посему «Голосу» священника одинаково (?!) жаль и убитого революционера и солдата, убитого на своем посту. Признаемся, что ничего подобного мы не ожидали услышать от пастырей Церкви, у которых должна быть своя, христианская точка зрения, и с этой точки зрения они обязаны были оценить по достоинству убеждения солдата, за которые он пошел, и убеждения павшего в битве революционера⁶. Двух правд для христианского пастыря нет. Одно из двух: или солдат прав, а революционер не прав; или наоборот. Если же окажутся оба неправыми, то пастырь обязан с кротостью поведать им правду и пленить ею души их. Тогда кончится между ними и борьба за убеждения. Страдалец же за правду всегда и везде удостаивался не только неизмеримо большей жалости, чем погибший за неправду, но и память о нем пребывала благословенной (Мф.5:11; 1Пет. 2, 19–20; 2Тим. 2, 5). Это также – «млеко» Писания! Да, пастырям Церкви Христовой надлежит выступать не с «крикливыми протестами», по духу и форме подобными прокламациям, а с увещанием ко всем творить от чистого сердца дела Христовы, как единственно спасительные для человека.

Но посмотрим, что говорится далее в «Голосе священника». Убийство – диаметрально противоположно любви. Господь Иисус Христос запрещает Своим ученикам не только убийство, но и «гневливое, грубое отношение к ближним». Так ли? И во – первых, всякий ли гнев запрещен Христом? В Евангелии сказано: Я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду» (Мф. 5, 22). Значить, не всякий, а только напрасный гнев преступен, как преступна и всякая неправда. Справедливый же гнев был присущ и Христу и Богу-Отцу и Апостолам, и это понятно, потому что божественная любовь «не бесчинствует» и «не радуется неправде». Так Христос «с гневом» отнесся к жестокосердным фарисеям (Мк. 3, 5) и однажды «вознегодовал» даже на учеников Своих (Мк. 10, 14); Апостолы говорить нам о «гневе Божием» на людей, упорно подавляющих истину неправдою (Рим. 1:18, 2:4, 8, 12:19), и свидетельствуют, что «гнев Божий» вполне мирится с божественною «благостью» и требуется божественным правосудием (Рим. 2:4–5, 3:5–8). Припомним проявление гнева Христова в храме, как свидетельство «ревности» Его по доме Божием (Ин. 2, 15–17). Негодовали на зло в людях и апостолы. Так «вознегодовали» они на сыновей Заведеевых (Мф. 20, 24); так вознегодовал ап. Павел (Деян. 16, 18). И думается, что отвергать возможность справедливого гнева – противно разуму и сердцу человека, любящего правду.

Ну, а убийство? Всякое ли убийство – «диаметрально противоположно любви»? В «Голосе» говорится, что всякое. К сожалению, ссылаясь на учение Христа, «Голос» не только не привел полностью слов Иисуса Христа относительно убийства, но и не сделал никаких к ним пояснений. Между тем, в данном случае, как и в вопросе о «гневе», необходимо процитировать слова Христа и пояснить их. «Вы слышали, что сказано древним не убивай; кто же убьет, подлежит суду» – так Христос подтверждает ученикам древнюю заповедь (Мф. 5, 21).

Как видим, здесь не только запрещается убийство, но совершивший убийство отдается «суду». Что же это за «суд»? Еще Ною Бог сказал: «кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека». Моисей по повелению Бога ввел в закон месть за кровь убитого и убийца, виновный в пролитии крови человеческой, подвергался смерти от родственников убитого. Впоследствии, в целях уничтожения злоупотреблений этим правом дела убийц были переданы особым, «судам», состоявшим обычно из 23-х членов. Приговоры «судов», определявшие смертную казнь убийцам, утверждались верховным судилищем или «синедрионом». Затем суд приводил в исполнение смертный приговор. За этими-то «судами» Христос и признавал право по прежнему ведать дела убийц. Значить, Христос допускал возможность смертной казни в нарушение заповеди: «не убий» и резко отличал такую казнь, как возмездие за грех, от убийства, как преступления.

Если же, далее, признать, что всякое убийство, всякая смертная казнь – «диаметрально – противоположны любви», то как тогда смотреть на убийство и казни, совершенный Богом лично и чрез людей? Ведь примерами таких убийств и казней полна история ветхозаветной Церкви. В Новом же Завете мы видим Христа, то с бичом в руках выгоняющего из храма людей и животных, рассыпающего деньги у меновщиков, опрокидывающего им столы; то повторяющая иными словами древнюю угрозу: «все взявшие меч, мечем погибнут» (Мф. 26. 52; ср. Вт. 9, 6). Замечательно, что на суде у Пилата Христос не только не отверг власти последнего предавать известного рода преступников смертной казни, но прямо санкционировал эту власть Божественным происхождением! На вопрос, Пилата: не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя, и власть имею отпустить Тебя? – Иисус отвечал: «ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше» (Ин. 19, 10, 11). Укажем еще на казнь Ап. Петром, Анании и Сапфиры, на ослепление Ап. Павлом волхва. Не будем уже говорить об Апостольском учении, по которому человеческие власти имеют право силою меча наказывать преступников: убийц, воров, злодеев, посягающих на чужое (1Пет. 2, 13 – 20; 4, 15; Римл. 13, 1 – 10).⁷ И оспаривать с христианской точки зрения самую возможность и законность наказания властями преступников, начиная от minimum’a и кончая maximum’ом наказаний, отнюдь нельзя. Другое дело, когда говорят о помиловании преступников, о смягчении наказания, – тогда действительно в таких речах чувствуется настоящий дух Христа, сказавшего: «блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». Писание ясно говорить: «милость превозносится над судом», хотя милостивым нужно быть «с рассмотрением» (Иуд. 22 ст.). И вот в оказании дел «милости» к преступникам и заключается святейшая обязанность пастырей Церкви.

Запрещая всякое (?!) убийство, читаем далее в «Голосе», Господь запретил и смертную казнь. К нему привели женщину, взятую в прелюбодеянии. По закону евреев ее нужно было побить камнями. Спросили у Иисуса, что с ней делать, желая обличить Его в неуважении к отеческим законам и зная наперед (?!), что Он смертной казни не одобрит (?!). Господь отвечал: «кто из вас без греха, пусть первый бросить в нее камнем» (нужно точнее приводить текст). Тогда стропе судьи, обличаемые совестью, стали расходиться и оставили женщину одну, стоящую пред Иисусом. Господь, наставивши ее на добрый путь, отпустил. Кого же, спрашивает «Голос», после приведенных слов Спасителя, можно казнить и кто имеет право казнить (sic!)? Грешник? Но сказано: кто без греха, пусть бросить камень». Значить грешник не может казнить, так как и сам такой же грешник, как и казнимый (sic!). Праведник? – Но он не станет казнить, потому что любит» (sic!!!).

Пред такою экскурсией в область богословской экзегетики остается только руками развести! Откуда «Голос» взял, что фарисеи наперед знали, что Христово смертной казни не одобрит? Из учения Христа «о суде» над убийцами, как мы уже знаем,– такого заключения нельзя сделать, да и никто его не делал. И наш евангельский текст, передающей событие с женщиной – прелюбодеицею, также не дает никакого основания к такому заключению. Новых же «египетских» текстов мы не знаем, а харьковскому не имеем права верить.

Да если бы фарисеи действительно «наперед знали», что Христос ответить вопреки закону Моисея, то что мешало им раньше, когда Христос так учил, и в данном случае прямо предъявить ко Христу обвинение?! Между тем они настойчиво вымогают у Христа ответь и так формулируют свой вопрос, что в нем нет и намека на то, что им уже ведомо учение Христа. А ведь таким умолчанием они сами дают Христу возможность разрушить их козни! Другое дело, если бы фарисеи спросили Христа: «Моисей заповедовал в законе побивать таких камнями, а Ты учил иному. Что теперь скажешь?» Картина резко меняется. Думать же, что совопросники Христа, опытные в лукавых вопросах, допустили навязанную им «Голосом» оплошность, – крайне было бы наивным.

Не менее наивно и другое поползновение «Голоса» – это приписать фарисеям цель обвинить Христа только «в неуважении к отеческим законам?! В Евангелии ясно сказано: «говорили это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его». «А чем-нибудь могло быть и полное согласие Христа с законом Моисея. Фарисеи, иродиане и книжники обычно так вопрошали Христа, что и положительный и отрицательный ответь на их вопросы равно мог дать им повод к обвинению Христа. Так, например, они вопрошали Христа о подати Кесарю. Иногда и Христос мерил им тою же мерою (Мк 11. 28 – 33). Так было и в случае с прелюбодеицею. В то время Палестина была под властью Римского Кесаря, отнявшего у иудеев право смертной казни («нам не позволено предавать смерти никого» Ин. 18, 31). И вот, если бы Христос дал согласие на исполнение закона Моисеева, то совопросники обвинили бы Его в противлении кесарю; но если бы Он отверг закон Моисея, то его обвинили бы в неуважении отеческих законов и в предпочтении Кесаря Моисею. Посему Христос на такие вопросы всегда отвечал, так что ни в том, ни в другом Его нельзя было обвинить. Так Он ответил и на вопрос о женщине – прелюбодеице. Зная коварство фарисеев, Христос в то же время видел, что его совопросники сами же прелюбодеи, только не «взятые» в прелюбодеянии, благодаря своей хитрости. Пред Ним они выступили не в качестве официального «суда», который по «отеческим законам» ведал дела прелюбодейцев, а в качестве добровольных обвинителей – судий. Между тем последние и сами подлежали «суду». Таким положением своих совопросников Христос и воспользовался. Он уклоняется от прямого и принципиального решения поставленноо Ему вопроса, а только дает понять коварным вопрошателям, что они сами повинны в грехе прелюбодеяния. Не ожидавшие такого оборота дела, когда из ловцов они превратились в уловленных, – фарисеи и книжники поспешили уйти. Так Христос ответом: «кто из вас без греха, первый брось на нее камень» -избежал обвинения Его в нарушении закона Моисея, потому что не отверг возможности наказания прелюбодеицы по Моисееву закону; а также не проявил и противления воле Кесаря, так как сделал невозможным осуществления этого наказания в данном случае. Отпуская женщину, Христос сказал: «и Я не осуждаю тебя»; но не потому опять, чтобы Христос отвергал «суд» над прелюбодейцами и возмездие за грех прелюбодеяния, а потому, что женщина раскаялась и ей оставалось лишь, «впредь» не грешить, «иди, и впредь не греши», – сказал Христос.

Извратив смысл евангельского текста, «Голос» далее из слов Христа делает такое, поистине, изумительное заключение: "кого же, спрашивает он, после приведенных слов Христа (разумеются слова: «кто из вас без греха, первый брось на нее камень») можно казнить и кто имеет право казнить?» Не отвечая на первый вопрос, так как па него ответ дается решением вопроса: «кто имеет право казнить?», «Голос» на этот последний вопрос отвечает: «Грешник? Но сказано: кто без греха, пусть бросит камень. Значит, грешник не может казнить, так как и сам такой же грешник, как и казнимый. Праведник? Но он не станет казнить, потому что любит».

Жалкая софистика! Не будем уже говорить о том. что в словах Христа: «кто из вас без греха» – разумелся грех прелюбодеяния, за который и побивали камнями, а не вообще грех! Не будем говорить и о том, что в словах Христа: «пусть бросит камень» ясно указана возможность для того, что без греха, бросить камень! Не будем говорить также и о том, что все заключения «Голоса» здесь лишены элементарной логики! Но укажем на то, что «Голос» в принципе отверг собственно всякое наказание «грешника», так как – де грешники не наказывают грешника, а праведники любят грешников! И если нет таких, кто наказывает, то ясно, что нет и наказуемости, нет и наказуемых! Дальше уже идти некуда! Вполне понятно, что если оспаривается возможность борьбы со злом в людях путем физических наказаний на том основании, что грешники не имеют права наказывать, так как сами грешат, и праведники не наказывают, а любят, – то отсюда понятна невозможность для грешников и вообще какой-либо, хотя бы то и духовной борьбы со злом в других, так как они сами грешники. Со злом могут бороться только праведники и опять только «любовью». Интересно знать, к какому разряду причисляют себя пастыри, подписавшие «Голос»: к «грешникам» или к «праведникам»? Известно, что они борются со злом, – значить они «праведники». Тогда остается только спросить их: от кого их праведность? Мы знаем, что Евангельская праведность и вообще Библейская всегда допускала возможность не только любви грешников, но и наказания упорных и нераскаянных людей, примеры чего мы уже приводили.

Далее в «Голосе» читаемы «К чести русского законодательства нужно сказать, что русское уголовное право, в противоположность уголовному праву западных государств, не знает ⁸ (sic!) смертной казни. Тем ужаснее, непоследовательнее, несправедливые факты смертной казни у нас в России»!

Выходит, что смертная казнь в Росси является произволом правительства! Подобной нелепости в наше время не скажет и школьник. Очевидно, что пастыри не поняли в чем дело. В уголовном праве преступления делятся на общественные, в тесном смысле, и личные; что то же: преступления против общества и преступления против личности. II вот в то время, как в европейских кодексах: французском, немецком, английском, венгерском и других существует смертная казнь, как высшее наказание за преступления против личности (квалифицированные действия), в нашем уголовном праве высшим наказанием за те же преступления, именуемые «тяжкими», является бессрочная каторга. Что же касается преступлений против общества, главным образом преступлений государственных, то и в нашем Уложении 1845 г. и в новом Уголовном Уложении 22 марта 1903 г. в числе наказаний, как высшее наказание, полагается «смертная казнь», совершаемая чрез повешение, непублично (Угол. Улож. ст. 2; ст. 15) и определяемая за квалифицированные преступления государственного характера (ст. 99; 100; 101; 104; 108; т. 6 – й). И мы удивляемся, как это юридическая газета «Волна» допустила на своих столбцах такую «юридическую» простоту!

«Страхом смертной казни нельзя запугать убежденного революционера, или анархиста, отдавшегося всем существом своему делу, ни убежденного черносотенника, ни закоренелого злодея», говорить «Голос» и посему – де смертная казнь излишня.

Но при таком рассуждении и всякое наказание является излишним! Ошибка так рассуждающих заключается в том, что они наказанию приписывают цель запугивания. Между тем запугивание не составляет сущности и цели наказания. Наказание по существу своему есть возмездие или «отмщение». Если же с ним и связывается нечто запугивающее, то последнее является уже субъективным чувством каждого отдельного человека. Наказание и боязнь наказания нельзя смешивать. Посему, если бы в известном случае и не было боязни наказания, то последнее должно свершиться в осуществление своей цели – возмездия. Иначе и человеческое, и божественное право «закоренелыми злодеями» будет попираться безнаказанно и вместо «права» воцарится произвол. Сверх того, необходимо принять во внимание, что наказание должно оцениваться не только с точки зрения личности преступника, но и по действию его на общество. А в таком случае, кто станет утверждать, что с ослаблением наказания уменьшатся в обществе преступления? Разве наказания породили преступления, а не наоборот: преступления вызвали различные наказания?! Пусть существуют груды уголовных законов, пусть начальник носить меч, но если я не делаю злого, то и закон и меч не для меня. Я не только не чувствую тяжести их, но даже не замечаю их и живу по закону Христовой свободы. Но если я стремлюсь делать злое, то из моих уст будет раздаваться протест против всякого наказания, как своего рода плотины, преграждающей течение реки. И конец протеста совпадает только с концом наказаний. Но это настанет только тогда, когда человечество снова потерпеть мерку отличия добра от зла и снова воскликнет: «что есть истина?»

Злодею, резавшему людей из-за денег, даруют жизнь, пишет «Голос», а человека безусловно честного, правдивого (sic!), но лишь чрезмерно увлекшегося (sic!) политической или социальной идеей, до забвения себя, до преступленья, казнить!»

Какая наивность! Кто же не знает, что интересы общества и государства выше интересов отдельного лица?! И в Писании сказано: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Почему нарушение или посягательство на благо общества и государства всегда и везде считалось неизмеримо большим преступлением, чем причиненный отдельному лицу вред. Большее же преступление влечет за собою и большее возмездие. Что же касается «чрезмерных увлечений», то они более бывают присущи «злодею» – грабителю, чем анархистам и революционерам, которые сознательно и заранее возвели убийство неприятных им лиц в догмат! Во всяком случае, крайне наивно требовать отмены смертной казни за политические или социальные преступления на том основании, что преступники «чрезмерно увлеклись идеей»! «Безусловная же честность и правдивость» никогда не вяжутся с преступными действиями, с обдуманным истреблением должностных лиц, с метанием бомб и прочими революционно – анархическими атрибутами.

В своем «увлечении» против смертной казни пастыри в «Голосе» дошли до того, что даже св. Серафима Саровского привлекли к защите своих положений. «Вспомним хоть нашего недавно прославленного угодника Божия, преподобного Серафима Саровского, пишут они. На него напали в лесу разбойники, думая, что у него есть деньги. Они зверски избили его, искалечили на всю жизнь Разбойники были пойманы и посажены в тюрьму. Тогда святой отец потребовал их освобождения, угрожая в противном случае оставить монастырь. Разбойники были выпущены на свободу».

Но, как видим, описанный случай ни слова не говорит о смертной казни и прямого отношения к ней не имеет. Святой старец простил своих обидчиков и попросил им свободы – вот все, о чем говорит данный случай. Но кто же на основании этого случая, потребует от правительства, чтобы все вообще преступники пользовались неограниченною свободою и чтобы ни один из них не был заключаем в тюрьму?! Разве допустима полная безнаказанность преступлений?! И власть, призванная носить меч в отмщение делающим злое, если откажется действовать мечом, то тем самым не упразднит ли себя? Ведь без меча власть немыслима! Понятно, что, об упразднении властей, об отнятии у них освященного словом Божиим права на меч, св. Серафим и думать не мог! Своим же отношением к разбойникам он показал нам только пример того, как мы должны относиться к своими личным врагам и обидчикам. Власть же имеет свои особые обязанности по отношению к делающим злое отдельным людям, обществу и государству и этих обязанностей св. Серафим никогда не отрицал. Просить о помиловании преступников – это не значит отрицать за властью права наказания их. Пора это понять нашим «гуманистам»! Пора и перестать «играть в имена» великих писателей, а тем более святых угодников Божиих и даже Самого Христа!

Между тем эта «игра в имена» стала отличительною чертой «свободной совести» нашего времени. И особенно она сказалась в вопросе о смертной казни. Примеру «Голоса», учинившего возмутительное насилие над мыслью св. Серафима, стали подражать другие, в том числе и профессора. Так в 22 № «Смоленского Вестника» было помещено «Письмо в редакцию», перепечатанное большинством наших газет, в котором предлагалось Святейшему Синоду «отчислить от лика святых преподобного Николая Чудотворца, так как он не только против смертной казни вообще (?!), но однажды собственною своею властью воспрепятствовал оной, удержав за руку палача, честно исполнявшего свои непосредственные гражданские обязанности».

Читаешь, и глазам не веришь! Сколько наглости, сознательной лжи проливал автор этого письма!⁹ Где же и когда св. Николай высказался против смертной казни «вообще», т.е. принципиально?! и действительно ли приведенный автором случай говорит об отрицании св. Николаем всякой смертной казни? В житии св. Николая Чудотворца об этом читаем следующее: когда святитель Николай находился в Плакомате, сюда явились к нему из Мир некоторые из горожан, прося его о заступничестве за трех ни в чем о неповинных их сограждан, которых градоначальник Мирский Евстафий, подкупленный завистниками этих людей, осудил на смерть. Горожане просили св. Николая повлиять на Евстафия и не допустить этой несправедливости. Святитель немедленно поспешил в Миры, чтобы успеть освободить незаконно осужденных к смертной казни и попросил следовать за собою также и трех царских воевод. Но при всей своей поспешности угодник застал осужденных на Диоскуровом поле готовыми принять казнь, когда палач уже обнажил меч. Святитель вырвал из рук палача меч и бросил его на землю, освободив невинно осужденных. Народ благодарил св. Николая за заступничество. Но вот пришел к месту казни и Евстафий. Видя правоту св. Николая и сознавая свою виновность, за которую он мог потерпеть наказание от царя, Евстафий припал к ногам святителя, умоляя его о прощении. Но так как он сваливал свою вину на других, то святитель хотел донести на него царю и угрожал ему и сам муками на том свете за несправедливое управление. И только когда Евстафий чистосердечно покаялся, святитель простил его.

В другой раз св. Николай, по случаю осуждения на смертную казнь троих ни во чем неповинных воевод, явился во сне царю и сказала ему: «освободи из темницы трех воевод, потому что они неправедно осуждены и невинно страдают». Рассказав царю, как оклеветаны были воеводы, святитель в заключение добавил: «если ты не послушаешь меня и не отпустишь их, то воздвигну такой же мятеж, как во Фригии, и ты погибнешь»¹⁰.

Пред нами здесь ясно выступает облик святителя Николая, как заступника за невинно осужденных и грозного карателя несправедливых.

Можно – ли, спросим теперь, более извратить в этом случай сказание о святителе, чем извратил его автор письма в «Смоленском Вестнике»?!

Безымянному автору письма в «Смоленском Вестнике» нисколько не уступает в жажде «играть в имена» и профессор Харьковского университета Н. Сумцов. В своей заметке: «По поводу одного духовного чтения» («Южный Край» №8717-й) г. Сумцов заявляет: «Златоуст был против смертной казни... Этот великий учитель Церкви громко и ясно высказался против смертной казни». К сожалению, профессор не только не привел подлинных слов св. Златоуста, но далее не проставил и соответственной цитаты из его творений!¹¹ Мы же настойчиво утверждаем, что великий учитель Церкви никогда и нигде ни «громко», ни тихо, ни «ясно», ни туманно не высказывался против смертной казни вообще или в принципе. Наоборот, в одном месте своих творений, проводя параллель между «житейскими властями» и «властями духовными», св. Златоуст пишет: «какие знаки начальства и что должен иметь начальник? Власть над темницею, чтобы он был властен одних связывать, а других разрешать; одних выпускать, а других ввергать туда... Еще власть – осуждать на смерть и освобождать от смерти: или, вернее, это – власть не начальника, а одного только царя, или даже и царю не принадлежит вполне этот дар, потому что он освобождает не от смерти уже умершего, а только от осуждения на смерть, приговор он может отменить, а возвратить к жизни от смерти не может». Рассматривая затем власть апостольскую, св. Златоуст вопрошает: «нужно ли доказывать, что они (апостолы) осуждали и на смерть и возвращали от смерти, не от приговора только освобождая и ведения на смерть, но и умерших и уже подвергшихся тлению восстановляя от смерти? Когда же они осуждали на смерть? Когда освобождали от смерти?». На два эти вопроса св. Златоуст отвечает фактами: на первый – умерщвлением Анании и Сапфиры, а на второй – воскрешением Тавифы. Умерщвлению Анании, по св. Златоусту, предшествовал «допрос», затем смертный «приговор» и, наконец, Апостол «поражает» или «умерщвляет святотатца». В заключение св. отец снова вопрошает: «видишь ли, как они властны посылать на смерть?»¹². В. другом месте тот же св. Златоуст такими словами доказываешь необходимость наказаний «оружием чувственным»: «везде можно видеть оттачиваемые мечи, палачей, казни, пытки, мучения, власть над жизнью и смертью. А что и этот вид господства стал необходимым вследствие греха, послушай слова любомудрствующего об этом Павла. Хочешь, говорить он, не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч (Рим. 13, 3, 4). Видишь ли, что и начальник и меч для делающих зло? Послушай еще (сказанное) о том же с большей ясностью. Отмститель есть, говорит, злое творящему, и не сказал он: «не напрасно существуешь начальник», а что? не напрасно носит меч. Бог поставил над тобою судью вооруженного. Как сердобольный отец по своей доброте отдает детей, когда они оказывают ему невнимание и пренебрежете, злоупотребляя родительскою любовью, – отдает строгим наставникам и учителям, так и Бог, по благости Своей, отдал нашу природу, оказавшую невнимание к Нему, начальникам как бы учителям и наставникам, чтобы они исправили их от беспечности»¹³.

Пользу от действия меча начальников св. отец доказывает и примером пережитого его слушателями возмущения: «в самом деле, говорит он, когда уже при начальниках и вооруженных воинах, неистовство нескольких бродяг и пришлецов в самое короткое время произвело у нас такой пожар и воздвигло такую бурю, что заставило всех бояться кораблекрушения, то если бы не было совсем страха от начальников, до какого неистовства не дошли бы эти люди? Не разрушили ль бы они у нас города до основанья и, перевернув все вверх дном, не лишили ль бы нас и самой жизни? Уничтожь судилища – и уничтожишь всякий порядок в нашей жизни; удали с корабля кормчего – и потопишь судно; отними вождя у войска – и предашь воинов в плен неприятелям. Так, если отнимешь у городов начальников, мы будем вести себя безумнее бессловесных зверей, – станем друг друга угрызать и снедать: богатый – бедного, сильнейший – слабого, дерзкий – кроткого. Но теперь, по милости Божией, ничего такого нет. Живущие благочестиво, конечно, не имеют нужды в мерах исправления со стороны начальников: праведнику закон не лежит, сказано. Но люди порочные, если бы не были удерживаемы страхом от начальников, наполнили бы города бесчисленными бедствиями».¹⁴

Мы могли бы привести и еще много таких же выдержек из творений св. Златоуста, но полагаем, что и этих достаточно для того, чтобы видеть, что св. отец «громко» и «ясно» признавал за властью право казнить мечем преступников. Почему он и различал «праведную казнь» от «неправедной», когда казнили невинного. Само собою понятно, что и у св. Златоуста каждый акт наказания освещался христианской любовью, которая сочетает справедливость с милосердием и которая милует с рассмотрением, не бесчинствуя. И опять там, где идет речь о помиловании преступника, – там нельзя видеть отрицание права казнить виновного. Это – азбука здравой логики!

Но, быть может, проф. Н. Сумцов прав, когда свое голословное утверждение силится оправдать следующим событием из жизни св. Иоанна Златоуста: «с каким усердием, говорит он, Златоуст отстаивал за Церковью право убежища. Уже в IV веке гражданская власть стремилась лишить Церковь этого права. Но настоянию знатного царедворца Евтропия, право убежища было отменено. Но судьба сыграла злую шутку над временщиком. Вскоре Евтропий запутался в придворных интригах, был лишен должностей, и ему угрожала смертная казнь. Тогда он вспомнил о том праве, которое было отменено по его настоянию, и скрылся в церкви. Ненавидевшая его толпа требовала его выдачи; но Иоанн Златоуст бесстрашно выступил на его защиту. «Вы убьете Евтропия, сказал он толпе, не раньше, как умертвив меня». Затем он сам отправился к императору и выпросил для Евтропия помилование».

Что приведенный факт служит доказательством усиленных стараний св. Златоуста отстоять за Церковью право убежища, – это не подлежит сомнению. Но нелогично и исторически несправедливо выводить отсюда, что святой отец был против смертной казни вообще?! «Право убежища» ведет свое начало от ветхозаветной Церкви. Там оно существовало на ряду с законами о смертной казни, отнюдь не исключая последних, потому что действовало в строго отведенной ему области. И в древней новозаветной Церкви «право убежища» не отменяло гражданских законов о смертной казни, действуя в пределах Церкви над лицами, ищущими в ней убежища. Это подтверждается и случаем с Евтропием. Когда Евтропий бежал от царских слуг, пришедших взять его «насильно» за оскорбление императрицы и скрылся в церковном алтаре, то св. Златоуст, отстаивая за Церковью право убежища, не выдал его воинам и негодующей на бывшего надменного временщика толпе. В блестящей речи «на Евтропия евнуха», он говорил, что Евтропий, заградивший здешнее убежище разными указами и законами, сам теперь нарушил эти законы и что «несчастье сделало его учителем» того, что нельзя отнять от Церкви права священного права убежища. Взывая далее к народу о помиловании «просящего помощи» Евтропия, св. Златоуст свидетельствовал, что царь, узнав о бегстве Евтропия в церковь, со своей стороны уже помиловал его и к тому же слезно призвал войско, напомнив воинам, что «несчастный» прибегнул к «священной трапезе». Если же царь, оскорбленный Евтропием, простил его, то «теперь приложим и мы должное с нашей стороны», продолжал свою речь к народу св. Златоуст, и «приступим к человеколюбивому царю, прося его во имя Церкви, во имя алтаря, даровать священной трапезе одного человека.¹⁵ Если мы это сделаем, то и сам царь будет доволен». Таким образом, в случае с Евтропием, св. Златоуст усиленно защищал церковное право убежища и если склонял народ просить царя о помиловании Евтропия, то только «во имя Церкви, во имя алтаря». Никакого протеста против законов, по которым Евтропй подлежал смертной казни, здесь не было. Речь шла только о «помиловании» праведно осужденного и при том «просящего помощи» у Церкви. Право наказания Евтропия св. Златоуст признавал за властью и потому взывал только о «помиловании», отстаивая собственно в этом случае за церковью «право убежища». Почему, когда помилованный Евтропй после за свои деяния был схвачен, сослан и казнен, то св. Златоуст с негодованием отвергал обвинения, что он не заступился за Евтропия. В казни Евтропия он обвинял самого Евтропия, но не власть, за которою всегда признавал право отмщения мечем в наказание делающим злое.

Понятно теперь, что ссылка проф. Сумцова на св. Златоуста так же неудачна, как и ссылка неизвестного автора вышеупомянутого письма на св. Николая Чудотворца. В заключение не лишним считаем напомнить что «протестовал» против смертной казни и Робеспьер который, однако, почуяв власть в своих руках залил Францию кровью своих политических врагов! Факт весьма поучительный для наших наносных «гуманистов», которым мы посоветовали бы все свои силы направить на лечение душ человеческих, на создание такой атмосферы, чтобы люди сознали прежде всего преступность деяний, вызывающих то или другое наказание. Тогда и только тогда сами собою упразднятся законы о смертной казни и многие другие, вызванные к жизни преступлениями. «Царствие Божие внутри вас есть».