Глава 2. Семинарские будни: как учили и воспитывали православных священников

Образовательный процесс определяет культурный облик грядущих поколений. Та сумма знаний и ценностей, которая закладывалась в умы и души будущих наставников православного населения России, призвана была «спасти и сохранить» гигантскую империю. После того, как в конце XVIII в. были отменены выборы священников сельским миром, эту задачу взялось решать государство. Начинается целенаправленная подготовка священников в духовных учебных заведениях. На первых порах достаточным для получения должности было образование, полученное в духовных училищах. Со второй половины XIX в. главным критерием пригодности к службе становится семинарский аттестат.

Чему и как учили в духовных школах России? Стала ли семинария институтом обновления церкви, упрочения ее позиций. Насколько соответствовала ее деятельность объективным интересам государства? Без ответов на эти вопросы трудно приблизиться к пониманию глубинных причин срыва российской модернизации.

Будущность того или иного социального слоя связана с особенностями его воспроизводства. С духовенством пореформенного времени в этом смысле происходило нечто парадоксальное.

В свою первую школу – духовное училище – юные поповичи отправлялись по достижении 6–7 летнего возраста. Обучение было несложным: в первом классе обучали чтению по псалтыри, пению, правилам церковного нотного пения, чистописанию, краткой священной истории, латинскому языку, простому катехизису. Во втором – продолжали штудировать важнейшие «профессиональные» предметы – пение, чистописание и латинский, вместе с тем изучались русская грамматика и арифметика. Отметим характерную особенность: степень освоения грамматики определялась способностью составить одно или несколько предложений из заданного набора слов.

Не менее примечателен следующий этап обучения. В третьем классе среди предметов появлялись греческий и славянский языки, церковный устав и пространный катехизис, церковная история и география¹⁸⁶. Налицо стремление преодолеть известные культурно-пространственные рамки. Насколько оно было удачно? Повзрослевшие выпускники училищ, как правило, сетовали на схоластический характер обучения: из языков наиболее значимыми считались русский и славянский – это были языки богослужения и проповеди; написанная на латинском и греческом церковная классика оказывалась забытой за дверью семинарии. Разумеется, все зависело от конкретного ученика. Если выпускник училища изначально ограничивал себя получением элементарного образования, то никчемность «старых» языков становилась для него очевидной сразу же. Сомнения на этот счет были разрешены церковным законодательством лишь в 1881 г.: «определением Святейшего Синода» часы, ранее предназначавшиеся для греческого, были переданы на изучение русского языка¹⁸⁷.

Такое образование не сулило перспектив: свидетельство об окончании духовного училища открывало возможность занять место дьячка или пономаря (позднее название этих должностей – причетник). Реальные результаты обучения иной раз оказывались обескураживающими: по свидетельству священника В. Владиславлева, многие выпускники не могли написать письмо домой и практически не умели связно ответить на поставленный вопрос¹⁸⁸.

Как ни парадоксально, обстановка в начальной духовной школе провоцировала дурные поступки. Некоторые священники в зрелом возрасте приходили к заключению, что моральное разложение будущих пастырей начиналось с момента поступления в духовное училище, а в семинарию они приходили с такими помыслами, за которые сразу впору было отчислять¹⁸⁹.

Коверкала юные души, прежде всего, бытовая неустроенность. Для проживания в городе, как правило, снималась квартира или угол, сдавали ее чаще всего мещане, реже купцы или чиновники – это была полутрадиционалистская, мещанско-обывательская среда. Новые условия заметно отличались от домашних: хозяева получали абсолютную власть над постояльцами. Быт никак не соответствовал развитию высоких духовных помыслов. Бывший выпускник тверского епархиального училища В.Ф. Владиславлев свидетельствовал: «Кровать часто бывает такая, что если лечь на ней в чистом белье, то к утру будешь выглядеть как угольщик»¹⁹⁰. Митрополит Евлогий, отнюдь не склонный афишировать нравы бурсы, вспоминал: «Мы, ученики, жили не в училище, а на вольных квартирах. ...Меня отец водворил к одному дьякону. Нас проживала у него целая «коммуна»... Заботиться о пропитании надо было самим... Спали мы, одни на койках, а другие по 2–3 человека на нарах. Жили бедно, патриархально..., благопристойностью и воспитанностью не отличались. Была в нас и просто дикость»¹⁹¹.

Возникала перманентно стрессовая ситуация. По-видимому этим и объясняется то, что вчерашние робкие и богобоязненные мальчики начинали вести себя вызывающе: курили, пропускали занятия, конфликтовали с учителями. Некоторые уже в отроческом возрасте приобретали пристрастие к алкоголю.

Следующей ступенью в духовном образовании была семинария. Seminarium – буквально означает рассадник. Назначение семинарии – готовить проповедников веры и священства. Эти закрытые учебно-воспитательные заведения среднего звена стали формироваться в церковном ведомстве с начала XVIII в. Число их росло: по данным отчетов обер-прокуроров Св. Синода, в начале XIX в. в России функционировало 36 семинарии, к 1850-м годам – 47, к началу XX в. – уже 57¹⁹². Православное население России росло более быстрыми темпами.

Семинарии действовали почти во всех губернских городах, как в центре, так и на окраинах. Они были довольно крупными учебными заведениями – в среднем в каждом обучалось до 600 воспитанников. Наполняемость классов регламентировалась Уставом: в первых трех обучалось не более 50 человек, в следующих – не более 55¹⁹³. О каком бы то ни было индивидуальном подходе к учащимся не могло быть и речи.

На содержании учебного процесса по-своему сказывалось положение дел в государстве и церкви. На протяжении XIX в. понимание задач духовной школы, а равно и средств их реализации не раз менялось. Это отражалось на содержании программ. Теоретики духовного образования по-разному видели возможности воплощения в жизнь задуманного; в программах заметны постоянные перекосы то в сторону богословских, то «жизненно важных» предметов. Но в том и другом случае можно определенно сказать, что школа не открывала ученикам ни многоцветий мира земного, ни возвышенности мира духовного.

Так до 30-х гг. XIX в. в семинариях отдавалось предпочтение наукам, способствующим «развитию духа, знания, которое не поддается точному и очевидному учету», и игнорировалось «развитие дисциплины, уменье, практическая приспособленность к непосредственному исполнению предстоящих обязанностей». В результате получалось, что молодые священники не умели «ни петь, ни читать по-церковному, ни отправлять богослужения». Не удавалось им обычно найти и духовный контакт с паствой. Поддерживать связь с прихожанами даже на уровне ритуала они не умели. Как отмечали современники «своею превыспренною, книжною речью», неумелостью священники просто смешили мирян. По замечанию М.М. Сперанского, в прошлом семинариста, проповедь духовенства «спорила с неверующими, но не назидала верующих»¹⁹⁴.

Пришедший в 1830-е годы на должность обер-прокурора Н.А. Протасов признал состояние семинарий неудовлетворительным, а главный недостаток усмотрел в несовершенстве учебных планов и программы. Вполне в духе николаевского времени он распорядился срочно разработать новые планы, что было проделано группой ректоров духовных семинарий под его непосредственным руководством. Видимая сторона реформы впечатляла обстоятельностью. Нововведения охватывали всю систему духовных учебных заведений. Прежде всего, увеличивалось их финансирование. Базовой частью духовного образования признавалась семинария, именно ее реформированию отдавалось предпочтение. В семинарский курс вводились новые науки: библейская история, патристика (изучение творений святых отцов церкви – Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста и Афанасия Александрийского); подчеркивалось значение изучения Священного Писания и русской церковной истории. Семинарскому начальству предписывалось также проведение катехизических бесед для подготовки будущих пастырей к практической деятельности. Но самая любопытная новация была связана с другим. Особое внимание отводилось подготовке сельского духовенства. Осуждая слишком «умственную» направленность предшествующих нормативных документов, государственно-церковные реформаторы николаевского времени планировали «приспособление пастырского и собеседовательного богословия к обязанностям сельского священника». В связи с этим в общий курс в качестве самостоятельных дисциплин вводились сельское хозяйство, землемерие, медицина и даже естественная история. Учитывался и региональный фактор – в окраинных семинариях вменялось особо тщательное постижение иконописания и «инородческих языков»¹⁹⁵. Соотношение веры и ритуала также менялось: в деятельности священника усиливался миссионерский компонент, причем с оттенком протестантской дидактики. Возможно, это лучше отвечало идее «регулярной» империи. Во всяком случае, принцип «православие, самодержавие, народность» внедрялся в жизнь весьма оригинально.

Можно ли сказать, что все это по-своему упреждало Великие реформы, готовило профессионалов, способных обеспечить им духовную поддержку? Формально это был шаг именно в этом направлении, фактически же он носил бессистемный характер.

Следует отметить, что в это время возникают и женские духовные училища, нацеленные на поддержку осиротевших девиц духовного звания и подготовку священнослужителям «достойных супруг и матерей». К середине XIX в. при епархиальных управлениях и монастырях Российской империи функционировали 22 подобных заведения¹⁹⁶. Как видно, не забывали и об «умиротворяющей» стороне веры.

К середине XIX в. перед духовными школами была поставлена задача «подготовлять достойных священнослужителей» преимущественно для сельских приходов, что нашло свое отражение в Уставе 1867 г., согласно которому в семинариях вводился новый курс – «Практическое руководство для пастырей церкви».

Появление этого документа по-своему символично. В нем соединились два начала: учение о нравственных качествах и обязанностях пастыря православной церкви и свод литургическо-канонических наставлений. Любопытно, что первоначально этот предмет строился и преподавался по схеме аналогичного курса Западных семинарий (Theologia pastoralis) – лишь со временем появились базовые труды отечественных авторов: наиболее популярным учебником стало «Практическое руководство для священнослужителей» П.И. Нечаева, выдержавшее 11 изданий.

Многозначительно смотрится и положение Устава о назначении на начальственные должности в духовных учебных заведениях выборных от белого духовенства¹⁹⁷. Казалось бы, ректорам-протоиереям были ближе и понятнее нужды и потребности будущих клириков. Но беда в том, что реализоваться в качестве наставника будущих наставников удавалось немногим из них. Возможно, принятие такого решения обусловили и другие факторы: невысокие моральные качества поповичей, необходимость упорядочить получаемую сумму знаний духом аскезы и т.п. – существовало множество разнородных причин, способных подтолкнуть на этот шаг. Как бы то ни было, уже в начале 70-х гт. XIX в. стали просматриваться контуры будущих противоречий между белым и черным духовенством. Представителям последнего пришлось основательно заняться подковерной борьбой за вытеснение своих монашествующих собратьев из сферы, в которой определялись основы приходской политики.

22 августа 1884 г. Александром III был высочайше утвержден новый Устав духовных семинарий. Основное его новшество – «упрощение» порядка управления духовно-учебными заведениям за счет самоуправления и выборного начала. Более широкие права получали Синод и епархиальные архиереи, в руках последних сосредоточилась фактически неограниченная власть над семинариями. Назначения на службу осуществлялись теперь по следующей схеме: высшее церковное начальство присылало ректора (из монашествующих кандидатов или магистров богословия), остальные должности распределял местный владыка. Инспектор (второе лицо после ректора), надзиратели, преподаватели появлялись в семинарии или покидали ее также с его благословения. Общее число учащихся сокращалось.

Как обычно, усиление казенщины пытались компенсировать насаждением благостности: усиливалось преподаванию церковного пения, вводилась должность семинарского духовника. Новые иностранные языки объявлялись изучаемыми факультативно, увеличивалось число часов, отводимых на русскую литературу. При этом сокращались занятия по философии, древним языкам, математике. Вводились новые церковные предметы: история русского раскола, апологетика, сравнительное богословие и тригонометрия¹⁹⁸. Получивший на этой основе образование священник, несомненно, должен был стать «живее», искушеннее, и, пожалуй, даже изощреннее своего предшественника. Но эти качества могли быть реализованы только в условиях основательного обновления духовной жизни за стенами семинарий.

Реформы способствовали также превращению семинарий во всесословное учебное заведение, доступное всем юношам православного исповедания. В принципе это нововведение могло сыграть громадную роль – в провинции, где семинарии были едва ли не самыми престижными учебными заведениями для средних и низших слоев населения. Однако в крупных городах они по-прежнему не выдерживали конкуренции со стороны светских гимназий, училищ, частных пансионов. Здесь им суждено было сохранять статус узкосословного «второсортного» учебного заведения. К тому же «внутренние нестроения» в бурсе, падающая престижность профессии священника во все большей степени отбивали у горожан стремление к тому, чтобы их дети посвятили себя служению Господу. Анализ социального состава учащихся показывает, что среди «иносословных» преобладали выходцы из крестьян, а дети священно- и церковнослужителей по-прежнему составляли в семинариях большинство – свыше 80%¹⁹⁹.

Так, в одной из крупнейших духовных школ России – Тверской духовной семинарии к 1895 г. контингент обучающихся включал в себя 21% иносословных (16% – горожан, 5% – детей крестьян и солдат). В 1904 – 1905 учебном году их представителей было 12,7%; в 1916–1917-м – 19,5%²⁰⁰. По мере обучения на духовной стезе удерживались преимущественно дети деревенских священников и дьячков – обычно невольные продолжатели священнических династий. Что касается основной части иносословных – выходцев из мещан, то они, по некоторым свидетельствам, становились настоящей «язвой» семинарий²⁰¹. Дети купцов, обедневших дворян поступали в семинарии крайне редко.

Итак, в семинарии устремлялись выходцы из традиционалистской среды. Что же мешало семинариям стать привлекательными для молодежи из светских сословий? Чем обычно мотивировался выбор духовного пути?

Несомненно, социальный состав воспитанников отражал общероссийскую тенденцию «размывания» сословий. Как бы то ни было, несмотря на общепризнанно низкий уровень жизни приходского, особенно сельского духовенства в Нечерноземном центре России, семинарии не испытывали недостатка в абитуриентах. С чем это было связано?

Основным побудительным мотивом для поступления в духовную школу были отнюдь не религиозные ценности. Безусловно, в любом семинарском сообществе были воспитанники, сознание которых держалось на представлении, что «вопросы веры – это вопросы жизни». Но год от года увеличивалась прослойка тех, чей выбор определялся прагматическим интересом, причем на первый план выступала льгота по воинской повинности – ее получали после двух лет обучения. Разумеется, «личный интерес» по-разному понимался представителями различных социальных групп. Так, дети крестьян, окончив семинарию, могли изменить свой социальный статус – по понятиям их родителей положение сельского священника было все же предпочтительнее их собственного, а должность настоятеля прихода, казалось, гарантировала безбедное существование. Служение Церкви рассматривалось по принципу «перо легче сохи».

Для детей обедневших дворян семинарии открывали едва ли не единственную возможность получить бесплатное или не самое разорительное образование. Дети священников, помимо не особенно вдохновляющей перспективы продолжить семейную традицию, мечтали «выучиться на барина» – доктора, инженера, адвоката²⁰². Казалось бы, наличие поповичей среди представителей свободных профессий способствовало укреплению нравственных основ общества в целом. Ничуть не бывало: бывшие семинаристы, поступив в университет, в полном смысле слова окунались в омут безверия.

Мотивация выбора других юношей, вроде бы собравшихся посвятить себя высокому служению, оказывались также вполне прозаичной. Потомки представителей низшего церковного клира часто прельщались надеждой «перерасти» отца-псаломщипка или дьякона и подняться до священнического сана. Немаловажным фактором становилось и то, что слабо развитые или вовсе неподготовленные дети церковнослужителей при наличии известной протекции могли рассчитывать на облегченный путь в духовную школу.

В любом случае нельзя сказать, что в семинарию попадали в основном по призванию или в результате жесткого конкурсного отбора. Ценностные основания империи предстояло поддерживать вовсе не сильнейшим духом – такова логика приема абитуриентов в семинарии, готовившие пастырей для православно-крестьянского большинства ее населения. Возраст поступающих в семинарию был различным – от 12 до 18 лет, срок обучения – б лет. Разумеется, воспитанников «ломоносовского» возраста в семинариях было немного, но в любом случае годы обучения приходились на период становления личности. Основную массу поступающих составляли робкие, богобоязненные дети, которые даже внешне напоминали тихих «благополучных дьячков». Некоторую часть из них можно отнести к «идеалистам», которые гипертрофированно осознавали свое предназначение. Примечательно, что семинариста Василия Белавина еще в семинарии за молчаливый характер, кроткий нрав, замкнутость и отрешенность от окружающего мира прозвали «Патриархом»²⁰³. Однако не такие отроки определяли облик массы семинаристов – напротив, они растворялись среди начинающих конъюнктурщиков. Нередко именно юноши неординарных способностей первыми привыкали пить, курить, пропускать занятия, провоцировали конфликты с преподавателями.

Настоящим бедствием всего сословия было пьянство. Увы, знакомство с Бахусом начиналось в семинарии. Митрополит Евлогий вспоминал: «Пили по разному поводу: празднование именин, счастливые события, добрые вести, просто какая-нибудь удача... были достаточным основанием, чтобы выпить. Старшие семинаристы устраивали попойку даже по случаю посвящения в стихарь (это называлось «омыть стихарь»). Вино губило многих»²⁰⁴. Заметно, что в перечне причин бурсацких пирушек преобладают события радостные – уже в подростком возрасте дети воспроизводили стереотипы крестьянского поведения в праздники, выделяя гульбу как своеобразную инициацию. К тому же среди семинаристов были и дети горьких пьяниц-попов, дьяконов, псаломщиков. Они, как, впрочем, и основная масса выпускников духовных училищ были, как правило, заранее готовы «сойти с духовной дорога».

Чем было вызвано накопление негативных и, вроде бы, по определению немыслимых в духовном учебном заведении явлений? Было ли так всегда? Внутрисеминарская жизнь на протяжении длительного времени складывалась таким образом, что накапливающиеся проблемы не получили разрешения. Более того, к началу XX в. ситуация и вовсе казалась неразрешимой. К этому времени в церковно-общественных кругах сложилось мнение о принципиально неверном направлении реформ в церковном образовании. По замечанию одного из наблюдателей происходивших событий устройство православных духовных школ напоминало монастырь, а не «учебное заведение, где образовывают и воспитывают не для личного аскетизма, а для живой деятельности». Как следствие – под покровом церковности среди воспитанников развивались «ложь, фальшь и иезуитизм»²⁰⁵. Однако попытки обратить внимание Синода на положение дел в семинариях оказались бесплодны – цензоры не допускали статей критического содержания на страницы церковной прессы²⁰⁶, а непосредственное обращение с предложениями к высшему духовному начальству было запрещено церковным этикетом.

Конечно, в тогдашних представлениях об учебе и быте семинаристов присутствовала публицистическая утрированность. Но нельзя забывать, что за литературными образами в России, как правило, скрывались острые жизненные проблемы. Реальную глубину внутрисеминарских противоречий можно понять, анализируя организацию учебного процесса, который призван был приобщить воспитанников к миру русской духовной культуры, ознакомить их с православным наследием многих веков. К началу XX в. содержание учебных программ определялось Уставом 1884 г. Этот документ более четко, чем ранее, распределял общеобразовательные и специальные курсы, но непомерно расширял крут богословско-философских и естествоведческих предметов, включая математику и физику. Но перегруженность учебной программы всегда относительна – все зависит от способностей учеников, формы и системы подачи материала.

Уровень подготовки даже преуспевших абитуриентов всегда был неодинаков. Но в данном случае можно говорить о разительных контрастах. На одной семинарской скамье могли оказаться и воспитанные на агиографичных «Житиях» подростки из священнических семей, и лица со светским образованием, едва знакомые с уроками Закона Божьего и церковного пения. Между тем, будущим священникам предстояло вникать в перипетии библейской и церковной истории, овладевать тонкостями литургики, гомилетики, апологетики. Все это предстояло не просто усвоить, но и научиться передавать другим. На старших курсах, согласно определению Св. Синода от 23 – 30 июня 1886 г., вводилась педагогика с практическим курсом. Для этого при каждой семинарии учреждалась образцовая начальная школа²⁰⁷. Но и это было еще не все. Если учесть, что специальные дисциплины дополнялись и циклом естественных наук, и новыми языками (обычно – немецким и французским), что, ориентируясь на подготовку сельских священников, в семинарии преподавали основы агрономии, медицины, топографии, что с развитием рабочего движения в курс обязательных вводились предметы для обличения социализма, то становится понятно, как трудно было ученику добраться до смысла и глубины православного учения и тонкостей богословия.

Как подчеркивали повзрослевшие воспитанники семинарий, все науки осваивались с помощью зубрежки (долбни – на семинарском жаргоне). Этот метод, конечно, был малоэффективен – даже способные ученики первые два года занятий обычно тонули в «трясине двоек»²⁰⁸. Учиться, по замечанию митрополита Вениамина было скучно, а небезызвестный митрополит Евлогий замечал: «Из казенной учебы ничего возвышающего душу семинаристы не выносили»²⁰⁹. Впрочем, возможно, вся беда была в том, что никто не думал о развитии личности ученика. Будущий посредник между Богом и людьми в таких обстоятельствах мог стать внутренне равнодушным человеком.

Неустойчивость первоначальных знаний, чувство неуверенности в себе были причиной того, что некоторые ученики по 2 – 3 года сидели в одном классе. Только по итогам 1902–1903 учебного года в Тверской семинарии 104 воспитанника были оставлены на повторный курс, по окончании которого 19 из них так и не смогли выдержать экзамен²¹⁰. Можно предположить, что налицо либо крайняя форма умственной отсталости отдельных учеников (что не удивительно при пьющих отцах-священниках), либо полное равнодушие обучающих к вопросам эффективности преподавания.

Надо заметить, что отцы церкви с 1860-х годов мечтали о вливании «свежей крови» в духовное сословие за счет других сословий. Но уже к 1890-м годам выяснилось, что хотя число иносословных семинаристов не только в Твери, но и в Киеве и даже в Сибири выросло, очень немногие из них выбрали карьеру священника. В 1890– 1900-е гг. Синоду пришлось устанавливать процентные нормы для приема в семинарии молодых людей не духовного сословия²¹¹.

Однако неспособность к обучению или слабости преподавания далеко не исчерпывающе объясняют неудачи в усвоении предлагаемых программой знаний. Семинаристы не страдали жаждой знаний, не отличались интеллектуальной всеядностью. Имея некоторые представления о характере своей будущей деятельности, они стремились поскорее овладеть чисто внешними приемами богослужения, не утруждая себя углублением в православную веру или постижением тонкостей пастырского общения с прихожанами.

Приобретение полноценных знаний затруднялось и тем, что в семинарских библиотеках не хватало учебников, а покупка их была затруднительна по причине бедности бурсаков. Ученье превращалось в сизифов труд. Как следствие – обострялась обычная юношеская неуверенность в себе, возникали стрессовые состояния. Неслучайно отдельные церковные реформаторы склонялись к мысли, что подобное обучение – дело пустое, что «для священника совсем не требуется образования, а только благочестие и начитанность церковная»²¹², а «для сельского священника довольно, если он может объяснить то, что читает, и с выражением произнести готовую проповедь». Аргументация была весьма любопытной: не всякому предстоит в будущем «состязаться с еретиками и раскольниками»²¹³. Увы, последних становилось все больше и больше.

Усложнялся процесс овладения знаниями и по другим причинам. Уровень подготовки преподавателей оставлял желать лучшего. Из отчетов ревизоров из Учебного Комитета при Синоде, а также воспоминаний бывших семинаристов следует, что часть преподавателей не обладала даже простейшими педагогическими навыками. Отношения внутри преподавательской корпорации также нельзя назвать ни благостными, ни деловыми. Ректоры-монахи бывшие, по словам А.Н. Львова, карьеристами 96-й пробы, но задрапированные в мантию благочестия, постоянно конфликтовали с учителями²¹⁴. Но ректоров не выбирали, а заменить нерадивых или бесталанных преподавателей порой было некем. Низкая оплата труда в семинариях подталкивала опытных педагогов к поиску иного места работы. А по мере повышения годовых окладов в светских школах и вузах духовные семинарии рисковали остаться вообще без ученых-богословов²¹⁵. Утечка высококвалифицированных кадров серьезно беспокоила синодальное начальство, но средств для ее приостановки не хватало.

К тому же, учебников и учебных пособий порой не хватало и для преподавателей. Даже семинарии t разряда получали на содержание библиотеки всего 142 руб. 80 коп. в год, тогда как подписка на один журнал «Православное обозрение» (его приказывали выписывать в 5 экз.) стоила 5 рублей²¹⁶. Возникал замкнутый круг: нерадивый ученик – равнодушный преподаватель.

Не вдохновляли и карьерные перспективы. Во многом они зависели от аттестата, полученного выпускником. Особые преимущества получали те, кто заканчивал семинарию со званием «студента». Такой аттестат свидетельствовал о выдающихся способностях его обладателя и, соответственно, открывал путь в духовную академию, возможность получения должности помощника инспектора в семинарии, зачисление на гражданскую службу (XIV класс). Звание студента получали немногие²¹⁷, из них ежегодно рекомендовались в духовные академии – 2–3 выпускника.

Слабость подготовки выпускников отмечалась всеми. Но куда опаснее было то, что многие из них возлагали на себя обязанности пастыря без внутренней склонности к этому, исключительно в силу расчета. Ясно, что такие люди исполняли свои обязанности с безразличием и к пастве, и к Церкви²¹⁸.

Аттестат об окончании полного курса, но без звания студента, открывал путь к церковному служению, учительству и гражданской службе²¹⁹. Большинство устремлялось на приходскую службу. Немалую роль в последнем случае играла возможность освобождения от воинской службы. Дело в том, что по достижении 20 лет семинаристов приписывали к исполнению воинской повинности с предоставлением отсрочки до 24 лет – воспитанникам и 1 года – выпускникам²²⁰. За этот последний год нужно было успеть жениться и получить приход.

Получалось, что при самом удачном стечении обстоятельств окончивший полный курс семинарист мог стать всего лишь «попом». Дальнейшее продвижение по службе зависело не столько от профессионального роста, сколько от благосклонности епархиального начальства. Так, в Тверской епархии к началу XX в. чин протоиерея (старшего священника) имели лишь 72 из 1072 священников²²¹. Большинству рядовых служителей приходилось нелегко. Чаще всего их ожидала безвыездная жизнь в деревне и заведомо непростые взаимоотношения с крестьянами.

Тем не менее, духовные школы ежегодно поставляли обществу сотни дипломированных специалистов. К концу XIX в. образовательный уровень духовенства вырос. Если в начале XIX в. многие члены причтов Кашинского уезда Тверской губернии не умели даже писать, через столетие 73% (209 из 254) священников имели среднее духовное образование²²². В целом по Тверской епархии в 1900 г. из 1061 приходского священнослужителя полного среднего образования не имели лишь 8 (0,7%). Впрочем, и людей с высшим образованием было немного – 1,8%²²³. Для сравнения стоит отметить, что в это время большинство не только католических, но и униатских священников имели высшее образование, полученное на теологических факультетах университетов.

Девальвация статуса пастырской службы, увеличение числа переходов образованных детей священников на гражданскую службу – все это породило поразительное явление. Количество имеющих профессиональную подготовку священников, служащих в приходах, стало падать. В Тверской губернии к 1917 г. уже 9% настоятелей не имели законченного специального образования²²⁴.

Но проблемы приходской службы этим не исчерпывались. Образовательный уровень священников все же был гораздо выше «учености» дьяконов. Так, из 593 тверских дьяконов к началу XX в. аттестат о полном окончании курса семинарии имели лишь 18. Примечательно, что 66 дьяконов покинули в свое время семинарию после 4 класса, а 140 закончили лишь духовные училища. Еще ниже был образовательный уровень псаломщиков²²⁵. Ясно, что многие из них чувствовали себя неудачниками. Не здесь ли содержится завязка последующих конфликтов внутри причтов?

Разумеется, при иных условиях и священникам, и дьяконам хватило бы и этого объема знаний. Проблема в другом: их «натаскивали» на исполнение канцелярско-ритуальных обязанностей, а не учили быть духовными наставниками прихожан. В условиях стремительных преобразований во всех сферах общественной жизни такая «ученость» в лучшем случае оказывалась бесполезной.

Если образовательный процесс в семинариях учитывал (пусть формально) новые жизненные реалии за ее стенами, то воспитание семинаристов базировалось на совершенно иных критериях. Наставники поповичей словно забыли о времени и эпохе.

Организация воспитательного процесса была нацелена на формирование личности «идеального православного» – разумеется, в соответствии с тогдашними имперски-подданническими понятиями. Теоретики этого вопроса отрицали принципы секулярной «светской педагогии» (идеи В.Г. Белинского, К.Д. Ушинского) и рассматривали воспитательные задачи семинарий в свете христианской антропологии. А иные и вовсе провозглашали: «Учение и знания – пустяки. Важно воспитание в духе религии»²²⁶. В принципе, такой подход был нацелен на органичное вхождение в религиозную жизнь и создание «всецельной личности», созревшей для духовной жизни. Поэтому воспитание предполагало комплексное воздействие на религиозную, психическую, эстетическую, моральную, интеллектуальную, социальную сферу личности семинариста и выработку у него правильного сексуального поведения. Несомненно, все это можно было только приветствовать. Беда в том, что эти подходы расходились с общей тенденцией к секуляризации и «опрощению» общественной жизни. «Высокое» – не значит эффективное. Но об этом забывали.

Как бы то ни было, на пути реализации благих намерений вставали препятствия самого вульгарного свойства. К примеру, семинаристы шокировали горожан одним только внешним видом – порой они больше походили на босяков, чем на будущих служителей Церкви. Возникала опасность (и даже обозначилась устойчивая тенденция), что сообщество семинаристов выродится в субкультурную группу, на которую ляжет печать отверженности и презрения. Воспитание будущих священников надо было начинать с решения простейших задач. Пастыря «нового типа» следовало с самого начала поставить в центр общественных инноваций, а не задвигать его на обочину житейского существования. Происходило, однако, последнее.

В некоторых семинариях пытались следить за внешним видом учащихся, снабжать их одеждой. Но получалось, что «стандартный набор... – затрапезный халат, фризовый сюртук, нагольный тулуп, картуз, грубые сапоги занашивали до дыр»²²⁷. Перечень подобных примеров можно продолжать до бесконечности. В Твери еще в 1845 г. было принято решение унифицировать «наряд» бурсаков. Особым распоряжением ректора вводился единый покрой верхней одежды. Каждый семинарист должен был иметь «сюртук темно-синего цвета, а нанковый – темно-серый, длиною за колено, двубортные сюртуки с застежкой на все пуговицы, начиная с первой верхней, так чтоб вся грудь была закрыта, а панталоны одинакового цвета с сюртуком, отнюдь не пестрые, не полосатые, тем паче не белые, галстуки – черные, шелковые и коленкоровые, картузы черные суконные широковерхие, без кистей, с полукозырьком и с плисовым черным околышком»²²⁸. Семинарское начальство полагало, что форменная одежда обяжет учащихся вести себя подобающе духовному званию. Но неоднократно предпринимавшиеся эксперименты в этой области не увенчалась успехом – главным образом по причине безденежья.

Наставникам волей-неволей приходилось задумываться и о телесном здравии будущих служителей культа – семинаристы слишком часто и серьезно хворали. К концу XIX в. в педагогических методиках все чаще говорилось о физическом воспитании как профилактике «против усталости и неврастении». Большинство воспитателей тем не менее считали достаточной «естественную гимнастику» – имелись ввиду деревенские развлечения вроде «бросаний снежками и кулачного боя». Собственно физическое воспитание сводилось к заботе «о пропитании подростков и предохранении их от простуды»²²⁹.

Понятно, что вера хилых отроков оказывалась специфичной. Некоторые особенности образовательных программ семинарий усугубляли этот момент.

Огромное значение в семинарской педагогической модели образования придавалось искусству молитвы и железной дисциплине. Молитвой сопровождалось каждое действие, каждое начинание, в том числе и экзекуции. Понятно, что от этого ритуал начинал терять свое сакральное содержание, но зато обретал новое качество. В пореформенный период, когда розги заменили поклонами (за курение – 50 поклонов, за опоздание – 12, «не чинно вышел из-за стола» – 25), молитву и вовсе перестали воспринимать «как внешний знак религиозного настроения»²³⁰.

Любопытно, что на преподавательском жаргоне молитву называли «упражнением». При таком подходе вера могла приобрести не только «казенное», но и репрессивное качество.

В любой религиозной системе сакральное так или иначе связывается с жертвенностью. Но в развитых мировых религиях эта связь становилась все более завуалированной. В данном случае, напротив, получалось, что дисциплинирующая функция веры выступала в примитивно-устрашающей форме. И это не аналог раннему протестантизму – вольно или невольно семинарское воспитание реанимировало куда более отдаленную религиозную архаику.

Предполагалось, что частые обращения юношей к Богу располагают к благочестию – количество, якобы, перерастало в высокое качество, а не низкое суеверие. Поэтому не рекомендовалось исключать из семинарии слабых учеников, в которых обнаружились «дух молитвы, деятельность, кротость, опрятность и прочее», а, напротив, и выдвигать их на должности «комнатных надзирателей»²³¹. Попросту говоря, провоцировалось развитие ханжески-ябеднических наклонностей. Положение усугублялось тем, что методика приобщения к христианскому мироощущению оставалась рутинной – она сводилась к механическому выполнению полного молитвенного чина (с заутренями и вечернями), обязательному посещению всех воскресных и праздничных служб. Не приходится удивляться, что, вопреки стараниям семинарских воспитателей, «духовные подвиги» скорее изнуряли юношей, чем умиротворяли их души. «Придешь, бывало, на молитву, – вспоминал митрополит Евлогий, – «в огромном зале стоят человек триста-четыреста, и знаешь, что ¹/₂ или ¹/₃ ничего общего с семинарией не имеют: ни интереса, ни симпатии к духовному призванию. Поют хором молитвы, а мне слышится поют не с религиозным настроением, а со злым чувством; если бы могли, разнесли бы всю семинарию...»²³².

Вместо молитвенного духа развивались задатки показного благочестия. А между тем, для обновления России требовалась именно вера, а не религиозные декорации.

Существенную роль в поддержании должного «уровня православности» призван был сыграть и другой характерный фактор. Ритм жизни духовных учебных заведений был регламентирован чрезвычайно жестко. Символом порядка и времени был звон колокола – утром он поднимал на молитву, затем направлял в классы, обозначал перерывы на время принятия пищи и отдыха. Отход от традиционализма немыслим без внедрения новой жизненной ритмики. Но ритм духовной жизни должен был как-то соотноситься с течением обыденного существования. Здесь же получалось, что дисциплинирующие практики уводили от реальной действительности, а не уверенно и достойно вводили в нее.

Нечто подобное можно сказать и о патерналистских началах воспитательного процесса. Практически круглосуточно воспитанники находились под присмотром инспекторов, их помощников, а также выбранных начальством «старших» семинаристов. По инструкции им предписывались функции соглядатаев – в любое время они могли войти в комнаты семинаристов, оценить «бытовое поведение» «квартирных» и доложить об этом начальству. Митрополит Евлогий в своих воспоминаниях с горечью рассказывал об инспекторе Тульской семинарии, который обнаружил «странное сочетание распущенности и жандармских наклонностей». Инспектор завел в семинарии «невыносимый режим, держал ее в терроре; глубокой ночью на окраинах города врывался ураганом в квартиры семинаристов, чтоб узнать, почуют ли дома, делал обыски в сундуках, дознавался, какие книги они читают»²³³. Евлогий, как известно, был пастырем весьма крутого нрава. Как знать, может именно опыт семинарского инспектора пригодился ему во время насильственного возвращения униатов в православие?

Один из образчиков тотальности слежки за воспитанниками удалось найти в фондах Тверского архива. В ответ на запрос ректора Витебской семинарии о прошлом отчисленного ранее из Тверской семинарии ученика была подготовлена записка, где указывалось, когда были пропущены утренние молитвы и литургии, на каких уроках читал посторонние книги, особо отмечалось, что учащийся постоянно гулял в общественном саду²³⁴. Ясно, что здесь не обошлось без доносительства старших семинаристов. Очевидно, что проблемы веры и сыска оказывались как-то слишком переплетенными.

В 70 —80—е гг. XIX в. полномочия инспекторов были столь широки, что они могли назначать наказание провинившемуся; позднее, к счастью, за ними сохранили лишь право докладывать о неблагонадежных и нерадивых семинаристах педагогическому совету. Впрочем, сами инспекторы обычно считали «визитации» на квартиры «неудобоносимым игом». Помимо некоторых моральных издержек оборотной стороной этой обязанности были другого рода неудобства: «свободнокоштные» учащиеся жили в самых дешевых, а значит отдаленных от центра, квартирах, следовательно, надзирателям приходилось иной раз в темноте преодолевать непролазную грязь, сталкиваться с не всегда доброжелательно настроенными поздними прохожими²³⁵. Постоянная раздраженность инспекторов, их более чем специфичные воззрения на вверенных им чад ощущаются даже в казенных отчетах. Но ни один из последующих Уставов не отменил их фискальных обязанностей.

Поведение семинарской братии, разумеется, нельзя назвать ангельски смиренным – здесь должен был сказаться хотя бы юношеский возраст. Стандартный перечень «нарушений и проступков» семинаристов состоял из десятков пунктов, ибо им, в частности, запрещалось читать книги по собственному выбору, посещать театры, знакомиться на улице и общаться с девицами, одеваться «по светски» (носить пальто, картузы), стричься по моде. В дисциплинарных журналах можно встретить такие записи: «волосы, как у барина», «пробор на голове самый тщательный», «волосы острижены очень с изысканностью» и т.п.²³⁶ – подобные проступки относились к числу мелких. В Петербургской семинарии наказывали за игру на гитаре, исключали за чаепитие в комнатах, не позволяли в будни выходить за ворота²³⁷.

С начала 1870-х гг. специальным циркуляром Синода было запрещено едва ли не единственное «легальное» развлечение – музыкально-вокальные вечера – «чтобы не отвлекать учеников от занятий». Лишь в 1890-е гг. этот известный обычай интеллигентского времяпровождения в среде семинаристов стал восстанавливаться²³⁸. В принципе можно было понести суровое наказание за безобидную провинность. Не случайно уже в первые недели учебного года появлялись «бегуны», пытавшиеся расстаться с адом семинарского бытия²³⁹. Расправы с подобными слабаками были жестокими. Можно говорить даже об элементах садизма в духовном обучении и воспитании. Не секрет, что инспекторы порой откровенно сводили счеты с некоторыми учениками. В 1880-е гг. в Тверской семинарии был известен даже случай самоубийства воспитанника из-за преследований инспектора²⁴⁰. Во многих семинариях, доведенные до отчаяния воспитанники, вполне в духе времени вступали на путь «индивидуального террора». Беспрецедентный случай произошел в 1886 г. в Тифлисской семинарии: 19-летний воспитанник Лагиев «убил чрез два месяца по увольнении из семинарии о. ректора, протоиерея Павла Ивановича Чудиецкого, 24 мая, самым зверским образом. В то время, когда о. ректор читал какое-то, поданное ему Лагиевым, прошение, ...негодяй вонзил кинжал сначала в пах, а потом в живот, и, перевернув кинжал, изрезал кишки, и когда смертельно раненый ректор закричал и побежал, он бросился за ним поранил кинжалом руку жены ректора, старавшейся удержать злодея и взявшейся за кинжал, настиг вновь свою жертву и нанес новую жестокую рану, в шею»²⁴¹. Это происшествие получило в письме экзарха Грузии обер-прокурору Победоносцеву стандартное объяснение: козни социалистов, подкупивших обиженного ученика, «ненависть грузин к русским». На деле надо думать решающую роль сыграл микроклимат Тифлисской бурсы.

В Туле нелюбимому инспектору подложили в печку полено, начиненное порохом²⁴². К счастью, взорвалась только печка. Во Владимирской семинарии весной 1895 г. семинаристы едва не закололи вилами помощника инспектора, а ректору архимандриту Никону один злостный двоечник нанес удар топором по голове. Причинами подобных расправ назывались «устрашения и беспощадные репрессии», при помощи которых ректор и инспекция поддерживали порядок в семинарии. Вместо строгой законности в стенах духовной школы «создалась тяжелая атмосфера, насыщенная злобой, страхом и ненавистью по отношению к начальству»²⁴³. Но не так ли было во всем обществе?

Следует признать, что наставники высокого ранга не всегда являли образцы христианского поведения. Так, с 40-х гг. XIX в. в Тверской семинарии из поколения в поколение передавалась скандальная история о том, как ректор архимандрит Макарий под видом племянницы содержал любовницу. В Тульской семинарии в 1890-е гг. уже упомянутый инспектор Антонин через подставное лицо – своего келейника «устроил в городе что-то предосудительное, вроде «танцкласса», где собиралась молодежь обоего пола». Прегрешения помельче случались чаще – как с архиереями, так и с их «возлюбленными чадами». Так, любил бывать на вечеринках, пить водку и сквернословить инспектор Могилевской семинарии; наставники Пермской бурсы отличались «крайней нетрезвостью»²⁴⁴. Разумеется, подобные крайности не были столь распространенными – как, впрочем, и прямо противоположные. Однако, примечательно, что лишь одного-двух ректоров (архимандрита Тверского Отрочь монастыря Серафима Протопопова (1856–1866) и его последователя А.В. Соколова) вспоминали добрым словом тверские семинаристы²⁴⁵.

Повсеместно воспитанники духовных школ сталкивались с небрежением к человеку. Взгляд большинства магистров и кандидатов богословия на детей сельских «попишек» колоритно сформулировал ректор Тульской семинарии – «Семинаристы – это сволочь»²⁴⁶. Трудноуправляемая масса воспитанников вызывала презрение преподавателей – распространенными были обращения «дурак», «скотина», «свинья», «болван» и т.п. Обе стороны – учащиеся и преподаватели – постоянно провоцировали друг друга. В Тамбовской семинарии однажды вспыхнул бунт из-за того, что преподаватель за подсказку на уроке вывел 20-летнего ученика за ухо в коридор²⁴⁷. Так было во времена Помяловского, мало что изменилось и к концу столетия.

В лучшем случае преподаватели испытывали к воспитанникам глубоко укоренившееся равнодушие. Понятно, что это вызывало ответную реакцию. Случаи откровенного хамства, вредительства и насмешек в адрес наставников отмечались в каждой семинарии: в Тульской – их называли «Фильками» и «Ивашками», в Тверской – давали прозвища пообиднее: «Панихида», «Щука», «Муфтий»; преподавателей по агрономии и сельскому хозяйству называли «Навозниками», а инспекторов – «Барбосами»²⁴⁸. Досаждали порой весьма изобретательно.

Вплоть до начала XX в. многие семинарские наставники да и церковные иерархи не могли смириться с тем, что к воспитанникам надлежит обращаться на «Вы» – это-де провоцирует гордыню²⁴⁹. В стенах семинарий извечный конфликт «отцов» и «детей» давал о себе знать сословно-специфично – где уж тут до православного смирения.

Поведение семинарских церберов, как правило, вызывало осуждение либерально настроенных наставников юношества, которые пытались доказать, что «семинаристы тоже люди». Но семинария по-прежнему лишь «давила», а не воспитывала и вовсе не дисциплинировала ни в духовном, ни в общегражданском смысле. Так было в стране в целом, но в данном случае особая острота ситуации определялась тем, что бытовые неурядицы и коллизии личных взаимоотношений тесно переплетались с верой.

Любопытна позиция более высокого семинарского и епархиального начальства – обычно оно вело себя с благодушной отстраненностью. В скандальных ситуациях (не политического и не уголовного характера) архипастыри могли даже выступить в защиту провинившихся, называя поступки «незрелых умственно и не сложившихся нравственно» семинаристов «ребячьими выходками». Жизнь будущих батюшек их не очень-то интересовала. Семинаристы, со своей стороны, враждовали с «начальниками», а не церковной властью – так по-своему моделировалась общероссийская ситуация.

Характерно и то, что внутрисеминарские конфликты начальство предпочитало «замять» – здесь действовала уже не ханжеская, а ведомственная этика. Будущий митрополит Вениамин в бытность инспектором Петербургской семинарии пытался положить конец привычке учеников курить по ночам в спальнях. Заслуженного наказания на сей раз не последовало – петербургский митрополит Антоний (Вадковский) дал не в меру инициативному инспектору «совет на всю жизнь: никогда не обращать внимания на мелочи»²⁵⁰. В данном случае совет был уместен: такие «мелочи», как курение и пьянство стали неотъемлемой частью быта многих «духовных».

Но случались инциденты много серьезнее. В октябре 1900 г. тверской архиепископ Димитрий, получив из полиции известие о драке в публичном доме (!), устроенной семинаристами 5 класса, поспешил посоветоваться с синодальным начальством – стоит ли придавать делу официальную огласку. Решили «спустить на тормозах»: один из участников постыдного скандала был уволен «по прошению», двое других – «по состоянию здоровья»²⁵¹.

Укрывательство проступков объяснялось еще одной тривиальной причиной. Иные ректоры рассматривали службу в семинарии как «станцию для перехода» (А. Львов) на более приглянувшееся место. Вот и выходило, что выгоднее скрыть нарушения дисциплины.

Впрочем, иные из них имели весьма болезненные последствия для семинаристов. Для начала их ожидали оскорбительные наказания: для проживающих в пределах семинарии – «голодный стол» (подавались только приборы), «молитва» – (во время общей трапезы воспитанник выполнял поклоны), «отеческое» (официально запрещенное – розгами). Проживающим на квартирах полагался карцер. По мере учащения случаев бунтарства с разрешения Синода стали практиковать аресты студентов длительностью до 2 часов²⁵².

В более серьезных случаях предусматривалась «кара на будущее» – отчисленным семинаристам выставлялся низкий балл за поведение, что закрывало доступ в светские вузы и на выгодные чиновничьи места. Подобная перспектива пугала, а потому провинившиеся готовы были демонстративно покаяться. Конформизм, ханжество и лицемерие пропитывали собой семинарскую среду. Взаимная нелюбовь пастырей и их чад накапливалась годами. Но по меткому выражению одного из бывших бурсаков, те «не считали вошь и побои карой Господней» – зло рукотворно и, в соответствии с природой человеческой, неизменно. Не удивительно, что в такой атмосфере нравственно стойкие личности переживали духовное возвышение. С годами воспоминания об унижениях в семинарии теряли остроту и даже растворялись в памяти: «грубые бурсацкие нравы» приобретали романтический оттенок, наставники представали «умными и хорошими».

Не менее сложными были и межличностные отношения. Тесное семинарское сообщество было представлено несколькими микрогруппами учащихся. Одни намеревались получить образование ради светской службы, другие всерьез готовились к пастырской деятельности. Были и такие, кто «плыл по течению» бурной семинарской жизни, не задумываясь о будущем. При этом бурсаки консолидировались «по интересам» более, чем специфично. Рассчитывающие на светскую карьеру или просто сопротивлявшиеся установленному порядку стремились «по слабости здоровья» перебраться из общежития на квартиры – подальше от начальства.

Однако, что мог предложить «юноше, начинающему жить» провинциальный город? В конце XIX в. обычный губернский центр располагал двумя–тремя культурно-просветительскими учреждениями: театр, краеведческий музей, «ученая» комиссия. Но «ученые собрания» если и были доступны, то только особо одаренным студентам старшего курса, а посещение публичных увеселительных заведений семинарский устав строго воспрещал. Но, нарушая его, семинаристы чаще шли не в театр, а в кабак или в те места, «куда неприлично войти человеку даже в светском платье».

Получалось, что проживание на квартирах порождало дополнительные проблемы. Селиться приходилось в малопригодных для жилья домах, где «холод, грязь и зловоние, клопы и тараканы». Администрация и домовладельцы предпочитали, чтобы «поповичи» шли на постой группами по 6 – 8 человек. В этих стихийно сложившихся коллективах формировались отношения, близкие к современной «дедовщине»: старшие помыкали младшими, отбирали у них деньги, заставляли прислуживать себе, гоняли за водкой и папиросами. И если в общежитиях воспитанники попивали водку и покуривали исподтишка, то на квартирах «предавались греху» почти открыто²⁵³. Один из выпускников Владимирской семинарии оставил такое описание: «Я к вечеру возвратился на квартиру, где застал шум необычный. Густые облака дыма от скверного табака, куски и крошки хлеба, яичные скорлупы, недопитые и выпитые бутылки водки – на одном столе, а за другим полупьяные богословы и философы играли в карты – в стуколку, проигрывая те гривенники, которые с таким трудом добывали их родители». Как видно, речь идет здесь все же об экстраординарной ситуации. К тому же автор отмечает, что «были, впрочем, и не пившие и не игравшие»²⁵⁴.

Нередко пиршества заканчивались потасовками: дрались между собой, с соседями по квартирам, извозчиками²⁵⁵. Об агрессивности будущих батюшек во многих городах было хорошо известно.

Попытки установления тотального контроля вели к росту немотивированной агрессивности. Для усиления надзора над семинаристами, тем не менее, изобретались все новые и новые формы соглядатайства: наиболее дисциплинированных учеников назначали старшими по группам и квартирными старостами. «Квартирные» семинаристы обязаны были вести специальные журналы, где фиксировали все свои действия – в итоге за это выставлялась оценка за домашнее поведение. «Эффективность» такого контроля скорее давала обратный результат. Староста приобретал репутацию доносчика и становился изгоем, журналы наполнялись порой откровенным враньем.

В семинарской среде происходило и нечто более опасное для нравственности будущих пастырей. Известно, что молодым священникам, претендующим на получение прихода, требовалось вступить в брак. Чиновникам духовной консистории в связи с этим вменялось в обязанность проводить дознание относительно нравственной и телесной чистоты не только невесты (будущей матушки-попадьи), но и жениха. А между тем, некоторые из последних еще в стенах семинарии узнавали, что такое «взрослая» любовь в наиболее вульгарном ее варианте. В семинарской поэзии XIX – начала XX в. тема любви и взаимоотношений с дамами, по мнению исследователей, занимает непомерно значительное место²⁵⁶. В реальной жизни все было куда прозаичнее: выше упоминались случаи посещения семинаристами публичных домов.

Не нашедшая удовлетворения похоть оборачивалась порой и более тяжким грехом. Поскольку явления известного рода считались (и считаются по сей день) недостойными описания, свидетельств осталось немного. Н. Помяловский дважды описывает сцены нетрадиционных игр, связанных с присутствием псевдоженского персонажа – Катьки. «Катькой» называли переодетого в подобие женской одежды ученика, занявшего в силу какого-либо физического недостатка специфическое место в специфичном бурсацком мире. Обычно «Катька» помогала семинаристам мыться в бане и играла роль невесты в любимом действе-развлечении, именуемом «Сватовство». Этот спектакль небольшими группами разыгрывали вечерами, в тайне от всевидящего инспектора. О «неприличных играх сверстников» в семинарии упоминал и известный своим аскетизмом архимандрит Фотий, тоскливо отмечая при этом, что «борьба с половыми желаниями для него была очень тяжела в молодости»²⁵⁷.

Скандально известные случаи педерастии в духовных академиях свидетельствуют о том, что некоторые студенты «заражались» этим еще в семинарии. А.Н. Львов упоминает о ставшем известным происшествии такого рода в Петербургской духовной академии в конце 90-х гг. XIX в.²⁵⁸. Реакция начальства оказалась быстрой и характерной: никто не хотел верить в подобные мерзости и потому в высокопоставленных кругах (в том числе и светских) объявили этот случай выдумкой «поповичей» (студентов, нацеленных на светскую деятельность), завидующих молодым монахам. Был сделан вывод: юноши, давшие обет безбрачия, особенно нужны «для обновления и освежения «затхлой поповской расы»²⁵⁹.

Семинаристы постоянно недоедали. На казенное содержание каждого из них в 1870-е гг. выделялось 80 – 90 руб. ассигнациями в год; этого хватало чтобы сделать, к примеру, такие запасы: в 1876 г. Тверская семинария закупила для воспитанников (582 чел.) 250 пудов говядины, 30 пудов мясных солений, 30 – баранины и телятины, 45 – рыбы (6 сортов), 10 пудов масла подсолнечного и 30 коровьего, 25 – муки, 350 – гречки, 55 пудов гороха, 1250 кулей хлеба ржаного. Помимо этого было заготовлено 100 пудов овса и 2 пуда меда²⁶⁰. Увы, значительная часть довольствия разворовывалась. Еще в 60-е гг. XIX в. в 6 семинариях разразились скандалы из-за финансовых махинаций экономов и ректоров²⁶¹. В 1870-е гг. «скудость пищи, голод» отмечались в Вологодской и Архангельской семинариях; всего 2 раза в день кормили казеннокоштных воспитанников в Одесской семинарии²⁶². В похожих ситуациях не раз оказывались и тверские семинаристы.

К концу века положение практически не улучшилось. Скудная семинарская пища и 200 постных дней, которые неукоснительно соблюдались, приводили к тому, что мечтой семинаристов становился «обычно кусочек мяса» «Даже белый пшеничный хлеб воспринимался как лакомство», – вспоминал один из выпускников²⁶³. Митрополит Вениамин (Федченков), ректор Тверской семинарии в 1913–1917 гг., вспоминал о бунте, вспыхнувшем из-за киселя, смертельно надоевшего за время поста²⁶⁴. Нехватка еды порождала постоянные унижения из-за куска хлеба. Попрошайничество у персонала и более богатых однокашников – типичные явления семинарской жизни.

Преодолеть или хотя бы сгладить остроту этого явления не могли получившие распространение в конце XIX в. благотворительные общества. Беда в том, что устремления их учредителей не находили должной финансовой поддержки. Созданное 1901 г. в Тверской семинарии общество во имя святителя Тихона оказывало нуждающимся помощь преимущественно «натурой»: семинаристы запрашивали чай, сахар, масло (впрочем, некоторым нужнее были калоши, брюки, сапоги...). В Новгородской губернии аналогичное общество в том же году выдавало семинаристам чай и сахар, одежду и обувь²⁶⁵. Сходные способы поддержки «недостаточных» студентов практиковались повсеместно. Примечательно, что учредители не торопили с возвратом «займов», и некоторые учащиеся покидали семинарию так и не расплатившись с долгами.

Постоянное недоедание, усталость – все это деформировало личность будущего священника. Отсутствие бытовых удобств также смущало юные души: по свидетельству проверяющего Тверскую семинарию в 1870-е гг. в спальнях «кровати попорчены, простыни дырявы, тюфяки поношены, наволочки не годны к употреблению... подушек не хватает», «туалеты холодны и гадки». Баня и вовсе находилась в аварийном состоянии – «можно было опасаться за жизнь моющихся воспитанников». В столовых не хватало посуды и приборов, и потому прием пищи осуществлялся посменно²⁶⁶.

Высокой была заболеваемость учащихся. В Тверской семинарии в 1887–1888 учебном году из 580 воспитанников 59 переболели ангиной, 49 – горячками (катаральной, гастритной и ревматической), 28 – пневмонией, 27 – малокровием, 20 – чесоткой, 24 – расстройством кишечника, 8 – цингой. Всего было зафиксировано 25 вспышек различных заболеваний. На стационарном лечении находились 293 воспитанника; амбулаторное лечение назначалось 1221 раз; 3 случая закончились летальным исходом. В конце 1880-х гг. на семинарию обрушилась скарлатина и водянка²⁶⁷. В начале 1870-х гт. больница Тверской семинарии представляла собой полуразрушенное здание, где «крыша раскрыта, камни из фундамента выпали». Темные, тесные помещения даже зимой проветривались через двери. Отмечалось, что «сырость, копоть и недостаток вентиляции» затрудняли выздоровление²⁶⁸. Уровень подготовки медперсонала также оставлял желать лучшего. Выпускник Тверской семинарии вспоминал, что врач на любые жалобы давал стандартный ответ: «Пей ромашку». Тяжело больных предпочитали срочно отправлять домой.

Ясно, что семинарии больше походили на казарму. Со временем на основании полученного в ней опыта выстраивалась столь же далекая от совершенства модель отношений духовенства и с обществом, и с властью.

Понятно, что в период пребывания в духовной школе воспитанники пропитывались двойной моралью. Могли ли они в будущем стать подвижниками веры? В редких случаях. Есть свидетельства, что и в стенах духовных академий, где полагалось царить духу аскезы, настроения и поведение учащихся были аналогичны семинарским²⁶⁹.

Каковы же были «ближние реакции» на тусклую семинарскую обыденность? Представляется, что последняя провоцировала ребячески упрямое бунтарство, за которым мог последовать поиск «новой веры». То, что «поповичи» склонялись к глумливым формам протеста, не было случайным – любая «несправедливость», например, пресечение курения, запрещение танцев с епархиалками (ученицами женских духовных училищ)²⁷⁰, вызывала бурную, порой неадекватную реакцию: семинаристы пытались отстаивать свои «права», причем, методами отнюдь не цивилизованными.

К 90-м гт. XIX в. выработалась особая тактика бунта: он начинался в столовой, классе, библиотеке; семинаристы дружно «мычали», топали ногами, а с наступлением темноты начинали бить стекла. В начале 1890-х гг. крупные волнения прошли в Смоленской семинарии, «причинами беспорядков были халатность и бестактность начальствующих»²⁷¹. Не осталась в стороне и Тверская семинария: волна протеста подняла более 100 учащихся 4 – 6 классов²⁷². В ноябре –декабре 1893 г. прошли беспрецедентные волнения в Тифлисской семинарии, причина – деспотическое отношение к ученикам, мелочная опека, запреты читать светскую литературу. Семинарию пришлось на время закрыть. Ректор объяснил происходившее в ней «искусственным внешним влиянием». С ревизией в семинарию поспешил сам товарищ обер-прокурора В.К. Саблер. Расправа была жестокой: 87 воспитанников были уволены без права восстановления и поступления в другие вузы России и отданы под надзор полиции; остальные (не участвовавшие) лишались права поступления в духовные академии²⁷³.

Как водится, оборотной стороной бунта было «раскаяние». Когда же приходилось давать объяснения начальству, семинаристы объясняли свое поведение «помутнением», а то и вовсе признавали его «необъяснимым»²⁷⁴. Это напоминало крестьянское: «бес попутал». Вчерашние бунтари, чтобы избежать отчисления, готовы были имитировать покорность.

Случаи семинарского протеста не оставались незамеченными. Впрочем, и независимо от него в начале 1890-х гг. в церковной сфере заговорили о том, что семинарии скорее способствуют деморализации учащихся – как в ходе обучения, так и воспитания²⁷⁵. В 1896 г. в очередной раз заговорили о реформе духовно-учебных заведений. Исследователи почему-то не придают этому значения, упоминая о них лишь вскользь²⁷⁶, хотя опыт неудачного реформирования по-своему поучителен. Согласно определению Синода от 21 января – 8 февраля 1896 г. была учреждена специальная комиссия во главе с митрополитом Киевским Иоанникием. Последний, будучи опытным разработчиком подобных проектов, настоял, чтобы к участию в работе привлекли митрополита Московского Сергия, архиепископов – Феогноста (Новгородского) и Антония (Финляндского и Выборгского). По официальной информации комиссия, проанализировав действующие учебные программы, составила рекомендации о «желательной постановке каждого предмета» и «расписание уроков» для семинарий и училищ. Кроме того, было предложено провести конкурс на лучший учебник по специальным предметам²⁷⁷.

Предкризисные времена в России всегда впечатляли размахом реформистской фразеологии. Так было и в данном случае. Смысл разработанной, но неосуществленной программы состояла в следующем: ограничить число воспитанников семинарий соответственно нуждам епархий; открыть общежитие при каждой семинарии; сократить программы по церковным предметам, а преподавание их поручить священникам; ввести ежедневное, обязательное для всех воспитанников посещение богослужений в семинарской церкви²⁷⁸. Понятно, что все это пришлось согласовывать между членами комиссии, хотя она и состояла преимущественно из единомышленников. Вызывающий характер некоторых предложений комиссии стал причиной длительных дискуссий в церковных кругах. Только в августе 1901 г. в Синоде состоялось совещание, где кроме разработчиков присутствовали и наиболее опытные семинарские преподаватели. К 1 сентября проект был представлен в Учебный Комитет. Однако никаких перемен не произошло: высокое синодальное начальство находило ситуацию в духовных школах «нездоровой», но не безвыходной.

На протяжении пореформенного времени семинаристы, как, впрочем, и все выходцы из духовного сословия, обнаруживали повышенную политическую возбудимость. Уже в 1861 – 1862 гт. волнения среди семинаристов и даже учащихся духовных академий прокатились по многим городам России – особенно заметные в Казани и Перми²⁷⁹. В 1860-е гг. семинарии приобрели репутацию рассадника нигилизма – в значительной степени из-за того, что Н.Г. Чернышевский и Н.А. Добролюбов вышли именно из них. В 1870-е гт. семинаристы увлеклись народническими и анархистскими идеями, дело дошло до того, что трое вологодских бурсаков взялись распространять антиправительственные издания среди рабочих и солдат Петербургского гарнизона²⁸⁰. Но к концу 1880-х гт. протестная активность падает. Если в 1870-е гт. дети, священников составляли 17% арестованных за политические преступления, то за период 1878–1887 гг. – 14%²⁸¹.

Недовольство удалось приглушить лишь на время. Его новая волна поднимается к началу XX в. – в семинариях появляются свои «революционеры», их поведение, впрочем, чаще напоминало игру детей в революцию²⁸². Движение семинаристов до начала XX в. «имело характер кружковой, групповой, захватывая в революционную стихию... элементы наиболее талантливые и развитые и поэтому наименее мирившиеся с затхлой атмосферой семинарской жизни»²⁸³. Теперь положение изменилось. Старшеклассники стали объектом постоянного внимания со стороны радикальных организаций.

Семинаристы, как правило, быстро откликались на протестные призывы. В стенах духовных школ «распропагандированные» становились вожаками и начинали вербовку «сочувствующих» из лиц помоложе. Их «взрослое» покровительство льстило новичкам и те обычно легко попадали в сети «революционеров», которые начинали «развивать безусых». Характерно, что поначалу «неофитам» предлагалась всего лишь «нелегальная беллетристика». Первые книги были по понятиям людей светских безобидными – Пушкин и Толстой, Тургенев и Успенский, Некрасов и Горький. Затем в ход шли рукописные журнальчики, в которых самими «заговорщиками» писались стишки и статьи. Потом начиналось обсуждение той или иной «идеи». Так формировался круг «посвященных».

Митрополит Вениамин (Федченков) в свое время (начало 1900-х гг.) входивший в «революционную организацию» Тамбовской семинарии, вспоминал, что новичков притягивали иностранные слова, которыми сыпали «идеологи» – «психологически», «принципиально» и даже русское псевдозначительное слово «вообще». Смысла «учения» они, как правило, не улавливали. Тем не менее, приобщившийся к «организации» в глазах начальства автоматически становился неблагонадежным. Случалось, что игры в нелегальщину заканчивались трагически: один из тульских «заговорщиков», оказавшийся в поле зрения полиции, застрелился²⁸⁴. Не обходилось и без курьезов: так, в январе 1905 г. тверские бурсаки узнали адресок квартиры, куда можно явиться, чтобы «приятно» провести время без «знакомства с хозяевами и особого представления». Явились, но вслед за ними нагрянула полиция, так как хозяева и их гости «приятно» проводили время за чтением нелегальной литературы. Возник скандал. Незадачливые искатели приключений раскаялись: в наказание семинарское начальство лишило их отпусков²⁸⁵.

Понятно, что преобладающая масса семинаристов состояла вовсе не из «революционеров», а чаще просто недовольных людей с неуравновешенной психикой. Тем не менее, недооценивать их настроения не следовало, возрастная «дурь» проходила далеко не у всех.

Семинарское начальство до поры до времени, разумеется, предпочитало не выносить сор из избы. Так, в марте 1899 г. после февральских волнений в Тверской семинарии (из-за недовольства инспектором Миловским) ректор архимандрит Василий успокаивал епархиального архиерея, заявляя, что недавние беспорядки среди его воспитанников – всего лишь «отголоски волнений, происходивших в это время в среде столичных студентов» (имелась в виду так называемая первая всероссийская студенческая забастовка). А семинаристам, дабы охладить их, ректор заявил, что расценивает их действия «как неуместную ребячью выходку»²⁸⁶.

Похоже, что архипастырь лукавил – 11 учащимся вопреки его елейным речам было предложено оставить семинарию. Правда, их отчисляли, якобы, «из-за лени и шалости». Но при этом выставлялся отрицательный балл за поведение – выдавался своеобразный «волчий билет»²⁸⁷.

Отношение наставников к бунтующим юношам определялось двумя установками: ханжеским лицемерием и политическими страхами. Позиция высокого церковного начальства на этом фоне выглядела более реалистичной: Святейший Синод распорядился немедленно закрывать «бунтующие классы или все учебное заведение», а то и вовсе принимать меры, которые будут признаны «наиболее целесообразными»²⁸⁸. Предписание это было разослано по всем семинариям.

Приходится поражаться, как активно, казалось бы, безнадежно подавленные зубрежкой семинаристы тянулись к «иному» знанию. Постепенно их часть быстро усваивала азы той или иной радикальной идеологии. Есть сведения, что тверские, ярославские и владимирские семинаристы были связаны с социал-демократическими организациями с первого момента их появления в губернских центрах. В Твери воспитанников семинарии еще в 1890-е гг. приглашали на «марксистские чтения», а в начале 1900-х гт. привлекали для провоцирования конфликтов на крупных текстильных предприятиях²⁸⁹, которые ранее других взялись «пропагандировать» питерские агитаторы. Примечателен и такой факт: в составе первого Тверского комитета РСДРП, образованного в мае 1902 г., оказался Борис Александровский, с семинарской скамьи участвовавший в марксистском кружке (после 1905 г. – меньшевик)²⁹⁰.

Не исключено, что именно Александровский стал вовлекать некоторых семинаристов в сферу деятельности Комитета, во всяком случае, тверским жандармам было известно (и вряд ли это преувеличено), что он «водил знакомства» и с преподавателями семинарии, и священниками²⁹¹. Летом 1902 г. во время каникул был задержан с нелегальными произведениями семинарист Павел Прилуцкий, в мае 1904 г. был отчислен за «неодобрительное поведение» Николай Дмитриев – он вез в Бежецкий уезд (Тверской губернии) большевистскую литературу; в 1905 г. за большевистскую пропаганду был отчислен учащийся семинарии Евгений Михайловский²⁹². Словом, дети духовенства надолго и небезосновательно попадают в поле зрения полиции²⁹³.

Отзывались семинаристы и на пропаганду социалистов-революционеров. В 1904 – 1905 гт. в Весьегонском уезде во время каникул действовала группа «эсеров», возглавляемая выпускником Тверской семинарии, в которую входили семинаристы П. Рогов (сын протоиерея) и М. Никольский, а также псаломщик В. Постников и несколько гимназистов. Странствуя из деревни в деревню, они призывали крестьян отбирать землю у помещиков и монастырей (!), не платить податей. При аресте у одного из них, впрочем, были изъяты не только эсеровские, но и большевистские издания²⁹⁴. В это же время другая группа семинаристов – Леонид Толмачевский, Сергей Любимов, Дмитрий Малеин вела антивоенную пропаганду в трактирах, возле церкви и среди жителей поселка Осташково²⁹⁵. Такая манера поведения будущих батюшек смотрелась неожиданно на фоне православной проповеднической традиции.

Казалось, в 1905 г. Русская православная церковь получила шанс возглавить мирное духовное обновление общества. Увы, происходило нечто противоположное – церковь планомерно исторгала из своей среды бунтарские элементы. Семинаристы стали поголовно отказываться от карьеры «попа». Дошло до того, что в иных семинариях лишь 2–3 выпускника из 50 – 60 становились священниками²⁹⁶.

Очевидно, что социумы, подобные семинарскому, особенно чутко и своеобразно реагировали на ситуацию в обществе. С 1905 г. случаи разнузданного поведения семинаристов участились. Даже на общем фоне происходящего в стране ситуация в семинариях представлялась светским и духовным властям угрожающей. Преувеличивая степень политизации юных бунтарей, власти суетно и бессистемно вели с ними борьбу, еще больше разжигая азарт «поповичей».

В поведении семинаристов явно присутствовали элементы нигилизма и юношеского буйства, их действия не лишены были и революционного романтизма, но у некоторой части воспитанников он перерастал в фанатизм разрушения: из их среды раздавались возгласы о том, что «самодержавие – гнойный нарост», что «надо нарушить царя и выбрать нового»²⁹⁷. В Ярославской семинарии в ходе политической сходки была принята «резолюция протеста против кровавых и насильственных мер в некоторых местах империи»²⁹⁸. 1 мая 1905 г. ярославские воспитанники оказались во главе демонстрации, по окончании которой более 100 учащихся (семинаристов и гимназистов) погрузились в 24 лодки и курсировали вдоль набережной под красными флагами, с пением революционных песен, выкрикивая время от времени «Долой самодержавие!»²⁹⁹. Возможно, именно эта категория семинаристов в будущем окончательно попадает в сферу «обезбоженного позитивистского ада» (Д. Поспеловский). Происходило невероятное: молодые люди, призванные укрепить будущее русской духовности, подошли к тотальному отрицанию ценностных оснований общества.

Но примечательно, однако, что «бунтари» возлагали известные надежды на перемены «сверху». Они постоянно апеллировали к синодальному начальству, рассчитывая на беспристрастие и справедливость назначаемых им ревизоров.

На волне революционных событий кое-чего семинаристам удавалось добиться. Так, в ходе бунтов 1905–1906 гт. в стенах Тверской семинарии они на время стали хозяевами положения, потребовали отмены экзаменов, увольнения неугодных инспекторов, восстановления отчисленных ранее сокурсников. Тверские бунтари даже объединились в свою «революционную организацию» – из 720 тогдашних воспитанников в нее входили 105 человек; установили связь с Владимирской семинарией, где находился центр российских семинарских организаций; собрали кассу «на организацию революционного дела»; обзавелись множительной техникой; стали издавать «Ученический листок», со страниц которого прозвучало: «Да здравствует Великая Российская революция». В «Ученическом листке» было, в частности, напечатано стихотворение «Врагам России», где начальные буквы составляли акростих: «Гурко вор, Николай хам и палач». Публиковались резкие выпады в адрес архиепископа Николая, благословившего открытие в Твери филиала Союза Русского народа³⁰⁰.

К этому времени тверские семинаристы были готовы присоединиться к общероссийской забастовке учащихся духовных школ. В мае 1907 г. один из активистов протестного движения получил телеграмму: «Приезжайте», что являлось сигналом к выступлению. Однако вскоре центральный комитет общесеминарского союза был арестован, акция протеста не состоялась³⁰¹.

Разумеется, семинаристы, демонстрировавшие образцы агрессивности, неверия и аморализма составляли лишь часть воспитанников духовных школ. Из этой же среды выходили и будущие церковные иерархи, и богословы, и подвижники веры – нельзя недооценивать того, что, пройдя через бунтарский искус, она, в конечном счете, укреплялась. Однако противостоять семинарским бунтарям ни умеренные «прагматики», ни несуетные «поповичи», рано определившиеся в своем служении Богу, не могли. Их присутствие в семинарии в столь бурное время было незаметным.

Противоречия семинарской жизни сплелись в столь прочный узел, что даже теоретически трудно было «распутать» их. Очевидно, что духовная школа перестала соответствовать своему назначению – быть рассадником веры. Семинарский быт, первый жизненный опыт исключали возможность формирования полноценных служителей культа, не говоря уже о подвижниках.

Вполне понятно, что даже лучшие ученики стремились «бежать не откладывая и без оглядки» из семинарии. Оставшиеся теряли главное, что составляло существо профессии – веру. Первая «духовная драма» С. Булгакова, в то время воспитанника Орловской семинарии, показывает, что сомнения овладевали и вполне благонадежными учениками. «Семинарская учеба непрестанно ставила мысль перед вопросами веры, с которыми не под силу было справляться своими силами», – описывал он исходный момент собственного временного «безбожия»³⁰². Семинарское начальство тем временем с канцелярской сухостью регистрировало проявления богохульства: не явились к причастию, пропустили исповедь, порвали церковные книги, пролежали под партой в грязи и пыли церковную службу. Аналогичную информацию давало жандармское ведомство: пели непристойные песенки в престольный праздник перед храмом, выбросили из отцовского дома иконы. Как правило, и это объяснялось неустойчивостью характера молодежи. Однако, по наблюдению того же Булгакова, с утратой религиозной веры идея священной царской власти с особым почитанием помазанника Божия испарялась или приобретала отвратительный привкус казенщины, лицемерия и раболепства³⁰³.

Причины таких невероятных, казалось бы, явлений в духовной школе накапливались десятилетиями. Девальвация статуса пастырской службы провоцировала такие мнения: «лучше быть коновалом, чем священником». Конечно, пиетет к будущей профессии многие семинаристы утрачивали едва ли не в родительском доме, наблюдая унижение и нищету своих отцов³⁰⁴. И потому большинство выпускников покидали семинарию либо с холодным расчетом иметь стабильный заработок, либо с наивными мечтами служить не столько Богу, сколько людям, еще более униженным и забитым. Идея пастырства трансформировалась в народнический тип вождизма.

Будущие священники улавливали связь между внутрицерковными проблемами и засильем обюрократившегося «ученого монашества». Образ монаха – «молельщика за народ русский» потускнел в глазах семинаристов. «Монастыри перестают пользоваться любовью народа» – свидетельствовали современники³⁰⁵ Особо удивляться не приходится: столичная насельническая братия иной раз выдавала такое, что мог позволить себе разве что разгулявшийся купчина. В Донском монастыре одно время проживал иеромонах Антонин (он же смотритель духовного училища), который завел себе медвежонка. Монахам житья от него не было: «Медведь залезал в трапезную, опустошал горшки с кашей и пр. Но мало этого. Антонин вздумал делать в Новый год визиты в сопровождении медведя. Заехал к управляющему Синодальной конторой, не застал его дома и оставил карточку: «Иеромонах Антонин с медведем». Возмущенный сановник пожаловался Победоносцеву»³⁰⁶.

Провинциальные иноки также демонстрировали далеко не праведный образ жизни: «монахи живут во всем блаженстве, ничего не делают, денег у них много», – рассуждали в стенах бурсы³⁰⁷. Семинарское высокое начальство, также монашеского звания, из-за склонности к интригам, роскоши, высокомерию, недосягаемости не могло претендовать на роль духовных пастырей. В итоге воцерковляющееся юношество оказывалось в состоянии «отроческой беспризорности»³⁰⁸. Доходило до того, что протестующие бурсаки зачисляли монахов наряду с «господами и японцами» в состав «врагов народа» и вели антиклерикальную пропаганду среди крестьян³⁰⁹. Но чаще всего «на смену религиозной пустоте и индифферентизму приходила вера в «прогресс человечества»³¹⁰. Происходил разрыв с сословием: получив необходимый минимум знаний, несостоявшиеся пастыри уходили в светские учебные заведения или на чиновничью службу.

Вольно или невольно выходу из духовной школы способствовала сама власть. С 1863 г. дети священнослужителей могли поступать в университеты, как выпускники семинарий, в 1866 г. для них открываются двери военных училищ. К 1878 г. 46% всех студентов светских вузов составляли бывшие семинаристы³¹¹. Уже тогда обнаруживается дефицит кандидатов в священство, а потому в 1879 г. обер-прокурор прежний указ отменил. Однако сохранялся иной путь в светские вузы: при наличии средств поповичи могли стать учениками классических гимназий, а затем беспрепятственно отправляться в университеты или военные училища. Впрочем, военная карьера не казалась привлекательной: к 1912 г. в составе сухопутного офицерского корпуса поповичи были представлены незначительно: 1,39% – генералов; 4,22 – штаб-офицеров; 3,6 % – обер-офицеров³¹².

Справедливости ради следует отметить, что период с 1860-х годов до Первой мировой войны оказался непростым и для других христианских конфессий. Так, падал уровень подготовки англиканских священников, нечто подобное наблюдалось в лютеранской церкви Швеции и Норвегии. Но наибольшие трудности испытывала католическая церковь во Франции³¹³.

Разумеется, в среде учащихся и выпускников духовных школ происходили более сложные процессы, нежели бегство из «Церкви Христовой» в «святилище Маркса». В ходе «секуляризации сакрального» элементы социального протеста могли носить преходящий характер. С середины 1880-х гт. с целью русификации окраин семинаристам была предоставлена возможность заполнять вакансии в окраинных вузах: Дерптском и Варшавском университетах, Рижском политехникуме. Иные заполняли пустующие места в отдаленном Томском университете или ветеринарных институтах. С начала XX в. открывается еще одна перспектива: обучение в морских корпусах, народнохозяйственных вузах³¹⁴. Впрочем, далеко не все из экс-семинаристов выбирали университетскую стезю – в провинциальных городах, имея за плечами даже два-три класса семинарии, можно было занять «теплое» чиновничье место. Бывших воспитанников бурсы можно было встретить на почтамте и в городской управе, в суде и училище³¹⁵.

Уровень концентрации «деклассированного духовенства» в составе российской интеллигенции оказался непомерно велик. Положительные его последствия понятны – коррозийная чиновничья среда пополнялась людьми относительно грамотными, не шаблонно думающими. Однако, это была все же категория «изгоев», хотя и дипломированных, несших с собой и в себе мощный дестабилизирующий заряд. Деятели церкви связывали это с «глумлением над духовенством, ненавистью к нему», невниманием со стороны интеллигенции, светской литературы и даже народа. В чем-то они лукавили, но по большому счету были правы.

Некоторые связывали неблагополучное положение в семинариях с равнодушным отношением высшего церковного начальства к вопросам церковного образования. Справедливо, что в условиях «казенной» веры будущих священников «натаскивали», а не развивали³¹⁶. Не раз звучала из уст думающих людей и мысль о том, что «семинарии сделались ареною для иерархических прохождений и ступеней для молодых монахов». Действительно, к началу XX в. подавляющее большинство (⁴/₅) руководящих лиц в системе духовного образования приходилось на долю представителей черного духовенства, причем многие из них принимали постриг еще в стенах академий³¹⁷. Строго говоря, духовная «модернизация» под руководством монашества была абсурдом. Эта тенденция настолько противоречила здравому смыслу, что вызвала протесты в первую очередь в среде безусловных адептов православия. «Пока будут назначать в семинарии ректоров и инспекторов мальчиков, имеющих за собою только одно – монашество, которое они приняли ради карьеры, до тех пор везде будет худо, если не по наружности, то по существу», – уверенно заявлял высокопоставленный синодальный чиновник³¹⁸.

Предполагалось, что данный вопрос найдет разрешение в ходе предстоящих в начале XX в. церковных реформ. Под давлением общественности император санкционировал подготовку Поместного Собора православной церкви. Началось публичное обсуждение самых актуальных для священников и верующих вопросов. Любопытно, что взгляды светской и церковной общественности на проблемы духовной школы оказались, в целом, идентичны. Но, если светские критики указывали, что «там преподается урезанная двойной цензурой наука, воспитанники ограждаются от всяких сторонних литературных влияний, ...в них внедряется чувство смирения и послушания, хотя бы и притворного, при этом притупляется чувство личности, нравственный характер становится пассивным и гибким», то церковные критики делали акцент на неумение духовной школы подготовить защитников церковных интересов³¹⁹ Ближайшей задачей преобразований те и другие единодушно считали устранение «ученого монашества от должностей административных, учебных и воспитательных»³²⁰.

Впрочем, «ученые монахи» достойно держали удар. Они связывали разложение духовной школы с «протоиерейским периодом» управления ею. Но последнее слово предстояло сказать власти.

Летом 1905 г. епархиальным архиереям было предложено обсудить комплекс наиболее насущных вопросов на местах и выслать в Синод свои предложения о преобразованиях. «Отзывы епархиальных архиереев по вопросам церковной реформы», опубликованные в трех томах, содержали и пожелания реформирования духовной школы³²¹. На этот счет высказались все. Не остались в стороне и местные преподавательские корпорации, оказавшиеся намного инициативнее своего столичного начальства. Весной 1905 г. в центральной церковной прессе появилась «Записка» преподавателей Тверской духовной семинарии, в которой предлагалось собраться в Москве для обсуждения наболевших вопросов³²².

Тверские преподаватели по инициативе либерального ученого (члена Тверского комитета партии кадетов) В.И. Колосова создали первый в России «Союз преподавателей духовных учебных заведений». В программе «Союза» на первый план выдвигались» вопросы гуманизации образования и налаживания взаимоотношений с воспитанниками. И хотя идея объединения с семинаристами вряд ли приходила в голову преподавателям, синодальное начальство приравняло их инициативу к бурсацким бунтам. Прибывший из Петербурга ревизор М. Савватинский «с треском» закрыл «Союз»³²³.

Но начало процессу самоорганизации преподавателей духовных школ было положено. Этот шаг ставил их в ряды оппозиции не только светским, но и церковным властям. Анализ текстов воззваний и обращений, которыми обменивались лидеры возникающих союзов (в Самарской, Волынской, Курской, Литовской Минской, Тобольской семинариях), показывает, что обновление духовной школы они связывали не только с реформированием учебно-воспитательного процесса, но и с гарантиями прав личности учащихся³²⁴. Однако разрастание революционного кризиса 1905 г. заслонило вопрос о реформировании церкви, а резолюция императора от 25 апреля 1907 г. – Собор пока не созывать – и вовсе отодвинула его на неопределенный срок. Семинарскому начальству для отвлечения юношества от дурных политических наклонностей синодальные чиновники рекомендовали ввести в учебный курс «облагораживающие эстетические развлечения» – хор, литературные кружки. Предлагалось изучение дисциплин «против упадка и неврастении», но основные надежды возлагались на пост и молитву³²⁵.

Серьезным нравственным испытанием для учащихся духовных школ стала Первая мировая война. В общем, они реагировали на нее по-светски: «патриотический экстаз», охвативший подавляющую часть студенчества, был характерен и для будущих священников³²⁶. Сохранилось немало ходатайств семинаристов, где выражалось желание поступить в военное училище. И все же в семинариях оставалось вовсе не худшая часть российского юношества.

И тем не менее, духовная школа России умирала вместе с системой, которую она призвана была обслуживать. Нельзя не признать, что она оказалась бессильна перед ростом деструктивных тенденций и духовного нигилизма в обществе. Безусловно, в целом духовные школы немало сделали для развития культуры России, помогли подготовить плеяду выдающихся ученых, писателей, общественных деятелей. В разное время из стен семинарии выходили люди, блестяще проявившие себя на самых разных поприщах – это и М.М. Сперанский, и Н.А. Добролюбов, и Н.Г. Чернышевский, и В.О. Ключевский. Стоит упомянуть и талантливого химика А.А. Воскресенского, историка и лингвиста В.В. Болотова. Можно назвать и другие имена³²⁷. Немало среди ее выпускников также и деятелей культуры, имена которых известны ныне только краеведам³²⁸. Как бы то ни было, жизнеспособность любой культуры связана с характером ее духовного воспроизводства и в этом семинариям, вопреки всему, суждено было сыграть существенную роль.

Строго говоря, в пореформенное время перед каждым подданным империи вставал вопрос: кому служить – Богу или кесарю, людям или мамоне? Поскольку в России все еще с трудом отделяли земную власть от небесной, а бессребренничество от меценатства, семинарист, вопреки или благодаря тому, чему его учили, в своей последующей жизнедеятельности мог в гипертрофированной форме воплотить в себе все крайности российского бытия.

В атмосфере семинарии формировались и покинувшие ее будущий министр финансов, сын провинциального священника И.А. Вышнеградскнй и религиозный философ С.Н. Булгаков. Но в целом выходцы из духовных семинарий – где бы они не трудились – оказались не в силах противостоять росту нигилистических настроений и богохульства в обществе. Более того, общественное недовольство слишком заметно резонировало с всплесками эмоций в душах семинаристов, которые нередко сами ставили опасный знак равенства между строительством «светлого будущего» и разрушением «мрачного настоящего».

Поскольку в массе своей в начале XX в. духовенство оказывалось неспособным вписаться в процесс модернизации общества, на передний план выдвинулись совсем иные «властители дум». И помог им в этом вольно или невольно, прямо или косвенно тот человеческий тип, который формировался в духовных заведениях старой России. Семинарии стали скорее частью постоянно дающего сбои государственного механизма воспроизводства духовного сословия, нежели подлинным «рассадником» православной истины и благодати.

В условиях кризиса государственности это приобретало символичные последствия. Многие бывшие семинаристы стали настоящими революционерами. Самый известный из таковых – Иосиф Джугашвили, в большевистском «миру» – Сталин. В 1894 г. он окончил духовное училище в Гори. Но учеба в Тифлисской семинарии, где за год до его поступления имел место настоящий бунт воспитанников, не задалась, он был исключен в 1899 г. Возможно, причины окончания его духовной карьеры были еще более банальными, чем участие в революционной деятельности – этот закомплексованный человек был не в ладу со всем миром. Возможно, в стенах семинарии столь часто рождались бунтари в силу того, что избыточный темперамент некоторых молодых людей никак не удавалось направить в духовную сферу. А.И. Микоян, согласно официальной биографии, вступил в РСДРП за год до окончания армянской духовной семинарии в Тифлисе³²⁹. Н.И. Подвойский, руководитель захвата Зимнего дворца, некогда учился в Нежинском духовном училище, а позднее был исключен из Черниговской семинарии.