Глава XXVIII. Прокаженные
Среди Иерусалимских нищих, ужасных и отвратительных, вы часто встречаете людей, скорее похожих на какие-то страшные призраки: с телом, покрытым язвами, с лицом представляющим сплошной струп. Эти страшные люди откидывают лохмотья, чтобы показать свои язвы. И тогда вас охватывает ужас.
Это прокаженные.
При слиянии долин Иосафата и Геннона стоит маленький домик с красной черепичною кровлей. Я не знаю учреждения более христианского, людей, более самоотверженных, чем те, которые посвятили себя здесь помощи страждущему человечеству.
Это приют для прокаженных, построенный евангелическим обществом. Им заведуют муж и жена Шуберты. Им помогают несколько женщин, приехавших сюда из Германии. Несколько женщин, вечно печальных, всегда грустных, сосредоточенных, с отпечатком пережитого горя на лицах. Бог весть, что перестрадали они «там“, дома, на родине, что заставило их отречься от мира и удалиться сюда в этот приют ужаса и страдания. Самоотвержение, с которым они выполняют свой обет, не имеет себе равного.
В Иерусалиме около 200 прокаженных. Из них только человек двадцать живут в приюте, где их окружает трогательный и нужный уход, чистота, комфорт и довольство. Остальные предпочитают валяться на горячих камнях грязных иерусалимских улиц, вести жизнь собак, которых все гонят и все боятся, и просить милостыню, наводя своим видом ужас на проходящих.
Проказа – болезнь древняя, как человеческий род. Она упоминается на первых страницах библии. Иегова карал ею людей, которых проклинал в праведном гневе Своем.
Она тяготеет над человеческим родом как проклятие страшное и таинственное. Она стара, как человеческий грех и мы ее не знаем.
Мы не знаем средства против нее, ее происхождения. Как передается проказа, даже заразительна ли она, – все это еще спорные вопросы.
Мы знаем только ее внешний вид, страшный, ужасный внешний вид, похожий
на печать проклятия.
В теле, покрытом струпьями, совершается какой-то таинственный процесс. В то время, как суставы гниют и отпадают, около вырастают огромные наросты дикого мяса. В то время, как у одного рот увеличивается, делается огромным, зияющим отверстием, чрез которое видны оскаленные, как у черепа, зубы, – у другого, наоборот, рот зарастает и превращается в маленькую круглую скважину, чрез которую несчастные еле-еле пропихивают крошечные кусочки пищи. Эти лица без рта – и лица, представляющие один сплошной, зияющий рот, одинаково страшны, одинаково похожи на призраки кошмара.
Жизнь прокаженного – одно сплошное ощущение боли. Они необыкновенно чувствительны к холоду и зною. Они дрожат, когда температура падает ниже 15 градусов по Реомюру, и изнемогают от жары, когда она поднимается до 20. Малейшее прикосновение вызывает у них жгучую боль.
И среди этих беспрерывных мучений несчастные доживают до глубокой старости. В приюте есть прокаженные 55 лет от роду.
Эта страшная болезнь, поражая тело, кладет отпечаток и на душу прокаженного.
Покрытые ранами, они не в силах, конечно, работать. Полная бездеятельность – обычное состояние прокаженного. У них исчезает интерес к чему бы то ни было. Все попытки занять их чтением, картинками, не приводят ни к чему.
Они напоминают людей, впавших в слабоумие.
Когда из Швейцарии, Америки и Англии, – три страны, не забывающие этих несчастных в приюте, – получаются подарки, радости прокаженных нет границ.
Это восторг детей, который радуются подарку, и сейчас же забывают о том, кто этот подарок сделал. Получив от вас подарок, прокаженный не задумается сейчас же сделать вам неприятность.
Они неблагодарны, потому что благодарность слишком глубокое чувство для них.
Самое глубокое чувство, единственная, всепоглощающая страсть прокаженных, это – сребролюбие.
Это какая-то бессмысленная любовь к серебряным и золотым кружечкам. Прокаженные любят их как сороки, которые таскают золото и серебро и прячут в своих гнездах.
У прокаженного нет никакого имущества. Все, что у него заведется, он немедленно продает, превращает в мелкие деньги. Мелкие деньги меняет на серебро, копить, покупает золото и прячет где-нибудь в потаенном месте.
Этими деньгами не воспользуется никогда никто: ни другой ни он сам.
Прокаженный всю жизнь свою умирает с голода и копит, копит без конца, без цели. Зарывает деньги где- нибудь в земле, и все счастье его жизни состоит в том, что время от времени этот гниющий полутруп приползает потихоньку полюбоваться своими сокровищами.
Эта страсть к деньгам заставляет их избегать приюта.
Приюта, где они находят заботливый уход, пищу, медицинскую помощь.
Из приюта их никуда не пускают.
И несчастные предпочитают валяться ночью в выстроенном турецким правительством «ночлежном доме для прокаженных“, в селении Силоэ.
Там они проводят ночь, в этом ужасном, отвратительном гноище, один вид которого вселяет непреодолимый ужас.
Днем они разбредаются по улицам Иерусалима за милостыней. И живут так, умирая с голода, страдая от зноя, от холодного ветра, от боли, валяясь на грязных камнях мостовой.
У прокаженных есть два сезона, когда им особенно дорога свобода.
Весна, когда в Иерусалим стекается масса русских паломников.
Это «денежный“ сезон прокаженных.
Осенью, когда начинается жатва, несколько прокаженных нанимают в складчину осла и обходят поля, где им, по старому обычаю, дается известная часть урожая.
Они набирают массу хлеба, плодов, которые и продают в Иерусалиме. Голод не разборчив. И пользуясь тем, что у прокаженных можно купить дешевле, нищее население охотно покупает все из рук этих людей, один вид которых внушает отвращение.
Умирающие с голода, продающие хлеб из-за безумной страсти к деньгам, и голодные, покупающие хлеб из рук прокаженных, – вот картина Востока.
В приюте для прокаженных есть амбулатория. Прокаженные являются туда и умоляют дать им бинтов и ваты для перевязки.
Но дать непременно с собой. Они всячески уклоняются от того, чтобы им делали перевязки в приюте. Потому что и эти бинты, и эту вату они продают.
Если же прокаженному не дают с собой бинтов, он соглашается на перевязку. И, уйдя из приюта, разбинтовывает раны, моет бинты и продает их нищим жителям Иерусалима.
Но главный источник дохода прокаженных – это, конечно, нищенство.
Самые слабые из них нанимают других нищих, чтобы те вытаскивали их на перекрестки улиц. И лежат там, покрытые мириадами мух, на палящем солнце, испытывая страшные муки. На каждом шагу вы встретите такой гниющий полутруп с протянутой страшной рукой.
Бывали случаи, что умирающие отказывались от перевода из ночлежного дома в приют. Они надеялись еще собирать милостыню!
Их оружие – их безобразие. И они обнажают свои язвы, когда мимо них проходят.
Отказ в милостыне вызывает с их стороны месть, бессильную и отвратительную.
Они стараются коснуться рукой хоть платья того, кто отказал в подаянии.
Они знают, что их боятся и этим пользуются для мести.
Два католических патера проезжали мимо Силоэ, когда на них набросилась толпа прокаженных. У патеров, к несчастью, не было денег, и они еле вырвались из рук несчастных. Прокаженные хватали их за руки, за лица.
Таковы эти несчастные, эти отверженцы, спекулирующие насчет своего несчастия, насчет отвращения и ужаса, который они вселяют.
Но и в этих полутрупах, заживо гниющих, при жизни разлагающихся, бьется живое человеческое сердце.
Сердце, которое жаждет любви.
В приют притащились двое несчастных, муж и жена. Притащились полутрупами, потеряв даже надежду на то, что они в силах будут просить милостыню.
Но когда их поместили: ее в женское отделение, его – в мужское, они немедленно оставили приют.
Они не могли перенести разлуки.
И предпочли лучше умирать среди голода и мучений, но вместе.
После сребролюбия, любовь – это единственное чувство, которое сохраняют еще прокаженные.
Они женятся, и это было бы чудовищнейшим из вымыслов, если бы не было отвратительнейшей правдой, – за них выходят замуж здоровые девушки.
По дороге в Силоэ мне встретилась страшная и отвратительная процессия.
Прокаженный, ужасный, с лицом, похожим на кусок разлагающегося мяса, шел рядом с молоденькой девушкой, почти ребенком, лет 14, не более.
В этом возрасте все сириянки очень красивы. В ее черных больших глазах было написано столько страдания, а на бледном лице столько ужаса.
Но она покорно шла, с глазами, полными слез, сопровождаемая родственниками, одетыми в такое же рубище как, и она.
Это прокаженный вел к себе «домой“, в свой ночлежный дом, свою невесту, девочку-сириянку, которая шла за него замуж, чтобы не умереть с голода.
И родственники совершенно спокойно сопровождали ее, по обычаю, до дома будущего мужа, как будто не происходило ничего особенного.
Быть может, они даже думали в это время, что девушка делает хорошую партию.
Ее муж – «хороший прокаженный“. Аристократ несчастия. Его вид так ужасен, что он может зарабатывать милостыней больше всякого другого.
О, великая мать нищета!
А восточная нищета – это самая нищая нищета всего мира.