Беседа V. Песнопения над пустыней

Они уходили в пустыню чтобы встретить конец мира освобожденными от грехов. Их вела туда вера в грядущую вселенскую катастрофу, которая вот-вот должна разразиться над погрязшим в жестокости и разврате человечеством. В наступающем крушении погибнут все, забывшие заветы Господа. Спасение же доступно только праведникам. Но разве возможно в этом водовороте пороков устоять против соблазнов? Даже сильные духом сознательно или бессознательно, в большей или меньшей степени приобщаются к нечистотам человеческих деяний и помыслов.

Они ужасались размерами пропасти, открывшейся перед их взорами: люди, соединенные одной цепью, с неимоверной быстротой неслись в жуткую бездну. Ради спасения нужно было разорвать эту цепь, вырваться из скопища человеческих тел и дел. Конец мира не за горами, нужно спешить. И они рвали родственные связи, человеческие привязанности и погружались в одиночество, проводя жизнь вдали от людей.

Пример для себя они видели в Иоанне Крестителе, проповедовавшем в пустыне Иудейской, взывая к покаянию перед приближением Царства Небесного (Мф.3:1–2).

Они уходили в пустыню, чтобы воспеть гимн силе духа и явить миру пример непреклонной и стойкой личности, способной утвердить себя даже в самых тяжелых ситуациях. Каждая личность настолько сильна, что может противостоять греховным страстям. Каждая личность настолько умна, что способна сама заниматься своим духовным совершенствованием. Каждая личность настолько благородна, что в состоянии возлюбить все человечество, несмотря на его никчемность. Так они стремились познать самих себя, через себя – людей, через людей – мир, а через мир – Бога. Но для того, чтобы свершилось такое познание, ничто не должно отвлекать – ни семья, ни друзья, ни враги. И они погружались в себя, отрешившись от всего окружающего.

Порукой справедливости избранного пути им служили мысли древнего пророка Исаии, предвосхитившего много веков тому назад «глас вопиющего в пустыне», – глас человека, трудившегося там ради того, чтобы приготовить «пути Богу».

Они уходили в пустыню, чтобы избавиться от преследований за веру. Главным для них являлось не спасение собственной жизни, так как они прекрасно знали, что все живут на земле временно и земная жизнь – лишь мимолетная прелюдия к вечной жизни. Поэтому они нисколько не заботились о своем бренном существовании. Своим исчезновением из мира суетных людей они давали оставшимся шанс совершить на одно преступление меньше, меньше лгать, меньше клеветать. А сами, создавая для себя невыносимые с точки зрения тех же людей условия, проводили земные часы в согласии со своими убеждениями, за что можно было заплатить и более великую цену. Они истязали плоть, но возвышали дух; они впадали в немыслимую нищету, но обогащали разум.

Образцом для них служил подвиг Иисуса, который «возведен был Духом в пустыню, для искушения от дьявола» (Мф.4:1). В меру своих сил следуя Ему, они продолжали начатое Им утверждение истинно Божеских начал.

Их называли по-разному. Одни именовали их еремитами, то есть пустынниками (от греческого ἐρῆμος – пустыня). Другие давали им прозвище монахов (μοναχός – одинокий), что указывало на одинокую жизнь человека, избравшего для себя такой путь. Третьи применяли к ним слово «аскеты» (ἀσκητός – обученный, приобретший навыки), вкладывая в него свое представление о человеке, познавшем мудрость веры. Четвертые называли их девственниками (от παρθένος – девственный, непорочный), подразумевая чистоту их помыслов и поступков. Пятые именовали их «киновитами» (κοινός – общий и βίος – жизнь). Последнее название относилось к пустынникам, жившим небольшими группами, когда их хижины размещались в виде небольшого поселения – киновии. Если же они были расположены так, что между ними образовывался проход, подобный улице, или они ютились по склонам ущелий, то такое общежитие монахов называлось лаврой (λαύρα – улица, проход).

Возможно, среди жителей первых киновии и лавр был популярен псалом 132. Как это ни странно, но его слова, написанные за много столетий до появления первых монашеских поселений, замечательно отражают состояние тех, кто решил соединиться в единое братство ради служения истинной вере. Остается только в который уж раз удивляться способности поэтов к пророчествам:

Как хорошо и как приятно

жить братьям вместе!

Это – как драгоценный елей на голове,

стекающий на бороду, бороду Ааронову,

стекающий на края одежды его;

как роса Ермонская,

сходящая на горы Сионские.

Ибо там заповедал Господь

благословение и жизнь на веки.

Подтверждая высказанное выше предположение, Августин пишет, что «это короткий псалом, но широко известный и часто приводимый... Его звучание столь сладко, что даже те, кто не знает [всей] Псалтыри, распевают этот стих. Он так сладок, так сладок, как милосердие, побуждающее братьев жить вместе... Ибо это сладкое звучание слов Псалтыри, эта приятная мелодия – как в песне, так и в [ее] понимании – даже породила монастыри. Ее звучанием побуждались братья, желавшие жить вместе; этот стих был их трубой» (О псалме 132:1–2). Поэтому с достаточной степенью уверенности можно предполагать, что именно 132-й псалом стал одним из первых песнопений, распевавшихся в монашеских братствах.

Но стоит ли вообще говорить о песнопениях, когда речь идет об отшельниках-аскетах? Ведь отречение от мира предполагает отказ от всего, что напоминает общепринятую человеческую жизнь. А песня как раз и является тем атрибутом, который украшает жизнь, придает ей некий блеск и яркость, делает ее более разнообразной и менее утомительной.

Так при чем же здесь песнопение?

В исторической памяти человечества от образа монаха-пустынника дольше всего сохранились две его черты.

Одна из них – это некий типичный для аскета внешний вид: изможденное лицо, полуобнаженное тело, которое постоянно иссушалось солнцем, поливалось дождем, обдувалось ветрами. Иногда его шею и плечи покрывало так называемое «мафорте» – прообраз более позднего капюшона. Самым ярким и запоминающимся в этом портрете были горящие глаза. Они словно обжигали, ибо в них отражалось воодушевление души и пылал огонь искренней веры. Глаза отшельника могли рассказать о многом, нужно было только заглянуть в них и уметь прочесть их повествование. Но далеко не все могли долго выдерживать этот испепеляющий взор. Еще меньше оказывалось людей, которые смогли бы понять величественное сказание, запечатленное в глубине глаз отшельника. Чтобы проникнуть в его суть, нужно было самому пройти весь путь аскетического отречения.

Вторая черта отшельника, постоянно подчеркиваемая в исторических и литературных описаниях, – занятие пением, каким бы странным это ни казалось. Знакомясь с источниками, мы узнаем, что аскеты большую часть своей жизни посвящали делу, которое как будто противопоказано самим смыслом их существования Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к «житиям» аскетов.

«Отец» монашества святой Антоний хорошо знал, что коварные демоны, мечтающие совратить любого человека и свести его с дороги, указанной Господом, «притворяются, что мелодично поют псалмы» (Афанасий Александрийский. Житие св. Антония 25). Они делают это, чтобы скрыть свои истинные намерения и притупить бдительность верующих. Поющий псалмы не вызывает у доверчивого человека подозрений, и тогда нечистая сила с успехом может творить любые козни, ибо не встречает противодействия у своей жертвы, усыпленной звуками псалмопения. Так, однажды демоны даже пели для Антония 14-й стих из 37-го псалма:

А я, как глухой, не слышу,

и как немой, который не открывает уст своих.

Своим пением они ублажали отшельника и хотели отвлечь его внимание. Когда же это не помогло, они начали сотрясать его хижину, а затем ^хлопать в ладоши, свистеть и плясать. Но Антоний «пел про себя псалмы» (Житие св. Антония 39) и вышел победителем из поединка с нечистой силой.

В другой раз демоны вновь хотели завлечь Антония своим пением. Когда же это не удалось, они, угрожая ему, наполнили хижину отшельника конями, зверями и разными змеями. Чтобы противостоять нечистой силе, он запел 8-й стих из 19-го псалма:

Иные колесницами, иные конями,

а мы именем Господа, Бога нашего, хвалимся.

И демоны были посрамлены.

Как-то раз, будучи в пустыне, Антоний заперся в своей гробнице, а нечистая сила всю ночь избивала его. Однако он, невзирая на боль, пел 3-й стих из 26-го псалма:

Если ополчится против меня полк,

не убоится сердце мое.

Своим пением он не только создавал священный щит против демонов, но и вселял в себя мужество.

Однажды все подумали, что Антоний умер и демоны одолели его. Но когда люди зашли к нему в келью, то нашли его поющим псалмы. Вначале они услышали два стиха из 67-го псалма:

Да восстанет Бог, и расточатся враги Его,

и да бегут от лица Его ненавидящие Его.

Как рассеивается дым, Ты рассей их;

как тает воск от огня, так нечестивые

да погибнут от лица Божия.

Затем Антоний пропел стих из 117-го псалма:

Все народы окружили меня;

но именем Господним я низложил их.

Антоний постоянно призывал своих учеников: «Пойте псалмы перед сном и после сна» (Житие св. Антония 55). И они послушно следовали совету наставника, «проводя жизнь в пении псалмов, в молитвах, в посте и бдении».

После знакомства со всеми этими сообщениями может зародиться мысль, что подобный «певческий» образ возник только под пером Афанасия Александрийского, написавшего «Житие святого Антония». Однако и в других источниках Антоний предстает с тем же «певческим ореолом».

Палладий (ок. 364–425 гг.), автор главнейшего источника о жизни раннего монашества – «Лавсаиковой истории» (названной так по имени Лавсаика, управляющего двором восточно-римского императора Феодосия II Малого, которому труд был посвящен), рассказывает, что некий старик хотел монашествовать вместе с Антонием, обещая следовать ему во всем. Вот один эпизод из их совместной жизни: «Вновь [ночью] поднялся Антоний, прочел двенадцать молитв и спел двенадцать псалмов. Затем он лег для своего первого краткого сна и еще раз поднялся среди ночи, чтобы петь псалмы до наступления дня. И когда увидел, с каким рвением старик подражает ему, он сказал: „Если ты можешь делать это каждый день, тогда оставайся со мной"» (Лавсаикова история XXII).

Иероним описывает случай, происшедший через три года после смерти Антония, когда преподобный Иларион посетил место его отшельничества. Ученики Антония сказали Илариону: «Вот место, где он пел псалмы» (Житие св. Гилария 26). Эти слова весьма знаменательны, так как они показывают, что даже в древности воспоминания об Антонии были неразрывно связаны с представлением о поющем монахе.

Конечно, нужно отдавать себе отчет в том, что еремит пел не ради самого пения. Оно было лишь одним из способов достижения цели, ради которой и возникла идея монашества. Но это уже другой вопрос, и мы остановимся на нем несколько далее. Сейчас же примем к сведению все, что сообщают древние авторы о важности пения в пустыннической жизни Святого Антония.

Но, может быть, Антоний являлся неким исключением из монашеской братии? Может быть, он, отличаясь любовью к пению, не походил в этом отношении на всех остальных? Чтобы стал ясен ответ, вновь обратимся к свидетельствам древности.

Феодорит Киррский, рассказывая о пустыннике Маркиане (Аскетический образ жизни 3), сообщает, что тот слышал Духа Божьего, не говорящего обычные слова, а поющего стихи 1-го псалма:

Но в законе Господа воля его,

и о законе Его размышляет он день и ночь!

И будет он как дерево, посаженное при потоках вод,

Которое приносит плод свой во время свое,

И лист которого не вянет.

Совершенно очевидно, что Дух Божий может петь только являясь тому человеку, который постоянно обращается к Богу с песней и в жизни которого песнопение занимает важное место. К любому другому человеку это видение является говорящим. Ибо форма видения в некотором смысле – отражение самого человека. Маркиан же большое внимание на протяжении всей своей жизни уделял песнопению: «Молитву он сменял псалмопением, а псалмопение – молитвой, а то и другое – чтением Слова Божьего». Поэтому неудивительно, что Дух Божий являлся ему поющим.

В том же сочинении Феодорита повествуется о Юлиане из Парфии. Для него, живущего в пустыне, в «нерукотворной келье», «утешением и самым приятным и светлым торжеством служили... псалмопения Давидовы и непрерывная беседа с Богом. С жадностью наслаждаясь ими, он никогда не мог пресытиться, но... постоянно распевал» (Аскетический образ жизни 2). Далее Феодорит перечисляет стихи из любимых псалмов, певшихся Юлианом. Здесь и строфы о сладости Божественных Слов (Пс.118:103), и о судьбах, предначертанных Господом (Пс.18:10–11), об утешении, доставляемом Им (Пс.36:4), о радостях сердца человека, славящего Бога (Пс.104:5 и 33:9) и многие другие. Вокруг Юлиана собирались ученики, просившие его разрешить им жить вместе с ним. Вот что пишет Феодорит, отмечая притягательность подвижнической жизни Юлиана для окружающих: «Так не только птицы заманивают птиц своим пением, привлекая к себе тех, кто одинаковой с ними породы... но и люди увлекают подобных себе...» (Аскетический образ жизни 2). При сопоставлении этих слов с рассказом о любви Юлиана к пению в сознании читателя формируется образ монаха-песнопевца, который еще больше укрепляется, когда читатель знакомится с тем, как старательно Юлиан учил свою братию петь.

Феодорит повествует и о таком случае. Однажды до пустынника Юлиана дошли сведения об антихристианских угрозах римского императора Юлиана (361–363 гг.), вошедшего в историю с прозвищем «Отступник», так как он отступил от заветов Константина Великого, признавшего христианскую религию. Узнав о столь позорных деяниях императора, Юлиан-отшельник дал обет в течение десяти дней беспрестанно молиться. Он истово выполнял свой обет и однажды во время молитвы услышал голос, поведавший ему, «что нечистое и мерзкое животное погибло». Так Провидение сообщило отшельнику о смерти, постигшей Юлиана Отступника во время похода на персов. Несмотря на то, что срок обета еще не истек, Юлиан тотчас же прекратил молитву и молитву ходатайственную заменил псалмопением, воссылая благодарственное пение Господу-Спасителю» (Там же). Замена молитвы пением псалмов представлялась Юлиану естественной реакцией на радостное сообщение о божественном возмездии, настигшем врага христианства.

Рассказывая о монахе Публии, Феодорит Киррский пишет, что тот никогда не проводил время праздно и что, подобно уже упоминавшемуся Маркиану, «за псалмопением у него следовала молитва, молитву сменяло псалмопение, а после того и другого он обращался к чтению Божественных Писаний» (Там же, 5). Таким образом, мы узнаем, что чередование пения с молитвой – самое распространенное времяпрепровождение для пустынников. Действительно, молитва, псалмопение и чтение Священного Писания – три важнейших дела, посредством которых осуществлялось отрешение от мира и служение Богу.

Вокруг Публия группировались монахи-греки, ежедневно возносившие молитвы и песнопения на греческом языке. Под их влиянием местные жители Малой Азии также стали приобщаться к идеям христианства. В конце концов греки и аборигены объединились в единое монашеское братство и «совершали песнопения попеременно то на одном, то на другом языке». Это был своеобразный интернациональный хор, сплоченный идеями христианства и, конечно, едиными песнопениями.

Феодорит рассказывает также о служении аскета Афраата, воспитанного «между персами и народами, зараженными нечестием (Там же, 8). Сам Афраат достиг высочайшей добродетели благодаря тому, что после крещения «предавался попечению о своей душе» в построенной невдалеке от месопотамского города Эдессы хижине. Когда во времена правления императоров Иовиана (363–364 гт.) и Валента (364–378 гт.) происходили жестокие гонения на христиан, Афраат вместе со всем христианским народом пел знаменитый 136-й псалом «При реках Вавилона», в котором оплакивается судьба евреев в вавилонском плену. Образы этого псалма были настолько близки униженным и преследуемым христианам, что они воспринимали псалмовое повествование как рассказ об их собственной доле.

Однако Афраат, к мнению которого прислушивались, вместе с другими деятелями христианской церкви – Флавианом и Диодором – не позволял верующим распевать следующий стих псалма:

«Как нам петь песнь Господню на земле чужой?»

Афраат был глубоко убежден, что даже в самые тяжелые времена песнь помогает пережить все горести и несчастья, особенно если это песнь во славу истинного Бога, приверженцы которого преследуются. Она должна вселить мужество в слабых, укрепить веру и показать врагам христианства, что подлинная вера непобедима. Следуя призыву Афраата, христиане «на горах и в полях, в городе и в предместьях города и на площадях беспрестанно пели песнь Господню». Под «песней Господней» здесь подразумеваются опять-таки вечные и прекрасные псалмы, запечатлевшие настоящие человеческие страсти и искреннюю веру в Бога. Вопреки преследованиям христиане по призыву Афраата пели как раз те псалмы, текст которых прославляет всесилие Бога и Его величие.

Как сообщает Феодорит, там распевали 1-й стих 23-го псалма:

Господня земля и что наполняет ее,

вселенная и все живущее в ней.

Можно только представить, как бесновались язычники, слыша песнопение, утверждающее, что вся Вселенная – создание истинного Бога. Другой стих, звучавший по указанию Афраата, – 22-й стих 102-го псалма:

Благословите Господа, все дела Его,

во всех местах владычества Его.

Это было скрытое прославление тех, кто уверовал в новые религиозные идеи, кто нес в погибающий языческий мир слово Христа.

Феодорит Киррский сообщает также, что монах Феодосий из Антиохии «непременным подвигом молитвы и псалмопения усмирял похоть, гнев, гордыню и другие страсти души» (Аскетический образ жизни 10).

Пресвитер Аквилейский Руфин (IV в.), основавший обитель на горе Елеонской и написавший «Историю монахов», рассказывая о неком пустыннике Оре, говорит, что он «день и ночь проводил в молитвах и песнопениях» (2, 138).

Палладий, повествуя о монахе Элпидии, отмечает: «Однажды ночью, когда этот Элпидий пел, а вместе с ним пели и мы, его укусил скорпион; но он продолжал [пение] далее, не меняя позы [и] не обращая внимания на боль, причиненную скорпионом» (Лавсаикова история 48). Можно только удивляться самозабвению певца-монаха во время пения, которого и телесная боль не в состоянии была остановить.

Если даже учитывать, что некоторые приведенные факты преувеличены, а некоторые выдуманы ради возвышения монашеского образа жизни, то и тогда совершенно очевидно, что монастыри с самого начала стали распространителями христианского пения среди народов. Они являлись рупорами, возвещавшими миру идеи христианства, облеченные в форму песнопений, в основе которых лежали древние иудейские псалмы. Не случайно Афанасий Александрийский, описывая свои впечатления, отмечал: «...в горах помещались монастыри, подобные скиниям, наполненные святыми хорами, распевающими псалмы...» (Житие святого Антония 44). Судя по всему, не только у Афанасия, но и у многих других христианских писателей монастыри ассоциировались с объединением людей, для которых пение являлось нормой жизни. Например, константинопольский историк Созомен (2-я четверть V в.), повествуя о пустынножителях, пишет, что «у них есть священные жилища, называемые монастырями, в которых они, уединившись, совершают священные таинства, усердно прославляют Бога псалмами» (Церковная история I 12).

Чем же объяснить, что столь мирское занятие, как пение, стало неотъемлемой частью жизни тех, кто отказался от житейской суеты и полностью посвятил себя Богу?

На первый взгляд, ситуация выглядит крайне парадоксальной. Однако древними писателями она воспринималась как вполне естественная и закономерная. Так, Руфин описывал отречение человека от мира и постоянное пение псалмов как действия, находящиеся в одной смысловой плоскости: «Ставя себя всегда перед очами Бога, он [то есть монах] оставляет позади себя все земные заботы. Сгорая в пламени небесного стремления, он не успокаивается ни днем, ни ночью, вознося в псалмах и духовных песнях хвалу Богу» (История монахов 2, 139). Этот загадочный феномен требует объяснения.

Оказывается, по распространенному в те времена мнению, псалмодия успокаивала страсти человека. Благодаря псалмопению он забывал житейские заботы, сосредоточиваясь только на религиозных мыслях. Пение словно возводило непреодолимую стену между будничным миром суетных волнений и спокойно-величественным религиозным созерцанием. Такой точки зрения придерживались все христианские писатели того времени. Например, Евагрий Понтийский (346–399 гг.), приобретший в Константинополе славу выдающегося проповедника, в одном своем произведении утверждал, что псалмодия «останавливает бурлящий гнев» (Монашеские деяния I 15). В другом же сочинении он высказал мысль, что псалмодия не только усмиряет страсти души, но и «умиротворяет возбуждение тела» (Речи 83). В анонимном компилятивном собрании (сохранившемся первоначально в устном виде на коптском языке и записанном на греческом, как считают, только в V в.), которое принято называть «Изречения отцов», рассказывается, что аббат Иоанн Куртус, «возвращаясь с жатвы или с собрания старейшин, предавался молитве, размышлению и псалмодии до тех пор, пока не приводил свой ум к его первоначальному спокойствию» (35).

Нужно думать, что эти и подобные им рассуждения соответствовали общепринятому мнению, которое для нас не до конца ясно и представляется странным.

Действительно, если говорить о музыке вообще как искусстве в самом широком понимании, то она включает в себя огромный спектр средств для воздействия на эмоциональное состояние человека. Причем результаты этого воздействия также могут быть бесконечно разнообразными: от восторженно-экстатического состояния до мрачно-подавленного, от радостно-помпезного до трагически-скорбного. Если же верить всем приведенным свидетельствам, в монастырской среде культивировалось только то пение, которое успокаивало страсти.

В связи с этим можно вспомнить, что в языческой, дохристианской древности многие греческие и латинские писатели (см., например: Фабий Квинтилиан. Ораторские наставления X 10, 32; Секст Эмпирик. Против ученых VI 8; Ямвлих. О пифагорейской жизни 26; Боэций. О музыкальном установлении I 1 и другие) рассказывали об эпизоде, якобы происшедшем с Пифагором. У различных авторов его описание дано с некоторыми вариантами, но суть заключается в следующем.

Однажды Пифагору повстречался подвыпивший и очень возбужденный юноша, который вел себя агрессивно по отношению ко всем окружающим. Никакие уговоры и увещевания не могли урезонить распоясавшегося гуляку. В древности было принято, чтобы подвыпившую компанию сопровождал авлет или авлетистка. Своей музыкой они содействовали веселью, создавая для этого особый звуковой фон. В описываемом случае рядом с юношей также находился авлет, игравший какую-то пьесу («авлему») во фригийском стиле. Как известно, музыка, звучавшая «по-фригийски», воспринималась в античности как бурная, возбуждающая и экстатичная. Знаменитые языческие оргии, связанные с культом фригийского бога Диониса, сопровождались именно такой музыкой – темпераментной, стремительной, зажигающей, которая вводила участников Дионисийских оргий в экстаз. Пифагор понял, что горячность юноши вызвана не столько выпитым вином, сколько музыкой, оказавшей на него крайне возбуждающее действие. Тогда Пифагор велел авлету сыграть другую пьесу, в ином характере. И через некоторое время после того, как зазвучала музыка другого настроения, юноша успокоился и страсти, мучившие его, улеглись. Больше он уже никому не досаждал своим несдержанным поведением.

В античной литературе это предание всегда приводилось для иллюстрации того, как сильно музыка воздействует на человека. Несмотря на все различие ситуаций, запечатленных в легенде о Пифагоре и в свидетельствах, связанных с музыкальной жизнью ранних монастырей, в них есть одно общее ядро: в обоих случаях музыка выполняет роль некоего успокоителя страстей и волнении. А это, в свою очередь, говорит о том, что музыкальный материал, использовавшийся в монастырских песнопениях, не вызывал бурных эмоции.

Однако такой вывод как будто входит в противоречие с уже хорошо известным нам фактом. Ведь основными (если не единственными) текстами, распевавшимися в то время пустынниками, были псалмы. А многие из них содержат образы, которые, кажется, невозможно озвучить эмоционально пассивной музыкой. Например, целая серия псалмов, представляющих собой драматические обращения-призывы к Богу, или псалмы, передающие трагизм состояния народа, никак не «укладываются» в спокойную умиротворяющую мелодию, если, конечно, подходить к псалмопению с критериями современного музыкального искусства, где художественная форма должна соответствовать содержанию. Значит, следующий вывод, к которому мы непременно придем, заключается в том, что монастырские псалмопения первых столетий не следует оценивать подобно светскому художественному творчеству.

Нам нужно понять, что пение псалмов преследовало совершенно иные цели, нежели эмоциональное музыкально-поэтическое воплощение их образов. Основная задача здесь заключалась в глубоком и сосредоточенном размышлении над их содержанием. Монахам важно было проникнуть в сокровенный смысл каждого стиха, сопоставить их и понять идею всего псалма. Более того, каждый псалом воспринимался как назидание и нравоучительная проповедь, положений которой необходимо придерживаться в повседневной жизни. В результате размышления над псалмами превращались в своеобразную школу познания нравственных норм и религиозной этики. Сами же псалмы рассматривались как поэтическая иллюстрация к вероучению.

Совершенно очевидно, что для плодотворности именно такого восприятия надо было создать условия, способствовавшие сосредоточенности и полному погружению в псалмовые тексты. Ничто извне не должно было отвлекать, так как любые помехи мешали осмыслению. Если бы псалмы распевались на яркую и эмоционально насыщенную мелодию, то вольно или невольно внимание отвлекалось бы и ее интонационные импульсы мешали бы абсолютной сосредоточенности. Поэтому музыкальный материал должен был быть полностью безликим и аэмоциональным.

В связи с этим нужно отметить, что среди монашества даже существовало довольно активное течение, категорически отрицавшее необходимость пения псалмов вообще. Так, например, известен небольшой греческий диалог, сохранившийся в средневековой рукописи и до недавнего времени приписывавшийся некому аббату Памве. Среди ученых никогда не было единого мнения о времени создания этого сочинения. Его датировка колебалась в рамках пяти столетий – от III до VII вв. А в результате недавно проведенного исследования даже пришли к заключению, что сам аббат Памва не мог быть автором диалога. Как бы то ни было, но его содержание отражает воззрения, бытовавшие в монашестве на протяжении длительного времени, чуть ли не с самого его зарождения. Автор этого сочинения с горечью констатирует: «Увы, увы... недалек тот час, когда монахи позабудут свою здоровую пищу – слово Святого Духа, ради того, чтобы предаться гимнам и песням. Какое сокрушение, какие слезы может вызвать тот, кто поет эти тропари, стоя в церкви или в келье и поднимая крик, подобный [реву] быка? Ведь если мы стоим перед лицом Бога, то мы должны стоять в великом сокрушении, а не в праздничном увеселении...».

Конечно, зная возможности художественного творчества, можно удивляться, что Псевдо-Памва даже не догадывается, какие обильные слезы может исторгнуть из эмоционально-взволнованной души настоящее музыкальное искусство. Но причины его «недооценки» нам станут ясны несколько позже. Сейчас же следует отметить, что приведенная точка зрения – далеко не единственное свидетельство отрицательного отношения к монашескому пению. В так называемой псевдо-антониевой литературе – то есть в «Письмах», «Увещеваниях», «Наставлениях», «Правилах», выдававшихся за сочинения святого Антония, но написанных значительно позже, – полностью аннулировано «певческое начало», и Антоний предстает уже не столь горячим приверженцем пения псалмов, как у Афанасия Александрийского, Палладия и Иеронима. Ему даже приписывается следующая максима: «Занятие музыкой не подобает монахам, а только священникам и мирянам».

Известен и такой случаи. Один из основателей монашества, Пахомий (ок. 290–346 гг.), руководивший девятью мужскими и двумя женскими монастырями в Верхнем Египте, однажды не позволил братии петь псалмы на похоронах умершего монаха. «Он собрал его вещи на середину монастыря и поджег их, вселяя во всех страх, дабы свой жизненный путь они не воспринимали беспечно» (Одна греческая жизнь 103). В этом рассказе запрет петь на похоронах псалмы и сжигание вещей умершего – звенья одной цепи, так как пение и вещи ассоциируются с житейской суетой, неким несерьезным времяпрепровождением. Чтобы не мешать монастырской братии сосредоточиться на самом важном – служении Богу, Пахомий и решил избавиться и от пения, и от вещей.

Аналогичные воззрения высказывались и впоследствии, в эпоху средневековья. Так, Псевдо-Сильваний, рассказывая о первых монахах-пустынниках, пишет: «Подумай о тех прославленных мужах [монашества]; они были простыми людьми, не знавшими ни тональностей, ни ладов и лишь немногие псалмы... И что касается пения, то оно принесло на землю множество самых низменных вещей, и это справедливо не только для мирян, но даже и для священников, которые благодаря ему стали женоподобны, полюбили удовольствие и прочие постыдные пороки. Ибо пение есть дело суетных мирян».

Свидетельства всех приведенных авторов говорят о том, что по отношению к пению в монашестве существовали две противоположные точки зрения. Определенная часть монашества с самого начала выступала против всякого пения псалмов. В негативном отношении к пению следует видеть стремление создать максимум условий для сосредоточенности и упразднить все, что отвлекает внимание. Другие же признавали необходимость и важность пения. Но каково оно было, мы можем судить только по косвенным материалам, приведенным ранее. А они показывают, что монахи использовали такой способ музыкального воплощения, который не мешал сосредоточиться на выявлении нравственно-этического и религиозного содержания всякого псалма.

Скорее всего, это были очень короткие простейшие попевки, которые лишь ритмизировали и мелодизировали псалмовый текст на примитивном уровне, создавая условия для его лучшего осмысления и более удобного произнесения. Эти попевки могли повторяться бесчисленное количество раз в одном псалме и даже перекочевывать из одного псалма в другой. Они служили неким сосудом, в который «заливался» фрагмент текста псалма, приобретая форму вместившего его сосуда. Затем спетый текст «выливался» и в освободившуюся емкость «вливался» следующий отрывок, и так повторялось до завершения псалма. Более того, между исполнением этих попевок непродолжительное время могла звучать обычная немелодизированная речь (то есть проговаривающаяся фраза псалма). Она словно заполняла пространство между распеваемыми построениями. Такое чередование пения и обычной речи, с одной стороны, вносило относительное разнообразие, создавая впечатление смены характера исполнения, а с другой – давало некоторый отдых «исполнителю» из-за спада интонационного напряжения. Однако подобный прием использовался, как видно, не постоянно и не везде. Главным же способом озвучивания псалмов оставался простейший распев, как правило, характеризовавшийся поступенным движением мелодии без широких интервальных скачков.

Являлось ли это пением в собственном смысле слова? Безусловно, да! Ведь звуки, на которых распевался текст, имели определенную высоту, были крепко сопряжены между собой, и все движение попевки имело определенную ритмическую структуру. Поэтому с формальной точки зрения подобный звуковой поток следует признать музыкальным.

Являлось ли такое пение искусством? Безусловно, нет! Ведь здесь речь не шла о создании музыкально-художественных образов, без которых немыслимо искусство. Музыка выполняла подчиненную роль – некоего подсобного инструмента для придания псалмовому тексту звуко-ритмизированной формы. Так примитивно рифмованный текст отличается от поэзии, а раскрашенная картинка – от подлинной живописи. Не случайно слово «псалмодия» впоследствии нередко ассоциировалось с однообразным, монотонным и скучным звучанием.

Здесь может возникнуть вполне закономерный вопрос: если целью монашеских занятий псалмами являлось познание их нравственно-этического содержания, то не лучше ли и проще было вовсе отказаться от примитивных распевов и ограничиться заучиванием, проговариванием текстов, их анализом и т. д.?

Дело в том, что псалмопение стало частью обряда. Пусть он совершался в келье, в пустыне либо в роще, пусть в нем принимали участие один или несколько человек, но все же это был обряд с самыми разнообразными задачами. При произнесении псалмовых текстов происходило прославление Бога и одновременно осуществлялось стремление к познанию Его мудрости, а в конечном счете – осмысление религиозных идеалов. А раз это был обряд, он должен был отличаться от обычной повседневной речи, его речевые формы следовало несколько изменить. В противном случае он терял свою ритуальную особенность.

Для «возвышения» действа использовались самые различные средства. Так, часто псалмы исполнялись стоя. Иногда монахи воздевали руки вверх, а некоторые из них скрещивали поднятые руки. В отдельных случаях они становились на колени или били поклоны во время произнесения текстов. Нередко псалом звучал из уст человека, распростертого на земле. По свидетельству Феодорита Киррского, Юлиан из Парфии учил братию совершать псалмопение сначала в келье, а после зари по двое удаляться в пустыню «и там одному приносить подобающее поклонение Богу, преклонив колена, а другому в это же время стоя петь пятнадцать Давидовых псалмов. Потом, переменив положение, второму стоя петь, а другому молиться, припав к земле» (Аскетический образ жизни 2). Все эти «мизансцены» создавали особую обстановку, отличавшую обряд от обычного времяпрепровождения.

К таким средствам относилось и озвучивание псалмов при помощи простейших попевок, благодаря чему обрядовое исполнение псалмов отличалось от обычного. Поэтому невозможно было отказаться от псалмопения, несмотря на всю его примитивность. Как раз простота и однообразие попевок не мешали сосредоточенному и углубленному размышлению над содержанием псалмовых текстов.

Теперь, вспоминая вышеприведенные высказывания христианских авторов о монастырях как средоточии пения и хоров, мы хорошо понимаем, что речь шла не о профессиональных хорах, состоящих из обученных певцов с хорошими голосами, а о любительском пении как части обрядовой жизни монастырей. После всего сказанного становится ясно, почему любое псалмопение способствовало успокоению страстей: многочисленные повторения одних и тех же примитивных попевок не могли вызвать иной реакции. И, самое главное, теперь уже не существует ничего загадочного в том, что монахи, отказавшиеся от мирской жизни, постоянно занимались явно мирским делом – пением. Светское пение не имеет почти ничего общего с монашеским распеванием псалмов. Если в первом присутствует интонационное разнообразие, то во втором – монотонность и скука.

Выяснив все это, мы уже не будем удивляться такому изречению: «Истинный монах должен иметь молитву и псалмодию беспрестанно в сердце своем» (Изречения отцов. Епифаний 3). Когда монах оставался один, вдали от посторонних глаз, можно было поступиться не только пением, но и произнесением молитвы, то есть петь псалом и проговаривать молитву мысленно, «про себя». Логика подсказывала отцам монашества, что практически нет разницы в том, будет ли примитивный распев (часто похожий на однообразное бормотание) звучать во всеуслышание либо произноситься так тихо, шепотом, что о нем будет знать только тот, кто его «исполняет». Если при подобном мысленном произнесении отшельник задумывался над значением слов и фраз, то все равно он продолжал работу по проникновению в содержание псалма. Мы уже убедились, что и Антоний изредка «пел псалмы про себя» (Афанасий Александрийский. Житие Св. Антония 39). Нужно думать, что разрешением «иметь молитву и псалмодию в сердце» пользовались как ревностные монахи, так и нерадивые: одни – чтобы постоянно совершенствоваться, другие – чтобы уклоняться от обязанностей. Ведь никто не мог проверить, что в данный момент находится «в сердце».

Распорядок дня в монастырях был организован так, что монахи постоянно занимались псалмопением. Палладий, рассказывая о жизни египетских монахов, сообщает: «...кто встает там около девяти часов [утра], может услышать псалмодию, исходящую из каждой кельи, так что он представит себя находящимся высоко [на небе], в раю» (Лавсаикова история VII). Но на самом деле монахи вставали значительно раньше, и первым их делом было пение псалмов: «Когда солнце всходит, а вернее, задолго до его появления, те, кто является светом мира [то есть монахи], поднимаются с постели, здоровы, проворны и трезвы... затем, сияющие и бодрые, они образуют один хор и все вместе согласованно и с чистой совестью поют, словно из одних уст, гимны Богу...» (Иоанн Златоуст. На Матфея. Беседа LXVIII 3; см. также: Его же. На первое послание Тимофею. Беседа XIV 3–4).

В течение всего дня псалмы оставались в центре внимания. Без них не обходилась ни одна служба. Иоанн Кассиан (ок. 360–435 гг.), бывший в молодости монахом в Вифлееме и проживший затем несколько лет среди египетских монахов, сообщает, что «в монастырях Палестины, Месопотамии и всего Востока» все дневные службы «завершаются тремя псалмами» (Об установлениях монастырей III 3). Он указывает (там же), что наиболее популярными были на утренних службах псалмы 62 и 118 и особенно те их стихи, в которых упоминается утро:

Боже! Ты Бог мой,

Тебя от ранней зари ищу я...

(Пс.62:2).

Когда я вспоминаю о Тебе на постели моей,

размышляю о Тебе в ночные стражи.

(Пс.62:7).

Предваряю рассвет и взываю;

на слово Твое уповаю.

Очи мои предваряют утреннюю стражу,

Чтобы мне углубляться в слово Твое.

(Пс.118:147–148).

Тот же Иоанн Кассиан рассказывает о существовании различных монастырских правил. Согласно некоторым из них, на трех дневных службах, совершаемых в 3, 6 и 9 часов, «число псалмов и молитв должно соответствовать числу часов, в которые эти службы возносятся Богу; некоторым же нравилось назначать по шесть [псалмов] на каждой из этих суточных служб» (Об установлениях монастырей II 2). Если это сообщение верно, то, значит, ежедневно пропевалось по восемнадцать псалмов (3+6+9=18 либо 6 х 3=18). Цифра достаточно внушительная. Но мы убедимся, что и она не является предельной.

Пение псалмов раздавалось над монастырями и ночью. Иоанн Кассиан свидетельствует, что в некоторых обителях уставы требовали пропевать еженощно до тридцати псалмов. Он пишет, что «иные даже стремились превзойти это число, тогда как некоторые использовали восемнадцать [псалмов]» (там же). А Феодорит Киррский сообщает о монахе по имени Авраам «из страны Киррской», который «ночью совершал сорок псалмопений, заполняя промежутки между ними вдвое большим числом молитв» (Аскетический образ жизни 17). Иоанн Златоуст (На первое [послание] Тимофею. Беседа XIV 4) называет целую серию псалмовых стихов, певшихся во время ночной службы: 8, 5; 22, 4; 43, 33; 48, 16; 48, 17; 67, 7; 90, 5–6; 118, 62; 118, 164.

По отношению к псалмопению уставы везде были крайне жесткими. Никто не имел права пропустить псалмодию. Даже если монах оказывался занятым на хозяйственных работах, то и тогда часы, отведенные на молитву и псалмодию, должны были соблюдаться. Пахомий утверждал: «Никто не найдет для себя предлогов, удерживающих его от хождения на собрание (σύναξις), псалмодию и молитву. Никто не пропустит время молитвы и псалмодии, [вне зависимости от того], находится ли он в лодке, в монастыре, в поле, в пути или занят каким-либо делом» (Наставления 141–142). Палладий рассказывает о неком Хероне, который во время перехода группы монахов из одного города в другой настолько строго придерживался установленного распорядка, что «не пил ничего, а шел пешком и распевал пятнадцать псалмов [возможно, так называемые градуальные псалмы 119–133], затем длинный псалом [то есть 118-й], затем [читал] Послание евреям, затем Исаию и часть Иеремии, затем евангелиста Луку и затем притчи [Соломоновы]» (Лавсаикова история XXVI).

Таким образом, пение псалмов буквально пронизывало весь монастырский уклад и повседневную деятельность братии. Амвросий Медиоланский, повествуя об учениках Евсевия из Веркелли (вторая половина IV в.), подвизавшихся, возможно, в древнейшей монашеской общине Запада, сообщает, что «они денно и нощно провозглашают в гимнах» хвалу Богу (Послание XIII 82). Каллиник, живший в середине V века и написавший биографию своего наставника святого Гипатия (умершего в 446 г.), аббата монастыря, располагавшегося возле Халкидона, утверждает, что во время Великого поста Гипатий, «семикратно распевая псалмы в течение дня. и ночи, совершал сто псалмов и сто молитв» (Жизнеописание Гипатия XXVI 3).

Конечно, подобные псалмопевческие подвиги были редкостью в монастырской среде. Они потому и зафиксированы в преданиях, что очень отличались от обычных норм, хотя и представлялись образцами для подражания.

В литературе, связанной с ранним монашеством, часто встречается упоминание о двенадцати псалмах. Предполагают, что речь идет не просто о пении псалмов, а о длинной серии молитв, каждая часть которой завершается псалмом. Однако подробности и детали такой службы остаются неизвестными. Например, сохранился следующий рассказ: «Несколько братьев отправились из своего монастыря в пустыню, чтобы посетить отшельника. Он принял их с радостью и, согласно обычаю пустынников, видя, что они утомлены, приготовил стол... предложил им все, что у него было, и приготовил им ложе. И позже днем они пели двенадцать псалмов и делали так же всю ночь» (Изречения отцов. Анонимные поучения 229). Если судить по приведенному тексту, то число 12 служит здесь определением количества псалмов, певшихся на каждой службе – дневной и вечерней.

Сведения, зафиксированные Иоанном Кассианом, подтверждают такое предположение: «Итак, мы сказали, что количество псалмов сохраняется во всем Египте и Фиваиде как на вечерней, так и на ночной службах таким образом, что затем следуют два чтения – из Ветхого и Нового Заветов. И это установление, учрежденное давно, сохранилось в неприкосновенности во всех монастырях тех мест до настоящего времени на протяжении стольких веков, ибо старцы говорят, что учреждено оно было не человеческим вмешательством, а было спущено отцам [монашества] с небес, через посредство ангела» (Об установлениях монастырей II 4). И далее (II 5–6) повествуется легенда, призванная объяснить причину появления обычая петь в течение службы именно двенадцать псалмов.

Однажды почтенные отцы монашества собрались, чтобы обсудить вопрос, каким должно быть богослужение в монастырях. Разгорелся бурный спор, так как высказывались самые противоположные мнения. Дискуссия продолжалась бы бесконечно долго, но наступил час вечерней службы. Отцы прервали дебаты, так как пожелали совершить богослужение. Во время службы кто-то поднялся и стал петь псалмы. Он пропел двенадцать псалмов и, когда все присутствующие ответили ему последний раз «Аллилуия», внезапно исчез. Все поняли, что это был ангел. «Вслед за этим почтенное собрание отцов, понимая, что такое правило установлено для собраний братии по указанию ангела не без водительства Господа, определило, что это число следует сохранять и на вечерней и на ночной службах».

Перед нами не что иное, как проверенный временем древний способ объяснения давно сложившегося обычая: когда уже забыты причины, способствовавшие его возникновению, но существует необходимость в его истолковании, появляется легенда, призванная «оправдать» появление именно такого, а не иного порядка. Подобное произошло и с двенадцатью псалмами.

Особый интерес представляют вопросы о том, как пелись псалмы в монастырях, какое место они занимали в службах. Однако сохранившиеся материалы настолько недостаточны, что в настоящее время ответить на эти вопросы крайне затруднительно. Ведь во времена раннего монашества не существовало единого устава даже для какой-нибудь небольшой группы монастырей. Каждая обитель жила по своим собственным правилам, формировавшимся в зависимости от местных условий, от своеобразия людей, объединившихся в одно братство, от воззрений старейшин и главы монастыря. Конечно, большинство сведений утрачено для нас навсегда. Единственное, чем можно хотя бы в незначительной мере компенсировать столь серьезную недостаточность данных, – это систематизация и осмысление отрывочных свидетельств, иногда встречающихся в уцелевшей литературе. Вот некоторые из них.

Из устава, приписывающегося Пахомию и сохранившегося только в латинском переводе, мы узнаем: «В воскресение же на собрании, где должна быть совершена евхаристия (oblatio), никому не позволяется речитировать псалмы, за исключением главы братства и старейшин монастыря, являющихся [людьми] почтенными» (Правила 16–17). Значит, существовали службы, когда пение псалмов разрешалось не всем.

В трактате «Речи», найденном среди сочинений ученика Иоанна Златоуста – Нила, умершего около 430 года аббата монастыря, расположенного близ Анкиры (хотя существует предположение, что это сочинение написано не Нилом, а Евагрием), есть такое изречение: «Молись с уверенностью и спокойствием и пой псалмы с пониманием и гармонично (εὒρυθμος), и ты воспаришь высоко, как молодой орел» (Речи 82). В указании петь «гармонично» можно увидеть робкий призыв не упускать из вида и звуковую сторону псалмов. Здесь я не решаюсь сказать «музыкальную», так как, судя по всему, на протяжении длительного времени в абсолютном большинстве случаев качество распева, а тем более его «исполнение» никого не интересовало. Для этого были свои причины.

Становление христианства и его первоначальное развитие было связано с многочисленными трудностями, начиная от изменений в мышлении и кончая отчаянным, длительным и жестоким сопротивлением язычества. Поэтому в то время актуальными являлись несравненно более важные вопросы, нежели качество исполнения религиозных песнопений. Конечно, речь идет об основной и ведущей тенденции, которая никак не исключает тех редких случаев, когда складывающаяся кое-где ситуация способствовала хорошему качеству звучания христианских песнопений (например, участие «голосистых» членов общины, любящих музыку как таковую). В основном же заботы христиан первых столетий были обращены в совершенно иную сторону: им нужно было способствовать выживанию, утверждению и распространению новой религии. Что же касается духовных песнопений, то христиан тогда больше волновала искренность их исполнения, чем его музыкальность. Поэтому качество звучания выпадало из поля зрения верующих. Это одна из важнейших причин популярности примитивных форм псалмовых распевов.

Однако позднее, особенно когда христианство вышло из подполья и начало укреплять свои позиции в различных обществах и национальных культурах, когда всерьез стали интересоваться формами богослужебных обрядов, стремясь сделать их более привлекательными, – тогда безразличие к качеству песнопений и их исполнению постепенно начало уходить в прошлое. Богослужебная практика не могла долго мириться с прежним незавидным состоянием певческого дела, и поэтому все настойчивее и настойчивее возникала необходимость в его улучшении. А это, в свою очередь, привело к появлению в церквях и монастырях новой должности певца, задачи которого заключались как в исполнении религиозных песнопений, так и в упорядочении всего того, что с ними связано. Без певца-профессионала, называвшегося на востоке псалтом, а на западе кантором, вообще невозможно было бы подлинное развитие христианской музыки.

К сожалению, исторический процесс постепенного становления должности певца недоступен для реконструкции, так как документальные данные утрачены. В нашем распоряжении есть только материалы, свидетельствующие о завершении этого процесса, и некоторые разрозненные факты, являющиеся тусклым следом тех событий, которые привели в конце концов к утверждению должности певчего. Все же остальное приходится домысливать на основе предположений и анализа фактов, имеющих косвенное отношение к этому вопросу.

Так, еще с раннехристианских времен в каждой общине был собственный чтец или чтецы. В их обязанности входило чтение Священного Писания. Как известно, это было чтение нараспев с использованием простых и стандартных интонационных формул, легко приспосабливаемых к акцентуации текста. Такой метод не изобретен христианами, а заимствован из иудейских богослужений. При его помощи достигались две цели: во-первых, произносимые подобным образом слова легче было расслышать, а во-вторых, декламация нараспев «приподнимала» богослужебный текст над обычной повседневной речью. С этой целью использовались либо мальчики, либо юноши, имеющие звонкие, ясные и сильные голоса (кстати, замечено, что многие крупные христианские деятели начинали свою карьеру с должности чтеца). Естественно, что такие голоса должны были активно участвовать и в песнопениях, поскольку в патристическую эпоху чтение и пение являлись занятиями во многом близкими (не будем забывать, что греческое λέγω и латинское dico обозначали одновременно и «я говорю», и «я пою»).

Следовательно, вначале функцию певца мог исполнять и чтец, обладавший пригодными для этого голосовыми данными. Для такого заключения существуют серьезные основания. Так, Созомен (Церковная история IV 3) сообщает, что мученик Маркиан, погибший в Константинополе в середине IV столетия, «был певцом (ψάλτης) и чтецом». Августин (На псалом 138, 1) пишет о случае, когда чтец пел псалом: «Мы приготовили для себя краткий псалом, который приказали петь чтецу (lectore)». Из текста совершенно ясно, что этот случай не рассматривается как какой-то особый, а является обычным, постоянно встречающимся в богослужебной практике.

Здесь же следует отметить, что, согласно второй книге «Апостольских установлений» (II 57), руководство песнопениями литургии принадлежало «второму чтецу». Нужно предполагать, что это связано со следующим обстоятельством.

Дело в том, что песнопения исполнялись сразу же после чтений Священного Писания либо в перерыве между ними. Следовательно, литургическое действие складывалось так, что руководить песнопениями одному чтецу было практически невозможно, поэтому в помощь ему кое-где стали выделять второго чтеца, который постепенно «специализировался» на руководстве музыкальной частью богослужений. Более того, в силу тех же причин на эту должность нередко привлекался человек, который был неплохим певцом. Нужно думать, что «взаимозаменяемость» чтеца и певца или, вернее, использование одного служителя в обеих должностях было достаточно распространено. А это приводило к тому, что в сознании многих людей должности чтеца и певца долгое время отождествлялись. Не по этой ли причине Амвросий, перечисляя обязанности низших церковных служителей, должен был ясно очертить как задачу чтеца, так и функции певца: «Один считается более способным произносить чтение, а другой доставляет большее удовольствие псалмом» (Об обязанностях X 4. 215)?

Однако важная роль чтеца в становлении должности певчего – лишь одна сторона этого процесса. Вторая же была связана с выделением из христианской общины людей с хорошими голосами, обладающих должной музыкальностью и знающих поющийся репертуар. Следы такого «естественного отбора» можно наблюдать в документах, сохранившихся от более поздних времен и связанных с жизнью монашества (именно по этой причине вопрос о происхождении псалта и кантора описывается в настоящей беседе).

Так, Иоанн Кассиан сообщает любопытную подробность относительно некоторых египетских обителей, где монахи исполняют двенадцать псалмов следующим образом: «Если имеется два брата, то каждый поет шесть [псалмов], если три – четыре, а если четыре – три. Каждый из них никогда не поет меньшее количество псалмов, так что, как бы велика ни собиралась группа, на собрании никогда не поют более четырех братьев» (Об установлениях монастырей II 11). Очевидно, разделение двенадцати псалмов между монахами первоначально было задумано для того, чтобы облегчить задачу, поскольку исполнение такого количества песнопений одним человеком достаточно утомительно.

Особый интерес представляет здесь заключительная часть приведенного сообщения, гласящая, что при любом количестве монахов, участвующих в службе, «никогда не поют более четырех братьев». Не является ли это указанием на то, что еще во времена раннего монашества происходило постепенное вычленение из общей массы тех, кто впоследствии выполнял роль псалтов или канторов?

Действительно, сообщение Иоанна Кассиана можно толковать только двояко: либо четверо монахов пели поочередно, либо они составляли общий ансамбль. Трудно поверить, что для такого квартета выбирались люди, не умеющие петь. Конечно, первоначально здесь могли играть роль и всякие другие обстоятельства: например, в одних случаях, возможно, учитывались моральные качества монахов, ибо требовалось, чтобы хвалу Господу возносили люди «с чистым сердцем», а в других, наоборот, пение псалмов могло быть наказанием во имя «искупления грехов». Но если подобный обычай – выделение из монашеской среды небольшой группы поющих – существовал достаточно продолжительное время, то простейшая логика подсказывает, что постепенно при выявлении такой группы решающим обстоятельством становилось умение петь. Вряд ли глава монастыря, старейшины да и вся братия хотели превратить обряд в пытку для слуха и внимать тем, кто по своим природным данным не способен был петь.

Я хорошо понимаю, насколько уязвимо такое предположение, и все-таки мне кажется, что приведенное место из Иоанна Кассиана является одним из тех размытых временем следов, которые связаны с появлением в богослужебной практике певцов-профессионалов. Тот же автор приводит и некоторые другие свидетельства, аналогичные по смыслу.

Так, он указывает на то, что псалмодией называлось не только хоровое пение, но и сольное: «...когда они [то есть монахи] сходятся, дабы совершать... службы... все хранят молчание, и если даже собирается очень большое число братии, то можно подумать, что здесь нет ни души, исключая того, кто поднимается среди них, чтобы спеть псалом...» (Об установлениях монастырей II 10). Здесь речь идет уже о том случае, когда во время богослужения все слушают пение одного человека, еще не называя его «кантором». Нужно полностью оторваться от реальности, чтобы верить, что этот человек не отличался от остальных ни вокальными данными, ни музыкальным слухом, ни умением петь. Судя по источнику, такой солист в каком-то смысле выручал своих товарищей, настолько измученных постами и бдениями, что они были не в состоянии не только стоять, но и петь: «...все, кроме того, кто встал среди них, дабы петь псалмы, сидят на низких скамьях... и с величайшим вниманием следят за голосом поющего. Ибо они столь изнурены постами и трудом в течение целого дня и ночи, что не могли бы вынести этого количества [псалмов] стоя» (Там же, II 12).

Нетрудно понять, что, несмотря на всю свою усталость, монахи все же могли бы петь сидя. Ведь нам хорошо известно, что обычное псалмопение не представляло никаких серьезных трудностей –- ни по напряжению голосовых связок, ни по размерам распевающихся фрагментов, ни по сложности их ритмических фигур. Скорее всего, перед нами – еще одно свидетельство о зарождающейся деятельности певца-солиста.

И это совершенно естественно. Псалмопение занимало слишком большое место в жизни монастырей – как по значению, так и по количеству часов, посвящавшихся ему. Поэтому, несмотря на всю строгость и аскетизм монашеского быта, там не могли оставаться равнодушными к тем, кто имел хорошие голосовые и музыкальные данные. Так, Феодорит Киррский в жизнеописании двадцати восьми монахов и трех монашек из Антиохии и ее окрестностей рассказывает о неком Марии, который «очаровывал народ своим приятным голосом (εὐφωνία). Он много времени провел в пении (ψάλλων, буквально: распевая), а также был замечателен телом. Но ни его телесная красота, ни его замечательный голос... не украли красоты его души» (Аскетический образ жизни 20).

Конечно, формирование должности певца – процесс весьма продолжительный и сложный, и не сразу монахи с хорошими голосами и вокальными навыками становились певцами-профессионалами. Такие люди, к тому же хорошо знавшие певшийся репертуар, вначале использовались как активная группа во время исполнения богослужебных песнопений. Ведь при непрофессиональном пении далеко не все участники хора обладают достаточной инициативой (особенно в тех условиях, о которых мы ведем речь). На ’’голосистых» же можно было уверенно положиться при исполнении всего псалма и при пении соответствующих рефренов, особенно «Аллилуия».

Постепенно певческая инициатива полностью перешла к ним, и из них же впоследствии выделился подлинный руководитель. И хотя в упоминавшейся выше второй книге Апостольских установлении главная функция во время песнопений все еще принадлежит ’’второму чтецу», в восьмой книге этого памятника (VIII 18, 7–8 и VIII 47, 26) уже упомянут ’’псалт» (ψάλτης). Попутно необходимо отметить, что в некоторых других разделах этого источника (И 28, 5 и VI 17, 2) приводится существительное ’’псалтодос» (φαλτωδάς, от ψάλτης – певец и φδος – песнь). В то же самое время Кирилл Иерусалимский (Катехизис XIII 26) с этой же целью использует слово «псалмодес» (ψαλμψδες, от ψαλμάς и ᾠδός). Впоследствии для обозначения певчего в восточной церкви применялись все эти термины. В послании Псевдо-Игнатия «К антиохийцам», которое, подобно «Апостольским установлениям», относится к IV веку, также присутствует упоминание должности певца: «Я приветствую священный клир. Я приветствую священных дьяконов... Я приветствую гиподьяконов, чтецов, певчих (ψάλτας), служителей, заклинателей и исповедников. Я приветствую хранителей священных врат и дьяконисс во Христе» (XII 1–2).

В первой половине V века Сократ сообщает о том, что «в Александрии в чтецы и певцы [возводятся] независимо от того, катехумены они или же верующие, в то время как повсюду церкви выдвигают на эту должность только верующих» (Церковная история V 22). Читателю уже должно быть ясно, что здесь разделяются, как это было тогда принято, готовящиеся стать полноценными христианами (κατηχούμενοι) и члены общин. В данном тексте для обозначения певцов используется существительное ὑποβολεῖς, буквально означающее подсказчик , суфлер , поскольку в обычно практиковавшейся тогда респонсориальной псалмодии певец пел рефрен, после чего его повторяла вся община. При такой форме исполнения певец мог толковаться как суфлер, подсказывающий молящимся текст и мелодию. В приведенном фрагменте Сократа есть еще одна интересная деталь: несмотря на то, что речь идет о должностях чтеца и певца, существительное τό τάγμις (должность) употребляется в единственном числе. Не служит ли это лишним подтверждением того, что даже во времена Сократа функции чтеца и певца кое-где зачастую выполнял один человек?

Во всяком случае, не вызывает никакого сомнения, что уже на рубеже IV–V веков, когда соединились обе указанные линии развития, связанные с певческой деятельностью чтецов и выявлением «голосистых», во многих церквях и монастырях появилась самостоятельная должность певчего. Этого требовала музыкальная жизнь христианских общин. Действительно, именно к этому времени усложняются музыкальные формы псалмопения. Их разнообразие можно увидеть хотя бы по так называемому «Второму уставу», приписывающемуся Августину, хотя нет никаких оснований считать его подлинным сочинением самого Августина. Некоторые исследователи считают его автором Алипия, коллегу Августина, а некоторые – даже Бенедикта (умер в 547 г.). Но кто бы ни был настоящим автором этого документа, он достаточно красноречиво свидетельствует о разнообразии и сложности использовавшихся в IV–V веках музыкальных форм: «Теперь мы описываем, как нам следует молиться и петь псалмы. На часах перед обедней поются (dicantur) три псалма: 62-й, 5-й и 89-й; в третьем часу респонсориально поется первый псалом, затем имеются два антифона, чтение и „комплеторий» [то есть заключительная молитва]; то же самое в шестой и девятый часы; при „люцернариуме» [то есть при возжигании светильников] имеется один респонсориальный псалом, чтение и „комплеторий». И в соответствующем промежутке после вечерни, когда все сидят, имеются чтения и затем обычный псалом, предваряющий сон. Для ночных служб в месяцах ноябре, декабре, январе и феврале имеются двенадцать антифонов, шесть псалмов и три чтения; в марте, апреле, сентябре и октябре – десять антифонов, пять псалмов и три чтения; в мае, июне, июле и августе – восемь антифонов, четыре псалма и два чтения» (Второй устав 11; см. также: Житие Мелании Младшей 47).

Антифоны и респонсориальное пение псалмов – достаточно сложные музыкальные формы – не могли исполняться на достойном уровне, которого требовали уже развитые обряды богослужений, без профессионального руководства кантором или псалтом. Кроме того, становилось необходимым обладание особыми знаниями, включающими в себя не только весь известный репертуар песнопений, но и порядок его исполнения во время различных типов богослужений.

Итак, можно сказать, что с появлением должностей канторов и псалтов начинается профессиональный этап развития христианской музыки.