Глава XXVI. Село Крови

Место, купленное на самые ужасные деньги в мире, – село Скудельничье, село

Крови.

Это кладбище, нависшее над угрюмой мрачной долиной. Эти черные отверстия в серой скале. Это кажется гнездом большой хищной птицы, которая прячется здесь, среди этих диких обрывов, над этой долиной отчаяния, в этом воздухе, пропитанном трупным запахом, среди этих мест, носящих печать проклятия. Здесь она появляется темной ночью, с зловещим клекотом, и с этой скалы бесшумно слетает, распуская свои большие, черные крылья, от движения которых веет холодом, холодом могилы, запахом разрытой земли. Таинственная, загадочная, страшная. Ея имя – смерть.

Мы входим в ее жилище, холодное, немое. Наша маленькая процессия похожа на похоронную. Мы идем туда молча, один за другим, с длинными, тонкими, желтыми восковыми свечами. Их бледное при дневном свете пламя печально, как пламя свечей, с которыми идут за покойником. Струйки черного дыма колышутся, тянутся в воздухе за этим печальным, бледным пламенем, как ленты прозрачного черного флера.

Один за другим, нагнувшись, мы входим в жилище смерти, в длинный, узкий коридор, с нишами направо и налево.

Здесь пока не все еще порвано с жизнью: в отверстие скалы, в которое мы входим, проникает дневной свет. И когда мы, входя, почти закрываем это отверстие, этот свет колеблется, перемещается с места на место, словно в этом полумраке бесшумно двигаются спугнутые, потревоженные тени.

Печальный, бледный, робкий отблеск дня. Он дрожит, теряется в полумраке и дрожащим светом своим, белым, испуганным, робким освещает что-то белое в нишах. Белое с напечатанными большими черными буквами.

Монах поднимает эти саваны, и бледное, желтое пламя свечей дрожит на темных черепах, на остатках костей, тлеющих, превращающихся в небольшие кучки серого пепла, в золу, в бесцветный налет, в пыль, густым слоем которой покрыты эти камни.

Здесь, среди тишины, немой и таинственной, медленно, постоянно, каждую минуту, каждое мгновение, без перерыва совершается этот страшный процесс разрушения, – превращается в пепел, в прах то, что когда-то жило, чувствовало, мыслило, радовалось, страдало.

И этот страшный процесс, медленный, ужасный, совершается кругом повсюду, направо, налево, в этих нишах, под этими саванами, покрывающими тлеющие кости, горки серого пепла. Мы идем по этой страшной лаборатории смерти, где смерть все превращает в ничто.

– Осторожнее! – говорит монах.

Перед нами в стене новое отверстие.

– Нагнитесь. Входите.

Там за этим отверстием тьма, точно пропасть, как будто бездна. Словно там дальше ничего уж нет. Оттуда смотрит черное «ничто“.

Молчаливое, страшное, вечное.

Здесь всегда царила тишина. Тут никогда не раздавалось ни воплей ни рыданий. Здесь хоронили одиноких, бездомных. Молча приносили сюда, оставляли здесь и спешили уйти, с ужасом покидая это царство смерти, молчания, тишины, разрушения.

Мы проходим одну за другой эти пещеры, этот лабиринт.

Здесь среди тьмы, в этом черном воздухе, наши похоронные свечи вспыхивают ярче, красным огнем. Их дрожащий свет скользит по стенам, в нишах. Тени вздрагивают, скользят по стенам. Словно кто-то убегает от нас, бежит, прячется в черной тьме.

Словно шевелятся стены и саваны при дрожащем блеске свечей. И мы останавливаемся в пещере, в стенах которой чернеют отверстия, ведущие дальше. Что – то близко здесь, что-то, чего мы не видим, чью близость мы чувствуем, что веет на наши лица этим холодом.

Темно-серые, почти черные стены. Медленно стекающие по ним капли воды. Эти капли вспыхивают при свете свечей темным блеском. Они медленно ползут по стене и падают, словно холодные слезы на пепел, на саваны, на темные кости. Падают тихо, бесшумно, чтобы не нарушить тишины «ее“.

Мы в центра этой большой могилы. Здесь живет «она“, холодная, молчащая.

Она здесь, близко. И мы чувствуем ее дыхание на своем лице. Оно доносится к нам из этих пещер, из этих отверстий, откуда веет разрытой могилой.

И когда ночью по этим стенам голубым светом, как лунные камни, загорятся светляки, при их голубоватом блеске, таинственная, неслышная, она скользит здесь, поднимает эти саваны, любуется добычей и с холодной, полной презрения, жестокой улыбкой смотрит на маленькие холмики серого пепла.

Все уничтожающая смерть.

Наши огромные тени, которые дрожат на стенах, и эти тени когда-то живших людей, эти маленькие кучки пепла, праха...

И мы оставляем это место холода, тишины и молчания. Спешим выйти из этой могилы на свет золотого солнца, на блеск голубого неба.

– Вас просит к себе отец настоятель!

Пожилой грек, приветливый и милый, рад случаю перемолвиться словом со свежим человеком.

Он показывает мне храм, устроенный в такой же погребальной пещере, с образами, нарисованными прямо на стенах, с утварью, убогой и бедной, с престолом и жертвенником, устроенными в нишах, служивших могилами. От этого храма веет запустением.

– Нас редко кто посещает, – говорит настоятель.

Он приглашает меня в диванную.

По восточному обычаю, подают вино, шербет, кофе. И мы беседуем с настоятелем в этой комнате, среди того же запаха тления, которым веет из отверстий пещер.

Чтобы занять гостя, настоятель показывает мне стереоскоп с видами Палестины.

– Не правда ли, какая удивительная вещь?

Эта игрушка, видимо, очень тешит большого ребенка.

– О, да! Изумительно!

– Это мне прислали из Москвы. Вероятно, очень дорого стоит. Один из тех редких богомольцев, которые посещают нашу обитель. Сюда редко кого тянет: с этим местом связаны слишком тяжелые воспоминания. Цена, которую за него заплатили, слишком страшна...

Его лицо становится грустным:

– Не правда ли, какое печальное место? А между тем, его стоит посетить. Ведь, оно куплено самою большою ценою в мире!

Эти иноки всегда производили на меня странное впечатление. Эти философы-дети.

Они тешатся стереоскопами и думают думы, полные глубины и скорби.