А.Ю. Даниэль. «Я прожил счастливую жизнь...»¹⁵³

об авторе «Соловецкого исхода»

Давид Миронович Бацер (далее – Д. М.) родился в 1905 г. в Белостоке, небольшом городе в Западном крае, более 80 % населения которого составляли евреи. Знаменитого белостокского погрома он помнить не мог – ему тогда не было и полутора лет, но, как он говорил, в семье часто вспоминали о событиях лета 1906 г. Семья была интеллигентной, эмансипированной и не из самых бедных: у его деда был собственный дом, его отец Мирон Григорьевич Бацер служил в местном отделении известного страхового общества «Саламандра», маленький Давид после начальной школы поступил в реальное училище.

В Белостоке Бацеры дожили до 1915 г. Первая мировая война стронула семью с места и забросила сначала в Гомель, а затем в российскую провинцию, хотя и неглубокую – в Нижний Новгород. Родители, впрочем, старательно следили за тем, чтобы перипетии эвакуации не нарушили ход учебы детей: и в Гомеле, и в Нижнем, Давид с сестрой продолжают посещать школу, правда, Давид учится уже не в реальном училище, а в гимназии. В 1918 г., после революции и распада Российской империи, окончательно отпадает надежда на возвращение домой, в Белосток. Бацеры перебираются в Москву.

В детстве самым близким человеком для Давида была, по-видимому, сестра Мина, годом старше своего брата. Как это часто бывает с погодками, брат и сестра были неразлучны. В семье и среди друзей их называли «Титиль и Митиль», имея в виду героев метерлинковской «Синей птицы». Так было в отрочестве, так оставалось и в юности: общие увлечения, общие политические симпатии, общая судьба политзаключенных.

...Мина Бацер умерла родами в колпашевской ссылке в 1930 г., в возрасте 26 лет. Полвека спустя, Д. М. будет подписывать свои главные самиздатские публикации именами «Т. И. Тиль» и – еще более прозрачно – «Дм. Минин». Кроме самых близких людей – жены и свояченицы, понять смысл, заключенный в этих псевдонимах, было уже некому.

Повышенный интерес к политике, система нравственных и общественных ценностей, определившая политические взгляды брата и сестры Бацеров, тоже начали формироваться еще в детские годы и окончательно закрепились в сознании молодых людей, почти подростков, в первые революционные годы, когда они уже жили в Москве. В одном из своих очерков 1970-х, Д. М. пишет: «Я живо помню вечера 1915–1916 гг., когда отец читал вслух, пришедшие днем, газеты – конечно, либеральные, помнится, “Русские ведомости” и “Речь”, и у меня, в то время 12-летнего мальчика¹⁵⁴, вызывали интерес не только фронтовые сообщения, но и думские прения, и уже тогда были не только знакомы, но и близки имена лидеров думской “левой” фракции Чхеидзе и Керенского и примелькалось имя Распутина, были уже понятны смысл белых пятен на газетных полосах и намеки на “темные силы” и иные словечки из эзоповского жаргона газет и думских речей того времени. В этом интересе были у многих и некоторые мотивы личного характера: я, например, поступил в гимназию, когда министром просвещения был пресловутый Кассо, и на собственной, еще неокрепшей, шкуре испробовал, что такое “национальная политика” в области образования; в Думе обсуждался еврейский вопрос, и главным защитником равноправия евреев был социал-демократический депутат Чхеидзе, речи его не могли не вызвать сочувствия даже у такого умеренного либерала, каким был мой отец <... >

Февральскую революцию все мы встретили с восторгом. И, главное, что она несла, – это свобода, и на заднем плане, как некий, само собой разумеющийся, хотя и несколько туманный, идеал – социализм. <...> И, когда после октября 1917 г., революция обернулась разгоном Учредительного собрания – предмета мечтаний нескольких революционных поколений, закрытием газет, ограничением свободы выборов, самосудами, а, вскоре, и массовыми арестами, бессудными казнями, то это не могло не вызвать у подростков, только недавно проникшихся идеями политической свободы и, в первые месяцы революции, видевших ее воочию, своего рода, морального шока. <...> За эмоциями приходили размышления, и когда в сознании худо-плохо просеивались все впечатленья бытия, отметалось все случайное и преходящее, то в нем, как на фильтре, оседали два незыблемых понятая – демократия и социализм.

К тому времени, когда начиналась работа сознания, дети уже превратились в подростков, подростки – в юношей и девушек»¹⁵⁵.

Дальше Д. М. рассказывает, как в 1918 г. он случайно наткнулся на Тверской на книжный магазин издательства ЦК РСДРП «Вперед», познакомился с меньшевистской литературой, какое впечатление произвела на него брошюра Ю. О. Мартова против смертной казни, как весной 1919 г. он слушал выступление автора брошюры на собрании, посвященном памяти Веры Засулич¹⁵⁶. Впрочем, эти первые случайные соприкосновения юного Давида с социал-демократией не были еще, конечно, сознательным выбором. Это произошло позднее, в 1921–1922 гг., когда Д. М., окончив гимназию (уже переименованную к тому времени в «единую трудовую школу»), поступил на социально-экономический факультет Пречистенского практического института, популярного в то время московского высшего учебного заведения, возникшего на базе знаменитых Пречистенских рабочих курсов. Именно, к этому моменту относится его замечание: «Оглядываясь на прошлое и пытаясь его осмыслить, я все больше убеждаюсь в том, что мой выбор был в значительной мере предопределен тем, что большевистскому “марксизму” было противопоставлено иное, гораздо более отвечавшее моему настроению его понимание»¹⁵⁷.

Насколько можно понять, Д. М. последовал за старшей сестрой – та с 1921 г. принимала участие в нелегальной работе молодежного кружка при, так называемой, Московской группе социал-демократов¹⁵⁸. Строго говоря, это не была партийная организация: в то время руководство РСДРП – и Заграничная делегация, и большинство членов Бюро ЦК по России – еще искало пути лояльного сотрудничества с большевистской диктатурой в рамках «советской работы» и не желало расставаться с иллюзией легального существования, Московская же группа оппонировала этой линии с «правых» позиций. В, еще большей степени, это касалось молодежи, в силу возраста склонной к радикальности, что в контексте тогдашнего меньшевизма означало ориентацию на непримиримое противостояние диктатуре и на подпольную работу, т. е. на «правый» меньшевизм.

Идеи Мартова и «эсдеков-интернационалистов» были в этой среде непопулярны. Три волны репрессий, обрушившиеся на меньшевистские организации в августе 1920 г., в феврале 1921-го и в январе 1922-го, также способствовали радикализации молодежи. На личный выбор студента Пречистенского института наверняка повлияло, также, общение с некоторыми из его преподавателей, до революции приобретших известность, в качестве социал-демократических теоретиков и публицистов, в особенности, с А. Н. Потресовым, одним из лидеров дореволюционного меньшевизма, ушедшим из партии в 1918 г., после того, как в ее руководстве возобладала линия Мартова и «интернационалистов»¹⁵⁹.

Впервые в поле зрения ГПУ Д. М. попал в 1922 г.: его арестовали, но вскоре выпустили. Такие аресты, скорее, превентивные, чем связанные с конкретной оппозиционной деятельностью, были тогда не редкостью. Судьбу Д. М., как оказалось, на многие десятилетия вперед – определил не этот арест, а следующий. 28 августа 1923 г. При обыске у Д. М. нашли некую написанную им рукопись «антисоветского содержания», озаглавленную «Вниманию гражданина Мартынова». Мы не знаем, что это была за рукопись, но по заголовку можно предположить, что речь шла о газетной заметке, предназначенной для одного из подпольных социал-демократических листков, издававшихся в Москве. Однако, арестован он был, не столько как публицист, сколько как участник молодежного меньшевистского кружка: ему была предъявлена ст. 62 УК РСФСР («участие в контрреволюционной организации, действующей в явный ущерб пролетарской диктатуре»). 28 сентября Комиссия НКВД СССР по административным высылкам постановила сослать его в Нарымский край. Впрочем, уже 12 октября постановление было смягчено, и Д. М. отправился по этапу не в Нарымский край, а в менее отдаленную Архангельскую губернию. Вероятно, этому предшествовали хлопоты Е. П. Пешковой. Во всяком случае, в публикациях Д. М. 1970-х обнаруживается близкое его знакомство с деятельностью, возглавляемой ею, организации «Помощь политическим заключенным» («Помполит»), относящейся, именно, к этому периоду – началу 1920-х гг.¹⁶⁰

В Архангельске Д. М. получает предписание отправиться на Печору, в Усть-Цильму, но не торопится выполнять его, ссылаясь на окончание речной навигации. За это он 30 апреля 1924 г. взят под стражу и выслан в Усть-Цильму по этапу. Пустяковый эпизод, но этот пустяк сыграл значительную роль в судьбе Д. М.: при задержании у него была изъята очередная «рукопись антисоветского содержания», посвященная празднованию Первого мая. Судя по дате изъятия – 30 апреля, похоже, что архангельская социалистическая ссылка готовилась отметить пролетарский праздник на свой манер – листовками.

Новое следствие – новый приговор: 1 августа решением Особого совещания при Коллегии ОГПУ, Д. М. приговорен (все по той же ст. 62 УК¹⁶¹, к которой на этот раз добавилась ст. 72 – «Изготовление, хранение и распространение агитационной литературы контрреволюционного характера») к двум годам концлагеря, арестован в Усть-Цильме и 26 сентября 1924 г. привезен на Соловки.

Несколько месяцев пребывания на Соловках, вместе, и на равных с видными деятелями меньшевизма, известными эсерами и анархистами, подпольщиками с большим дореволюционным стажем, Д. М., безусловно, считал одним из самых ярких эпизодов своей долгой жизни. К Соловкам, к своим товарищам по Анзерскому политскиту, он постоянно возвращается в своих поздних публикациях. К моменту «Соловецкого исхода» (17 июня 1925 г.), которому посвящен, воспроизведенный в данном сборнике, мемуарный фрагмент, он в свои 20 лет был уже закаленным бойцом.

Дальнейшая биография Давида Мироновича Бацера представляет собой живую иллюстрацию к известной метафоре А. И. Солженицына, использованной им в «Архипелаге ГУЛАГ»: Большой Пасьянс социалистов. В Верхнеуральском политизоляторе Д. М. пробыл до конца концлагерного срока. 31 июля 1926 г., накануне освобождения, ОСО при Коллегии ОГПУ выносит постановление о высылке Д. М. в Среднюю Азию, в Ашхабад, сроком на три года¹⁶².

В Средней Азии, Д. М. был тем, что в дореволюционные годы обозначали словами «земский статистик», т. е. экономист, краевед, историк и этнограф в одном лице. Поначалу работал в ЦСУ Туркмении, затем перешел на научную и литературную работу в журнал «Туркменоведение», орган Института туркменской культуры. Написал и издал книгу «Очерки экономической истории Туркмении»¹⁶³ и, в соавторстве с Г. И. Карповым¹⁶⁴ – основательную научную брошюру, посвященную одному из самых экзотических и кровавых эпизодов в истории Гражданской войны в Туркмении и Узбекистане – диктатуре Джунаид-хана в Хиве в 1918–1920 гг.¹⁶⁵

С Ашхабадом связан еще один ключевой эпизод жизни Д. Μ. В городе существовала большая колония ссыльных – эсеров, меньшевиков, анархистов, социалистов-сионистов и пр. Летом 1927 г. к одному из них, эсеру Константину Новикову, приехала в гости сестра Елена; спустя полтора года Елена Новикова и Давид Бацер поженились. Они прожили вместе (если можно так сказать о жизни, первые 25 лет которой то и дело прерывались арестами, ссылками и лагерями) 58 лет; Елена Андреевна не намного пережила мужа, но успела оставить записки о их знакомстве и начале совместной жизни¹⁶⁶.

19 июля 1929 г., незадолго до истечения срока ссылки, вышло новое постановление ОСО: ограничение выбора места жительства (так называемый, «минус 10»), с закреплением на определенном месте жительства сроком, опять, на три года. Та же ссылка, только с возможностью выбора места. Д. М. выбрал Ташкент: там тоже была большая колония ссыльных социалистов (в том числе лидеры левых эсеров М.А. Спиридонова, И. А. Майоров, А. А. Измайлович, И. К. Каховская). С последней – Д. М. поддерживал дружеские отношения, вплоть до ее смерти в 1960 г., там жил теперь и брат жены, Константин.

В Ташкенте Д. М. работает в Институте экономики Средней Азии научным сотрудником. Но научной карьеры сделать не успевает: 16 июня 1930 г. его вновь арестовывают за участие в «нелегальной антисоветской организации, ставившей своей целью оказание материальной помощи ссыльным меньшевикам, т. е., попросту, за участие в неофициальной кассе взаимопомощи политссыльных; вторым обвинением было участие в «нелегальных собраниях» ссыльных, на которых обсуждались текущие политические вопросы. На самом деле, это явилось ударом ОГПУ по ташкентской политической ссылке в целом: сначала арестовали эсдеков, затем – правых эсеров (в том числе, К.А. Новикова), за ними – левых; всего по делу о «кассе взаимопомощи» проходило 22 человека.

8 сентября Д. М. был приговорен ОСО к заключению сроком на три года и отправлен, сначала в Верхнеуральский, а потом в Суздальский политизолятор. В Суздале уже в 1931 г. его застало новое Постановление ОСО, смягчившее прежний приговор: три года лишения свободы заменялись тремя годами высылки – снова в Среднюю Азию. Новое место ссылки – городок Джизак на юге Голодной степи, в 180 км от Ташкента. Там тоже были ссыльные, но, видимо, всего несколько человек. В Джизаке Д. М. работал в системе потребкооперации, по всей вероятности, бухгалтером.

Наконец, летом 1934 г. его освобождают «вчистую» и позволяют вернуться в Москву, где в коммуналке на Патриарших прудах живет его семья – мать, отец, жена. Д. М. устраивается на работу бухгалтером в промкомбинате.

Но это еще не конец, а лишь небольшая пауза в раскладке Большого Пасьянса социалистов. Для начала, в октябре 1935 г., Д. М. высылают из Москвы; при этом, правда, не препятствуют устроиться сравнительно, недалеко, в Калинине, где он и проработал бухгалтером в городской филармонии, вплоть до начала войны. Большой террор каким-то чудом миновал Д. М., но для семьи это все равно трудное время. В мясорубке 1937 г. погибло несколько родственников Елены Андреевны, в том числе, и брат Константин, сгинули без следа множество друзей и бывших однопартийцев Давида Мироновича. В 1939 г. умирает Мирон Григорьевич Бацер. И самое, наверное, тяжелое испытание: единственный сын Бацеров Борис, родившийся в 1935 г., оказывается тяжелобольным психически, и родители вынуждены отдать его в интернат.

С началом войны, как известно, Большой Пасьянс был возобновлен: соответственно, 24 июня 1941 г., Д. М. вновь арестован НКВД. Формальное обвинение сводится к «антисоветским разговорам» семи-, восьмилетней давности между ссыльными в Джизаке; фактически же, следователю достаточно было установить факт прошлых репрессий за политическую активность меньшевистского толка. Двухнедельное следствие, шесть допросов – и 7 июля уже готово обвинительное заключение. Даже возмутительная дерзость подследственного, заявляющего, что он и по сей день не согласен с отдельными аспектами политики партии и Советского правительства – например, с ролью, которая отводится репрессиям во внутренней политике, – и что, по его мнению, в 1937–1938 гг. органы НКВД «вышли из-под контроля», не привлекает внимания следователя. Однако, решение ОСО при НКВД СССР состоялось лишь 22 сентября; Д. М. был приговорен по ст. 58–10 к пяти годам лагеря. Срок он отбывал в Ивдельлаге на Урале.

Освободившись в 1945 г., Д. М. вернулся в Калининскую область. В областном городе прописываться не стал (или, может быть, ему не дали), устроился в райцентре Киверичи, в 100 км от Калинина, работал старшим бухгалтером в Медведицком леспромхозе. Но от Указа Президиума Верховного Совета от 21.02.1948 г. «О направлении особо опасных государственных преступников по отбытии наказания в ссылку на поселение в отдаленные местности СССР» никакая глушь не спасение. 4 декабря 1948 г. Д. М. вновь арестован. Следствие опять уложилось в две недели и всего в один допрос; обвинительное заключение состояло из дословного повторения формулировок 1941 г., и статья та же – 58–10. Постановлением ОСО МГБ от 20.01.1949 г., Д. М. был отправлен на вечное поселение в Красноярский край, на Ангару, в село Мотыгино.

На вечном поселении он оставался пять с половиной лет – до августа 1954 г., когда к нему, с опозданием на год или больше, был применен Указ об амнистии от 27 марта 1953 г. (так называемая, «бериевская амнистия»).

Д. М. возвращается в Москву, устраивается на работу главбухом в трест «Арарат», в 1958 г. добивается реабилитации по двум последним делам – 1941 и 1948 гг. Внештатно работает библиографом, описывая вместе с женой (ставшей профессиональным библиографом еще в 1920-х) книжные собрания Толстого в Ясной Поляне, библиотеку Η. П. Смирнова-Сокольского и т. д.; публикует статьи в журналах «Советская библиография» и «Библиотекарь»; в частности, с увлечением занимается библиографической работой в области музыкальной литературы, что закономерно: и он, и Елена Андреевна были людьми высокой музыкальной культуры. Быть может, главная библиографическая работа Д. М., которой он отдал последние годы жизни, – это двухтомник, посвященный русской народной музыке, составленный им в соавторстве с музыковедом-фольклористом Б. И. Рабиновичем¹⁶⁷.

Автор данного очерка познакомился с Д. М. во второй половине 1976 г. Один из моих друзей, Арсений Рогинский, собирал то время материалы для Биографического словаря социал-демократов (меньшевиков) после 1917 г. О доступе к архивным источникам, разумеется, и речи быть не могло, равно, как и о том, чтобы опубликовать результаты работы в советском издательстве. Словарь делался для себя, точнее, для самиздата и, возможно, последующего зарубежного издания. Сбор материалов был тесно связан с нашим участием в подготовке исторических сборников «Память», распространявшихся в машинописи в довольно узком кругу и, как мы надеялись, имевших шанс на типографское переиздание за рубежом (первый том уже был переправлен за границу). Что касается словаря, то Рогинский собирал материалы для него единственным доступным способом: опросами оставшихся в живых ветеранов послеоктябрьского меньшевизма. В ходе опросов выявлялись новые имена потенциальных респондентов, которые, в свою очередь, подробно опрашивались, что позволяло расширять и корректировать общий список.

Имя и адрес Д. М. были получены, именно, таким образом. На него Арсения вывела Вера Владимировна Рыбакова, участница, упомянутого выше, молодежного кружка при Московской группе социал-демократов, подруга Мины Бацер, арестованная вместе с ней в мае 1924 г.

Рогинский навестил Бацеров в подмосковном дачном поселке Мичуринец, где те снимали на лето какой-то сарайчик. Был встречен вежливо, но сдержанно, на вопросы о прошлом, Д. М. отвечал предельно сжато и неохотно. Раздосадованный, гость перевел разговор на светские рельсы: мол, здесь, в Мичуринце, снимает дачу его знакомый филолог. «Вот и хорошо, – обрадовался Д.М., – я его тоже знаю. Давайте его навестим». Арсений, недоумевая, согласился, и они отправились на другой конец поселка, на дачу общего знакомого. После этого визита, отношение Д. М. к своему гостю резко переменилось, стало гораздо более дружелюбным и открытым. Вскоре, они быстро и близко сошлись. Лишь позже Рогинский догадался, что в первый раз старый конспиратор Д. М. просто проверял его – тот ли он, за кого себя выдает.

В следующий раз мы навестили Д. М. уже вдвоем в Москве. Бацеры занимали все те же две маленькие комнатки на Патриарших, в которых жили, по крайней мере, с 30-х гг. Жили втроем: Давид Миронович, Елена Андреевна и ее сестра, Вера Андреевна. На этот раз Д. М. был предупрежден Рогинским о визите еще одного молодого человека и был любезен и гостеприимен. Меня поразило двойное портретное сходство хозяина с Борисом Пастернаком (с которым Бацеры, кстати, были неплохо знакомы) и, одновременно, с Маяковским, точнее, с, заметно уменьшенной и состаренной, его копией. Произвели впечатление и книжно-журнальные завалы повсюду – на столах, под столами, на диванах и подоконниках, не говоря уже о шкафах и стеллажах, занимавших более половины жилого пространства.

Впоследствии, Д. М. познакомился и с другими участниками выпуска сборников «Память» – Александром Добкиным, Сергеем Дедюлиным, Алексеем Коротаевым. С последним у него возникла какая-то, особенно, тесная взаимная симпатия и близость; Алексей стал бывать у Бацеров чуть ли не каждую неделю.

Идея независимого бесцензурного исторического сборника сильно увлекла Д. М. Он с огромным интересом прочитал первый том «Памяти» и сделал ряд содержательных замечаний. А в последующих томах, он уже принял самое деятельное участие. Во втором томе он выступает, как публикатор одного из центральных материалов сборника¹⁶⁸ и автор двух небольших заметок¹⁶⁹. В третьем, помимо уже, отмеченных мною выше, трех публикаций: «Из воспоминаний юности: Пречистенские рабочие курсы – Пречистенский практический институт; А. Н. Потресов», «Социал-демократическое движение молодежи 1920-х годов» и «Еще о Политическом Красном Кресте», – он совершенно определенно является автором одной мемуарной миниатюры¹⁷⁰ и, предположительно (за давностью лет мы не рискуем утверждать это категорически), еще двух публикаций¹⁷¹. Последняя, если она действительно принадлежит перу Д. М., не случайна: он интересовался современным самиздатом, а с автором «Моих показаний» познакомился (сначала через нас с Л. И. Богораз, также принимавшей участие в «Памяти», а затем и с А.Т. Марченко, ее мужем) и очень подружился. Было в них – «вечных зэках» разных исторических эпох – что-то очень общее, какие-то необычайные порядочность и твердость, то ли врожденные, то ли благоприобретенные в лагерях, тюрьмах и ссылках...

Д. М. принимал участие в «Памяти» не только, как автор и публикатор. Он интересовался материалами других авторов, давал дельные советы по их подготовке и комментированию. Книжная и общекультурная образованность этого недоучившегося студента, была необычайно высока.

Значительным был вклад Д. М. в работу по сбору биографических материалов о судьбах социалистов и анархистов после октября 1917 г. Этому способствовала та особая, неформальная роль, которую он с конца 1950-х гг. играл в «сообществе уцелевших» – бывших заключенных Пертоминского лагеря, соловецких политскитов, Верхнеуральского, Суздальского и Ярославского политизоляторов, ветеранов политссылки, а также, среди родственников погибших. К середине 1970-х, «уцелевшие» были разбросаны по разным городам Союза, но поддерживали между собой связь, чаще всего эпизодическую, но, иногда, довольно систематическую. Д. М. был в этом сообществе одним из самых молодых и, возможно, благодаря этому, стал одним из наиболее энергичных «хранителей памяти». Вот, навскидку, далеко не полный перечень имен тех, с кем он на нашей памяти поддерживал регулярную связь (помимо, уже упоминавшейся, В. В. Рыбаковой): эсдеки – А. К. Абисов и Р.З. Витухновская; анархистки – сестры А. М. и Т. М. Гарасевы, З. Б. Гандлевская; эсерка Е. А. Олицкая; левая эсерка Б. А. Бабина; Л. С. и В.С. Кранихфельды – сестры, погибшего в 1938 г., эсдека А. С. Кранихфельда; Н. Б. Богданова – дочь эсдека Б. О. Богданова, старосты Савватьевского политскита; Г. И. Затмилова – комсомолка, примкнувшая в конце 1920-х гг. к ссыльным эсерам и разделившая их судьбу. Ленинград, Москва, Красноярск, Алтай... Д.М. собирал и хранил старые письма и фотографии своих товарищей, групповые фотопортреты ссыльных; в фотоальбоме на сайте Мемориала «Российские социалисты и анархисты после октября 1917 г.» есть отдельный раздел – «Из коллекции Д. М. Бацера»¹⁷².

Он никогда не произносил это вслух, но, вероятно, им двигало что-то, что уместно было бы назвать долгом памяти. И перспективе сотрудничества с нашим историческим сборником он откровенно обрадовался. Д. М., со своим жизненным опытом понимал, разумеется, что сотрудничество с неподцензурным изданием – дело рискованное, но это свое понимание тоже никогда не демонстрировал. К счастью, репрессии против участников издания (А. Б. Рогинский был в 1985 г. арестован и приговорен к четырем годам лагерей, другие подвергались обыскам и допросам) его никак не затронули.

Самой важной работой Д. М., из числа опубликованных им в «Памяти», была, конечно, статья «Социал-демократическое движение молодежи 1920-х». Это не просто исторический очерк – в него вошли, в качестве приложения, материалы упомянутого выше Биографического словаря социал-демократов, собранные Рогинским вместе с Добкиным и откорректированные памятью Д. М. Надо сказать, что Д. М. был чрезвычайно ответственным мемуаристом: если он не был на сто процентов уверен в каком-либо, вспомнившемся ему, эпизоде, то никакими силами невозможно было заставить его включить этот эпизод в текст, даже если он выглядел очень правдоподобно и ни у кого не вызывал сомнений. Еще одна важная составляющая этой работы – резкая полемика автора с Солженицыным в его оценке соловецких «политиков» (т. е. обитателей политскитов 1923–1925 гг. – социалистов и анархистов) и их борьбы за политрежим. Д. М. категорически и резко отвергает обвинения в высокомерии, элитарности, душевной черствости и эгоизме, высказанные автором «Архипелага ГУЛАГ» в адрес «политиков». И, независимо от того, прав ли Д. М. в своем споре с Солженицыным (на мой взгляд, в основном, прав), но в этом споре есть доля истины, нельзя не восхищаться рыцарственностью Д. М., безоглядно выступившего в защиту чести своих товарищей, в подавляющем большинстве погибших за полвека до того.

Очерк «Соловецкий исход», публикуемый в настоящем сборнике, был написан, также, для «Памяти»; автор этих строк помнит, как читал и обсуждал с Д. М. на Патриарших отдельные куски данного текста. Но после ареста А. Рогинского, «Память» перестала выходить; ее преемником стал журнал «Минувшее», который начал выпускать в Париже В. Аллой, зарубежный издатель «Памяти». Правда, не вполне понятно, почему «Соловецкий исход» не попал туда же, куда попали все материалы из портфеля «Памяти», в первый выпуск «Минувшего». Возможно, работа Д. М. над ним затянулась, а может быть, он рассматривал текст, как неоконченный, намереваясь продолжить мемуары дальше. Так или иначе, но в 1989 г., спустя два года после смерти Д. М., рукопись находилась у А. Добкина, который и предложил напечатать ее в мемориальском альманахе «Звенья». В 1991 г. это важнейшее мемуарное свидетельство, посвященное одному из поворотных пунктов истории Соловецкого лагеря, было, наконец, опубликовано¹⁷³.

Первые знаковые события эпохи перестройки начали происходить еще при жизни Д. М., и он, со свойственным ему политическим чутьем, раньше многих сумел разглядеть в них начало новой эры – противоречивой, как сами эти события. Арсений Рогинский вспоминает, что, именно, от него впервые услышал оценку чернобыльской катастрофы, как «начала конца» режима. А осенью 1986, вернувшись с просмотра еще не вышедшего на широкий экран фильма Т. Абуладзе «Покаяние», он, вообще-то, совершенно не склонный к пафосу, произнес примерно следующее: «Все-таки дожил. Теперь можно и умереть».

Д. М. умер ранним утром 1 января 1987 г., в первые часы Нового года. По свидетельству племянницы, Людмилы Новиковой¹⁷⁴, не отходившей от него в последние недели жизни, он, никогда на ее памяти не плакавший, в декабре 1986 г. заплакал дважды: в первый раз – когда ему сообщили о смерти в Чистопольской тюрьме Анатолия Марченко, во второй – от радости – когда узнал об освобождении А. Д. Сахарова (с которым он не был знаком) из горьковской ссылки.

...А лет за семь-восемь до этого, в ходе длинного и совсем не делового разговора с Д. М. «про жизнь», я осмелился задать ему вопрос, чудовищную бестактность которого можно извинить, разве что, моей тогдашней молодостью, а также острым ощущением взаимной душевной близости с собеседником, за которую многое прощается:

Скажите, Давид Миронович, вот вы лучшую часть жизни – с 17 лет и до 50 – промыкались по тюрьмам, лагерям, да ссылкам. Ваши товарищи почти все погибли. Наверное, это можно было бы легче перенести, если бы дело, ради которого вы терпели все эти беды, – дело демократического социализма, – восторжествовало. Но оно провалилось, и почти очевидно, что вряд ли в обозримом будущем идея демократического социализма восторжествует в России. Не кажется ли вам, что жизнь прошла напрасно?

Честно говоря, я думал, что Д. М. ответит рассуждениями из области метафизики и морали, привычных интеллигенту 1960–1970-х гг. Но тот, не поведя бровью, спокойно и без всякой обиды отпарировал:

А кто вам сказал, что наше дело провалилось? Оно победило – в Европе, в Америке, во всех передовых странах, кроме России. Социалистические ценности, социалистические принципы государственной, общественной, экономической жизни вошли в плоть и кровь современной демократии, стали ее неотъемлемой частью, независимо от того, какая партия находится у власти – социалисты или консерваторы. И трагический опыт российской социал-демократии сыграл здесь решающую роль: он продемонстрировал европейским социалистам, по какому пути ни в коем случае нельзя идти, от каких ценностей нельзя ни при каких обстоятельствах отказываться, перед чем нельзя капитулировать, с чем смертельно опасно идти на компромисс. Это мы, русские социалисты, их научили – да, ценой собственных жизней, собственных поломанных судеб, но разве результат – торжество наших идей в мире – не стоит того?

Ответ потряс: он был дан абсолютно в иной плоскости, нежели я ожидал. И это было удивительно – увидеть, почувствовать иной, давным-давно ушедший из нашей жизни менталитет – мироощущение настоящего политического мыслителя, интеллигентного, честного и умного.