Беседа I. Ангельская прелюдия

Согласно греческой хронологии шел второй год 193-й олимпиады. По исчислению же римского энциклопедиста Марка Теренция Варрона (116–27 гг. до н. э.) это был 747 год от основания Рима. Могущественному римскому императору Августу исполнилось пятьдесят три года. Только в прошлом году полномочия Августа были продлены еще на десять лет, и тогда же умерли поэт Квинт Горации Флакк и покровитель многих римских поэтов Гай Цильний Меценат. Во втором году 193-й олимпиады будущий император Тиберий справил свой триумф над германскими племенами сигамбров, а в следующем году, не в силах вынести сложившихся отношений со своей развратной женой Юлией, дочерью всесильного Августа, он покинул Рим и уехал на остров Родос в Эгейском море, где провел в добровольном изгнании восемь лет.

В Иудее же в тот год правил Ирод Великий, которому оставалось жить всего три года. Однако в том самом году этот жестокий и мнительный тиран успел казнить двух своих сыновей, Аристовула и Александра, по поводу чего император Август сказал: «Лучше быть свиньей Ирода, чем его сыном». Тогда же старший сын Ирода Антипатр организовал заговор против своего отца, а шесть тысяч фарисеев отказались присягнуть на верность Ироду.

В небольшом местечке к западу от Иерусалима стояла синагога. Никто уже не помнил, когда она была построена. После возвращения из вавилонского плена в Иерусалим – а это было более четырех с половиной столетий назад – люди, жившие далеко от храма, по древнему обычаю, зародившемуся еще в изгнании, продолжали возводить нехитрые богослужебные здания, где каждый мог беседовать с Богом и изучать Священное Писание.

Став пленниками Вавилона, оторванными от родины, люди боялись потерять связь со своим Богом. Их великий храм, построенный премудрым Соломоном и на протяжении многих веков служивший национальной святыней, был разрушен безжалостными завоевателями. Израильтяне унесли с собой в Персию не драгоценности и богатства, а веру во Всевышнего, надежду на Его заступничество. Много столетий спустя святой Амвросий Медиоланский (333/340– 397 гг.) писал: «И ушли они в Персию, богатые одной только [своей] верой, потому что только она и не могла быть отнята у них во время пленения» (Об обязанностях III 17, 100).

Без веры невозможно было продолжать жить. Ее поддерживали вдали от отечества, вдали от развалин храма всеми доступными способами. И вот тогда стали возводить небольшие здания без кровли, которая могла мешать» свободному полету молитвы ввысь, к Тому, от Кого зависит все, что происходит в мире. Кроме того, раскаленная солнцем кровля только усугубляла бы несносную духоту, а в постройке, лишенной крыши, ничто не препятствовало свободному движению воздуха и легче дышалось во время богослужения. В разные часы дня стены отбрасывали достаточно длинную тень, в которой многие укрывались от зноя, и тогда уж можно было целиком сосредоточиться на мысли о Боге. Для постройки синагог выбирались места, находившиеся рядом с рекой, озером или каким-нибудь водным источником, чтобы можно было, как писал Иосиф Флавий (37/38 – ок. 100 гг.) в своих «Иудейских древностях» (XIV 10, 2), омываться перед молитвой, «согласно отеческому обычаю».

Синагоги стали центрами объединения иудеев в среде иноверцев, с неприязнью или даже враждебностью относившихся к плененным переселенцам. В синагогах читались молитвы, толковались Божьи Законы и, конечно, пелись религиозные песнопения.

Правда, это было не то помпезно-торжественное пение, которое звучало когда-то в Иерусалимском храме. Оно стало намного скромнее: не было многочисленных певчих, распределенных по хорам, и инструментальных ансамблей, не было праздничных одеяний. Да и можно ли петь по-прежнему, когда храм Иеговы лежит в развалинах, а Его народ в плену! Тогдашнее состояние душ верующих замечательно передал автор одного из псалмов (136), созданных если и не в самом плену, то в тот период, когда горечь позора и подавленное состояние духа еще не прошли. Эта жалобная элегия повествует о том, как пленные люди, будучи уже «при реках Вавилона», вспоминали о родном Сионе. Завоеватели требовали от них песен и веселья: «Пропойте нам из песней Сионских». Значит, тем, кто пленил их, нужны были не любые песни, а именно такие, которые наиболее достойно представляли культуру порабощенного народа. Но пленники искренне верили, что песни, звучавшие в Палестине, принадлежат их Богу. «Как нам петь песнь Господню на земле чужой?» Нет, здесь, в плену, не может быть песен. Кощунственно в этот час скорби услаждать слух тех, кто надругался над национальной святыней. Не будет песен. Не будет никакой музыки. «Прилипни язык мой к гортани моей...». А инструменты, сопровождавшие в счастливые времена величественное религиозное пение, будут уничтожены. И сами иудеи придумали им особую смерть. Инструменты были развешаны на деревьях, их испепеляло солнце и мочил дождь, их струны рвал ветер, и они приходили в негодность. Так сам народ расправился со своим искусством, не желая отдавать его поработителям.

Конечно, содержание этого псалма – поэтическая гипербола. Но она отражает нравственно-этическое отношение к национальной музыке в тяжкую годину бед и испытаний. В синагогах Вавилона религиозные песнопения стали проще, обыденней и, вместе с тем, ближе к людям. Каждый пел как мог, вливая в общее звучание собственную молитву и собственную надежду. Иногда случалось, что такое любительское пение сопровождалось одним или двумя струнными инструментами. Здесь, в плену, иудеи обращались к Всевышнему с думой о своем отечестве. Здесь, в неволе, зародился обычай во время молитвы обращаться лицом в ту сторону, где находился разрушенный Иерусалимский храм. Песенная молитва неслась через долины и горы на далекую родину.

С течением времени синагоги стали неотъемлемой частью общественной жизни, и даже после возвращения в Палестину в маленьких городах возводились свои синагоги, в которых безостановочно продолжалась религиозная жизнь. Они не прекратили своего существования и после того, как на месте старого разрушенного храма в Иерусалиме был воздвигнут новый храм, тоже ставший национальной святыней. А многочисленные синагоги, разбросанные по всей стране, остались небольшими местными религиозными центрами. Более того, даже в самом Иерусалиме наряду с храмом, согласно преданию, существовало более четырехсот синагог. В описываемый период известные синагоги находились в Назарете (Мф.13:54; Мк.6:2; Лк.4:16), Капернауме (Мф.12:9; Мк.1:21; Лк.12:51; Ин.6:59) и в других небольших городах. Особенно много синагог было в Галилее. Ее даже называли «страной синагог».

Так вот, в одной из синагог, о которой мы упомянули в начале нашего повествования, в описываемый год священнослужителем был некий Захария. Он происходил из старинного рода Авиев. Со времен царя Давида на протяжении многих поколении все Авии были священнослужителями. Это почетное и всеми уважаемое служение. Каждый мальчик, рождавшийся в роду Авиев, с самого раннего детства знал, кем ему предначертано быть, и тщательно готовился к своему будущему. И так продолжалось в течение почти тысячи лет.

Но теперь это беспрерывное наследование священнической должности должно было оборваться. Захария, мужчина уже преклонных лет, не имел детей. Его жена Елисавета, из рода Ааронов, оказалась бесплодной. Это несчастье не являлось Божьим наказанием за грехи: Захария и Елисавета были праведны, законопослушны и в своей долгой жизни следовали строгим заповедям. Их совесть была чиста. И, несмотря на это, Господь не помог им. Сейчас, на склоне лет, им уже нечего было ждать милости Божьей. Захария прекрасно понимал, что их время ушло, но никак не мог смириться. Он приходил в ужас от одной мысли, что является последним из рода Авиев. Эта мысль не давала ему ни минуты покоя – ни днем, ни ночью.

И даже сейчас, во время богослужения, язык произносил заученные с детства слова молитвы, руки механически выполняли то, что они делали в течение всей жизни, а разум и душа были далеки отсюда. Наверное, это большой грех. Но Захария, поглощенный своей навязчивой идеей, пытался понять: «За что? За что?» – и не находил ответа.

А богослужение, между тем, продолжалось. Захария услышал, как молодой певец Елеазар громко спел своим чистым голосом: «Дом Израилев, уповай на Господа!» Люди, молящиеся в синагоге, как принято, старались ответить ему мелодией, близкой к прозвучавшему призыву: «Он – наша помощь и щит». Затем Елеазар спел следующую фразу псалма, но уже несколько выше: «Дом Ааронов, уповай на Господа!» Народ, по обычаю, должен был подстроить свой ответ под эту новую высоту. Но у многих не хватало ни умения, ни голосовых возможностей, и новый ответ: «Он – наша помощь и щит» – прозвучал нестройно и неуверенно. А певец, словно не замечая того, что народ не может состязаться с ним, следующую фразу спел еще выше: «Боящиеся Господа, уповайте на Господа!». Естественно, что третий ответ молящихся оказался еще более робок и беспомощен.

Захарию всегда раздражал разлад между пением певца-профессионала и народа, хотя он прекрасно понимал, что никто в этом не виноват. Певец стремился делать свое дело как можно лучше, но, увы, люди неспособны достойно подражать ему. Когда на месте молодого Елеазара был покойный старик Иосиф, разница между пением певца и народа была не столь заметна: старческий голос Иосифа уже давно потерял былую гибкость и далеко не всегда слушался своего хозяина. Мелодия, выстраиваемая им, лишь отдаленно напоминала то, что должно было звучать. И в сравнении с ней неумелость хоровых реплик народа была не столь заметна. Потом старый Иосиф умер, а на его место пришел молодой Елеазар, рьяно принявшийся за свое дело. Сначала отсутствие согласия между звучанием певца и ответами народа очень беспокоило Захарию. Но потом ему все стало безразлично. Зачем волноваться из-за этого? Его жизнь подходит к концу, и он не оставит после себя никого на этой земле. Потом уйдет и Елисавета, и никто и никогда уже не вспомнит о них, словно их и не было. Вот из-за чего стоит переживать, а пение...

Но пение в синагоге продолжалось, и Захария, очнувшись от собственных нерадостных дум, вновь услышал этот нестерпимый разлад между певцом и прихожанами. Опять их угрюмые, однообразные и нестройные возгласы портили течение мелодии, выводимой замечательным голосом Елеазара. Захария почувствовал, как волна злости и негодования готова разлиться по всему его существу. Но он тут же спохватился и подумал, что ему, священнослужителю, не подобает из-за этого гневаться. Ведь для Бога, к которому обращены песнопения, не столь важно, как согласуются голоса людей здесь, в небольшой синагоге, сравнительно далеко от величественного Иерусалимского храма. Важно, чтобы песня пелась искренне и от всей души. Искренность сгладит любой музыкальный диссонанс.

Успокоив себя такой мыслью, Захария решил представить себе, как прозвучало бы это песнопение в Иерусалимском храме. Он мысленно перенесся в священное здание, где неоднократно бывал и где много раз слушал замечательное пение, подобное пению ангелов. И ему вспомнилось старое предание, повествующее о том, как после смерти иудейского царя Озии пророку Исаие (Ис.6:1–7), пришедшему в Иерусалимский храм, явилось видение Господа, сидящего на высоком престоле, а «края риз Его наполняли весь храм». Вокруг Господа стояли серафимы и, взывая друг к другу, пели гимн: «Свят, свят, свят Господь Саваоф! вся земля полна славы Его!» Это было пение и мощное, и величественное, и прекрасное. Каждое повторение слова «свят» завораживало и вселяло в душу радость и покорность, вызывало слезы счастья и восторга. Звучание хора серафимов наполняло не только храм, но и душу каждого слушателя. Захария так увлекся этой воображаемой музыкой, что его сознание словно переместилось в другую плоскость, в другое измерение. Он явственно услышал голоса серафимов. Каждый из них по своей силе был подобен раскату грома, но мелодичного, приятного и необыкновенно светлого. Однако ни один голос не выделялся из общего созвучия. Музыка как бы отрывала Захарию от земли, и он вместе со звуками парил в храме. На какой-то миг он даже почувствовал себя серафимом: и у него были крылья, и он пел славу своему Господу: «Вся земля полна славы Его... славы Его... славы Его...». Захария молчал, но душа его восторженно пела, и ему казалось, что не будет конца этому прекрасному гимну.

Постепенно из общего звучания музыки слух Захарии стал выделять обычную речь, которая была так же размеренна, как и поющийся гимн: «Не бойся... не бойся... не бойся...». Для слуха Захарии это новое словесное добавление явилось лишь еще одним пластом в безбрежном звуковом пространстве, в котором плавала его душа. Затем он вдруг услышал свое имя: «Захария... Захария...». Слух зачарованного священнослужителя ожидал третьего повторения своего имени, подобно тому как трижды прозвучало «свят», трижды было пропето «славы Его» и три раза произнесено «не бойся». Но вместо этого прямо над самым своим ухом он услышал шепот. Невидимый хозяин голоса, как бы боясь, что его немузыкальная речь нарушит пение серафимов, говорил тихо, но очень четко и ясно, и этот шепот сливался с хором серафимов в единое созвучие: «...услышана молитва твоя, и жена твоя Елисавета родит тебе сына, и наречешь ему имя: Иоанн... он будет велик пред Господом... И многих из сынов Израилевых обратит к Господу... (Лк.1:13–16).

Это было благовестие Захарии о рождении Иоанна, прозванного впоследствии Предтечей, начавшего великое дело по приобщению иудеев к новым духовным идеям и сложившего за это свою голову. Можно сколько угодно спорить о том, так это произошло или иначе. Но совершенно очевидно, что идея ангельской музыки была широко распространена в древнем Израиле.

Пение ангелов слышал не только пророк Исаия, но и пророк Иезекииль (3:12). Упоминание о таком космическом пении часто встречается в раввинистических источниках. Одни из них сообщают, что ангелы рыдали, когда Авраам готовился принести в жертву своего сына Исаака, и пели погребальную песнь на смерть Аарона. Другие утверждают, что ангелы поют только ночью, чтобы днем не заглушать песнь народа Израиля во славу Господа. Согласно третьим источникам, Бог запрещал ангелам петь при трех важнейших событиях библейской истории: при потопе, при исходе еврейского народа из Египта и при разрушении Иерусалимского храма. Существовало даже предположение, что когда еврейский народ с помощью Всевышнего благополучно пересек Чермное море (Исход 14), то ангелы, которым прежде не разрешалось петь из-за грозившей израильтянам опасности, хотели сразу же воздать хвалу Господу. Но им вновь было запрещено это делать, пока Моисей и народ не спели торжественную благодарственную песнь:

Пою Господу...

Господь крепость моя и слава моя,

Он был мне спасением.

Он Бог мой,

и прославлю Его...

(Исход.15:1–2).

Бог не давал ангелам петь Трисвятой гимн, пока не слышал «песен, восхвалений и благозвучных мелодий Израиля». Но это делалось не потому, что Иегове больше нравилось пение израильтян, чем ангелов. Ему было важнее услышать вначале восхваления, исходившие из многотысячных уст возлюбленного им народа, которому Он помогал в невзгодах и которого направлял на путь спасения.

По общепринятому воззрению, и ангелы, и израильтяне пели одни и те же песни. Сами люди знали о сходстве своих хоров с небесными хорами ангелов, и особенно выдающееся пение всегда определялось как «ангельское». И уж, конечно, всем было известно, что ангелы, как и люди, поют «Аллилуия».

В таких верованиях проявлялась мечта о связи земного и небесного бытия, земного и небесного богослужений, что порождало и веру в единство музыки, звучавшей в земном и небесном храмах. Здесь явно прослеживается параллель с языческими представлениями: музыка, звучавшая в исполнении самых выдающихся древнегреческих мастеров, казалась музыкой, исполнявшейся Аполлоном и музами на божественной кифаре. Подобные воззрения находятся в той же смысловой плоскости, что и космогонические идеи пифагорейцев о музыке сфер, якобы создающейся звуками, возникающими в результате стремительного движения небесных тел: индивидуальная скорость каждой планеты способствует созданию особого звучания, а вся космическая музыкальная система, упорядоченная пропорциональностью расстояний между светилами, в свою очередь, является отражением соотношений земных музыкальных интервалов. Следовательно, звуковая система космоса и земной музыки – одна и та же. Так проявлялась великая тяга к осознанию всей вселенной как организма, живущего по единым законам. Только в одних случаях превалировала религиозность, а в других – наивно-физические ассоциации.

Вера в музыкальное единство земного и небесного не пропала и тогда, когда ортодоксальный иудаизм стал подвергаться атакам новых религиозных сект и течений. Так, в кумранской литературе также можно обнаружить упоминание о союзе «избранных», то есть тех, кто следует подлинной вере, и небесного хора, восхваляющего Бога. Эта традиция не померкла и в раннехристианской литературе.

Особенно последовательно она проводится в Апокалипсисе, в этом удивительном создании поэтического и богословского гения. В одном из его разделов (4:6–10) описывается, как четверо «живых созданий» (я понимаю греческие ζῶα несколько иначе, чем принято в традиционном русском переводе: «животные») соединяются с двадцатью четырьмя старцами и поют гимн «Сидящему на престоле». Там же, на небесах, звучит хор ста сорока четырех тысяч праведников (Апокалипсис 14:1–3), голоса которых так же сильны, «как шум множества вод и как звук сильного грома». Значит, сила звучания небесного хора сравнима с шумом низвергающегося водопада и раскатами мощного грома. Но одновременно с этим звучание такой музыки подобно «голосу кифародов, бряцающих на кифаре». Канонический русский перевод этого фрагмента дает «гуслистов, играющих на гуслях своих». Греческий же текст предполагает не чисто инструментальную музыку, а пение кифародов, сопровождаемое игрой на кифарах. Такая музыка намного богаче, сложнее и разнообразнее. «И никто, – говорит Иоанн Богослов, – не мог научиться сей песни, кроме сих ста сорока четырех тысяч [праведников]». Значит, понимание и исполнение этой музыки под силу только праведникам. А раз так, то и у земных праведников есть надежда, что они смогут быть включены в небесный хор.

Для первых христиан, вчерашних иудеев, не было ничего неожиданного в космической оратории, созданной Иоанном Богословом (Апокалипсис 15:2–3), где небесные жители, «держа кифары Божий, поют песнь Моисея, раба Божия», – ту же песнь, которую пели древние израильтяне после благополучного перехода через Чермное море. И разве не близки запевы старинного песнопения, запечатленного в ветхозаветной книге пророка Исаии (6:3), и гимна, поющегося на небесах в новозаветном Апокалипсисе (4:8)? В первом источнике провозглашается: «Свят, свят, свят Господь Саваоф», а во втором: «Свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель». Можно смело утверждать, что оба песнопения звучали в повседневной жизни израильского народа, хотя первое из них намного древнее второго. И нет ничего удивительного в том, что поэтическая фантазия и религиозная мысль перенесли на небеса песни, певшиеся на земле. Иначе и быть не могло.

Припев «аллилуия» («хвалите Бога») также переносится на небеса только после того, как он длительное время звучал на грешной земле в большом количестве псалмов и гимнов. Поэтому кульминационная песнь, исполнявшаяся на небесах (Апокалипсис 19:1–6), не могла обойтись без рефрена «аллилуия»:

...Я слышал словно голос большой толпы,

поющий на небесах: аллилуия!

Спасение, слава и сила Господа нашего!

...И вторично пропели: аллилуия!

И дым от него [от разрушенного Вавилона]

восходит во веки веков.

...Я слышал словно голос большой толпы,

как звучание многих вод,

как голос сильных громов,

поющих: аллилуия!

Ибо воцарился Господь Бог Вседержитель...

Всякий иудей мог сказать об этом небесном гимне: «Это знакомая мне песнь, я слышал ее в нашей синагоге». Любой из первых христиан мог сказать то же самое: «Эта песнь мне знакома, я слышал ее в нашей церкви».

Поэтому Захарии, находившемуся под впечатлением песнопения, сопровождавшего богослужение, не нужно было затрачивать больших усилий на то, чтобы осознать звучащую музыку как песнь ангелов. Он был к этому подготовлен не только всей своей жизнью, но и опытом многих предшествующих поколений. Они жили в том же музыкальном окружении, которым наделили и небесную ангельскую среду. Так стоит ли удивляться тому, что Благовестие Захарии о рождении Иоанна Предтечи, принесенное ему ангелом, прозвучало во время синагогального пения, являвшегося одновременно и ангельской музыкой?

И кто знает, не сопровождалось ли той же ангельской музыкой другое Благовещение, происшедшее пять месяцев спустя в другом городе, называемом Назаретом?

В самом деле, слишком важна была весть, принесенная архангелом Гавриилом Марии: ведь речь шла о приходе на землю Спасителя всего человечества. И слишком многое в этом Благовещении напоминало по форме то послание, которое получил от безымянного ангела Захария: «...не бойся... и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус... и Царству Его не будет конца» (Лк.1:30–33).

Мария же, по свидетельству того же евангелиста, услышав благую весть, произнесла целую благодарственную речь:

Величит душа Моя Господа,

и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем,

что призрел Он на смирение Рабы Своей;

ибо отныне будут ублажать Меня все роды;

что сотворил Мне величие Сильный; и свято имя Его...

Явил силу мышцы Своей;

рассеял надменных помышлениями сердца их;

низложил сильных с престолов, и вознес смиренных;

алчущих исполнил благ,

и богатящихся отпустил ни с чем.

Воспринял Израиля, отрока Своего,

воспомянув милость, как говорил отцам нашим,

к Аврааму и семени его до века.

(Лк.1:46–55).

Где-то между II и III столетиями, когда появится апокрифическое «Евангелие от Иакова», его автор, подражая Луке, расскажет о том, что в свое время мать Марии, Анна, родив будущую Богородицу, «составила песнь Господу». И в этом не было ничего необычного, ибо такова была традиция иудейского и раннехристианского мышления – петь хвалу Всевышнему за Его благодеяния. Поэтому приведенный гимн, прозвучавший из уст Марии, являлся естественным выражением чувств.

Впоследствии этот текст распевался самыми разными христианскими певцами и композиторами Запада и Востока бесчисленное количество раз. Многие из распевов настолько прочно вошли в обиход христианской жизни, что стали олицетворением музыкального образа Пресвятой Богородицы. И это не случайно, так как монолог Марии очень хорошо «ложится» на музыку. Ведь он представляет собой мозаику фрагментов, певшихся в Древнем Израиле: парафразы из псалмов, поэтико-певческие выражения из книги пророка Исаии и т. д. Иначе говоря, этот текст создан «по образу и подобию» песен, распространенных во всем древнем мире. И у исследователей вполне естественно возникла убежденность в том, что «Величит душа Моя Господа» – песнопение, перенесенное из самой жизни на фолианты новозаветной рукописи.

То же можно сказать и о другом отрывке из первой главы «Евангелия от Луки».

После благополучных родов Елисаветы и наречения новорожденного младенца Иоанном, согласно волеизъявлению Всевышнего, долгое время молчавший Захария обретает дар речи и произносит монолог в честь Господа:

Благословен Господь Бог Израилев,

что посетил народ Свой,

и сотворил избавление ему,

и воздвиг рог спасения нам в дому Давида,

отрока Своего, как возвестил устами

бывших от века святых пророков Своих,

что спасет нас от врагов наших

и от руки всех ненавидящих нас;

сотворит милость с отцами нашими

и помянет святой завет Свой, клятву,

которою клялся Он Аврааму, отцу нашему,

дать нам, небоязненно,

по избавлении от руки врагов наших,

служить Ему в святости и правде

пред Ним, во все дни жизни нашей.

(Лк.1:68–75).

Нетрудно увидеть, что этот монолог составлен по тому же принципу, что и речь Марии, – как мозаика вариантов хорошо известных выражений, заимствованных в основном из ветхозаветной литературы. Но здесь интересно еще одно обстоятельство.

Перед началом монолога евангелист пишет, что Захария «исполнился Святого Духа и пророчествовал, распевая» (в традиционном русском переводе: «говоря»). Однако в тексте речи Захарии нет ничего такого, что мы понимаем под «пророчеством», то есть отсутствует предсказание будущего. Наоборот, Захария говорит о том, что было прежде: как Господь посетил «народ Свой» и спас его. При чем же здесь пророчество?

Вспомним, что во всем древнем мире пророчество было постоянно связано с музыкой, вернее, она являлась постоянным атрибутом тех, кто занимался пророчеством. Так, архаичные древнегреческие музы-прорицательницы Мелета (обучение), Мнема (память) и Аойда (песня) предсказывали будущее в песне. Вспомним также, что Пифия, жрица Аполлона в Дельфах, пророчествовала не только одурманенная парами, выходившими из расселины в скале, но и в сопровождении музыки. Она предсказывала будущее в своеобразной форме, где плавная повествовательная речь чередовалась со стихами или с пением. И древнеримская пророчица нимфа Кармента (буквально: «поющая»), и причисленные к сонму прорицателей полулегендарные музыканты Орфей и Мусей, и многочисленные пророки у различных древних народов постоянно использовали музыку во время своих прорицаний.

В ветхозаветной литературе также присутствуют пророки, профессиональная деятельность которых связана с музыкой. Перед тем как Саул должен был идти в Галгал, Самуил предупреждал его: «...когда войдешь там в город, встретишь сонм пророков, сходящих с высоты, и пред ними и навлас, и тимпан, и авлос, и киннор, и они пророчествуют» (1Цар.10:5). Для пророков все эти музыкальные инструменты являлись обязательными аксессуарами. Вспомним, что Елисей не мог пророчествовать без музыкального сопровождения: «И сказал Елисей... Теперь позовите мне того, кто бряцает. И когда бряцающий бряцал, тогда рука Господня коснулась Елисея, и он сказал...» (4Цар.3:14–16). В данном случае текст Септуагинты не указывает, на каком инструменте играл музыкант, сопровождавший пророчества Елисея. Для древних читателей это было не столь важно. Им было ясно главное: звуковой фон для пророчества создавал струнный инструмент, усиливающий эмоциональное воздействие проговариваемых или пропеваемых пророческих слов. Инструментальное сопровождение и вокальная «обработка» пророческого текста чередовались с отдельными возгласами в кульминационных местах и даже с обычной прозой.

Христианство продолжило эту давнюю традицию, и в его среде было распространено убеждение, что никакое пророчество немыслимо без музыки.

Тертуллиан (ок. 160 – после 220 гг.) сообщал, что знает женщину, «облагодетельствованную дарами откровения, которое проявляется в экстазе духа во время воскресной литургии. Она общается с ангелами, а иногда даже с Богом. Она видит и слышит таинства, читает в сердцах людей и применяет лекарства к тем, кто в них нуждается. Основа для ее видений возникает тогда, когда читают Писание, поют псалмы, произносят проповедь, произносят молитвы» (О душе IX 4). Как мы видим, пение псалмов при таком пророчестве – одно из важнейших условии.

Старейшина римской церкви Ипполит (ок. 170–236 гг.) был убежден, что Бог руководил пророками подобно тому, как музыкант плектром заставляет звучать струнный инструмент: «...они [пророки] обладали внутренним единством, какое [существует] в музыкальных инструментах, и всегда они имели внутри себя Слово, которым, подобно плектру, пророки побуждались провозглашать то, чего желал Бог» (Антихрист 11).

В тексте «Евангелия от Луки», предваряющем монолог Захарии, есть почти все главные признаки пророчества, сопровождаемого музыкой. Во-первых, указывается, что Захария «исполнился Святого Духа», то есть впал в необычное для простых людей, но необходимое для ясновидения состояние. Ведь по древнейшим представлениям любое творчество, в том числе и пророчество, связано с божественным вдохновением. Когда ветхозаветные пророки начинали пророчествовать, на них, как и на Захарию, нисходил «Дух Божий» (см., например, 1Цар.10:10 и 19:23). Во-вторых, Захария пророчествовал, распевая. Здесь необходимо обратить внимание на то, что общепринятый перевод этой фразы – «пророчествовал, говоря», поскольку в греческом тексте стоит причастие λέγων. Но исследователи уже заметили, что в Новом Завете невозможно точно определить, «музыкальное» или «немузыкальное» значение имеют глаголы λέγειν (говорить), ἄδειν (петь) и αἰνεῖν (славить). Особенно это относится к тем местам текста, в которых излагаются ангельские прославления и пророчества. Подобная семантическая ситуация, вместе со всем вышеизложенным, и дала мне основание для нового перевода фразы.

Иначе говоря, существует слишком много признаков того, что «монолог» Захарии «Благословен Господь Бог», также как и «монолог» Марии «Величит душа Моя Господа», – это песня, бытовавшая на рубеже ветхозаветных и новозаветных времен.

Подобными распевами создавалась своеобразная музыкально-певческая атмосфера накануне прихода Спасителя на землю. И когда свершилось предначертанное и в городе Вифлееме родился Иисус Христос, то это событие также не могло остаться без величественного музыкального гимна. Действительно, всем известно, что после того, как ангел возвестил пастухам о рождении Спасителя, вместе с ангелом «явилось... многочисленное воинство небесное, славящее Бога и поющее [опять то же самое причастие λεγόντων]:

Слава в вышних Богу,

и на земле мир,

в человеках благоволение!»

(Лк.2:13–14).

Так завершилась эпическая хоровая прелюдия, подготовившая мир к преображению и возвестившая ему о приходе Спасителя.