Публикации о Соловках

Соловецкий лагерь⁷⁷

В половине июня 1924 года, через семь месяцев пребывания в Кемском пересыльном лагере (на Поповом острове), наконец вызвали и группу духовенства для отправки в Соловки.

В летний северный день красивый и легкий соловецкий пароход, который прежде назывался «Михаил Архангел» и был управляем капитаном-монахом и матросами-монахами (теперь он носил имя какого-то знатного чекиста – «Глеб Бокий»), быстро нес нас по волнам Белого моря к берегам Соловецкого острова.

Плотно и надолго закрывалась за нами дверь к материку, к остальному миру. Сердце грустило, а ум вперялся вперед, в будущее, желая его разгадать. Но и молодой бодрости в душе было также много. Хотелось все видеть, все испытать и все преодолеть.

Путь в шестьдесят верст совсем не велик. Рассказывали жители Кемского поселка, что зимою, в прежнее время, когда на Соловках били в колокола и особенно когда ударили в «царя», в тысячепудовый праздничный колокол, в поселке был слышен его звук. Как это интересно! Монастырь на восемь месяцев закрывался льдами от остального мира, но этим отдаленным гулом, доходящим до материка, он давал о себе знать, говорил о своей особенной жизни, теплой, уютной и духовно счастливой и среди холода непроходимых льдов и мрака зимних, коротких дней. А теперь и летний наш путь не нес нас к уюту и радостям.

На палубе, переполненной заключенными, я смотрел в серые волны, серые, как сегодняшнее небо, и невольно все время вспоминал тропарь святым Зосиме и Савватию, основателям Соловецкого монастыря: «Яко светильницы явистеся всесветлии, во отоце окиана моря, преподобнии отцы Зосима и Савватие: вы бо крест Христов на рамо вземше, усердно Тому последовасте, и чистотою Богови приближившеся, отонудуже силами чудес обогатистеся. Тем и мы любезно притекаем к ракам честных мощей ваших и умильно глоголем: о преподобнии, молите Христа Бога, спастися душам нашим». Особенно мне нравится это – «во отоце», или на острове «окиана моря»... Вот он окиан море! И я теперь любезно притекаю под покров этих святых и буду у них жить, как паломник... Я это благоговейно чувствую и уже доволен.

Вот вдали виден монастырь. Как из воды поднимаются белые храмы. Древнее, славное, великое и таинственно влекло нас к себе и мы неизбежно, неотвратимо шли к нему. Монастырь должен был отпраздновать пятьсот лет своего существования. Какое значение имеет иногда место само по себе, уже не люди, а место, где прожили поколения, памятник переживший людей и стоящий и сейчас пред нашими глазами. Он хранит в себе следы отжившей жизни. Создания человека прочнее, чем он сам.

Святые, тихие, кроткие, смиренные служители Христовы Зосима, Савватий и Герман, жившие здесь в начале 15-го столетия, а за ними еще многие десятки святых, о которых рассказывает «Соловецкий патерик», – вот в ком оправдался монастырь и сделался святым местом. Святитель Филипп восемнадцать лет был здесь игуменом и отсюда был вызван в Москву, на митрополию, Иоанном Грозным, чтобы потом за слово обличения и неподкупной правды принять смерть от руки своего прежнего почитателя. Патриарх Никон здесь, в Анзерском скиту, пробыл семь лет простым монахом. В числе умерших в монастыре состоял знаменитый советник Иоанна Грозного сосланный им сюда священник Сильвестр, великий деятель смутного времени келарь Троицко-Сергиевской лавры Авраамий Палицын, касимовский царь Симеон Бекбулатович, какой-то Гетман украинский, добровольно оставшийся здесь и после получения свободы. Отдаленный суровый монастырь был тюрьмою для многих государственных преступников, а потом местом ссылки для провинившегося духовенства, для сбившихся в секту и ересь духовных и недуховных православных людей. Наконец, это – старинная крепость, так оцененная с 16-го столетия. Здесь стояло стрелецкое войско, отбивавшее частые нападения шведов и сами монахи были вооруженными воинами, имея во главе старшего военачальника в лице игумена. В 17-м столетии монахи семь лет геройски защищали свою обитель и отражали приступы правительственных войск, не желая подчиниться церковной реформе своего бывшего монаха патриарха Никона. Царь Петр Великий дважды посещал монастырь и пожаловал ему двести пудов пороху. В Крымскую кампании англичане бомбардировали монастырь, но архимандрит Александр отказал сдать его и очень удачно отвечал огнем своих орудий. Там в монастырской ризнице хранились драгоценные дары монастырю российских царей, сабля князя Пожарского и много, много чего интересного. Но кто теперь помнит и ценит это? кому это нужно? Все забыто и поругано. Здесь теперь огромный лагерь заключенных, или «Соловецкие лагеря особого назначения», сокращенно – «слон», как пишется и говорится.

Пароход уже входит в маленькую «Бухту Благополучия», очень удобную, прикрытую от всех ветров. Перед нею, через дорогу, – монастырские стены, с белыми, за ними, двухэтажными корпусами и высоко возвышающимися соборами. Против бухты, – обычные в монастырях, главные или святые ворота. Налево, у самой пристани, – большое белое здание, в прошлом – гостиница для паломников, теперь – с вывеской: «Управление Слон», или, иначе – местное ГПУ.

На набережной – чекисты в форме и много заключенных, как будто болтающихся без всякого дела. Пароход причалил. Я оказался первым у сходней. Ожидаем разрешения на выгрузку. Наконец приказано сходить. Я вступаю на соловецкую землю первым и крещусь. Господи благослови! Неужели так надолго, на три года, или навсегда? выйду ли отсюда? увижу ли снова материк? Снова «конверт» (тюремное выражение), наглухо запечатанный. Вот первые мысли, грустные и тревожные, лезущие мне в голову. Но я бодрюсь для себя самого.

И здесь снова конвой, и провожает нас с вещами в «кремль», как принято здесь называть бывший монастырь. Несколько шагов, и мы равняемся с этими стенами. Они сразу поражают нас. Мимо них я никогда и потом не проходил без удивления. Как можно поднять такие огромные камни, не в одну сотню, а то и в тысячу пудов, на такую высоту? Стены сложены из громад дикого, не обработанного булыжника, или гранитных, монолитных глыб. Высота стены – пять-шесть саженей, ширина – три сажени наверху (в основании много больше), где может проехать повозка. Вся стена вокруг монастыря имеет вид неправильного пятиугольника, длиною в 510 сажень, в нашу версту. Недаром в конце 16-го столетия, над этой постройкой, монахи и монастырские крестьяне трудились двенадцать лет. В стенах, в амбразурах которых еще недавно кое-где сохранялись старинные пушки, есть восемь громадных, грозных башен и семь ворот, из которых открыты сейчас только одни. Мы к ним идем, далеко обходя стену, с глубоким рвом впереди. Это Никольские ворота. Они рядом с угловой башней, седые, нависшие. Они принимают нас.

Часовой и чекисты проверяют наши «пропуска» у конвоиров.

Первые шаги внутри кремля дают сразу впечатление бывшего недавно пожара. Навесы на крепостной стене пали, обуглившиеся черные бревна и доски торчат из всех каменных строений. Одна сторона корпусов целиком без крыш. Груды таких бревен лежат в разных углах двух дворов монастыря, образованных корпусами. Об этом пожаре я слышал в Кеми, откуда наблюдали его зарево за 60 верст. И здесь потом рассказывали, что загорелись корпуса сразу с двух сторон, и когда вольнонаемные рабочие-монахи бросились тушить огонь, то чекисты им не позволили. Говорили, что грабежи и присвоение монастырского имущества были так общеизвестны, что ожидалась ревизия высших властей и, заметая следы преступлений, соловецкие хозяева сожгли монастырь. Погиб и музей. Правда, кое-что было раньше вывезено в Архангельск. Теперь обгоревшие остатки всякого оружия – копья, стрелы, кольчуги, шлемы, мечи, пищали – были выброшены в море. Дело это исполняли заключенные и один из них мне об этом рассказывал, да и я сам как-то видел у одного берега в воде гранаты, наконечники копий и т.п.

Проходя мимо одного собора, мы увидели разбитые колокола. Крыши соборов горели, но колокола сбросили для уничтожения. Их разбивают на части и отсылают на материк для удовлетворения нужды в меди. В Кеми мы их уже видели. И сейчас «шпана» (уголовники) с большими молотами все еще возится около этих колоколов, бьет их на куски и оглашает кремль лязгом и грохотом.

Другое впечатление, очень яркое и ошеломившее нас, это – обилие белых, ручных чаек, которые наполняют весь двор, занимают каждое свободное местечко, имеют прямо на земле гнезда, ходят между людьми и взлетают на воздух, непрестанно издавая крики. Эти огромные, особенные чайки – чуть меньше гуся, но больше курицы, – подражают крикам всех других живых существ: собачий лай, мяуканье кошки, воронье карканье, блеяние овец и коров, стон больного, плач ребенка, хохот, визг, все, все, что угодно, вы услышите от них. И потом, уже после долгой привычки к ним, вы вдруг услышите иногда такой оригинальный крик, которого прежде никогда не слыхали, и встревожитесь, пока не догадаетесь, от кого он исходит. Впрочем, к концу моего соловецкого срока они уже покинули двор, совсем напуганные насельниками своих мест.

Наконец мы выстроились около Преображенского собора, так хорошо видного с моря, оригинального по своей форме (усеченного конуса), стоящего как скала и так гармонирующего с этими стенами и окружающей природой. У самой стены собора чьи-то одинокие каменные кресты, привлекающее наше внимание. Одна могила – Авраамия Палицына, другая – украинского гетмана, – успеваем мы узнать и невольно проникаемся чувством благоговения к этому историческому месту.

Нас теперь считают, поименно проверяют и распределяют по ротам. Это очень важно. Хорошо попасть к своим, в роту духовенства, каэров (контрреволюционеров) и интеллигенции вообще. Это шестая рота. Есть особая тринадцатая рота, полуголой и бесшабашной «шпаны»-уголовщины, которую здесь называют «дикой дивизией». Она живет в здании Успенского собора. Троицкий собор занят под склад вещей. (Преображенский, слава Богу, закрыт и пустует. В нем сохранился от пожара великолепный, старинный иконостас. Кто-то из Архангельска еще защищает его от местных произвола и невежества. Есть еще рота канцеляристов, обслуживающих учреждения управления. Вообще весь лагерь разделен на рабочие роты со своими ротными командирами и писарями. Роты достигали двухсот-трехсот человек. Кремлевский район вмещал к концу моего срока до 4-х тысяч человек, а все Соловецкие лагеря уже имели 11–14 тысяч заключенных. Среди рабочих рот есть еще одиннадцатая рота заключенных, провинившихся чекистов, которые здесь несут внутреннюю охрану и различные второстепенные административные должности, это класс привилегированный.

В списках, которые держали в руках чекисты, уже определено, в какую роту кто попадает. К нашей радости, нас отделяют в шестую. Но все наши ряды посещает великое смущение. Инженера Каштанова вызывают в одиннадцатую роту, и он выходить из наших рядов, заливается краской до шеи. У «черной биржи» (так называлась среди нас группа арестованных в Москве по этому одному делу) вызвали туда же того молодого, красивого, рослого еврея, который на наших глазах в Московской Таганской тюрьме рыдал, падая в кровать, после прощания со своей женой. И тот же высокий его друг, который его тогда утешал, теперь волновался и направо и налево бросал фразу: «ради Бога, господа, не придавайте этому никакого значения, человек ни в чем не виноват, никого не предал, и со всяким может случиться...» Вызывали еще кого-то. Все это оказались секретные сотрудники ГПУ, «сексоты», с которыми мы совершили всю дорогу, прошли все тюрьмы, жили вместе несколько месяцев в Кемских бараках. Теперь они вдруг попадают в роту чекистов, тайна разоблачается, и получается форменный скандал. ГПУ снимает с себя здесь все покровы – вот истина, которая открылась нашим глазам и в которой мы здесь убеждались потом все больше. Мы очень смущены и со страхом стараемся теперь вспомнить свои разговоры с этими людьми или около этих людей. Архиепископ Иларион наблюдает эту картину с самым искренним весельем. Он никогда не стеснялся в выражении своих мнений и чувств, ничего не боясь, и сейчас до крайности был доволен происшедшей историей.

Размещаясь в бывших монашеских келлиях корпуса шестой роты, мы полны впечатлений дня.

Конечно, здесь жить удобно. Это не бараки. Это настоящие, хорошие, светлые, теплые комнаты. Каждая комната-келлия была для одного монаха. А теперь нас в ней восемь, двенадцать и даже четырнадцать человек, смотря по ее величине. Спать будем на «топчанах», складных деревянных кроватях для каждого, так тесно поставленных, что едва проберешься между ними к двери.

После тюрем и кемских бараков это самое лучшее место, уютное, удобное и главное – исключительно со своими людьми. Может быть, это самое величайшее благо. Самое худшее – переносить террор шпаны. И здесь мы от нее освобождаемся: принимаем только своих, это в нашей власти даже, потому что и ротный командир из заключенных – свой человек.

Еще приятный сюрприз – наличие в Соловках остатка старых монахов, специалистов разных хозяйственных работ. Они вольнонаемные рабочие Гепеу, как мы уже сказали. Работою одних заключенных трудно сколько-нибудь поддерживать соловецкое хозяйство в прежнем порядке. Их оставлено не так много: из пятисот человек – семьдесят. Им разрешили иметь одну церковь – Преп. Онуфрия, вне кремля, на кладбище, – где освобожденный от работ особый штат из них совершает ежедневную службу. По воскресеньям все здесь в сборе, а в остальные дни – на работах: главные – на рыболовных тонях, на кожевенном заводе, на чугунно-литейном, на известковом, на верфи по постройке лодок и барж, на лесопильном и кирпичном заводах, в мастерских плотницких, столярных, сапожных, медной и глиняной посуды, везде монахи. К этому разнообразию прежних монашеских рабочих учреждений, еще сохранившихся здесь, надо прибавить особенное. Есть монах, наблюдающий и регулирующий воду в каналах, соединяющих соловецкие озера. Остров Соловки, имеющий до ста верст в окружности и до четырнадцати в самом широком месте, вмещает до трехсот пресных (и с рыбой) озер, из которых до половины соединены между собой искусственными каналами. Большая часть этих каналов сделана еще св. Филиппом, самым видным хозяином монастыря. Эти каналы соединены со Святым озером, находящимся у самого кремля и могшим в любое время, получая пополнения с других озер, наполнить водой сухой док и дать возможность пароходам и баржам монастыря для починки, а то просто на зимовку, стать прямо на берег. Эту интересную работу, совершаемую под руководством монахов, мне потом пришлось видеть. Нужно кстати заметить, что главные чекисты лагеря были принуждены ценить работу и искусство монахов и выражать нередко им свое удовольствие. Такой труд, как ремонт местными средствами старых котлов электрической станции, имевшейся здесь с давних пор, привел в изумление инженеров. Монахам платили ничтожную сумму содержания, и они охотно оставались на своем старом и дорогом пепелище и, созерцая картину его постепенного разрушения и гибели, усердно и честно работали, как никто здесь, и до тех пор, пока, наконец, уже в 1929 г. их всех, по приказу из центра, не убрали отсюда. Как их предшественники, они разбрелись по селам и деревням и, живя в мирской суете и лишенные храмов, искали применения своих специальностей для добывания куска хлеба. Честь, слава и вечная память вам, добрые старцы, труженики и страдальцы Христовы, так много, кстати, облегчившие нам, заключенным у вас, наши узы!

Наша рабочая артель, артель Троицкого, то есть, архиепископа Илариона была уже известна по кемской работе соловецкой администрации и была уже предназначена здесь на постройку железной дороги. Поэтому, чуть ли не после первой утренней проверки мы получили наряд на эту работу и вышли из кремля.

Только первое время мы выходили под конвоем одного красноармейца с винтовкой, а потом и это навсегда прекратилось. Нам доверяли совершенно, вручая листок с нарядом и обозначением числа людей, идущих в нашей группе на работу, нашему старшему, владыке Илариону. Мы на его ответственности. Шпана всегда выходила с конвоем. Немногие группы настоящих рабочих из крестьян пользовались нашей привилегией и уже канцеляристы и прочие, идущие на работу в одиночку, пользовались постоянными пропусками.

В летнюю хорошую погоду выход из кремля доставлял нам истинное утешение. Первые дни по приезде в Соловки, от белых ночей, не знающих совсем темноты, когда солнце здесь только чуть опускало свой край в море и снова поднималось, и от непрестанного оглушительного крика чаек, мы вставали с наших постелей утомленными, невыспавшимися и выходили за кремль без чувства удовольствия. Но потом, привыкнув к новой обстановке и только миновав Никольские ворота с их чекистом, мы чувствовали себя просто как на свободе, забывая наши узы.

Направо от ворот, только через дорогу, гладь большого Святого озера. Прямо от ворот улица с домами направо и налево. Здесь всеразличные мастерские, особая рабочая рота, помещения и штаб особого соловецкого полка нашей охраны. Далее лес везде: и за Святым озером, и за улицею рабочих домов, полем позади нее. Там через леса идут дороги в Савватиевский и Филипповский скиты, на рыболовные тони, на Секирную гору, на большую и малую Муксальму, на берег против Анзерского острова. Там везде лагеря, везде заключенные.

Наша работа по прокладке железнодорожной колеи начинается от пристани и идет вглубь острова.

Таким образом мы вначале работаем все больше около кремля. Железнодорожный мастер у нас и руководитель – почтенный старик Станислав Иосифович, поляк, железнодорожник, попавший сюда за участие «в контрреволюционном заговоре». Какие-то «белые офицеры» запросто разъезжали по линиям железных дорог и организовывали среди рабочих и служащих восстание против советской власти, назначая день и час его. Станиславу Иосифовичу предложил такой «офицер» активно участвовать, но он отказался. Когда же последовали аресты около пятиста человек, то и мастер был обвинен, что не донес об «офицере» и вместе с другими получил пять лет Соловков. Около же половины всех арестованных были расстреляны за намерение активного участия в восстании. Все эти «белые офицеры» запросто появлялись в гепеу, и местное гепеу не скрывало, что оно организовало это «восстание». Провокация для советской власти необходимый метод борьбы с контрреволюцией. Каким же способом обнаружить мысли и истинные намерения людей и их отношение к советской власти?

Под руководством нашего мастера мы начали проводку колеи. Земляные работы, насыпи, выемки, нивелировка местности, наконец укладка шпал и рельс, все это было нами пройдено теперь последовательно и в деталях. Мастер выполнял проект, а мы работали лопатами, топорами, кирками, молотами. Я очень специализировался на подрубке шпал для укладки на них рельсов и уже хорошо работал так называемым французским топором. Я подрубал им до сотни шпал в день.

Для моей неопытности это очень много. Темпы работ многих заключенных не быстрые и результаты работ мало продуктивные, но все же постепенно работа подвигалась, и, когда на прокладку железнодорожного пути стали выгонять сотни заключенных, этот путь стал виден. Артель духовенства прибавлялась в числе от новых партий, прибывающих в Соловки, и однажды на один отводной путь или тупик у самого кремля, сделанный руками исключительно духовенства, вышло на работу в составе нашей группы одних архиереев пять человек. Мы этот путь назвали «архиерейским тупиком». Это название привилось, и наши заключенные инженеры нас уверяли, что теперь он у них обозначен на чертежах под этим именем. Не думаю только, чтобы это название за ним долго сохранялось.

Однако, как бы мы ни старались облегчать себе труд, многими днями он был непосильным. Земляные работы, сами по себе, самые тяжелые, а когда дают на урок нескольким человекам насыпать землей столько-то балластных вагонов в день, то наши силы изнурялись и к вечеру мы были больны: все члены нестерпимо зудели, жар утомления охватывал все тело, которое не находило себе достаточного покоя и отдыха за короткую светлую летнюю ночь и на наших твердых, жестких постелях. Не успеешь отдохнуть, а там снова тяжелый и нестерпимо длинный рабочий день: двенадцать часов. Его выкраивали полностью, не считая часа на обед. Все сигналы давал нам гудок электрической станции, который заменил звон исторического колокола, висевшего в центре кремля под навесом. Он был пленен с острова англичанами во время Крымской кампании и потом торжественно возвращен, о чем повествовала надпись у этого навеса. Одно время в него били наш подъем и начало и конец работ.

В эти изнурительные дни, которые наступили вскоре по прибытии нашем на остров, мы почувствовали, как легко теперь пойти к гибели, как идет уже к ней здесь масса людей. Мы твердо верим, что наше положение улучшится, потому что скоро будем получать посылки и наладим наше питание. Получим деньги и будем покупать продукты в лавке Гепеу. Но что будет с нищенствующей частью той же заключенной интеллигенции а также прочим нашим населением и шпаной, которым не пошлют посылок и денег?

Одна из первых и очевидных новостей наших здесь – сейчас, с лета, копают большие братские могилы на кладбище, где монашеская церковь св. Онуфрия. Грунт очень каменистый, тяжелый, и зимой с ним не справиться. Умудренная опытом администрация заранее их заготовляет и закрывает их досками. Зимой эти ямы постепенно наполняются трупами и весной зарываются. А мы теперь любопытствуем не без содрогания: кто-то сюда попадет? Потом я зимой здесь видел, наутро после расстрелов, притоптанный снег и кровь. Доски скрывали убитых.

Пища здесь такая же, как и в Кемском лагере. Неоднократно, хотя и редко видели, как в «каптерке», в лагерном складе продуктов, выдаваемых отсюда на общую кухню заключенным, появлялись туши мяса, главным образом конины, и свежая рыба, но в супе, который потом выдавался с кухни, все это оказывалось совершенно неосязаемым и невидимым. Куда все это исчезает? Слишком мало выдается, и шпана, которая систематически заведует каптеркой, беспощадно ворует и разбазаривает ценнейшие продукты среди своих, особенно среди своих дам из женского корпуса, бывшей так называемой петроградской гостиницы, стоящей у той же бухты. За лето расстреливают уже вторую партию каптерщиков, пойманных в этих преступлениях, но туда охотно идет новая партия шпаны. Ставили на это место и чекистов, и они также воруют. И их расстреливают. Нет никакого спасения от воровства в этом месте. Никакие расстрелы не останавливают преступлений.

А расстрелов здесь много. О них мы узнаем раньше официального сообщения в приказах по лагерю, читаемых нам на утренних поверках. Мы ждем всегда почту с материка с письмами и посылками, которую привозит всегда крепкий пароходик «Нева». Ходит он к Кемскому Попову острову довольно часто, но в две недели раз он привозит крупную почту. С нею мы и ожидаем постановлений московского Гепеу о расстрелах. Утром или в полдень приходит пароход, а уже через полчаса с быстротой молнии разносится по лагерю весть, кому пришли смертные приговоры. Смертники уже арестованы и посажены в карцеры, ожидая казни в наступающую ночь. Погибает не только шпана. Неудачные побеги, новые данные следствия над кем-либо, наконец, просто опасное социальное происхождение кого-то, ранее неуничтоженного, – все это причины местных расстрелов.

И это была лучшая пора заключения. Это были цветики, ягодки были впереди. Мы отсидели свои сроки полностью. Архиепископ Иларион вместо трех лет пробыл в Соловках шесть лет и умер в Петроградской тюрьме на пути в ссылку. Я получил «довесок» (тюремное выражение) – три года ссылки в Зырянский край и его также оканчивал в 1929 г. И накануне «освобождения», и в полной уверенности в новом аресте и в продолжении новых мытарств по тюрьмам и лагерям рискнул жизнью и с крайнего севера, через всю Россию, бежал на юг и в марте 1930 г. перешел русско-персидскую границу. Что видено, что пережито, сколько опасных приключений испытано... и вот жив и «пою Богу моему дóндеже есмь...»

Архиепископ Иларион⁷⁸

15/28 декабря 1929 г. в Петроградской тюремной больнице, от сыпного тифа, в бреду скончался замечательный профессор-богослов, удивительный проповедник, мужественный и стоикий борец за Церковь Христову – святитель Божий, архиепископ Иларион.

Архиепископ Иларион (Владимир Алексеевич Троицкий), магистр богословия и профессор Московской Духовной Академии, был выдающимся богословом и талантливейшим человеком. Вся жизнь его – это сплошное горение величайшей любовью к Церкви Христовой, вплоть до мученической кончины за Нее ... Умер владыка Иларион 44-х лет. Рукоположен был во епископа 20-го мая 1920 г.

Архиепископ Иларион и митрополит Антоний – две крупных величины в православном богословии и в православной Церкви. Память о них незабвенна. Общность идеалов и убеждений свидетельствуют об их самой тесной умственной близости и духовном родстве, о чем сам архиепископ Иларион часто любил говорить.

Надо полагать, что представляет интерес и описания его личности, характера и взглядов одного его соузника по Соловкам.

Архиепископ Иларион – человек молодой, жизнерадостный, всесторонне образованный, прекрасный церковный проповедник-оратор и певец, блестящий полемист с безбожниками, всегда естественный, искренний, открытый; везде, где он ни появлялся, всех привлекал к себе и пользовался всеобщей любовью. Большой рост, широкая грудь, пышные русые волосы, ясное, светлое лицо. Он остается в памяти у всех, кто встречался с ним. За годы совместного заключения являемся свидетелями его полного монашеского нестяжания, глубокой простоты, подлинного смирения, детской кротости.

Он просто отдавал все, что имел, что у него просили. Своими вещами он не интересовался. Поэтому кто-то из милосердия должен был все-таки следить за его чемоданом. И такой послушник находился у него и в Соловках. Этот чарующий дух нестяжания и был подлинно от митрополита Антония, школой которого многие хвалятся. Этого человека можно оскорбить, но он на это никогда не ответит и даже может быть и не заметит сделанной попытки. Он всегда весел и если даже озабочен и обеспокоен, то быстро попытается прикрыть это все той же веселостью. Он на все смотрит духовными очами и все служит ему на пользу духа.

На Филимоновой рыболовной тоне, в семи верстах от Соловецкого кремля и главного лагеря, на берегу заливчика Белого моря, мы с архиепископом Иларионом, еще двумя епископами и несколькими священниками, все заключенными, были сетевязальщиками и рыбаками. Об этой нашей работе архиепископ Иларион любил говорить переложением слов стихиры на Троицын день: «Вся подает Дух Святый: прежде рыбари богословцы показа, а теперь наоборот – богословцы рыбари показа». Так смирялся его дух с новым положением.

Благодушие его простиралось на самую советскую власть, и на нее он мог смотреть незлобивыми очами. Всех нас, церковников, советская власть наделила равными сроками заключения. Архиепископу Илариону, потрудившемуся около Патриарха в Москве и наносившему тяжелые удары безбожию и обновленческому расколу, безусловно ставшему величиною в общероссийском масштабе, и, почти юноше, маленькому иеромонаху из Казани, у которого все преступление состояло в том, что он с диакона, обновленца, снял орарь и не позволил ему с собою служить, было дано три года.

«Любочестив бо сый владыка, – говорил по этому поводу архиепископ Иларион пасхальными словами Иоанна Златоуста, – приемлет последнего якоже и первого; упокоевает в единонадесятый час пришедшего, якоже делавшего от первого часа. И дела приемлет, и намерение целует, и деяние почитает, и предложение хвалит». Слова эти звучали иронически, но давали чувство мира и заставляли принимать испытание как от руки Божией.

Но это благодушие вовсе не было потерей мужества пред богоборной властью. Еще в Кемском лагере, в преддверии Соловков, захватила нас смерть Ленина. Когда в Москве опускали его в могилу мы должны были здесь, в лагере, простоять пять минут в молчании. Владыка Иларион и я лежали рядом на нарах, когда против нас посреди барака стоял строй наших отцов и братий разного ранга в ожидании торжественного момента. «Встаньте, все-таки великий человек, да и влетит вам, если заметят», – убеждали нас. Глядя на Владыку и я не вставал. Хватило сил не склонить голову пред таким зверем. Так благополучно и отлежались. А Владыка говорил: «подумайте, отцы, что ныне делается в аду: сам Ленин туда явился, бесам какое торжество».

Владыку Илариона очень веселила мысль, что Соловки есть школа добродетелей – нестяжания, кротости, смирения, воздержания, терпения, трудолюбия. Обокрали прибывшую партию духовенства и отцы были сильно огорчены. Я в шутку им сказал, что так их обучают нестяжанию. Владыка был в восторге. У меня два раза подряд украли сапоги и я разгуливал по лагерю в рваных галошах, чем приводил его в подлинное веселие, которое и в нас вселяло благодушие. Но нужно заметить, что не все аскетически настроенные монахи понимали такой дух. Некоторым все казалось, что спасаются только в монастыре и они подчас сильно огорчались лишениями.

Любовь его ко всякому человеку, внимание и интерес к каждому, общительность были просто поразительными. Он был самою популярною личностью в лагерь, среди всех его слоев. Мы не говорим, что генерал, офицер, студент и профессор знали его, разговаривали с ним, находили его или он их, при всем том, что епископов было много и были старейшие и не менее образованные. Его знала «шпана», уголовщина, преступный мир воров и бандитов именно, как хорошего, уважаемого человека, которого нельзя не любить. На работе ли, урывками, или в свободный час его можно было увидеть разгуливающим под руку с каким-нибудь таким «экземпляром» из этой среды. Это не было снисхождение к младшему брату и погибшему.

Нет. Владыка разговаривал с каждым, как с равным, интересуясь например «профессией», любимым делом каждого. «Шпана» очень горда и чутко самолюбива. Ей нельзя показать пренебрежения безнаказанно. И потому манера Владыки была всепобеждающа. Он, как друг, облагораживал их своим присутствием и вниманием. Наблюдения же его в этой среде, когда он делился ими, были исключительного интереса.

Он доступен всем, он такой же, как и все, с ним легко всем быть, встречаться и разговаривать. Самая, обыкновенная, простая, несвятая внешность – вот что был сам Владыка. Но за этой заурядной формой веселости и светскости можно было постепенно усмотреть детскую чистоту, великую духовную опытность, доброту и милосердие, это сладостное безразличие к материальным благам, истинную веру, подлинное благочестие, высокое нравственное совершенство, не говоря уже об умственном, сопряженном с силой и ясностью убеждения. Этот вид обыкновенной греховности, юродство, личина светскости скрывали от людей внутреннее делание и спасали его самого от лицемерия и тщеславия. Он был заклятый враг лицемерия и всякого «вида благочестия», совершенно сознательный и прямой. В «артели Троицкого» (так называлась рабочая группа архиепископа Илариона) духовенство прошло в Соловках хорошее воспитание. Все поняли, что называть себя грешным или только вести долгие благочестивые разговоры, показывать строгость своего быта не стоит. А тем более думать о себе больше, чем ты есть на самом деле.

Каждого приезжающего священника, конечно, Владыка подробно расспрашивает обо всем, что предшествовало заключению. «За что же вас арестовали?» – «Да служил молебны у себя на дому, когда монастырь закрыли, – отвечает отец игумен, – ну, собирался народ и даже бывали исцеления...» «Ах, вот как, даже исцеления бывали ... сколько же вам дали Соловков?» – «Три года». «Ну, это мало, за исцеления надо бы дать больше, советская власть недосмотрела» ...Само собой понятно, что говорить об исцелениях по своим молитвам было более чем нескромно. Выражение же своего недовольства Владыка отчасти заимствовал из разговоров своих с агентами власти, как мы увидим.

В конце лета 1925 года, из Соловецкого лагеря архиепископ Иларион вдруг неожиданно был изъят и отправлен в Ярославскую тюрьму. Весною 1926 года архиепископ Иларион опять был с нами. Тюремные новости его касались исключительно его разговоров с агентом власти, вершителем судеб Церкви, посещавшим его в тюрьме (в Ярославской тюрьме Владыка пользовался большими, преднамеренно данными, льготами. Мог получать книги. Читал много святоотеческой литературы и написал много толстых тетрадей, который мог передать после тюремной цензуры, своим друзьям на хранение. Тайком посещал квартиру тюремного надзирателя, заведомо доброго человека, и видел собрание подпольной рукописной религиозной, современной подсоветской литературы и копии всяких церковно-административных документов и переписки архиереев. Пребывание в «Ярославском изоляторе» Владыка вспоминал, как о лучшей поре его заключения, несмотря на неприятные столкновения с врагом Церкви).

Агент склонял архиепископа присоединиться к новому расколу, так называемому григорьевскому. Видимо, агент хотел переходом в раскол такого популярного архиерея, с одной стороны, дискредитировать его в глазах одной части массы, а с другой, – усилить григорьевский раскол новыми силами, ибо за архиепископом Иларионом многие могли бы и пойти. Склонить на примирение и соглашение с собою было лучшим средством у власти безбожников, чтобы уронить в глазах народа, дискредитировать известного героя и мученика, человека, сидевшего в тюрьме, ничего не уступавшего и авторитетного в глазах народа.

«Вас Москва любит, вас Москва ждет»... Но когда Владыка остался непреклонен и обнаружил понимание замыслов ГПУ, то агент сказал: «Приятно с умным человеком поговорить... А сколько вы имеете срока в Соловках? Три года?! Для Илариона три года! Так мало?!»

Действительно, к концу первого трехлетия он получил еще три года, причем в качестве нового обвинения было предъявлено, конечно, для проформы, – «разглашение государственных тайн», то есть, разглашение разговора его с агентом в Ярославской тюрьме. Так нас подслушивали. Обвинение же это нелепо, потому что архиепископ Иларион не сотрудник ГПУ, никакие служебные тайны ему не могли доверяться и, наконец, подписку не разглашать сказанного ему, как это практикуется часто на допросах в ГПУ, он не давал.

В той же Ярославской тюрьме, агент ГПУ все-таки сумел получить от него письмо к м. Сергию о том, чтобы последний не занимался каноническими прещениями по адресу григорьевцев. Григорьевцы, конечно, по этому поводу немало ликовали, а архиепископ Иларион, возвратившись в Соловки, поскорбел. Часто, прерывая какие-то свои мысли, он говорил нам вслух: «Вот, григорьевцы говорят, что Иларион за нас, а Иларион опять в Соловках...»

Сам архиепископ Иларион делал ошибки; это тот, кто самоотверженно боролся с безбожием и церковным расколом, неустанно проповедовал против них в церквах, проводил блестящие публичные диспуты с представителями того и другого, организовывал отнятие храмов у обновленцев, свидетельствовал истину на допросах в самой тюрьме среди посулов и угроз, когда столько в такой обстановке пали и сдались.

Не сделать ошибок было трудно.

Характеризовать как-нибудь поподробнее все обманы, ложь, наглое бесстыдство, притворство и лицемерие, провокационные выходки и прочие подлости агентов власти даже архиепископ Иларион не умел. Когда касался разговор отношений власти к церковному управлению, то он говорил: «Надо побыть в этой обстановке хотя немного, а так не опишешь. Это воочию сам сатана».

Враг предлагал компромиссы, обещал возможность свободы для церкви и церковной деятельности на известных условиях, вовлекал в известную политику, имея в виду добиться своих целей, уступок с нашей стороны, а со своей стороны ничего не дать, обмануть. И это ему удавалось.

Большинство иерархов, находившихся еще на свободе, были людьми самоотверженными, а попавшие в тюрьмы и лагеря готовы были оставаться здесь еще и еще, но ничего не сдавать врагу. Но опасность подкрадывалась в расчетах пользы церкви, в надеждах на умную политику, которую предлагал враг. И архиепископ Иларион, например, в той же тюрьме, прямо укоряя агента ГПУ за нелепый союз власти с обновленцами, в то же время, можно сказать, бессознательно, подавал агенту мысль, что не лучше ли заключить союз с Православною Церковью и поддержать ее. Тогда же, мол, и настоящая, по крайней мере, авторитетная Церковь поддержит советскую власть. Он, конечно, не предполагал, что будет это стоить Церкви в смысле сохранения истины и морали и что за эту услугу гонения на нее не прекратятся.

Коварство врага лишало решительности и прямоты, и такой человек, как архиепископ Иларион, шел на компромиссы и делал ошибки.

Он читал лекцию о совместимости христианства и социализма, когда агент ГПУ требовал от него доказать этим, что он не контрреволюционер. Правда, потом чекист ему говорил: «На любимые темы вы легко говорите, а вот здесь- то как будто кто клещами вытягивал у вас слова»... Он же именно был один из (двух) сторонников отречения Патриарха от власти. Настолько кратко, хотя и остро занимал этот вопрос церковное управление и настолько быстро и сам архиепископ Иларион сознал свою ошибку, что об этой его позиции далеко не все и среди епископата знали. Не без его влияния, хотя и на весьма малое время, был заведен Патриархом совершенно несбыточный в Русской Церкви новый стиль. Главный свидетель планов ГПУ по уловлению Церкви в большевицкие сети, он менее всех был склонен осудить первоиерарха за неполезные для Церкви поступки. В соглашении митрополита Сергия с властью ничего не видел особенного, ошибся ли митрополит Сергий или поступил с практическим расчетом, архиепископ Иларион не строго судил об отношениях главы Церкви с властью.

И такое если не одобрительное, то безразличное отношение к церковной политике митрополита Сергия не помогло архиепископу Илариону. Он не был выпущен на свободу и тогда, когда советская власть получила поддержку авторитетной церковной власти. Только теперь-то и началось полное, ничем несдерживаемое гонение, приведшее Церковь к совершенному изнеможению.

Талантливейший человек, с большими теоретическими учено-богословскими интересами, ревностный слуга Церкви Божьей, и он навряд ли мог быть церковным администратором. Призвание ученого он ощутил в себе в дни самого раннего отрочества. Семилетним мальчиком он взял своего трехлетнего младшего брата за руку и повел из родной деревни в город учиться. И когда тот заплакал, то он сказал: «ну оставайся не ученым»... Их обоих вовремя родители препроводили домой. За все же годы своего учения, начиная духовным училищем и кончая академией, Троицкий никогда не имел ни по одному предмету оценки ниже высшего балла (пяти).

Бог возжелал иметь этого безупречно чистого человека у Себя святым и взял его к Себе в благопотребное время, предоставляя делать дальнейшие ошибки, грехи и преступления тем, кто на это был способен и ранее.

За время своего святительства (с 1920 г.) он не имел и двух лет свободы. До Соловков он уже был один год в ссылке в г. Архангельске. С патриархом в Москве он поработал не больше полгода. С 7/20 декабря 1923 г. он уже имел приговор в Соловки и прибыл в Кемский лагерь за неделю до Рождества. Здесь, увидев весь ужас барачной обстановки и лагерную пищу, даже он, жизнерадостный и бодрый, сказал: «отсюда живыми мы не выйдем». И он в Соловецких лагерях все же пробыл шесть лет, но все же живым не вышел из своего заключения.

О последних днях арх. Илариона другой священник, бывший вместе с ним в Соловецком лагере, сообщает: до самого 1929 г. он находился в Соловках. Но вот большевики решили сослать архиепископа Илариона на вечное поселение в Алма-Ату в Средней Азии.

Владыку повезли этапным порядком – т.е. от одной пересылочной тюрьмы до другой. По дороге его обокрали, и в Петербург он прибыл в рубище, кишащем паразитами, и уже больным. Из Петроградской тюремной больницы, в которой он был помещен, он писал: «Я тяжело болен сыпным тифом, лежу в тюремной больнице, заразился, должно быть, в дороге, в субботу, 15 декабря, решается моя участь (кризис болезни), вряд ли перенесу»...

В этот день, т.е. 15 декабря 1929 года, Владыка Иларион и скончался...

Когда ему в больнице заявили, что его надо обрить, Владыка сказал: «делайте со мною теперь, что хотите». В бреду говорил: «вот теперь-то я совсем свободен, никто меня не возьмет»...

Ночью из тюрьмы в простом, наскоро сколоченном из досок гробу тело почившего архиепископа Илариона было выдано для погребения ближайшим родственникам. Когда открыли гроб, никто его не узнал. Так изменила ссылка Владыку, отличавшегося высоким ростом и крепким здоровьем. В гробу лежал жалкий старик, обритый, седой... Одна из родственниц упала в обморок...

Митрополит Серафим (Чичагов) принес свое белое облачение, белую митру. По облачении тело Владыки положили в другой, лучший гроб.

Отпевание совершал сам митрополит в сослужении шести архиереев и множества духовенства. Пел хор. Похоронили Владыку в Ново-Девичьем монастыре.

Так отошел в вечность этот богатырь духом и телом, чудесной души человек, наделенный от Господа выдающимися богословскими дарованиями, жизнь свою положивший за Церковь Христову.

Соловецкие узники и их исповедание⁷⁹

В день отдания Пасхи, 27 мая/7 июня 1926 г., в монастырском кремле Соловецкого острова, в продуктовом складе лагеря заключенных, собрались по возможности все заключенные здесь епископы для заслушания доклада другого узника, профессора Московской Духовной Академии Ивана Васильевича Попова. Складом продуктов и их раздачей заключенным заведовал игумен из Казани о. Питирим Крылов, имевший группу сотрудников из духовенства. Начальство принуждено было доверить этот склад духовенству, как единственно честному элементу лагеря. Отец Питирим предоставил епископам свое помещение для секретного совещания, которое и приняло так называемую «Памятную записку соловецких епископов, представленную на усмотрение правительства». Заседание это прошло с некоторым испытанием.

Совершенно неожиданно, в неурочное время лагерь стал обходить для осмотра сам начальник всех лагерей Соловецкого острова некий Эйхманс со своим штабом. О. Питирим встретил его в складе и надеялся, что он не пойдет в комнату его и его сотрудников, где происходило в это время заседание епископов. Но начальник решительно подошел к дверям и открыл их. Увидев вместе большую группу духовенства, он удивился: «Это что за собрание?» ... – «У нас сегодня праздник», – ответил смущенно о. Питирим. Почему этот момент прошел благополучно, трудно сказать. Надо полагать, что начальство вообще было довольно порядком в складе и в то время заключенному духовенству позволялось иногда по праздникам ходить в кладбищенскую церковь преп. Онуфрия, открытую для остатка монахов, рабочих-специалистов, временно остававшихся еще на пепелище своего монастыря. Потом эта поблажка была уничтожена и все вольнонаемные монахи были удалены из лагеря и последний их храм закрыт.

«Памятная Записка» не была официальным голосом Русской Церкви, но в это время совершенно совпадала с этим голосом.

Она представляла мнение наиболее многочисленной группы епископата, собранной вместе местом заключения и представлявшей собою малый собор многих епархий России, и отражала общие условия жизни Церкви и общий ее исповеднический дух. Дух этого документа преисполнен непоколебимой твердости во всем, что касается собственно церковной жизни, совершенно чужд и малой тени соглашательства, совершенно безбоязнен в свидетельстве правды и свободен в своем мнении среди уз. Документ отвечает высочайшему достоинству Церкви и ее вечному значению, указывая ее истинный путь. Это слава и радость Русской Церкви.

И. В. Попов, благочестивый старец-аскет, профессор святоотеческой литературы, автор ценнейших печатных трудов, при составлении «Записки» руководился указаниями старшего среди архиереев на Соловках Архиепископа Евгения. С ним он по преимуществу совещался, но до общего собрания епископов читал «Записку» и небольшой группе епископов и духовенства, подвергая ее многосторонней критике. Во всех этих собраниях живо участвовал и архиепископ Иларион, соработник И. В. Попова в Московской Духовной Академии.

Архиепископ Евгений (Зернов), правящий Благовещенской епархии, прибыв на Соловки в начале 1924 г., остался старшим среди епископов по их общему согласию и после того, как сюда прибыли и более старшие по рукоположению. Это был выдающийся иерарх Церкви. Многочисленные члены его Благовещенской паствы оказались за рубежом, на Китайской территории, и, рассыпавшись по всему миру, по сей день хранят о нем самые святые воспоминания.

В час ночи под Успеньев день 1923 г. он был арестован в своем городе, после того как за всенощной в Благовещенском кафедральном соборе пред ним прошли тысячи народа, беря от него последнее благословение. Народ знал о неизбежности ареста этого благочестивого мужа и бесстрашного обличителя революционной и безбожной неправды. Соборная площадь, залитая народом, дала ему узенькую дорожку, чтобы пройти после всенощной к дому. На утро большого праздника, когда за литургией не оказалось любимого Архипастыря, многочисленная масса народа собралась около здания ГПУ (Кувшиновское подворье), требуя показать Владыку, чтобы увериться в его целости. Выступивший для успокоения народа прокурор советского трибунала едва не был избит и вызвал пожарную команду, которая, обливая толпу водой, кое-как рассеяла ее.

Важно отметить, что выручать православного епископа явились и все общины местных молокан, баптистов и других сект, которых в городе почти столько же сколько и православных. Все они глубоко почитали его за христианское миролюбие и правду. Владыку тотчас тайно от народа вывезли из здания ГПУ в городскую тюрьму, а в городе арестовали 54 человека, преимущественно женщин, обвиняя их в беспорядках, и во главе их некую госпожу Медведеву. Никто из этих арестованных никогда больше не вернулся домой.

Вместе с Архиепископом Евгением были арестованы пять городских священников, которые были сосланы в Муром на два года (прот. Илья Масалов, священники о. Алексей Покровский, о.

Василий Кетлевский, о. Василий Осипов и о. Александр Самсель).

Однако народная активность в защиту Архипастыря не ослабевала. По городу ежедневно разъезжала телега с надписью: «в тюрьму для епископа хлеб». Пищи набиралось такое количество, что Владыка кормил чуть ли не всех заключенных. Кое-как усыпив бдительность народа, следившего за тюрьмой и железнодорожной станцией, большевики вывезли архиерея в Читу, а оттуда потом в Москву. В Москве обычно привезенных архиереев выпускали на некоторое время на свободу. Какое-то очень авторитетное лицо шепнуло Владыке Евгению: «Вы будете на свободе, только не ходите к Патриарху Тихону». ГПУ искало расколов и враждебных действий против Патриарха. Но, конечно, Владыка у Патриарха тотчас был и скоро был арестован и сослан в Соловки. Здесь он имел скорби и тревоги о своей пастве. Обновленческий епископ, некий Даниил, снова пытался захватить кафедральный собор, но безуспешно, зато свой же дьякон Лонгин Греков, после всенощной на св. Петра и Павла вывез вместе с чекистами все ценности Собора и в ту же ночь старый деревянный собор сгорел. Его никто и не тушил. Диакон в газетах объявил о снятии сана, призывая все духовенство следовать его примеру.

Владыка Евгений пробыл в Соловках три года (1924–1926), далее получил ссылку в Зырянский край также на три года. В 1929 г. получил освобождение с ограничениями, жил в Котельничах, Вятской губ., а затем управлял Пермской епархией.

С какими перерывами или без перерывов это происходило, неизвестно, но в 1937 г., когда началось поголовное уничтожение всего епископата и на свободе на всю Россию не оставалось десяти епископов, Владыка Евгений, уже Митрополит Нижегородский, был арестован, и больше о нем никаких сведений нет и по сей день.

Богослужение его отличалось величием, покоем и благоговением; это чувствовали и отмечали, получая глубокое удовлетворение. Это был постник, не взирая ни на какие условия лагерной жизни, когда в пище нельзя было разбираться. Он был верен своему порядку и никогда не вкусил кусочка мясной пищи вообще или рыбы в неположенное время. Казалось, что это человек нежного телосложения, но он носил самое грубое холщевое белье, которое и достать-то в наше время было трудно. Высокообразованный вообще и богослов, компетентно рассуждавший по всякому теоретическому вопросу, он был житейски глубоко мудр, всегда тактичен и спокоен. Пастырям делал замечания наедине в самой мягкой форме, сомневающегося и неверующего провожал побежденным, скорбящего – ободренным. В нем была притягательная сила истинной духовной власти.

Для остатка соловецких монахов-рабочих он являлся святейшим авторитетом, власть которого простиралась в область, которая недоступна пониманию людей внутренне недуховных. Заболел монах, которому большевицкое соловецкое начальство, как неспособному к работе, предложило выехать на материк. Но на материке он также был бы никому не нужен и там ему не было пристанища. Выясняя все это в разговоре с больным, Владыка Евгений сказал ему, что ему лучше бы умереть в монастыре, как это задано по монашескому обету. Монах согласился: «благословите и помолитесь». «Бог тебя благословит», – сказал Владыка. И через несколько дней монах умер по молитвам своим и Владыки. Необходимость этой смерти была Богу представлена и Им услышана. Согласие двух было достаточно, чтобы получить просимое. Так монах не покинул своего монастыря.

Таков был глава и представитель соловецких узников в этот период.

С 1923 г. по 1926 г. в Соловецком лагере пребывали следующие архиереи:

Евгений Зернов, архиепископ Приамурский и Благовещенский.

Иларион Троицкий, архиепископ, б. Верейский, вик. Московский.

Серафим Мещеряков, архиепископ, б. Костромской.

Прокопий Титов, архиепископ Херсонский.

Иувеналий Масловский, архиепископ Курский.

Пахомий Кедров, архиепископ Черниговский.

Амвросий Полянский, епископ Подольский и Брацлавский.

Гавриил Абалымов, епископ Осташковский, вик. Тверской.

Бѵеб Покровский, епископ Михайловский, вик. Рязанский.

Григорий Козырев, епископ Печерский, вик. Нижегородский.

Захарий Лобов, епископ Нижне-Чирской, вик. Донской.

Игнатий Садковский, епископ Белевский, вик. Тульский.

Иоаким Благовидов, епископ Алатырский, вик. Симбирский.

Киприан Соловьев, епископ Семипалатинский, вик. Омский.

Мануил Лемешевский, епископ Лужский, вик. Петроградский.

Митрофан Гринев, епископ Аксаиский, вик. Донской.

Нектарий Трезвинский, епископ Яранский, вик. Вятский.

Павел Введенский, епископ Сердобский, вик. Симбирский.

Платон Руднев, епископ Богородский, вик. Московский.

Рафаил Іумилев, еписк. Александровский, вик. Ставропольский.

Софроний Старков, епископ Селенгинский, вик. Забайкальский.

Софроний Арефьев, епископ Якутский.

Серафим Протопопов, епископ Колпинский, вик. Петроградский.

Из этих 24-х епископов почти все (17) непосредственно принимали «Памятную записку». Некоторые же из них не находились поблизости к соловецкому кремлю, где она вырабатывалась, а были на работах в других местах острова, но, вероятно, знали об этой «Записке» и сказали свое мнение Архиепископу Евгению. Осенью 1926 г. в Соловки прибыло еще много епископов, которые в этот список не входят. Из этого же списка только один человек (Мануил Лемешевский) находится в настоящее время на свободе и в составе епископата, возглавляемого Патриархом Алексеем. Остальные все, и многие одинакового с ним возраста, из новой полосы арестов и расстрелов 1937 г. к свободе и жизни уже больше не вышли. Судьба известна нам только трех-четырех. Их нет в живых.

Одно время при лагере была заведена фотография и заключенные могли сниматься и посылать свои карточки родным. Потом вскоре это было запрещено, особенно после того как большая группа духовенства успела послать свою фотографию в разные места России. Прилагаемый снимок из газеты неудачен, но является документом, он имеет список заключенных епископов, клириков и мирян, пострадавших именно за церковное дело.

В свое время и за границу попала одна такая фотография. Фотостат из Парижской газеты «Последние Новости», от 2-го августа 1927 г. № 2323, указывает на присутствие всего 67 человек. На самом деле в это время было более 120 заключенных церковных людей. Добрая половина в час сьемки была занята работой и не могла явиться в Соловецкий монастырский кремль, где на фоне б. Успенского собора расположилась снявшаяся группа.

Положение Церкви в Советской России⁸⁰

В соловецком кладбищенском храме, оставленном для местных монахов, вольнонаемных работников при лагере заключенных, заключенное духовенство служило панихиду по Патриарху. Все мы чувствовали тогда, что наступает новый тяжкий период жизни Церкви. Лица заключенных наших строги. Все мы сознавали, что опасность надвигалась, а какая? в чем? – никто не знает, только опасность. Счастливый период борьбы с врагом, когда перевес был на нашей стороне, во всяком случай, кончился. Это понимал каждый.

Когда вырабатывалось так называемое «Послание соловецких епископов», которое было написано не без надежды на какое-то соглашение с властью, но, правда, без ущерба для Церкви, с сохранением ее достоинства, вслед за прочтением проекта этого послания, читал и я свой проект. Соловецкое послание предусматривает отказ власти идти на указанные им условия примирения с Церковью и приемлет дальнейший путь страданий. В моем проекте послания, от лица первоиерарха к власти, всесторонне устанавливается пред властью факт ее открытого гонения на Церковь, факт, ею отрицаемый всегда, и церковный народ, поставленный об этом в полную известность, благословляется принять невинные страдания свои за веру даже до смерти. То есть, открываются глаза всех на правду положения, на бесполезность всех попыток примирения, на всю работу власти по уничтожению религии. Все уже так ясно, что довольно играть в прятки с властью. Надо предупредить народ, разоблачить обман власти о какой-то свободе религии в России и сделать свое дело: страдать, так страдать, и идти на это прямо. Мне казалось, что такой твердый, независимый голос епископов только и может повлиять на самую власть, ибо она совершенно не выносит моральной силы, и ей только одной еще может сделать уступки, хотя и временные; власть боится делать из врагов своих героев духа, мучеников. Конечно, мне рисовались и такие последствия от этого послания: большевики пришли бы в ярость, подняли бы шум вокруг какого-то контрреволюционного заговора епископов и дело могло бы дойти и до крови. Но как иначе в этих обстоятельствах выполняется долг, лежащий таким бременем на плечах у каждого пастыря, я не представлял. Хотя и не мое дело заботиться о целом народе, и с меня довольно и маленького прихода, который мне поручен, но если меня не поставят на верный путь мой первоиерарх и мои епископы, как и куда я пойду? Они меня своей линией поведения могут тревожить. Разве молчали о своих мнениях простые священники и монахи, в тяжелые моменты борьбы церковной? Если автор «соловецкого послания» не имел и той ответственности пред Церковью, какую имел я, то дерзнул и я говорить высокому и авторитетному, хотя и немногочисленному собранию заключенных архипастырей, ученых богословов и пастырей.

Когда чтение проекта послания было мною окончено, один епископ сказал мне:

– По-вашему: умирать, так с музыкой... видна казачья кровь... при том же, это – не обращение к правительству, а обращение чрез голову правительства к народу.

Должен признать, что суждение это было по существу моего доклада, с полным пониманием его содержания, смысла, духа, даже результатов. Возражения всех прочих моих слушателей были по форме, вроде того что: «это – не послание, а журнальная статья», «для послания – слишком длинно» и пр. т. п. архиепископ Иларион сказал слово о том, что в этой «энциклопедии церковных вопросов», как он мой проект назвал, «нет ничего нового». Нужно заметить, что сам архиепископ Иларион никаких проектов не сочинял. Только что прочитанный проект соловецкого послания, он рассматривал как апологию (подобную первовековым), предназначенную для распространения в народе, как литературное произведение, не имеющее того практического значения, какое предполагалось его содержанием: установить нормальные отношения Церкви с властью. В то, что таковые отношения будут установлены, он совершенно не верил. На мой проект он тоже посмотрел как на какое-то исследование положения церковных дел в советской России, в котором для него, конечно, ничего не было нового. Все было верно и ясно, но и не ново.

Итак мой проект был не только не принят, но оказался совсем ненужным и излишним. Суть моего доклада совершенно была чужда сознанию всех моих слушателей, разве за исключением одного, который хотя и понял, в чем дело, но и не принял, не согласился. Самый тон, решительность выступлениям для них невозможны. Никто к таким выступлениям нравственно не готовился. Мой проект не соответствовал потребностям момента. Большинство расположено вести переговоры с властью в надежде на благополучный исход их. Они полагают, что умирать не придется, этого никто и не требует, обойдется и без этого. Вообще, по поводу смертельности борьбы за веру они ничего не полагают. По-моему, это был сон в момент надвигающейся для Церкви опасности. Неужели они уверены, что будет толк от их переговоров с властью? Власть требует от нас безусловной сдачи всех наших позиций на ее волю и милость, она не терпит с нашей стороны никаких условий и договоров. Что сама вздумает дать, то и будет наше, в общем же – все возьмет и ничего не даст. Это – такая азбука! Мой проект не подошел, не практичен, а надежда на соглашение практична?!

Так я размышлял и раскрывал свое огорченное сердце пред Богом, идя из соловецкого монастырского кремля, – где расположен главный лагерь заключенных и где происходили наши беседы, – на Филимонову тоню, в семи верстах от лагеря, на берегу одного заливчика Белого моря. Здесь я был вместе с архиепископом Иларионом и еще двумя епископами, и несколькими священниками сетевязальщиком и рыбаком.

Склоняя в раскол архиепископа Илариона в ярославской тюрьме, агент ГПУ говорил ему:

Вас Москва любит, вас Москва ждет.

Но когда архиепископ Иларион остался непреклонен и обнаружил понимание замыслов ГПУ, то агент сказал:

Приятно с умным человеком поговорить... А сколько вы имеете срока в Соловках? Три года?! Для Илариона три года! Так мало?!

Архиепископ Иларион, передав нам свой разговор с чекистом, выразил уверенность, что ему освобождения не придется увидать, хотя время окончания срока его заключения приближалось. Действительно, к концу первого трехлетия он получил еще добавление, или «довесок», как выражаются в советских тюрьмах, в три года, причем в качестве нового обвинения было предъявлено, конечно, для проформы, – «разглашение государственных тайн», то есть, разглашение всего многозначительного разговора его с агентом в ярославской тюрьме. ГПУ подслушало все его рассказы в лагере, a А. Иларион, правда, и не стеснялся не только говорить об этом, но даже описать для всего свободного, внелагерного мира, в виде диалога двух каких-то лиц, часть своего разговора с агентом. Обвинение, конечно, нелепое, потому что архиепископ Иларион – не сотрудник ГПУ, никакие служебные тайны ему не могли доверяться и, наконец, подписку не разглашать сказанного ему, как это практикуется часто на допросах в ГПУ, он не давал.

Обычно, если в ГПУ вам предлагается секретное сотрудничество, а вы его отклоняете, то берется подписка о неразглашении сделанного вам предложения. Вы таким уклонением характеризуете себя «неисправимым» и осуждаете себя на дальнейшее преследование власти без всякого снисхождения. По поводу этих гнусных предложений власти, среди своей братии, заключенных и ссыльных, всегда ведутся шутливые разговоры, потому что редко кому эти предложения не делались. Если дано согласие на сотрудничество, то тоже берется подписка о принятии на себя этих обязанностей, и, как-нибудь наедине, ваш друг или хороший знакомый с ужасом признается вам, что под давлением разных обстоятельств он дал подписку в том, что он, «как честный гражданин советской республики» (так эта записка начинается), обязывается доносить обо всяком случае контрреволюции, где его ни встретит. Но каково же бывало увидеть на Соловках, например, батюшку, отбывающего наказание по очень странной «не церковной» статье Уголовного Кодекса: «невыполнение договора»! Подумаешь, что он взялся за поставку дров для какого-нибудь советского учреждения, но их не поставил и авансы растратил.

Нет. Оказывается, он, по честности своей, за несколько месяцев своего секретного сотрудничества в ГПУ, не дал ни одного доноса, и тюрьмы не избежал, хотя ради этого, в свое время, и подписывал свой договор с ГПУ.

О духовном состоянии русского народа под властью безбожников⁸¹

В начале моего пребывания в Кемском лагере, в момент зимнего закрытия навигации, пришел из Соловков последней пароход. Его сильно затирало льдами, так что он весь трещал и с трудом добрался до нашей пристани. Приехавший на нем один священник рассказывал, как, спрятавшись по углам, коммунисты и чекисты крестились и молились о своем спасении, и немало этим веселили и смешили его.

Еще раньше, в первый день моего заключения, на допросе у следователя в центральном московском ГПУ, мне еще раз пришлось испытать неискоренимость высших духовных запросов человеческих и бесплодность большевицкой борьбы с ними. Следователь мне сказал, между прочим: «если бы вы знали, какой вы вред причиняете народу религией, то вы ею никогда бы не занимались». Я ответил, что именно потому, что я знаю, что приношу пользу религией себе и людям, я ею и занимаюсь. На вопрос: какая польза от религии, я сказал: «если вы придете домой и узнаете, что ваша жена раздавлена автомобилем, то ужас и бессмысленность этого события вас убьет духовно, вам покажется бессмысленной всякая любовь, и привязанность, и ваш разум, и ваша жизнь. Ну, а мы, верующие, знаем, что есть на все воля Божия и разум и промысл Божий, что любовь вечна и не напрасна, ибо жизнь вечная есть».

Мой следователь вздрогнул и разволновался. Он пытался и не мог возражать. На другом допросе, уже в тюрьме он мне однажды тихонько сказал: я сам верующий, и был весьма снисходителен и дал заключение о моем деле такое мягкое, что ему совершенно не соответствовало жестокое определение ГПУ, давшего мне три года Соловецкого лагеря. Потом я узнал, что мой следователь имел молодую жену и очень ее любил, и мой пример в разговоре с ним, видимо, бил слишком в цель.

Бог дал мне счастье принять покаяние двух чекистов: одного в Москве, еще до моего заключения, другого уже в Соловках. Причащая на дому одного старика в своем приходе в Москве, я увидел его сына – молодого человека, который таял от чахотки и, несмотря на просьбы отца, а затем мои, отказывался поговеть. Уединившись с ним, я выяснил, что молодой человек верит в Бога, но не верит в возможность прощения себе грехов, ибо он убил в разных карательных большевицких экспедициях человек четыреста, по его подсчету. Все им убитые часто воскресают в его памяти, и его совесть не находит покоя. Мира совести и прощение таких грехов он уже не допускает. Так как сам человек не приносил покаяния и не искал прощения грехов, то об епитимьях за такой грех нельзя было и помышлять сейчас и надо было склонять его к исповеди и св. причастию, убеждая в милосердии Божием и надеясь на дальнейшее действие благодати Божией в сердце этого человека. Примером покаявшегося разбойника я умолял его принять исповедь и Св. Тайны. В мире духовном ушел он в больницу, где вспоминал меня и призывал до своей смерти.

Другой чекист, секретный сотрудник ГПУ, занимавшийся слежкой за служащими финансовых учреждений, в Соловках был нашим конвоиром и надсмотрщиков на рыбной тоне, где я с другими заключенными нес принудительный труд. В сетевязальной мастерской он слушал наши духовные разговоры, вступал со мной в споры и, наконец, по благодати Божией, тайно от глаз товарищей, принял от меня исповедь и св. причастие.

Примеры эти очень радостны. Душа есть, и образ Божий в ней оказывается неуничтожимым и у этих полузверей, полулюдей, называемых чекистами. В силу этого богоборное, убийственное дело большевиков строится на песке и при малейшем даже дуновении тихого ветра благодати Божьей неминуемо рушится. Конечно, наибольшее количество преступлений и глубочайшую порчу можно производить над детскими душами, но и здесь часто испорченное детское сердце тает, как воск от лица огня любви Божьей.

Однажды в Соловках, у дверей кладбищенской церкви, оставленной для вольнонаемных монахов рабочих, обслуживавших несколько мастерских Соловецкого лагеря, меня встретил малютка лет шести, ребенок какого-нибудь административного лица. «Монах, куда идешь... Бога нет, молиться не надо...это обман», – пролепетал он, глядя на меня исподлобья, с необыкновенной смелостью для его возраста. Я был поражен. Наклонившись к нему, я сказал: «милый мальчик, кто это тебя научил так говорить, как нехорошо... и Бог есть, и молиться надо... откуда ты это взял»... Мальчик смутился, покраснел, все злые складки его личика пропали. Что могло ответить такое маленькое существо? Он молчал. Я его погладил по головке. Для него улыбка моя – такая же, как и у всех людей, не было чего страшного, что, вероятно, рисовали ему родители ...

В Соловки с нами ехал в качестве заключенного молодой красноармеец, только что окончивший службу. Его вина заключалась в том, что на уроках политрука он задавал вопросы: сколько стоил сахар при царском режиме, а теперь сколько, а также мука и хлеб, и все насущные блага. Цифры являлись разительными для всей роты, и все единогласно спрашивали: чем царский режим хуже нового. Но, безусловно, такого рода самостоятельность мышления – явление редкое. Все говорят и поют на разные лады напетое пропагандой и ежедневными газетами, которым иногда начинают верить всерьез, но, конечно, до ближайшего явного разочарования. Я сам слышал, как два пожилых железнодорожника, с газетой в руках, искренно удивлялись: подумать только, уже перегнали Америку ... В бытность мою в Соловецком лагере один заключенный, несший свой труд на рыболовной тоне, очень страдал от экземы ног. Он горько и давно об этом скорбел, наконец, как-то зайдя в храм прп. Онуфрия, оставленный на кладбище вольнонаемным монахам для богослужения, он увидел в нем гроб с почившим монахом и сказал со слезами: «Господи, если ныне почивший монах Тебе угодил, то прими хоть его молитвы за меня грешного и исцели меня от моей болезни». Придя в свое помещение рыбацкого общежития и желая переменить повязку на ноге, он открыл вдруг, что никакой экземы у него нет. В величайшем восторге он открыл об этом своему соседу и товарищу по работе, епископу селенгинскому Софронию (ныне почившему), а тот немедленно сообщил по секрету нам, всем духовным, бывшим поблизости. Хоронили в тот день нашего собрата по заключению, отца игумена Антонина из московского Симоновского монастыря. Он только что начал свое заключение и не мог его вынести. По слабости его сил удалось ему устроить легкую работу подметальщика соловецкого двора. Мне Бог давал часто с ним встречаться во дворе, сидеть с ним и беседовать, и наблюдать, как он таял от своих недугов. Несчастный старец стеснял всех своих соседей по камере своими недугами и обилием вшей, и все облегченно вздохнули, когда он ушел в больницу, где и отошел ко Господу, пройдя добре крестный свой путь.

Все знают и слышали об обновлении икон, крестов, куполов, целых иконостасов по всей России. Это великое знамение Божие во время разрушения святынь и их гибели неслыханных масштабов является каким-то явным указанием на грядущее благодатное обновление и святынь, и самой жизни, несмотря на их такое разрушение. Я сам был свидетелем таких чудес: видел иконостас целый, постепенно сменявший свою ветхость и туманность красок на блеск и сияние белизны, видел потение икон в части ветхой и обновление вместе с высыханием, т.е. самый процесс обновления, видел замурованные в стене иконы, никогда не открывавшиеся, и за стеклом ниспавшую шелуху и пыль, может быть, столетий, и сияющие светом красок лики святых. Такого рода знамения явились глубокой и прочной поддержкой для верующих на их тяжком пути и подкреплением сил духовных в час испытания.

Саид Курейши