1.5. В Устиновском приходе
На другой день (23 апреля) я с своим хозяином Василием Николаевичем на паре его лошадей приехал в село Устиново. 23-е апреля – престольный праздник в этом селе, и приход называется Георгиевским. Судя по этому, можно было ожидать большого стечения народу, – но народа было в церкви очень мало. Еще едучи в Устиново, я удивлялся не мало, что народ во многих домах, сидя под окошками, пьет чай. В церковь пришло человек 50 мужчин, женского пола до полутораста, – больше девушек. Об моем приезде священник предуведомил прихожан, т. е. собственно интересующихся делом. Перед обедней я побеседовал, – показывал книги старопечатные, и грамотеи сами читали указанные мною важные места в книгах. За обедней сказал проповедь о вечности церкви и о таинстве причащения.
Собеседников интересных не было. Из местных обличителей раскола известен тамошний церковный староста Василий Гаврилов. У него есть книги, необходимые для вразумления заблуждающихся. Он читает из этих книг народу в промежутках между утренями и обеднями.
После обеда священник проводил меня в деревню Губино, самую обильную староверами в Георгиевском приходе. Приехали в церковному старосте, тому самому Василию Гаврилову, о котором сейчас упомянуто. Он ходил приглашать местных влиятельных старообрядцев, Павла Федотова и Грушина, не желают ли они побеседовать с миссионером. Но они не пришли, извиняясь тем, что время праздничное, – не могут оставить своих гостей. Итак, беседы многолюдной и с участием начетчиков не могло состояться, потому что в редком доме не было гостей и редкий гость, и хозяин были трезвы. От старосты Василий Николаевич повел меня к своему родственнику Лаврентию Филиппову. В числе гостей был отставной солдат Нил Павлов. Он мне очень понравился, степенный мужик, – угощался одним чаем, вина не пил. Хозяин указал мне на него, как на сомневающегося. Из разговоров с ним я узнал, что он только года с два как отбился от церкви, но окончательно еще не пристал ни к одной из многочисленных «старых вер». Интересно, что Нил Павлов прежде был одним из самых ревностных посетителей храма Божия, и священника не чуждался, даже водил с ним дружбу, бывал у него гостем и его принимал у себя как гостя; но...
– Года с два как тянет меня к старой вере, – признавался Нил Павлов, – кажется мне, что здесь все лучше!
«Тянет к старой вере» не одного его. Поговорите с кем-нибудь из крестьян той местности, где есть раскол, и вам расскажут не один случай, что иногда самый лучший с виду прихожанин церкви кончал переходом в «старую веру». Причины: там – служба дольше идет, все – по уставу, кафизмы вычитываются, канон вычитывается, не позволяется в моленной разговаривать... Выходит: наша слабость есть сила раскола. Беда в том, что у нас есть храмы, где служба идет богатырскими шагами. Все куда-то спешат, куда-то торопятся: все желают служащие угодить тем, для кого служить... А прихожане вообще-то недовольны короткой службой, и иные бегут в раскол именно к продолжительной, «уставной» службе. Значит, угождают таким, для которых все равно, хоть бы и никакой службы не было. В Москве один знакомый старообрядец по австрийскому священству, в откровенной беседе, вот что между прочим говорил мне: «Пожалуйста, вы не думайте, что мы все глупы (чего я и не думал и не думаю). Ведь вот я понимаю, что правда на вашей стороне. Когда читаю ваши рассуждения, или миссионерские беседы, я весь ваш, я вполне соглашаюсь с вами, что у вас церковь, а мы действительно раскольники. Но когда я из области мысли и книг вступаю в область жизни, то вижу, что большинство наших лучше большинства ваших. Когда я читаю рассуждения ваших ученых, доказывающих, что никоновское исправление богослужебных книг не могло испортить православной веры, я вполне признаю это; но вот я вхожу в вашу церковь, чтоб посмотреть вашу веру, и в смущении выхожу вон, так как вижу, что даже и своего-то, никоновского устава и обряда у вас не исполняют. Сказать ли вам? Я раз было совсем оставил старообрядчество и уже пришел прощаться к своему попу; да тот спросил у меня: а не будешь ли тужить по нас? Я и остался в теперешнем положении: ни старообрядец, ни ваш... Головой, умом и рассуждением я весь ваш; но мое чувство против вас и в старообрядчестве оно находит себе успокоение. И вот, несмотря на то, что я вижу всю незаконность нашего положения, я все еще старообрядец, и чем кончу, не знаю сам»... Это признание в высшей степени характерно и интересно.
Кстати уж, – вот что мне рассказывал один из московских же единоверцев: «Двое знакомых, – один православный, другой старообрядец, – долго спорили, чья вера истинная; старообрядец предложил наконец: пойдем, обойдем 40 церквей и будем глядеть: умеют ли попы ваши креститься? Пошли, – в первой церкви священник еле доводит руку до носу, – тяжела рука, не донесет до лба! не умеет лба перекрестить! Православному досадно, обидно, стыдно; раскольник рад и толкует ему, почему это поп не может правильно перекреститься: «антихрист связал руку, потому и не может поднять ее до чела... и вообразить истинный крест Христов». Идут дальше, – и в других церквах все тоже; в иных еще и хуже. Обошли 8 церквей, – раскольник радуется и толкует по-своему, что такое значит, что попы не умеют креститься; православный смутился, в другие церкви не пошел и смотреть, да и совсем оставил церковь, ушел в старую веру... Само собою разумеется, что за недостатки и небрежность частных людей, даже и священников, отделяться от церкви не разумно и грешно; однако надо бы и нам побольше иметь сострадания к слабой совести людей. Слишком трудного подвига мы требуем от простолюдина, чтобы он усмотрел православную церковь, не глядя на наши папиросы, воротнички и тросточки, особенно на наше неуменье перекреститься истово и нашу небрежность относительно точного исполнения устава в церковных службах... Великое дело – чувство, религиозное чувство! Оно-то и тянет Нила Павлова в старую веру. Я не стал, и никогда не стану, да и не могу порицать и отрицать то, что есть в старообрядчестве хорошего. Хорошее везде хорошо, – и в старообрядчестве, конечно, так же, как и в нашей церкви. Я высказал все свое сочувствие старообрядческой твердости в вере, их усердию к службе и уважению к церковным уставам. Но я всегда разъясняю, и Нилу Павлову вместе с прочими слушателями старался разъяснить, что у старообрядцев, при всем их желании быть верными вере отцов, во многом и самом существенном эта вера отцов нарушена. В пример был взят вопрос о числе просфор.
Я говорил:
– Когда при патриархе Никоне наименьшее число просфор на проскомидии было указано пять, а не семь, то родоначальники нынешних старообрядцев этим страшно возмутились: как-де смели убавить две просфоры?! Им, было жаль расстаться с двумя просфорами. И доднесь старообрядцы все еще не могут успокоиться, – все еще горюют по убавленным двум просфорам. А о чем горюют? – Бог их ведает. Я спрашиваю у иных: почему же непременно нужно семь просфор, а нельзя пять? Отвечают: семью хлебами Господь насытил четыре тысячи человек. – Ну, так что ж? – действительно семью хлебами Он насытил четыре тысячи человек; об этом сказано в 15-й главе Евангелия от Матфея (зач. 64), – это верно; но если поэтому требовать, чтобы на проскомидии было семь просфор, то от чего же не требовать, чтобы их было пять? – ведь и пятью хлебами Он же, Спаситель, насытил пять тысяч человек? Об этом писано у того же Евангелиста Матфея в 14-й главе (зач. 58). Видите, было два чуда: в один раз Христос пятью хлебами, в другой – семью напитал великое множество народа.
Нил Павлов сказал: значит, оба числа священны, так что и на пяти просфорах позволительно совершать обедню?
– Разумеется! – ответил я, – можно приносить на проскомидию и пять, и семь, и сколько угодно больше. Видали, конечно, сколько приносят просфор на литургии для поминовения родных, живых и умерших!
– Зачем же тогда устав: то семь, то пять просфор?
– Вот зачем: больше – сколько угодно, а меньше нельзя; хоть бы никто из прихожан не подал на проскомидию, хоть бы во всей церкви только и было народа, что священник да дьячек, и то должно быть пять просфор или семь (где какой устав), – меньше нельзя.
– Больше – сколько угодно, а меньше положенного нельзя?
– Да. Но семь ли, пять ли просфор, обедня одинаково совершается. Решительно все равно, что семь, что пять. Потому что, – вы не удивляйтесь, – литургия никогда не совершилась и не совершается и не будет совершаться ни на пяти, ни на семи, ни на десяти просфорах, – но всегда на одной.
– На одной?!
– На одной... И не только после Никона, но и до Никона всегда таинство причащения совершалось на одной просфоре, потому что пример и закон так совершать его преподал нам сам Господь Иисус Христос. Тайная вечеря, совершенная Им в четверг, накануне Его крестных страданий, есть первая обедня. Обедня то же, что вечеря. И когда причащаемся, мы говорим: «Вечери твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими». Вечно одна и та же тайная вечеря, и один совершитель таинства, – Господь Иисус Христос. А как Он совершил первую тайную вечерю, – по-нашему первую обедню? В Евангелии вот что об этом поведано: Ядущим же им (Апостолам), прием Иисус хлеб, и благословив преломи, и даяще учеником, и рече: приимите, ядите, сие есть тело Мое (Мф. 26:26). Слышите? – прием хлеб, – не хлебы, пять или семь, но хлеб, – один. Этот хлеб становится телом Христовым. Сие есть тело Мое, – сказал Он. Тело же у Христа едино. Посему на причащение употребляется одна только просфора. Да и мы все, которые причащаемся этого хлеба небесного, которые принимаем в себя Христа, должны помнить, что хотя нас и много, но во всех нас один Христос; все мы части одного тела – Христовой церкви, которая также одна: ибо «вси, по Апостолу (1Кор. 10:17) от единаго хлеба причащаемся». Вот почему всегда на причащение употребляется ни больше, ни меньше, как одна просфора. Выбрать ее из пяти, из семи – не все ли равно?...
– А что же другие просфоры означают? – спросили мои слушатели, – зачем еще четыре (в пяти) и шесть (в семи)?
– Вы запомните это хорошенько, – ответил я, – первая просфора, – из семи ли ее выбирать, или из пяти, – и она одна, употребляется на причащение. И священнику строго наказано, чтобы причащал непременно этою одною, в тело Христово преложенною, просфорою, и чтобы всячески опасался, как бы не причастить частицею из других просфор. Все это потому, что на первой просфоре и на ней одной совершается таинство Евхаристии; она именно прелагается в тело Христово. Вторая просфора назначена для того, чтобы из нее вынимать частицу в честь Пресвятой Богородицы и Приснодевы Марии; третья – чтобы вынимать частицы в честь святых разных чинов. И так в обоих случаях, – служат ли на семи, или на пяти просфорах. Разность начинается далее и состоит в том, что когда служат на семи просфорах, то поминают о здравии: за четвертой – священство, за пятой – царствующий дом, за шестой – всех православных христиан; а когда служат на пяти просфорах, то и священство, и царство, и мирян поминают о здравии из одной четвертой. В этом и вся разница. Из седьмой же и пятой просфоры одинаково вынимают частицы за умерших. Можно ли, рассудите, из-за такой незначительной разности не ходить за обедню в православный церкви?
Собеседники молчали. Я продолжал:
– Говорят иные, что никак нельзя поминать из одной просфоры все три чина – священство, царство и народ, потому что будто бы этим самым как-то смешиваются чины. Но... разве для Бога не все равно, кто ты: царь ли, священник ли, или простой человек? У людей есть чины; у Бога нет. Говорят, что нельзя смешивать чинов, а сами забывают, что на седьмой, заупокойной, просфоре поминаются вместе всякие чины: и священство, и цари, и народ. Скажут, что есть разница между живыми и мертвыми? Но опять-таки эта разница есть только для нас живых людей; для Бога же нет мертвых. Читайте в 91 зачале Евангелия от Матфея, что сказал Спаситель: Бог нест Бог мертвых, но живых. У Бога все живы. Если за упокой можно поминать и священство, и царство, и народ над одной просфорой, то конечно и за здравие эти чины можно поминать над одной же просфорой. Так мы и делаем. И так соразмернее: одна просфора за умерших, одна же и за живых.
– Но ведь правильно и на семи просфорах служить: зачем же было изменять этот устав?
– Затем, – говорю, – чтобы во всем быть в согласии с остальными православными народами. У всех православных на проскомидии употреблялось пять просфор; даже в Киеве было так, когда у нас на Москве служили на семи: вот и ввели единообразие во всей православной церкви. Спорить и тогда было не из-за чего, и тем больше нечего спорить теперь! Понятно ли я говорю?
Возражений не было. Нил Павлов выразил даже удовольствие, что теперь узнал, в чем дело. Он признался, что много недоумений и смущений в народе от малознания; а наставить – некому.
– А зачем на ваших печатях переменен крест (осмиконечный на четырехконечный) и зачем отменена подпись: «се агнец Божий, вземляй грехи всего мира?» – спросил старик Григорий-глухой.
Я ответил:
– Если на просфоре будет напечатано: «се агнец Божий», то что это будет означать? – То, что эта просфора знаменует собою Христа Спасителя, названного от Иоанна Крестителя Агнцем Божиим. Но одна только просфора может быть так названа, – именно та, из которой причащаемся, а не всякая. Значит такое наименование «агнец Божий» не ко всякой просфоре идет, а только к одной. Если же всякую называть «агнцем Божиим», то выйдет, что будто бы не один Христос Агнец Божий. Крест же четвероконечный потому лучше печатать на просфоре, особенно той, которая назначена для агнца, что она разрезается на четыре доли, или части, – прямо по линиям креста, и сами эти части располагаются так, что образуют четвероконечный же крест; а крест восьмиконечный чрез это не отвергается.
Говорили потом о хождении по солонь. Между прочим, я сказал:
– Если кто слишком дорожит тем, чтобы непременно идти за солнцем, тот должен знать, что это светило, сотворенное Богом для того, чтобы во вселенной было светло и тепло, некогда угаснет, – придет и такое время.
Дедушка Григорий возразил, что этого быть не может.
– Как, – говорю, – быть не может? Ведь сказал же Господь, что пред кончиною мира солнце померкнет (Мф. 24:29)? Да и что такое солнце, чтобы так неотступно идти за ним человеку? Ведь, если сравнивать, то перед ним, дедушка Григорий, твоя душа дороже.
Дедушка Григорий обиделся за солнце.
– Как? солнце, от которого вся жизнь на земле, которому Бог велел сиять до скончания мира, это солнце красное, – ты говоришь, – ничего не стоит?!...
– Не так, дедушка! Я не сказал, что солнце ничего не стоит. Я сказал, что душа человека такое сокровище, что дороже и самого солнца. Не за небо, не за солнце и звезды, и не за землю, а за твою душу грешную пролил на кресте свою кровь Господь Иисус Христос. И когда он страдал за наши грехи, то солнце померкло, земля потряслась со страха. Весь мир не стоит единой человеческой души, а не то, что одно солнце. Кончится этот свет, не будет этого солнца, а душа твоя будет, потому что бессмертна она и вечно будет жить. За кем же ей идти на том свете? Ведь этого солнца там не будет... Все это я говорю к тому, чтобы объяснить вам, что не за этим видимым солнцем, или не по этому видимому солнцу мы идем, когда крестим, например, младенца, а за Христом и по Христу, Солнцу правды. Это Солнце не зайдет никогда; это Солнце вечно будет сиять. И день, когда светло от Христа, будет без вечера – бесконечен. Вот за этим-то Солнцем идут, когда ходят «посолонь».
Григорий и прочие слушали с большим любопытством это объяснение посолония. Я продолжал:
– Что же значит, если я иду, например, вокруг церкви в крестном ходу, или при крещении младенца, не «посолонь», а на встречу солнцу? Опять и прежде всего, помните, что об этом солнце, которое ходит по небу, церковь при этом не думает: она идет на встречу Христу, Солнцу правды.
– Но что же это означает «на встречу солнцу?»
– То и означает, что встречаем Христа. Разве худо делает хозяин, когда встречает дорогого гостя? Нет хорошо он делает. И мы хорошо делаем, как бы выходя на встречу Христу, Царю небесному. Господа Иисуса Христа сняли со креста, обвили плащаницами (благообразный Иосиф с Никодимом) и положили во гробе новом. Было это в пятницу. Наше истинное солнце – Христос Бог наш зашел во гроб... Но вот в светлое воскресенье, ранним утром, оно взошло: «из гроба красное нам воссия солнце». Как жених из чертога вышел Христос из гроба. Мироносицы жены пошли помазать тело умершего Иисуса драгоценными мазями, – но вместо умершего встретили воскресшего Господа: оказалось, что они вышли ему на встречу. И теперь церковь, невеста, идет справа налево – на встречу своему Солнцу, Христу, Жениху своему. Что же тут плохого?
– Значит, и то и другое хорошо? – спросил Нил Павлов.
– Я думаю, что и по солнцу, и на встречу солнцу одинаково хорошо ходить «вокруг церкви».
– Толкуй ты! Все-то у вас перепорчено, всю веру разорили! – вдруг совершенно неожиданно заключил Григорий. Встал, взял в руки картуз, и ушел.
– Постой, дед, побеседуем еще.
Но он ушел и больше не приходил. Объясняли мне, что он по глухоте не все мог слышать, от того и ушел... Не знаю, но я был крайне удивлен: человек все как будто понимал что говорилось, соглашался, и вдруг это: «все-то у вас перепорчено!»...
Из собеседников, кроме этих двух, Нила Павлова и Григория глухого, я запомнил хорошо еще Семена Андреева. Он из деревни Вахрушева, соседнего Беседнинского прихода, скромный, молчаливый мужичок, лет под сорок. С великим интересом он слушал, изредка лишь задавая вопросы. Когда шла речь о необходимости для всякого христианина причащаться тела и крови Господней, он сказал с сокрушением: «А мы-то? Я и не помню, когда причащался! Должно быть, когда маленьким был, мать причащала; а сам – и не помню, чтобы когда причащался». – Он звал меня в Вахрушево и к себе на дом.
Поздно, часов в 10, уехал я из Губина в Домшино.