Глава XXIX. Могила Рахили

Близится вечер. Солнце низко стоит над землей, и его горизонтальные лучи бегут по изумрудным склонам холмов, кидая длинные тени от оливковых рощ.

На высоком холме, над обрывом стоит небольшая старая постройка с круглым куполом.

Она окружена кладбищем.

В земле обетованной, на этом кладбище прошлого, могилы тянутся бесконечной вереницей и придают Палестине такой печальный вид.

Среди могил, усевшись в кружок, неподвижно сидят женщины. Опираясь на могильные памятники, неподвижно стоят мужчины. Дремлют верблюды, неподвижные, похожие на большие черные изваяния.

Проводник указывает вам на древнее здание и произносит имя, которое звучит как мелодия, доносящаяся издали, из глубины веков.

– Могила Рахили.

Жены Иакова, матери Иосифа и Вениамина.

Не встает ли пред вами при этом имени образ прекрасной женщины, с глазами, полными слез, бесконечно красивыми и бесконечно печальными?

Образ великой матери, любимой и страдавшей.

Этот образ, полный красоты и страдания, привлекает к себе все сердца.

Здесь похоронено материнское горе.

Христианские паломницы останавливаются у этой великой могилы, чтобы поклониться похороненной здесь матери.

Еврейки и мусульманки приводят сюда своих детей, чтобы у могилы Рахили молиться о своих детях.

Сюда приходят мусульманские девушки пред выходом замуж и склоняются пред могилой великой жены и матери, чтобы она благословила их. Есть трогательное обыкновение, – что мать, потерявшая своего ребенка, приходить плакать сюда.

Здесь она рыдает, у этой могилы, здесь ищет себе утешения и безмолвного сочувствия. И они сердцем понимают друг друга, – несчастная мать и женщина с печальными глазами, лежащая там, в земле.

Эта могила – место затихающей печали и облегчающих слез.

Сюда приводят добрые люди круглых сирот, потому что Рахиль – мать всех, кто лишен материнской ласки.

Эта могила окружена легендой, красивой и трогательной, созданной христианами-арабами.

Легенда рассказывает о том страшном часе, когда прозвучит труба великого суда. Последнею встанет Рахиль, прекрасная женщина, с печальными глазами, из своей древней гробницы и поспешит в долину страшного суда.

И услышит мир вновь плач Рахили. Она падет на колени пред престолом лучезарного, Милосердого Бога и, простирая к Нему свои прекрасные, свои дрожащие руки, скажет ему:

– Именем страданий, который перенесла я, именем скорби матери, умоляю Тебя, – пощади, не осуди тех, кто в детстве не знал материнской ласки. Прости все грехи их черствому, холодному, озлобленному сердцу, потому что в детстве это сердце не знало ласки матери, не было пригрето материнской любовью. О, пощади, пощади их, перенесших самое тяжкое наказание еще раньше совершения преступления!

И прострет Милосердый Господь над нею свой пылающий скипетр, и скажет Рахили Бог любви и всепрощения:

– Во имя страданий, перенесенных тобою, бедная мать, Я исполняю твою мольбу.

И скажет Он, обратясь к тем, кто не знал ласки матери:

– Вы, кто не знал величайшей любви на земле, любви матери, вот ваша мать.

И припадут к Рахили все бездомные, все несчастные, все брошенные, все дети позора, и заплачут, как плачет больной, страдающий ребенок, припав на грудь матери.

И этот плач умягчит сердце Бога.

И будет день страха, рыданий, стенаний и воплей, – для них днем светлых, радостных слез.

Самая могила Рахили, находящаяся под куполом, заперта.

Раз в год сюда приходит из Иерусалима караван еврейских женщин. Тогда отпирают могилу Рахили, женщины входят на поклонение ее гробнице, и окрестности оглашаются тогда стонами, рыданиями и плачем жен и матерей.

Открыто для всех и всегда только преддверие гробницы, – невысокая комната с маленькой запертой чугунной дверью в одной из стен.

Теперь могила Рахили окружена людьми. Неподвижным кругом сидящие женщины. Неподвижно стоящие мужчины. Неподвижно дремлющие верблюды. Их можно было бы принять за изваяния среди могильных памятников.

Мы входим в преддверие гробницы Рахили. Что-то длинное, белое лежит на полу, что можно принять за статую, завернутую в чистое полотно.

Смерть вытянула тело и заострила линии. Под саваном резко выделяются заострившиеся конечности ног, сложенные на груди руки.

Это мусульманская женщина, которую принесли хоронить здесь.

Сегодня утром, с первыми лучами солнца, золотыми, радостными, среди холмов раздалась печальная мелодия. Мелодично и уныло позванивали колокольцы, медленно, торжественно, словно церемониальным маршем выступали верблюды.

На их спинах покачивались закутанные в черные покрывала женщины, молчаливые, с печальными глазами.

Около шли мужчины в белых, с черными полосами, бурнусах.

Впереди каравана ехал в зеленой чалме и темно- коричневой одежде старый мулла, а за ним на верблюде колыхался завернутый в полотно длинный, вытянувшийся труп, с заострившимися под саваном линиями.

Под унылую, печальную мелодию перезванивавшихся колокольцов, в молчании, караван пришел сюда, где заранее, еще со вчерашнего вечера, была вырыта могила.

Труп положили перед дверью гробницы Рахили; и все разошлись по кладбищу. Мужчины, неподвижно остановившись у памятников, женщины, образовавши круг.

В зноем напоенном воздухе, под палящими лучами солнца они без пищи простояли и просидели здесь весь день, без движения, не вымолвив ни слова:

«Потому что смерть есть неподвижность и молчание!“ – говорит книга Сур.

И они воздают эту безмолвную почесть смерти, витающей здесь, среди могил.

Они стоят и сидят, опустив головы, молясь про себя, полные печальных мыслей, и в их позах столько покорности, словно они хотят сказать летающему среди них холодному призраку:

– Мы все здесь перед тобою. Бери, кого ты изберешь.

Их позы, их безнадежные лица – позы и лица людей, приговоренных к смерти. Потому что:

– Человек, это – приговоренный к смерти! – говорит Коран.

И они сидят здесь, приговоренные к смерти, покорно ждущие исполнения приговора.

Все длиннее и длиннее становятся тени оливковых рощ. Червонным золотом горят последние лучи заходящего солнца. Запад охвачен пожаром, горит ярко-красным, кровавым, огромным костром. От него несутся облака, словно облака багрового дыма, бледнеют, гаснут и тонут в бледно-голубой эмали неба. С востока надвигается тьма. И на потемневшем небе робко загорается бледная, дрожащая, трепещущая вечерняя звездочка.

По молчаливому знаку муллы, двое берут труп и относят в могилу.

Глухо рычит земля, сбрасываемая лопатами в могилу. Словно жадное рычание зверя, пожирающего добычу.

Мулла, в зеленой чалме, обращается к востоку и, подняв руки, поет:

– Ля иллага иль Алла...

Поет заунывно, протяжно, словно голодный шакал воет на кладбище.

Мужчины еще ниже наклоняют головы. Сидящие в кружок женщины безмолвно наклоняют лица к земле и застывают так, словно готовясь получить смертельный удар.

Ни плача ни рыданий, потому что:

– Смерти приличествует молчание! – говорит Коран.

Молитва пропета, и караван уходит так же медленно, молча, величественно, как медленно, величественно, в молчании, он пришел сюда.

Мы спускаемся в долину.

Ночь, южная ночь наступает быстро. В черном бархатном небе загорается бриллиантовое кружево звезд.

Молодая, золотая луна серпом вырезывается на горизонте.

Я оглядываюсь назад.

В долине тьма, верхушки холмов облиты холодным, трепетным белым светом.

И словно трепещущий белый призрак стоить над обрывом могила Рахили.

Из-за холмов доносится медленный, печальный, мелодичный звон удаляющегося каравана.

Тише и тише... И в тишину погружается все...