Византийские патриархи

(Историческая справка)

Патриаршество, как одно из проявлений церковно-административной централизации, сложилось в период вселенских соборов, благодаря разным условиям, возвысившим некоторые епископские кафедры. Но за время вселенских соборов, в которых патриархи встречали иногда и внушительный корректив для себя, церковное законодательство не наделило их какими-либо существенными правами. De jure они оставались primi inter pares. В наиболее рельефных очертаниях de jure и de facto восточные патриархи, и преимущественно – константинопольский, выступают позднее, когда явились новые условия их деятельности.

Теперь, когда и в наших высших духовных сферах, и в некоторой части церковного общества возникло стремление восстановить на Руси патриаршество, существовавшее здесь с Бориса Годунова до Петра 1-го, естественно припомнить, что такое были константинопольские патриархи, в лице которых желают у нас видеть – как и прежде – идеал и для предполагаемого главы русской церкви.

Предпочтительно пред другими восточными патриархами константинопольский архиепископ оказался главой восточной церкви, подобно тому, как византийский βασιλεῦς был главой империи¹. Такое положение константинопольского патриарха в связи с положением, императора и нашло себе во второй половине IX века выражение в византийском праве.

Первое, официально принятое учение о царской и патриаршей власти мы встречаем в Эпанагоге (втором, исправленном издании Прохирона), введении к полному собранию византийского законодательства.

Это учение принадлежит знаменитому патриарху Фотию, который принимал деятельное участие в составлении и самой Эпанагоги² в ту блестящую пору его жизни, когда он после первого низложения снова сошелся с царем Василием Македонянином и, состоя при дворе, руководил образованием его детей. В это время Василий, потеряв надежду на сближение с западным миром при посредстве папского престола, уже не считал нужным в угоду последнему преследовать патриарха Фотия, который, при том, только и мог устранить те неурядицы, которые волновали церковное общество со времени патриарха Мефодия († 846)³.

При таких-то благоприятных условиях и явилась возможность для патриарха Фотия выразить даже в официальном юридическом сборнике свой взгляд на положение византийского патриарха и его отношения к государственной власти⁴.

Вот, как он трактует об этом в первых 10 титулах Эпанагоги. – «Так как государство, на подобие человека, состоит из частей и членов, то наиважнейшими и необходимейшими членами являются царь и патриарх; поэтому мир и благоденствие подданных зависит от единомыслия и согласия царской и патриаршей власти». В ведении царя – тела граждан, в ведении патриарха – их души. «Патриарх есть живой и одушевленный образ Христа, всеми своими поступками и словами выражающий истину». Патриарх обязан ограждать вверенных ему Богом людей от уклонений в отношении благочестия и нравственности. Призвание патриарха – спасение вверенных ему христианских душ, жизнь во Христе и сораспинание миру. Патриарх должен быть учительным, одинаковым в отношении ко всем, милосердным в правосудии, суровым к неповинующимся, безбоязненным в обличении даже царя в случае нарушения им догматов и прегрешений против истины. Патриарху же принадлежит объяснение древних канонов, без – какого бы то ни было – вмешательства в эту сферу светской власти⁵.

Таким образом, в Эпанагоге рядом с царской выдвинута другая власть, по значению не только равная первой, но в некоторых отношениях даже полагающая ей ограничения. Однако такое торжество византийской церковной власти, допущенное, может быть, в противовес властолюбии папства, не оставило по себе осязательных последствий в дальнейшем и учете Эпанагоги, возвеличившей архиепископа столицы тогдашнего orbis terrarum и открывавшей ему самый широкий путь деятельности, само было причиной того, что оно как-то затерлось и затемнилось другими законодательными памятниками той же эпохи. Очевидно, что прерогативы патриарха, указанные в Эпанагоге, расходясь с исторически сложившимися основами императорской власти, не находили почвы и в религиозном созерцании населения.

Еще в языческом Мире император всегда был и ропtifex maximus. Но и христианские государи не сразу отказались от прав понтификата. После того как он был уничтожен, наконец, законом (Грациана), его идея все же не умерла в сознании правителей и народном предании. Уже Константин Великий говорил представителям церкви: «вы – епископы, заведующие внутренними делами общества верующих, я – поставленный Богом епископ вне его». Лев Иконоборец говорил папе Григорию: «разве ты не знаешь, что я священник и царь» – «Без сомнения, отвечал папа Константин; Феодосий, Валентиниан, Юстиниан – были царями и священниками… Но... ты опустошил церковь»⁶ – Так один из врагов духовной власти византийских царей признавал за ними право на верховное водительство в жизни верующих.

На западе это право нашло себе выражение в учении о духовной и светской власти папы, а на востоке, прямом наследнике римских кесарей, воплотилось в представлении царя, который является на земле не менее как образ, Божий (ει͗xών τοῦ αυ͗τοῦ Θεοῦ) и в отношении к которому, по церковному и придворному церемониалу и по разумению общества, приложимы такие эпитеты, как «божественный», «святой» и даже «сын Божий»⁷, Правда, допуская подобные образные и гиперболические выражения, византийцы умели видеть и человеческую природу монарха и потому никогда не доходили до действительного его обоготворения. Но все же в глазах народа он был не только высшим носителем политической власти и силы, но и блюстителем веры и благочестия. «Как царствующий император есть помазанник Господень по причине помазания на царство, а Христос и Бог наш есть между прочим и архиeрей, то благословно и император украшается архиерейскими дарованиями», – говорит канонист и патриарх антиохийский Вальсамон (Толков. 69 пр. VI всел. соб.). Βασιλεῦς, бывший первым воином, первым сановником оказывался и первым священником⁸. В качестве последнего, он созывал соборы, председательствовал на них, участвовал до известной степени в совершении богослужения⁹, носил облачение, подобное архиерейскому, утверждал избранного митрополитами или даже сам назначал патриарха, торжественно возглашая: «божественная благодать и наше, еже от нея, царское величество избирает сего богобоязнейшего (имя рек) в патриарха Константина града»¹⁰.

Разумеется, при таком, положении царя в церковном обществе учение Эпанагоги о cooношении властей патриаршей и царской с ограничением последней в делах духовных и не могло прочно привиться к жизни. В особенности же сами императоры не мирились с мыслью о самостоятельности патриарха в сфере даже исключительно церковной.

И прежде всего это печально сказалось на судьбе самого патриарха Фотия, в 877 году вторично вступившего на кафедру по смерти патриарха Игнатия. Его снова низложил его же ученик, император Лев VI Мудрый вскоре после своего вступления (в 886 г.) на престол своего отца, Василия Македонянина. На место знаменитого пастыря церкви возведен был 16-летний юноша, брат императора, Стефан, еще при отце причисленный к клиру и носивший сан диакона¹¹. Хотя в оправдание этого в глазах общества Лев и делал неудачную попытку обвинить великого святителя в покушении на свою царственную особу, причины последнего низложения Фотия лежали, очевидно, гораздо глубже. В патриаршество 16-летнего брата своего Стефана молодой и подозрительный император, подавивший последние следы городского самоуправления и уничтоживший даже сенат, соединяя в руках династии духовную власть со светской, получал полную возможность направлять церковную жизнь по тому или иному руслу, подкреплять высшим религиозно-нравственным авторитетом свои личные интересы и государственные предначертания, освобождаясь в то же время от нравственного контроля и влияния со стороны таких представителей церкви, каким был Фотий, полагавший, что «сохранение истинных постановлений – прямая обязанность как всякого благомыслящего, так и тех, которые, по Божию усмотрению, призваны управлять народами». Что при Стефане сам Лев рассчитывал оказывать сильное влияние на церковное управление, это вполне вероятно и естественно, если он и впоследствии желал видеть в лице патриархов лишь покорных исполнителей императорской воли¹².

Признанный, наконец, и большинством византийского общества, патр. Стефан, действительно, не имел никакого значения в церковной жизни. При нем светские сановники безнаказанно упраздняли церкви и изгоняли священников. Довольствовавшийся лишь участием в праздничных церемониях, патриарх Стефан вполне удовлетворял заветным стремлениям своего царствующего брата, предоставляя ему полную возможность вмешиваться в дела церкви. Лев и пользовался этой возможностью. Он в своих новеллах давал, наприм., наставления самому патриарху относительно крещения младенцев и приобщения рожениц в период 40-дневнаго очищения, отменял постановления вселенских соборов (о месте крещения) и правила св. апостолов (о вмешательстве духовных лиц в мирские дела)¹³. Понятно, в какое тягостное положение подобные новеллы ставили византийскую иерархию... Но император составлявший еще стихиры и церковные поучения, иногда по недосугу поручая произношение их даже канцелярским чиновникам¹⁴, по видимому, не хотел и думать об этом.

Когда Стефан после почти 6-летняго пребывания на кафедре скончался (в 893 г.)¹⁵, в преемники ему собором епископов, пресвитеров, монахов и сената был избран (конечно, не без влияния императора, который утвердил избрание) уступчивый, малообразованный и престарелый игумен малоазийского монастыря – Антоний Калей. Он патриаршествовал также не долго и скончался в 901 году, показав себя, при своей несомненной попечительность в отношении к церкви, бессильным дать смелый и решительный отпор императорскому вмешательству в церковные дела. При этом патриарх Лев предал погребению в первый день пасхи свою третью жену Евдокию, даже и не справляясь с мнением архипастыря относительно такого нарушения духовной радости светлого дня (VI вселенск. соб., пр. 68)¹⁶.

Когда возник вопрос об избрании преемника Антонию, Лев выражал одно желание, – чтобы новый патриарх правил церковью согласно царской воле¹⁷. Если из нескольких кандидатов был избран ученик и родственник патриарха Фотия, Николай Мистик, то, конечно, не потому, что он выдавался из ряда других по своим высоким нравственным качествам: последние имели не много значения в глазах императора. Предоставив Николаю патриаршую кафедру, Лев, несомненно, надеялся на то, что не старый, образованный придворный монах, его названный брат и соученик, будет так же снисходительным и угодливым патриархом, как и покойный Антоний. Но эти расчеты императора далеко не оправдались.

Николай оказался патриархом, какой и нужен был в то время Византии, чтобы поднять в ней понизившийся авторитет духовной власти и упорядочить церковную жизнь, расстроившуюся после Фотия¹⁸. Но патриарх Николай не мог упрочить за собой расположение царя, так как не хотел быть послушным орудием в его руках. Исходной точкой разногласий между патриархом и царем явился вопрос о четвертом браке последнего с Зоей Карбонопсиной, от которой раньше бездетный Лев в 905 г. имел уже сына Константина, единственного своего наследника. Когда какой-то пресвитер Фома обвенчал затем императора с Зоей¹⁹, патриарх, чтобы успокоить возмущенную церковь, умолял царя прекратить это сожительство и «не все позволять своей власти, а помнить, что есть Сидящий превыше его могущества». Но никакие убеждения, даже епитимия не действовали на упорного. Мало того, Лев решил даже созвать собор из представителей патриарших престолов, чтобы добиться признания своего четвертого брака, а пока удалил самого патриарха со многими архиереями в ссылку. Добиваясь от Николая отречения от: кафедры, Лев готов был прибегнуть даже к шантажу, в роде того, какой раньше выставлял он против Фотия. Но патриарх, в надежде на лучшее будущее, и сам решил уступить дорогу своему преемнику. Получив даже письменное отреченье Николая от кафедры, Лев созвал епископов, среди которых оказались и готовые на компромиссы, и «приказал им исследовать и отыскать достойного на патриаршество»²⁰. Они «как бы сговорившись, остановились на великом Евфимии»²¹. Этот Евфимий, игумен одного столичного монастыря, по своему мягкому характеру и преклонным летам казался императору наиболее податливым и уступчивым. Под угрозами царя он согласился принять на себя тяжелое бремя управления патриархатом, если папа и прочие патриархи предварительно решат вопрос о четвертом браке: «когда они устроят твое дело, говорил Евфимий царю, я не буду противодействовать и препятствовать»²². А это только было и нужно Льву, который дипломатическим путем достиг того, что в это время уже плыли в Константинополь легаты папы патриаршие послы, везя с собой заранее составленные «грамоты с примирительным распоряжением» относительно четвертого брака царя. Хотя прибытие в столицу таких легатов и послов создавало и далеко не умилительную картину, однако они с почетом были встречены у Льва²³ и с частью византийского духовенства составили в 907 году собор, на котором и было постановлено исключительным образом принять царя в церковь, не расторгая его четвертого брака, а патриаршую кафедру утвердить за Евфимием²⁴.

Но такое постановление не только, не успокоило общества, но еще более усилило раздор в нем. К печальному состоянию церкви, обусловленному ее внутренним разделением при слабом патриархе присоединилось, еще стеснение ее в правах со стороны гражданских властей, желавших «в мутной воде ловить рыбу», Сановники отнимали у духовенства и ту скудную ругу, которую получало оно еще со времен Константина Великого, а в некоторых местах брали священников и диаконов на ряду с мирянами даже в военную службу²⁵. Бороться с этим патриарх был бессилен, когда сам царь склонен был решать даже чисто догматические вопросы по своему единоличному усмотрению²⁶. Порядок и спокойствие в церкви, даже по сознанию самого Льва, мог восстановить лишь томившийся в изгнании патриарх Николай, который, по низложении Евфимия, в 912 году снова и вступил в управление церковью²⁷. Однако лишь в конце X века патриарху Сисинию удалось окончательно умиротворить ее после смятения, вызванного произволом Льва в отношении к уставам церкви.

К прискорбию, деспотизм императоров в церковной жизни и неспособность патриархов к ограждению церкви от светской узурпации имели место и впоследствии. Так, один из ближайших преемников Льва VI Мудрого, император Роман I Лекапен хитростью сместив с престола почтенного патриарха Трифона, которого не в чем было даже обвинить, возвел на его место своего младшего сына 16-летнего Феофилакта. Довольно продолжительное патриаршество этого принца (933–956 г.) представляет собой эпопею «самого скандального свойства»²⁸. Бесчинства его доходили до того, что он допускал в церкви танцы и неприличные песнопения. Но главной его страстью были лошади, которых он кормил фруктами, поил винами и вспрыскивал духами, прерывая иногда богослужение для посещения конюшни. И смерть постигла этого патриарха вследствие его падения с лошади, которую он проезжал. «Вот каких патриархов доставлял константинопольской церкви бесконтрольный выбор императорский», восклицает современный наш ученый, повествуя о Феофилакте²⁹. Не трудно догадаться, какое значение имел такой патриарх в церковном управлении, если церковные должности продавались у него «чуть не с молотка»³⁰, в то время как императорские указы ограничивали права духовных лиц на приобретение земельных владений³¹. Преемник Феофилакта, Полиевкт (956–970 г.г.), которого византийские историки называли «вторым Златоустом»³², если и совершенно не похож был на своего предшественника, все же далек был от идеала ревностного пастыря. Когда бывший аристократ и афонский подвижник Никифор Фока, волею событий вступивший на престол (в 963 г.), женился на преступной и развратной вдовствующей императриц Феофано, Полиевкт не допустил его переступить порог алтаря и подверг епитимии³³. Впоследствии, когда император, бывший и хорошим полководцем, задумал причислить к лику св. мучеников своих сподвижников, на брани убиенных, патриарх (по 13 прав. св. Василия Великого) опять решительно выступил против этой канонизации³⁴. Но он не возражал против закона Никифора Фоки, которым запрещалось строить новые монастыри и наделять их недвижимой собственностью; голоса патриарха не было слышно даже тогда, когда некоторые неуступчивые епископы были обречены в ссылку³⁵. Примирился Полиевкт и с распоряжением Никифора, чтобы кандидаты на епископские кафедры назначались не собором епископов и не патриархом, а лишь по воле императора, который и обязывал своих ставленников вносить в казну значительную сумму из их доходов³⁶. До чего простиралось самовластие Никифора, видно еще и из того, что от него исходило указание, на каком языке должно совершаться богослужение в южной Италии³⁷. Названный же патриарх помазал на царство и убийцу Никифора, Иоанна Цимисхия. Стараясь примирить с ним народ, патриарх говорил, что «как помазание при св. крещении очищает все грехи, так и помазание на царство уничтожило все грехи, совершенные Цимисхием до коронования, и в особенности – смертоубийство»³⁸.

Как бы в благодарность пред патриаршим престолом за такую оригинальную теорию Цимисхий, когда по смерти Полиевкта возник вопрос о преемнике его, высказался было в духе Эпанагоги: «здесь на земли я признаю две власти – священническую и царскую; одной Зиждитель вселенной поручил попечете о душах, другой – управление телами людей, чтобы не повредился ни один член (государственного организма), но всякий сохранился в целости³⁹. Однако в действительности Цимисхий далек был от мысли о самостоятельности патриаршей власти. Избрав на патриаршую кафедру подвижника Олимпийской горы Василия – и без всякого участия в этом наличных представителей церкви, – император, представляя его архиереям и сенату, говорил: «определить достойного к отправлению священных дел, конечно, – зависит от всевидящего Ока... Но я возвожу на престол церкви человека, давно мною испытанного. Он часто по вдохновению свыше предсказывал мне будущее (т. е. корону), которое и сбылось в свое время»⁴⁰. Впрочем, уверенность Цимисхия в преданности Василия скоро поколебалась, когда выяснилось, что он предвещал корону и кому-то другому; тогда без соборного обсуждения дела царь заточил Василия в монастырь, а на его место самовластно возвел (в 974 г.) студийского монаха Антония III (974–980 г.)⁴¹.

Подобным образом поступал и приемник Цимисхия, Василий II Болгаробойца, который среди военных подвигов находил время помимо патриаршей власти назначать и утверждать афонских протов, вручая им жезл и мантию. Таким образом, по замечанию преосвящ. Порфирия Успенского), «попечителем Афона стал царь, а не патриарх⁴²; и это оказалось возможным в то время, когда патриаршую кафедру занимали Николай II Хрисоверг и Сисиний II, объявлявшие по поводу четвертого брака Льва Мудрого анафему тем, которые дерзнут нарушать святые и божественные правила преподобных отцов⁴³.

Не нашел себе осуществления идеал Эпанагоги и в новом тысячелетии. Патриархи по прежнему оказывались слугами трона. Поэтому, главный организатор студийского богослужебного устава⁴⁴, патриарх Алексий (1025–1043 г.) за три дня до смерти императора Константина VIII не нашел непреодолимых препятствий повенчать одну из его дочерей и наследниц престола, – 50-летнию Зою с ее двоюродным братом, 60-летним Романом III Аргиром, который был потом провозглашен императором и коронован (в 1028 г.)⁴⁵. А когда он в великий четверток 1034 г. – не без участия Зои и монаха Иоанна Орфанотрофа – скончался, патриарху Алексию пришлось снова содействовать семейному счастью императрицы. В ночь под великий пяток, после того как уже пропеты были страсти Господни, патриарх был вызван во дворец, чтобы повенчать Зою с давним избранником ее сердца красивым Михаилом Пафлагоном. Патриарх сначала недоумевал. Однако предложенные Орфанотрофом 50 литр золота ему и 50 литр клиру решили колебание и убедили патриарха в ту же ночь совершить венчание, а следующим утром похоронить задушенного Романа⁴⁶. Вовлеченный в придворные интриги, патриарх Алексий вынужден был допустить и новый брак 64-летней Зои (в 1042 г.) и короновать ее третьего супруга, Константина IX Мономаха, о котором она и прежде хранила в душ сладостные воспоминания⁴⁷.

Понятно, лишь при такой покорности пред волей императоров, не смотря на частую их смену, и мог Алексий до самой смерти своей удержать патриаршую кафедру.

Пример редкого благополучия смиренного патриарха, по видимому, должен был назидательно повлиять и на его преемника, Михаила I Керуллария (1043–1058 г.). Приняв участие в заговоре против императора Михаила VI Стратиотика, вынужденного принять пострижете, патриарх подготовил вступление на престол полководца Исаака Комнина (1057–1059 г.) и первоначально, действительно, пользовался его расположением. Но когда Комнин для восполнения государственной казны предпринял секуляризацию церковных и монастырских имуществ, патриарх, стойкий борец за чистоту кафолической веры, не мог безучастно отнестись к этому предприятию императора. В лице Керуллария и Комнина сошлись две одинаково упругие натуры: один отстаивал престиж патриарха, другой – с прямолинейностью солдата – не признавал власти выше императорской. Сторона, оказавшаяся физически слабейшей, должна была уступить и этот печальный жребий выпал Керулларию. По приказу Комнина он был заключен в отдаленный монастырь и в ожидании соборного суда изнуренный физически, потрясенный крушением своих идеалов, вскоре скончался на пути в столицу, до последней минуты молясь за любимый им и преданный ему народ⁴⁸.

Энергия византийских императоров при защите своего абсолютизма в значительной степени достигла, наконец, желанной цели. Позднейшие патриархи, за редкими исключениями, всегда почти были смиренными исполнителями императорской воли.

Преемник Керуллария, образованный, добрый и милостивый Константин Лихуд (1059–1063 г.) и самое патриаршество получил от Исаака Комнина под условием возвращения в казну своего земельного владения. Благодаря осторожности, гибкости и мягкости своего характера, этот патриарх, однако скоро умерший, и с малоспособным⁴⁹ императором, Константином Дукой, умел поддерживать добрыя отношения⁵⁰. Просвещенный и аскетически настроенный патриарх Иоанн Ксифилин (1064–1075 г.) при этом императоре и его ближайших преемниках, занятых борьбой с внешними врагами империи,⁵¹ продолжал политику Лихуда, оберегая главным образом свое право печалования⁵². Но и он под влиянием придворных партий по смерти Константина Дуки вынужден был то отклонять его супругу Евдокию от второго брака, то советовать ей это, с чем она, на свое горе, наконец, и согласилась⁵³.

Избранный ее сыном Михаилом VII Парапинаком патриарх Косма 1 (1075–1081 г.), человек не от Mиpa сего, был лишь орудием в чужих руках. Правительство грабило монастыри и церкви, но благочестивый патриарх молчал. Безмолвствовал он и тогда, когда постригали Парапинака, а потом и женившегося на его жене Никифора III Вотаниата... Патриарха как будто и не существовало. Сознав, наконец, неспособность свою к управлению, Косма вскоре после вступления на престол Алексия Комнина добровольно оставил кафедру и удалился в монастырь⁵⁴. Следующие патриархи, занимавшие кафедру при Комниных, Евстратий Гарида, Николай Грамматик, Иоанн Агапит, Лев Стипиот и др. почти не отличались личными или пастырскими доблестями⁵⁵. Среди них встречались даже лица, которые всенародно заявляли, что они занимают совершенно неподходящее им место. Таков был Михаил Оксийский (1143–1146 г.), добровольно подвергший себя наказанию, за то, что «сидел на патриаршем престоле, где сидеть ему совсем не подобало»⁵⁶. Патриарх Косма II (1146–1147 г.) тотчас по вступлении на кафедру оказался к соблазну церкви под весьма неблаговидным влиянием монаха – расстриги, вследствие чего, по соборному решению, и был низвержен⁵⁷. Конечно, благодаря безличию или нравственному несовершенству представителей патриаршей кафедры, императорам открывался широкий простор для вмешательства во внутренние дела церкви. Алексий Комнин подчинил, напр.. воле императора установление порядка назначения на церковные должности, надзора за материальным положением духовенства и исполнением им, своих обязанностей⁵⁸. Таким образом действий Алексий достиг того, что и в сознании общества оказался владыкой не только светским, но и духовным: недовольные патриархом Космой требовали для него суда Божия и государева⁵⁹. По поводу образа действий Мануила Комнина (1143–1180 г.) относительно церкви один византийский историк (Никита Хониат) говорил, что цари, «не желая занимать второе, место, сами бывают в одно и то же время и провозвестниками догматов и судьями, а часто и карателями тех, кто с ними не соглашается⁶⁰. Даже такому почтенному пастырю, каким был Лука Хрисоверг (1153–1169 г.), приходилось иногда не только угождать затеям Мануила, получавшим и соборное одобрение, но и льстить ему торжественно⁶¹, Бесцеремонное обращение этого императора с патриархом и другими епископами особенно резко сказалось при решении некоторых догматических вопросов в которых он хотел быть компетентным судьей⁶². Так, когда авторитетный в обществе патриарх Феодосий (1173–1188 г.) и многие епископы не согласились с указом Мануила об исключены из требника «анафемы Богу Магометову», царь осыпал их неприличной бранью, назвал «чистыми дураками» и всё-таки заставил уничтожить соблазнительную для него формулу⁶³. Таким образом, даже лучшие патриархи при этом царе, который при том восстановил ограничительный закон Фоки о монастырских владениях⁶⁴, могли лишь мечтать об идеалах Эпанагоги.

При последнем из Комниных, Андроник I (1183–1185 г.) патриарх Феодосий, отказавший ему в разрешении незаконного брака его дочери, вследствие этого вынужден был удалиться в монастырь⁶⁵.

Патриархи за время династии Ангелов занимали кафедру слишком кратковременно или же были людьми недостойными. Из них, напр. Василий Каматир «обладал даром все обращать к своей выгод», Досифей был большим пронырой, а Георгий Ксифилин был до того угодлив пред светским правительством, что, по желанию императора, дозволил соединять в одном лице служение храму и дворцу⁶⁶. Лишь последний патриарх этой эпохи, Иоанн Каматир (1198–1206 г.), когда цари заняты были борьбой с крестоносцами, имел возможность быть истинным архипастырем⁶⁷.

Из девяти патриархов, правивших церковью за 60-летний период Никейской империи, только одному Герману II (1222–1240 г.) удалось заявить себя истинно архипастырской деятельностью⁶⁸. И понятно. По поводу избрания одного из дальнейших патриархов хронист Георгий Акрополит замечает: «император Иоанн (Ватаци, 1222–1254 г.), неспешащий в подобных делах, не мог легко найти в скорости человека, достойного этого места, или лучше – такого, который бы ему мог понравиться, потому что обладающие верховною властью, обыкновенно, в подобных обстоятельствах соображаются со своим расположением к лицам, чтобы не иметь в этих людях противников своим желаниям»⁶⁹. А когда при императоре Феодоре Ласкарисе избран был на патриаршую кафедру малоученый монах Арсений (1255–1266 г.), тот же хронист объясняет это так: «цари вообще хотят, чтобы патриархами были люди смиренные, недалекие по уму, которые бы легко уступали их желаниям, как признанным постановлениям; а это всего чаще случается с людьми необразованными: будучи невеждами в слове, они не способны на смелое слово и преклоняются пред императорскими распоряженьями»⁷⁰. Но Арсений, «греческий Никон», как называют его, не оправдал такого расчета и вследствие неудачных столкновений с императором Михаилом VШ Палеологом, осужденный собором, умер в ссылке⁷¹.

Положение константинопольских патриархов и их нравственный облик в общем не изменились к лучшему и в последние два века существования византийской империи. – Так, образованный, но слабохарактерный патриарх Герман III (1267 г.) в угоду императору склонился на Лионскую унию⁷², его преемник, Иосиф I (1268–1275 г.г.), «непричастный эллинской мудрости», происками занявший кафедру, «умел подходить к сильным правителям»⁷³, Иоанн Векк (1275–282 г.) расположение Михаила Палеолога приобрел главным образом чрез сочувствие стремлениям императора к унии⁷⁴; патриархи же Григорий II (1283–1289 г.), Афанасий I (1289–1311 г.) и Иоанн XII (1294–1303 г.), не находя в своей деятельности поддержки у Андроника II (1282–1328 г.), вынуждены были уйти на покой⁷⁵.

Если среди дальнейших патриархов последнего периода византийской империи: и встречались люди высокой образованности и с истинно-пастырской ревностью (Иоанн Гликис, 1316–1320 г., Филофей, 1354–1376 г., Нил, 1380–1388 г.)⁷⁶, – их во всяком случае было очень немного⁷⁷. Большею частью кафедра предоставлялась людям, «даже и ногтем не касавшимся эллинской мудрости»⁷⁸, или же нравственно недостойным. Напр., совершенно безграмотный Нифонт I (1311–1315 г.), большой любитель женского общества, конского спорта и пирушек, доходил до святотатства, сдирая и обращая в свою пользу золотые и серебряные оклады с церковных икон⁷⁹. Патриарх Исаия (1323–1334 г.) не находил не совместимым со своим достоинством въехать в столицу в обществе танцовщиц и гетэр, потешавших всех своими плоскими шутками⁸⁰. Патриарха Исидора (1347–1349 г.), ставленника и верного слугу императора Иоанна Кантакузина, один из хронистов XIV века – Никифор Григора – сравнивает «со свиньей, привыкшей барахтаться в грязи»⁸¹; в общем такой отзыв о патриархе подтверждается и его деятельностью. Подобные печальные явления, кажется, вполне удовлетворительно объясняются замечанием того же хрониста: «цари на такое высокое место (как патриаршее) и выбирают таких людей, чтобы эти беспрекословно подчинялись их приказаниям, как рабы, и чтобы не оказывали им никакого» противодействия»⁸².

Поэтому-то почти все архипастыри византийской империи и за XIV в. –Евфимий II (1410–1415 г.), Иосиф II (1416–1439 г.), Митрофан II (1440–1443 г.) и др. – были приверженцами папизма⁸³. Один из них, Иосиф II, даже говоривший царю Иоанну Палеологу, что «церковь должна идти впереди императорской власти или подле нее, но никак не сзади нее⁸⁴, не задумался в угоду императору подписаться под определением Флорентийского собора⁸⁵.

Факты, рисующие положение византийских патриархов и их нравственный облик, приводят нас к прискорбным заключениям.

Оказывается, что патриархи не только утверждались василевсом, но им же, большею частью, и избирались и в своей деятельности стояли в зависимости от воли и взглядов главы государства. Расходясь с царем, патриархи не только теряли почву под собой, но часто должны были покидать и кафедру. Некоторой опорой для них могли бы быть соборы или патриарший синод. Но их постановления без согласия царя не имели силы⁸⁶, помимо уже того, что сами епископы назначались им же⁸⁷. Влияние царя на патриарха и архиереев было особенно могучим еще и потому, что от него зависело их материальное содержание и контроль над церковной казной⁸⁸.

Зависимость от царя патриархов и архиереев неизбежно влекла за собой подчинение ему же и всего духовенства. В своей жизни и деятельности оно постоянно встречало стеснения или вследствие ограничительных мероприятий государственной власти⁸⁹, или вследствие злоупотреблений сановников и чиновников⁹⁰. Да и сами патриархи и чины патриаршего управления – первые – своим произволом, а вторые взяточничеством – причиняли не мало огорчений духовенству⁹¹. В то время как патриархи иногда в единении с папством⁹² видели для себя спасение от императорского абсолютизма, низшее духовенство не имело никакой надежды на лучшее будущее и страдало от двух огней – императорского и патриаршего. Разумеется, это не могло не отражаться печально и на нравственном состоянии духовенства и на его отношении к своему призванию⁹³.

Конечно, из числа свыше 80 патриархов со времени Фотия были и лица, стоявшие на высоте своего призвания, но они, к сожалению, считаются лишь единицами.

Таким образом, вера некоторых наших соотечественников в высокое практическое значение единоличной церковной власти в лице патриарха совершенно не подтверждается фактами византийской действительности, которые во избежание обвинений в искажении их мы и вынуждены были приводить не по первоисточникам, а по современным, историческим трудам, признанным наукой. Где ручательство того, что подобные же глубоко плачевные факты не будут иметь места и в русской церковной жизни, которую предполагается опять «возглавить» патриархом? История константинопольского патриархата, думается, ясно показывает, что в русской церкви не следует воссоздавать этого института, в котором некогда и сама она после 100-летнего опыта разочаровалась.