Глава XXV. У Силоамского озера

Печальное место, которое редко кто посещает.

На него смотрят издали с таким же чувством, с каким смотрят на вещи, на которых запеклась человеческая кровь.

Село Скудельничье, Село Крови, та самая «земля горшечника“, которую купили священники на деньги, с ужасом и отвращением брошенные даже Иудой. Здесь, в лабиринте пещер, хоронили странников, и теперь на этом кладбище, купленном такой ценой, приютился маленький греческий монастырь св. Онуфрия, очень бедный, мало кем посещаемый.

Это кладбище вырублено в скале над той же долиной Геннона. И чтобы добраться туда, приходится карабкаться по почти отвесным обрывам серых скал, придающих этой долине такой дикий, мрачный вид, характер такого ужаса, такого отчаяния.

Только иерусалимские ослики и могут спускаться и взбираться по таким крутизнам. Маленькие ослики, бегающие по краям обрывов так же, как по дну долины, и только неистовыми, полными отчаяния воплями выражающие протест против того, что их заставляют бегать там, где не без труда пробралась бы даже кошка.

Наш пут лежит к Силоамской купели, по юго-восточному крутому склону Сиона.

Обрывы, поросшие сорной травой, целые рощи кактусов, темно-зеленых, жирных на этой земле, удобренной отбросами всего города. Это что-то в роде городских свалок, – эти обрывы, по которым змейкой вьется узенькая тропинка.

Среди густой, темной зелени бурьяна, там и сям пробиваются зловонные ручейки грязной воды, стекающей из города сюда, в маленькое Силоамское озеро.

Маленькое, спокойное, гладкое, с темной водой, оно перегнивает здесь на солнце, заражая воздух. Кружится голова от этого трупного запаха, которым полон воздух. Разложившимся трупом веет и от болота, и от ручейков, стекающих к нему, и от темного жирного бурьяна, словно выросшего на поле битвы, с которого не убрали трупов.

Мы проезжаем один из печальнейших уголков земли. Сейчас же за этим болотом селение Силоэ, селение прокаженных, где живут эти несчастные, эти отверженцы, один вид которых возбуждает отвращение и ужас.

Какая тяжелая, какая удручающая картина эти люди, выброшенные догнивать там, где догнивают отбросы. Этот запах трупа, разлитый в воздухе, и эти несчастные, эти полутрупы, еще живые, еще чувствующие, задыхающиеся в смраде, эти полутрупы, выкинутые в городскую клоаку.

Таков вход в долину Геннона.

Дорога делает поворот у подошвы горы Злого Совещания, и даже мой ослик испуганно шарахается в сторону. Из под деревьев встает толпа, человек десять; из какого круга Дантовского ада бежали сюда эти несчастные? Этот ходячий ужас?

Прокаженные, пришедшие из Силоэ сюда, на дорогу, где они валяются в тени, ожидая милостыни.

Они встают, они протягивают свои руки с отгнивающими суставами. Багровые, синие, вспухшие руки, покрытые наростами, ранами, язвами, из которых сочится кровь. Они откидывают свои лохмотья и обнажают свое тело – какие-то багровые, синие куски, обрывки гниющего мяса.

Один не может подняться. Он лежит у дороги, как пласт, как труп, и только дыхание, этот хрип, этот свист, вырывающийся из его горла, – говорят, что он еще живет, еще страдает. Он весь покрыт черными пятнами. И когда со стоном взмахивает рукой, эти пятна исчезают: мириады мух с жужжаньем поднимаются от его язв и носятся над ним, этим живым, гниющим человеком, которого притащили сюда, чтобы вызвать жалость прохожих.

Они подходят, выставляя на показ свои раны, они приближаются, эти ужасные люди. Они открывают рты, ворочают какими-то бесформенными, безобразными кусками мяса вместо языков. Говорят что-то; и из горла с перееденными связками, вместо звуков голоса, вылетает только шипение. Мелкие монеты, которые я им кидаю, только разжигают их алчность.

Бесконечный ужас охватывает меня в то время, как бесконечная жалость сжимает мое сердце. Они читают выражение этого ужаса, этой жалости, этого отвращения на моем лице и подступают ближе, протягивая изуродованные руки, требуя выкупа за проезд. Эти несчастные грабители, вооруженные своим безобразием, страшные своими ранами.

Их шипящая толпа окружает меня все ближе и ближе. Они почти касаются руками моей одежды. И мой ослик не двигается с места. Ему преградил дорогу прокаженный. Он схватил своими тремя уцелевшими пальцами за повод, а другой рукой откидывает тряпку, которой закрыто его лицо. И на меня смотрит, словно смеется красная, безобразная маска, без губ, с огромной дырой вместо рта, с оскаленными желтыми зубами. В эту минуту на выручку поспевает мой кавас. В воздухе раздается свист его бича:

– Рух, рух!²

И спотыкаясь, падая, прокаженные бросаются прочь с дороги. Страх жгучей боли от удара бича по ранам разбрасывает их в разные стороны. И они что-то шипят издали, шипят, как полураздавленные пресмыкающиеся.

И этот свист бича над этими несчастными так страшно звучит.

Я оборачиваюсь к моему кавасу с негодованием, с ужасом:

– Зачем?

– Я не по ним. Я по воздуху, чтобы только их разогнать. Они очень трусливы. Иначе их невозможно прогнать. Ослик испуганно бежит вперед, и вся эта ужасная картина остается позади, этот страшный кошмар долины Геннона.