Часть IV. Из истории византийского судопроизводства

Что бы мы ни говорили, исходя из самого частноправового акта, из анализа его структуры и удостоверительных признаков и клаузул, о его «диспозитивном» или «апробативном» характере (на русский язык эти выработанные западноевропейской дипломатикой и трудные для перевода понятия попытался передать не очень, на наш взгляд, удачно еще А. С. Лаппо-Данилевский, введший в нашу науку соответственно термины «удостоверительный акт» и «осведомительный акт»⁸⁹²), все же подлинная роль акта становится ясной только в ходе его реализации в судебном процессе, причем реализации как через суд гражданский, так и уголовный, функции которых в Византии не были столь строго отграничены друг от друга, как в позднейшем праве, могли осуществляться одним и тем же судьей и даже протекать в одном и том же судопроизводстве.⁸⁹³ В сложившейся еще в ранней Византии системе судопроизводства (причем независимо от вида суда, от того, был ли суд светский или церковный) государственная регламентация охватывала и вопрос о характере и относительной ценности доказательств, приносимых сторонами. Доказательства оценивались как по характеру (письменным свидетельствам отдавалось как будто предпочтение перед устными), так и по социальной принадлежности лиц, приносивших доказательства, свидетельские показания. Судьи могли пользоваться консультацией юристов-адвокатов, присутствовавших в суде в качестве асессоров, привлекать экспертов и вызывать в суд свидетелей для удостоверения подлинности документов; разрабатывается система клятв, приносимых сторонами, свидетелями и даже судьями.⁸⁹⁴

Хотя процесс судебного разбирательства носил бюрократический, отличавшийся обязательным требованием письменной документации на всех его этапах характер, ни в законодательстве, ни в правовых документах нет точного описания порядка процесса. Мы не располагаем протоколами судебных процессов, и все наши познания о практике византийского суда (в частности, в поздней Византии, что для нас особенно важно), о том, как протекал тот или иной процесс и главное – как в нем реализовались привлеченные в качестве средств доказательства частные акты – мы получаем из дошедших до нас постановлений судов по тому или иному делу. Составленные нередко по формуляру, сходному с формуляром актов, эти документы содержат более или менее пространный нарративный раздел с изложением обстоятельств дела и хода его рассмотрения, а иногда и ценных сведений о фигурировавших при этом документах. Разумеется, постановления судов, отражающие преимущественно заключительный процедурный этап судебного процесса, не могут заменить подробных судебных протоколов, отсутствие которых весьма ограничивает возможности исследования действительной роли частноправового акта в судебном процессе и его полноценной интерпретации.

Те сведения, которыми мы располагаем, в своей совокупности заставляют нас думать, что при нормальных условиях аутентичный письменный, надлежащим образом оформленный и засвидетельствованный акт был в глазах любого суда вполне достаточным средством доказательства, которое могло быть положено в основу выводов по делу. Конечно, доказательственной силой обладали прежде всего документы публичного характера, т. е. выпущенные каким-либо должностным лицом, представителем власти (императорские жалованные грамоты и указы, патриаршие сигиллии, составленные чиновниками финансового ведомства кадастры и описи – практиконы, судебные решения и т. д.), ибо «какое лицо, маленькое или большое, может осмелиться пренебречь императорским актом», – высокомерно говорится в грамоте Андроника II Палеолога от 1295 г. по поводу жалобы игумена Ватопедского монастыря на вымогательства налогов со стороны одного влиятельного сановника Провонеагоса.⁸⁹⁵ Доказательственная и диспозитивная сила императорской грамоты ясно подчеркнута и в простагме Иоанна IIИ Дуки Ватаца от 1237 г., адресованной дуке фемы Фракии Мануилу Контофресу по поводу освобождения от налогов париков монастыря Лемвиотиссы: «Передай настоящий орисмос моей царственности монастырю с тем, чтобы он мог его представить чиновникам, которые взимают налоги, и чтобы эти последние действовали согласно его содержанию».⁸⁹⁶

Действительно, если взять, например, постановление вселенских судей от 1334 г. по делу о тяжбе между монахами Эсфигменского монастыря и жителями крепости Рендины, то увидим, что права на оспариваемую землю доказываются исключительно наличием у тяжущихся сторон древних хрисовулов, простагм, актов описи – практиконов, но не упомянуто ни одного частного акта.⁸⁹⁷ В тяжбе между монастырями Лемвиотиссы и Стилла (1281 г.) по поводу оливковых деревьев и хорафиев решающим оказалось обращение судей к писцовой книге – практикону (частные документы не фигурируют).⁸⁹⁸ Спор монастыря Лемвиотиссы с неким Михаилом Комнином Браной в 1286 г. (в издании Миклошича и Мюллера ошибочно – 1386 г.) решался судом на основе публичных документов, в частности хрисовула императора Иоанна Дуки Ватаца, которыми располагал монастырь и которым ничего не мог противопоставить Михаил Комнин Врана, кроме ссылок на старый обычай и долгое пользование (сомнений в подлинности представленных документов высказано не было, и монастырь получил полное признание прав на свои земли).⁸⁹⁹

Чаще, однако, публичные документы фигурируют в суде совместно с частными, причем их рассмотрение ведется в комплексе с другими видами доказательств, в частности со свидетельскими показаниями, нередко с выездом к местоположению объекта спора или к месту проживания свидетелей, что, впрочем, мы не склонны, в отличие от А. Гийу,⁹⁰⁰ считать показателем «недостаточности» письменного документа (ведь целью этого было подтвердить подлинность документа). Так, в тяжбе 996 г. между монастырем Полигирос, выступившим в роли истца, и «турмархом болгар» Василием судьба спорного земельного участка решалась предоставлением монахами завещания ктитора монастыря протоспафария Димитрия Птелеота (частноправовой документ) и подтверждающей его выпиской из выпущенного гениконом регистра (ἰσοκώδικον ἐκ τοῦ γενικοῦ παρεκβληθέν – публичный документ). Правда, письменные свидетельства были все же подкреплены устными показаниями свидетелей – местных жителей и сидящих на этих землях крестьян, а также клятвами присяжных заседателей. Кроме того, ведший этот процесс судья Николай, желая составить более четкое представление о существе дела, но будучи не в состоянии «из-за труднодоступности места» своими глазами увидеть указанные в документах границы участка, посылает с этой целью группу местных деревенских жителей, которые (в присутствии заседателей, другой высокопоставленной публики, монахов и самого ответчика – болгарина Василия) с крестами в руках определили границы участка в точном соответствии с периорисмосом, указанным в завещании ктитора и в исокодике, а также в соответствии с их собственными устными свидетельствами. Процедура установления границ явилась, таким образом, не столько подтверждением документальных данных, сколько реализацией ставшего очевидным постановления суда. Ответчику турмарху Василию не оставалось ничего другого, как дать монахам отступную грамоту.⁹⁰¹

Точно так же в тяжбе между монастырем Лемвиотиссы и неким Фокой в 1280 г., который выступил в роли истца, пригласив местных стратиотов и «домохозяев» селения Мантея для разбирательства спора, судьи первым делом потребовали от монахов документов. Те сначала вообще не захотели иметь дела с Фокой, удалившись в монастырь, но затем вышли с документами в руках, а именно с хрисовулом императора («ктитора монастыря», имеется в виду Иоанн Дука Ватац), актом описи – практиконом и завещанием покойного иерея Алексея Тесаита. Присутствовавший при этом сын Алексея Михаил (тоже иерей) опознал документ своего отца. Судьи и свидетели, которые тоже осмотрели хрисовул, практикон и завещание Алексея, признали несправедливость притязаний Фоки.⁹⁰² В решении суда вообще не упоминается предмет спора, и создается все же впечатление, что частному акту (завещанию Алексея Тесаита) уделено здесь даже больше внимания, чем официальным документам.

Нечто аналогичное мы наблюдаем в уже упоминавшемся деле из Трапезунда, когда по случаю тяжбы в 1367 г. между монастырем и священником прихода Хортокопия Георгием о спорных участках пахотной земли на место прибыл судья области Мацуки, который осмотрел спорные участки, выслушал доводы той и другой стороны в присутствии «заслуживающих доверия старцев», исследовал «документы и кодик» монастыря (т. е. копийную книгу – картулярий, в которой списаны в основном частные акты) и вынес приговор в пользу монастыря, которому и выдал соответствующую судебную грамоту (τὸ κρισιμόγραφον), засвидетельствованную и другими лицами.⁹⁰³ Доказательственное свойство частного акта expressis verbis признано и простагмой Иоанна VIII Палеолога от 1447 г., в которой, подтверждая права Кутлумушского монастыря на различные участки в Лонге и в Рендине, которыми он владеет вот уже 30 лет, император делает существенную оговорку: «Если же найдется кто-либо, у кого есть письменный акт, дающий ему право владения одним из этих участков, то тогда не отдавать этот участок монахам, но пусть он будет за тем, у кого есть акт».⁹⁰⁴ Приговором церковного суда в Фессалонике в 1404 г. (синод под председательством митрополита Гавриила слушает дело о тяжбе между Димитрием Скампавлом и его сестрой Кали Фаласоиной) было отказано брату в иске на том основании, что он ошибочно интерпретировал слово «половина» спорного имущества (владение в местности св. Мария), значащееся в кадастре. Для этого суду потребовалось поднять все документы, относившиеся к владению, начиная с первоначальной покупки (зачитываются купчая, другие акты), провести их сопоставление, обнаружить ошибку истца (который, кстати, признал ее и попросил прощения за ту опасность, которой он подверг права сестры).⁹⁰⁵ И еще одно интересное с точки зрения доказательственной силы частноправовых документов дело, о котором мы узнаем из одного акта об отказе от эксцепций (1377 г.):⁹⁰⁶ авторы акта сестры Анна и Фомаида Ласкарины и их брат Константин Ласкарь (императорский чиновник) рассказывают, что их покойная мать «великая папена» Анна много лет назад по купчей, составленной с согласия их зятя «великого архонта» Кавасилы (имеется в виду известный по другим источникам архонт Фессалоники Димитрий Дука Кавасила) и их дяди великого примикирия Факрасиса, в присутствии других архонтов царского и церковного ведомства, которыми и была совершена купчая, уступила Лавре наследственное владение, включавшее в себя дома близ ворот Форики г. Серры (один из них был пекарней), право на получение арендной платы (ὰνακαμπτικὸν τέλος),⁹⁰⁷ сады близ крепости, причем сделала она это «двойным способом, как продажу и как благочестивое дарение»; лавриоты, получив эти владения добросовестно (πίστει καλῇ), осуществили в них усовершенствования и, как это у них принято, построили там церковь. По прошествии многих лет наследники Анны (авторы настоящего акта) сочли, что имеют законные права на эти владения, и обратились с прошением к императору «как якобы претерпевшие несправедливость»,⁹⁰⁸ и получили орисмос, предписывавший рассудить их с монахами; в свою очередь монахи, явившись в суд, предъявили имевшиеся у них грамоты (δικαιώματα). Состоялся большой процесс (ὁ ὰγὼν πολύς), в котором победу одержали монахи.

Документы, таким образом, сделали свое дело, и истцам во всех этих случаях, очевидно, даже не к чему было придраться, чтобы поставить под сомнение их подлинность. Не всегда, однако, все шло столь гладко. Вот один из примеров: решение суда в Калабрии от 1042 г. под председательством стратига Лукании Евстафия Скепидиса по делу о тяжбе между игуменом монастыря Св. Николая Климом Мулецисом и его племянниками монахом Фантином и священником Львом.⁹⁰⁹ Последние возбудили иск против своего дяди (по матери), обвиняя его в том, что он завладел виноградниками, которые были родовой собственностью. Ответчик оправдывался тем, что мать истцов была его сестрой; что их отец, выдавая ее замуж, разделил свое наследство и дал ей ее часть от виноградников и другого имущества; что спустя много лет трое братьев (т. е. сам Клим и два его брата) тоже получили свою долю наследства от отца. Истцы возразили, что у Клима есть 3000 футов виноградника сверх доли и что они требуют из этого свою долю. Клим ответил, что дело обстоит совсем не так, и уточнил, что участки, о которых говорят истцы, куплены им у Сильвестра, Хриматоса и Никандра, что он их обработал и насадил на них на свои средства виноградники, что он потратил на это свое состояние и что отец со своим наследством тут ни при чем. Поскольку истцы настаивали на том, что речь идет об отцовском наследии, а не о купленных владениях, то игумен предъявил купчие (τούς ἀγοραίους χαρτόους), которые были осмотрены членами суда и признаны подлинными, имевшими силу и засвидетельствованными достойными доверия свидетелями. Истцов не убедили и купчие, поэтому стратиг принял решение направить на место нотария Льва, чтобы все шло по закону, и обязал Клима представить свидетелей, которые клятвенно могли бы гарантировать истцам законность купчих. Клим представил четырех свидетелей, которые, приняв Евангелие из рук истцов, подтвердили под присягой границы виноградников, купленных Климом, такими, какими они были зафиксированы в купчих, и поклялись, что они помогали игумену сажать эти виноградники, что он потратил на это свое состояние, что эти участки куплены у Хриматоса, Сильвестра и Никандра, а также у жены пресвитера 600 футов виноградника по ту сторону крепости Меркурий, в местечке «Мельницы», что от наследства ему досталось только 630 футов виноградника и в районе крепости еще 700 футов – владения, которые принадлежат нераздельно Климу и его двум братьям – Иоанну и Никите. Свидетели добавили, что сестра последних Евгения отделилась от своих братьев много лет назад, получив свою долю от отца, и что жалоба истцов безосновательна. В свою очередь и вся сторона Клима поклялась на Евангелии, что он купил эти участки под виноградники, засадил их, взрастил и что ни его отец Николай, ни сестра Евгения не помогали ему. Истцы, упорствуя, потребовали свидетельства священника Филиппа, который, как выясняется далее, был писцом документов. Тот, серьезно больной, подтвердил под присягой и письменно, что виноградники были куплены, что это именно он, Филипп, писал купчие, что раздел имущества был осуществлен много лет назад и только из стяжательства истцы затеяли этот спор.

Казалось бы, все выяснилось, иск был явно безосновательным. Тем неожиданнее постановление суда, согласно которому, правда, за Климом и его братьями подтверждалось владение спорными землями, «которые они держат по праву покупки или наследства», но тут же предписывалось часть наследства, эквивалентную доле Евгении, матери Фантина и священника Льва (т. е. 1000 футов виноградника), «отмерить и передать двум истцам». При этом их иск аннулировался, «так как владения Клима, им купленные или унаследованные, были подтверждены стратигом».⁹¹⁰ Спрашивается, где тут логика? «Мне кажется ясным, – говорит по этому поводу издатель акта А. Гийу, – что расследование, проведенное представителем стратига, убедило этого последнего в обоснованности иска. Здесь остались верными общему принципу, сформулированному императором Константином в 317 г.: «В судебных процессах письменные документы имеют ту же ценность, что и показания свидетелей» (С. 4.21.15). Процедура исчерпана, юридические последствия процесса признаны, но справедливость не торжествует, а ее следует удовлетворить во что бы то ни стало. Социальное положение ответчика (игумен монастыря) может объяснить то, что он собрал свидетелей, более или менее введенных в заблуждение тем фактом, что он владел спорным имуществом уже давно. Но что поражает здесь, так это качество представленных документов, трех купчих, которые были признаны судом подлинными и которые были наверняка подделками, если не в дипломатическом отношении, то, по крайней мере в юридическом (sinon diplomatiquement, du moins juridiquement), поскольку спорные владения были проданы людьми, которые не были их собственниками. С привлечением свидетелей и принесением присяги письменный акт в глазах дипломатиста является последним доказательством, требуемым византийским судом. Зато историки, позволив себе увлечься этим, были бы неправы, так как он (письменный акт?) отражает лишь частичку формальной реальности. Этот последний пример имеет, может быть, то преимущество, что он в провоцирующей форме напоминает историкам, каковыми мы все тут являемся, что никакой источник не может быть объективным и что он может быть понят только в контексте той среды, которая его породила».⁹¹¹

Все это верно, но именно поэтому предположение о том, что купчие, при помощи которых отстаивал свое право ответчик, были «наверняка подделками», кажется нам необоснованным (ведь недоказанным является и то, что люди, продавшие земли ответчику, не были их собственниками). Скорее всего, мы имеем и здесь дело с проявлением приверженности византийцев к принципу «экономии», т. е. компромиссному решению судебных споров. То, что при первой представлявшейся возможности византийские судьи предпочитали именно этот путь (отсюда обилие такого рода частных актов, как «мировые» – διαλύσεις), кажется нам бесспорным.⁹¹² Так, в споре 1048 г. между игуменом монастыря Св. Апостолов Дометиу Григорием и игуменом монастыря Ксилургу Иоанникием (оба на Афоне) пострадавшая сторона обратилась с жалобой к императору Константину IX Мономаху. И хотя последний специальным рескриптом (βασιλική γραφή) предписал проту Афона произвести расследование и примерно наказать виновного, афонский суд, состоявший из игуменов (καθολικὴ σύναξις), отдал предпочтение мировой сделке⁹¹³ – случай отнюдь не редкий как на Афоне, так и в других местах империи, когда в ответ на обращенные к ним жалобы (по существу, исковые заявления) византийские императоры повелевают передать дело в суд, но все заканчивается компромиссом из соображений «экономии».⁹¹⁴ Этим же руководствовался патриарх Филофей в 1375 г., рассматривая в синодальном суде иск монахов Акапнийского монастыря, опротестовавших продажу великим доместиком Димитрием Палеологом (на самом деле его женой Анной, но с его согласия) Дохиарскому монастырю владения Марианна со ссылкой на их право предпочтительной покупки.⁹¹⁵ Синодальное постановление интересно тем, что в ходе разбирательства были нарушены все правовые принципы, чтобы решить дело не в пользу истцов, которые по существу были правы: бралось на веру объяснение этого дела могущественным ответчиком (помимо того, что Димитрий Палеолог занимал один из самых высоких чинов в придворной иерархии, он приходился еще и дядей императору), не был затребован даже сам документ, не были заслушаны ни составитель акта, ни нотарий, ни свидетели. По верному замечанию Икономидиса, во всей той аргументации, которая приводится в постановлении синодального суда, ощущается некоторая неловкость со стороны его составителя, которому пришлось облекать юридическими аргументами решение, принятое из принципа «экономии»: он предпочел «полуправду» Димитрия Палеолога стяжательству акапнитов.»⁹¹⁶

«Византийская Фемида», которая в принципе строила свою деятельность на основе признания равенства сторон перед законом и судом, утверждения законности в общественной жизни и в судопроизводстве, давала порою явные сбои. Показательно в этом смысле дело, по которому было вынесено даже два почти идентичных, но подписанных разными судьями судебных решения, не датированных,⁹¹⁷ но сохраненных все тем же картулярием монастыря Лемвиотиссы:⁹¹⁸ некто Николай Критик продал свое пахотное иоле некоему Кутулу, крестьянину (парику) монастыря Лемвиотиссы, и выдал надлежащий акт со своим собственноручным сигноном (ἐπιστήσατο τà τοῦ γράμματος ὀ Κρητικὸς δι οἰκειοχείρου σιγνογράφου). Шесть лет Кутул владел купленным беспрепятственно, но потом случилось следующее: номику Керамарису, соседу, понравился хорафий, и он, пользуясь авторитетом и властью тогдашнего великого друнгария Гавалы, «человеком» которого Керамарис был, насильственно вступил во владение полем и засеял его. Кутул, не имея возможности противоречить (μὴ ὶσχύων ἀντειπεῖν), ушел к куманам⁹¹⁹ и при их помощи со своей стороны прибег к насилию, захватил упряжку волов (ζευγάριον) Керамариса и увел с собою. Тот в свою очередь, очутившись в затруднительном положении, обратился к некоему Фариссею с просьбой о помощи, чтобы он отправился туда и постарался выручить упряжку, что тот и сделал. И так как не было возможности умилостивить куманов каким-то иным способом, кроме вина (ибо «род этот был привержен к пьянству так, как никакой другой»), то он вместе с Кутулом стал торговаться с ними об угощении, в результате чего было пропито целых два иперпира. Упряжка, по-видимому, была выкуплена, и Керамарис стал считать себя владельцем присвоенной земли, и с того времени до «сегодняшнего» дня владел хорафием беспрепятственно (но без надлежащего письменного документа, скрепленного крестом Кутула). Но в 1270 г. (дата, указанная Васильевским) дело было поднято на крестьянском местном суде. Со стороны монастыря Лемвиотиссы, париком которого был Кутул, явился монах Марк, со стороны Керамариса – его сын и некий Михаил Фелогос. Керамарис предъявил поддельный документ, якобы выданный ему Критиком (ἔγγραφον φάρσον δῆθεν παρὰ τοῦ Κρητικοῦ γεγονός), о том, что тот продал этот хорафий Керамарису. В конце концов суд пришел к заключению, что имением должен владеть монастырь, так как Кутул был его париком, а Керамарису было объявлено, что он должен вернуть то, что было несправедливо захвачено его отцом. Справедливость, таким образом, как будто восторжествовала, но не для крестьянина Кутула: победой воспользовался монастырь.

В целом же создается впечатление, что письменный частноправовой акт (как и письменный акт вообще) выполнял свое назначение, был одним из важнейших средств доказательства в судебном процессе. Об этом парадоксальным образом свидетельствует и такой весьма распространенный в Византии деликт, как подлог (crimen falsi), ибо именно признававшаяся процессуальным правом доказательственная сила документов толкала лиц, посягавших на чужие права (этих falsadori, которых Данте обрекает на вечные муки, поместив в Аду – Inferno, XXIX, 56–57), или на подделку подлинных, или на изготовление с самого начала подложных актов. Конечно, это не специфически византийское явление: длинный ряд фальсификатов (а мы назовем только самые громкие подделки), начиная от позднеантичных симмахиевых подделок через так называемый Константинов дар, Псевдо-Исидоровы Декреталии, вплоть до бесчисленных подложных документов известных и неизвестных авторов позднего средневековья и поддельных «житий», т. е. подделок, совершенных с мошенническими намерениями, из политических соображений, генеалогических амбиций, «из страсти к подражанию или из желания указать подлинные или ложные реликвии, но также из благородных побуждений»,⁹²⁰ расцвечивает все средневековье.

Поэтому discrimen vеrи ас falsi – это одна из важнейших задач, стоящая не только перед нынешней исторической наукой, прежде всего перед дипломатикой,⁹²¹ но и весьма остро беспокоившая самих современников, людей средневековья, в том числе и правоохранительные органы Византийской империи. Прежде чем рассмотреть конкретный материал византийской судебной практики по обнаружению подлогов, представляется целесообразным выяснить, как трактовался вопрос о подлоге в византийском законодательстве.

Само собой разумеется, что основу византийского, как, впрочем, и всего западноевропейского средневекового законодательства о подлоге, который с самого начала повсеместно имел тенденцию рассматриваться как crimen publicum, составляло римское законодательство об этом деликте, представление о котором в те отдаленные времена, оказывается, мало чем отличалось от наших нынешних представлений. В древнем римском праве наказанием подделывателю документов угрожали Lex Cornelia и Senatusconsultum Libonianum.⁹²³ До Суллы не было еще точных определений подлога, в законах XII таблиц говорилось лишь о лжесвидетельстве (falsum testimonium), за которое уже тогда полагалась смертная казнь: виновного сбрасывали с Тарпейской скалы. Закон же Суллы (lex Cornelia testamentaria nummaria, позднее обозначаемый просто как lex Cornelia de falsis) был направлен, как явствует уже из названия, преимущественно против подделок завещаний и монет (среди них – незаконное устранение или подделка подлинного, а также изготовление и умышленная легализация фальшивого завещания, за что полагалось наказание ссылкой и конфискацией имущества для honestiores, ссылкой в рудники или смертной казнью для humiliores и исключительно смертной казнью через распятие для рабов). Завещательное право было, таким образом, исходным пунктом законодательства против документального crimen falsi, так как более поздние постановления сената и императорские конституции уравняли с завещаниями и другие документы. Расширился и круг родственных документальному подлогу деликтов, попавших в поле зрения юристов (приговоры судей в нарушение недвусмысленных законов, подкуп судей с целью добиться вынесения несправедливого или неисполнения справедливого приговора, выдача документов доверителя противной стороне по процессу, использование заведомо подложных административных указов и конституций, изготовление или использование подложных мер и весов, использование фальшивых имен, титулов или званий, двойная продажа одной и той же вещи и т. д.). При этом «строгое отграничение подделок от родственных уголовных деликтов римское право знало столь же мало, сколь и испытавшая его влияние средневековая юридическая теория и практика».⁹²⁴

Не существовало и единого, общего для всех разновидностей этого преступления определения понятия falsum. Только в 538 г. своей знаменитой 73-й новеллой Юстиниан вводит, казалось бы, совсем незамысловатое, но, как оказалось, очень живучее определение: «Подделка – это не что иное, как подражание истине» (μηδὲν ἕτερόν έστι παραποίησις εἰ μὶ τῶν ὰληθῶν μίμησις)⁹²⁵ – фраза, которая в латинском Автентикуме передана как «nihil aliud est falsitas nisi imitatio veritatis», а позднее в трудах западноевропейских легис- тов и канонистов (среди них Азо, Бернгард из Павии, Готфрид из Трани, Альберт Гандинский и другие, даже Данте) переосмыслена как «подделка – это искажение истины» (Falsum est veritatis immutatio).⁹²⁶ Но если на Западе римское законодательство о подделках широко рецепировалось как в светском праве, так и в церковно-каноническом (почти все в них в трактовке crimen falsi через Кодекс Феодосия, Дигесты и Кодекс Юстиниана восходит к Lex Cornelia de falsis, как, впрочем, и к новелле 73 Юстиниана),⁹²⁷ то в Византии оно почти не затронуло канонического права, но, будучи кодифицированным в Юстиниановом Corpus Iuris Civilis, через греческие обработки последнего полностью вошло в Василики (IX в.), обогатившись интересными схолиями,⁹²⁸ а позднее (в середине X в.) будучи еще раз резюмированным в Синопсисе Василик.⁹²⁹

Это рецепированное византийское законодательство охватило в основном тот же круг, с одной стороны, довольно-таки разношерстных, с другой же – недостаточно дифференцированных деликтов, а именно:⁹³⁰ изготовление какого-либо подложного акта; подделка любого подлинного акта (византийцы сознавали, что преступление может быть совершено и самим должностным лицом, но понятия «должностного подлога» как будто expressis verbis не сформулировали); изготовление поддельной печати или поддельных государственных мер и весов; использование неподлинных документов (среди них – проезд на основании такого рода документов по государственным дорогам; представление на суде свидетельственных документов, подлинность которых предъявившая их сторона не смогла доказать; пользование всяким актом любого содержания, законодательным или административным, не скрепленным подписью издавшего его органа; использование подложного императорского документа; посягательство на чужую собственность, основанное на подложных документах); сокрытие судебного решения из корыстных побуждений; утаивание документов с целью замалчивания истины; ложное обвинение и лжесвидетельство; раскрытие содержания доказательственных правовых документов их хранителем стороне, тяжущейся с лицом, поместившим документы на хранение, и т. д.

Особое внимание по традиции уделено завещаниям, их хищению, утайке, распечатанию, уничтожению, внесению писцом завещания в его текст заведомо ложных сведений, с помощью которых он прямо или косвенно извлекает пользу (среди этих добавлений – завещание части имущества ему самому, его господину или лицу, подвластному им; распоряжение, благодаря которому наследник обязуется предоставить какое-либо имущество писцу; распоряжение, которым подтверждаются прежние кодициллы завещания в пользу писца; распоряжения об отпуске на свободу раба писца или другого лица). Документ может быть признан недействительным и в том случае, если писец опускает какие-то сведения с прямым умыслом, но в то же время оговариваются такие действия писца, которые не ведут к признанию завещания подложным как не приносящие никакой дополнительной выгоды писцу (например, в таких случаях, когда в результате добавочной записи определяется наследником писец, являвшийся и так свободным сыном завещателя, и т. д.). Не подпадают под обвинение в подлоге и действия, совершаемые в какой-либо из вышеуказанных форм несовершеннолетним (у мужчин – до 14 лет, у женщин – до 12 лет), так как здесь действовало общее правило, согласно которому во всех уголовных делах учитывается возраст виновного и его юридическая неосведомленность.⁹³¹

Вообще же византийская юриспруденция делала различие между «подлогом» (πλαστόν)⁹³² и «квазиподлогом» (ώσανεὶ πλαστόν ­ quasi falsum), хотя среди схолиастов подобных определений и не было единогласия в понимании их содержания. Так, согласно одной схолии, «подлог – это все совершенное рукой кого-либо: подражание почерку (τὸ μιμήσασθαι χεῖρα), выскабливание текста (τὸ ξέσαι), вырывание (τὸ διαρρῆξαι), изменение в нем (τὸ μεταγράψαι), вымарывание (τὸ άπαλεῖψαι), удаление (τὸ ὑφελέσθαι) каких-либо частей текста; квазиподлог же – это сообщение ложных сведений при вынесении приговора (τὸ ἐν συμψηφισμῷ ψεύσασθαι), сокрытие какого-либо документа (τὸ ἀποκρύψαι δικαίω μα), препятствование кому-либо составлять завещание (τὸ μὴ ἐᾶσαί τινα διαθέσθαι)».⁹³³ Схолиаст, таким образом, включает в понятие подлога как изготовление фальшивого акта, так и искажение подлинного, а в понятие «квазиподлога» – все прочие действия обманного характера, совершаемые с прямым умыслом из корыстных или иных личных побуждений, что вполне отвечает и современным представлениям о такого рода преступлении (введя понятие «квазиподлога», византийские юристы даже в какой-то степени обнаружили способность к более тонкому пониманию правовой материи, нежели современные юристы). И наоборот, излишне ригористичным представляется определение, содержащееся еще в одной схолии к тому же самому распоряжению Василик,⁹³⁴ согласно которому «подлог» – это изготовление фальшивого акта или чего-то такого, чего в принципе не было совсем; а «квазиподлог» – это подчистка в завещании или в других документах, вырывание, сожжение или уничтожение каким-либо иным способом, и когда в завещании записан какой-либо наследник, а другой вычеркнет его имя и впишет свое, чтобы быть наследником; и когда кто-либо сделавший дарение без свидетелей представит свидетелей как якобы присутствовавших при дарении; и когда кто-либо совершит при дарении оформление сделки задним числом; и когда кто-либо совершит письменное волеизъявление от лица кого-либо и представит свидетелей, якобы присутствовавших; и когда кто- либо будет пользоваться фальшивыми весами».

Такое противоречие могло бы быть существенным, если бы за подлог и квазиподлог полагались различные наказания. Но различие в наказании происходило совсем по другому принципу – в зависимости от социального статуса преступника⁹³⁵ (и это при том, что официально краеугольным камнем всей концепции римско-византийского права был принцип aequitas ­­ ἰσότης!). Использование подложных документов влекло за собой для любого свободного подделывателя или квазиподделывателя высылку с полной конфискацией имущества, а если он был рабом, то даже смерть (Ή τοῦ πλαστοῦ κаὶ τοῦ ὡσανεὶ πλαστοῦ τιμωρία περιορισμός ἐστι καὶ τελεία δήμευσις· κατὰ δὲ δούλων ἐσχάτη).⁹³⁶ То, что «высшая мера наказания» (ἐσχάτη τιμωρία) означает именно смертную казнь, указано в другом месте Василик (μόνος ὁ θάνατος ἐστιν έσχάτη τιμωρία),⁹³⁷ а еще в одном отрывке из этого свода конкретизируются и способы исполнения казни: «Высшая мера наказания – это повешение, сожжение, обезглавливание, но также ссылка в рудники и высылка (τὸ περιορισθῆναι), так как это сближается со смертью и имитирует ее».⁹³⁸ Действительно, в отличие от простой высылки за пределы города или провинции, или даже ссылки на острова, вечной или на срок, но без утраты гражданства и имущества, обозначавшейся термином ἐξορία (в латинском тексте Дигест ему соответствует relegatio),⁹³⁹ περιορισμός (deportatio) – это тоже ссылка, но ссылка совсем иного рода, сопровождавшаяся обычно заточением на каком-либо острове, утратой свободы, гражданства и имущества («молчаливая конфискация»!⁹⁴⁰) и не без оснований уподоблявшаяся смерти или во всяком случае включавшаяся в понятие «высшей меры наказания». Тем не менее это все же не смерть и даже не лишение свободы,⁹⁴¹ не тюрьма, так что пластограф из свободных имел некоторое преимущество перед своим коллегой из несвободных. Впрочем, и более мягкая форма ссылки – ὲξορία – также применялась, но ограниченно, угрожая только виновнику двойной продажи вещи⁹⁴² и использователю фальшивых мер и весов,⁹⁴³ которых, по-видимому, можно обоих зачислить в разряд квазиподделывателей. Зато отягчающим вину обстоятельством для пластографа было использование подложного документа в уголовном суде и особенно для обоснования обвинения в «величайшем преступлении», когда независимо от его статуса и социального положения пластограф присуждается к смертной казни.⁹⁴⁴ С целью упразднить всякую неясность в толковании этого предписания Лев VI издает свою 77-ю новеллу, разъяснившую, что высшая мера наказания налагается на пластографа, если она предусмотрена и для преступления, совершив которое, он сделал попытку обвинить другого, предъявив подложные письменные свидетельства. «Мы предписываем, – говорит Лев VI, – чтобы пластограф, подделавший такого рода документы, вследствие которых подделка обретает силу привести к смерти того, против кого она направлена, пусть сам, преданный каре, которую замыслил совершить против другого, будет подвергнут обезглавливанию».⁹⁴⁵ Это ярчайший пример применения известного принципа «таутопафии» (ταυτοπαθεία) или «талионы» (talio), т. е. тождественности вида наказания характеру преступления.⁹⁴⁶

Зато сплошной загадкой для нас (как и для других исследователей) является наличие в юридической компиляции, известной под названием Частной Распространенной Эклоги (далее – ЕРА) и возникшей, возможно, в период с 829 по 870 г.,⁹⁴⁷ статьи о наказании пластографов отсечением руки (ЕРА, 17.45: Οἱ πλαστογράφοι χειροκοπείσθωσαν). Ε. Э. Липшиц, комментируя эту статью, высказала мнение, что ее автор использовал содержащиеся в Дигестах «высказывания Маркиана (14-я кн. Институций) о законе Корнелия Суллы о фальсификаторах (de falsis) и Ульпиана (7-я кн. De officio proconsulis)... Однако краткая формулировка принадлежит автору ЕРА».⁹⁴⁸ Но, во-первых, в тех предписаниях Дигест, которые имеются в виду (а имеются в виду, безусловно, знаменитые D. 48.10.1 и 8), или ничего не говорится о пластографах и речь идет о фальшивомонетчиках, или же вообще ничего не говорится о наказании отсечением руки; во-вторых, исключалась сама возможность прямого обращения автора ЕРА к латинскому тексту Дигест. В науке последнего времени, на мой взгляд, вполне убедительно показано, что основой для создания этого сборника послужили Эклога и одна из ее первых переработок – Распространенная Эклога (Ecloga Aucta), известная также под названием Эклогадион (датируется предположительно самым началом IX в., временем царствования императора Никифора I, 802–811 гг.).⁹⁴⁹ Парадокc, однако, в том, что и в них отсутствует какая бы то ни было статья о пластографах и об их наказании отсечением руки. Высказано даже сомнение, сохранился ли целиком в единственной венской рукописи Эклогадиона «пенальный» титул и не пропустил ли писец статью о пластографах, что психологически было бы вполне объяснимо из-за полного совпадения концовки этой статьи с концовкой предыдущей статьи о фальшивомонетчиках, которым также угрожает наказание отсечением руки (статья наличествует во всех трех компиляциях).⁹⁵⁰ Но нельзя ли все же предположить, что здесь мы имеем дело не с простой ошибкой писца, а с влиянием, которое оказал на компилятора ЕРА такой памятник лангобардского права, как Эдикт Ротари (643 г.), в 243-й статье которого как раз и говорится о подделках документов и о наказании подделывателей отсечением руки (De cartola falsa. Si quis cartolam falsam scripserit aut quodlibet membranum, manus ei incidatur).⁹⁵¹ Ведь это был бы еще один и притом весьма важный аргумент в пользу уже высказанного в историографии мнения о южноитальянском происхождении ЕРА.⁹⁵² Неясно также, каких именно «пластографов» имела в виду ЕРА. Варварское западноевропейское право применяло наказание увечьем, если не ошибаемся, только или по преимуществу к виновным за подлог частных актов, за подлог же королевских документов (как и за обвинение королевского указа в подлоге!) полагалась смерть. Во всяком случае по закону Роджера II в «Ассизах Ариано» (1140 г.), qui litteras regias aut mutat aut eas noto sigillo signat, capitali sententia feriatur,⁹⁵³ -закон, который в 1231 г. был включен в Liber constitutionum regni Sicilie Фридриха II, причем даже с усилением наказания, так как угроза наказания смертной казнью распространялась с подделывателей королевских документов на всех нотариев и судей, которые подделывали публичные документы (император подчеркнул, что прежние наказания увечьем уже недостаточны).⁹⁵⁴ В Византии же как будто не существовало предпочтительной защиты от подлога императорских документов – таково мнение, недвусмысленно высказанное Дэльгером,⁹⁵⁵ но и вызвавшее в последнее время энергичный протест Трояноса. Согласно последнему, наказания, угрожавшие в Византии подделывателям любого рода документа, были настолько тяжки, «что в запасе по существу не оставалось никакой более серьезной уголовной санкции для этого особого случая».⁹⁵⁶ Очень интересен в этом отношении отрывок из поэмы византийского писателя XII в. Михаила Глики о подделывателях царских документов, которые, «как подделавшие царственную руку и дерзко воспользовавшиеся пурпурными подписями, сами (находясь в тюрьме. – И. М.) имели руки, закованные в железо».⁹⁵⁷

В отличие от Трояноса, считающего, что здесь имеется в виду предварительное заключение, содержание под стражей до начала судебного процесса,⁹⁵⁸ мы вполне могли бы подумать, что у Глики речь идет о пластографах императорских документов, лишенных свободы с содержанием в тюрьме в железных оковах.⁹⁵⁹ В этой связи обращает на себя внимание то распоряжение Василик, согласно которому «лицо, издавшее подложные грамоты от имени архонта (под «архонтом» можно понимать вообще государственную власть, в том числе и императора, хотя латинский подлинник Дигест имеет в виду претора. – И. М.) или выпустившее фальшивый эдикт, подлежит уголовному наказанию по иску in factum и по иску о подлоге» (В. 60.41.25– D. 48.10.25). In factum agere – это, как известно, иск о фактических обстоятельствах данного дела, не имеющий строго определенной формулы.⁹⁶⁰ Но что это означает в данном конкретном случае? Не то ли, что изготовление и использование фальшивых публично-правовых (а стало быть, и императорских) актов может квалифицироваться не только как подлог, но и в зависимости от «фактических обстоятельств данного дела» как καθοσίωσις, преступление против государственной власти, crimen maiestatis: впрочем, данное рассуждение может показаться излишним, так как в Василиках среди делинкваитов, подпадавших под обвинение в καθοσίωσις, прямо упоминается «написавший или зачитавший нечто поддельное (τι πλαστόν) в публичном документе»,⁹⁶¹ а за καθοσίωσις, как показали исследования Каллиопы Бурдары, в Византии полагались самые тяжкие кары, среди которых мы встречаем и смертную казнь в разных вариантах, и тюремное заключение, и увечье (излюбленным было, правда, ослепление).⁹⁶²

Сказанное, возможно, поможет объяснить и тот «оксиморон» (выражение Трояноса), который наблюдается в одном весьма любопытном византийском памфлете XV в. Его автор Иоанн (издатели отождествляют его с известным деятелем византийской культуры XV в. Иоанном Аргиропулом), изобличая своего противника Димитрия Катавлаттаса в пластографии, отмечает, что тот рисковал быть осужденным на смерть (περὶ ψυχῆς ἔτρεχες) и в то же время подвергнуться отсечению правой руки (важное само по себе подтверждение и даже уточнение действительности нормы, зафиксированной в ЕРА – 17.45).⁹⁶³ Троянос при объяснении этого несколько необычного на первый взгляд сочетания двух контрастирующих видов наказания за одно и то же правонарушение исходит из того, что κεφαλική ποινή отнюдь не всегда означала смертную казнь, но также ослепление, увечье и т. д., и тем самым снимает контрастность, присущую свидетельству Иоанна Аргиропула. Но, может быть, стоит принять во внимание и характер деликта: ведь, судя по словам Иоанна Аргиропула (см. с. 75–77, строки 675–713), Димитрий Катавлаттас предъявлял какие-то подложные рекомендательные с похвалами ему и с назначением его попечителем школ г. Фессалоники письма императора (но предположению издателей, имеется в виду или Иоанн VII или Мануил II Палеолог) и митрополита Фессалоники. Если за подлог первых он действительно мог поплатиться жизнью, то подлог вторых, не подпадавший под квалификацию crimen maie statis, мог стоить ему правой руки. Не это ли и имел в виду Иоанн Аргиропул?

Как бы то пи было, у византийских правоохранительных органов были еще в резерве меры, чтобы бороться против наиболее тяжкого вида подлога – фальсифицирования императорских грамот.

Выполнялись ли все эти законодательные предписания? Это будет яснее видно на том материале повседневной судебной практики, который мы намерены рассмотреть далее. Пока отметим, что, с одной стороны, в Византии как будто существовал принцип неотвратимости наказания. Во всяком случае добровольное возмещение убытков пострадавшему в результате подлога не давало основания для снятия подсудности с виновного в подлоге. «Совершивший однажды подделку не может избежать своего осуждения, утверждая, что он не воспользовался ею», – говорится в Василиках.⁹⁶⁴ Факт смерти виновного до начала уголовного преследования или перед вынесением судебного приговора не влиял на судебное разбирательство гражданских исков против наследников (хотя с самого виновника преступления наказуемость, естественно, снималась);⁹⁶⁵ смерть в подобных обстоятельствах одного из соучастников преступления не влекла за собой благоприятного исхода судебного разбирательства для других;⁹⁶⁶ и т. д. Даже положение о сроке давности отредактировано в весьма примечательных тонах: «Преступление в подлоге не подлежит сроку давности, разве что в 20 лет, как и все прочие преступления».⁹⁶⁷ Но, с другой стороны, в Византии широко применялась практика «всеобщего помилования» (γενικῆς συγχωρήσεως) или «всеобщего прощения» (γενικῆς ἀφέ σεως), которая вполне соответствует современному институту амнистии (кстати, и сам термин ὰμνηστία в его правовом значении тоже, кажется, византийского изобретения), т. е. частичного или полного освобождения от наказания и его правовых последствий тех или иных категорий осужденных, причем в Византии, как уже отмечалось выше, это было исключительным правом императора.⁹⁶⁸ «Часто император из-за каких- либо успешно сложившихся у него дел дарует всем прощение преступлений», – говорится в Василиках.⁹⁶⁹

Расследование подлогов в Византии в принципе было делом претора. Однако в порядке применения общего правила, согласно которому занятый рассмотрением какого-либо гражданского дела судья имеет компетенцию расследования и наложения санкций на всякое родственное наказуемое действие (совмещение гражданского и уголовного процессов в одном и том же судопроизводстве, о котором говорилось ранее), было определено, что если во время процесса в присутствии «хамедикаста» (т. е. лица, которое, не будучи судьей и не получив этого права от императора, тем не менее облечено архонтом фемы правом вести судебное разбирательство) какой-либо письменный документ будет оспорен как подложный, то он, судья, берет на себя и рассмотрение преступления по подлогу. Как показывает практика, именно это-то как раз и имело место в жизни, в то время как о деятельности претора в этой сфере нам ничего неизвестно. Обстоятельством, весьма осложняющим наше исследование, является то, что нам приходится иметь дело с материалом из практики главным образом церковных (епископских, митрополичьих, синодальных) судов, которые, с одной стороны, не располагают компетенцией применять санкции общего уголовного права,⁹⁷¹ а с другой – не имеют на этот счет никаких предписаний со стороны корпуса канонического права. Как мы увидим, выручали те процессуальные нормы, которые сложились в ходе обычной судебной практики. Кроме того, существовал разный с точки зрения процедурного принципа подход к документам публичноправового и частноправового характера. В то время как первый из них пользуется презумпцией подлинности и в отношении его в законах не предусматривается никакой процедуры подлинности (это не означает, однако, что сторона, противоположная по отношению к лицу, представившему во время какого-либо процесса для доказательства публичноправовой акт, лишена права заподозрить этот документ в подлоге, но она обязана доказать его, а лицо, представившее документ, освобождается от необходимости доказывать его подлинность), то второй, если исход судоговорения неясен, подлежит предусмотренной законодательством процедуре impositio fidei (о ней – далее).⁹⁷² Другими словами, «бремя доказывания» подлинности или подложности документа перемещается в зависимости от характера документа. И хотя нас интересуют здесь прежде всего частноправовые акты, начнем мы с рассмотрения на судах вопросов о подлоге публичноправовых актов.

Так, хорошо известен из Пиры (64.6) довольно-таки курьезный случай, когда суду было предъявлено постановление судьи фемы Пелопоннеса и Эллады, подлинность которого оспаривалась на том основании, что в подписи судьи у буквы ε слова ἑλλάδος было тонкое придыхание вместо густого. Магистр Евстафий Ромей (1025 г.), однако, отклонил протест, сказав, что описка судьи возникла от рассеянности при подписывании документа и это обстоятельство не может причинить ущерба подлинности документа. «Впрочем, – добавляет магистр, – предъявившая документ сторона могла бы доказать его подлинность и другими средствами». Характерно заключительное замечание магистра: «Ибо рассудок видит и рассудок слышит», что, по всей вероятности, являлось обычным оборотом речи.⁹⁷³ Из этого простого в общем-то случая Троянос тем не менее делает два важных вывода: 1) для выдвижения обвинения в неподлинности обратились к внешним признакам документа; 2) представившая акт сторона не несла бремени доказывания его подлинности, хотя и могла это сделать.⁹⁷⁴

Более сложным представляется дело, слушавшееся в императорском суде в Константинополе в 1216 г. по поводу спора монастыря Св. Павла на горе Латрос с жителями деревень Сампсон и Амазонокоракий об одном имении.⁹⁷⁵ В то время как агиопавлиты предъявили суду целый пакет документов, как публичных, так и частных, в обоснование своих прав на имение (кроме того, они представили и свидетелей), сампсониты предъявили документ, выпущенный дукой фемы Миласси и Меланудий, который сразу же был изобличен как подложный, во-первых, из-за того, что в текст акта была вставлена императорская простагма, язык которой был к тому же неправильным и совершенно варварским, а письмо – неровным; во-вторых, из-за того, что все подписи якобы присутствовавших при этой процедуре архиереев, из которых ни одного уже не было в живых, явно были писаны одной и той же рукой. И в то время, как сампсониты еще упорствовали в отстаивании подлинности акта, жители Клисуры и Амазонокоракия, зная человека, изготовившего подложный акт, и уговорив его, привели в суд и фактически изобличили махинацию. А человек этот, житель Клисуры Феодосий, «глубокий старец, от возраста клонящийся к земле и уже призывающий как благодетеля смерть, выступив в суде, вывел на свет божий все свое деяние и попросил прощения за свой проступок, объяснив, что пошел на эту подлость из-за нужды, ибо, подделав акт, взял за это 14 иперпиров». Но даже это явное изобличение «не заткнуло рта» (οὐδέ... ἐπεστόμισεν) сампсонитам, и суду пришлось заставить стороны принести клятвы о клевете (ὄρκος συκοφαντικὸς κаὶ τέλειος), которые приведены в приговоре полностью.

Постановление, естественно, было вынесено в пользу агиопавлитов, а что при этом пришлось на долю пластографа и подвигнувших его на подлог жителей указанных деревень, сказать трудно. Здесь важно отметить, что для отклонения доказательственного документа как подложного суд принял во внимание не только его внешние признаки (письмо, подписи), как в предыдущем случае, но и внутренние (вставной текст простагмы).⁹⁷⁶ Как заметил Троянос,⁹⁷⁷ различие между этими двумя случаями выявляется и на процедурном уровне: если в первом обвинение в подлоге было выдвинуто одной из сторон, то во втором – это инициатива самого суда.

Аналогичным образом обстояло дело с расследованием в 1193 г. катепаном Смирны жалобы игумена монастыря Лемвиотиссы Леонтия на жителя Мантеи Николая Казана, захватившего несколько масличных деревьев, принадлежавших монастырю.⁹⁷⁸ Казан, вызванный для дачи показаний, представил суду документ (ἀποκατάστασιν), выданный ему на владение деревьями неким Лангидой, которого уже не было в живых. Но в тексте этого «апокатастасиса» судьи нашли включенную в него докладную записку (ὑπόμνημα), которую раньше Леонтий отправил патриарху, и вынесенное на ее основании решение (λύσις) патриарха, предписывавшее стоявшим тогда у кормила митрополии Смирны и самому Лангиде произвести расследование и составить соответствующий документ. И поскольку дело было сделано одним Лангидой, да и сам документ был совершен им и «дикеем» митрополита по поручению последнего, то, хотя совершенные им (документы?) правильны и должны с полным основанием причисляться ему, «мы, – говорят судьи, – не приняли этого апокатастасиса из-за того еще, что он не содержит подписи митрополита, и поэтому признали право монастыря на владение этими масличными деревьями». Разумеется, многое остается «за кадром» этого краткого постановления, но важно отметить, что оно выносилось на основе констатации внутренних данных документов, их «текстологического» анализа.

Скандальную известность своими подделками императорских документов приобрели монах Лавры Феодул и пресвитер Андроник Василик. Первый из них отличился в ходе распри, вспыхнувшей в 1267 г. между монахами афонской Лавры и Зографского монастыря по поводу земельных угодий в местечке Проавлакс. Из постановления по этому делу севастократора и правителя Фессалоники Константина Торника⁹⁷⁹ мы узнаем, что Феодул, который назван «коварным и хитрым», изготовил фальшивый хрисовул (далее документ обозначен «орисмосом») от лица императора и представил его Константину Торнику, введя тем самым его в заблуждение и добившись от него грамоты (фальшивка, таким образом, была узаконена!), порицавшей сторону Зографского монастыря и оправдывавшей сторону Лавры. Позднее, когда выяснилось, что документ был фальшивым и не исходил от императора, когда Феодул сознался, что подделал его с тем, чтобы сокрушить монахов Зографского монастыря и уничтожить их права, судья (Константин Торник) объявил недействительным свой первый документ, как «выданный лавриотам по обману коварного Феодула». В постановлении опущены все подробности о том, как обнаружился подлог, какой была процедура экспертизы подлинности и какие санкции за этим последовали. Вполне возможно, что и никаких, так как вслед за этим постановлением, датированным августом 1267 г., вскоре последовало второе (от сентября того же года) как результат расследования этой тяжбы по поручению Константина Торника Никифором Малеасом и Василием Эпархом. Было констатировано, что «монах Лавры Феодул, упорствуя, собственноручно изготовлял в Константинополе (!) фальшивые орисмосы (προσκαρτερήσας ὀρισμούς ψευδεπιπλάστους αὐτοχειρὶ ὲνεχάραξε) и скреплял пурпурными подписями (καὶ δι᾿ ἐρυθρῶν ὑπογραφῶν ὲβεβαίωσε) -орисмосы, якобы предписывающие севастократору все документы агиогеоргитов (т. е. монахов Зографского монастыря. -И.М.) порвать и сжечь (διαρρῆξαι καὶ κατακαῦσαι), а лавриотов установить хозяевами спорных хорафиев... Позднее выяснилось, что ἐρυθροσήμαντα γράμματα поддельны, монах Феодул на допросе перед севастократором сознался, что они писаны и подписаны им, так что его обман был изобличен и заклеймен позором».⁹⁸⁰

Только «заклеймен позором»? А как же «тяжкие наказания», предусмотренные законодательством? Ведь и состав суда был, как кажется, не церковным, но светским. Действительно, получается «преступление без наказания», как не без остроумия выразился К. Питцакис, вынеся даже эти слова в название своей статьи, посвященной рассматриваемому деликту.⁹⁸¹

Всего только лишением сана поплатился за подобную деятельность второй из названных пластографов – пресвитер Андроник Василик, осужденный в 1392 г. синодальным судом за подлог императорской простагмы.⁹⁸² Остается, правда, неизвестным, каким образом использовалась фальшивая простагма, но сообщается, что подложность документа, который имел обычную, писаную красными буквами подпись, установлена, помимо прочего, и тем, что почерк пластографа был хорошо известен всем, так что Андронику Василику не оставалось ничего другого, как сознаться.⁹⁸³ Вообще говоря, столь высокий «процент раскрываемости» пластографов не может не вызвать удивления. Так, еще один, не названный по имени подделыватель документов был выявлен в 1365 г. в ходе разбирательства в Серрах тяжбы Кастамонитского н Эсфигменского монастырей по поводу прав на церковь Св. Георгия с ее людьми, землями, зевгариями и т. д. судом смешанного состава: наряду с церковными деятелями (председатель суда – митрополит Савва, присутствуют другие клирики) в него входили и светские должностные лица (представитель чельника Родослава, зять деспины, правительницы Серр, Елены-Елизаветы, двоюродный брат деспины Алексей Асан, вселенские судьи Орест и Димитрий Комнин Эвдемоноиоанн, члены сената)⁹⁸⁴. В постановлении суда говорится, что кафигумен Кастамонитского монастыря выдвинул ложные утверждения, преисполненные всяческого святотатства, согласно которым спорные земли принадлежали некоему Хаварону, и предъявил хрисовул, якобы исходящий от блаженной памяти василевса Стефана Душана и подтверждающий это. Акт был фальшивым н поддельным (ψευδὲς καὶ ἐπίπλαστον), также исполненным святотатства и хулиганства (как позднее и было признано самим кафигуменом). Предъявил он и какую-то другую грамотку (ἕτερόν τι γραμμάτιον), являвшуюся якобы копией завещания того Хаварона, имеющую внизу подпись покойного митрополита Иериссу Иакова. «Взяв се в руки и развернув, – говорят судьи, – мы увидели, что подпись на ней только что поставлена, так что и чернила еще не высохли, а изучив ее, мы определили и час, когда была поставлена подпись, и мужа, который ее написал и который был вынужден сознаться. Пристыженный и полностью проигравший, он с величайшей поспешностью бежал от нас». Дело было подробно изложено деспине, которая потребовала найти пластографа и судить за такую дерзость. Постановление завершается угрозой наказать всякого за подлог, но был ли наказан пластограф, осталось неизвестным. Во всяком случае в приказе деспины содержится намек на нечто новое – на попытку выделить дело о подлоге в особое производство с возбуждением против виновного уголовного преследования. Сомнительно, однако, чтобы этот план был реализован.

Спустя почти 10 лет после процесса над Андроником Василиком (в 1401 г.) тот же синодальный, проходивший под председательством патриарха суд снова столкнулся с подложным доказательственным документом:⁹⁸⁵ монахиня Каллона для отклонения иска о приданом, возбужденного ее зятем Кондодукой, представила публичноправовой документ. Истец подверг его сомнению как поддельный и (явно за неимением всякой иной возможности доказать свое утверждение) выдвинул требование к суду, чтобы тот отправил подозрительный документ выпустившему его государственному чиновнику Вриеннию Леондарису с тем, чтобы тот подтвердил, подложный это документ или нет. Требование было удовлетворено, и документ отправлен с нарочным (с протонотарием Великой церкви диаконом Мануилом Вальсамоном) к Вриеннию Леондарису, который заявил, что не признает его. Поскольку подлог был изобличен, то документ не был принят во внимание судом в ходе дальнейшего слушания дела. Здесь показателен способ экспертизы подлинности доказательственного документа, а именно отправка его к должностному лицу, выпустившему его, что не было предусмотрено никаким предписанием римско-византийского права. Как уже верно заметил Троянос, этот способ напоминает по содержанию процедуру impositio fidei частноправовых актов, хотя и с весьма существенной оговоркой: он не обременяет доказательством подлинности сторону, представившую документ, а осуществляется, как мы видели, стараниями самого суда.⁹⁸⁶

Несомненный интерес с точки зрения методов экспертизы подлинности доказательственных документов представляют два акта прота Исаака, хранящиеся в архиве Кастамонитского монастыря на Афоне. Согласно первому из них,⁹⁸⁷ в 1317 г. протат был занят разрешением спора между Кутлумушским и Ксенофонтовым монастырями по поводу оливковой рощи метоха Скамандрену, в свое время отданного в запустелом состоянии кутлумушцам протом Косьмой, который выдал им по этому поводу дарственную, снабженную его собственноручной подписью и подписями других старцев и игуменов. В течение 50 лет монахи Кутлумушского монастыря беспрепятственно владели этим имением, построили здания, обработали и засадили заброшенную землю, взрастили прекрасную оливковую рощу у моря, приносившую большие доходы монастырю до тех пор, пока «изобретатель зла» не побудил монахов Ксенофонтова монастыря «возжелать» пресловутую оливковую рощу. Воспользовавшись тем, что она находилась по соседству с их владениями, ксенофонтовцы, «не боясь Бога и не стыдясь людей», попытались присоединить ее к ним, презрев документы протов (помимо акта прота Косьмы, кутлумушцы испросили позднее еще грамоту прота Иоанникия с подтверждением владения), подписанные игуменами, в том числе и игуменом Ксенофонтова монастыря, презрев даже давность владения. Не считаясь со всем этим, ксенофонтовцы представили в качестве документа грамоту (γράμμα ὡς δικαίωμα) некоего афонского прота Павла, которая была, скорее, каким-то черновиком предписания (μᾶλλον ὑποτύπωσις τἰς ἧν καὶ παραγγελία) и к тому же обязывала их не причинять ущерб соседним монастырям, изобличая в злокозненности (тем не менее в грамоте оговаривалось, что ксенофонтовцы, хотя и не должны были изгонять монастырь Скамандрену из владения оливковой рощей, могли получить компенсацию – 15 литров масла за 15 деревьев). Монахи Ксенофонтова монастыря, не зная всего этого, представили документ в доказательство своих прав на рощу. «Мы, – говорится в постановлении суда, – внимательно рассмотрев документ, нашли его (видимо, по дате. – И. М.) даже несколько более древним, чем в 230 лет, в течение которых монастырю Скамандрену никто не докучал; мы приняли также во внимание время, когда кутлумушцы его приобрели (прошло уже 50 лет, к которым следует добавить время, в течение которого монастырь оставался заброшенным, в результате – более 100 лет), и поэтому решили отдать предпочтение кутлумушцам. Но чтобы избежать всяких неожиданностей, мы оставили аргумент о давности владения и прибегли к другой аргументации. Сначала мы затребовали подлинную грамоту прота Павла, ее оригинал (τὸ κύριον γράμμα... τὸ πρωτότυπον), так как тот, который мы держали в руках, вызывал нехорошие подозрения формой букв, четкостью чернил и нетронутостью пергамена (ἥ τε γὰρ τῶν γραμμάτων εἰκὼν καὶ ἡ τοῦτων ὑποπεμπομένη τοῦ μέλανος αὐγὴ καὶ αὑτὸ δὴ τὸ τῶν μεμβράνων μονονουχί).⁹⁸⁸ Они ответили, что это оригинал (τὸ κύριον), но не смогли нас убедить: другие документы того же возраста и за подписью прота Павла изобличали ложь, ибо они ни и чем не походили на их документ. Но поскольку они настаивали, заявляя, что это и есть оригинал, мы подошли к делу с другой стороны: «Почему же, – спросили мы, – в течение стольких лет никто не предъявлял этого документа, хотя вы видели, что монастырь Скамандрену и все его владения, среди которых и роща, переходят в другие руки? Вы не можете сказать, что отсутствовали или были принуждены к этому, так как подпись вашего игумена подтверждает дарственную (прота Косьмы)». На это они ответили: «Мы ведь тоже не знали, что роща принадлежала нам; мы узнали об этом из этого акта, который мы полагали утерянным и который был нам передан одним из наших добрых друзей, нашедшим его». На вопрос о том, где именно хранился этот акт, так долго будучи спрятанным, они дали расходящиеся ответы. Один сказал, что документ находился в скевофилакие Фессалоникского монастыря Василикон; другой – что он был найден в келье монахини этого монастыря, сестры Ферентина, прежнего игумена императорского монастыря Хортиат, который был также настоятелем Ксенофонтова монастыря и очень хорошо знал его дела; он-то и доверил ей, жившей с ним, урегулировать его дела после его смерти; сейчас, когда она занялась актом, она узнала, кому он принадлежал и отдала его нам; третий утверждал, что он был найден за Вардарием. Раздраженные этими абсурдными расхождениями, мы им сказали: «Как же так получилось, что никто никогда не занялся поисками этого акта, несмотря на тщательность, с которой хранятся акты и передаются со сменой хранителя? И если акт находился в келье, как он не передавался со сменой монахинь? И если он находился в другом месте, кто его принес и кто его получил? Впрочем, разве сам документ не изобличает вашу жадность, поскольку он предписывает вам не беспокоить больше Скамандрену по поводу его оливковой рощи, его, а не Ксенофонтова монастыря?» Они продолжали настаивать и потребовали расследования на месте; мы отправились туда в сопровождении нескольких лиц (список дается) и единодушно констатировали, что Ксенофонтов монастырь был не прав, потому что не оставалось ни малейшего следа от тех 15 оливковых деревьев. Но поскольку они продолжали настаивать, мы передали дело всеобщей сходке, на которой присутствовали вышеуказанные старцы, исихасты, многие игумены императорских монастырей и др. После разбирательства мы все подтвердили акт прежних протов и старцев о том, чтобы Кутлумушский монастырь всегда владел метохом Скамандрену со всем его имуществом, включая предмет спора, и чтобы ни один монах Ксенофонтова монастыря не осмеливался беспокоить монахов-кутлумуситов и нарушать мир общины. Кто будет поступать иначе, будет подвергнут епитимье».

Просим прощения за столь пространное изложение дела, но это представлялось нам необходимым в интересах исследования: перед нами случай, когда для установления подлинности доказательственного документа используются данные графологии (сличение подписи прота Павла), палеографии (форма букв, «образ письма» в целом), текстологии и дипломатики (определяется тип документа), кодикологии (материал и состояние документа, чернила), учитываются все обстоятельства, связанные с выпуском документа. Обращает на себя внимание тот факт, что хотя документ и отклоняется судом, но не по обвинению в его подложности, а в связи с тем, что он не был оригиналом. И действительно, мы знаем теперь, что речь шла о копии с подлинного акта 1083 г. из архива Ксенофонтова монастыря, о существовании которого почему-то не знали монахи этого монастыря, а представили копию, считая ее оригиналом.⁹⁸⁹ Все это говорит о достаточно компетентном рассмотрении дела и даже об известной строгости в подходе к оценке средств доказательства. Неудивительно поэтому, что и много лет спустя (в 1333 г.) суд под председательством того же самого прота Исаака, рассматривая спор между монастырями Неакиту и Зографским, продемонстрировал тот же свой «почерк». Здесь, правда, говорится о том, как один из представленных зографитами публичноправовых документов был признан φαλσόγραφον на том основании, что был написан двумя почерками.⁹⁹⁰

Что же касается частноправовых, в том числе нотариально оформленных, актов, то, не будучи снабженными теми гарантиями подлинности, которыми обладал публичноправовой документ, следовательно, не располагая презумпцией подлинности, они по этой причине с известной долей настороженности встречались как римско-византийским законодательством, так и судебными правоохранительными органами. Сторона, представившая частный акт для доказательства своих прав, должна была (в случае оспариваний другой стороной его подлинности, причем для этого не требовалось даже какого-то особого заявления о подлоге, достаточно было просто усомниться в его подлинности) доказать его подлинность с помощью одного из предусмотренных законом средств доказательства, а именно свидетельских показаний, сличения почерка или принесения присяги – судебная процедура, которая как раз и называется в законодательных источниках impositio fidei.⁹⁹¹ Правда, Троянос и в отношении частноправовых актов констатирует если не презумпцию подлинности, то во всяком случае некую предпосылку (προῦπόθεσις), при соблюдении которой акт мог быть принят судом к производству: наличие у акта характерных особенностей, свойственных именно данному типу акта, причем выяснение соблюдения этого условия суд брал на себя.⁹⁹² Само собой разумеется, что при подобных обстоятельствах в более выгодном положении оказывался тот акт, который был оформлен по всем правилам и нотариально заверен.

Вполне типичен с точки зрения процедуры подтверждения подлинности нотариального акта изданный в 1251 г. сельским судом приговор, в котором говорится следующее:⁹⁹³ много лет назад иерей Иоанн Полея из селения Мантея вместе с сыном Фомой подарил своему племяннику (тоже иерею) Льву Музифре из Смирны через посредство дарственной грамоты 30 масличных деревьев.⁹⁹⁴ Позднее упомянутый иерей Иоанн Полея по наущению сатаны выдвинул притязания на эти масличные деревья перед своим господином, ленным рыцарем (λίζιος καβαλλάριος) Сиргарисом, причем Полея в то время (1229 г. – И. М.) принял уже монашескую схиму под именем Илариона, как и иерей Музифра – под именем Леонтия. Полея утверждал, что он подарил своему племяннику Музифре только 20 масличных деревьев, а десятью тот владеет, мол, несправедливо. Ленный рыцарь Сиргарис поручил «домохозяевам своей пронии» (πρὸς τούς οἰκοδεσπότας τῆς προνοίας αὐτοῦ), чтобы они тщательно разобрали дело и примирили тяжущихся. Наиболее влиятельные люди пронии (оἱ κρείττονες τῆς προνοίας αὐτοῦ),⁹⁹⁵ а также номик этой деревни иерей Николай Лаодикин, собравшись и рассмотрев старинный документ (τὸ παλαιγενὲς ἔγγραφον), выпущенный в свое время Полеей и его сыном Фомой (имеется в виду все та же дарственная 1210 г.), решили, что Полея говорит несправедливо и не имеет права на них. Но Полея изъявил готовность присягнуть (ἤθελεν ὀμόσαι) из-за 10 масличных деревьев. Увидев эту его дерзость, его племянник иерей Музифра сказал судьям: «Пусть владеет 10 деревьями, но только не клянется», и настоял на этом. И вот теперь, когда прошло 23 года (все это время 20 деревьями владел зять Музифры Константин Воловонт, а 10 – сторона Полей, а именно его сын Фома), по научению сатаны Фома, брат его иерей Георгий и их мать захотели аннулировать старинный документ их отца (т. е. дарственную 1210 г.) и пересмотреть принятое во времена Сиргариса лучшими домохозяевами их деревни решение (т. е. они захотели вернуть себе и остальные 20 деревьев) и предъявили притязания на эти деревья своей госпоже благороднейшей Комнине Вранине. Последняя, услышав об этом «постыдном пробуждении памяти» и предприятии Фомы и его брата иерея Георгия, изъявила желание завладеть этими масличными деревьями, но к ней же обратилась и сторона Воловонта, и она, своими ушами выслушав обе стороны и своими глазами увидев старинные документы (τὰ παλαιγενῆ δικαιώματα) Воловонта, решила, чтобы снова Фома, его брат и их мать судились со стороной Воловонта, где хотят. И вот сегодня, т. е. 15 октября ныне текущего 10 индикта (1251г.), явились Фома, его брат и их мать в деревню Панарет, обратившись к здешним и внизу документа по имени обозначенным домохозяевам. Явилась и «сторона Воловонта» судиться с ними. «Сторона Фомы» заявила, что письменные документы их отца не подлинны (μὴ εἷναι τὰ χαρτῷα δικαιώ ματα... ὰληθῆ), но ложны и бесполезны (ἀλλἀ ψευδῆ εἰσί τε καὶ μάταια). Домохозяева же, рассмотрев документы стороны Воловонта, а также судебное решение жителей села Аврелий (прония Сиргариса), сказали, что Фома и его сторона говорят не дело (κακῶς λέγειν) и что судебное решение и старинный документ, выпущенный отцом Фомы, подлинны. После долгого спора предложено было Фоме Полее под страхом принятия отлучения (ἀφορισμός) от архиерея (поклясться), что документы не истинны, а лживы, и тогда он получит масличные деревья. Тот не захотел и тотчас скрылся. Сторона же Воловонта изъявила желание под страхом принятия отлучения (принести присягу) о том, что документы подлинны и что отец Фомы отдал их Музифре, его племяннику. В результате сельский суд решает спор в пользу стороны Воловонта и отклоняет иск Фомы Полей, причем судебный акт, «написав, подписал» не кто-нибудь, а уже известный нам иерей и номик митрополии Смирны и прихода Мантеи Феодор Каллист.

В отличие от Трояноса, который усматривает в процессуальных приемах, примененных судом, «не простое видоизменение законной судебной процедуры... а в высшей степени значительное отклонение от нее» и приписывает какую-то особую роль «отлучению от церкви», примененному здесь якобы вместо обычной клятвы сторон о клевете,⁹⁹⁶ мы не видим здесь никакого существенного отхода от буквы и духа закона. Опрос свидетелей совершения первоначального дара и нотария, совершившего его, исключался за давностью лет: ведь с тех пор минуло более 40 лет и их, возможно, не было уже в живых, как, например, самого дарителя Иоанна Полей. По каким-то причинам (возможно, не желая усложнять это в общем-то простое дело), решили не проводить графологической экспертизы, а ограничились тоже вполне законным требованием принести клятву о клевете (Calumnien – Eid), предполагавшую отлучение от церкви в том случае, если клятва окажется ложной.⁹⁹⁷ Почему-то писец и составитель судебного постановления Феодор Каллист сделал акцент именно на последствиях клятвопреступления, не упомянув самой клятвы, но весь контекст этой части приговора говорит, нам кажется, в пользу именно такого понимания: клятва о клевете подразумевается.

Показательно в этом отношении дело, которое в 1348 г. слушал синодальный суд Константинопольского патриархата,⁹⁹⁸ – о тяжбе братьев Стронгилов с Каломисидом, вторым супругом их умершей сестры Марии, в связи с наследованием имущества последней (жилые постройки в Константинополе, половина виноградника в деревне Тракада). Братья Стронгилы выступили в этом деле истцами, представив какой-то частный акт (γράμμα) не принятый во внимание судом на том основании, что он не был удостоверен, как полагалось по его природе, подписями нотария и свидетелей (διὰ τὸ μὴ тὸ πιστὸν ἔχειν ἀπὸ εὐλογου καὶ νομίμου τινὸς παρατάσεως). Зато было составлено по закону предъявленное другой стороной (Каломисидом) завещание (γράμμα διαθηκῷον) умершей супруги, заверенное нотарием («табеллионом») и свидетелями. Тем не менее оно было подвергнуто процедуре impositio fidei с вызовом для дачи показаний записанных в нем свидетелей, которые, «будучи допрошенными в присутствии обеих сторон под страхом епитимьи», подтвердили, что своими ушами слышали слова, сказанные умиравшей на последнем дыхании (ἐν ταῖς τελευταῖς ἀναπνοαῖς) и действительно завещавшей Каломисиду спорное имущество (следует перечисление). Обращает на себя внимание то, что свидетели удостоверяют своими показаниями действительность самого юридического акта, последнего волеизъявления завещательницы, высказанного ею на смертном одре, а не подлинность акта. Возможно, что их показания в чем-то и расходились с содержанием письменного завещания, представленного Каломисидом, иначе откуда это странное и совершенно необычное решение суда: считать «гарантированное» показаниями свидетелей волеизъявление умершей «неписанным завещанием» (ἄγραφος διαθήκη),⁹⁹⁹ в то время как существовал уже по всем правилам оформленный и нотариально заверенный акт, по содержанию совпадавший, если верить Трояносу, с устным волеизъявлением завещательницы.¹⁰⁰⁰ Не менее поучительно и продолжение этого дела, известное нам из того же самого приговора суда. Оказывается, позднее братья Стронгилы возбудили новый иск против Каломисида, ссылаясь на какой-то кадастр (κατάστιχον), сохраненный сестрой, и на письменную расписку (ὰποληπτικὴν ἔγγραφον ἀπόδειξιν), заверенную подписями свидетелей, из которых вытекало, что она дала из своего приданого 72 иперпира ее свояченице (сестре Каломисида) в счет выкупа принадлежавшей ей части дома (по-видимому, попавшему в число жилых помещений, отошедших Каломисиду). Для отражения этих притязаний Каломисид предъявил документ (τὸ γραμμάτιον), в котором в качестве свидетелей значились два приближенных к императору (οἰκεῖοι) лица – Монастириот и Севастиан, которые, будучи приглашенными судом для дачи показаний, не явились, сославшись на занятость на императорской службе, однако подтвердили письмом, что никогда не расписывались в качестве свидетелей в подобного рода акте, оказавшемся, таким образом, подложным. Выявилось также, что документ по поручению Каломисида был подделан неким Опсикианом, который в этом сам полностью признался, «приняв всю тяжесть епитимьи», определенную синодом и патриархом.¹⁰⁰¹

Трояноса поразило также, что суд не вспомнил ни о нотарии, который совершал документ, ни о его помощниках, ни о писце. Действительно, это странно, и единственное тому объяснение, которое я могу предложить, – это то, что ни его, ни их уже не было в живых, и вместо того чтобы воспользоваться той сложной процедурой, которая предусматривалась в этом случае соответствующими нормами византийского законодательства,¹⁰⁰² суд предпочел более простое решение. Кстати, с аналогичной проблемой еще раньше (1220 г.) сталкивался архиепископский суд Охрида (Юстиниана Прима) под председательством небезызвестного Димитрия Хоматиана, разбиравший иск выходцев с острова Керкиры братьев Сергия и Никифора против своего родственника Феодора Косея по делу о наследстве.¹⁰⁰³ В то время как истцы представили суду оригинал завещания, составленный по вcем правилам и заверенный нотарием (ἡ πρωτότυπος διαθήκη<...>ἀμέμπτως συστᾶσα καὶ κατὰ τὴν νομικὴν παρατήρησιν),¹⁰⁰⁴ ответчик предъявил копию, снятую, по его утверждению, с оригинала завещания, но, как оказалось, не заверенную «каким-либо официальным лицом из тех, кто обычно удостоверяет своими подписями копии, снятые с оригиналов, так как обычно требуется, чтобы суду представлялся если не оригинал, то по крайней мере заверенная копия» (δέον ὄν εὶ μὴ τὸ πρωτότυπον, ἷσον γοῦν πεπιαιωμενον συνήθως ἐμφανισθῆναι).¹⁰⁰⁵ Из-за разночтений, которые обнаружили оба документа, и вследствие обвинения в подлоге, которое выдвинул «упрямый Косей», утверждая, что предъявленная им копия была снята с другого оригинала¹⁰⁰⁶, возникла проблема подтверждения подлинности завещания, т. е. проведения процедуры impositio fidei. При создавшихся обстоятельствах суд не стал пунктуально следовать той процедуре, которая предписана Василиками, но довольствовался присланным суду письмом некоего иеромонаха Варлаама, отца табулярия, составившего завещание. Варлаам, в частности, подтвердил подлинность акта («Не нахожу я в завещании ни умысла, ни подлога, ни интриги», – говорит он), который он подписал раньше как свидетель, хотя и не присутствовал при его изготовлении, «будучи прикован к постели из-за сквозняка». Сочтя это свидетельство достаточным для доказательства подлинности завещания,¹⁰⁰⁷ суд принял иск братьев как «законный и обоснованный», но с оговоркой, что проигравший процесс Феодор Косей может, «когда и где захочет, в пределах определенного законами отрезка времени» опротестовать подлинность завещания, на котором основывается решение суда,¹⁰⁰⁸ т. е., очевидно, подать апелляцию в вышестоящую инстанцию.

В судебной практике Димитрия Хоматиана был еще один подобный случай,¹⁰⁰⁹ когда в ходе слушания тяжбы о винограднике предъявленный одной из сторон (истцом, жителем Веррии Корифином) для доказательства его утверждений нотариальный акт продажи был объявлен другой стороной (ответчиком Львом Каппадокисом) подложным на том основании, что купчая (ἐκμαρτύριον περὶ τῆς ἀγορασίας), как это явствовало из другого акта (мировой – διαλυτέον ἕγγραφυν), совершенного тем же табулярием и между теми же контрагентами (продавцом спорного виноградника был медник Никифор, а покупателем – наш истец Корифин), что эта купчая была оформлена задним числом: она была датирована мартом 1213 г., а мировая – июнем того же года, в то время как примирение предшествовало продаже. Налицо явный προχρονισμός, т. е. оформление задним числом, столь «противный закону» и свидетельствующий о том, что и вся купчая «состоит из хитрости и обмана».¹⁰¹⁰ Для отклонения этого обвинения представивший подозрительный акт Корифин предъявил два письменных свидетельства (ὲκμαρτύρια ἔγγραφα), содержащих клятвенные показания табулярия, составившего их в присутствии светских и церковных архонтов и подтвердившего, что оба акта, т. е. как обвиненная в подложности купчая, так и мировая, на которой это обвинение основывалось, подлинны («без всякого умысла и хитрости») и что оформление задним числом было кажущимся, а не настоящим, так как при их составлении не была соблюдена по уважительным причинам обычная хронологическая последовательность.¹⁰¹¹ Суд счел это объяснение достаточным и признал подлинность купчей, хотя, как считает Троянос, и здесь имело место известное несоблюдение предписанных законодательством процессуальных норм (требовать сначала доказательств от предъявившего документ, а после этого от утверждающего, что этот документ поддельный¹⁰¹²), «так как, кажется, здесь не проводилось процедуры доказательства подлинности акта о продаже (т. е. купчей. – И. М.) посредством impositio fidei стороной, предъявившей его; вместо нее вследствие перемещения бремени доказывания развернулся спор о подлоге, при котором, возможно, присутствовавшие при изготовлении актов свидетели совсем не опрашивались (а ведь упоминания об их отсутствии не было), и суд удовлетворился вышеупомянутыми подтверждениями табулярия».¹⁰¹³

Думается все же, что не следует «ставить на одну доску» частноправовой, нотариально заверенный акт и частноправовой же, но составленный самим автором с привлечением свидетелей, без обращения к нотарию – профессионалу, облеченному государством «концессией» составлять акты, даже если процедура impositio fidei требовалась в принципе и для первого, и для второго. Все-таки указание имени совершившего акт табулярия/табеллиона в клаузуле корроборации и наличие его собственноручной подписи не могли не внушать доверия и делали излишним проведение процедуры impositio fidei в полном объеме, иначе вообще не было бы смысла в существовании института нотариата: обычное право, как всегда, оказывалось более живучим, чем официальное писанное. Об этом, кстати, говорит и тот факт, что, хотя нотариальный акт был господствующим типом частноправового византийского акта, число судебных дел с оспариванием подлинности именно такого рода документов относительно невелико;¹⁰¹⁴ пальму первенства здесь держат, бесспорно, частные акты, составленные без участия нотариев, хотя их «вес» в общей массе византийских актовых источников, как мы видели, был незначителен.

Но что конкретно имелось в виду под процессуальными действиями, из которых складывалась процедура impositio fidei? Возьмем, к примеру, доказательство подлинности поставленного под сомнение акта показаниями записанных в нем и подписавшихся под ним свидетелей. Оно регулировалось распоряжением Василик, которое в свою очередь буквально воспроизводит некоторые положения 73-й новеллы Юстиниана.¹⁰¹⁵ Но, будучи выхваченными из контекста новеллы, эти положения приобретают первоначально не свойственную им жесткость и императивность, а местами даже и невразумительность. Например, как должен был понимать судья слово ἑκατέρωθεν, от которого «дело получает доверие» (λαμβάνει τὸ πρᾶγμα τὴν πίστιν ἑκατέρωδεν)? В новелле (мы это видели сами, приведя текст новеллы почти целиком в русском переводе) это совершенно ясно: дело получает доверие «и от того и от другого», т. е. и от сличений почерка, и от свидетельских показаний, так как о сравнительной силе этих способов доказательства подлинности документа как раз и идет здесь речь, причем именно документа, составленного без обращения к нотарию. При всей своей «регламентомании» Юстиниан не навязывает окончательного решения; отдавая некоторое предпочтение при верификации «голых договоров» свидетельству «живого голоса», он, в целом скептически относясь к методу сличения почерков, тем не менее не призывает от него отказаться, так как, по eго мнению, «и рассмотрение почерков не является полностью негодным, но лишь недостаточным, нуждающимся в подкреплении свидетелями».¹⁰¹⁶ В конечном счете Юстиниан предоставляет судье, ведущему дело, решать, какой способ доказательства принять за основу и какой результат расследования считать за истину.¹⁰¹⁷

Подобной гибкости мы не обнаруживаем в Василиках (ведь нельзя же назвать гибкостью противоречия, не столь уж редко встречающиеся в этом законодательном своде), которым склонны были слепо следовать некоторые догматически мыслящие судьи, прежде всего чересчур ученые и эрудированные юристы типа Евстафия Ромея. Из четырех зафиксированных в Пире случаев экспертизы подлинности доказательственных актов первый – это буквальное воспроизведение предписания Василик о проведении в ходе процедуры impositio fidei свидетельских опросов с выездом на место проживания свидетелей;¹⁰¹⁸ второй и третий – более или менее верные цитаты из соответствующей статьи Василик об условиях выдвижения в суде обвинения в подложности акта, подлинность которого уже была доказана с помощью свидетелей или путем сличения (в этом случае разрешалось настаивать на подложности, только принеся присягу о клевете и не иначе как с обязательством представить доказательства подложности раньше вынесения обвинительного приговора или слушания дела в апелляционном суде).¹⁰¹⁹ Ценность этих трех приговоров из Пиры, таким образом, тем и исчерпывается, что они свидетельствуют о применимости норм Василик в первой половине XI в., не давая ясного представления о том, как это претворялось в судебной практике (историческая часть этих приговоров в Пире полностью опущена).¹⁰²⁰ Зато для нашего исследования представляет значительный интерес четвертый приговор, отмеченный в Пире, в котором регламентируется судебная процедура доказательства подлинности завещания, когда некоторых из свидетелей в момент проведения судебного расследования уже не было в живых: «Когда рассматривается завещание и оказывается, что свидетели умерли, то оно должно получить подтверждение, и если живы пять свидетелей, то они только и подтверждают его и не нужно сличения подписей умерших. Но если нет в живых пяти свидетелей, то тогда живущие сами подтверждают свои подписи, а за умерших сторона, представившая завещание, должна предъявить еще один акт с их подписями (ἀντισύγγραφον), и тогда они подтверждаются табеллионами и их примикирием путем сличения почерков. Для сличения каждой подписи нужно иметь (как минимум? – И. М.) две подписи одного и того же лица, которые он поставил на такого рода документах, где он, подписывая, говорит: «И, свидетельствуя, подписал собственноручно"».¹⁰²¹ Как уже отметил Троянос, из текста этого приговора можно вывести по крайней мере три наблюдения: 1) он предполагает присутствие при составлении завещания большего числа свидетелей, чем пять, что соответствует требованиям Юстинианова права, воспринятым Василиками,¹⁰²² но отходит от особого правила, более терпимого к завещаниям и введенного новеллами Ирины (для завещаний достаточно и трех свидетелей) и 41-й новеллой Льва VI (пять свидетелей в городе и три – вне его); 2) описанная в нем процедура подтверждения подписей умерших свидетелей значительно строже предусмотренной Юстиниановым законодательством;¹⁰²³ 3) в качестве экспертов для проведения графологической экспертизы использовались табеллионы (табулярии) и их примикирий, что обусловлено их привычкой и опытом работы с почерками.¹⁰²⁴

В точном соответствии с предписаниями Василик и цитируя их, решает тяжбу между должником иереем Константином Калловелоном, выступившим в этом процессе в качестве истца, и кредитором Константином Костомиром (оба выходцы из г. Веррии) архиепископский суд Охрида (Юстиниана Прима) под председательством Димитрия Хоматиана.¹⁰²⁵ Им было постановлено, что возможно расторжение соглашения сторон, заключенного истцом под страхом насилия (βίᾳ καὶ φόβῳ), оказанного на него, с одной стороны, кредитором, который, пользуясь тем, что должник не смог своевременно погасить долг (он должен был расплачиваться плодами со своего виноградника, но из-за неурожая не смог этого сделать), потребовал самый виноградник, предъявив в «практорский суд» документ, где это якобы было оговорено, а с другой стороны – самим этим «практорским судом», принявшим документ кредитора к производству, невзирая на то, что должник опротестовал его как подложный, и приговорившим должника к заключению в долговую тюрьму. В результате, уже находясь в тюрьме, должник Константин Калловелон вынужден был уступить и, хотя и против своей воли (ἄκων), выполнил все, что хотел кредитор Костомир, «начертав в начале бумаги честной крест со своим именем», отдав Костомиру виноградник и будучи выпущен из тюрьмы, но позднее обратился с этим делом в архиепископский суд, о содержании решения которого мы уже знаем. Важно, однако, отметить то, что суд сделал существенную оговорку: обратившийся к нему с вопросом иерей Константин Калловелон обязан будет перед судом, которому придется слушать его иск,¹⁰²⁶ любым законным средством («голосами или клятвами достойных доверия свидетелей или каким-либо другим законным средством») доказать, во-первых, факт примененного к нему насилия, во-вторых, факт совершенного кредитором подлога. Содержание приговора, таким образом, полностью соответствует нормам византийского законодательства как в том, что касается бремени доказывания, которое несет сторона, оспаривающая достоверность акта, поскольку тог не предъявляется больше с целью доказательства, так и в отношении того, что не существует какого-либо ограничения для возможности нового оспаривания того же самого акта как подложного, поскольку в ранее происшедшей между сторонами тяжбе это не было подтверждено с помощью процедуры impositio fidei.¹⁰²⁷

Но здесь мы опять-таки имеем дело с ученой консультацией ученого юриста, с «Пирой XIII в.», с приверженцем Василик в XIII в., а нам небезынтересно проследить, какую именно картину рисует жизненная повседневная практика. В этом отношении обращает на себя внимание изданный в 1330 г. синодальным судом Константинопольского патриархата приговор по поводу тяжбы между монахиней Агафоники и «стороной» умершего «чернильничего» (ἐπὶ τοῦ κανικλείου) Никифора Хумна о монастыре Богородицы Крионеритиссы в Гераклее.¹⁰²⁸ Приговор гласит следующее: пришла в синод монахиня Агафоники и сообщила, что ее дядя по матери, монах Феодосий, бежавший из Скамандры от нашествия вражеских варваров вместе с нею и с ее матерью, монахиней Анастасией, в Гераклею, где он и поселился, воздвигнул внутри ее своими трудами и на свои средства монастырек Богоматери Крионеритиссы, в который ввел обеих женщин и в котором они и жили. По прошествии нескольких лет Феодосий заболел и пожелал видеть епископа Δανείου, чтобы тот исповедал его и чтобы при его и его клириков свидетельстве было составлено завещание. Епископ Дания пришел к нему и исповедал его, а Феодосий сказал и о монастырьке, и о своем намерении владение им передать этим монахиням. Но вскоре после этого пришел Георгий Куналис, который всячески препятствовал и не разрешал составлять завещание, а после смерти монаха Куналис сам предъявил завещание, которое написал его собственный сын и которое он составил, как ему было угодно; посредством его он «передал и отпустил» этот монастырек (вопреки намерению и воле ктитора) «стороне» покойного чернильничего, шурина императора, которая с того времени владела им, не очень заботясь о нем, из-за чего он пришел в полнейшее запустение. Патриарх, сочтя себя должным рассмотреть дело и выслушать сторону чернильничего, имеет ли она что-либо сказать о монастырьке, потребовал, чтобы они явились в суд. Они же передали только завещание, не имея предъявить в свое оправдание ничего другого, кроме одного только его. И когда, как было сказано, монахиня сказала, что Куналис подделал его, сторона чернильничего заявила, что только эта монахиня Агафоники надоедает из-за монастырька, а ее мать, монахиня Анастасия, признала и одобрила завещание, поэтому она также должна прийти в суд; будучи, однако, вызванной и допрошенной в синоде, и Анастасия сказала, что завещание подделано (πεπλασμένην ὁμοίως καὶ αύτὴ τὴν διαδήκην ἔλεγεν). Да и епископ Дания написал и засвидетельствовал, что дело обстояло так, как описала монахиня, т. е. что Феодосий передал монастырек монахиням и что позднее Куналис подделал завещание, подписав его сам так называемыми «подписями» епископа и других лиц. Все это было письменно засвидетельствовано, и суд, согласно воле основателя монастырька, присудил его монахиням. Тем самым синодальный суд во главе с патриархом Исайей в известной мере отошел от предписанных законом процессуальных норм, но обеспечив явку в суд стороны ответчика, не обязав ее на impositio fidei и по собственной инициативе взяв на себя сбор показаний свидетелей, которые присутствовали при устном завещании, причем не вследствие их самоличной явки в суд, а посредством получения от них соответствующего письменного документа, вероятнее всего, составленного в форме письма.¹⁰²⁹

Любопытным как в отношении способа экспертизы подлинности, так и с точки зрения приемов подделки документа представляется сложное и запутанное дело о тяжбе двоюродных сестер по поводу наследства (хозяйственные постройки, мастерские), которое в 1360 г. слушал все тот же синодальный суд Константинопольского патриархата:¹⁰³⁰ во второй фазе слушания этого дела ответчица предъявила для доказательства своих утверждений акт соглашения (купчую), который уже представлялся в первой инстанции перед тем же самым судом. Однако неоднократное внесение на рассмотрение этого доказательственного документа закончилось для ответчицы плачевно: у судей создалось убеждение, что на сей раз ответчица «предъявила не тот акт соглашения (σύμφωνον), который она предъявляла раньше, но другой, измененный и неидентичный первому, так как первый документ был на постаревшей багдадской бумаге (ὲκ χαρτίου βαγδαἴτικοῦ πεπαλαιωμένου), а ныне представленный – на обычной новой бумаге, но закопченной и от этого кажущейся темной и древней (ὲκ χαρτίου νέου συνήθους κεκαπνισμένου καὶ διὰ τοῦτο δοκοῦντος μέλανος καὶ παλαιοῦ), каковой документ не только наша умеренность, говорит патриарх, взяв в руки, признала совершенно иным в сравнении с прежним, так как видела и рассматривала его во время неоднократных предъявлений синоду, но и другие почтеннейшие церковники, возлюбленные во святом духе сыны моей умеренности, такие как великий сакелларий и дидаскал дидаскалов диакон Феодор Мелитениот и сакеллиу и дикеофилак диакон Георгий Пердикис, решительно утверждали и заверяли, что ныне предъявленный акт соглашения действительно иной, нежели прежний».¹⁰³¹ Ответчица, стало быть, по каким-то своим соображениям (возможно, потому, что текст подлинного документа не способствовал благоприятному для нее исходу апелляционного суда) совершила подлог, представив документ, написанный на другом, новом, но искусственно состаренном материале, с заведомой целью ввести суд в заблуждение.

Шесть лет спустя (в 1366 г.) суд Серрской митрополии занимался выяснением подлинности завещания, на которое опирался великий примикирий Исарис в своей тяжбе с Хиландарским монастырем.¹⁰³² Когда во время судебного процесса был зачитан акт, монахи поставили под сомнение денежную сумму, записанную в нем. «Поэтому, – говорят судьи, – каждый из нас, взяв представленный документ в руки и рассмотрев его поближе, констатировал, что знак, обозначавший сумму, выскоблен из завещания и что совершен явный подлог, так как одними чернилами писан весь текст и то, что было выскоблено, другими – то, что добавлено; одна рука писала весь текст, другая – добавление. И когда это обнаружилось, то было признано всеми, что завещание и в целом не имеет доверия как обманчивое и вероломное, а так как в соответствии с божественными и священными законами, предписывающими, что «лицо, скрывшее завещание, или вычеркнувшее что-либо из него, или подменившее, или распечатавшее, или подделавшее, или коварно подстроившее, чтобы это случилось, подлежит обвинению в подлоге»,¹⁰³³ то мы вынесли решение уничтожить его как фальшивое. Поэтому, разрезав его на мелкие кусочки (λεπτὰ τεμόντες) перед всем синодом, мы уничтожили его».¹⁰³⁴ Всегда ли имела место подобная процедура элиминации признанного подложным документа? Это важно было бы знать, но приходится констатировать уникальность данного свидетельства,¹⁰³⁵ как, впрочем, и уникальность факта дословного цитирования в XIV в. Василик.

Наконец, еще несколько случаев из практики синодального суда Константинопольского патриархата, представляющих интерес для нашего исследования: в 1400 г. сочетание графологической экспертизы и доказательства с помощью свидетельских показаний при разрешении одного брачного спора привело членов суда к отклонению предъявленного истцом акта соглашения как поддельного, в котором «то, что было написано вверху, не совпадало с тем, что было написано в конце его, к тому же написано другими чернилами и другой рукой, причем на акте не было вообще подписей свидетелей, хотя в начале его их имена были записаны»;¹⁰³⁶ в этом же 1400 г. суд, разбирая другое дело по соответствующему протесту одной из сторон, вынес решение, что подпись женщины нельзя считать поддельной, если при написании ее рука поддерживалась третьим лицом, ибо таким образом подписывавшейся просто оказывалась помощь, а она сама сохраняла графические особенности своего почерка;¹⁰³⁷ в 1401 г. отклонено притязание одной из сторон о том, чтобы предъявленное другой стороной завещание было подвергнуто процедуре подтверждения его свидетелями на том основании, что она не имела никакого права для требования пересмотра завещания;¹⁰³⁸ без даты – по требованию одной из сторон ей был дан четырехмесячный срок для того, чтобы собрать необходимые данные для доказательства подложности акта, предъявленного противоположной стороной.¹⁰³⁹

Из рассмотренного материала явствует, что как в гражданских, так и в церковных судах Византии использование письменных актов, в том числе и частноправовых, как средств доказательства было очень широко распространено, ему практически нет альтернативы.¹⁰⁴⁰ Троянос прав, подчеркивая, что не в последнюю очередь это связано с тем, что акты свободны от тех известных недостатков, которые были присущи устному свидетельствованию, но он, нам кажется, не прав, тут же умаляя доказательственную силу актов и утверждая, что за исключением случаев, когда закон прямо требует доказательства письменным актом (указывается канон 120-й Карфагенского собора), из источников не вытекает их большая доказательственная сила по сравнению с доказательством при помощи свидетельствования.¹⁰⁴¹ Нельзя забывать, что судебные постановления, с которыми мы имеем дело, фиксируют, как правило, конфликтные ситуации, при которых привлечение разного рода способов доказательства вполне естественно. В нормальных же условиях документы, в том числе частноправовые и нотариальные, достаточно надежно гарантировали владельческие права на собственность.¹⁰⁴² Конечно, преступная деятельность пластографов наносила ущерб авторитету письменных актов в глазах судей, но она же – повторим эту мысль – парадоксальным образом свидстельствовала о наличии такого авторитета; в противном случае небезопасная деятельность пластографов (прежде всего небезопасная для них самих) была бы лишена смысла.

Создается впечатление, что в общем и целом суды справлялись со своими обязанностями, достаточно объективно и в соответствии с законами водя разбирательство дел, проявляя компетентность в выявлении подлогов и в их классификации. Впрочем, это и неудивительно при том общем высоком уровне филологической и дипломатической культуры, которую мы наблюдаем в Византин во все времена ее существования и которую особенно наглядно продемонстрировали византийцы на VI Вселенском соборе (680 г.) в ходе экспертизы подлинности актов V Вселенского собора и на Флорентийском соборе (3438 г.) в ходе экспертизы подлинности некоторых патристичсских текстов.¹⁰⁴³ Привлечение лучших научных сил для решения этих не столько теологических, сколько научных вопросов, сосредоточение для этого значительного рукописного и актового материала не могли не способствовать как развитию филологии вообще (и в Византии, и на Западе), так и судейской методики изобличения подлогов. Но в то же время на практике «византийская Фемида» была, кажется, весьма благосклонной к такого рода делинквантам: по крайней мере нам неизвестно ни одного случая, когда суд применил бы к пластографу, казалось бы, иногда обязательную и предписанную законом «высшую меру наказания». Не в этом ли причина того, что, несмотря на борьбу с ними, подделки продолжали появляться все снова и снова, а многие из них (и это, как заметил Дэльгер, достойно удивления), несмотря порой на весьма грубую работу (аляповатая орфография, прочие ошибки), не привлекли к себе внимания византийских правоохранительных органов, обращаясь наряду с подлинными документами.¹⁰⁴⁴ Не может не вызвать удивления то, что в 1358 г. судьи – великий стратопедарх Алексей и великий примикирий Иоанн (несомненно, те самые, «моление» которых изображено на знаменитой эрмитажной иконе Пандократора – ГЭ № 1 –515) – оказались в затруднительном положении перед двумя императорскими хрисовулами по одному и тому же делу, но противоположного содержания, и император специальной простагмой разъясняет им, каком хрисовул подлинный, а какой – недействительный, так как выпущен по ложному иску (ὲκ ψευδοῦς ὰναφορᾶς),¹⁰⁴⁵ что в 1570 г., разбирая тяжбу митрополита Монемвасии Макария Мелиссена с митрополитом Христиануполиса Софронием по поводу нескольких епископств – суффраганов, константинопольский синод принял к рассмотрению целую серию хрисовулов византийских императоров, подделанных и фальсифицированных первым из указанных тяжущихся лиц.¹⁰⁴⁶ Остается надеяться, что эта тема, увлекательная для любого исследователя, найдет еще свое освещение.