Часть V. Vаriа

Введение смертной казни на заре человеческой цивилизации в систему уголовного права в качестве одного из главных ее институтов имело поистине эпохальное значение. Ведь тем самым упразднялся архаический обычай кровной мести с его вакханалией непрерывной цепи убийств и взаимоистребления родов, снимался первобытный анимистический «комплекс Эринии». Отныне государство брало на себя эту роковую обязанность – давать самое полное удовлетворение чувству возмездия, в то же самое время «ставя точку» в эскалации убийств: так как искупительная казнь стала теперь делом государства, а не частным делом родственника-обвинителя, то и месть за нее не могла быть обращена против последнего; смерть осужденного убийцы не призывала к жизни новой мстительной Эринии, она была не продолжением, а завершением.¹⁰⁴⁷

Похоже, однако, что государство слишком быстро вошло во вкус, в полной мере оценив это крайнее сродство уголовной репрессии, распространив его на весьма обширный круг правонарушений, порой весьма незначительных и даже не имевших никакой связи с кровной местью, а также проявив необычайную изобретательность в отыскании все новых, поражающих воображение своей жестокостью способов приведения этой казни в исполнение. Классическим образцом государственного фазиса в развитии идеи возмездия, сопряженной с идеей устрашения, было римское уголовное право, для которого poena capitis означала прежде всего смертную казнь во всем сс жутком разнообразии, о котором нам повествуется, например, в сентенциях римского юриста Павла¹⁰⁴⁸. Даже в тех случаях, когда poena capitis заменялась какими-то альтернативными видами наказаний, связанными с утратой свободы и гражданских прав, она трактовалась как условная, «политическая» смертная казнь¹⁰⁴⁹. Смертная казнь явно выдвигается на первый план и фактически становится poena ordinana в буквальном смысле этого слова.

Ситуация не изменилась существенно и с наступлением христианства, так как церковь, отправляясь от известных библейских предписаний (Gen. 9, 6; Ex. 21.12–17; 22.18), а также от учения апостола Павла, который утверждал, что власть «не просто так носит меч» (Rom. 13.4), отнюдь не оспаривала законности смертной казни. Воздерживаясь сама по себе от effusio sanguinis, от права exercere gladium, так как это право противоречит ее природе и ее целям, церковь тем не менее считала, что она potest alteri gladii tribuere potestatem, и этим «другим», которому и принадлежит potestas gladii, является именно государство, в соответствии с теократической идеей осуществляющее эту власть в качестве minister Dei¹⁰⁵⁰. От св. Киприана до Августина сохранилась целая серия текстов, подкрепленных соборными постановлениями, для авторов которых нет сомнения, что светская власть не только может, но и должна пользоваться правом карать смертью, хотя нет недостатка и в советах соблюдать умеренность в осуществлении «власти меча»¹⁰⁵¹.

Не умножая здесь известных по специальной литературе примеров, иллюстрирующих позицию церкви в вопросе о культивировании смертной казни, хотел бы привести только один случай из нашей отечественной истории. Рассказывая о проведении Владимиром Святым судебной реформы, которая должна была стать ответом государства на увеличение числа разбоев, летописец в «Повести временных лет» сообщает: «И умножишася зело разбоеве, и реша епископы (а они, между прочим, были из греков. – И. М.) Володимеру: Се умножишася разбоиници; почто не казниши их? Он же рече им: Боюся греха. Они же реша ему: Ты поставлен еси от бога на казнь злым, а добрым на милованье. Достоит ти казнити разбойника, но со испытом»¹⁰⁵². Поскольку этот случай датируется христианским периодом правления Владимира (после введения христианства как официальной государственной религии в 988 г.), исследователи видели в нем попытку греческого духовенства ввести на Руси действие византийского уголовного права, «привить к русской жизни казнь разбойников, определяемую Кормчей книгой»¹⁰⁵³. И хотя недавно предпринята попытка оспорить подобную точку зрения и объяснить введение на Руси смертной казни «ростом классовых противоречий», стремлением «казнями прекратить разбои или сократить их количество»¹⁰⁵⁴, думается, что одно другому не противоречит: греческое духовенство могло воспользоваться усилением разбойничества как предлогом с целью распространить на ставшую христианской Русь действие «византийского закона». Имели ли «епископы» в виду конкретную норму, зафиксированную в Кормчей книге и предусматривавшую за разбой повешение на дереве, как предполагал проф. Загоскин, сказать трудно¹⁰⁵⁵. Для нас важнее констатировать, что и в этом случае как в капле воды отразилась позиция церкви по отношению к смертной казни, и остается лишь удивляться чутью русского летописца, который эту позицию не исказил.

Важно также отметить, что и при «преступлениях» против религии церковь предпочитала придерживаться той же тактики. В «еретическом процессе», например, обвиняемый «уступается» (relinquitur) церковью «светской руке» (brachium saeculare) для исполнения приговора, и опять же не без настоятельных просьб проявлять к осужденному снисхождение и щадить его жизнь, что, впрочем, не исключало возможности для светского судьи, проявившему такого рода снисхождение, самому быть заподозренным в ереси и стать добычей инквизиции¹⁰⁵⁶. Правда, с затуханием последних больших гонений на христиан¹⁰⁵⁷ со смертной казнью в делах религии стали обращаться осторожнее, зарезервировав ее фактически только по отношению к вероотступникам и манихеям, так как апостасия и манихейство относились к разряду crimen publicum¹⁰⁵⁸. Но ведь при желании, а также при теологической и исторической неопределенности статуса этих «делинквентов» (ни апостаты, ни манихеи не были еретиками в прямом смысле слова) под эти категории можно было подвести какую угодно ересь, что, впрочем (как показало замечательное исследование проф. Х.-Г. Бека), постоянно и делалось¹⁰⁵⁹. А все усиливавшееся на Западе партнерство в церковном судебном процессе государства и церкви привело к вызреванию классической формы «аутодафе», и от искры, вызванной такого рода «актом веры», запылали костры, дымом которых застлало на многие века все государства германо-романского мира.

Но это в католической Западной Европе. В отличие от нее на христианском Востоке церковь предпочитала оставаться в рамках древнехристианской покаянной дисциплины, а иногда и декларировала свой отказ от возможности «умывать руки» посредством выдачи еретика государственной юстиции. Феодор Студит, например, напоминая о том, что ни один церковный канон никогда ни для кого не предусматривал наказания смертью или даже бичеванием (и это сущая правда!)¹⁰⁶⁰ высказывает фундаментальный аргумент в пользу неприменения смертной казни к еретикам: ведь в этом случае у них отнимается всякая возможность однажды раскаяться¹⁰⁶¹ – этакий конфессиональный вариант юридической проблемы необратимости наказания смертью. Государству, таким образом, не приходилось особенно рассчитывать на помощь церкви, оно вынуждено было бороться с ересями (с теми же павликианами или богомилами) своими средствами, без необходимого идеологического, а порой и юридического обоснования. По мнению Х.-Г. Бека, лишь один-единственный раз за весь период с середины IX и по XV в. включительно в Византии имел место «еретический процесс», который можно подвести под категорию «аутодафе» и жертвой которого стал сожженный на костре богомил Василий¹⁰⁶².

Впрочем, и в отношении «гражданских» преступлений византийское уголовное законодательство не оставалось неизменным в своей свирепости. Конечно, оно унаследовало от Рима всю «обойму» уголовных кар, запечатлев их в Дигестах и в юстиниановом кодексе, но уже вскоре стало адаптировать их в духе большего ограничения и смягчения или, как сказано в Эклоге, «в духе большего человеколюбия» или «милосердия» (ἐπιδιόρθωσις εὶς τὸ φιλανθρωπότερον)¹⁰⁶³. Нам здесь не столь важно углубляться в феноменологию самого понятия «филантропия»: возможно, что и прав Т. Грегори, настаивая на том, что «наряду с влиянием христианской нравственности в законодательной деятельности Льва III сильно влияние древней классической идеи «филантропии», сплав всех основных элементов византийской цивилизации, из которых эллинистическое начало ничуть не меньше, чем римское и восточное»¹⁰⁶⁴. Важнее отметить общую «гуманизацию» уголовного византийского права. Конечно, немного странно звучит слово «гуманизация» по отношению к «пенальному» титулу Эклоги, характерная черта которого – широта масштабов телесных и членовредительных наказаний (скорее всего, в уголовном праве исаврийцев отразилось обычное народное право, согласно которому преступник должен был наказываться потерей той части тела, при помощи которой он вершил преступление)¹⁰⁶⁵. Но, несмотря на всю свою варварскую жестокость, подобные наказания вполне могли рассматриваться законодателями в качестве провозглашенных «исправлений в духе большего человеколюбия»: ведь они, как правило, были заменой смертной казни, и даже в тех случаях, когда за те или иные правонарушения в Эклоге сохраняется смертная казнь (например, за инцест между близкими родственниками, гомосексуализм, умышленный поджог, отравление с летальным исходом, волшебство, убийство, разбой), мы наблюдаем тенденцию к отказу от особо жестоких способов казни (повешения, сожжения и т.д.)¹⁰⁶⁶. В этом смысле именно к уголовно-правовой части Эклоги (к знаменитому 17-му «пенальному» титулу, который, будучи лишь одним из восемнадцати, из которых состоит сборник, тем не менее занимает 1/5 часть всего объема и 1/3 часть общего количества глав)¹⁰⁶⁷ только и относится понятие «филантропии», хотя и поднятые в преамбуле вопросы стоят и по сегодняшнему пониманию в центре проблематики о цели и эффективности наказаний. В целом же Эклога, по мнению проф. Трояноса, представляет собою первый законодательный памятник, пенитенциарная система которого ясно и недвусмысленно предусматривала обе основные цели наказания – служить средством справедливого наказания за причиненный вред (искупление вины) и средством устрашения (превентивная функция наказания)¹⁰⁶⁸.

Несмотря на попытки отказа от введенной в Эклоге системы наказаний и попытки реабилитации смертной казни (правда, с ограничением свободы судьи в выборе способа совершения казни: предусматривается исключительно «смерть от меча», т. е. обезглавливание), предпринимавшиеся позднее (в Приложении к Эклоге, в Эклогадие, в Частной Распространенной Эклоге)¹⁰⁶⁹, этот новый дух имперского уголовного права продолжал сохраняться и приносить свои плоды. Так, византийское законодательство стало запрещать пытку как противоречащий «филантропии» институт¹⁰⁷⁰, частично были элиминированы наказания смертью и в законодательстве императоров македонской династии, например в Василиках Льва VI. К сожалению, уголовное право Исагоги, Прохирона и Василик еще плохо изучено (возможно, только что опубликованный 8-й том Василик, где как раз и содержится уголовное право, даст импульс такому изучению), но в какой-то мере это было сделано самими византийцами, в частности знаменитым канонистом XII в. Феодором Вальсамоном.

По достоинству оцененный уже своими современниками, этот (по словам Никиты Хониата) «совершенный законоискусник» и «светило юриспруденции» не забыт и современной наукой, о чем свидетельствуют хотя бы программы двух последних коллоквиумов по истории канонического права XII в.¹⁰⁷¹ Тем не менее не все его творческое наследие достаточно хорошо изучено. От внимания исследователей ускользнуло, например, толкование им понятия уголовного наказания¹⁰⁷², в то время как высказанные им при этом идеи знаменуют собою качественный сдвиг в вопросе о применимости смертной казни и, как мне кажется, предвосхищают в какой-то мере аболиционистское движение нового времени.

Дело в том, что осуществленная императорами Македонской династии грандиозная программа «очищения древних законов», заключавшаяся в пересмотре и классификации всего писаного правового наследия, прежде всего содержащегося в Corpus Juris Civilis, с точки зрения его применимости в новых исторических условиях, отмены устарелых законов и адаптации законов, остающихся в силе, «эллинизации» юстиниановых законов, т. е. их перевода в греческую языковую систему, и окончательного упразднения всех остатков латинской юридической терминологии,¹⁰⁷³ осталась незавершенной. Она осталась незавершенной прежде всего потому, что вне внимания юристов, практически осуществлявших реформу, оказался один из основных правовых сборников – Номоканон в XIV титулов, известный в науке под названием «Номоканон Фотия»¹⁰⁷⁴, в каждой главе которого, помимо церковных правил, содержались соответствующие им гражданские постановления – извлечения из Юстинианова законодательства (Кодекса, Дигест, Институций и Новелл). И хотя возможно, что Фотием была сделана какая-то попытка адаптировать эти законы в духе реформы, в целом эти κείμενα контрастировали своим анахронизмом на фоне все более входившего в силу, а к XII в. ставшего единственно действующим нового свода законов – Василик. Это все и заставило пересмотреть гражданскую часть Номоканона и исправить ее согласно действующему законодательству – задача, которая была поручена Вальсамону императором Мануилом Комниным и патриархом Михаилом Анхиалом и с блеском им выполнена¹⁰⁷⁵.

Теперь об интересующем нас отрывке из комментария Вальсамона. Речь идет о главе 25 Номоканона – «О клириках-отступниках, жрецах, волшебниках, обаятелях, астрологах, числогадателях, прорицаниях, отравах и амулетах». После указания относящихся к этому церковных канонов (62-й апостолов, 1 и 2-й анкирского собора, З6-й Лаодикийского собора, 73-й св. Василия) Номоканон содержит «текст» (1), в котором приводится подборка цитат из древних римских законов, заимствованных автором Номоканона преимущественно из девятой книги 18-го титула кодекса Юстиниана и трактующих вопросы разрешенных и неразрешенных видов магии, а также санкций за последние, среди которых фигурируют сожжение, конфискация имущества, ссылка, обезглавливание¹⁰⁷⁶. «Наткнувшись» на этот «пакет законов» и сличив их с соответствующими статьями Василик (В. 60.39.22– 25)¹⁰⁷⁷, Вальсамон выявляет расхождения в тексте двух памятников, обращая особое внимание на те изменения, которые можно было бы, с его точки зрения, трактовать в духе «большего человеколюбия». Так, даже замену сожжения нарушителей запрета прорицать посредством жертвоприношений наказанием «мечом» и более сурового вида ссылки (τὸ δεπορτατεύεσθαι) для подстрекателей к этому менее суровым (ἐξορία) Вальсамон склонен трактовать в том смысле, что «древние законы изменились в более человеколюбивую форму и уже не в такой силе изложены в ревизии (имеются в виду Василики. – И. М.), как прежде». И хотя такого рода «прогресс» с современной точки зрения выглядит весьма сомнительным (Нарбеков, например, вообще не видит «большой разницы между изложением кодекса и Василик»¹⁰⁷⁸), именно он дал повод Вальсамону выступить с собственной концепцией уголовного наказания и с собственной позицией в вопросе о смертной казни. Приводим текст этого отрывка целиком (в переводе В. Нарбекова с некоторыми нашими поправками):

«Заметь на основании помещенных в толковании настоящей главы постановлений, что если по Дигестам и Кодексам, имевшим силу до реформы по очищению, под уголовное наказание подводилось и сожжение, и обезглавление, и повешение, то автор очищения царских законов и составитель Василик не принял этого и в изложенных в Василиках постановлениях Кодекса не поместил этих трех наказаний. Так что не обращай внимания на содержащиеся в I титуле VII книги (как замечает Нарбеков, здесь нужно читать – 60-я книга Василик. – И. М.) законы, которые суть Дигесты и говорят, что уголовное наказание есть и сожжение, и обезглавление, и повешение¹⁰⁷⁹. Ибо если позднейшие постановления (имеется в виду, несомненно, Юстинианов Кодекс. – И. М.), говорящие об этом, не приняты, то тем более Дигесты. Так что обращай внимание на позднейшие законы содержащиеся в главе 39 (читай: в титуле 39 книги 60 Василик. – И. М.), а не на Дигесты, как более древние и утратившие свое значение.

Заметь также на основании настоящей главы, что как не принял император того, чтобы кто-нибудь подвергался сожжению, как мы сказали в толковании настоящей главы, так не принял он усекновения и обезглавления халдеев и магов, а вместо этого положено наказание содержанием в оковах¹⁰⁸⁰. Итак, приняв во внимание как многое другое, так равным образом и то, что обезглавление, сожжение, отравление ядом, побиение камнями, низвержение в пропасть есть не уголовное наказание, а бесчеловечное убийство (курсив мой. – И. М.), уголовное же наказание – это изгнание, ослепление, отсечение руки и прочее, что дает наказываемому время для раскаяния (в результате) удаления виновного и по причине продолжительности наказания, скажи, что если какие законы из содержащихся в Василиках противны настоящему учению, так это Дигесты, и они не должны иметь силы. Узаконено ведь, что постановления (Василик) предпочтительнее Дигест, когда они узаконивают что-либо относительно одного и того же предмета, и что по законам и всем новеллам мы должны толковать законы в духе большего человеколюбия и сообразно с этим выносить приговоры. Так что не удивляйся, что собор в Константинополе во дни святейшего патриарха кир Михаила (II Куркуаса) Оксита (1143–1146) постановил и поручил предать огню богомилов¹⁰⁸¹. Ибо о законах тогда, естественно, не было и речи, тем более что богомилы, неуклонно держась своей ереси, заранее принимали сожжение как мученичество¹⁰⁸². Я же, зная, что никакой церковный канон никогда не допускал казни, что церковный закон вообще не ведает телесных наказаний, а (ведает это) закон гражданский, до сих пор еще удивляюсь, каким образом собор вынес тогда такое постановление; ибо отсекать еретиков от тела христиан мы научены, а наказывать их не учились; но упорствующих следует предавать гражданскому закону, и приговоры против них должны выноситься (светскими) властями»¹⁰⁸³.

Итак, несмотря на всю лапидарность приведенного здесь текста, можно, мне кажется, констатировать, что мы имеем перед собой достаточно развитую систему представлений об основных принципах уголовного права. Во-первых, налицо принципиальный отказ от отождествления уголовного наказания, и в частности высшей меры уголовного наказания, со смертной казнью, замена последней целой шкалой альтернативных видов наказания. Тем самым удовлетворялось требование, которое выдвигалось новейшей прогрессивной криминалистикой: высшую ступень в «лестнице наказаний» не должны занимать излишне жестокие наказания, так как в этом случае невозможно сохранить соразмерность между преступлениями и наказаниями (если будет совершено особо «вредное и ужасное преступление», а высшая ступень наказаний уже использована для менее тяжких преступлений)¹⁰⁸⁴.

Во-вторых, налицо фактический отказ от смертной казни вообще как вида уголовной кары, как не отвечающей ни религиозным, ни теоретическим, ни практическим целям наказания. Вальсамон, конечно, отдает необходимую историческую дань той позиции, которую, как мы видели, занимала церковь в данном вопросе: он за передачу преступников для наказания светским властям в соответствии с «гражданским законом». Но ведь сам этот «гражданский закон» отождествлялся им с Василиками, в которых, как было уже отмечено, предписанные законодательством прежних веков наказания смертью были частично (а Вальсамон, по-видимому, считал, явно выдавая желаемое за действительное, что полностью) элиминированы. Во всяком случае, как с полным основанием полагает проф. Бек, Вальсамон явно не связывает с уступкой церковью еретика государству для наказания никакого права церкви требовать совершенно определенного вида наказания, как на это претендовали западные церковные инквизиционные суды¹⁰⁸⁵. И уж тем более он не мог под этим «определенным видом наказания» иметь в виду смертную казнь, ибо, назвав ее «бесчеловечным убийством, а не уголовным наказанием», он тем самым определил и свою позицию по отношению к той проблеме, которую ныне известная правозащитная организация «Международная амнистия» определяет словами: «Когда убивает государство».

Конечно, в арсенале аргументов Вальсамона против смертной казни превалируют традиционные, и прежде всего ссылка на то, что церковное каноническое право не знает телесных наказаний. Традиционна и мысль о невозможности для казненного раскаяться, чреватая уже идеей необратимости смертной казни, хотя представления о судебной ошибке и невозможности ее исправить в случае казни (один из основных аргументов нынешних сторонников отмены смертной казни) у Вальсамона, по-видимому, еще не сложилось. Зато «свежей» представляется мысль о преимуществах изоляции преступника от общества (ἡ ἐπταισμένου ἀπόστασις) и «длительности наказания» (τὸ ἐπὶ πολύ τιμωρεῖσθαι), о чем ратуют и современные аболиционисты, полагая, что в этом случае обеспечивается достаточная и повторяющаяся наглядность наказания. Наконец, уникальным кажется соображение Вальсамона, высказанное им по поводу дела с сожжением богомилов, – соображение о недейственности, а стало быть, и о неправомерности и нецелесообразности смертной казни¹⁰⁸⁶.

Жаль, конечно, что Вальсамон не развил полнее своих взглядов по этим вопросам, но общая направленность его мысли просматривается достаточно четко. Она характеризует его как предшественника такого апостола новейшего аболиционизма, как итальянский юрист XVIII в. Чезаре Беккария, своей бессмертной книгой Dei delitti е delle penne (1764 г.) совершивший переворот во взглядах цивилизованного человечества на проблему смертной казни: и смертная казнь и жестокие устрашительные наказания признаны быть безусловно исключенными из уголовных кодексов всего мира. И когда говорят, что в 28-й главе трактата Баккарии («О смертной казни») «впервые разум и чувство сошлись в безусловном осуждении смертной казни»¹⁰⁸⁷, то допускают неточность: это уже было, и было в Византии. Жаль, что и сам Беккария ничего не знал о Вальсамоне, а отмечал лишь те заполненные предписаниями смертной казни «обрывки законов древнего народа-завоевателя, собранные повелением государя, царствовавшего в Константинополе двенадцать веков назад (имеется в виду, конечно, Юстиниан и его Corpus Iuris Civilis. – И. Μ.), перемешанные впоследствии с обычаями лангобардов и скрытые в груде фолиантов, наполненных запутанными толкованиями частных лиц», которые «составляют собрание преданий, в значительной части Европы именуемых, однако, законами»¹⁰⁸⁸.

Жаль, наконец, и нам (русским), что Номоканон в 14 титулах пришел на Русь без смягчающих комментариев Вальсамона¹⁰⁸⁹, и тем самым вся содержавшаяся в его гражданской части «лествица уголовных кар», на верхних ступенях которой непременно фигурировала смертная казнь, а также богатый набор членовредительских и телесных наказаний, через посредство Кормчей широко отразилась в древнерусском (и вообще русском) праве, достигнув кульминации в знаменитом Соборном уложении 1649 г.¹⁰⁹⁰ Таким образом, «византинизм (скорее «римский правовой элемент» византинизма. – И. М.) оказывает решительную победу над русским светским уголовным правом, которое в течение целых шести столетий упорно ему противодействовало, начиная со времен Владимира, отказывавшегося от совета греческих епископов казнить разбойников, и Владимира Мономаха, оставившего своим сыновьям завет не казнить смертью ни правого, ни виновного»¹⁰⁹¹.

I. РНБ, греч. 701. Эта происходящая из собрания Антониана Капустина и хранящаяся ныне в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки греческая рукопись на бумаге подробно описана, датирована серединой XIV в. и обозначена как «Сборник новелл» в известном «Каталоге греческих рукописей ленинградских хранилищ» Е. Э. Гранстрем¹⁰⁹². Филиграни бумаги сохранились плохо, поэтому определены автором каталога предположительно («человек» № 4808– 4813 по альбому В. Мошина и С. Тралича и «колонна» № 3103, 3105 по тому же альбому). Писана курсивом, заголовки и инициалы – киноварные. 34 листа размером 22,0x14,5 и 15,5x10,0, содержат по 24 строки. В картонном переплете XIX в. Тексты императорских новелл отождествлены по 3-му тому «Ius graeco-romanum» Цахариэ фон Лингенталя (Lipsiae, 1857), но два текста остались неотождествленными: Περὶ τῶν κινούντων τὸν εἰς τὸ δ᾿ιπλοῦν ὐπερθεματισμὸν на л. 33 об. – 34 и Τῶν πριχττομένων ν᾿ βιβλίων τῶν Δ(ι)γ(έστων) на л. 34 об.

Изучение рукописи позволяет нам сделать два существенных добавления к описанию, имеющемуся в каталоге:

1. По своему содержанию рукопись представляет не просто «Сборник новелл», но часть единого и известного в науке юридического памятника, а именно Приложения к Большому Синопсису Василик (Synopsis Major Basilicorum – памятник X в.). Анализ расположения материала показывает, что мы имеем здесь дело с неизвестным и неучтенным в классификации Н. Звороноса списком приложения из группы В I (В И 1–8, 10–16, 9), с добавлением нескольких текстов приложения из группы A (АИ 4, AII 2, 3, 5), согласно указанной классификации¹⁰⁹³. Соответственно решается вопрос с идентификацией неотождествленных текстов. Важный текст на л. 33 об.–34 (Περὶ τῶν κινούντων τὸν εἰς τὸ διπλοῦν ὐπερθεματισμὸν) относится к кругу источников по истории такого юридического института, как laesio enormis, т. е. запрета нанесения чрезмерного ущерба при продаже собственности и аннулирования сделки в случае нарушения этого запрета¹⁰⁹⁴. Текст обозначен Звороносом как «De rescindenda venditione»¹⁰⁹⁵, опубликован впервые Леунклавием¹⁰⁹⁶, воспроизведен, переведен на немецкий и исследован Цахариэ фон Лингенталем, который считает его судебным постановлением (ψῆφος) или выдержкой из такового, принадлежащим знаменитому магистру Евстафию Ромею¹⁰⁹⁷.

Что же касается второго неотождествленного текста, писанного киноварью на л. 34 об. (заключительный абзац рукописи), то он представляет собой перечисление частей Дигест (так и назван Звороносом – De partibus

librorum Digestorum¹⁰⁹⁸), издан сперва Цахариэ фон Лингенталем, а недавно (с привлечением нашей рукописи) -М. Т. Фэген¹⁰⁹⁹.

В целом же содержание рукописи выглядит следующим образом: л. 1–5 об. – Новелла Романа I De potentibus ­­ В11; 5 об.–7 об. – Новелла Константина VII De potentibus ­­ В I 2; л. 7 об.–10 об. – Новелла Константина VII De fundis militaribus ­­ В I 3; л. 10 об.–12 – Новелла Никифора Фоки De fundis militum armenicorum et homicidarum ­­ BI4; л. 12–13 -Новелла Константина VII De homicidiis et jure asyli ­­ В 1 5; л. 13– 14 об. – Новелла Константина VII De homicidiis et jure asyli secunda ­­ В I 6; л. 14 об.–16 об. – Новелла Константина VII De sportulis et de testamentis aperiendis et ut consuetudinum modus in omni judicio definitus sit ­­ ВI 7; л. 16 об.–18 – Новелла Константина VII De sportulis secunda ­­ В I 8; л. 18–20 -Рескрипт Романа II De restitutione pretii praediorum a potentibus evictorum ­­ В110; л. 20–21 об. – Новелла Романа II De роеnае stipulationibus ­­ ВI 11; л. 21 об.–22 об. – Новелла Никифора Фоки Ut potentes a potentibus... emant ­­ В 112; л. 22 об. – Новелла Иоанна Цимисхия De Vес- tigali captorum mancipium – В I 13 (только заглавие, текста нет); л. 23–28 – Новелла Василия II Ne locum quadraginta annorum praescripto in praedis a potentibus acquisitis ­­ ВI 14 (начало утрачено); л. 28–30 – Новелла Никифора Фоки De monasteriis ­­ ВI 15; л. 30 об. – Новелла Василия II Quae legem Nicephori de monasteriis tollit ­­ В116; л. 30 об.–32 об. – Новелла Романа I De retractu et ut potentes a pauperibus praedia non acquirant ­­ В I 9; л. 32 об.–32 об. – Эдикт Романа II De fundis militaribus ­­ AI 4; л. 33 об.–34 – Постановление магистра Евстафия Ромея (?) De rescindenda venditione ­­ AII 2; л. 34–34 об. – Постановление Косьмы магистра De paroecis ­­ АII 3; л. 34 об. – De partibus librorum Digestorum ­­ A II 5.

2. О палеографии рукописи. Писана она одной рукой, неровным, беглым, не отмеченным особо изысканной каллиграфией минускулом. И хотя имя писца остается нам неизвестным, мы, кажется, в состоянии указать еще одну рукопись, принадлежащую (частично?) его руке. Это знаменитая рукопись Genovensis 23, датирующаяся палеографически XIV в. и содержащая текст двух уникальных памятников – Книги Эпарха (сборник уставов константинопольских ремесленных цехов) и трактата Юлиана Аскалонита «О законе и об обычаях Палестины» (т. е. о градостроительстве, о правилах строительства, применявшихся в византийской провинции Палестина). Мы, правда, не имели возможности ознакомиться с женевской рукописью de visu, а также не располагали микрофильмом рукописи, но доступные нам воспроизведения образцов почерка писца¹¹⁰⁰ позволяют отождествить его с писцом петербургской рукописи. По-видимому, речь идет не о писце-профессионале, а о каком-либо юристе, копировавшем тексты для собственных нужд. Эти наблюдения сообщены мной автору нового издания Книги Эпарха И. Кодеру (Вена), представлен и образец почерка петербургской рукописи¹¹⁰¹. Как сообщил мне проф. И. Кодер (письмо от 24 марта 1990 г.), мое отождествление писца подтверждено такими опытными палеографами, как JI. Бургман (Франкфурт) и Э. Гамильшег (Вена). Стоит также отметить, что и филигрань бумаги женевской рукописи тождественна нашей: «человек» № 4811–13 по альбому В. Мошина и С. Тралича. а. 1340.

II. БАН (РАИК) № 140. Рукопись, купленная РАИК в 1901 г. и хранящаяся ныне в Отделе рукописей Библиотеки Российской Академии наук, подробно описана в каталоге И. Н. Лебедевой как «Постановления и правила апостольские в переводе на новогреческий язык Георгия из Трапезунда»¹¹⁰². Рукопись бумажная, датирована 1730 г., 382 л. размером 20,3x15,0; 15,0x9,5, писана скорописью. На л. 381 об.–382 содержится запись писца, изданная в каталоге, которая в переводе на русский выглядит следующим образом: «Эти предписания божественных и святых апостолов, вместе с этими церковными канонами, были переведены на простой (т. е. димотический. – И. М.) язык по распоряжению благочестивейшего, высочайшего и мудрейшего господина и правителя всей Унгровлахии господина воеводы Иоанна Николая Александра мной (παρ᾿ ἐμοῦ), ничтожнейшим среди важных, Георгием Трапезундцем, преподавателем Бухарестского правительственного училища... В лето 1730, мая 23». Таким образом, рукопись является автографом самого переводчика Георгия Трапезундца. Но что мы знаем о нем?

Целью заметки как раз и является сообщить некоторые дополнительные сведения о памятнике и об авторе (т. е. скорее переводчике), обнаружившиеся в связи с недавним изданием памятника греческим ученым Хараламбосом Папастатисом на базе греческой рукописи № 696 (297) из собрания Румынской Академии Бухареста (не зная о существовании аналогичного списка в собрании ВАН, издатель ошибочно считает румынскую рукопись «ἒν καὶ μόνον χειρόγραφον», в которой сохранился текст памятника)¹¹⁰³.

Что касается самого памятника, известного в историографии и изданного Папастатисом под названием «Номоканон Георгия Трапезундского», то в его основе находятся так называемые Διαταγαὶ τῶν ᾿Αγίων ᾿Αποστόλων (Constitutiones Apostolorum) – собрание обычного права церкви первых четырех веков ее существования, обычаев пасторской практики. Кодификация эта приписывается папе Римскому Клименту, но на самом деле осуществлена, вероятнее всего, в Сирии (Антиохия) в конце IV – начале V в. на базе всей предшествовавшей традиции церковной письменности. Текст памятника делится на восемь книг, из которых шесть первых основываются на так называемом «Учении Апостолов» (Διδασκαλία τῶν Αποστόλων), сочиненном, вероятнее всего, в Сирии в III в. и сохранившемся на сирийском языке и частично в латинском переводе; седьмая – на так называемом «Наставлении (Διδαχή) Господа народам через 12 Апостолов», составленном в Сирии или в Палестине в конце I – начале II в.; наконец, восьмая книга основана на «Апостольском Предании» Ипполита Римского, сочинившего его около 220 г., причем последняя, 47-я глава восьмой книги содержит 85 так называемых апостольских канонов. Стоит также отметить, что, за исключением этой последней главы с апостольскими канонами, текст всего памятника был объявлен Трулльским Вселенским собором (692 г.) подделкой еретиков, отчего, впрочем, «он не перестает быть ценнейшим источником для изучения действовавшего в древней церкви права»¹¹⁰⁴.

Переводчик текста на новогреческий язык Георгий, скрывающийся за обозначением «Трапезундец» (отсюда часто встречающееся смешение его с другими Георгиями Трапезундцами, также действовавшими в фанариотский период в придунайских княжествах, например с Георгием Ипоменасом), – это Γεώργιος Τραπεζούντιος ό Χρυσόγονος – профессор Правительственной Академии в Бухаресте (1715–1739), замечательный знаток древне- и новогреческого языка, автор различных трудов по риторике и логике, сочинитель эпиграмм и издатель церковных аколуфий. Был, по-видимому, лично связан с правителем придунайского княжества Валахии Николаем Маврокордатом, по заказу которого и адаптировал на новогреческий язык текст нашего памятника, использовав для этого издание И. Б. Котелериуса (Patres Apostolici, t. 1), но в перепечатке Клерикуса (Amstelodami, 1724). Умер в Бухаресте 28 июля 1739 г. и похоронен в монастыре Св. Саввы¹¹⁰⁵.

Естественно, возникает вопрос о соотношении румынского и петербуржского (который, впрочем, также происходит из Бухареста) списков памятника. На вопрос X. Папастатиса – является ли румынская рукопись автографом Георгия Хрисогона или списком с него¹¹⁰⁶ – мы можем ответить теперь определенно: автографом она не является. Сличение почерка петербуржской рукописи с опубликованными Папастатисом образцами почерка румынской рукописи¹¹⁰⁷ показывает, что они писаны разными писцами, и поскольку петербуржский список действительно принадлежит руке Георгия Хрисогона (вспомним запись писца на л. 381 об.–382 со словами παρ᾿ ἐμοῦ), то, следовательно, румынский – нет. Д,ОЪ.а.овиоаег иСЯ ои\г ж! исш, ни помета писца на л. 241 румынской рукописи, в точности воспроизводящая помету писца петербуржской, опускает все же слова παρ᾿ ἐμοῦ.

Не является румынская рукопись и списком с петербуржской. Обе рукописи датированы: румынская – 20 мая 1730 г., петербуржская – 23 мая 1730 г. Важно отметить, что на л. 361 петербуржской рукописи, как раз перед последней, 47-й главой восьмой книги, т. е. главой с апостольскими канонами, есть еще одна датировка – 21 мая 1730 г. со словами καὶ τῷ Θεῷ δόξα. Текст памятника, стало быть, мыслился переписанным полностью и завершенным, но после этого Георгий Хрисогон решил списать и последнюю главу, что заняло у него еще два дня. Можно только гадать о том, почему же все-таки Георгий Хрисогон сначала хотел обойтись без главы с апостольскими канонами? Осознавал их гетерогенность по отношению ко всему остальному корпусу? Но ведь в своей другой, неизвестной нам рукописи, которая была, очевидно, архетипом для всех остальных списков (в том числе и для известных нам петербуржского и бухарестского), он уже включил в состав памятника данную главу, о чем красноречиво свидетельствует бухарестский список, независимый от петербуржского. К тому же, присоединив 47-ю главу к тексту памятника, Георгий Хрисогон завершил текст не так, как анонимный писец бухарестской рукописи (Τέλος. Τρισυποστατφ δε Θεῷ χάρις, καὶ δόξα), а по-своему: Τέλος τῶν διαταγῶν τῶν άγιων αποστόλων τῶν διὰ τοῦ Κλήμεντος πάπη τῆς Ρώμης.

О том, что бухарестский список независим от петербуржского (как, впрочем, и наоборот), свидетельствует не только более ранняя (на 3 дня!) его датировка, но и другие особенности: текст его более полный (укажу только на отсутствие в петербуржском списке конечной фразы Δὲν ὰγαπᾷς κτλ. в гл. 1 кн. I, слов καὶ ἐκεῖ в первой строке гл. 4 кн. I, и т. д.), характер разночтений, наконец, структура самой рукописи: если наша рукопись содержит только текст «Номоканона Георгия Трапезундского» и ничего больше, то в бухарестской, в которой «Номоканон» содежится на л. 69–241, имеется еще такой памятник, как «История Иисуса сына Сераха» (л. 1–61 об.), притом остальные листы рукописи (62–68, 242–257) остались чистыми от каких-либо текстов. Все заставляет думать, что этими двумя рукописями не должна была бы исчерпываться рукописная традиция памятника. Над копированием его, может быть, трудился целый скрипториум, в составе которого работал и сам создатель его – Георгий Хрисогон.

Речь идет о бумажной греческой рукописи № 54, хранящейся в Народной библиотеке «Кирилл и Мефодий», с которой автору этих строк удалось ознакомиться во время краткого пребывания в Софии в декабре 1980 г. В каталоге Маньо Стоянова рукопись обозначена (и суммарно описана) как «номоканон» XIVв.¹¹⁰⁸ На самом же деле даже беглый просмотр (в моем распоряжении было 2 дня для работы с рукописью) показал, что мы имеем здесь дело с еще неизвестным одним из наиболее древних и интересных списков Шестикнижия Константина Арменопула.¹¹⁰⁹ К сожалению, рукопись находится в катастрофическом состоянии: она побывала в огне, начало и конец рукописи сгорели полностью, рукопись сильно обгорела сверху и по краям, бумага во многих местах потемнела и обуглилась, ломается от малейшего прикосновения. В результате невозможно указать размеры рукописи (в четверку?), число строк, наличие древней пагинации (кое-где сохранилась буквенная нумерация тетрадей). Современная (карандашная) пагинация начинается лишь с 16-го листа и насчитывает 141 лист; первые 15 листов (фактически фрагментов, так как большая верхняя часть их полностью сгорела) не нумерованы, как и 29 последних. Таким образом, первоначально рукопись имела по крайней мере 185 листов. Сохранились фрагменты деревянного переплета. Текст писан черными чернилами, изысканным беглым минускулом (писец был, несомненно, высокообразованным человеком), с применением сокращений (подписная йота отсутствует); заглавия, титулы, рубрики, инициалы, указания на источники – ярко-красным, на полях много схолий, которые почти не читаются. Бумага итальянского происхождения, содержит филиграни трех типов, как раз на сгибах тетрадей: 1) Безмен¹¹¹⁰ [л. 19, 20, 22, 33:34, 32:35, 41:42, 97:100] типа Брике № 12404 [Генуя, 1351 г. ], о котором автор указанного альбома филиграней пишет, что это «исключительно итальянский знак, который, хотя и был широко распространен, находился в употреблении только на протяжении четверти века;¹¹¹¹ 2) два круга, пересеченные чертой, которая завершается вверху латинским крестом [л. 7:8, 3:12, 47:50, 54:55, 61:62, 60:63, 74:75, 81:84], типа Брике № 3166 (Пиза, 1311 г. – ср. Мошин № 2034 от 1349 г.); 3) колокол, вид снизу (л. 90:91), полных соответствий найти не удалось (ближайшая аналогия № 3009 от 1363 г. Мошина). Так что рукопись скорее всего следует датировать если не серединой XIV в., то самое позднее – третьей четвертью XIV в. Очевидно, это «прижизненный» список, и было бы крайне важно отождествить почерк писца, чего мне сделать, к сожалению, не удалось.

Текст Шестикнижия начинается (на первом из ненумерованных листов-фрагментов) с книги I, титула II, главы 3 (со слов Εἰ δὲ ἐντὸς τοῦ εὶρημένου ὲνιαυτοῦ), в дальнейшем изобилует обширными лакунами из-за сожженных мест. Поэтому мы не знаем, каким было заглавие сочинения, имелся ли в наличии пинакс всего Шестикнижия, присутствовали ли оба введения и т. д. А ведь неожиданностей от этого списка можно было бы ждать каких угодно, судя по тем «сюрпризам», которые преподносит сохранившаяся часть. Так, каждой из 6 книг предпослано свое собственное полное оглавление, причем первая и вторая книги объединены в одну [первую] книгу с единой нумерацией титулов, которых, таким образом, в ней насчитывается 29; третья книга становится второй, четвертая – третьей, пятая – четвертой, шестая -пятой (в ней насчитывается не 15 титулов, по 19, так как 4 дополнительных титула – ἔτεροι τίτλοι διάφοροι ἀναγκαίοι – включены в состав книги и продолжают нумерацию ее титулов), а роль шестой книги выполняет не что иное, как Земледельческий закон в его известной арменопуловской редакции¹¹¹² (л. 133–137). Правда, заглавие Земледельческого закона сгорело (от него сохранились лишь слова λήξεως Ιουστινιανοῦ), и мы не знаем, присутствовали ли в заглавии слова βιβλίον ἕκτον. Думается, что дело обстояло именно так, поскольку (как и в предыдущих пяти книгах) Земледельческому закону на л. 133 предпослано полное его оглавление (пинакс в 14 титулах), а завершается Земледельческий закон на л. 137 внизу словами (красным) Τέλος σύν[...] έςαβιβλου+†. И еще ниже †Δо[...]στατ᾿ καὶ μόνω θεῶ†.¹¹¹³ Далее (л. 137 об.–138 об.) следуют как будто ἐπίμετρα, хотя сейчас, не имея под рукой рукописи и не располагая ни микрофильмом, ни фотокопией этой части рукописи, я не могу это утверждать с уверенностью. Наконец, на л. 139 помещено полное оглавление (πίναξ) арменопуловской «Эпитомы божественных и священных канонов», а за ним идет сама «эпитома»,¹¹¹⁴ от которой почти ничего не осталось.

Представляется необходимым более подробно коснуться вопроса о Земледельческом законе, тем более что только эту часть рукописи мне удалось сличить с печатным (Хаймбаховским) текстом.¹¹¹⁵ Как уже было отмечено, памятнику предпослан πίναξ, состоящий из 14 титулов и отсутствующий в прочих рукописях и в печатных изданиях Земледельческого закона. Пи- накс (л. 133) расположен в 2 столбца (самый текст памятника – в один столбец) и

имеет следующий вид: Τίτλος ᾱ περί γεωργῶν Τίτλος β̅ περὶ μόρτῆς Τίτλος γ̅ περὶ ἐφημισείας Τίτλος δ̅ περὶ κλοπῆς Τίτλος ε̅ περὶ ἀγελλαρίων Τίτλος ς̅ περὶ πραίδας ζώων Τίτλος ζ̅ περὶ ζημίας Τίτλος η̅ περὶ φόνων ζώων Τίτλος θ̅ περὶ δένδρων Τίτλος ι̅ περὶ ἐμπρησμοῦ Τίτλος ι̅α περὶ δούλων Τίτλος ι̅β περὶ καινοτομιών Τίτλος ι̅γ περὶ μυλώνων Τίτλος ι̅δ περὶ ὑδάτων

Как видим, разбивка на титулы и число этих титулов несколько иные, нежели в других рукописях и в хаймбаховском печатном тексте: главы 20 и 23 титула I выделены в особый (второй) титул, остальные главы этого же титула (начиная с гл. 22) составили третий титул; соответственно обычный второй титул стал четвертым, третий – пятым, четвертый – шестым, пятый – седьмым, шестой – восьмым, седьмой – девятым, восьмой – десятым, девятый – одиннадцатым, десятый – двенадцатым, причем главы 6 и 7 его были выделены в особый – тринадцатый – титул, наконец, главы 8 и 9 (главы 10 и 11 отсутствуют вообще) – в четырнадцатый. Προοίμιον отсутствует, в тексте много лакун из-за сожженных мест (отметим лишь самые значительные, следуя делению текста в издании Хаймбаха: I 3 со слов μὴ δκιατρέψωσιν – 116 до слова γνώμην; 113 со слова τρυγείτωσαν – I 16; I 24–1! 2 до слова ἅλλου; III 1– III 3 до слова πᾶσαν; IV 4 – IV 8 до слова πάλῳ; VI 6 – VI 10; VII 5 – VIII 1; Χ 1 – Х 4).

Что касается самого текста памятника, то он последовательно воспроизводит те разночтения, которые в аппарате издания Хаймбаха отмечены как характерные для рукописи Haenelianus (бумажный кодеке конца XV в., в котором, однако, Шестикнижие имеет традиционное членение текста, а Земледельческий закон на своем обычном месте, после ἐπίμετρα, не являясь, таким образом, составной частью Шестикнижия). Но софийский список имеет и некоторые свои особенности: в нем отсутствует гл. 6 титула VIII, но зато присутствует гл. 4 титула VII; несколько иначе отредактирована гл. 12 титула II (в редакции, которую дают также такие списки арменопуловской версии Земледельческого закона, как оксфордский Bodl. 149 и московские ГИМ № 323, 330, 331, – все XV в.)¹¹¹⁶ и т. д. Вообще наиболее близким софийскому списку из известных мне списков арменопуловской версии памятника является Bodl. 149, повторяющий все текстуальные и структурные особенности софийского списка, хотя в нем рубрики περὶ μόρτῆς, περὶ έφημισείας, περὶ μυλώνων и не образуют особых титулов, да и сам Земледельческий закон не составляет части Шестикнижия, будучи отделен от него Эпитомой канонов.¹¹¹⁷

Итак, перечень известных нам ныне рукописей Шестикнижия, насчитывающий 68 рукописей,¹¹¹⁸ должен быть пополней еще одной – софийской № 54.

Византийское право и, в частности, Шестикнижие Константина Арменопула оставалось вплоть до самых новейших времен одним из основных источников права стран Юго-Восточной Европы, особенно в княжествах Валашском и Молдавском, будучи навязываемо здесь населению греко-фанариотскими чиновниками и отнюдь не всегда соответствуя его правовому сознанию¹¹¹⁹. Сказанное относится и к той части молдаво-валашского региона (территория между Днестром и Прутом), которая называлась Бессарабией и которая по Бухарестскому договору 26 мая 1812 г. отошла к Российской империи¹¹²⁰. Все попытки провести здесь правовую реформу и ввести в действие в качестве местного юридического кодекса разработанное специальной комиссией под руководством Петра Манеги особое Гражданское уложение, основанное преимущественно на заимствованиях из французского кодекса Наполеона, закончились неудачей; до издания кодекса дело не дошло¹¹²¹. Тем не менее острая потребность русской администрации и русских судей в каком-то правовом сборнике сохранялась, и взоры законодателей снова обратились к Шестикнижию Арменопула и к «Юридическому пособию» молдавского логофета Андронаки Донича (1814).

В личном фонде известного ученого и переводчика греческих текстов на русский язык Спиридона Дестуниса (1782–1848), хранящихся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (С.-Петербург), содержится относящийся к этому делу первичный документ, который мы считаем уместным опубликовать здесь (РНБ. Ф. 250. Ед. хр. 34):

16 августа 1828 № 3917

В Правительственный Сенат

из Государственной Коллегии

Иностранных дел

Донесение.

В исполнение указа Правительствующего Сената от 8 августа под № 1477. Коллегия имеет честь донести оному, что присланные в 1826 году при Указе 2 Департамента Правительствующего Сената книги Арменопула и Донича на греческом и молдавском языках, препровождены были из Коллегии для перевода на Российский язык в Азиатский Департамент Министерства Иностранных Дел, которому ныне сообщено и о предписании Правительствующего Сената, доставить в Межевый онаго Департамент один экземпляр помянутых книг на Российском языке вместе с экземпляром Устава образования Бессарабской области, буде сей последний был переведен и напечатан от Азиатского Департамента, ибо таковый Устав в Коллегии переводим и печатан не был. Причем Коллегия предоставила Азиатскому Департаменту донести о последующем прямо от себя Межевому Правительствующего Сената Департаменту.

Павел Дивов

(указан еще секретарь Юкин

с непонятной датой

«Августа 14 дня 1828 года»).

На сей раз дело было доведено до конца, в 1831 г. в Сенатской типографии были отпечатаны русские переводы (без указания переводчиков) как Шестикнижия (в 2 частях), так и «Краткого собрания законов» Андронаки Донича, переплетенные, как кажется, в одном томе¹¹²² и в количестве 30 экземпляров «высланные из Петербурга для нужд присутственных мест Бессарабии»¹¹²³. Кто был переводчиком сборника Донича, сказать трудно; что же касается Шестикнижия, то переводил его, по-видимому, все тот же Слиридон Дестунис, о чем сообщается в его некрологе, подписанном Д. Палеологом¹¹²⁴, но действительным автором которого является сын Спиридона Дестуниса – Гавриил (1818–1895)¹¹²⁵. На титульном листе обозначено, что перевод сделан «с издания, печатанного в Венеции в 1766 году», но в переиздании 1854 г. (также в Санкт-Петербурге) на с. XI содержится важное примечание о том, что «о переводе сей книги на российский язык Государственная Коллегия Иностранных дел (в лице переводчика Дсстуниса? – И . М.) сличала оный с вытребованным из ИПБ экземпляром на древне-греческом языке. Вследствие сего сличения в некоторых местах оказалось несогласие между подлинником и новогреческим переводом». Автором примечания был, скорее всего, Гавриил Дестунис¹¹²⁶. Куда при этом делась таинственная рукопись Шестикнижия, «вытребованная» из Императорской публичной библиотеки, остается до сих пор загадкой; в Отдел рукописей этой библиотеки (ныне Российская национальная библиотека, Санкт-Петербург) она, во всяком случае, не возвращалась¹¹²⁷.

Оправдало ли возлагавшиеся на него надежды издание «Русского Арменопула»? Судя по неоднократным переизданиям (кроме указанных изданий 1831 и 1854 гг., следует упомянуть еще перепечатки в 1850 г. в Кишиневе у Акима Попова, в 1904 г. в «Местных законах Бессарабии» у Гроссмана, в 1908 г. в «Местных законах Бессарабии» у С. Р. Буковского и JI. В. Стамерова, г. Одесса), дело обстояло как будто именно так. Есть, однако, архивный документ, происходящий из Бессарабии тех времен, который отражает, по-видимому, сугубо негативную реакцию местных практиков-юристов на введение в Бессарабии «Русского Арменопула» в качестве юридического руководства.

Речь идет о докладной записке коллежского ассесора Ивана Танского от 4 февраля 1850 г. (г. Кишинев) о необходимости пересмотра местных законов, действующих в Бессарабии, Председателю Департамента законов Государственного Совета, Главноуправляющему II Отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии, статс-секретарю, графу Дмитрию Николаевичу Блудову (хранится в Российском государственном историческом архиве в Петербурге)¹¹²⁸. По мнению автора, поводом частых тяжб в Бессарабии служат «некоторые несообразности и противоречия в местных законах», убедительным доказательством чему «многие места из книг собрания законов Арменопула и Донича». «В этих-то законах, – говорит Иван Танский, – тяжущиеся извлекают для себя обильный источник неосновательных и несообразных с Русскими законами споров, споров для них же самих разорительных», и, «что всего неприятнее, эти споры часто бывают направлены против актов, освященных формами, обрядами и самим временем, с намерением придать часто ничтожным своим домашним бумагам силу и важность актов достоверных» (л. 4 об.).

Обильно цитируя русский перевод Шестикнижия именно в издании 1831 г. (редко указываются книги и титулы, чаще всего – просто страницы), Иван Танский подчеркивает устарелость многих положений, содержащихся в этой, как он считает, плохой компиляции, непонятность для русских должностных лиц и ненужную сложность некоторых разделов гражданского права. Особо выделено три уровня несообразностей: во-первых, в вопросах права на получение и возврат приданого, когда выходит, что «по одному только голословному показанию жены о принесении ею мужу своему приданого, собственность последнего должна подвергаться ответственности за оное, предпочтительно перед всеми законными кредиторами, не взирая даже на сомнительность прав, выставляемых женою» (л. 8); во-вторых, в вопросах нравственной стороны законов Арменопула, когда «древние постановления, в них содержащиеся (касающиеся, например, конкубината. – И. М.), несообразны ни с духом настоящего времени, ни с степенью нашего образования», и когда «не принося собою никакой пользы, а иногда существенный вред для нравственности, многие примеры или правила, содержащиеся в законах Арменопула, не соответствуют также и духу Нашей Православной Церкви» (л. 19 об.); в-третьих, в вопросах залогового права, когда «законодатель сначала предоставляет заимодателям получить в уплату долга из имения должника такую часть, которая более нравится, потом дает четырехмесячный срок на выплату долга, а наконец установляет, что этим сроком могут воспользоваться только богатые, но не бедные, между тем как всякий произвол заимодавца, какой бы он ни был в имуществе должника, не может почитаться действием справедливым и безобидным, и как покровительством закона равно должны пользоваться богатые и бедные» (л. 23). Именно поэтому Иван Танский умоляет графа Блудова, «остановив просвященное внимание хотя на несколько часов на законах Арменопула, Донича, Спано и соборной грамоты Маврокордато, действующих в Бессарабии... испросить у Государя Императора разрешение о пересмотре всех этих законов во II Отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии и о сведении всего из них полезного и необходимого или в отдельный местный свод, подобно тому, как это сделано для остзейского края или в общий свод Российской Империи, как этим уже воспользовалась Малороссия» (л. 24 об.).

Во всем этом еще надо разобраться, и, в частности, в том, насколько эта критика относится не к «русскому», а к подлинному византийскому Арменопулу. Но и сейчас мы вправе, как мне кажется, сделать вывод о том, что и в этом уголке Юго-Восточной Европы в XIX в. в области права происходили процессы, характерные для всего этого региона и для этой эпохи: наблюдается ярко выраженный кризис византийской правовой традиции, осознается непригодность того же Шестикнижия для решения актуальных проблем в области гражданского права, его историческое несоответствие духу эпохи и народа – аргументы, которые в это же время и почти в тех же самых выражениях высказываются правоведами и интеллектуалами других стран Юго-Восточной Европы (например, возродившейся Греции)¹¹²⁹, но которые именно в записке Ивана Танского получают наиболее адекватную и профессионально выраженную формулировку. Разумеется, вытеснение средневекового византийского права современным западноевропейским не означало окончательного изгнания его со сцены истории хотя бы потому, что, как это справедливо отмечает проф. Джорджеско, «одной из исторических составляющих западной рецепции византийская рецепция являлась через посредство латиноязычного римского права, что и позволило ей выжить и внести свой вклад в строительство оригинального национального права народов Юго-Восточной Европы».¹¹³⁰

Приводим текст записки Ивана Танского полностью (РГИА. Ф. 1261. On. 1. 1840. Ед. хр. № 156. Л. 4–26).¹¹³¹