Шаталов О. В. К вопросу о развитии отечественной миссиологии

Сразу хочется оговориться, что тема, вынесенная в заголовок данной статьи, носит в какой-то мере искусственный характер, хотя бы только потому, что миссиологии как специальной научной дисциплины, изучающей сам ход, особенности, методы, структуру организации миссионерского движения, не существует в нашей стране вовсе.

Вместе с тем она не более искусственна, чем то большое количество самых разнообразных: научных, научно-популярных и даже нисколько не научных и уж совсем не популярных работ, которые посвящены доказательству ставшего особенно излюбленным в нашей историографии тезиса о том, что проповедническая деятельность христианских миссий на Востоке, впрочем не только там, почти всегда с неизбежностью предшествовала военно-политической и торгово-экономической экспансии.

Результаты такого рода отношения к предмету изучения нам хорошо известны. Не став одним из самостоятельных и плодотворных направлений исследовательской работы наших ученых, большая научная проблема быстро выродилась в скалярный набор самых хрестоматийных и никого не впечатляющих сведений насчет того, что в деятельности той или иной миссии было хорошего или плохого. «Но мудрость, сходящая свыше, во-первых, чиста, потом мирна, скромна, послушлива, полна милосердия и добрых плодов, беспристрастна и нелицемерна. Плод же правды в мире сеется у тех, которые хранят мир» (Послание Иакова 3: 17–18).

Так сказано в Священном Писании. И в справедливости этого мы убеждаемся всякий раз, когда видим, насколько полнее и всестороннее она изучалась в России в XIX – начале XX вв. и продолжает изучаться сейчас в западных странах.

Миссионерская тематика была существенным направлением издательской деятельности таких журналов, как «Китайский Благовестник», «Миссионер», «Миссионерское обозрение», «Православный Благовестник», «Православный собеседник» и других. Капитальные же труды иеромонаха Николая (Адоратского), С. А. Архангелова, митрополита Московского Макария (Булгакова), иеромонаха Алексия (Виноградова), А. Можаровского и многих других авторов, печатавшихся в этих изданиях, стали заметной вехой в изучении истории миссионерского движения России на Востоке, в том числе и в Китае.

Причем, в отличие от вышеприведенных суждений наших современников, для дореволюционной историографии определяющей основой большинства исследований стала точка зрения иеромонаха Николая (Адоратского), видевшего глубокий смысл и значение в самом факте существования православной общины в многомиллионном Китае.

«Существование в Китае православия и православной миссии, – писал он, – имеет более глубокий (можно сказать, провиденциальный) смысл и значение, чем пребывание в нем других языческих и христианских конфессиональностей, сильных по числу своих адептов».

Одним из проявлений этого он считал долговременный и стабильный характер деятельности Миссии и объяснял его следующим образом: «Своим исключительным положением в резиденции китайского богдыхана российская миссия была обязана, главным образом, тем основным принципам православия, какими руководствовалась и каких держалась в отношениях своих к правительству Срединной империи и его подданным. Имея ближайшею своею задачею пастырский надзор за потомством албазинцев, православная миссия.,. держалась всегда указанных ей границ нравственно-религиозной почвы, не вмешивалась в политику, не увлекалась меркантильными целями и, бескорыстно благодетельствуя своим пасомым, учила их послушанию Св. Церкви и повиновению властям. Воздавая таким образом «Кесарева Кесареви и Божия Богови», российская миссия, с ведома китайского правительства, могла получить от своего обязанность служить посредницей при дипломатических и торговых сношениях России с Китаем, которые велись отдельно и самостоятельно от миссии. И в этом направлении ей удалось выполнить в истории выдающуюся роль»³⁹⁶.

Но разве не такою же замечательною была деятельность русских православных миссионеров в Америке, Корее, Японии, на Ближнем Востоке, в ряде других стран и городов, таких как Афины, Константинополь, Рим, не говоря уже о собственных пределах Российской империи?

Многие исследователи полагают, что стабильность положения русских миссий при пекинском дворе достигалась в значительной мере за счет небрежения православными священниками своих проповеднических обязанностей. Их деятельность являлась почти исключительно дипломатической и научно-литературной, чем миссионерской, – считала, например, Ж. Бредон. С ней, в общем-то, солидарным оказался и советский исследователь П. Е. Скачков, вернувший в нашу науку определенную преемственность в выборе предмета изучения, когда, работая над «Очерками истории русского китаеведения», посвятил целые главы своей работы именно данному сюжету.

Как кажется, проблема не может ставиться и тем более решаться столь категоричным образом, поскольку очевидно, что на всем протяжении своего пребывания в Китае русские священники в равной мере «укрепляли дипломатическое и церковное представительство в Пекине»³⁹⁷.

Это была со стороны православных священников «фабианская» тактика по необходимости осторожного и медленного проникновения в Китай. И если на первых порах их деятельности она не приносила желаемого результата, то причины ее неудач меньше всего стоило бы искать в абсолютной противоположности христианской и китайской морали, в подрывающем сам дух христианской пропаганды «обмирщении» религиозных миссий, которым была придана задача служения политическим и экономическим интересам западноевропейских стран и России на Дальнем Востоке, как считал француз А. Юлар³⁹⁸, или в едва ли не консервативности и даже «простодушии» русских архимандритов, которые «не желали смешивать себя с политиками»³⁹⁹, по заверению английского исследователя Э. Паркера.

Проводившийся Россией курс на искусственное сдерживание политических амбиций в отношении Китая, вкупе с осторожным и сдержанным поведением русских священников, принесли ей наибольший успех среди других европейских держав. По словам того же Э. Паркера, «русские православные миссионеры никогда, ни разу не подвергались никаким преследованиям, и если таковые были часто направляемы против католических и протестантских миссионеров, то это нужно приписать только неразумному усердию миссионеров в деле проповеди»⁴⁰⁰.

Такая тактика русского духовенства в Китае вполне согласовывалась с линией, намеченной еще Петром I в письме к А. А. Виниусу от 1689 г.: «пишешь, ваша милость, что в Пекине построили христиане церковь нашего закона, и многие из китайцев крестились. И то дело изрядно; только для Бога поступайте в том опасно и не шибко, дабы китайских начальников не привесть в злобу, также и езувитов, которые уже там от многих времен гнездо свое имеют. К чему там надобеть попы не так ученые, как разумные и покладные, дабы чрез некоторое кичение оное святое дело не произошло в злейшее падение, как учинилось то в Епании (т. е. Японии – О. Ш.)»⁴⁰¹.

В этом смысле трудно было бы не согласиться с профессором Станфордского университета М. Мэнколом, полагавшим, что институциональная система, созданная Нерчинским и Кяхтинским договорами, целиком покоилась на отстаиваемой передовой общественной мыслью Европы, начиная с XVII в. и вплоть до Венского конгресса 1815 г., теории «естественного права наций»⁴⁰².

В ближайшей перспективе она не могла привести, правда, к тем впечатляющим и ярким успехам в плане проповеди христианства, которые мы наблюдаем у западноевропейских миссионеров, но зато целиком компенсировала эту неудачу устойчивостью политических контактов и глубиной научного изучения Китая. «Зависело это и от того, между прочим, – писал русский исследователь П. И. Савваитов, – что правительство русское, отправляя в Китай духовные миссии, всегда имело две цели: поддержание православия между албазинцами и изучение Китая во всех отношениях. И только старания Франции и Англии, направленные к обеспечению свободы миссионерской проповеди для своих подданных, вынудили и наше министерство иностранных дел добиться таких же прав для своих русских подданных»⁴⁰³.

При этом многие дореволюционные русские исследователи полагали, что только православию даровано судьбою создать со временем в Китае собственную национальную церковь, так как, по словам иеромонаха Сергия (Страгородского), «везде оно (т. е. Православие–О. Ш.) будет верой национальной, потому что никому не принадлежит в частности, не носит ничьих цветов или знаков... Как дар неба, а не человеческого разума, оно выше мира и не определяется им, а наоборот собою хочет переродить мир. Следовательно, и здесь, на Востоке, Православие может войти, и со временем, конечно, войдет также полно, без перемены и без остатка, в национальное сознание, как оно могло войти в Европе, и так же станет истинно китайской и истинно японской верой, как в Европе оно стало верой греческой, русской и пр.; – пусть только ничем не возмущается его первобытная чистота. Самая национальная исключительность Востока может послужить со временем в пользу Православия: она даст возможность Востоку глубже пережить Христианство внутри себя, она откроет путь к более естественному и более непосредственному сроднению с Христианством восточной души»⁴⁰⁴.

Выходя теперь из узких рамок историографического обзора, хотелось бы задаться вопросом о перспективности миссиологии как особой научной дисциплины в нашей стране. Ее перспективность обеспечивается постоянным исследовательским интересом, который проявляется в отношении истории миссионерского движения (без риска ошибиться) с самого начала XVIII в. Вторым обстоятельством, говорящим в пользу целесообразности развития и будущности данного направления, является наличие огромных архивных и библиотечных фондов, касающихся напрямую предмета настоящего сообщения. Правда, на данный момент наша информированность об этих фондах далеко не полная, так как богатейшие архивные коллекции, рассеянные по городам и странам, в полном объеме еще не выявлены и потому не стали объектом исследовательской работы отечественных ученых.

В самом деле, в случае все с той же Пекинской Православной Миссией мы оперируем архивными материалами Москвы и Ленинграда (и это, конечно, объективно оправданно, ведь именно в этих двух городах сосредоточено большинство относящихся к истории Миссии документов), гораздо реже архивами Благовещенска, Иркутска, Казани, Кяхты. Хотя и можно предположить наличие интересующего нас материала в архивохранилищах Владимира, Калуги, Киева, Нижнего Новгорода, Ярославля и других городов страны. Почти ничего нам не известно о материалах, сохранившихся даже после всех сокрушительных чисток, в архивных собраниях Московской Патриархии. И, наконец, полный пробел в отношении китайских и других заграничных архивов. В результате мы лишены почти полностью возможности реконструировать историю Миссии в последний период ее существования после октября 1917 г. Хотя имеются ощутимые лакуны и по более ранним этапам.

Последним соображением, говорящим в пользу такого рода возможности, является наличие в условиях нашей страны квалифицированных специалистов, стабильно, из года в год разрабатывающих проблемы истории миссионерского движения.

Теперь о задачах миссиологии. Первая среди них – организационная. Советское востоковедение, безусловно, очень многое сделало для систематического и целенаправленного изучения научно-исследовательского направления в деятельности той или иной Миссии. Теперь настает пора, когда будет оправданным отказ от превращения миссионерской тематики в своеобразный исследовательский домен одних только востоковедов. Ибо для комплексного и наиболее полного изучения данной тематики потребуются соединенные усилия богословов, историков церкви, специалистов по русской истории, искусствоведов, представителей точных и естественных наук, ну и, конечно же, востоковедов, уже внесших и в дальнейшем способных внести в миссиологию свою весомую лепту.

Для того чтобы координировать их совместные действия, облегчить выработку программы и выявление исследовательских приоритетов в данной проблематике, потребуется, по всей видимости, в самое ближайшее время создание постоянно действующего миссиологического семинара, а в дальнейшем на его основе и особого центра по типу тех, что уже давно существуют в Бельгии, Ватикане, Великобритании, Испании, Франции и других странах.

С открытием же в высших учебных заведениях богословских факультетов можно было обеспечить преподавание миссиологии как специальной учебной дисциплины, организовать преподавание соответствующих языков, возобновить ориентированную на перевод богословской литературы деятельность и т. д. Коллективными усилиями можно было, наконец, приступить к написанию фундаментальных работ, посвященных истории той или иной миссии, осуществить публикацию памятников в специально созданной для этой цели редакционно-издательской серии.

Все последующие задачи вытекают из этой первой. Одна из них сопряжена с обогащением источниковой базы для комплексных миссиологических исследований. Другая связана с практическим, условно назовем его «просветительским», направлением в деятельности, которое, впрочем, является в большей степени прерогативой Церкви и свою жизнеспособность на данном поприще ей предстоит доказать, что совсем не исключено, в самом ближайшем будущем.