Часть II. Отношение императора Феодосия В. к еретикам и язычникам

В системе религиозной политики Феодосия центральное место занимает его борьба с еретиками и язычниками. Вся деятельность императора в других отношениях – ничто в сравнении с этой борьбою, которая проходит чрез все царствование Феодосия. Она потребовала много сил и энергии от восточного монарха, и в ней, видимо, последний полагал свое главное историческое призвание. Еретики и язычники – это те внутренние враги в глазах Феодосия, которые постоянно тревожат покой монарха, таят в себе зародыши возможных опасностей для мирного течения государственной жизни. Вот почему Феодосий старается всегда быть на стороже, предупредить с их стороны всякую попытку организовать прочное общество со всеми предикатами религиозной общины: храмами, богослужением, иерархией и т. п. И чтобы помешать людям в их стремлении молиться своему Богу, а не Тому, Которого угодно было императору так милостиво навязать им, Феодосий В., опираясь на общий римскому праву принцип нетерпимости, готов, как свидетельствуют законы, прибегнуть ко всяким мерам и наказаниям. Он не щадит ни личности еретика и язычника, ни их имуществ, ни правового их положения, а главное, издевается на их верованиями, для которых придумывает самые обидные слова, как то: гнусность, мерзость, и участие в религиозном культе клеймит «осквернением». Впрочем, нужно заметить, что отношение Феодосия к еретикам и язычникам, проникнутое общим желанием слить эти религиозные разделения в одной религии, которую Феодосий именует кафолической, имеет, правда, некоторое различие. Если он прямо ненавидит еретиков, поставляет своею целью стереть их с лица земли, то, напротив, несколько благороднее он относится к язычникам. Было бы, конечно, довольно странным думать, что Феодосий просто колебался, не зная, как ему поступить с язычниками: гнать их или нет. Что еретики и язычники не имеют право на существование в православном государстве – это принципиально уже было решено Феодосием. Остается только допустить, что языческий мир, как великая культурно-социальная сила, создавшая славное прошлое греко-римской империи, не переставал обаятельным образом действовать даже на христианизированные массы, которые не могли сразу отрешиться от заветов старины, а все еще носили на себе следы уклада языческих понятий. Фактически известно, что лучшие, наиболее способные из язычников, как, напр.: Симмах, Татиан, Претекстат, Флавиан и др. свободно отправляли высшие государственные должности, и светская христианская власть, в лице Феодосия, закрывала глаза на их религиозные убеждения, насильно, деспотично не требовала измены последних, хотя бы в целях создания однородного по вере государства. И это было последнее «прости», последняя благодарность, выраженная монархом уже омертвевшему в своих частях и сходившему со сцены языческому миру. Вот почему самая борьба против язычества у Феодосия носит сравнительно умеренный характер, и если она иногда выступала за границы законов, продиктованных абсолютною властью, то виноват в этом не Феодосий, а его добрые приспешники. Несколько иное место, в сравнении с язычниками, заняли еретики. Последние не владели важным историческим прошлым, а их догматические учения были не более как осколками недавней христианской мысли. Они ничего не внесли от себя в сокровищницу социального роста государства, а скорее как будто преследовали в своей работе разрушительные цели, так как разделяли империю на мелкие, ничем не связанные между собою единицы и тем, видимо, подрывали целостность государственного строя. Неудивительно, что Феодосий В. был так чуток к жизненным проявлениям еретических обществ, отказывая им дать равноправное место не только с кафоликами, но даже и язычниками, и всеми силами старался уничтожить этот неспокойный элемент.

Не признавая за еретиками и язычниками фактического значения в своем новосозданном государстве по типу прежнего строя Римской империи, Феодосий В. выдвигает на арену кафоликов, считает их основною и могучею силою при развитии религиозно-государственных начал, получивших от императора санкцию «истины». И если первых он преследует, то вторым он представляет все наличные в его власти средства к улучшению их религиозного, правового и социально-экономического положения. Отсюда, вглядываясь внимательно в отношения Феодосия В. к православию, еретикам и язычеству, невольно приходишь к тому заключению, что в его царствование, если не de jure, то de facto все народонаселение империи распадалось заметным образом на три различные группы: 1) кафоликов, 2) еретиков и 3) язычников, из которых каждая группа в глазах власти имела далеко не одинаковое значение. В данном случае вполне возможно и без особой натяжки провести параллель между ними и теми, тогда уже отжившими, классами, на которые разделялось общество в эпоху славной Римской империи. Так, в римском праве различались: во-первых, cives, во-вторых, latini, в-третьих, peregrini. Каждый из этих клоссов имел тот или иной круг юридических полномочий. Первому принадлежали jus suffragii, jus honorum, jus commercii, куда должно быть присоединено testamentificatio, т. е. ведение торговых оборотов по римскому обычаю с правом заключения торговых сделок, и, наконец, jus connubii, как способность к римскому браку. Peregrini были лишены всех этих прав, а latini стояли в средине между cives и peregrini и были лишены некоторых прав, как, напр., jus connubii и т. п.¹⁴³⁸ Это классовое подразделение само собою ожило в православном государстве Феодосия, особенно с тех пор когда права еретиков и язычников, а отчасти и кафоликов, были регламентированы специальными законами. Место cives занял теперь кафолик, как единственный полноправный гражданин¹⁴³⁹. Продолжая далее сравнение, можно сказать, что еретики стали в то отношение к государству, в каком некогда находились peregrini, как элемент совершенно бесправный, а язычники заняли среднее положение между теми и другими, т. е. положение latinorum. Единственная разница заключалась в том, что peregrini et latini, несмотря на все свои правовые ограничения, спокойно существовали и признавались законными классами государства, тогда как еретики и язычники стеснялись в своих правах, как классы общества, которые, по воззрениям власти, тормозят общественную жизнь, а потому подлежат совершенному уничтожению. Еретики и язычники-отщепенцы общества, которым не может быть уделен самый незначительный клочок земли в православном государстве для мирного существования и которые должны навсегда отказаться от мысли встретить в государственной власти если не поддержку и защиту, то во всяком случае снисходительное отношение, – вот смысл группового разделения, его крайние границы. И этому тяжелому гнету, бесправному положению, постоянным обидам и притеснениям со стороны правительства еретики и язычники были обязаны исключительно мерам Феодосия В. Восточный монарх дошел в своих отноошениях к религиозным партиям до кульминационной точки – одним взмахом пера, без суда и следствия, все религиозные общества, расходившиеся в воззрениях с государственной Церковью, были приговорены к постепенному уничтожению. Для приведения приговора в исполнение у Феодосия В. нашлось достаточно сил и средств, в лице военных сил и фанатичной толпы, и духовенства, а в особенности монахов, не брезговавших под покровом христианской любви и во имя торжества евангельской истины прибегать к полному насилию над чуждыми им религиозными убеждениями. Но поступая так, Феодосий В. совершенно забыл, что собственно вести борьбу с еретиками и язычниками далеко не входило в круг его прямых обязанностей. Одна только Церковь могла взять на себя эту трудную задачу и работать при помощи церковных гуманных средств, а не жестоких гражданских мер, как это сделал император. Отсюда и самая борьба Феодосия с еретиками и язычниками, хотя он и старался ею видимо принести пользу Церкви, производит тягостное впечатление на исследователя, ждет строгого суда истории, как нечто грубое, жестокое. Феодосий отнял у своих подданных естественное право почитать то или другое высшее божество и в той форме, какая каждому представляется более близкой по духу, чем и попрал самые святые права свободы совести¹⁴⁴⁰. Правда, не таких взглядов держатся церковные историки и некоторые исследователи¹⁴⁴¹, прилагающие к христианской религии количественную мерку. Они видят в Феодосии идеал истинного царя, понявшего отлично свои задачи как государя-христианина и широко проявившего свое понимание в преследовании еретиков и язычников. Они с восторгом отзываются о всяком эдикте благочестивого монарха, объявляющем громы и молнии на приверженцев всякого другого учения, кроме православия. Мало того, за эту деятельность они увенчали Феодосия именем святого. Конечно, со своей точки зрения эти ценители искусства Феодосия в борьбе с еретиками и язычниками были правы, но беспристрастный суд истории должен сказать, что эта борьба Феодосия против религиозных убеждений своих подданных ничем не отличается от средневековой инквизиции, с которой она связана самыми тесными узами родства.

Спрашивается теперь, чем было вызвано преследование Феодосием еретиков и язычников? Думать, что Феодосием В. руководил исключительно религиозный мотив – привести своих подданных к познанию истинного Бога, это значило бы слишком идеализировать его, приписывать ему то, о чем он сам наверное не думал. Из сохранившихся эдиктов нет ни одного, где бы приводилась мысль, что император, объявляя наказания, именно печется о душах своих подданных, боится за их нравственную гибель. Слишком большой был Феодосий политик, чтобы он стал преследовать потусторонние идеалы, проповедовать истину во имя того только, что она – истина, а остальное все – ложь. Очевидно, были другие основания, которые ему подсказывала сама жизнь и толкала его на путь репрессий против религиозных убеждений. Церковные историки, объясняя эту деятельность Феодосия, замечают, что им руководило желание доставить единство Церкви¹⁴⁴². А если так, то снова возникает вопрос, зачем ему понадобилось такое единство? Неужели для него не было безразлично, что подданные исповедовали разные религиозные верования? Очевидно, нет. Само по себе единство Церкви в глазах Феодосия не играло никакого смысла, а если получило важное значение, то лишь потому, что по римским воззрениям это единство обусловливало в то же время и политическое единство, служило залогом мощи государства. Между тем еретические общества и языческие общины, в принципе враждебные православию как государственной религии тормозили укрепление этого политического единства. Нельзя, конечно, забывать и того, что фактически если не язычество, то во всяком случае ереси так были развиты в эпоху Феодосия, что, безусловно, они значительно подрывали целостность государства, а иногда служили источником и мятежей. Все это превосходно видел Феодосий и уже по праву риского владыки не мог не откликнуться на это ненормальное социальное явление. В самом деле, если государство и религия представляют нечто нераздельное, обусловливают одним другое, что как отголосок juris divini еще живо было в сознании современников IV в., то, ясно, они должны идти рука об руку, и всякие аномалии в области государственной религии, прежде всего и более всего, вредны для самого государства, как и наоборот. Такими аномалиями, несомненно, были ересь и язычество, а следовательно, по принципам обычного права, в глазах Феодосия не имели никаких данных для своего существования. Из этого уже само собою очевидно, что борьба Феодосия с еретиками и язычниками своим базисом имела политический рассчет, далекий от чистых религиозных целей.

Опирающаяся в своем исходном пункте на принципы juris divini, эта борьба и в своем развитии пользовалась тем богатым материалом, который хранило римское священное право: она строилась по его плану, регламентировала те меры и кары, которые были определены древним правом за религиозные преступления, что особенно наглядно сказалось на эдиктах Феодосия против еретиков. И, замечательно, вся эта борьба, за исключением Соборов, не запечатлена христианскими чертами, а скорее прямо диаметрально противоположна христианскому духу: так сильно в ней все проникнуто влиянием римского священного права.

Впрочем нужно заметить, что Феодосий, выступая в роли зищитника православия и гонителя еретиков и язычников, далеко не был самобытным творцом новых обязанностей императора в сфере религии и характера их направления в духе juris divini. Прошлое в лице его предшественников по трону еще аньше Феодосия санкционировало борьбу с еретиками и язычниками. Феодосию оставалось только продолжать начатое ими дело и приспособлять его к обстоятельствам эпохи. Если и было что-либо новое в его деятельности на этом поприще, то оно заключалось в большой определенности и законченности самого процесса борьбы, в ее радикальном характере, абсолютно чуждом всякому паритету религий. Такая тесная связь работ Феодосия с прошлым сама собою обусловливает необходимость экскурсий в область последнего. Но така как в нашу задачу не входит всестороннее изучение деятельности императоров, предшественников Феодосия В., то мы из их царствований наметим только общие черты законов, подготовивших известное отношение Феодосия к еретикам и язычеству. Это послужит нам как бы методологическим приемом, который облегчит понимание генезиса и духа законов Феодосия В.

Борьба императоров, предшественников Феодосия В., с еретиками – Краткий обзор мер этой борьбы и достигнутых ею результатов

Для ересей, появившихся в недрах христианства чуть ли не с первых моментов его существования и разрешавшихся до IV в. исключительно при помощи сил самой Церкви, со времени утверждения христианства при Константине В. наступила новая эра. С признанием за христианской религией значения религии государственной ересь становится делом государственной важности, разбор которого теперь поручается уже государственному чиновнику, как это сделано было, напр., Константином В. при выяснении вопроса о манихеях¹⁴⁴³. Церковь таким образом отчасти теряет принадлежащее ей право ведать религиозные отступления: его начинает разделять с нею и светская власть и, действуя сначала как прямая защитница интересов Православной Церкви, с течением времени, в силу простой давности, присваивает себе почти исключительное право ведаться с ересью, – как с уголовным преступлением, чисто государственными средствами, не испрашивая на то предварительного разрешения от Церкви в каждом отдельном случае¹⁴⁴⁴.

Однако в отношениях государей IV в. к ересям самый внимательный исследователь едва ли вскроет строгую систему борьбы, систему, которая все более и более раскрывалась бы и осуществлялась в жизни. Борьба скорее ведется скачками и порывами, и грани ее иногда лежат в крайних полюсах. Впрочем если и отсутствует система и нет преемства одним императором от другого добытых уже результатов борьбы с еретиками и дальнейшего их укрепления в одном, навсегда данном направлении, то все-таки возможно указать точки соприкосновения, которые придают борьбе императоров с ересями некоторую общность. Сюда относятся, во-первых, цель борьбы – единство государства, основанное на единстве догматических понятий и, во-вторых, средства борьбы – карательно-полицейские преследования, исходящие от светской власти. В самом же главном – в сфере догматических понятий – нельзя указать ни одного определенного догаматического принципа, который бы являлся прочным и устойчивым основанием для борьбы всех императоров с ересями. Напротив, догматические принципы, во имя которых велась борьба, менялись так же, как и обладатели трона. Так, почти все императоры, за исключением некоторых, всегда старались проводить в жизнь именно свои догматические воззрения и, наоборот, на все, противоположное им, смотрели как на ересь. И это было не случайным явлением, а скорее делом исторической необходимости. С начала IV в. Церковь становится силой, с которой так или иначе пришлось считаться императорам. Рост правильно организованного епископата, и его влияние на общественные массы грозили поколебать власть императоров над Церковью и побуждали иногда их принимать сторону слабого догматического меньшинства в надежде сократить этим аппетиты большинства¹⁴⁴⁵. С другой стороны, тяжелые политические обстоятельства заставляли императоров искать поддержки от Церкви, а для этого, ясно, приходилось примыкать к самой могущественной из догматических партий. Так государи постоянно балансировали как бы между двумя огнями: между Церковью и политическими затруднениями, и в силу необходимости принуждены были избирать догматику той партии, какая являлась выгодной в политическом смысле. Личные же симпатии императора, если и имели какое-нибудь значение при выборе императором той или иной догматики, то во всяком случае не решающее.

Отсюда, каждый император рассматривал ересь со своей точки зрения, которая часто оказывалась в полной противоположности с точкой зрения на это дело его предшественника или преемника. Так, один император гнал ариан, другой, напротив, преследовал единосущников и давал широкий простор арианским идеям, а некоторые, наконец, по самой своей природе склонные более к религиозному индифферентизму, старались занять нейтральное место и охранять в пределах закона свободу религиозных убеждений, не считаясь с характером учения различных партий. Однако при всем разнообразии воззрений государей IV в. на ереси и даже терпимости некоторых императоров к ересям, никогда ересь сама по себе не признавалась законным явлением в государстве, до которого светской власти совершенно не было никакого дела. Императоры – сторонники никейства – всегда являлись непримиримыми врагами всякого учения, противного православию, а равным образом императоры-еретики, враги никейства, свое учение выдавали за православное, а православное учение Церкви и другие учения считали ересью, подлежавшей с их точки зрения уничтожению. Следовательно, в существе дела, отношение императоров к еретикам даже в этом случае сохраняло свой обычный принципиальный характер. Но этого мало. Возможно констатировать и тот факт, что даже государи, отличавшиеся религиозною терпимостью, бывали нетерпимыми к некоторым религиозным партиям, никогда не оставляли их безнаказанными. Отсюда уже само собою ясно, что ни один император не был принципиально защитником всякого учения, которое расходилось с религиозным верованием, признаваемым в ту или другую эпоху православным. Если перевести это на язык права, то получим, что ересь, как религиозное учение отличное от господствующего в данный исторический момент, никогда не имела в глазах государей юиридических оснований для своего свободного существования и совершенно открытой организации своего культа. Если иногда и были терпимы еретические общества, то это еще далеко не значило, что само государство санкционировало их законность. Здесь сказывались или историческая необходимость, или личность монарха, тогда как при его преемнике часто терпимость сменялась полной нетерпимостью, что и влекло за собою гонения и преследования тех, кто так недавно наслаждался счастьем и спокойствием.

Такое отношение императоров к ересям обусловливалось частью взаимоотношением между Церковью и государством, частью и самим характером еретических обществ. Слившись с государством на началах римского права, Церковь заняла то же место в греко-римской империи, какое некогда принадлежало ее прешественнице – римской языческой религии. Отсюда все проявления религиозной жизни и мысли, по типу прошлого, стала ведать государственная власть и придала им характер государственной важности. Отсюда и преступления против религии вошли в систему политических преступлений, до оскорбления величества включительно. Такими преступлениями являлись и ереси, и притом очень важными, потому что они противоречили основным началам церковно-политического римского единства, представляя собою автокефальные религиозные общины и разделяя тем самым церковно-политический строй государства на мелкие разрозненные единицы. Если сюда прибавить, что еретики не всегда являлись благонадежными в чисто политическом отношении¹⁴⁴⁶, а иногда своими выходками и открытыми мятежами¹⁴⁴⁷, направленными по адресу господствующей Церкви, нарушали мирное течение жизни, то станет ясным, что уже политический рассчет должен был побуждать власть употребить репрессии против еретиков, чтобы избегнуть возможных политических осложнений. Нужно было быть слепым, чтобы отводить в государстве место тем проявлениям жизни, которые грозили целости самой империи. Кроме того, самый характер еретических обществ мало гармонировал с общими принципами римского государственного права. Как известно, римское право считало юридически законным только тот культ, который или был национальным, или получил правительственную санкцию. В этом отношении сектанские общины не выдерживали критики, представляя собою естественный продукт развития религиозной мысли: они не имели никакой национальной связи и официально разрешения от правительства на свое существование. Между тем, они не преставали заявлять о своем существовании широкой пропагандой своего учения и строгой организацией с необходимыми атрибутами всякой религиозной общины: дисциплиной, ритуалом и иерархией. Иначе говоря, они присваивали себе то, что с точки зрения римского права принадлежало исключительно одной дозволенной религии. Не говоря уже о формах воздействия на толпу путем, напр., пышных публичных процессий, самый факт существования рядом с государственной религией недозволенных самостоятельных религиозных общин, ясно, не мог встретить сочувствия у власти, даже независимо от каких бы то ни было посторонних соображений.

Нельзя, конечно, забыть и того, что гонения заставляли иногда сектантов вести тайную агитацию, скрываться, что и возбуждало у императоров мысль о наличности у еретиков прямых преступных деяний. Таинственность, которою окружали себя некоторые секты, давала ествественное право императорам предполагать даже большее, а именно: организованную политическую ассоциацию и, пожалуй, настоящий заговор против особы императора и целостности империи. Отсюда, преступность прогрессивно увеличивалась в глазах власти и достигала своей кульминационной точки там, где воззрения еретиков шли в разрез с прямыми интересами и задачами государства. Так, еретики, отрицавшие брак, были прямыми врагами государства. Неудивительно, что одно уже имя некоторых сектантов являлось синонимом позора, клеймило человека, настраивая власть в непримиримую к нему оппозицию.

Императоры, приняв на себя миссию – очистить Церковь от плевел, хотя и взялись за то дело, которое по всему праву исключительно принадлежало Церкви, однако в данном случае, как мы видели, исходили из принципов Римского священного права. Правда, Рим не знал ересей, как и не имел догматики, которая бы могла служить источником споров и разделений: он различал, с одной стороны, культ государственный и культы, получившие публичное признание правительства, а с другой стороны, культы, не имевшие такого официального подтверждения. Ересь как заблуждение в догматическом учении, а не как новый культ, была совершенно неизвестным фактом для римской религии, догматика и этика которой всецело покоились на внешних формах культа, так что отступление от теоретического учения необходимо было связано с отменою культа. Отсюда значит: и законов, которые могли бы руководить императорами в отношении их к еретикам, совершенно не было в римском священном праве. Однако из этого затруднения императоры вышли с честью. Они, очевидно, перенесли просто понятие недозволенного культа на ересь, а потому и подвергали еретиков преследованию. Если в древней римской религии всякий последователь недозволенного культа совершал преступление не против религии только, а главным образом против государства, превышая наличность его власти присвоением себе права свободного выбора культа, права, которое принадлежало государству, а в частности – императору, как носителю всякой возможной власти, то и в христианстве, по смыслу многих законов, еретик также являлся государственным преступником, нарушителем и оскорбителем императорских указов. Эта, так сказать, культовая точка зрения, перенесенная на еретические общества, и была, по нашему мнению, основным базисом для всех законов против ересей.

Первым из христианских государей, начавшим внутреннюю религиозную политику, был Константин В. Воспитанный в древнеримских религиозно-политических традициях, Константин В. мыслил религию как общегосударственное учреждение и, подобно большинству выдающихся политиков древности, видел в религиозном единстве залог политического единства. Достижение этого успеха и было конечной целью политики Константина¹⁴⁴⁸. «Основать мир государства, – замечает Брольи¹⁴⁴⁹, – на единстве понятий в почитании одного Бога мысль столько же оригинальная, как и глубокая; честолюбие более высокое и более достойное высокой души, чем победа над половиной мира». Действительно, в одном из своих писем Константин, объясняя свое участие в религиозных делах, ссылается на свое заветное желание «соединить в один общий строй учение всех народов о Божестве, чтобы тем самым достигнуть государственной пользы»¹⁴⁵⁰. Еще определеннее высказался Константин, заметив пред смертию Констанцию, что «царствование не принесет последнему пользы, если все не будут чтить единодушно Бога»¹⁴⁵¹. Проникнутый идеей религиозного единства как базиса политического могущества Константин превосходно понял своим политическим чутьем всю бесполезность в этом отношении отжившего язычества и великую будущность христианской религии, отказался от язычества и обратился к христианской Церкви как институту, который должен обеспечить будущее религиозное единство и стать залогом могущества и преуспеяния империи. По мысли Константина Церковь являлась важнейшей опорой государства: она должна была блистать духовным величием и внешним благолепием и своим снутренним миром привлекать к себе языческое население империи, постепенно обращая все государство в один¹⁴⁵² внутренне сплоченный организм. Отсюда понятно, что Константин не мог быть безразличным к тому внутреннему строю, который царил в христианской Церкви. Присутствие в Церкви разделений, споров, догматических партий противоречило религиозно-политическому монизму Константина, который видел в них бедствия политического характера, ослаблявшие самые устои государственной жизни¹⁴⁵³. В речи на Никейском Соборе Константин уже открыто заявил, что «разделения Церкви представляются более страшными и опасными, чем всякая война»¹⁴⁵⁴. Неудивительно, если Константин, поставив себе девизом «один Бог, одна церковь и одна империя», решил использовать светскую власть, чтобы установить церковное единство, а затем получить от объединенной Церкви безусловную поддержку императорской власти¹⁴⁵⁵. Перенеся на ереси государственную точку зрения, Константин в еретике не просто видел отступника от известных религиозных верований, а более всего государственного преступника, игнорировавшего признанную государством религию. «Константин, – замечает Гиббон, – без труда пришел к убеждению, что еретики, осмеливавшиеся или не подчиняться его приказаниям, или оспаривать его мнения, были виновны в самом бессмысленном и самом преступном упорстве, и что своевременное применение некоторых мер строгости может спасти этих несчастных от гибели»¹⁴⁵⁶. Традиционная римская закваска дала в данном случае себя почувствовать и принесла если не качественную, то количественную пользу Церкви. Своей деятельностью против еретиков Константин В., собственно, нарушил принцип религиозной свободы, провозглашенный Миланским эдиктом: близкое знакомство с реальным положением вещей в христианстве заставило императора отказаться от проведения на практике нейтральной политики в религиозных делах. И в первый раз это случилось еще на Западе. Здесь он столкнулся с разделениями в христианской среде, каковыми были так называемые споры донатистов. В глазах Константина африканская секта была величайшим злом, так как она угрожала спокойствию государства, разрушала церковное единство и нарушала союз Церкви и государства¹⁴⁵⁷. Отсюда Константин вмешался в эти споры и, путем разных мер до созыва Соборов включительно, ему удалось более или менее уладить дело.

Несколько иную форму приняла деятельность Константина против еретиков на Востоке – этом очаге разнообразных догматических разделений и споров. Убедившись наглядно, что арианские споры достигли крайней степени своего развития, Константин понял, что для спокойствия государства он должен оставить полумеры и начать действовать энергично. И необходимо сознаться, что борьба Константина с арианством является наиболее рельефным фактом, необыкновенно ярко рисующим образ отношений Константина В. к делам Церкви, – борьба, отголоски которой звучали в Церкви чуть ли не до времен Хлодвига. В этой борьбе, как в зеркале, отразился дух традиционного римского права – его религиозный деспотизм, который налагает свою тяжелую руку не только на жизнь и имущество подданных, но и на их верования, и благодаря которому часто прерогативы Царя небесного устанавливаются, изменяются и урезываются в кабинете царя земного. Все дело ведения этой борьбы Константин взял на себя, оставив высшей церковной власти второстепенную роль. Первое знакомство с арианским движением Константин В. получил в Никомидии¹⁴⁵⁸ и притом от таких лиц, для которых было выгодно представить дело в менее серьезном виде. Отсюда он сначала недостаточно оценил важность споров и видел в них одно пустое словопрение. Тем не менее Константин не мог предоставить эти словопрения их собственной участи: они рождали беспорядки в Египте, а волнения в Египте – житнице империи – грозили политическою опасностью¹⁴⁵⁹. Политическая осторожность и желание покончить дело мирным путем, избегая по возможности конфликтов, побудили Константина написать Александру и Арию письмо, в котором император предлагает им спорить, но жить в мире¹⁴⁶⁰. Вместе с письмом для расслеования дела был отправлен Осия Кордубский, который и раскрыл глаза императору на серьезность опасности. Тогда Константин решил прибегнуть к средству, примененному уже им в борьбе с донатистами, а именно созвать Вселенский Собор, который состоялся, как известно, в Никее и публично осудил арианское учение¹⁴⁶¹. Этот Собор, как мера более радикальная в деле уничтожения еретических заблуждений, благодаря Константину, внес в систему религиозной внутренней политики порядок прибегать к помощи «Собора», был началом и точкою оправления для целого ряда последующих Вселенских и поместных Соборов. Присутствуя на Соборе лично, Константин, по общим принциам римского государственного права, придал уже тем самым соборному решению силу общего государственного закона, что он и высказал, объявив Отцам на Никейском Соборе: «всякий противящийся догматам веры, как нарушитель божественных определений будет наказан ссылкою»¹⁴⁶². И нужно заметить, что Константин В. еще задолго до Собора, давая закон о клириках и девственниках, подтвердил неизменность определений Соборов и тем самым наперед еще, значит, придал характер государственности всем будущим определениям вероучения¹⁴⁶³. Свое требование подчиниться вероопределению Никейского Собора, Константин закрепил делом. Так он приказал разыскивать сочинения арианские и предавать сожжению, чтобы об Арии и введенном им учении не осталось никакого воспоминания. За утайку сочиненией была назначена смертная казнь. Арию и всем единомысленным с ним епископам (четырем) назначил ссылку и клеймил их «нечестивыми»¹⁴⁶⁴. Клеймо infamiae ( ἀτιμίας), как одно из наказаний лицам, признаваемым государством за еретиков, впервые получило право гражданства при Константине и с тех пор, как мы это увидим, оно часто повторяется в эдиктах последующих императоров.

Политика Константина в отношении к арианам, получившая начало со времени Никейского Собора и своим отрицательным характером грозившая серьезною опасностью арианам, вскоре изменилась в положительную сторону для последних. Основная причина этого лежала далеко не в самом Константине, а скорее была делом исторической необходимости. Никейство, сложившееся под западным влиянием, встретило серьезную оппозицию на Востоке, которая выразилась в так называемой антиникейской реакции, как естественном следствии церковных, культурно-исторических и политических условий того времени, когда был опубликован Никейский символ¹⁴⁶⁵. Большинство епископов Востока, настроенное догматически консервативно, было недовольно догматическими определениями в Никее. Сохраняя, впрочем, полное уважение к Никейскому Собору, они осуждали арианство, но не соглашались также на ὁμοούσιος. Число их было весьма значительно. С ними соединились ариане, мелетиане и другие схизматики. К ним относились также сочувственно люди индифферентные и нерешительные, боявшиеся савеллианства или формулирования веры путем небиблейских выражений. Общество, в большей части языческое, также стало на сторону антиникейцев, – то же сделали иудеи¹⁴⁶⁶. На сторону же антиникейской коалиции примкнула и дворцовая партия. Что же касается Константина, то он, познакомившись с настроением церковного большинства, сразу увидел, что никейские определения с западным влиянием не подходят к Востоку. «Как благоразумный политик он не находил надобности внешними мерами поддерживать авторитет никейскаго собора и, наблюдая кругом себя все возрастающее недовольство никейским символом, пошел по той дороге, куда его вела воля церковнаго большинства»¹⁴⁶⁷. Результатом роста антиникейской оппозиции было возращение Ария и утверждение в прежних правах епископов Евсвия и Феогниса. Так, Константин пошел на уступки реакции, но церковная политика не потеряла свой statu quo, а только изменила догматическое направление в силу условий момента и основных интересов религиозно-политического единства империи.

Кроме участия в арианском движении политика Константина в отношении к еретикам ознаменовалась еще изданием нескольких эдиктов со всеми особенностями, свойственными традициям римского священного права. Так, по свидетельству Евсевия Кесарийского, Константин после Никейского Собора издал эдикт, направленный против всех ересей и имевший конечною целью уничтожение их в христианском государстве. Этот эдикт, как известно, обращен к новацианам, валентинианам, маркионитам, катафригам и др. Высказав в нем все негодование этим еретикам за пагубность их учения, Константин эдиктом запретил делать еретикам свои сборища и повелел те дома, в которых они будут собираться, отбирать в государственную казну, не обращая внимания, общественные ли они, или принадлежат частным лицам; причем молитвенные дома повелевалось отдавать на церковь¹⁴⁶⁸. Подобные распоряжения содержит и закон, данный на имя правителей провинции и приводимый Созоменом¹⁴⁶⁹, который еще прибавляет, что после этого закона еретикам уже нельзя было собираться ни открыто, ни тайно, потому что епископы и клирики по городам тщательно за этим наблюдали. Мало того, наделяя православные церкви ее служителей привилегиями, Константин законом 326 г., однако, этих преимуществ лишает еретика. «Привилегии, – гласит эдикт, – которыя представлены уважением к религии, должны быть полезны только для хранителей православнаго закона. Мы же желаем, чтобы еретики и схизматики не только были чужды этим привилегиям, но чтобы были стеснены и подчинены различным повинностям»¹⁴⁷⁰. Само собою разумеется, что это определение, как отрицательное, не могло принести существенного вреда еретическим обществам: последние и под знаками монаршей немилости в состоянии были пустить корни своей догматики и этики в народ. С другой стороны, этот эдикт, не заключавший точных указаний, какие именно повинности следует налагать на еретиков, легко мог сделаться источником самого широкого произвола. Так, одни чиновники могли стеснить еретиков до minimum’а, другие на почве же закона могли допустить поблажку в виде ограничения ереси денежными повинностями, как взяткою за свободное ее существование. Впрочем ценность этого эдикта нисколько не уменьшается тем, что он мог породить злоупотребления. В данном случае важна идейная сторона эдикта, а именно, что только Православная Церковь и ее сторонники (понимая слово «православная» – как признанная государством таковой) должны пользоваться защитой государства и сохранять свое statu quo и привилегии, тогда как еретики должны облагаться налогами в увеличенном размере, т. е. должны быть приведены в податное сословие, близко граничащее с материальным закрепощением. Установленное Константином право покупать религиозную свободу – явление характерное, но далеко не единичное, как мы увидим, в эту эпоху борьбы императоров с еретиками.

Более милостиво Константин относился к новацианам, быть может потому, что последние не представляли серьезной опасности для государства. Одним эдиктом он признал законность их существования рядом с Церковью государственной, запретив только захватным путем приобретать церкви и кладбища¹⁴⁷¹. Общее разграничение между Церковью государственной и культом недозволенным сохраняло свое принципиальное значение и в отношении Константина к новацианам: последние были в его глазах по тем или другим мотивам только терпимым религиозным обществом, ограниченным в своих юридических правах.

И так Константин В., первый из христианских государей, приняв на себя дело очищения Церкви от всевозможных нестроений, первый перенес на императора в христианском государстве римские права как главы государства и религии. Но этого мало. Самая борьба с ересями получила специфическую окраску, свойственную прежним отношениям римского императора к языческим недозволенным культам, участвовать в которых для римского гражданина было равносильно оскорблению величества и всего государства. Но более важно то, что дело было начато и указаны главные детали программы борьбы с еретиками, узаконен один из самых лучших способов борьбы с религиозными недоразумениями – созыв Соборов с целью раскрыть и выяснить ту или другую догматическую разность, и указана основная цель внутренней религиозной политики – религиозное единство как условие единства политического. Последующим преемникам Константина оставалось, в сущности, воспользоваться указаниями его и продолжать начатое дело. Однако в дальнейшей судьбе вопроса о еретиках мы не видим, чтобы последний всегда ставился и разрешался по плану Константина В., т. е. чтобы всегда ересью признавалось отступление от Никейской догматики, с государственной точки зрения явлением, по существу, нетерпимым. История наглядно свидетельствует, что не всегда и не всеми императорами одно и то же учение возводилось на пьедестал православия, равно как и религиозные верования отдельных групп не при всяком императоре клеймились именем «ереси». Впрочем, иначе и быть не могло. Свято храня завет Константина В. стремиться к религиозно-политическому единству, его преемники, в силу исторической необходимости, при реализации этого завета должны были избирать ту догматическую систему, которая могла обеспечить им религиозное единство. Отсюда, в отношениях последующих императоров к еретикам мы замечаем постоянное колебание, переход от одного догматического воззрения к другому. Если Константин В., держась Никейской догматики, как безусловно православной, на другие религиозные верования смотрел, как на ереси, как на противление его собственному авторитету и государству, и считал себя правым при помощи государственных средств бороться с ними, то далеко не всегда держались такой же точки зрения некоторые из его преемников.

После смерти Константина В., как известно, государство было разделено между тремя соправителями-братьями – Константином II, Констанцием и Констансом, и четвертым – племянником Далмацием¹⁴⁷². Дробление государства отразилось на церковной политике отдельных императоров. Не представляя собою ничего самостоятельного, она носила скорее общий приспособительный характер и тем самым на время задержала торжество антиникейской оппозиции. Дело в том, что каждый государь в своей области стал покровительствовать господствующим догматическим воззрениям, а доминирующая роль в церковных делах принадлежала Константину II, защитнику Никейской догмы. К Константину II примкнул и Констанс, область правления которого также лежала на Западе. Два государя, соединенные единством догматических принципов, отвечающих нестроению большинства западной половины империи, представляли собою силу, за которою стоял, в сущности, весь Запад. Вот почему когда Константин II потребовал возвращения сосланных Константином В. епископов, то Констанций, боясь политических осложнений, решил за более удобное для себя публично не противиться этому требованию¹⁴⁷³.

Смерть Константина II мало изменила положение вещей: политика, какой держался Константин В. непосредственно после Никейского Собора, поддерживалась еще Констансом, объединившим под своим скипетром весь Запад. Тяжелые политические обстоятельства, постоянная опасность со стороны Персии заставили Констанция изменить общее направление своей церковной политики и до известной степени согласовать образ своих действий с политикой Констанса¹⁴⁷⁴. Однако это вынужденное положение продолжалось до смерти Констанса. Сделавшись теперь единодержавным правителем греко-римской империи, Констанций мог беспрепятственно выступить с самостоятельною политикою, которая отвечала и его личным симпатиям и нуждам империи. Эта внутренняя религиозная политика Констанция, взятая во всей своей целости, пережила несколько стадий в своем развитии и имела большое значение в истории Восточной Церкви, а потому мы считаем необходимым остановиться на ней несколько подробнее.

Имя Констанция в истории Церкви известно как имя императора, преследовавшего никейцев и стойкого защитника арианства. Образ Констанция, рисуемый христианскими писателями, явно несправедлив и пристрастен¹⁴⁷⁵. Причина эта лежит в том, что церковные историки оценивали антиникейскую политику с точки зрения гонимого никейства и не пытались вскрыть внутренние основания политики Констанция. Напротив, оставаясь на строго исторической почве, едва ли можно обвинять Констанция и называть его политику антицерковной и вытекавшей исключительно из личных симпатий и деспотизма императора.

Политика Констанция представляет собою яркое отражение и вместе с тем продолжение той политики, которую проводил Константин В. в последние годы своей жизни. Констанций, следовательно, является не только преемником власти, но и историческим преемником политики своего отца с тою только разницею, что Констанций проводил свою политику более открыто и решительно, чем как действовал его отец. И это произошло далеко не случайно. Подобно своему отцу, Констанций стремился создать церковно-политическое единство. Само собою понятно, что достигнуть намеченной цели Констанций мог не иначе, как только выбрав религиозную догму, которая действительно могла бы объединить всех. И что же? Личные симпатии Констанция как воспитанника Евсевия Никомидийского были на стороне антиникейства. К антиникейской же политике побуждали Констанция и политические соображения, а потому и антиникейская его политика должна быть рассматриваема, как результат исторической необходимости. Экскурсии в область политического состояния империи в царствование Констанция вполне подтверждают эту мысль. Эпоха IV в. в жизни римской империи – это начало распада империи на составные части. «С одной стороны, из нея выделялись западныя области с Римом во главе, для которых еще со времени Диоклетиана большею частью назначались особые императоры; с другой – сепаративныя наклонности сильны были в Египте, где коренное коптское население никогда не могло хорошо сжиться с греко-римскою культурою»¹⁴⁷⁶. Центром, который мог задержать распадение империи и сплотить ее части, были области, лежавшие вокруг Босфора с греческим или эллинизированным населением. Само собою понятно, что императоры, чтобы встретить поддержку со стороны этой части империи, а поддержка эта им была прямо необходима в интересах самого же государства, должны были подгонять свою церковно-политическую программу политики к настроению большинства Востока. Констанций, как хороший политик, несомненно понимал это, а факты сами за себя говорили ему, какое догматическое течение пользуется симпатиями большинства населения христианского Востока. Так, большинство епископов и богословов были защитниками антиникейской оппозиции¹⁴⁷⁷; все видные и влиятельные кафедры были заняты антиникейцами, приверженцы же единосущия изгнаны были даже из ничтожных захолустий¹⁴⁷⁸. Большинство, таким образом, было настроено антиникейски, и Констанцию ничего не оставалось другого, как во имя политических выгод самому примкнуть к антиникейской коалиции. Руководясь главным образом политическими соображениями, Констанций на первых порах, как мы уже замечали, принужден был терпеть никейцев и косвенно покровительствовать антиникейцам: боязнь братьев соправителей и страх пред опасностью со стороны персов задерживали поступательное развитие антиникейской его политики. Новым повеяло в воздухе, когда Констанций сделался единодержавным правителем Востока и Запада: омиусианство теперь нашло самую энергичную поддержку со стороны Констанция и стало официальным вероучением для обеих частей империи. И в этом случае Констанций только выбрал из двух зол меньшее. Восток и Запад, как известно, в это время по своим догматическим воззрениям были диаметрально противоположны. Констанций естественно должен был стремиться связать две части своей империи единою верою, так как он хорошо понимал, что иначе ему придется или потерять Запад и приобрести Восток, или наоборот. Отсюда Констанций должен был сделать осторожный выбор того вероучения, какое могло создать единую Церковь и единое государство. И что же? Все доводы говорили за то, что в данном случае ему выгоднее всего опереться на политику реакции. Из двух споривших между собою течений богословской мысли – никейского и консервативного – последнее для внешнего политического взгляда давало в себе большие гарантии за то, что на нем можно объединить всю Церковь. Это направление было очень податливое, склонное ко всевозможным уступкам и компромиссам, выражавшее свои воззрения в широких формулах, на которых, по-видимому, скорее могли сойтись все непритязательные люди, желавшие церковного мира. В сравнении с деятелями этого направления никейцы с их упорною привязанностью к одному, почти уже забытому, Символу являлись какими-то упорными фанатиками, возмутителями мира, жертвующими всем ради своего торжества¹⁴⁷⁹. Влияние же придворных епископов еще более толкало Констанция на путь антиникейской политики.

Что же касается мер борьбы с никейцами, то Констанций применил те же, какие уже были отчасти использованы Константином В. в последние годы его царствования. Епископы, защитники никейской догмы, были низлагаемы, а на их место поставлялись омиусиане, а орудием для проведения этих мер были Соборы¹⁴⁸⁰. На время царствования Констанция, необходимо заметить, падает удивительно большое число Соборов: последние созывались как лучшее средство борьбы с омусианами и создания той религиозной формулы, которая могла бы, при известном состоянии догматических партий и политических условий момента, объединить Церковь. Естественным последствием этого догматического движения было распространение омиусианства в широких кругах общества. Оплотом омиусианства сделалась столица и царский двор. О мнении Ария в о дворце рассуждали служители со служанками, а в городе каждый дом был местом диалектических споров¹⁴⁸¹. Из столицы арианство перешло скоро в другие города и провинции. Эта борьба с единосущием энергично продолжалась с небольшими отклонениями в сторону и закончилась полным торжеством на Константинопольском Соборе 361 г., который принял никейскую формулу в несколько измененном виде и разослал ее для подписи всем епископам, угрожая всем, не подписавшим ее, гневом императора и низложением¹⁴⁸². Единство Церкви de jure было восставлено и создана была окончательная формула официального вероучения, обязательная для всех подданных империи. Обязательность этой формулы вскоре дала себя почувствовать: боязнь императора многих заставила принять формулу, а те, кто воспротивился ей, были осуждены на изгнание. История сохранила имена жертв противления государственной религии. Так, Аэций был сослан сначала в Мопсуэц, а затем в Амбладу в Писидии¹⁴⁸³, а равным образом были низложены Македоний Константинопольский, Елевзий Кизический, Евстафий Севастийский, Кирилл Иерусалимский и другие омиусиане. Этими мерами цель церковной политики Констанция до известной степени была достигнута: Церковь была нивелирована по одному догматическому масштабу.

Изучая церковную политику Констанция, нельзя обойти молчанием тот очевидный факт, что в своем отрицательном отношении к некоторым догматическим партиям император держался принципа государственной обороны. Оставаясь на троне еретиком с православной точки зрения, Констанций в своей политике руководился теми же соображениями, какие были близки и православным государям IV века. Так, борьба Констанция с догматическими учениями имела свою подкладку не в том, что то или иное учение являлось заблуждением, ересью в собственном и строгом смысле этого слова, а в том, что оно было прямой оппозицией догматике, санкционированной государством. Отсюда, всякий, не считавшийся с государственной догматикой, был в глазах Констанция нарушителем общеобязательных государственных законов. Применение к эти лицам мер взыскания было естественным последствием ответственности всякого гражданина пред законом за нарушение последнего. Что это так, достаточным доказательством может послужить тот факт, что Констанций одинаково преследовал как никейцев, так и всех других, дерзавших уклониться от признания государственной религии. Известно, что Фотин Сирмийский был лишен кафедры, а все его приверженцы осуждены. Равным образом и учение Аэция встретило со стороны Констанция отпор¹⁴⁸⁴, а самого Аэция, как мы уже говорили, император отправил в ссылку. И это случилось единственно потому, что Аэций отказался подписать Никскую формулу, принятую Констанцием как общеобязательное вероучение¹⁴⁸⁵. Указанные факты дают право утверждать, что понятие ереси, как явления политически-вредного, получившее санкцию со времен Константина В., не потеряло своего значения и при Констанции, а все более и более укреплялось в сознании римских императоров.

Царствование преемника Констанция Юлиана, как сильный натиск бури, унесло со сцены церковной жизни искусственно созданное Констанцием единство Церкви и принцип нетерпимости к тем религиозным учениям, которые не подходили под общую мерку обязательного государственного вероучения. Вместе с тем в истории отношений императоров к еретикам произошла крупная перемена: светская власть отказалась на этот раз принимать какое то ни было участие в догматических движениях, а предоставила последние их естественному течению. Самое понятие «еретик», пожалуй, было анахронизмом в царствование Юлиана. И все это совершило расположение Юлиана к язычеству на счет христианства. Стремясь восстановить из руин языческую религию, а христианство уничтожить, Юлиан решил внести в самое христианство разложение, ссоры, распри, как одно из могущественных средств обессилить всякое учение¹⁴⁸⁶. «Он возвратил из ссылки всех сосланных за веру при Констанции и предписал законом отдать отобранное у них в казну имущество, а народу повелел христиан не притеснять и насильно не влечь к жертвоприношению»¹⁴⁸⁷.

Эта мера была вызвана частью желанием показать свою философскую терпимость, частью уверенностью, что политика разделения – наилучшее средство обессилить религиозные партии и скомпрометировать их в глазах общества¹⁴⁸⁸. Результатом было то, что подавленные догматические воззрения всюду воскресли. Вожаки партий воспользовались благоприятным моментом, чтобы возвратиться к кормилу управления Церковью. Впрочем никейцам удалось немного сделать, так как омии удержали за собою господствующее положение в Церкви.

Христиански-беспартийное управление Юлиана оказало серьезное влияние на внутреннюю жизнь партий. Предоставленные собственным силам и не встречая никакой поддержки со стороны светской власти, догматические партии встретились в первый раз на нейтральной почве вне сферы влияния дворцовой политики, что дало им возможность справедливо оценить достоинства друг друга¹⁴⁸⁹. Общая же необходимость принять меры к защите христианства от нападок врага – Юлиана – заставила прекратить на время споры и дружно начать борьбу с язычеством в лице Юлиана, что проложило дорогу будущему торжеству никейства.

Что касается роста внутренней религиозной политики императоров, то царствование Юлиана и в этом отношении прошло не без последствий. Внутренняя религиозная политика долго не могла прийти в равновесие, долго не могла пойти по тому пути, который широко был намечен Константином В. Этому обстоятельству много помешал принцип веротерпимости к ересям, который получил широкое развитие при Юлиане и который в той или другой степени входил в религиозную политику и последующих императоров до Феодосия В., которые отказываются проводить определенную догматическую программу, заботясь лишь о сохранении внешнего мира, и если иногда прибегают к принудительным мерам, то не проводят их систематически и вообще стремятся избегать резких, вызывающих протест, приемов борьбы¹⁴⁹⁰.

Духом полной веротерпимости и отсутствием определенной церковной политики отличалось и царствование Иовиана. Принципом своей политики Иовиан поставил полное невмешательство в дела догматических партий. Правда, Иовиан отчасти был склонен к Никейской догматике, но не проявил инициативы в этом деле, не старался навязывать никейства всем и каждому, одинаково вызвал из ссылки всех пострадавших за религиозные убеждения¹⁴⁹¹. Желая прекратить вражду разномыслящих, Иовиан прямо заявил, что он никому не намерен делать зла, как бы кто ни веровал, однако будет любить и предпочитать тех, кто постарается больше содействовать единению Церкви¹⁴⁹², а, добавим, не того, кто будет работать на пользу именно никейства.

Вскоре после избрания на царство Иовиан свои взгляды на отношение к Церкви и догматическим способом подтвердил, и делом. Христианский образ мыслей Иовиана заставил встрепенуться все догматические партии, из которых каждая стремилась приобрести поддержку двора, чтобы таким образом достигнуть господствующего положения в империи. Когда Иовиан прибыл в Антиохию, сюда явилось много епископов, предлагая ему то или другое догматическое учение¹⁴⁹³. Попытки их не увенчались успехом. Отдавая дано полного уважения Афанасию В., Иовиан не решился прибегнуть к принудительным мерам против других партий. И когда часть подобосущников обратилась к Иовиану с просьбой изгнать аномеев, а места их отдать, император не отказался принять от них свиток, но счел за лучшее для себя предложить сохранение мира и единомыслия¹⁴⁹⁴.

Из преемников Иовиана, Валентиниан на Западе в своей религиозной политике держался широкой толерантности, стараясь всегда выказывать себя беспристрастным в религиозных вопросах, хотя сам лично был более склонен, кажется, к никейству¹⁴⁹⁵. Славу его царствования, говорит Аммиан Марцеллин, составляет то, что он держался в средине всех религиозных различий¹⁴⁹⁶. Вот почему он отказался удалить ариан-епископов, предоставив все дело естественному ходу вещей. И действительно, арианство на Западе, ничтожное в своем количестве, благодаря веротерпимости Валентиана и праву избирать никейцев на свободные кафедры, уступило никейству. Единственными его мерами против еретиков являются два закона: один – против манихеев, запрещавший им собрания¹⁴⁹⁷, а другой – против повторения крещения донатистами¹⁴⁹⁸. Относительно первого закона необходимо оговориться, что отрицательный взглад на манихеев не принадлежал собственно Валентиниану. Напротив, он красною нитью проходит чрез ряд законов даже изданных императорами-язычниками и объясняется, несомненно, политическими причинами. Во всяком случае, кроме указанных фактов, Валентиниан I остался верным тем началам, какие объявил с первых дней своего царствования. Несколько иную форму приняла политика Валента на Востоке: партия омийская берет перевес над остальными партиями и занимает место господствующей религии в государстве, толерантности Валентиниана противопоставляется узкая религиозная партийная политика. Но, действуя так, Валент исполнял не столько свои прихоти, сколько подчинился условиям исторического момента. Отсутствие религиозной партии, которая по своей численности и внутренней силе могла бы составить собою естественный оплот церковного мира, исключало возможность толерантной политики. Религиозные партии, не сдерживаемые уздою государственного контроля, могли представить собою серьезную опасность для Церкви и государства¹⁴⁹⁹. Во имя целости и прочности государства Валенту оставалось таким образом примкнуть к какой-нибудь партии, чтобы на руинах других партий создать религиозно-политическое единство империй. Личные симпатии влекли Валента к омийству. В 364 г. на обвинения, высказанные Отцами Лампсакского Собора против Евдоксия, главы омийской партии, Валент отвечал тем, что не скрыл своих симпатий к Евдоксию¹⁵⁰⁰. В 367 г. Валент открыто перешел на сторону омиев, приняв крещение от Евдоксия¹⁵⁰¹. Но реализуя свои симпатии, Валент оказался на единственно-возможном тогда пути религиозных отношений: партия омиев была единственной партией, на которую мог опереться Валент. «Заняв еще при Констанции все видныя кафедры на Востоке, они сохраняли за собою это господствующее положение в воточной церкви, как при Юлиане, так и при его преемнике Иовиане, и когда Валент прибыл на Восток в качестве императора, он увидел на верху церковной жизни омиев. В столице империи, Константинополе, властвовал Евдоксий, человек опытный в политике и скоро достигший влияния на царя. К омиям же склонялся и двор царя»¹⁵⁰². Так, историческая небходимость склонила Валента стать на путь оппозиции ко всем партиям, учения которых расходились с воззрениями омиев.

Что же касается общего характера преследования, то церковные писатели изображают Валента в ореоле гонителя, способного на все ужасы кровавых религиозных войн. Напротив, Гиббон, ссылаясь на то, что между изданными Валентом законами нет ни одного, который был бы направлен против никейцев и имел бы какое-либо сходство с тем, который был впоследствии издан Феодосием против ариан¹⁵⁰³, не находит возможным считаться со всеми показаниями историков¹⁵⁰⁴. И это вполне справедливо. Правда, Валент в 365 году издал эдикт, по которому повелевалось изгонять из городов епископов, низверженных при Констанции и восстановленных при Юлиане, но полное применение на практике этот эдикт едва ли встретил. Точные исторические данные насчитывают имена только четырех епископов, подвергнувшихся ссылке, а именно: Мелетия Антиохийского, Пелагия Лаодикийского, Евсевия Самосатского и Варсы Эдесского¹⁵⁰⁵. Некоторые епископы просто отделывались денежными штрафами¹⁵⁰⁶. Больше того, главы никейцев – Афанасий В., за исключением непродолжительной его ссылки, и Василий В. – пользовались глубоким уважением Валента¹⁵⁰⁷, который вообще пасовал перед сильною волею или громкою известностью¹⁵⁰⁸. Все эти факты наглядно показывают, как плохо жилось в правление Валента вообще всем догматическим партиям. Если же церковные историки и рисуют кровавые ужасы¹⁵⁰⁹, то в этом естественнее видеть характеристику нравов того времени, а не личности Валента¹⁵¹⁰. Последний же мало был склонен к религиозному фанатизму, и в его политике отсутствовала строгая систематичность и вмешательство во внутренние догматические споры¹⁵¹¹. Если же и можно говорить о гонениях в правление Валента, то только в том смысле, что Валент преследовал определенную религиозную политику.

Вступление на престол Грациана знаменует собою возврат к политике Константина В. до начала антиникейской реакции и представляет новую эру в отношениях к еретикам, завершенную Феодосием В. Теперь толерантная политика некоторых императоров, как ненадежное средство привести религиозные партии к монизму, сменяется политикой репресий, а общий поворот симпатий в пользу никейства, начавшийся еще с царствования Юлиана, приводит к тому, что «никейство» становится мерилом православия. Уже первые годы царствования Грациана показали обществу, что с этого времени начинается постепенный рост никейства как государственной религии. Первый закон, изданный вероятнее всего в 376 г., не дошел до нас, но для суждения о нем имеются данные во втором законе от 22 апреля 378 г.¹⁵¹² Все места собраний еретиков, по закону, должны быть конфискованы, церкви переданы кафоликам, а нарушители этого постановления строго наказаны. Затем после смерти Валента Грациан издал приказ, разрешавший изгнанным за религию вернуться на родину¹⁵¹³. Последним законом Грациана против еретиков до вступления на престол Феодосия был эдикт, изданный в Сирмии и представлявший собою поворот в сторону гуманности. Эдиктом провозглашалась свобода веры для всех религиозных партий, за исключением только евномиан, манихеев и фотиниан¹⁵¹⁴. На этом и остановилась политика государей в отношении к еретикам. Дальнейшее законодательство уже падает на эпоху царствования Феодосия Великого.

Спрашивается, в каком же виде на основании всего сказанного можно представить положение вопроса об еретиках в греко-римском государстве ко времени Феодосия В.?

Исторические данные показывают, что имя «еретик» (haeriticus) и «православный» (catholicus) имело определенный смысл для императоров, хотя последний часто варьировался, благодаря отсутствию признания всеми императорами одной определенной догматики. Как противники религиозных верований, получивших санкцию государственной власти, еретики признавались не просто религиозными отступниками, требующими наказания Церковью, а скорее политическими преступниками, имеющими дать ответ за свои действия высшей верховной власти в государстве. Еретическое общество, нарушавшее мирное течение церковной жизни, что с особенною силою проявилось на Востоке, мыслилось в сознании императоров как общество заговорщиков, безусловно вредное для государства. И это в известном смысле справедливо: если еретики и не посягали на личность государя, то они посягали на церковно-политический строй, который, в силу исторических условий момента, считался тем или другим императором наиболее выгодным для империи. Мало того, почти полувековая борьба с еретиками выработала известные приемы этой борьбы, дала в руководство целый ряд законов, одушевленных одною идеею – уничтожить ересь и дать Церкви единство. Эдикты же представляли собою и богатый материал системы наказаний как средств пресечения развития еретических учений и их распространения в народе. Эти кары, объявляемые императорами, были исключительно гражданскими, если не сказать полицейскими, и тем самым подводили преступления, имевшие своею сферою кодекс известных догматических истин, под схему общегражданских дел. Таким образом, ересь как преступление уже была квалифицирована, и последующим императорам, а в частности Феодосию В., пришлось считаться с нею в той готовой форме, какую придала ей юрисдикция его предшественников.

Несмотря на такую организацию борьбы с еретиками, однако необходимо заметить, что принципиально свобода совести, возвещенная некогда Константином В., еще не успела ко времени Феодосия В. отойти в область преданий. Правда, многие государи возводят уже нетерпимость на ступень законной формы отношения к еретикам, но и среди этой грубости, имевшей в основе своей часто характер эпохи, низкий уровень народных масс, изредка встречаются и факты веротерпимости, которые быстро исчезают под давлением противоположных религиозно-политических течений. Необходимость и важность борьбы с еретиками настолько уже окрепли в сознании императоров, вошли в их плоть и кровь, как одна из государственных функций, что прекратить борьбу уже нельзя было: так или иначе она должна была продолжаться. Необходимость борьбы в глазах светской власти еще более обусловливалась тем, что ереси сделались за свое почти трехвековое существование болезненным хроническим явлением, нарушавшим часто даже тишину политической жизни.

Итак, предшественники Феодосия своими трудами в борьбе с еретиками расчистили последнему широкий путь к победным трофеям. Они исполнили самую трудную часть работы, подняли целину, определили характер и условия борьбы с еретиками, как государственными преступниками, и осветили историческую необходимость этой борьбы во имя единства империи. Феодосию В. оставалось не больше, как только воспользоваться плодами внутренней религиозной политики своих предшественников и, руководясь указаниями исторического опыта и наличностью исторических условий, начать борьбу с теми догматическими партиями, которые являлись серьезным тормозом в деле достижения единства и мира Церкви и государства. Правда, историческое прошлое указывало ему в данном случае две различные дороги: свободу совести и нетерпимость, но во имя своих политических интересов он не мог колебаться в выборе. Ум Феодосия, воспитанный на римских понятиях, отвратился от своборы и воздвиг монументальное здание религиозной нетерпимости, которая раз и навсегда определила православную догматику и решила судьбу еретиков в их даже далеком будущем.

Краткий взгляд на отношение Феодосия В. к еретикам – Принцип нетерпимости в политике – Причины такой политики – Основные стадии ее развития – Твердость Феодосия в проведении своих принципов – Дело Фаустина и Марцеллина – Общий характер борьбы с еретиками и ее организация – Анализ эдиктов с внешней и внутренней стороны – Заключение

Вступление Феодосия В. на престол Восточной империи – этот рассадник разнообразных религиозных учений и место горячих догматических, диалектических споров – было роковым для тех религиозных партий, миросозерцание которых не совпадало с догматикой, принятой государством. Места колебаниям и сомнениям, какие замечались в религиозной политике предшествовавших государей, не стало. Государство в лице Феодосия В. объявило за непреложный кодекс истины никейство, а всем антиникейцам дало почетный титул еретиков, применив к искоренению их репрессии. Если до Феодосия В. еретики, как противники государственной религии, не теряли все еще надежды на лучший исход в своем положении, не расставались с мыслию о возможности веротерпимости, поскольку она была провозглашаема отдельными императорами, то с первых моментов царствования Феодосия эти тайные надежды их должны были рушиться. Теперь настала для еретиков грозная пора расчета пред государством за свое существование. Феодосием был представлен против еретиков целый ряд обвинений в преступлениях, за которые, по смыслу государственных законов, им нечего было ждать пощады. Самое имя Феодосия В. и до сих пор, можно сказать, является синонимом карателя еретиков за их религиозные убеждения. Недаром некоторые историки прямо говорят, что Феодосий уничтожил ереси, хотя и преувеличивают это. Такая работа, в сущности, была и не по силам монарху, даже ревнивому к благочестию. Дело в том, что еретические общества обладали большею жизненностию, как результатом вековой борьбы за свои верования, которые некоторые еретики приняли еще с молоком матери. Отсюда, чтобы уничтожить ереси, требовался большой и упорный труд, перевоспитание самих еретиков и общества, что, безусловно, не мог сделать Феодосий в свое относительно короткое царствование. Но если Феодосий и не уничтожил всех ересей, то во всяком случае он настолько прервал поступательный ход развития их, настолько многих лишил самого дорогого, драгоценного для них, что ересям в царствование Феодосия пришлось сократиться до minimum’а, отказаться от многих преимуществ, лишь бы не исчезнуть с лица земли.

Эта политика отношений Феодосия к еретикам определилась исторической необходимостью, лежавшей в состоянии Церкви и государства. Состояние Восточной Церкви в начале царствования императора Феодосия В. представляло печальную картину, при взгляде на которую невольно возникала мысль о необходимости устранения ее недостатков для пользы самой же Церкви и государства. Религиозные партии всевозможных видов: ариане, евномиане, манихеи, пневматомахи и другие раздирали Церковь на части. В самом Константинополе, благодаря покровительству Валента арианам, число последних возросло до небывалых размеров: единосущники принуждены были скрываться, чтобы не подпасть гонению ариан, все храмы находились в руках последних и самый предстоятель Константинопольской Церкви держался арианского образа мыслей. Тяжкая церковная смута усилилась еще и той враждою, которая царила между религиозными партиями различных фракций. Борьба словом и делом ожесточенно велась противниками: друзей не было, а всюду лишь виднелись враги, дышавшие горячим желанием на несчастии и поражении одних создать собственное благополучие и господство. Ненависть, месть бурными волнами разливались в христианском обществе, вызывая на поверхность жизни чуть ли не каждый день удобные случаи к новым столкновениям и дрязгам. Некогда Юлиан, увидев бесконечные разделения и раздоры среди христиан, метко заметил, что он не нашел зверей, опасных для людей, тогда как большая часть христиан являются зверями по отношению к себе¹⁵¹⁵. Смело мог повторить эти слова и Феодосий, если бы ему нужно было дать характеристику современных ему христиан.

С таким состоянием Церкви теоретически Феодосий познакомился из речей Асхолия, еп. Фессалоникийского¹⁵¹⁶, а также, наверное, и из слухов, которые циркулировали в народе и передавались из края до края Восточной Церкви, так как везде, за редкими исключениями, можно было встретить адептов той или другой секты. Фактически он должен был убедиться в этом, когда попал в центр религиозного революционного движения – в Константинополь. Столкнувшись с голою безотрадною действительностию, Феодосий В. не мог пройти, не замечая тех язв, от каких страдала жизнь. Все, по-видимому, властно требовало его вмешательства. Если бы Феодосий принадлежал к числу государей, которым дорога свобода и неприкосновенность личности, то его отношение к догматическим партиям наперед было бы предрешено. Так, он мог или им самим предоставить разрешить наболевшие вопросы и прийти к соглашению, или в крайнем случае сложил бы с себя заботы об обращении еретиков на путь истины – на Церковь, которая имела все законные основания, не дожидаясь вмешательства светской власти, заняться исправлением тех, кто прежде всего являлся преступником пред ее решающим авторитетом. Во всяком случае, можно было бы надеяться, что Феодосий не станет гнать еретиков, не будет мешать каждому следовать своим религиозным убеждениям. Однако ни сам Феодосий, верная копия римских императоров, ни эпоха его царствования, чуждая духу всякой терпимости, не давала возможности надеяться на осуществление религиозной свободы. Это было еще то время, когда соединение Церкви и государства под главенством светского владыки, согласно древнеримским традициям и во имя политических интересов, признавалось верховною властию наилучшим средством в деле обеспечения благосостояния государства¹⁵¹⁷. Политическое единство на почве религиозного единства – вот тот девиз, которому следовали греко-римские государи, а в особенности Феодосий В. Само собою понятно, что держась таких политических идеалов, Феодосию ничего другого не оставалось, как преследовать еретиков, которые фактически разделяли Церковь, а значит, и политический строй государства. Как общество того времени, так и сам Феодосий еще не успели подняться до того понимания, что религиозные разделения сами по себе бессильны нарушить политическое единство, если его сознательно создают все члены государства. Так, римская точка зрения на государство и религию, как на факторы политического благосостояния, взяла перевес над человечностью и заставила Феодосия прибегнуть к насильственному уничтожению еретиков. При таком освещении дела, нам кажется, только и возможно понять всю жестокость, которую проявил Феодосий в эдиктах против еретиков, особенно если принять во внимание фактический вред, приносимый государству современными Феодосию еретиками. Приписывать же действия Феодосия против еретиков исключительно религиозным факторам, как делают некоторые¹⁵¹⁸, это значило бы слишком идеализировать Феодосия.

Следует заметить, что политический фактор отчасти имел основания в утилитарно-материалистическом взгляде на религию, который был еще характерным придатком эпохи IV в., живым наследием языческого миросозерцания. Так, императоры IV в., не свободные еще от языческих понятий, смотрели на христианскую религию, как на средство земного благополучия, а политическое счастие считали наградою за благочестие. Сам Феодосий проводит эту идею в словах, обращенных к Валентиниану как правителю, отвергнувшему благочестие. «Императорская власть, – объясняет ему Феодосий, – утверждается не оружием, а праведными делами (justis causis); государи благочестивые без войск одержали победы, покоряли и делали своими данниками¹⁵¹⁹ врагов и избегали всех опасностей. Так Константин В. разбил тирана Лициния в морском сражении. Так Валентиниан, отец твой, счастливо защищал свое отечество от врагов, достиг огромных побед и покорил многих варваров. Напротив, твой дядя Валент осквернил церковь убийством святых и изгнанием священников, за что, по божественному предусмотрению, был окружен Готами и нашел свою смерть в пламени. Тот, который незаслуженно изгнал тебя, хотя и не почитал Христа, но чтимая тобою вера дала Максиму этот повод. Если мы не обратимся ко Христу, как можем призывать Его на помощь в битве?»¹⁵²⁰. Хотя здесь Феодосий имел в виду благочестие в форме никейства и выразил провиденциальный взгляд, общий христианам IV в. и находивший себе достаточное основание даже в христианском миросозерцании, но для нас важна общая мысль, что он ждал от христианской религии именно политических выгод.

Отсюда неудивительно, если непоколебимым девизом внутренней религиозной политики Феодосия стало твердое решение успокоить Восток от вековых волнений и дать Церкви одно догматическое учение, отрицающее возможность всяких бесполезных диалектических прений. Такого объединения верующих, казалось Феодосию под влиянием римских традиций, и можно было добиться, начав ожесточенную борьбу с еретиками, выставив им как закон одно определенное учение, которого должен держаться всякий подданный государства, если он не хочет навлекать на себя гнев императора. Здесь невольно является вопрос, кто же мог санкционировать общую для всех верующих догматику? Естественный ответ – Церковь, как хранительница Св. Писания и Предания. Но император Феодосий, видя, что Церковь сама исключительно своими силами далеко не в состоянии была достигнуть религиозного единства, взял на себя, подобно Константину В., заботу о церковном устройстве. Религиозная внутренняя политика Константина снова оживает, доводится Феодосием в своих деталях до самого широкого развития. Сам по себе Феодосий ничего нового, в сущности, не внес в приемы борьбы с еретиками, по сравнению с теми, которые уже были намечены Константином, а только дополнил их и придал им устойчивый характер, основав его на принципе принуждения. Вот почему, охватив взглядом царствования Константина и Феодосия, невольно приходишь к тому выводу, что эти два царя как будто непосредственно следовали один за другим: до того взгляды Константина В. на истинность известного учения привились Феодосию.

Как мудрый правитель, Феодосий очень осторожно и предусмотрительно открывает свою деятельность против еретиков¹⁵²¹. Он не нападает на них ex abrupto, не гонит, не преследует их, как будто без всякого повода и причины. Государственный гений подсказал Феодосию очень важную меру, именно предварительно объявить своим подданным, каких религиозных убеждений держится император, и тем показать, каким должны следовать его подданные и какой религиозной политики может ожидать от него Церковь в отношении к ослушникам государевой воли. Для этой цели император Феодосий, вскоре после своей болезни, издал в 380 г. замечательный в своем роде эдикт, в котором проводится резкая грань между «catholicus» и «haereticus»¹⁵²². Этот эдикт, важный сам по себе, в истории борьбы Феодосия с еретиками является первым звеном, той схемой, в пределах которой должно было развиваться дальнейшее отношение Феодосия к еретикам, нормой, определившей последующий характер борьбы. Правда, на первый взгляд он представляется довольно бесцветным, а во всяком случае даже гуманным. Но стоит только вглядеться в него, чтобы понять те последствия, к которым он необходимо должен был повести. Внешняя гуманная оболочка эдикта скрывает внутри полную нетерпимость, а потому безошибочно можно назвать эдикт торжественным провозглашением с высоты трона нетерпимости, как основного принципа внутренней политики монарха Восточной империи. В самом деле, если император заявляет, что он в религиозных вопросах будет держаться как критерия известных догматических выводов и высказывает желание, а последнее на языке римского права было равносильно приказанию, чтобы и подданные его составили одно со своим государем, то значит, политика императора далеко не будет потворствовать всяким отступлениям от этого желания. Недаром самый эдикт запрещает всех отступников от указанного образца веры даже называть христианами. В этом, хотя и скрыто, сквозит та нетерпимость ко всякому другому исповеданию, непризнанному государством, какая проникает и охватывает, как бы мертвым кольцом, всю политику Феодосия – внешнюю и внутреннюю. Своим эдиктом на имя народа Феодосий В. точно определил круг религиозных понятий, за который не должна была выходить религиозная мысль его подданных, наглядно показывал своим противникам, на что им должно надеяться¹⁵²³.

В частности, если бы не было этого эдикта, всякое гонение на еретиков со стороны Феодосия являлось бы странным, даже несправедливым – еретики в противном случае могли бы отпарировать его удары ссылкою на незнание его убеждений, на отсутствие твердо установленной государством нормы вероучения, как обязательной для всех членов империи (а следовательно, и самое дело гонений приняло бы узкий религиозный характер), прибегать к которым, в существе дела, Феодосий не имел ни юридического, ни нравственного права. Теперь же, с изданием эдикта, положение вещей меняется: каждому подданному не запрещается избрать тот или другой цикл верований, – как бы так вещает эдикт, – но пусть же каждому известно, что поступающий вопреки нашему указу есть ослушник прежде всего самого эдикта, государевой воли, оскорбитель величества. Став на эту точку зрения, Феодосию уже ничего не стоило включить ересь в разряд гражданских преступлений, а самих еретиков сделать ответственными пред государственною властью. С другой стороны, подобною перестановкой вопроса с почвы религиозной на политическую Феодосий как бы установил юридическую законность всех своих действий против еретиков. Таким образом, в самом эдикте заключалась большая лазейка, оправдывавшая в глазах общества и Церкви поступки Феодосия по отношению к еретикам. И замечательная вещь, история царствования Феодосия не сохранила ни одного факта, где бы общество или Церковь вооружались на императора, указывали и обличали его в несостоятельности притязаний, шли бы вразрез с его мерами, направленными к искоренению ересей, как явлений чисто государственного порядка. Церковь и общество, наоборот, бесперкословно подчинились давлению императора, отдались в распоряжение верховной власти, считая ее карательные меры еретикам вполне нормальным делом. Можно сказать даже больше того, что представители Церкви собственными руками толкали Феодосия вступить в борьбу с еретиками, ограничить дерзости еретиков и даже совершенно искоренить их. Об этом просил Феодосия, напр., Григорий Богослов в письме к Нектарию, где он с великою скорбию говорит, что еретики – ариане, евдоксиане, аполлинариане, евномиане – имеют свои собрания, расставляют сети для всех истинно-верующих. Такое явление Григорий Б. считает нарушением законов божеских и государевых, а потому считает своим долгом вступиться за попранные права. «Дать им (еретикам), – пишет он, – право иметь свои собрания значит не иное что, как признать, что их учение истиннее нашего. Ибо не естественно быть истинными двум противным учениям об одном и том же». Вот почему и убеждает Григорий Б. Нектария «внушить царю, что не будет никакой пользы от всей его заботливости о церквах, если такое зло, стремящееся к ниспровержению здравой веры, усилится по причине данной им свободы»¹⁵²⁴. Можно утверждать, что пример Григория Богослова далеко не был единственным в своем роде¹⁵²⁵. Само собою понятно, что после таких красноречивых намеков со стороны Церкви Феодосию ничего не оставалось другого, как только все шире и полнее раскрывать принципы свое нетерпимости к еретикам. Эдикт 380 г. получил свое дальнейшее развитие в эдикте Феодосия от 381 г.¹⁵²⁶, данном на имя Авзония, проконсула Азии, вероятно, по тому соображению, что азийский диоцез особенно изобиловал еретиками. Если эдикт 380 г. всецело есть теоретическое решение вопроса об еретиках, то в эдикте 381 г. мы уже находим первые практические приемы, необходимо вытекавшие из юридических, так сказать, препосылок первого эдикта. Феодосий уже не ограничивается простым предупреждением, как это делал раньше, но сопровождает его и карательными мерами, именно приказывает, чтобы все церкви были поручены епископам, которые исповедуют равное величество и силу Отца и Сына и Св. Духа. Такая формулировка декрета, ясно, могла служить превосходным прикрытием для еретиков, если бы она только ограничилась ссылкою на учение о Троице, как на окончательный практический критерий православия. Весь с отвлеченною истиною нетрудно многим умышленно согласиться, если она служит средством к спокойной жизни, радикально не врывается и не перевертывает кодекса сложившихся понятий. И действительно, об еретиках фактически известно, что часто они во имя своих целей готовы были подписаться под православными воззрениями. Все это отлично знал Феодосий, а потому в свой эдикт внес наглядный критерий для проверки учения о Св. Троице. Критерием истинных верований Феодосий в данном случае считает солидарность с верованиями целого ряда предстоятелей Церквей из всех пяти диоцезов государства, именно: Нектария Константинопольского, Тимофея Александрийского, Пелагия Лаодикийского, Оптима Антиохийского и др., а следовательно, и внешнюю принадлежность к числу членов их Церквей. Все же кто будет разниться в своих верованиях с ними, а последнее могло определяться только отсутствием общения, должны быть изгнаны из Церквей, как явные еретики. Итак, неясно выраженное приказание первого эдикта предавать еретиков из Церквей, это непризнание за ними права на свободное существование обществом и явилось первым и естественным следствием теоретического учения. Другой меры нельзя было ожидать: иначе не было бы последовательности. Правда, эта мера не была новой, так как передача церквей православным епископам получила свою санкцию еще в 380 г.¹⁵²⁷, но она не имела еще фактического применения во всей империи¹⁵²⁸. Не будем упускать из виду того обстоятельства, что эдикт 381 г. был уже дан после Константинопольского Собора, а потому он и может служить показателем, как все более и более император утверждался в необходимости сжать еретиков, не давать им прав, принадлежавших православным христианам. Этот эдикт, следовательно, представляет собою как бы второе напоминание, но более строгое, как бы новое объяснение и подтверждение того, что неглубокая мысль могла не заметить в первом эдикте. Если первый эдикт только намекал, что еретикам нечего ожидать мирных отношений, что еретики переходят на положение осужденных, против которых государство и поведет правильную осаду, не брезгуя никакими средствами: ни церковными, ни государственными, то эдикт 381 г. прямо объявлял войну еретикам лишением их права иметь свои церкви, – бросал им вызов на жизнь и смерть. Осада, таким образом, незаметно переходит в штурм; тайные подкопы и открытые нападения получают свою санкцию в указе государя, «чтобы церкви были отданы православным никейцам-епископам». Важно то, что император, не определяя формы отобрания церквей у еретиков, тем самым предоставил своим приверженцам широкий простор в действиях и даже, можно сказать, ввел произвол в систему отношений к еретикам. Разумеется, прежде всего на сцену должно было выступить беспощадное и насильственное изгнание еретиков из насиженных ими мест, как форма самая естественная и самая удобная для борцов за никейскую догматику. Хотя фактических данных нет, но естественно предполагать, что кафолики, ожесточенные давними обидами и притеснениями со стороны еретиков, должны были обрадоваться милостивому разрешению императора и проявить всю свою изобретательность, чтобы отплатить своим старым врагам. Итак, толчок был дан, война началась: императору оставалось все шире и последовательнее организовать свои операции, чтобы верно, насмерть поразить врага.

Эта ожесточенная упорная борьба Феодосия В. с еретиками, начавшаяся с 381 года, обхватила как пламенем весь Восток, передалась даже на Запад и ни на минуту не утихала во все время царствования Феодосия. В ней императору пришлось считаться со всем, что создавалось в течение почти четырех веков, что в значительной степени получило права гражданства в глазах общества. Как всякая борьба с религиозными убеждениями, и эта борьба Феодосия с еретиками была трудной, а тяжесть ее еще более усиливалась уже тем, что ему первому, за исключением мимолетной вспышки Констанина В., выпало на долю подорвать тот рационализм, который породили методологические приемы Ария в рассуждении о Лице Богочеловека. Общество привыкло уже пользоваться разными аргументами в отстаивании своих воззрений, а потому для успешной борьбы необходима была великая тактика, сильная воля, убежденность и цельность мировоззрения, которые могли бы в минуту опасности, в момент кризиса прибегнуть к самым решительным мерам, а в крайнем случае не вступать на путь реакции. Всем этим владел Феодосий. И, нужно сказать, в продолжение всей своей жизни он непоколебимо нес знамя призванной им веры, ни разу не сошел с пути, и никогда мысль не расходилась у него с делом. Серьезною поддержкою для Феодосия было в данном случае ясное сознание, что достижение религиозного единства под знаменем никейской догматики может только обеспечить государству политическую крепость, спасти его от разложения. История сохранила один факт, когда Феодосий по своей воле вышел из рамок намеченной им программы. Впрочем, такое обстоятельство, как думают исследователи, было следствием простого недоразумения, а не попыткою монарха направить свою политику в обратную сторону¹⁵²⁹. Разумеем отношение Феодосия к делу двух пресвитеров Фаустина и Марцеллина. Последние принадлежали к числу люцифериан, т. е. последователей Люцифера, еп. Сардикии¹⁵³⁰, в свое время считавшихся еретиками¹⁵³¹. Секта эта образовалась на почве разлада по вопросам церковной дисциплины. Так, Люцифер рукоположил Павлина во епископа Антиохии и отказывался принять в общение Мелетия, как бывшего арианина¹⁵³². Впоследствии люцифериане также не хотели принимать в общение епископов, принадлежавших к арианской ереси, хотя бы после они раскаялись, равно как избегали общения с теми, кто принимал таких епископов¹⁵³³. Отсюда, люцифериане скорее были раскольниками, чем еретиками, хотя, правда, Феодорит свидетельствует, что Люцифер «к церковным догматам присоединил нечто чуждое»¹⁵³⁴, а что – не объясняет. Эта секта существовала еще во времена Феодосия, а видными представителями ее и были Фаустин и Марцеллин. Испытывая притеснения со стороны римского епископа Дамаса, они решили обратиться за помощью к Феодосию. Но чтобы реабилитировать себя от подозрения в ереси, Фаустин и Марцеллин представили императору «Libellum precum»¹⁵³⁵ в 383 или 384 г.¹⁵³⁶ В своей докладной записке они пытаются очернить еп. Дамаса участием его в схизме Урсила, горячо доказывают, что их гонят и притесняют именно за принадлежность к люциферианам, тогда как сам Люцифер чист был от всякой ереси¹⁵³⁷. С единственною просьбою они обращаются к Феодосию, именно, чтобы он оказал им защиту от преследовавших их кафоликов. Феодосий В. поверил искренности этих пресвитеров и решил вступиться за пострадавших. С этой целью он издал рескрипт на имя Цинегия, в котором называет Фаустина и Марцеллина священниками, полными веры (plenissimos fidei sacerdotes), возмущается против всех, кто преследует кафоликов, к которым он причисляет всех, имеющих общение с Григорием Испанским и Гераклидом Восточным, затем признает кафоликами жаловавшихся пресвитеров и в заключение просит Цинегия защищать и охранять Григория Испанского и Гераклида Восточного и всех согласных с ними от несправедливостей нечестивых людей и еретиков¹⁵³⁸. Комментируя этот факт, Тильмон замечает, что Феодосий был обманут еретиками, благодаря именно небрежности Нектария¹⁵³⁹. Впрочем, нужно сказать, ошибка Феодосия в данном случае не настолько велика, чтобы можно было упрекнуть монарха в отступлении от поставленной им себе политики в духе никейства. За исключением этого факта, Феодосий всегда оставался нетерпимым к еретикам.

Спрашивается теперь, каков был характер борьбы Феодосия с еретиками и как она была организована? Не касаясь многих характерных особенностей этой борьбы, которые резко выступают в эдиктах восточного монарха, в данный момент можно ограничиться указанием одного ее общего недостатка. Так, элементарные правила всякой юрисдикции требуют, чтобы сначала было произведено следствие, установлен факт преступления, оценена его наличная важность, а затем уже наложено соответствующее наказание. Ничего подобного мы не находим в отношении Феодосия к еретикам. Война ведется за имя, а не за дело. Еретики преследуются и тяжко наказываются без всякого суда и следствия. Феодосий ни разу не попытался на деле узнать, действительно ли еретики заслужили своими преступными деяниями те наказания, какие ему угодно было определить им. Все это император считает, по-видимому, совершенно излишним, а, наоборот, в одном имени «арианин», «евномианин» и т. д. находит достаточные основания, чтобы подвергнуть человека самой жестокой пытке. Но мало того, Феодосий отказывается даже узнать и те религиозные верования. которые он клеймит ересью. История не сохранила ни одного факта, который говорил бы о том, что император интересовался исследовать убеждения еретиков: так ли они ложны и пагубны, как это ему твердили ортодоксы. Впрочем, спешим оговориться, что однажды Феодосий сделал такую попытку, но и она окончилась неудачно. Так, когда Феодосий захотел познакомиться с Евномием, который одно время жил в Вифинии и многих привлекал к себе красноречием, то, передает историк, Пласилла сильно противодействовала ему и удержала его¹⁵⁴⁰. И больше, нужно заметить, Феодосий не повторял подобных попыток. Результат такого отношения Феодосия к делу мог быть только один: самый широкий произвол со стороны чиновников и православной группы подданных при столкновениях с еретиками.

Что же касается организации борьбы с еретиками, то сама по себе она не представляет ничего нового в сравнении с тем, что было уже выдвинуто в качестве орудий для поражения еретиков Константином В. и последующими императорами. Вся политика Феодосия В. по отношению к еретикам может быть сведена к двум приемам: во-первых, разбор и низложение еретических учений на Соборах и, во-вторых, издание эдиктов, направленных к ограничению прав еретиков, к стеснению, а главным образом к лишению их гражданской свободы, как средства заставить еретиков поступиться своими убеждениями во имя спокойного существования в государстве. Впрочем, относительно первого приема должно заметить, что Соборы созывались Феодосием В. почти исключительно для публичного подтверждения и более широкого раскрытия никейской догматики, поводом к чему служили ересь Ария и родственные ей секты, тогда как остальные еретические учения, упоминаемые в эдиктах, обыкновенно осуждались Феодосием без всякой огласки учения. По-видимому, сам Феодосий не придавал Соборам в данном вопросе особенно серьезного значения: он созывал Соборы три раза, и только раз – специально против еретиков. Вот почему на Соборы можно смотреть, как на дань вежливости, которую оказывал император церковной власти. Что руководило императором при выборе того или другого приема борьбы, трудно решить. Во всяком случае естественно предположить, что давнее существование некоторых ересей, а быть может соблазнительность того или другого учения для чувства верующего и побуждали императора решать дело, так сказать, при закрытых дверях, а для сведения народа выносить готовый обвинительный вердикт ереси, без объяснения мотивов осуждения.

Из эдиктов Феодосия В. против еретиков до настоящего времени в кодексе Феодосия сохранилось семнадцать, которые и обнимают период времени от 379 по 394 годы¹⁵⁴¹.

Остановим свое внимание на этих эдиктах, потому что они, как живые показатели духа времени Феодосия, всего лучше могут выяснить взгляд последнего на еретиков, характер самого отношения к ним, всего лучше представить ту систему мер против них, какая был создана Феодосием. Для полноты картины следует сначала отметить общие характеристические особенности их, которые могут сыграть роль точек отправления при выяснении самых деталей, а главное, нагляднее обрисовать те принципы, в кругу которых вращалась политика Феодосия по отношению к еретикам.

Эдикты Феодосия против еретиков, взятые во всей своей совокупности, не представляют собою органического целого, не стоят в причинной зависимости один от другого. Все это большею частью законы, издававшиеся по отдельным частным случаям, которых иногда даже нет возможности определить исторически. Отсюда, при желании дать эдиктам систему, исследователю пришлось бы совершенно не считаться с хронологическими датами: настолько предметы эдиктов спутаны и перемешаны. Впрочем, иначе и быть не могло. Объектом, подлежащим уничтожению, у Феодосия является не одна какая-либо секта, а все то разнообразие сект, какое путем эволюции в несколько столетий успело сложиться ко времени царствования Феодосия. Неудивительно поэтому, что эдикты императора носят случайный, какой-то даже беспорядочный характер: часто одни и те же законы повторяются, общие для нескольких еретических толков издаются не сразу для всех, а для каждого толка отдельно. Все это, разумеется, отчасти говорит о том, что при всей предусмотрительности даже такого государственного деятеля, как Феодосий В., жизнь подчас ставила ему непредвиденные задачи, для разрешения которых он должен был прибегать к неожиданным комбинациям, что борьба с еретиками требовала много настойчивости и упорного труда, а отчасти и то, что законы не везде приводились в исполнение, а потому их по необходимости нужно было повторять. Впрочем, возможно взглянуть на дело несколько иначе, а именно: видеть в спутанности и повторении одних и тех же предметов в эдиктах простую неподготовленность Феодосия к борьбе с еретиками, незнание им интенсивности жизненных сил тех еретических обществ, с которыми ему пришлось сталкиваться. В пользу такого предположения говорит уже тот факт, что Феодосий не сразу давит еретиков тяжестью наказаний, а как будто действует с некоторою постепенностью, и притом неодинаковою по отношению к различным ересям. Остается допустить, что император, не видя хороших результатов, от слабой кары переходил к более строгой и т. д. Считать же этот прием только за гуманность едва ли возможно, так как совершенно было не в рассчетах Феодосия отдалять момент достижения религиозного единства. Скорее он ожидал, что стоит издать приказ и ересь прекратится, но действительность говорила иное.

Однако несомненно, что как ни случайны эдикты, как ни далека от них логическая связь, строгая последовательность возрастания мер наказания¹⁵⁴², все-таки возможно указать в них и общие идеи: во-первых, прогрессивное возрастание наказания еретикам, а во-вторых, все эдикты дышат одним духом – нетерпимостью к еретикам. Феодосию чужда мысль, что «убеждать и научать людей надо рассуждением, а не ударами, оскорблениями и наказаниями»¹⁵⁴³. Напротив, все эдикты Феодосия сами говорят за то, что император верит в радикальное излечение от ереси путем наказаний денежных или каких-либо других, безразлично. Он наивно, а скорее с римской точки зрения, думает, что страх пред наказаниями – это могущественный рычаг в подавлении всяких проявлений религиозной мысли, вредных для государства. Впрочем, спешим оговориться, нетерпимость Феодосия далеко не та, которая беспощадно рубит, слепо давит еретиков, подобно снежной лавине, катящейся с горы в долину, сокрушающей все на своем пути и погребающей под собой целые селения. Ничего подобного. Феодосий, безусловно, не терпит еретиков, несомненно, он рад бы уничтожить их, готов для этой цели применить всякие жестокости, но это, однако, не исключает существования и замечательно условных форм. Эта условность уже сквозит в том, что Феодосий мирится с денежными наказаниями, которые, в сущности, можно рассматривать, как замаскированное разрешение; проявилась она также и в снисходительности к еретикам, которые живут уединенно, т. е. поодиночке и т. п.

Мало того, мы пойдем дальше и заметим, что ересь сама по себе не столько тревожит Феодосия, как пропаганда ее, благодаря которой зло сеется между верующими и отторгает их от лона Церкви Христовой, как соблазнительность внешних обнаружений еретических воззрений для кафолических христиан. А если еще глубже взглянуть на дело, то Феодосий не терпит ересь, как только тормоз к осуществлению своего церковно-политического идеала. Недаром Феодосий В. готов примириться с тем фактом, если кто-либо содержит еретическое учение, но так, что оно служит достоянием только его, а не создает религиозные общины с учителями, учениками, культом; недаром он прямо убеждает еретиков держать при себе запас своих злокозненных мыслей и не распространять их в народе¹⁵⁴⁴. Правда, здесь можно видеть хитрый прием, именно путем такой меры расположить к себе еретиков и незаметно добиться совершенного уничтожения той или другой ереси: учение известное одному и не переданное другим по естественному закону должно исчезнуть, и притом бесследно, из обихода человеческой жизни. Но как бы то ни было, и при таком понимании его политики не уничтожается мысль о сравнительной снисходительности Феодосия к ереси, как к факту: истинная религиозная нетерпимость необходимо будет стараться и отдельных заблудших овец привести в познание истины, никогда не примирится вообще с фактом существования заблуждения в догматических истинах. Лично Феодосий был совершенно далек от мысли заняться исключительно спасением душ еретиков: еретик в глазах Феодосия – скорее враг земного политического царства, чем царства небесного. Отсюда, Феодосий главным образом строг был к тем еретикам, которые могли возмутить общественный порядок¹⁵⁴⁵.

Вот почему, преследуя еретические общества, идущие вразрез с принципами государства. т. е. за то, что еретики имеют собственные собрания, пропагандируют свои идеи, совершают публично процессии, мистерии и т. п., не считаясь с законами общественного порядка, Феодосий свои отношения к еретикам сопровождает гражданскими и даже скорее полицейскими мерами. В эдиктах Феодосия нет того этического элемента, который уважает мнение людей, который не унижает достоинства человека, а действует на разум и совесть личности. В эдиктах Феодосия не содержится ни одного указания на миссионеров, ни одного проекта обращения еретиков словом, а не силою. Напротив, Феодосий применяет такие меры, которые исключительно направлены на внешнюю сторону жизни еретиков, хотя, бесспорно, они затрагивают и сокровенные тайники души, поскольку внешность являлась живым отображением внутреннего духа еретической общины. Так, Феодосий В. лишает еретиков права делать завещания, занимать общественные должности, составлять религиозные собрания, иметь свою иерархию и т. п., одним словом всего того, что составляет душу всякого религиозного общества. Конечно, это – полумеры, как и всякая отрицательная политика, и посредством их можно было стушевать ересь, скрыть ее от глаз общества, но далеко не вытравить из сердец людей, преданных своей религиозной доктрине. Поступая так с еретиками, Феодосий со своей точки зрения безусловно прав: как государь, он имел право регламентировать внешнюю сторону жизни своих подданных, имел право урезать внешние функции еретических обществ до minimum’а, если не уничтожить их совсем, раз он находил в них большой вред для государственного порядка. Дальше этого уже не могла пойти забота Феодосия об еретиках, если только он не хотел изменить своим политическим воззрениям на значение ереси в государстве¹⁵⁴⁶. И действительно, отрадное явление, что Феодосий В., присвоив себе право подавить еретические волнения, ни в каком из эдиктов не превышает своей власти. Так, сам он вооружается только против внешнего проявления еретиками своих религиозных убеждений, а на долю Церкви оставляет право ведаться с внутренним духом еретических общин, действовать на еретиков чисто нравственным влиянием. В этом отношении Феодосий подражал своим предшественникам, которые, за немногими исключениями, никогда не мешались в самые догматические споры.

Наконец, характерную черту эдиктов Феодосия против еретиков составляет введение им в систему наказаний за религиозные преступления – денежных взысканий в двух видах: во-первых, в форме чисто денежных пеней, во-вторых, в форме конфискации имуществ. Правда, эта мера не представляет чего-либо нового: к ней некогда прибегал уже Константин¹⁵⁴⁷, Юлиан¹⁵⁴⁸, но за то у Феодосия В. она уже получает вид правильно организованной системы, рассчитанной, видимо, на полный успех в деле борьбы с еретиками. Предметом имущественных наказаний обычно являются: еретики, устраивающие религиозные собрания, еретическая иерархия, самые места собраний, должностные лица и вообще все, кто потворствует еретикам в отправлении ими своих ритуальных обязанностей и т. д. Мера взысканий различна: она определяется Феодосием по его личным взглядам на важность той или другой формы религиозного преступления. Спрашивается, откуда же заимствован был этот способ наказаний? Само собою понятно, что ее не могла дать практика христианского церковного права, так как немыслимо, чтобы она готова была примириться с преступлением, оставить еретиков в покое, взяв с них хотя бы и большую денежную контрибуцию. Остается, значит, поискать начала этой меры в римском священном праве. И действительно, там мы находим законы относительно денежных взысканий. Так, известно, что у римлян было обычаем налагать имущественные пени в пользу богов за разные религиозные преступления. Эти пени, по мнению профессора Бердникова, нужно считать законным остатком законного sacer esto, совмещавшего принесение в жертву головы виновного и конфискацию его имущества. «Низшие римские чиновники – эдилы и трибуны могли налагать денежный штраф за нарушения установленных правил религиозного порядка и устройства, за оскорбление святыни¹⁵⁴⁹ и пр. Оскорбление могил также каралось денежным штрафом, который шел в казну понтифексов в пользу весталок, в казну государственную, в фиске императора и т. д.¹⁵⁵⁰». Нет нужды перечислять всех преступлений против религии, каравшихся по римскому священному праву денежными пенями, а следует отметить еще один вид их, а именно так называемый fiscus judaicus, куда взимался налог за содержание евреями своей религии, не санкционированной государственными законами. Римское право не преследовало евреев при языческом даже строе государства, но чтобы вознаградить себя за уступку спешило воспользоваться теми экономическими выгодами, которые оно могло извлечь из гарантии евреям свободы культа. Последняя форма фиска принципиально сходна с фиском против еретиков, как содержащих религиозное учение, которое государство не считает законным. Ясно, система фисков была отлично известна древнему Риму, носила уже все следы государственных статутов. Отсюда, как многое другое, эта система и была пересажена на почву отношений к еретикам.

Но кроме простого подражания сложившемуся издревле обычаю в данном факте можно, на что есть прямые исторические указания, видеть нечто более глубокое и необходимое, чем простую имитацию. Состояние финансов в эпоху Феодосия представляло печальную картину: казна была истощена, народное хозяйство слишком пало и превещало близкое разрушение. Между тем развившееся около этого времени стремление греко-римских императоров обставлять помпою и роскошью двоцовую жизнь, постоянные междоусобные войны, более и более возраставшая необходимость защищать империю от вторжения варваров, опустошения, производимого их набегами, – все это требовало известных и часто больших затрат¹⁵⁵¹. Деньги были более чем нужны, а между тем народ, что Феодосий отлично сознавал, был бессилен оказать императору существенную поддержку в данном случае: народ сам ждал куска хлеба от императора. Приходилось средства изыскивать на стороне, не брезгуя формою. Естественно поэтому Феодосию было обратиться к эксплуатации еретиков и извлечь путем денежных взысканий двоякую пользу: для себя – пополнение казны, а для государства и Церкви – уничтожение вредных еретических обществ. Отсюда, можно присоединить к факторам религиозному и политическому, которые побуждали Феодосия вооружаться против еретиков, еще фактор экономический, и этот последний давал сильно себя чувствовать. Политическое и экономическое расстройство империи – вот те, бесспорно, тайные пружины, которые заставили Феодосия в продолжение всего царствования не покидать заботы об еретиках.

Что же касается внешней формы эдиктов, то она совершенно напоминает ходячий тип римских законов. Все эдикты представляют собою или фрагменты, или просто краткие царские указы, которыми определяются наказания известной группе лиц, без всякой мотивировки причин наказания. Отсюда, эдикты запечатлены обычной строго-юридической сухостью и совершенно не дают никакого материала для истории того или другого эдикта. Терминология эдиктов – чисто сакральная и стоит именно в тесной связи с римским священным правом. Так, эдикты полны терминов: supplicium, sacrilegium, deportatio и т. п., и, по-видимому, с ними соединяется тот же смысл, какой придавало им jus sacrum. Некоторые эдикты, особенно те из них, в которых Феодосий предлагает краткую формулу вероучения, несомненно, своей внешней формой были обязаны представителям церковной иерархии¹⁵⁵². Но и эта форма мало дает данных для внутренней истории ересей. Вообще, нужно сказать, что эдикты не идут дальше перечня преступников и наказаний им. Наконец, узко-юридический язык эдиктов в большинстве случаев необыкновенно точный и сжатый, в котором обнаруживается вся сила латинского духа¹⁵⁵³, представляет много трудностей для понимания духа и деталей законов.

Общее впечатление от этих эдиктов нельзя назвать богатым. Невольно чувствуется какая-то натянутость в отношениях Феодосия В. к еретикам, невольно приходится констатировать тот факт, что все меры, предпринятые Феодосием, в сущности более паллиативного характера, чем радикального, даже при всей их жестокости. Конечно, мы не отрицаем и того, что некоторые из мер, как затрагивающие самое дорогое в человеке – его свободу, до известной степени могли дискредитировать ересь, могли заставить человека отказаться от своих воззрений, ставших содержанием его жизни, их внешних обнаружений, не только страхом, обидою. Кому не известно, что страх, если и способен держать в руках человечество, то недолго: стоит только явиться какому-нибудь случайному факту, как все здание оппозиции, возведенное на страхе, обыкновенно рушится и увлекает собою часто самих архитекторов. Насколько страх иногда не достигает своей цели, наглядно показывает самая борьба Феодосия с еретиками. Так, чтобы держать еретиков в страхе, ему пришлось усиливать наличность страха все более и более тяжкими наказаниями включительно до смертной казни. Но и при всем этом еретики не исчезали, и Феодосий, умирая, едва ли мог сказать, что он уничтожил ереси, насадив вместо них православие.

Определение понятия «еретик» – Необходимость государственной точки зрения – Нравственный облик еретиков и их отношение к государству – Бунт ариан в Константинополе – Обзор общих мер Феодосия В. против еретиков Ius colligendi и право ассоциаций – Право собственности еретиков на церковные здания – Меры против еретической иерархии и их основание – Ограничения гражданских прав еретиков – Учреждение инквизиции – Отмена свободы религиозного слова – Постановка статуй иересиархов

Понятие еретик (haeriticus)¹⁵⁵⁴, сделавшееся юридическим именем при определении известного рода преступников на языке государственных отношений уже при Константине В.¹⁵⁵⁵ постепенно приобретало все большую точность и, наконец, при Феодосии В. вылилось в определенную формулу, которая, можно сказать, навсегда санкционировала отличие кафолика от еретика¹⁵⁵⁶. В эдикте, данном на имя Евтропия в 381 г. еще до Второго Вселенского Собора, мы читаем: «тот должен быть признан защитником никейской веры, истинным почитателем кафолической религии (очевидно никейская вера и кафолическая религия в сознании Феодосия имели значение синонимов), кто исповедует всемогущаго Бога и Христа Сына Божия по одному имени, Бога от Бога, света от света; кто не бесчестит отрицанием Св. Духа, на Котораго мы надеемся и котораго мы получаем от Отца, Зиждителя вещей; у кого, по чувству чистой веры, имеет силу целостной Троичности нераздельная субстанция, которая, по гречески, у верующих выражается словом οὐσία¹⁵⁵⁷. § 3. Те же, которые не почитают Троичности, пусть не принимают чуждого им имени истинной религии, при помощи хитрости, а пусть обозначаются своими открытыми преступлениями»¹⁵⁵⁸. Ясно, что Феодосий В. отличает вполне определенно православного от еретика: еретиком в его глазах является всякий, кто неправильно мыслит о Св. Троице. Последнего он поэтому даже лишает права называться христианином.

На Соборе 381–382 гг. чистое понятие «еретик» было расширено внесением в него внешних признаков, практически определявших принадлежность к ереси. «Еретиками, – утверждают Отцы Собора¹⁵⁵⁹, – мы называем и тех, которые издавна отчуждены от Церкви, и тех, которые после того нами преданы анафеме, а равно как и тех, которые показывают вид, будто исповедуют истинную веру, однако отделились от наших, законно поставленных епископов и составляют свои собрания». Правда, этот канон не принадлежит специально одному Феодосию В., но во всяком случае, несомненно, он был санкционирован им, а потому и может быть признан показателем того, как постепенно самое слово «еретик» получило в сознании Феодосия ясное и определенное содержание. Яркою особенностью соборного постановления, резко бросающейся в глаза, является его широта: под понятие «еретик» подводятся даже те, кто избегает законно поставленных епископов, т. е. раскольники; а шире отчужденность от Церкви признана достаточным показателем еретического образа мыслей. Последствия подобного расширения понятия «еретик» должны были плачевно отозваться на раскольниках, что действительно и сказалось, как мы увидим, на отношении Феодосия к квартодицеманам.

Вглядываясь в разнообразные определения понятия «еретик», нельзя не заметить того, что они страдают односторонностью, не вскрывают истинного взгляда Феодосия на еретиков. Так, эти понятия целиком вращаются в религиозной сфере: они указывают внутренние и внешние признаки, которые дают возможность относить людей по их религиозным воззрениям к кафолической Церкви или к еретикам, и в то же время они ничего не говорят об ответственности еретика пред государством, как политического преступника. Между тем самые эдикты Феодосия ясно свидетельствуют, что понятие «еретик» далеко не обнималось религиозным содержанием. Если бы Феодосий В. мыслил еретика виновным только перед Церковью, то, с одной стороны, едва ли была бы возможна полицейская политика Феодосия, а с другой стороны, совершенно неизвестно, в чем и как бы проявились отношения его к еретикам. Дело в том, что признать еретика ответственным только за догматическую разность значит отказаться от возможности наказывать его гражданскими мерами. Как религиозный преступник, еретик, по одной естественной справедливости, должен быть отдан прежде всего на суд Церкви. Гораздо шире смотрит на дело Феодосий. Непризнание никейской догматики у него является только мерилом, позволяющим отнести подданного к разряду еретиков. Сам же еретик в глазах Феодосия В. – не просто только бунтовщик против небесной власти, но и оскорбитель величества, земной верховной власти, вообще государственный преступник. Если это перевести на юридический язык, то получится, что еретик виновен in crimine majestatis. Каким образом? Присвоив себе, как бы по наследству от Константина В., право регламентировать обязательность для подданных кодекса тех или других религиозных понятий, Феодосий тем самым стал не в религиозные, а скорее в государственные отношения к еретикам. Отсюда, всякий еретик, как подданный, который не считает нужным согласовать свои верования с убеждениями императора и всего государства, как человек, который не обращает никакого внимания на императорские декреты, виновен, прежде всего и более всего, в нарушении государевой воли. Очевидно, точка зрения старая, но она сквозит в каждом эдикте Феодосия. И надо заметить, что Феодосий неоднократно указывает в своих эдиктах на «божественную власть», которая принадлежит ему и которая с римской точки зрения была священной в глазах римского гражданина. Нарушить веления этой власти – равносильно было совершить одно из тех преступлений, для наказания которых древнее римское право не знало ничего другого, как только смертную казнь.

Мало того, еретики, по мнению Феодосия, виновны еще за разные частного характера преступления. И действительно, во многих эдиктах еретики называются «гнусными»¹⁵⁶⁰, часто в них можно встретить намеки на какие-то преступления, будто бы совершаемые еретическими обществами¹⁵⁶¹, иногда еретики упрекаются в развращенности¹⁵⁶², а иногда прямо указывается на присутствие среди них каких-то пороков¹⁵⁶³. В чем состояли эти нравственные недочеты еретиков, трудно сказать что-либо определенное на основании всех этих отрывочных замечаний. И только обращаясь к показаниям современников, возможно несколько пролить свет на состояние нравственности в еретических общинах, и то, главным образом в арианских.

Григорий Богослов, превосходно знакомый с нравами ариан, благодаря своей противосектантской деятельности в Константинополе, утверждает, что ариане далеко не были безупречны в нравственном отношении. Он описывает в одной из своих речей торжество поставления арианами на свою священную кафедру некоего Корибанта. Празднество это, плохо окончившееся для никейцев, совершено было арианами ночью и сопровождалось страшным разгулом страстей. «Женщины, – рассказывает Григорий Богослов, – торжественно ходили по всему городу, в лице своем выставляя на позор обезображенную природу, вместо щитов вооруживши руки камнями, смотря убийством, поражая бесстыдными своими взорами». После ординации Корибанта началось пьянство, потекло вино и ночь завершилась разнузданным развратом¹⁵⁶⁴. Правда, это свидетельство о безнравственности ариан исходит от никейца, а потому ничто не мешает заподозрить его истинность. Бесспорно, ценность показания Григория Б. значительно упала бы, если бы она не находила себе подтверждения: сами даже ариане были не высокого мнения о своем обществе. Так, Филосторгий прямо говорит, что «разделившись в мнениях, ариане уклонились и ко множеству других непотребств – давали и получали священный сан за деньги и гонялись за незаконными телесными удовольствиями»¹⁵⁶⁵. Были ли все еретики подобны арианам, фактически трудно установить, но несомненно и то, что рядом с арианами были так называемые еретики воздержные, которые избегали брака, употребления вина и т. п. Естественно, конечно, допустить, что вообще нравственность еретиков, как и православных христиан этой эпохи, стояла на относительно низком уровне. Мало того, можно даже сказать, что во всех нападениях на еретиков отчасти сквозит старая мысль, отражение тех нападений, которые некогда делались против христиан язычниками, судившими о христианах, по мнению церковных писателей, на основании жизни еретиков. Не отличаясь большою нравственностию, еретики далеко не были безупречны и в исполнении своих прямых государственных обязанностей, а даже часто нарушали мирное течение жизни бунтами против правительства. Беспрестанная вражда между отдельными партиями, притеснение со стороны правительства воспитывали у еретиков недовольство своим положением, которое каждую минуту грозило проявиться в сопротивлении власти или каком-нибудь поступке, необходимо требовавшем вмешательства силы. Определяя социальное положение еретиков в государстве, можно отчасти сказать, что последние представляли собою во все времена империи оппозиционную партию в отношении к власти, были тем легко воспламеняющимся центром, откуда иногда начиналось движение против правительства. Во всяком случае еретики являлись массою, сознательно недовольною правительством, и в этом уже заключалась большая опасность для неизменности форм политического строя. Отсюда, нисколько не удивительно, что еретические общества с узко государственной точки зрения и были рассматриваемы правителями, именно как постоянная подпольная агитация против власти, хотя и под видом ратования за религиозные интересы. Церковные историки времен царствования Феодосия сохранили только один случай, который показывает, что еретики в своих действиях иногда шли вразрез с принципами государственной жизни. Война Феодосия В. с узурпатором Максимом, повествуют они, была виновницей ужасного инцидента, разыгравшегося в Константинополе. Ариане стали распускать слухи, будто тиран Максим одержал перевес над Феодосием, «будто столько-то и столько-то пало в битве и будто едва ли сам царь не попал в руки тирана»¹⁵⁶⁶. Такое сенсационное фиктивное сообщение взволновало ариан: у последних мелькнула надежда, пользуясь отсутствием войск, добиться силою торжества арианского учения и отомстить своим притеснителям-никейцам. Искра была брошена и она не замедлила перейти в настоящий пожар. Толпа ариан, воспламененная ею самою пущенным слухом, который вследствие всяких прибавок фантазии еще более увеличился и успел уже стать преметом веры его сочинителей, бросилась на дом епископа Нектария и подвергла его разрушению и пожару¹⁵⁶⁷. Разумеется, этот факт хотя и имел своею подкладкою религиозную почву, однако на самом деле скорее является государственным преступлением, как и всякий мятеж и нападение должностных лиц, а следовательно ариане за свой поступок подлежали государственной ответственности. Зачинщикам грозило страшное наказание. И действительно, Феодосий очень серьезно взглянул на поступок ариан и издал даже приказ предать огню их “domus sacerdotalis”¹⁵⁶⁸, но просьбы сына его Аркадия побудили императора сменить гнев на милость. Дело ограничилось повторением старых законов, некогда изданных против ариан¹⁵⁶⁹. Часто или нет совершались подобные случаи, фактически неизвестно, но уже то обстоятельство, что еретические общества представляли собою благодарную почву для возможных общественных возмущений, делало их крайне опасными в государственном отношении. Отсюда, естественны желания и попытки Феодосия подавить еретиков, убить в зародыше семена возможных будущих волнений.

Хотя Феодосий признавал еретиков бунтовщиками против небесной и земной верховной власти, однако он не подводил под одну и ту же мерку всех еретиков, а различал между ними особенно вредных для государства, каковы: манихеи, евномиане и т. п., и менее вредных: макидониане, аполлинариане и др. Это деление обусловливалось главным образом теми осложнениями, коими грозила та или другая секта в политическом или в религиозном отношении. Отсюда и самые эдикты, направленные против тех или других еретиков, различаются между собою по своей жестокости и мерам. Если меры против одних еретиков жестоки, часто бесчеловечны и антихристиански (назначение, напр., смертной казни, инквизиции), то другие, наоборот, проникнуты только ограничительным характером, с которым нетрудно было мириться, особенно если принять во внимание то, что сам по себе Феодосий В. был достаточно гуманным человеком, чтобы буквально проводить в жизнь все репрессалии, внушенные ему в большинстве случаев «благодетельными» наставлениями православного духовенства¹⁵⁷⁰.

Что же касается самых мер, объявленных в эдиктах Феодосия против еретиков, то их для удобства исследования можно подразделить на две группы: на меры общие и частные, т. е. на меры, которые имеют в виду всех без исключения еретиков и меры, исключительно направленные против отдельных еретических толков.

Займемся теперь рассмотрением эдиктов Феодосия В., имеющих общий характер, узаконивающих те или другие ограничения, одинаково обязательные для всех еретиков.

Момент вступления на престол Восточной империи Феодосия В. был, как мы уже говорили, критическим для вопроса об отношении светской власти к еретикам: веротерпимость к еретикам совершенно сходит со сцены, официальная свобода совести, не отмененная еще предшественниками Феодосия, становится при последнем пережитком, который не мог быть оставлен на будущее время во имя интересов государства и Церкви. Отражением такого поворотного пункта и служит эдикт, данный в 379 г. от имени Феодосия и Грациана¹⁵⁷¹. Этот эдикт поражает читателя своею необыкновенною гуманностью: он ничего не карает, а скорее предствляет собою робко выраженное императорами желание, чтобы ересь, как аномальное явление, совершенно изчезла с горизонта государственной жизни. «Да прекратят навсегда свое существование все ереси, читаем в эдикте, запрещенные божественными и императорскими законами. Кто убавляет мысль о могуществе божества, тот пусть ведает вредное только для себя, а не распространяет его, как могущее повредить другим и т. д.»¹⁵⁷². Таким духом проникнут, втаком мягком тоне написан весь эдикт. Здесь высказалась ловкая политика – подготовить осторожно почву, сначала показать, чего правительство хочет от подданных, не прибегая к крутым мерам, а затем уже наказать противников их же собственным оружием. На первый взгляд даже кажется, что эдикт, требуя от еретиков только не пропагандировать своих идей, будто готов поддерживать свободу личности в религиозных верованиях, но на самом деле это была простая маска, которая тщательно закрывала от взоров всю неприглядность наступающей новой эры в истории религиозных движений. И действительно, этот робкий эдикт был затишьем пред бурею, предвестником грозы, которая разразилась в 381 г. над головами еретиков и отдельные удары которой не прекращали раздаваться до гробовой доски Феодосия В.

Итак, приговор ересям уже в 379 г. был подписан, сами еретики, как выражается Буасье Г., были предупреждены¹⁵⁷³ о желании императора, чтобы его подданные всюду почитали одного и верховного Бога¹⁵⁷⁴, получили на свою долю около двух лет, чтобы внимательно проверить себя и свои религиозные убеждения. Правительству, разумеется, оставалось после нравственного увещания применить систему наказаний. И что же мы видим?

Эдикт 381 года идет уже глубже и публично подтверждает: «пусть знают все, что не имеет силы для еретиков даже то, что испрошено ими по специальному рескрипту»¹⁵⁷⁵. Таким распоряжением эдикт, очевидно, с одной стороны, поставлял еретиков вне условий существовавших благодетельных для них законов, выделял еретические общества как корпорацию, к которой и могут быть приложимы обычные гражданские законы, а с другой стороны, лишал всех еретиков права защищаться и оправдываться пред властью, т. е. лишал права требовать, чтобы их выслушали, приняли во внимание те условия, благодаря которым они действовали так или иначе. Феодосий одним взмахом пера отнял у еретиков всякую надежду избегнуть de jure и de facto наказания, когда предписал не принимать в расчет никакую ссылку еретиков, как на оправдательный документ, на какие-либо благоприятные для них законы или рескрипты. Прошлое, таким образом, пошло насмарку – не могло уже быть зацепкой для еретиков, их поддержкой, а будущее сулило грозы, темную беспросветную даль. Основанием такого жестокого ограничения у Феодосия служит полная уверенность, что специальный для еретиков эдикт был добыт или путем обмана, что и естественно ожидать от такого сорта людей¹⁵⁷⁶. Раздражительность дала Феодосию возможность перейти границы справедливости, запятнать честь еретиков обвинением их в обмане, не приводя никаких положительных данных в пользу такого обвинения и не подвергнув дело разбору. Так было положено начало пропасти между гражданами и еретиками. Правительство нашло более выгодным для себя, вместо того чтобы вести трудные и сложные судебные процессы об еретиках, выделить их в особую бесправную группу, а затем уже и обращаться с нею, не считаясь ни с какими основными законами империи. Оно приказало еретикам молчать, но в то же время само закрыло им рот рукою.

Лишив еретиков естественного человеческого и гражданского права – приводить оправдания против обвинений, признав их подсудимыми, для которых нет и не может быть никаких шансов на оправдание даже при указании прав давности (iuris praescriptionis), Феодосий издает целый ряд эдиктов, во-первых, против собраний еретиков и против мест самых собраний, во-вторых, против еретических учителей и иерархии, т. е. лиц, которые управляют сектою, составляют зерно ее культовой организации и сеют семена учения в обществе и, в-третьих, против самой личности еретика, как государственного преступника.

Особенно много сохранилось в эдиктах Феодосия запрещений собраний еретиков, и это вполне понятно. Всякое собрание еретиков для совершения ими своих религиозных обрядов и проповеди своего учения служить лучшим показателем жизненности того или другого еретического общества, является самою удобною формой пропаганды еретического учения среди общества. Известно, что религиозное учение, которое служит достоянием строго замкнутой группы посвященных в него лиц и не владеет своим определенным ритуалом, менее всего способно всколыхнуть консервативные устои религиозной мысли, а обычно так же быстро исчезает, как и возникает. Как человеку необходима пища для поддержания его жизни, так всякой религиозной общине в борьбе ее за свое существование нужна стройная внешняя организация с развитым культом. Вот почему, чтобы лишить еретическую общину жизненного нерва, Феодосию нужно было, прежде всего, наложить свое veto на ее религиозные собрания, дать сразу почувствовать еретикам, что еретическое общество, как незаконное, не имеет никаких юридических оснований для своего функционирования. Все это неминуемо должно было отразиться на еретических общинах, и прежде всего на сокращении их последователей, вследствие отсутствия средств для удовлетворения религиозного чувства. И действительно, Феодосий понял всю выгоду для своих политических целей запретить еретикам собрания или, если так можно выразиться, лишить их права “jus colligendi” и вместе с тем права ассоциаций, а потому и поспешил привести эту меру в исполнение.

Запрещение собраний со всею определенностью раскрыто в двух эдиктах 383 года (от 25 июля и 3 сентября) на имя Постумиана, из которых второй закон представляет более полное постановление против собраний еретиков – и более строгое по сравнению с предыдущим. «Все совершенно еретики, читаем в них, т. е. евномиане, ариане, македониане, пневматомахи, манихеи, энкратийцы, апотактиты, саккофоры, гидропастаты и аполлинариане (прибавляем на основании второго эдикта) да не составляют никаких собраний»¹⁵⁷⁷, «и да не владеют возможностью устроять церкви или составлять собрания ни частными, ни публичными способами внутри городов, селений, вилл»¹⁵⁷⁸. «Вообще, пусть не составляют множества, не привлекают к себе никакого народа»¹⁵⁷⁹. Пусть, – гласят другие эдикты, – будут лишены возможности составлять собрания или в публичных, или в частных церквах¹⁵⁸⁰, пусть не дозволяются никакие собрания, даже тайные¹⁵⁸¹. Приведя в систему запрещения собраний в порядке постепенного ограничения свободы еретиков, мы получим такую картину: в 381 г. эдиктом запрещаются собрания только внутри городов (oppida, urbes)¹⁵⁸², а следовательно у них еще не отнимается возможность делать эти собрания за чертою города; в 383 г. после общего запрещения собраний¹⁵⁸³ у еретиков отнимается право устраивать их не только в городах, но и в селениях и виллах; наконец, в 388 г. запрещаются даже собрания тайные¹⁵⁸⁴. По мнению некоторых исследователей, собрания еретиков главным образом запрещались в городах¹⁵⁸⁵. Обращая внимание на последнее обстоятельство, нетрудно видеть здесь отражение принципов римского священного права, которые руководили государственною властию в ее отношениях к иностранным культам. Рим, ревнивый к государственной религии, однако снисходительно относился к иностранным культам. Он только тогда их преследовал, когда они совершались в публичном месте, в государственном храме, на площади и вообще внутри священной городской межи¹⁵⁸⁶. Этим общим основаниям римского права, по-видимому, и следовал Феодосий, запрещая собрания еретиков внутри городов. Что же касается запрещений в селениях и виллах, то последние, думается, также могут быть рассматриваемы, подобно и городам, как бы находившаяся в священной черте.

Если бы же оказалось, что собрания еретиков не прекратятся, то Феодосий в таких случаях приказывает прибегать к насильственным мерам, именно к разогнанию сходок. «Мы приказываем, – гласит один эдикт, – изгонять гнусные собрания еретиков из городов, выгонять из деревень, не открывать сходок ни на каких условиях, чтобы ни в каком месте не собиралась святотатственная когорта таких людей, т. е. еретиков»¹⁵⁸⁷. Нельзя не отметить той черты, что Феодосий в своих приказах о разогнании собраний и вместе с тем изгнании еретиков не предлагает никаких руководящих правил. Он представляет совершать это дело всем, но как-то обходить полным молчанием вопрос о мерах, чем и устанавливает самый широкий произвол. Некоторые полагают, что здесь имеется в виду публичное обвинение, но, по совершенно справедливому замечанию Готофреда, такая гипотеза ложна, так как здесь идет речь скорее о публичном наказании¹⁵⁸⁸. Кроме этой простой меры – наказывать за составление неразрешенных государством собраний, меры, которая едва ли могла импонировать еретикам и привести к желанным результатам, Феодосий прибегает к другим, более могущественным средствам. Самою подходящею мерою уничтожить собрания еретиков, очевидно, могло служить простое отнятие у них церквей и мест молитвенных собраний, что и предпринимает Феодосий, но идет к этой цели разными путями. Так, прежде всего призвав в 380 г. всех своих подданных к исповеданию никейской догмы, Феодосий в декабре этого же года, по свидетельству Сократа, отнял церкви у ариан и возвратил их кафоликам¹⁵⁸⁹. Затем император издает эдикты, в которых повелевается все церкви еретиков и везде передать кафоликам¹⁵⁹⁰. На деле оказалось, что этой меры недостаточно. Так, стало известно, что еретики во многих местах Азии и Востока вместо отнятых церквей строят новые в городах и деревнях. Чтобы пресечь это зло, Феодосий лишает еретиков права (juris) и власти (potestatis) строить церкви где бы то ни было¹⁵⁹¹. Но желая еще более стеснить свободу еретиков устраивать свои религиозные собрания, он вводит, наконец, целую систему имущественных наказаний. Так, те дома, будут ли они частною собственностью или общественною безразлично, в которых составляются собрания членов разных еретических обществ или бывают сходки начальников их в городах или каких-нибудь местах, вместе с поместьем Феодосий приказывает отбирать в императорский фиск¹⁵⁹². Этот закон о конфискации имуществ еретиков, выраженный в таком виде, без всяких определенных правил в частных, могущих быть, случаях, очевидно, прямо санкционировал полный произвол: одно подозрение в том, что тот или другой дом служит местом сборищ презренных еретиков, один голословный намек часто самих еретиков, почему-либо часто враждебно относящихся к чужому толку, могли показаться всякому чиновнику достаточным основанием отобрать жилище без всякого рассуждения. Однако этот закон, при всей его несправедливости, существовал до 392 года, и как он применялся – это совершенно неизвестно. Усмиренный временем пыл Феодосия против еретиков дает ему возможность спокойнее рассуждать и установить несколько правил, которые могли бы ограничить ревность слишком усердных исполнителей его воли и урегулировать форму конфискации имуществ. «Место, – гласит эдикт 392 г., в котором совершается запрещенное (разумеются собрания еретиков главным образом с целью посвящения своих духовных), – пусть будет отделено в наш фиск, если откроется умысел владельца¹⁵⁹³, т. е. не всякое место, о котором известно, как о соборном пункте еретиков, должно сделаться собственностию императорского фиска, а только то место, о котором фактически известно, что оно нарочито было предоставлено владельцем для религиозных собраний». Последнее, само собою разумеется, возможно или тогда, когда владелец принадлежит к корпорации толка или когда он делает из этой спекуляции предмет для наживы. Как бы то ни было, этот факт должен быть признан шагом вперед по пути гуманности. Закон теперь приказывает считаться с участием самого домовладельца в собраниях еретиков, с укрывательством их. Отсюда, самое постановление, ясно, уже является уже более условным, чем безапелляционное: «отбирать в казну» без всяких рассуждений и оправданий. Первое ограничение строгости, как и всегда бывает, повлекло за собою и другие смягчения. Они касаются частью владельца, а частью – арендаторов имений, причем Феодосий уже настолько оказывается снисходительным, что способен различать между арендаторами свободных граждан, рабов и бедных и, сообразно правовому положению каждого из них, налагает соответствующее наказание. «Если же станет известным, – продолжает тот же эдикт, – что владелец не знал об этом, т. е. о собраниях, что они, действительно, тайно велись, то мы повелеваем, чтобы арендатор его, если он человек благородный, внес десять фунтов золота в наш фиск, если же дошедший до рабского состояния не может исполнить приговора по бедности, то наказанный плетьми пусть будет осужден на изгнание»¹⁵⁹⁴. Итак, мы специально предостерегаем, что будет ли вилла частной собственностью или общественной, если арендатор или управитель ее (procurator) дадут возможность составлять собрания, они будут наказаны на основании изданного приговора десятью фунтами золота¹⁵⁹⁵.

Ясно, прошло уже то время, когда произвольный фиск имений еретиков был для них грозным бичем. Наоборот, с 392 г. собственность частная делается святыней в глазах государства, которое только в крайних случаях готово прибегнуть к отнятию ее у подданного. В большинстве же случаев оно представляет возможность сохранить ее, хотя и с уплатой денежной пени. Доказательство нового шага по пути гуманного отношения Феодосия В. к частной собственности подданных. Нельзя ли, однако, смотреть на это определение эдикта как на поблажку еретикам? Едва ли. Сама по себе денежная пеня не настолько уже мала, чтобы она могла позволить еретикам свободно вздохнуть и спокойно продолжать собрания, откупаясь от придирок правительства. С другой стороны, конечно, нельзя отрицать того, что еретики под угрозой денежной кары могли уже с большим спокойствием устраивать свои собрания, особенно там где чиновники не отличались бюрократическою скрупулезностью. Вероятность эта имеет за собой основание, что чиновники, как это мы увидим, часто отличались терпимостью к еретикам, покоившейся, возможно, и на подкупах со стороны еретиков. Сам же Феодосий, издавая эдикт о денежных взысканиях, действовал скорее не по чистой гуманности, а по экономическим рассчетам. Еретики представляли очень удобный предмет для эксплуатации, и было бы странно, если бы правительство с пустой казной не воспользовалось таким выгодным предприятием.

Карая таким образом арендаторов и владельцев имении за простое разрешение в их жилищах собраний, Феодосий не оставляет безнаказанным и активное участие в их собраниях. «Но если будет теперь известно, что они, т. е. арендатор или владелец, содействовали таким мистериям и присваивали себе имена клириков, то мы приказываем взыскивать с одних только и внести десять фунтов золота»¹⁵⁹⁶.

Запрещением еретических собраний и объявлением к сведению всех подданных того наказания, которое постигает ослушников, не закончилось дело. Феодосий В., отлично понимая, что мало издать только какой-нибудь декрет, а важно провести его в жизнь, и в то же время превосходно сознавая, что выполнение приказаний всецело лежит на руках низших чиновников, исполнительных органов власти, настоятельно требует от них самого аккуратного и самого строгого выполнения своих обязанностей и в противном случае угрожает им наказанием. «Если будет небрежно исполняться, говорит эдикт 383 года, то, что постановила наша светлость, провинциальные судьи и начальники городов, в которых будет обнаружена открытая сходка запрещенной конгрегации, будут преданы разбору и осуждены»¹⁵⁹⁷. И со стороны, значит, подкупа чиновников в свою пользу еретиками императором было поставлено солидное препятствие. Конечно, при всех самых строжайших условиях могли найтись чиновники, которые рискнули бы покрывать еретиков, несмотря ни на какую кару, но большинство необходимо должно было держаться в стороне, чтобы и самим не попасть на скамью подсудимых. Нужно отметить, что Феодосий гораздо снисходительнее относится к чиновникам, чем к еретикам. Так, попустительство чиновников предается суду, который должен был уже вынести оправдательный или обвинительный вердикт.

Итак, у еретиков была отнята, судя по распоряжениям императора, всякая возможность составлять собрания, а значит беспрепятственно жить внешней ритуальной стороной. Этим запрещением собраний, разумеется, подрывался весь престиж еретических толков в глазах общества, пропадало то обаяние таинственности, которым они иногда привлекали многих христиан. Самое учение еретиков как бы превращалось в нечто безжизненное, отвлеченное, лишенное всяких обнаружений вовне. Нужно думать, что еретики очень чутко относились ко всем этим запрещениям, понимая весь их вред для распространения их учения в народе. Уже тот факт, что Феодосию пришлось почти ежегодно повторять запрещения собрания еретиков, достаточно ясно сам за себя свидетельствует.

Но отнять у еретиков право иметь законные собрания, значило далеко не поразить врага, а только временно сдавить его. Жизненность еретического учения, его необыкновенный успех часто и почти всегда зависели от самых учителей еретических толков, от еретической иерархии – людей в большинстве случаев фанатичных, готовых идти на всевозможные мучения за свои убеждения. Такие лица связывали обыкновенно отдельных членов еретических обществ в целостный организм, действовали на массу гипнотизирующим образом, шли всегда впереди нее, неся непоколебимо и бесстрашно зажженный факел своих, часто туманных, идеалов. Нельзя, конечно, упускать из виду и того, что многие из еретических учителей обладали хорошим красноречием и способностью вести самые тонкие диалектические прения. С этой стороны еретики представляли большую опасность не только для мирян-кафоликов, но иногда и для иерархии, которая далеко не всегда стояла на высоте своего положения. Фактически, напр., известно, что Нектарий и Агелий, еп. Новацианский, оказались бессильными рассуждать с еретиками о догматах веры¹⁵⁹⁸. Отсюда само собою понятно, что запрещение сходки, как факта, еще не могло совершенно прекратить пропаганду ереси. Для успеха борьбы с еретиками необходимо было поразить их в голове, лишить права иметь иерархию, проповедников своего учения. Неудивительно, что Феодосий не проходит без внимания этот существенный пункт в своей борьбе с еретиками, а старается оставить еретический организм без головы, лишить его определенного, законного устройства или в широком смысле значения Церкви, с ее предикатами: иерархиею и церковно-обрядовыми установлениями. Богослужение еретиков клеймится как святотатство (sacrilegium), а потому и совершенно безусловно воспрещается. «Не позволяется, гласит один эдикт, нагло поднимать нечестивые руки безбожного предательства на жертвенники и, под предлогом мистерий, наносить обиду истинной религии»¹⁵⁹⁹. Впрочем нужно заметить, что постановлений относительно богослужения еретиков в эдиктах мало, очевидно, по тому соображению, что достаточно уничтожить иерархию – и культ прекратится сам собою. Вот почему все внимание Феодосия главным образом обращено не на форму, а на служителей этой формы, на проводников еретического учения.

Признав, что еретические священнослужители, присвоившие себе имя епископов, священников и диаконов, бесчестят носимое звание, Феодосий В. эдиктом 383 г. категорически запрещает еретикам иметь какой-либо институт священнослужителей: «neque ullas creandorum sacerdotum usurpet atque habet ordinationis»¹⁶⁰⁰. Это нежелание Феодосия В. видеть у еретиков правильно организованную иерархию, выраженное в эдикте 383 г., последовательно и настойчиво проводится в отношениях Феодосия к еретическим иерархам, применяются всякие меры к уничтожению последних.

Так, прежде всего, еретические священнослужители, в противоположность православным, были лишены привилегий и жалованья, которое получало духовенство от правительства. Словом, продолжилось то, что начал уже Константин В., первый из государей, положивший грань между инстинными христианами и еретиками.

По эдикту 388 г. еретикам-епископам не должна принадлежать никакая власть, свойственная епископскому достоинству, т. е. власть управлять и рукополагать. Напротив, такие епископы должны отказаться от своего достоинства¹⁶⁰¹. В 394 г. 15 апреля это запрещение кратко было резюмировано так: «пусть еретики не имеют власти поставлять епископа и не имеют дозволенных конфирмаций епископов»¹⁶⁰². Нужно заметить, что этот закон специально предназначался для Азийского диоцеза, который был сильно запятнан ересями, хотя, конечно, это не исключает его значения и для всей империи. По мнению Готофреда, в эдикте, собственно, следует различать двоякое запрещение: во-первых, запрещение избрания клириков, а во-вторых, конфирмация уже избранных. Первое касается клира и народа, избиравших епископа провинции, а второе – митрополита всей провинции. Отсюда естественно заключать, что иерархия у еретиков в это время была широко развита, владела даже митрополитами, которые, по-видимому, присвоили себе право конфирмации епископов вопреки общим правилам¹⁶⁰³. Не довольствуясь краткою мерою, которая едва ли могла достигнуть своей цели, Феодосий определяет еретическим священнослужителям изгнание как более сильное наказание. В первый раз изгнание духовенства еретиков, а также учителей их было санкционировано Феодосием в 383 г.¹⁶⁰⁴ Закон этот, касаясь учителей (doctores) и клириков еретических общин, имеет в виду не вообще их, а главным образом особый разряд между ними так называемых блуждающих (περιοδευτἀς). Последние, очевидно, представляли собою тип ходячих миссионеров, которые не жили в определенном месте, а появлялись в разных местах, особенно там, где была толпа или собрание, и пропагандировали свою религиозную доктрину. Это частное постановление было распространено на всех вообще еретиков эдиктом янв. 394 г. и несколько усилено своею строгостью. Так, приказано было изгонять клириков и учителей «без всякаго ходатайства о милости»¹⁶⁰⁵. Несмотря на запрещение еретики, видимо, не унимались, и Феодосий снова в 388 г. (10 марта) принужден был повторить свои старые указы об изгнании еретической иерархии¹⁶⁰⁶. Однако через год оказалось, что еретики, благодаря ли терпимости к ним префекта Цинегия или вследствие отсутствия Феодосия, опять стали устраивать свои религиозные собрания в Константинополе¹⁶⁰⁷. Узнав об этом обстоятельстве еще в Милане, Феодосий поспешил издать новый строгий указ, запрещающий пребывание еретической иерархии в Константинополе и его пригородах. Закон представляет собою повторение эдикта от 21 янв. 384 г.¹⁶⁰⁸ с ограничением, что еретики должны быть удалены из пригородов; это показывает, что прежний закон не был проведен в жизнь. «Те еретики, которые сохраняют главенство (principatum) в злополучном догмате, т. е. епископы, пресвитеры и диаконы, и лекторы, так гласит эдикт 389 г., и которые, под покровом духовнаго чина, пытаются запятнать религию, распространяя какую-либо ересь или заблуждение, пусть всяческим образом изгоняются, будут ли они поставлены нечестивыми собраниями в городе, т. е. Константинополе или в пригородах¹⁶⁰⁹. Император не предлагает формы изгнания, а представляет ее выбору самих христиан, иначе – вводит произвол. Руководясь широким приказом изгонять «всяческим образом», пылкая фантазия фанатика легко могла перейти границы всякой человеческой справедливости и, не брезгуя никакими жестокими насилиями, изгонять еретиков во славу Божию. Куда же должны были уходить еретики епископы и вообще священнослужители? В одном из своих эдиктов Феодосий прямо приказывает еретическому духовенству и вообще начальникам толков уходить в те родныя места, откуда они собственно вышли и там жить без права перехода в какия-либо другия места и вообще без права бродить по городам»¹⁶¹⁰. В другом эдикте Феодосий несколько иронически предлагает им забраться в такое местечко, где они могли бы существовать без возможности сообщаться с человеческим обществом, где бы они жили как бы огражденные «валлом» от глаз света¹⁶¹¹.

Не ограничиваясь простым запрещением самого существования, как законного факта, еретической иерархии, приказанием изгонять ее отовсюду, Феодосий устанавливает еще и денежные пени для главарей и клириков еретических обществ. «Да будет известно, что всех кто в еретических заблуждениях учредил клириков, или предвосхитил право клириков, мы определяем наказывать десятью фунтами золота»¹⁶¹². Замечательно, эдикт не дает никаких указаний о том, соединялось ли для клириков-еретиков с денежною карою изгнание или нет. Но этот же эдикт устанавливает, что арендаторы имений, если они окажутся клириками, должны уплатить 10 фунт. золота и притом должны быть изгнаны¹⁶¹³. Отсюда, равно как и на основании целого ряда эдиктов об изгнании еретической иерархии, можно думать, что денежная пеня нарочито была введлена для усиления наказаний и не исключала одновременного применения других карательных форм.

Итак, мы видим, что существование у еретиков учителей и иерархии было обставлено суровыми законами, если и не уничтожавшими абсолютно еретическую иерархию, то во всяком случае значительно сокращавшими ее поступательное развитие.

Основным мотивом эдиктов против еретической иерархии, несомненно, служило то убеждение Феодосия В., что стоит только поразить главу стада, чтобы все стадо разбежалось, чтобы овцы стали искать себе нового пастыря. А если так, то, следовательно, и надежда обратить еретиков в лоно истинной Церкви должна была получить более шансов. Правда, такая точка зрения, пожалуй, и верна для тех еретиков, которые как загипнотизированные своими учителями слепо идут за ними, больше повинуются стадному инстинкту, чем своему рассудку, которые часто не знают деталей своего учения, не понимают сущности его, а доверчиво предаются своему вожаку. Но для того кто привил себе известное учение, как ни ложно оно, для кого последнее стало частью его самого, никогда гонение ересеучителя не явится радикальным средством против увлечения ересью, не потушит огня, а скорее подольет масла в него. Отсюда, гонение ересиархов легко могло оказаться обоюдоострым оружием: оно могло поразить и еретиков, и оно же могло еще более распространить ереси по тому простому закону, что сопротивление увеличивает силу напряжения. Следствие гонения христиан язычниками – лучшая иллюстрация к этим словам. Как бы то ни было, эта мера Феодосия говорит сама за себя, что он серьезно относился к состоянию вопроса об еретиках, что он старался всеми силами найти и вынуть тот винтик, который придавал еретическим обществам удивительную по интенсивности жизненность.

Преследуя еретиков за собрания, наказывая иерархию еретических обществ, Феодосий В. не оставил без внимания и не пощадил самой личности еретиков. Впрочем иначе и быть не могло. Личность еретика, по мнению Феодосия, как мы видели, являлась ответственной пред земной верховной властью и небесной. Дело Церкви было наказать его, предав проклятию и отлучению, на долю императора оставалось приложить силу гражданских законов к еретику и потребовать от него отчета в поступках антигосударственного характера. И надо заметить, что Феодосий нисколько не скупится по своему расправляться с еретиками.

Еретики – те же преступники. Правда, их не бросают в тюрьму (разумеется, отдельные случаи тюремного заключения встречались), но их вместо того подвергают другим более тяжким наказаниям. И нужно заметить, что, судя по наказаниям, которые налагал Феодосий на еретиков, последние нисколько не отличались правительством от обычных тяжких уголовных или политических преступников. Конечная цель, к которой была направлена вся деятельность Феодосия против еретиков, по меткому замечанию Созомена, сводилась только к одному, «чтобы еретики не имели равнаго права с прочими гражданами»¹⁶¹⁴. Вот почему прежде всего Феодосий в своих эдиктах объявляет, что всякая ересь – infamia, а еретики – infamosi, т. е. бесславные¹⁶¹⁵. Такое позорное имя, по общим принципам римского права, было тесно связано с потерею гражданских прав¹⁶¹⁶, которые Феодосий, действительно, шаг за шагом и отнимает у еретиков. Как заклейменных позорным именем людей, которые сильны перенести свою заразу и на здоровые организмы, их велят гнать отовсюду всякими способами. «Аполлинариев и прочих последователей различных сект мы приказываем выселять из всех мест, из стен городов, от сношений с честными, от сообщества со святыми»¹⁶¹⁷. Какая тюрьма, какая каторга может сравниться с положением человека, у которого, по смыслу эдикта, не должно быть ни одного клочка земли в своем отечестве, где он мог бы совершенно спокойно отдаться религиозным чувствам? Быть осужденным на вечное изгнание, постоянно дрожать каждого недоверчивого взгляда, не иметь права честно и открыто показаться в народе, следовать своим убеждениям – это в полном смысле адская пытка, в сравнении с которой всякая тюрьма – ничто. Если же сюда присоединим возможность для еретиков и даже скорее необходимость подвергаться всяким оскорблениям, часто мелочным, со стороны фанатизма черни, на что последняя как бы получала право отлучением еретиков от общества, то нам станет ясным весь ужас положения еретиков, спокойно выброшенных Феодосием из гражданской семьи. История передает как факт событие в Каллинике, незначительном городке, лежащем на границе Персии. Здесь монахи и чернь, разгоряченные своим фанатизмом и фанатизмом епископа, сожгли дом, в котором собирались валентиниане. Естественное чувство справедливости заговорило в сердце Феодосия, который даже протестовал против поступка епископа, но встретил дружный отпор от Амвросия¹⁶¹⁸. Последний написал императору горячее защитительное письмо и в нем одобрял монахов, как совершивших истинно доброе дело. Рельефнее факта трудно и подыскать: из него легко сделать длинную цепь всяких предположений о том, как кафолики «гуманно» обращали еретиков к истине. И несомненно, что еретик для многих православных христиан являлся тем пушным зверем, за которым можно было устраивать охоту, не боясь встретить за свою изобретательность упрека со стороны правительства, а скорее ожидая от него даже награды.

Кроме того сектанты постепенно были ограничены в своих частных, гражданских правах, что очевидно стоит в тесной связи с гражданским отлучением и вытекает из него, как следствие из причины.

Так еретики были лишены jus militandi, т. е. права иметь свою долю в военной службе, что в те времена было связано с занятием высших государственных должностей и считалось самым благородным и высоким делом. Указание на лишение этого права можно видеть в следующих немногих словах: «Nihil ad summum habeant (разумеется – haeretici) commune cum reliquis», т. е. пусть еретики ничего общего с остальными людьми не имеют в отношении к высшему, под которым безусловно разумеются высшие государственные должности¹⁶¹⁹. Сказано это в эдикте против евномиан и, следовательно, имело несколько узкий характер, хотя вообще, приняв во внимание положение еретика в государстве, едва ли погрешим, если распространим лишение этого права на всех еретиков¹⁶²⁰.

Отнято также было у некоторых еретиков jus testandi¹⁶²¹, т. е. право гражданина делать по своей воле завещание. Последнее лишение представляется строгим и жестоким. С точки зрения римского права всякий гражданин имел власть передавать свои имущества кому угодно по своему желанию. Древнейшей нормой jus testandi было: «uti legassit super pecunia tutelave suae rei, ita jus esto»¹⁶²², т. е. кто как распорядится своим имуществом, то пусть и будет правилом. Ограничения существовали только для неполноправных граждан, напр. отпущенников. Отсюда, лишить гражданина права по своему усмотрению распоряжаться своим же имуществом – это значило вычеркнуть его из списка полноправных граждан и поставить его на одну доску с рабами, а в крайнем случае с отпущенниками. В этом должна была сказаться кровная обида еретику, как римскому гражданину, с понятием которого соединялось представление о чем-то свободном от произвола правителя, о полноправном члене общества, и как человеку, у которого оскорблялось самое дорогое, самое святое, его «я», его внутренняя свобода действий. Но император Феодосий отлично понимал, что делал. Замечательно метко и верно в одном из своих эдиктов об отступниках Фоедосий указал психологическую подкладку отнятия у религиозных преступников права делать завещания. «Мы, гласит эдикт, приказали бы им, т. е. отступникам, уйти подальше и долго исправляться, если бы не известно было, что существует большее наказание: вращаться среди людей и быть лишенным голоса людей»¹⁶²³.

Итак, по смыслу воззрений Феодосия важно было не отнять у еретика ту или другую прерогативу гражданского права, а сделать это лишение для него более острым, наиболее чувствительным. Лучшего средства не мог придумать даже самый жестокий ум в сравнении с тем, какое изобрела гениальность Феодосия. Заставить религиозных преступников жить среди людей, но не иметь права голоса в общественной жизни, быть вечным гражданином несуществующего государства – это столь жестоко и бесчеловечно, как если голодному дать пищу, но в то же время терзать его танталовыми муками, запретив ему дотрагиваться до пищи. Невольно представляется, что если Феодосий и считал еретика человеком, то таким погибшим, которому не может быть доли в жизни.

Чтобы живее представить, насколько Феодосий презирал еретика, насколько видел в нем человека, не заслужившего никакого уважения, достаточно привести один эдикт, в котором император прямо запретил еретикам «беспокоить своими посещениями его светлость»¹⁶²⁴. Этот приказ Феодосия сам за себя говорит лучше всяких комментариев: большего презрения нельзя выразить человеку, как отказаться говорить с ним.

Ясно, еретикам все пути были отрезаны: им оставалось или покорно сложить оружие к ногам государя или обречь себя на нравственные и материальные муки до гробовой доски.

Но этого мало, Феодосий не ограничивался простым изданием законов об изгнании еретиков и лишении их гражданских прав. Как хороший практик, он отлично понимал, что недостаточно только обнародовать эдикт, а нужно и применить его к жизни, чтобы слово стало делом. Но так как еретики, против которых направлялись эдикты, старались по-возможности избегать внимательно заботившееся о них правительство, то последнему, чтобы заставить еретиков почувствовать всю тяжесть законов, ничего не оставалось другого, как самому отыскивать их и подвергать наказаниям. Для успешного достижения этой цели, а отчасти и для самого широкого приложения своих эдиктов, Феодосий изобрел одну меру, по-видимому, незначительную, но за которую впоследствии с радостью ухватились средневековые ревнители благочестия и при помощи которой создали эпоху религиозного террора. Разумеем инквизицию, с именем чего у нас и теперь еще соединяется представление о сверхчеловеческих пытках, которым набожные аббаты подвергали свои жертвы часто по одному подозрению в безбожии. Зерно этой инквизиции и было посеяно Феодосием В., который не хотел полагаться на случай, пока последний откроет ему еретиков, а установил целую тайную канцелярию для розыска религиозных упрямцев. Желая дать торжество всем своим мерам, Феодосий в эдикте 381 г. на имя Флора приказывает последнему учредить должность инквизиторов, открыть форум, принимать доносчиков и показателей без ненависти к доносу¹⁶²⁵. Позднее, в 388 г. император уже приказывает Трифолию привлечь всех «вернейших», которые могли бы содействовать общему делу уничтожения еретиков, могли сдерживать их и схваченных представлять на суде, чтобы на основании прошлых установлений дали самое строгое умилостивление и Богу, и законам¹⁶²⁶. Судя по этим кратким замечаниям эдиктов, конечно, нельзя положительно утверждать, что Феодосием была создана инквизиция в собственном смысле этого слова, но во всяком случае можно сказать, что она представляла собою миниатюру средневековой инквизиции. Детали инквизиции Феодосия В., насколько свидетельствуют его эдикты, действительно, отчасти напоминают организацию инквизиции средних веков. Сюда относятся: во-первых, учреждение при префектурах, так сказать, инквизиторских отделений с особым классом чиновников или инквизиторов, и во-вторых, самое широкое развитие доносов, к которым приглашаются все, кому дороги интересы Церкви. И нужно заметить, что, поступая так, Феодосий действовал более чем непоследовательно, разрушал одною рукою то, что созидала другая. Как известно, он много ратовал за уничтожение доносчиков¹⁶²⁷ – этого социального зла, которое приносило государству большой вред, и только для уничтожения еретиков считает, даже вопреки собственным убеждениям, необходимым прибегнуть к крайней мере – шпионству. Само собою понятно, что если Феодосий и воспользовался этим некрасивым средством, то единственно по своему сильному нерасположению к еретикам, которое всегда побуждало его организовать ряд мер, направленных к тому, чтобы стеснить еретиков, унизить достоинство их личности в глазах общества в надежде, что все эти издевательства приведут их к конечной цели – к принятию учения, признаваемого им за православное.

Нельзя, конечно, пройти молчанием одной меры, которая хотя и имела значение для всех вообще христиан, но, очевидно, специально предназначалась для еретиков, именно двукратно повторенное Феодосием запрещение спорить о религии. Эта мера, незначительная сама по себе на первый взгляд, однако при более глубоком отношении к делу представляется в виде заключительного аккорда его противоеретической деятельности. Так, судя по ходу вещей, иначе и быть не могло: приказы, запрещавшие спорить о религии, были естественным следствием всех эдиктов императора против еретиков. Фактически у еретиков была отнята свобода личности, а там, где нет свободы личности, само собою разумеется, не может быть речи и о свободе слова. Оставаясь верным себе, Феодосий спешит уничтожить на деле и эту последнюю свободу.

Первый эдикт, который отверг свободу религиозного слова, был издан Феодосием в 388 г. 16 июня. В данном случае императором руководили исключительно политические соображения¹⁶²⁸. Собираясь в поход против Максима на далекий Запад с боязливым предчувствием, что еретики воспользуются его отсутствием для своей пропаганды, Феодосий не находит ничего более удобным, как запретить всякие споры о религии, которые часто служили поводом к возмущению общественного мира. Возможность подобного явления тем более была очевидна, что в самых сектах наблюдалось полное разделение и образование новых толков¹⁶²⁹. Запрещение публично (ad publicum) спорить о религии¹⁶³⁰ в эдикте разветвляется на три частных пункта: во-первых, запрещается disceptare de religione, т. е. спорить о религии; во-вторых, tractare – говорить речи к народу; в-третьих, consilii (в ed. Mommsen приводится разночтение – conсilii, что нам представляется наиболее подходящим) aliquid deferre, т. е. запрещается расходиться в чем-либо с решением (consilii) или лучше с Собором; разумеется с Собором, определившим раз навсегда православную догму¹⁶³¹. Последнее ограничение, по-видимому, стоит в тесной связи с тем, что Феодосий признал как в эдиктах, так и на Соборах (381 г., 382 г., 383 г.) одну определенную формулу вероучения истинной и обязательной для подданных. За нарушение закона Феодосий угрожает двумя наказаниями: 1) poena и 2) supplicium. Первое понятие (poena) не устанавливает никакого определенного рода наказания, так как на языке римского права “poena” означает вообще возмездие за нарушение права, налагаемое государством¹⁶³². Первоначально оно соединялось с денежным взысканием¹⁶³³. Гораздо определеннее понятие «supplicium». По существу, оно имеет сакральный смысл и превоначально значило «принесение умилостивительной жертвы»¹⁶³⁴. С течением времени понятие «supplicium» стало одним из терминов для обозначения смертной казни¹⁶³⁵.

Так Феодосием за свободное слово была назначена смертная казнь. Издавая этот закон, Феодосий, конечно, думал извлечь из него пользу для государства, но не заметил и дурных последствий. Не говоря уже о том произволе, с каким могли чиновники спешить выполнить волю государя, эдикт узаконивал консерватизм, полный застой в области развития религиозной мысли, что едва ли могло сказаться благодетельно на ее истории.

Если смотреть на этот закон, как на направленный против свободы слова с современной точки зрения, то, бесспорно, он представляется более чем жестоким. Однако, по мнению Gothofredi, запрещение спорить о религии, исключая, конечно, наказание за нарушение его смертною казнью, находит достаточные основания в практике древней Церкви. По смыслу ее учения, не все должно быть в вере совершенно ясным для народа, а всегда должно оставаться ἀπόῤῥητα, что нельзя распространять в народе. Действительно, Василий В. прямо утверждает, что «догмат умалчивается, а проповедь обнародывается»¹⁶³⁶. Вот почему, когда переходили к догматам, обычною формулою было: ἴσασιν οἰ μεμνημένοι, т. е. знают посвященные. Но если Отцы, добавим, признавали необходимость ограничивать разум в вопросах религиозных, то это еще не значило, что Феодосий по праву действовал, назначая смертную казнь за несогласие разума с этим требованием ограничиваться. Единственным оправданием такого шага является для Феодосия положение вещей на Востоке, требовавшее энергичных мер правителя, а также боязнь, что его отбытие на Запад уничтожит все, что он сделал для восстановления религиозного мира.

Эдикт 388 г. был повторен Феодосием и в 392 г. 18 июля специально для Египта, причем смертная казнь в нем заменяется ссылкою. Предполагают¹⁶³⁷, что издание этого закона было вызвано возмущением антропоморфитов, большею частию монахов, вооружившихся против Феофила, еп. Александрийского, который, наоборот, проповедовал Бога бестелесным ( ἀσώματον ἐδό γματισεν)¹⁶³⁸. Очевидно, запрещение спорить о религии уже потеряло свое жизненное значение, и споры не прекращались. «Достоин изгнания, гласит эдикт 392 г., тот, кто не убежденный общим законом (по Готофреду разумеется здесь или закон 388 г., или lex 18 de haereticis) и не исправившийся соответственным мнением, возмущает веру кафолическую и народ»¹⁶³⁹.

Пагубные последствия этих законов для еретиков ясны сами по себе: у последних было отнято право проповеди – одно из могущественнейших средств в руках их для влияния на народные массы. Отсюда, сопоставляя эти законы с предыдущими, можно сказать, что все эдикты Феодосия в отношении еретиков были направлены против неприкосновенности их личности, их жилищ и свободы слова. Иначе говоря, было отнято все, что составляет привилегии свободного гражданина в государстве.

В качестве оригинальной меры Феодосия, направленной вообще против всех еретиков и видимо с целью лишить их обаяния в глазах общества, остается упомянуть о постановке статуй. Предшественники Феодосия исключительно действовали гражданскими мерами, путем издания законов, которые, возможно, не всегда становились достоянием широких кругов общества. Феодосий изобрел новый способ, который своей наглядностью и общедоступностью мог одинаково убедить и простолюдина и образованного в том, какие чувства император питает к еретическим партиям. Так, по приказанию Феодосия на форуме, на том месте где погиб Арий, недалеко от сената, были поставлены высеченные из мрамора статуи Ария, Македония, Савеллия и Евномия. Эти бюсты возвышались только на три или два фута над землею. Цель постановки их – «ad notandum eorum perfidiam, ut a praetereuntibus steicore et lotio, exacratione contaminarentur»¹⁶⁴⁰, т. е. чтобы публично заявить о неверии ересиархов и дать возможность проходящим подвергать их всяким насмешкам, как напр.: оплевывать, обливать уриной, забрасывать навозом и т. п. Результатом было то, что проходящие стыдились признавать этих ересиархов своими учителями¹⁶⁴¹. Само собою понятно, что если эта мера и могла возбудить в образованном классе естественное негодование, то, несомненно, на низшие классы общества она должна была действовать отрезвляющим образом. Психология толпы такова, что последняя часто смеется и издевается даже над благородными проявлениями человеческого духа, лишь бы кто-нибудь показал этому пример. К сожалению, история не сохранила данных, насколько полезным оказалось придуманное Феодосием наглядное обучение в истории борьбы его с ересями.

Теперь перейдем к обзору отношений Феодосия к отдельным ересям, именно к арианству, с которым Феодосию пришлось вести упорную борьбу, вокресившую на время эпоху Константина В., к родственным с арианством другим ересям и к манихейству, секте особенно подвергавшейся преследованию со стороны императора.

Внешняя история арианства на Востоке – Состояние Церкви и религиозные споры – Деятельность Григория Богослова в Константинополе – Изгнание омиев и его результаты – Протест ариан – Анализ фактов по латинской рукописи № 495. Посольство Сапора – Собор 381 г. и анализ двух эдиктов – Собор 383 г. – Обзор дальнейших эдиктов Феодосия против ариан, аполллинариан, евномиан, манихеев и таскодогитов – История арианства на Западе: борьба Юстины с Амвросием – Деятельность Феодосия В. в пользу Западного никейства – Эдикты об отступниках от никейства – Следствия борьбы Феодосия В. с еретиками.

Знаменитая борьба христианских государей с арианской ересью, борьба, которая получила свой толчок при Константине В., далеко еще не затихла и во времена Феодосия, а напротив, была продолжена им с горячностью и с постоянною глубокою внимательностью к заветам, которые руководили царственным прешественником Феодосия. Весь цикл отношений Феодосия В. к арианам и сродным с ними сектам имеет для нас ту особенную важность и интерес, что в них отразился сам император со всеми своими недостатками и достоинствами, что в них император не ограничился изданием простых формальных эдиктов против еретиков, а вызвал к жизни забытую систему борьбы с еретиками, созывание Соборов, систему, которой начало дал еще Константин – этот постоянный образец для Феодосия.

Арианство на Востоке¹⁶⁴² ко времени царствования Феодосия успело пережить несколько фаз своего внутреннего и внешнего развития. Единое полноводное русло арианской догматики, вследствие естественного исторического процесса, выделило из себя несколько рукавов – религиозных партий, из которых одна уступала место другой в истории догматов, выполнив свое определенное историческое назначение. Несомненно, это разделение на партии было уже разложением арианства, грозило ему гибелью в будущем, а никейству готовило торжество победы. Несмотря на это, арианство, принимая это слово в широком смысле, благодаря веротерпимости некоторых государей и часто покровительственному отношению их, как ариан по религиозным своим убеждениям, представляло еще во времена Феодосия сильную религиозную корпорацию, с которой нужно было считаться и которую можно было победить энергичною и постоянною борьбою словом и делом. Борцу за Никейский символ предстояла трудная задача, которая еще более усложнялась тем фактом, что партии, образовавшиеся в самом арианстве, отлились в твердую форму и пытались захватить в свои руки гегемонию над Восточной Церковью, что им и удавалось в отдельных случаях. Так, царствование Валента, непосредственного предшественника Феодосия, много способствовало усилению арианского влияния на Востоке. Арианин по убеждениям, Валент стал на сторону омийской партии, которая заняла прочное положение в государстве. Под покровительством Валента омии совершили свою работу: они успели захватить многие видные кафедры и подчиняли своему влиянию Эдессу¹⁶⁴³, Самосат¹⁶⁴⁴, Антиохию¹⁶⁴⁵ и др. области. Смерть Валента была вместе с тем и падением господства омиев. На Востоке наступило, если так можно выразиться, религиозное междоусобие. Временное отсутствие всякой авторитетной власти и падение гегемонии омиев, умевших сдерживать в должных пределах догматические партии, подорвала здесь всякие опоры порядка и общественного мира. Долго сдерживаемый фанатизм разразился теперь во всей своей силе¹⁶⁴⁶. Партийное озлобление, не довольствуясь убедительностью слов, перешло к более сильному аргументу – насилиям. Когда Евсевий Самосатский ехал в Долиху для рукоположения православного епископа, «одна женщина, страдавшая болезнью арианства, с кровли дома бросила в него черепицу и ею раздробила ему голову, отчего он скоро перешел в лучшую жизнь»¹⁶⁴⁷. Религиозные волнения, обычный результат борьбы партий, особенно проявились в Константинополе. Город Константинополь, бывший главным центром и оплотом арианства в течение сорока лет со времени епископа Евсевия, превратился в арианскую столицу: епископская его кафедра сначала был занята арианином Евдоксием, а потом Демофилом из Фессалоник, бывшим прежде епископом Берийским¹⁶⁴⁸. Права гражданства, которыми пользовались ариане в столице, и политика Демофила, направленная к объединению партий¹⁶⁴⁹, привлекли в нее и других. Здесь действовали не только омии, но и евномиане, македониане, новациане и др. догматические партии. Горячие религиозные споры о догматических разностях сделались насущною потребностью граждан. Споры вызывались не интересами сердца, а разума, для которого спор служил средством достигнуть внешних целей удачи и господства. Практическая сущность христианства была утрачена: казалось важнее доказывать троичность Бога, чем любить Бога всем сердцем; признавать подобие по существу Сына, чем следовать за Ним во смирении и самоуничижении; защищать личность Св. Духа, чем приносить плоды Духа: мир, любовь, справедливость. Партия евномиан отличалась особенною страстью к диалектике, но зло не ограничивалось только одной ею, и диспуты о вере превратились в нечто комическое¹⁶⁵⁰. Грубовато, но чрезвычайно метко описывает Григорий Нисский последствия болтливого усердия. «Этот город, – говорит он, – наполнен мастеровыми и рабами, из которых каждый обладает глубокими богословскими познаниями и занимается проповедью и в лавке, и на улицах. Если вы попросите одного из них разменять серебряную монету, он расскажет вам, чем отличается Сын от Отца, если вы спросите о цене хлеба, то вам на это ответят, что Сын ниже Отца, а когда вы спросите, готова ли баня, вам ответят, что Сын создан из ничего»¹⁶⁵¹.

Упорное желание ариан стереть с лица земли ненавистную им никейскую партию заставило их покровительствовать и сектам других наименований, как солидарным с ними по своим конечным целям. Неудивительно, что единосущников осталась в Константинополе незначительная горсточка, да и та, оказавшись без пастыря, по выражению Григория Назианзина, бродила по горам, рискуя быть съеденной хищными волками¹⁶⁵². Незадолго до времени Феодосия на защиту угнетенных арианами православных выступила такая знаменитая богословски образованная личность, как Григорий Назианзин.

Не по личному эеланию взялся Григорий Б. за это трудное дело, но по просьбе пастырей и овец Константинополя, изнывавших в бессильной борьбе с арианами¹⁶⁵³. Григорий Богослов слышал в этой просьбе призыв Св. Духа¹⁶⁵⁴. В своей пылкой фантазии он созерцал иноверие, поверженное в прах силою его красноречия. В 379 г. он прибыл в Константинополь¹⁶⁵⁵. Горькая действительность встретила Св. Отца во всей своей наготе. Не успел он вступить в столицу, как последняя предложила ему угощение в виде камней¹⁶⁵⁶, чем и после того враги не скупились угощать его¹⁶⁵⁷. Не устрашился этого Григорий Б., как не испугался и гордых надменных правителей, с которыми ему пришлось считаться на первых порах¹⁶⁵⁸.

Появление Григория Б. в Константинополе, можно предполагать, не произвело сильного впечатления вообще. Св. Отец пришел защищать веру, был красноречивым, но никогда не заботился о внешности, а между тем он должен был подвизаться в городе, который не ценил самых дорогих камней, если они были плохо отшлифованы. «Ожидали блестящаго оратора, полнаго силы и твердости, а пришел уже согбенный болезнью старик с опущенными глазами, с лицом, полным следов внутренней борьбы и внешних недостатков, в бедной одежде»¹⁶⁵⁹. Такая внешность, естественно, не могла импонировать обществу. Но то, в чем оказалась бессильной наружность Григория Богослова, было успешно достигнуто внутренними качествами его духа. Григорий Б. поселился в доме одного благочестивого родственника и стал проповедовать в небольшом молитвенном доме, который со временем превратился в великолепный храм под именем Анастасии и стал памятником оживления никейского учения¹⁶⁶⁰. Деятельность Григория Б., его сила красноречия и необыкновенное мужество привлекали много слушателей и подняли упавший дух единосущников. Кафедра Анастасии стала свидетельницей как торжества православия, так и ужаса поступков, на которые не скупились ариане.

Казалось, что несчастия всюду преследуют согбенного старца. Единственным и постоянным предметом проповеди Григория Б. служила тайна Божественной Троичности. И эта проповедь не обошлась без огорчений. Не только язычники смеялись над арифметическим Богом Григория Б., но даже из стада последнего были многие, которые не могли понять его учения, что Божественная Троица есть единица, и наоборот, и упрекали Св. Отца, что Он хочет ввести многобожие¹⁶⁶¹.

Но более тяжело Григорий Б. страдал от ариан. Возмущенные его проповедью и успехами ее, ариане вооружили против него монахов и чернь. В праздник Пасхи, когда Григорий Б. собирался совершить крещение над новопоступившими в чистую веру, неожиданно «из храма Св. Софии вышла пестрая толпа простых нищих, которые утратили всякое право на сострадание, монахов, которые имели вид козлов или сатиров, и женщин, которые ужаснее иных Иезавелей»¹⁶⁶². Эта толпа ворвалась в храм и причинила много бед: жертвенники были поруганы, прервано священнодействие, камни посыпались на епископа и священников, которые защищались одною только молитвою¹⁶⁶³.

Немало огорчений доставил Григорию Б. и Максим Циник, вооруживший против него как кафоликов, так и еретиков. Расположение Александрии, почувствовавшей за собою силу с момента признания Петра Ал. представителем никейства, дало возможность Максиму заявить претензии на Константинопольскую кафедру и даже добиться посвящения. Факт этот оказался невыгодным для деятельности Григория Б. С другой стороны, несомненно, ариане были очень обрадованы историей с Максимом как лишним случаем посмеяться над никейцами¹⁶⁶⁴. Равным образом темным пятном было и то разделение, какое существовало в православной общине вследствие антиохийской схизмы. Попытки Григория Б. примирить враждующие партии не увенчались успехом, а раскол, продолжавший царить между ними, невыгодно отражался на миссионерской деятельности Григория Б., настраивая скептически арианство к ней. Отсюда неудивительно, что не раз Григорий Б. пытался покинуть негостеприимную столицу, уйти от нападок, но сознание важности предпринятого им подвига и надежда на успех удержали Св. Отца. И действительно, труды его скоро покрылись значительным увеличением никейской общины и той славой знаменитого проповедника, которая привлекла в бедный и тесный храм Анастасии толпы слушателей самых разнообразных верований.

В таком виде жило и действовало арианство Восточной империи, когда Феодосий был провозглашен императором. Война с готами на время отвлекла Феодосия от церковных дел. Покончив блистательно кампанию и приняв крещение от Асхолия, епископа Фессалоники, новый император в ореоле славы прибыл в Константинополь и здесь деятельно принялся за утверждение единосущия в Церкви. Как сторонник никейства, Феодосий В. прежде всего, разумеется, должен был завязать сношения с никейской партией Константинополя, представителем которой являлся Григорий Б. Первая встреча, кажется, прошла холодно. Григорий Б. не разгадал в Феодосии ревностного борца за никейские идеи: равнодушие Феодосия к еретикам и отсутствие карательных мер против них ввело в заблуждение Св. Отца, хотя последний видел, что Феодосий правильно верует в Св. Троицу¹⁶⁶⁵. События ближайших дней ясно показали, насколько был неправ в своих выводах Григорий Б. На другой день после своего прибытия Феодосий призвал к себе арианского епископа Демофила и предложил ему одно из двух: или принять Никейский символ, или оставить столицу. Когда Демофил отверг предложение императора принять никейскую догматику как неизменную истину, то Феодосий сказал ему: «если ты удаляешься мира и единомыслия, то я повелеваю тебе удалиться из мест молитвенных»¹⁶⁶⁶. Получив такой добрый совет, Демофилу ничего не оставалось сделать, как подчиниться императорскому приказу и оставить столицу. Борец за арианские убеждения как за истину созывает в последний раз свою паству в храм и обращается к ней с прощальным словом: «Братие! Писано в Евангелии: когда будут гнать вас в одном городе, бегите в другой (Мф. X, 23). Так как царь изгоняет нас из церквей, то знайте, что завтра мы соберемся вне города»¹⁶⁶⁷. С этих пор ариане стали делать молитвенные собрания за стенами города. На первый взгляд представляется довольно странным, что большинство, каким несомненно было арианство, подчинилось меньшинству, т. е. никейству, не сделав даже попытки отстоять свои права, а особенно то, что Демофил, глава сильной арианской партии, покорно склонил свою голову пред авторитетом светского монарха: «То, что Демофил, восхищаются некоторые исследователи, без сопротивления отказался от звания константинопольского архиепископа – это не более. как случайно блеснувшие сквозь ноябрьский туман солнечные лучи, которые приятны для глаз, но не могут считаться за превестников наступающаго лета»¹⁶⁶⁸. Едва ли, однако, можно согласиться с таким освещением дела. Демофил не протестует, а спешит исполнить волю Феодосия далеко не потому, что считал это для себя нравственным обязательством, – суровая необходимость заставила его поступить так, а не иначе. В самом деле, что мог поделать Демофил против сильной гвардии, окружавшей императора и готовой по одному знаку его броситься со всею храбростию на внутренних врагов? Глава омийской партии имел достаточно мужества и твердости несмотря ни на что остаться верным своим убеждениям и вместе с Лукием, убежавшим из Александрии, переселился за городские ворота и там продолжал делать собрания.

Такой первый прием борьбы с арианством обличает в императоре ясное понимание им своей задачи и тех средств, которые лучше всего могут привести к ее осуществлению. Вот почему Феодосий начал не снизу, не с убеждения народа прекратить религиозные распри, а сверху – с главы арианской корпорации. И для чего требовалась бы, пожалуй, настойчивая и долгая работа, то теперь совершилось как бы по мановению волшебного жезла. Демофил был удален, и Константинопольская Церковь eo ipso превратилась хотя только de jure в Церковь, исповедающую никейскую догматику. Императору оставалось только продолжить начатое дело, заняться уже арианами-верующими, чтобы успех дела был гарантирован. И действительно, вслед за изгнанием Демофила Феодосий деятельно приступил к очистке столицы от арианской накипи: церкви были отняты у ариан и отданы православным¹⁶⁶⁹. Ариане, как большинство населения Константинополя, стали жаловаться на такой безжалостный поступок Феодосия, но ничего не могли сделать против силы, которой поручено было охранять незыблемость распоряжений государя. Удаление Демофила поставило на очередь вопрос об избрании нового архиепископа для столицы. Симпатии порфироносца склонились на сторону Григория Б. Призвав последнего к себе, Феодосий объявил ему свою волю. Если это и не было нежиданностью для Григория. то во всяком случае ему казалось неисполнимым желанием императора. Дело в том, что ариане были сильно возмущены изгнанием Демофила и решились не «уступать, но удерживать за собою все, чем владели хотя бы случилось что и неприятное»¹⁶⁷⁰. Однако император убедил Григория Б., что он вполне надеется на свои войска. Настало 26 ноября (380 г.)¹⁶⁷¹, чреватое своими событиями. Утро было пасмурное. Храм Св. Софии предупредительно окружили воины в полном боевом вооружении. Толпы народа в крайнем возбуждении стекались к месту торжества. «Улицы, ристалища. площади, всякое даже место, дома с двумя, с тремя жильями наполнены были снизу до верху зрителями: мужчинами, женщинами, детьми, старцами»¹⁶⁷². Всюду раздавались стоны, слезы, крики ярости и отчаяния, и вся столица имела вид города, взятого приступом. Торжественный кортеж под прикрытием сильной охраны двигался к храму Св. Софии. Среди войска находились император и Григорий Б. Все было так необычно, что Григорий Б. не заметил, как он вступил в храм. Едва Феодосий и новый епископ вошли в храм, – рассказывает сам Григорий Б., – совершилось чудо. Тучи, покрывавшие небо и несколько омрачавшие праздник, разорвались и солнце своими лучами заиграло на священных предметах. «У всех прояснились лица и сердца»¹⁶⁷³. Поставление Григория Б. на Константинопольскую кафедру прошло без всяких инцидентов: военная сила была слишком внушительна, чтобы ариане могли рискнуть игнорировать ее. Так, благодаря тактике Феодосия, в столице совершилось религиозное обновление при свете Никейской догмы и, что особенно важно, без кровопролитий, тихо, даже с радостью¹⁶⁷⁴: таков удел всех детально продуманных предприятий. Мирному течению важного религиозного переворота в столице много содействовал Григорий Б., проявивший в этом деле удивительную политическую прозорливость. Он хорошо понимал, что лучше всего можно победить ариан не силою, а корректностью и уважением к тем полномочиям, которыми они так недавно пользовались. Мудрая осторожность подсказывала, что, изгоняя ариан, необходимо избегать всего, что может вызвать излишнее религиозное трение и вооружить и без того озлобленных ариан. Случаев для этого могло представиться много, особенно при передаче церквей. Ариане, владея фактически церквами много лет, распоряжались церковным имуществом, но, по-видимому, не вели точных росписей доходов и расходов. Григорий Б. из уважения к священству еретиков умно не потребовал отчетов в церковных сокровищах¹⁶⁷⁵ и тем не дал повода к новым конфликтам, обычно острым там, где замешаны денежные счеты.

Быстрое наступательное движение Феодосия против арианства, завершившееся полной победой никейства и изгнанием ариан из церквей Константинополя, естественно думать, должно было вызвать и обратное движение арианства против никейства. Трудно верить, чтобы ариане, владевшие много лет Константинополем и насчитывавшие своих адептов и среди придворной партии. сразу признали себя побежденными и не пытались разными мерами вернуть утраченное господство над Церковью. К сожалению, история не сохранила по данному вопросу безусловно точных и полных свидетельств. Известия о событиях, последовавших за изгнанием ариан, центрируются около личности Евномия и Амфилохия Иконийского. Так, Созомен¹⁶⁷⁶ рассказывает, что Евномий, удалившись из Константинополя, поселился в Вифинии, недалеко от столицы. Евномий стал как бы центром арианского движения. К нему приходили не только его сторонники, но и из других сект, чтобы испытать его и послушать речи, которые тогда очень славились. Слух о дивном ораторе дошел и до Феодосия, и последний решил познакомиться с Евномием. Пласилла, заботившаяся о Никейской догме, не без основания боялась, что император может быть совращен Евномием. Ей удалось убедить Феодосия отказаться от своего желания. Таким образом, попытка арианской партии расположить к себе Феодосия не удалась. Само собою понятно, что никейцы должны были употребить все усилия, чтобы не дать восторжествовать арианству. В это время в Константинополь прибыло несколько епископов, видимо, для обычного приветствия императора, и между ними был Амфилохий Иконийский. Сохранился довольно легендарный рассказ, как Амфилохий наглядно доказал Феодосию всю преступность его желаний войти в сношения с арианами. Передают¹⁶⁷⁷, что Амфилохий приветствовал императора, но не воздал должной чести сыну. Это оскорбило Феодосия, который не замедлил сделать выговор Амфилохию. На негодование императора последний заметил: «Видишь, государь, как несносно для тебя бесчестие сына…. поверь ты, что и Бог всяческих отвращается от тех, которые хулят Сына Его единороднаго…»¹⁶⁷⁸. Следствием этого вразумления было появление эдикта, запрещавшего еретикам делать собрания и вести диспуты о вере¹⁶⁷⁹. Вот и все, что знают церковные историки о происках ариан после их изгнания из церквей Константинополя. Откинув фабулу известий, которая сама по себе мало вероятна, получим голый факт, что положение было серьезным и что никейцы употребили все усилия, чтобы удержать Феодосия от сближения с арианами.

Серьезность положения и меры, принятые арианами, чтобы добиться расположения у Феодосия, достаточно определенно вскрывает латинская рукопись, находящаяся в Парижской библиотеке под № 495¹⁶⁸⁰. Она представляет собою автограф арианского епископа Максимина и содержит: а) сочинение Илария De trinitate; б) две первых книги De fide Амвросия; в) акты Аквилейского Собора и г) замечания Максимина, куда входит биография Ульфилы, написанная Авксентием Доросторским, и сочинение Палладия. К сожалению, чтение рукописи, вследствие порчи текста, весьма затруднительно, а потому выводы можно делать только относительные, на основании общей картины исторического момента.

Для эпохи Феодосия В. весьма ценным является двухкратное известие рукописи о путешествии готского епископа Ульфилы в Константинополь¹⁶⁸¹, а именно – в редакции Авксентия и Максимина. Авксентий рассказывает, что Ульфила, спустя сорок лет своего служения в епископском сане, по царскому приказу прибыл в Константинополь для диспута с какою-то новообразовавшейся арианскою сектою и, быть может, с псафирианами¹⁶⁸². Здесь он заболел и умер, и был торжественно погребен. Присутствие многих арианских епископов и ариан дает возможность Авксентию назвать Константинополь городом христиан или Христианополисом. Несколько иначе рассказывает Максимин. Он дополняет, что Ульфила прибыл в Константинополь с Авксентием, Палладием и Демофилом. Им удалось выпросить у Феодосия разрешение на Собор, но последний не состоялся ввиду протестов православных, которые настояли всеми силами, чтобы был дан закон, запрещающий созвать Собор и спорить о религии публично, частно или в каком-либо месте¹⁶⁸³. В заключение Максимин приводит два закона, изданных по рассматриваемому случаю: первым, от 16 июня 388 г.¹⁶⁸⁴, запрещалось публично спорить о религии и домогаться Собора; второй, напротив, представляет переделку миланского эдикта в пользу ариан, и дата его падает на 23 января 386 г.¹⁶⁸⁵

Спрашивается, к какому же моменту царствования Феодосия В. следует относить путешествие и смерть Ульфилы? Точное определение даты, заметим, едва ли возможно, а потому и мнения ученых по данному вопросу сильно расходятся. На первый взгляд представляется наиболее естественным отнести путешествие Ульфилы к 383 г., когда действительно были созваны на Собор представители разных партий. Но такое допущение сделать невозможно уже по одному тому, что, по рукописи, ариане добивались Собора, а в 383 г. последний был созван по императорскому указу. Вообще дата 383 г. в настоящее время учеными признается наименее вероятной. Вместо нее указываются две даты путешествия и смерти Ульфилы, а именно: одними – 381 г.¹⁶⁸⁶, другими – 388 г.¹⁶⁸⁷ Первая дата нам кажется более исторически правильной по следующим основаниям: 1) церковные историки не указывают никаких следов исследуемого события в 388 г., тогда как о брожении ариан в 381 г. сохранились некоторые сведения (выше – Sozom. VII, 6); 2) После Собора 383 г. ариане были преследуемы и сильно ограничены законами. Допустить, что Феодосий в 388 г. решился повторить неудачный опыт 383 г. – прямо невероятно¹⁶⁸⁸; 3) Авксентий называет Константинополь Христианополем по количеству присутствовавших в нем ариан. Последнее более подходит к 381 г., когда только начат был поход против арианства, чем к 388 г., когда уже исполнилось 7 лет гонений и когда число ариан значительно уменьшилось. В 381 г. арианские епископы, покинув столицу, сконцентрировались недалеко от нее, а потому в необходимый момент действительно могли представлять собой внушительную силу; 4) Упоминание Демофила, Дамаса, как живых, указывает на время составления известия о путешествии Ульфилы не позднее 381–384 гг.; 5) Историческое положение вещей в 388 г. мешает признать эту дату. После 7 сентября 387 г. (Ср. Cod. Theod. VI, XXVIII, 6) Валентиниан прибыл в Фессалонику. Отсюда он послал посольство к Феодосию, и последний с частью сената прибыл в Фессалонику, откуда в июне 388 г. выступил против Максима. Хотя возможно, что он на короткое время приезжал в Константинополь, но это маловероятно, так как он имел часть сената с собою и готовился к войне. Трудно допустить, чтобы в таких обстоятельствах Феодосий мог пригласить арианских епископов для спора о вере и обещать им Собор; 6) Что же касается законов, которые, по-видимому, устанавливают дату – 388 г., то можно думать, что это позднейшая вставка какого-нибудь другого лица¹⁶⁸⁹. Не говоря уже о втором законе, присутствие которого довольно непонятно, и первый закон не стоит в тесной связи с известием рукописи. Так, напр., в редакции Максимина запрещаются даже частные диспуты, а в законе – только публичные. В данном случае более подходит закон, передаваемый Созоменом (VII, 6)¹⁶⁹⁰.

Итак, на основании сказанного лучше допустить, что события, передаваемые рукописью, разыгрались в Константинополе именно в 381 г., хотя спешим оговориться, и эта дата не может быть признана безусловно точной за отсутствием дат в самой рукописи.

Если мы теперь сопоставим рассказ Созомена¹⁶⁹¹ о церковной борьбе в начале 381 г., не вполне вероятный, так как он исключительно центрируется в личности Евномия, – с известиями рукописи, то получим полную картину арианских движений, достаточно соответствующую рассматриваемому историческому моменту. Ариане, изгнанные из Константинополя, не потеряли еще надежды вернуть утраченное положение в Церкви. Всеми силами они, а особенно дворцовая партия, старались воздействовать на Феодосия в своих видах¹⁶⁹². Красноречие Евномия оказало большую услугу: оно заинтересовало даже Феодосия. В это время прибыл Ульфила с Авксентием и Палладием по приказу, или лучше – приглашению царя для какого-то диспута о вере. Фонды ариан значительно поднялись. Спутникам Ульфилы удалось получить от императора разрешение на арианский собор. И это вполне допустимо и может быть объяснено политическими соображениями. О соборе Феодосия просили готские епископы – представители того народа, который постоянно тревожил Восточную империю и с которым Феодосию выгоднее всего было жить в мирных отношениях. Отсюда можно думать, что политические соображения и заставили Феодосия сделать уступку арианам. Положение таким образом создалось очень серьезное, и неудивительно, что православные были «в великом страхе» и напрягли все свои силы, чтобы убедить Феодосия отменить разрешение собора. Следовательно главная опасность шла не от речей Евномия, а от дворцовой арианской партии, которая успела направить политику Феодосия в отношении к арианам в иную сторону. Прибытие готского царя Афанарика и заключение с ним союза уменьшило остроту готского вопроса и дало решительный перевес никейской партии. Новые политические горизонты и усиленные меры никейцев заставили Феодосия отменить разрешение собора идаже издать закон, запрещавший собрания и диспуты о вере, чем и заканчивает Созомен свой рассказ о церковных смутах в начале 381 г. Только при свете рукописи и становятся понятными ссылки церковных историков на красноречие Евномия, как на великую опасность для православия, и на легендарный рассказ о хитрости Амфилохия Иконийского, которою он добился издания закона против ариан. Рукопись, таким образом, восполняет пробел, который чувствуется у церковных историков, так как они почти умалчивают о фактах естественного протеста ариан против их изгнания.

После быстрого разрешения арианского вопроса в столице дальнейшею задачею Феодосия было подействовать на уничтожение арианства и в провинциях. С этою целью 10 января 381 г. Феодосий издает на имя Евтропия, префекта претории, эдикт против еретиков, в особенности против ариан. В законе запрещаются всякие собрания еретиков, высказывается твердое желание, чтобы от самого слуха изчезли: «осквернение фотинианской заразы, яд арианскаго святотатства и преступление евномианскаго неверия». В заключение эдикт повелевает во всех городах возвратить церкви тем епископам, которые содержали Никейский символ¹⁶⁹³. С внешней стороны эдикт представляет перл законодательного творчества: «на нем, – говорит Broglie, – видна рука Григория Б., которая держала перо, и мысль Василия В., которая водила им»¹⁶⁹⁴.

Так как Феодосий не хотел, чтобы этот эдикт разделил судьбу эдикта 380 г. (XVI, 1, 2), то исполнение его было поручено особому лицу. Выбор пал на Сапора, которому Феодосий дал самые широкие права, опиравшиеся на общий закон, на специально возложенное на него доверие и на военные силы¹⁶⁹⁵. Сапор получил строгий наказ: «чтобы проповедников Ариева богохульства, как диких зверей, изгонять из святых храмов и передавать их пастырям доблестным и паствам благочестивым»¹⁶⁹⁶. Этот церковный переворот там осторожно и осмотрительно был выполнен Сапором, что нигде не произошло ни одного кровопролития, и религия императора сделалась достоянием всех восточных провинций. Единственно, маленькое недоразумение возникло в Антиохии, и то главным образом на почве застарелой болезни – вражды между последователями Павлина и Мелетия. Тому и другому хотелось доказать свое православие пред военачальником. Произошел спор между ними. Кротость и призыв к полному миру, что политично сделал Мелетий, расположили к нему Сапора, который разрешил все пререкания, отдав церкви Мелетию¹⁶⁹⁷. Этот ничтожный конфликт явился только случайным пятном в мирном насаждении Сапором начал никейской политики Феодосия В. И действительно, история ничего не говорит о каких-либо противодействиях со стороны ариан: отсутствие стойкости всецело лежало в самом характере арианского учения, которое могло только удовлетворить холодный философский ум, тогда как никейское исповедание давало пищу и пылкому разгоряченному сердцу.

В своем стремлении вытравить арианскую ересь в государстве Феодосий не останавливается на полпути, а идет дальше. Он превосходно постиг ту истину, что только тогда Никейский символ будет утвержден, а ариане перестанут терзаться в диалектических тонкостях, когда во всей полноте будет раскрыто учение о личности Богочеловека. Для своей цели Феодосий воспользовался старым, уже испытанным средством, именно созвал Собор в Константинополе в мае месяце 381 г. с тайною надеждою, что на собраниях православного духовенства будет раздаваться голос истины и мудрости. Труды Отцов Собора, имевшие ближайшее значение в истории борьбы Феодосия с еретиками, прежде всего выразились в утверждении определенного Символа веры в особой никейско-каппадокийской формуле, которая санкционировала кафолическое учение о Боге Отце и Сыне и ввела новое учение о равной Божественности Св. Духа. Таким постановлением, очевидно, были осуждены как ариане. так и родственная им секта македониан, которая никак не хотела согласиться с учением об единосущии¹⁶⁹⁸. Равным образом на Соборе была осуждена ересь Аполлинария, который, как известно, в противовес арианам учил, что Сын Божий, воплотившись, воспринял тело и анимальную душу, но не воспринял духа человеческого, специфической особенности человеческого существа, т. е. Аполлинарий доходил до отрицания во Христе человеческого ума. Свои общие суждения о ересях Отцы Собора высказали в особом правиле (1 пр.), где они подвергли ана феме ересь евномиан, аномеев, ариан или евдоксиан, полуариан или духоборцев, савеллиан, маркеллиан, фотиниан и аполлинариан. На этом дело и ограничилось. Отцы Собора не сочли нужным выработать церковно-практические приемы для обращения еретиков в лоно кафолической Церкви, а удовольствовались слишком формальным отношением к такому важному делу. Остается предположить одно из двух: или Отцы Собора прямо не знали, что им следует предпринять, или надеялись на силу и авторитет императорских указов против еретиков, втайне, быть может, радуясь своему освобождению от тяжелых миссионерских обязанностей. Не ожидая, пока Отцы Собора внесут что-нибудь новое в дело борьбы с еретиками, а может быть и не веря такую правоспособность их, Феодосий спешит доказать свое православие с преследовании еретиков по собственной инициативе. Так, наблюдая личные интересы, в том же 381 г. 19 июля Феодосий издает на имя Клихерия (comes Orientis) эдикт, направленный против ариан, евномиан и аэциан. Этим эдиктом еретикам запрещалось строить где бы то ни было церкви, под угрозою, что в случае нарушения этого закона дома и поместья, в которых будут основаны еретические церкви, перейдут в собственность императорского фиска¹⁶⁹⁹. По окончании Собора Феодосий снова издал эдикт, в котором регламентировал постановления Собора и повелевал всем еретикам передать церкви кафоликам¹⁷⁰⁰. Вскоре, однако, стало более очевидным, что всех этих мер недостаточно. Правда, после Собора уже стал наблюдаться заметный отлив верующих из среды еретиков к Церкви кафолической, но брожение, поднятое еретиками, не утихало, религиозная мысль не хотела по заказу вылиться в те рамки, которые угодно было создать Феодосию. Суровая действительность чуть ли не каждый день вскрывала новые факты настойчиво продолжавшейся работы еретиков и наглядно говорила монарху, что нужно беспрестанно давить еретиков, чтобы достигнуть какого-нибудь положительного результата. За эту систему берется и Феодосий. Пользуясь системою эдиктов в борьбе с ересями, как одним из радикальных средств. Феодосий вскоре должен был убедиться, что нельзя уничтожить ереси теми формальными мерами, какие правительство прилагало к устранению ненормальных течений вообще государственной жизни, например: к изменению системы налогов, урегулированию функций чиновников и т. п. Дело в том, что ересь была не только социальным явлением, но и религиозным. Правительству приходилось в данном случае считаться с внутренними убеждениями той или другой личности, а последние, как известно, мало изменяются одними внешними ограничениями. Эдикты могли как бы тисками сдавить еретиков, отравлять им существование, но они были бессильны перестроить мировоззрение их, заставить их веровать в то, что признает за истину император. Последняя цель могла быть достигнута только путем слова, путем приведения еретикам неопровержимых доказательств внутренней несостоятельности их учения. Лучшего способа для взаимных дебатов кафоликов и еретиков и нельзя было придумать, – как Собор. Вот почему Феодосий еще раз решил попытаться покончить вопрос с еретиками мирным путем и посредством соборных совещаний дать им и кафоликам возможность разобраться в догматических тонкостях, взяв за критерий истины догму, санкционированную II Вселенским Собором. Такой Собор, известный под именем Константинопольского, и был созван Феодосием в 383 г., и поводом к нему послужили, по свидетельству историков¹⁷⁰¹, возмущения ариан, протестовавших против изгнания их из молитвенных домов.

К сожалению, попытка унии оказалась выстроенной на песке¹⁷⁰². Одной из главных причин этого было то, что в это время кафедру столицы занимал епископ Нектарий, человек богословски необразованный, а потому совершенно неспособный принять активное участие в деятельности Собора и своим знанием помочь общему делу единения. Но этого мало. Нектарий, очевидно чувствуя свою полную компетентность, в принципе даже восстал против попытки, что сказалось на первых порах деятельности Собора. Всецело на Нектарии лежит вина, что Собор, который мог занять важное место в истории борьбы с ересями, получил формальный характер.

В июне 383 г. в столицу прибыли епископы всяких вероисповеданий. Из омиев на Собор явился Демофил, как бы представителем аномеев был Евномий, а Елевсий Кизический стоял во главе македониан. Между прочим Григорий Б., узнав о Соборе, умолял имущих власть приложить все силы к умиротворению Церкви¹⁷⁰³. Еще до начала Собора Феодосий пригласил к себе Нектария и предложил ему руководство Собором. Лучшее средство, по мнению императора, восстановить единомыслие – это разъяснить спорный предмет, разделяющий церкви. Получив такой наказ от царя, Нектарий, замечает историк, долго думал, но, прибавим, оказался совершенно бессильным что-либо придумать. Однако, чтобы прийти к какому-либо выводу, Нектарий пригласил к себе для совета новацианского еп. Агелия. Неудачи, как злой рок, преследовали Нектария: благочестивый Агелий также не владел богословской эрудицией и не мог рассуждать о догматических вопросах. Дело принимало критический оборот, но, к счастию для Нектария, от некрасивого положения в глазах царя и общества спас его Сиссинний, чтец Агелия, человек богословски и философски образованный. Лично Сиссинний был против всяких прений на том основании, что последние, как показал исторический опыт, скорее способны посеять раздор между партиями, чем восстановить мир. Находя бесполезным и даже вредным тратить время на бесплодные споры, Сиссинний предложил Нектарию для торжества истины другой более простой способ, именно подтвердить истину Никейской догматики свидетельствами древних церковных писателей, бывших до разделения церквей ересями, а затем уже спросить еретиков: «признают ли они показания древности или нет». Если еретиками дан будет ответ отрицательный, то предложить им предать анафеме учителей Церкви, а как скоро они откажутся сделать это, то можно рассчитывать, что народ, преклонявшийся пред древними учителями, изгонит их, а следовательно и ложность их принципов предстанет во всей наготе. Нектарий так обрадовался этому хитрому плану, рассчитанному на безусловное поражение еретиков, что тотчас поспешил во дворец с благою вестью, что, наконец, он отыскал ключ к посрамлению ересей, который едва ли бы он нашел своими силами. Феодосий ухватился за это предложение Нектария и начал вести по нему дело с еретиками. На вопрос, принимают ли еретики показания древности, последние, конечно, не отреклись, а даже подтвердили свое полное уважение к древним учителям. Но когда Феодосий спросил еретиков: «следуют ли они им, как достоверным служителям христианского учения», то среди самих еретиков произошло крайнее разногласие уже по одному тому, что каждый еретик на древние книги смотрел по своему. Этим внутренним разделением, всегда губительным для успеха каждого дела, и воспользовался Феодосий. Он приказал всем епископам представить письменные изложения веры. Не подозревая коварного умысла, представители учений охотно дали императору точные кодексы вероопределений. Письменные исповедания веры были представлены Нектарием, Агелием, Демофилом и Евномием Кизическим. Из всех этих исповеданий до нас дошел только символ Евномия, известный под именем «̉ Ελθεσις» Евномия¹⁷⁰⁴. Исповедание написано в сильных и темных выражениях с преобладанием полемического и отрицательного тона. О Сыне говорится, что Он преимущественно подобен Отцу ( καθ̉ ἑξαίρετον ὁμοιότητα), как образ и печать всех дел, речей и советов Отца; Св. Дух же называется неподобным Сыну, причем проводится мысль, что Дух Св. есть служебное орудие Сына. Было ли это исповедание написано Евномием ad hoc или же взято из его же сочинений, или из существовавших тогда формул, – нельзя установить c достоверностью¹⁷⁰⁵.

Феодосий же, видя бесконечную путаницу в религиозных воззрениях еретиков и сознавая себя бессильным привести все это разнообразие к общему знаменателю, решился на грубый поступок: он разорвал все исповедания, которыми вводилось разделение Св. Троицы¹⁷⁰⁶, а принял только те из них, которые согласно с ним проповедовали единосущие¹⁷⁰⁷. Этот удивительный прием Феодосия убеждать, неожиданно, по-видимому, для последнего дал благоприятный результат. Еретики подвергались порицанию со стороны даже своих приверженцев и разъехались, смущенные своею нетерпимостью друг к другу, которая, чего они и сами не могли не сознавать, значительно обессиливала, как бы отдавала их живыми в руки государственной власти. Произошел раскол между еретиками, и многие из них признали за более спокойное перейти к кафолической Церкви, несмотря даже на то, что главы еретических общин пытались письмами предупредить этот переход¹⁷⁰⁸. Так кафолики одержали блестящую победу над еретиками, обратив Собор в грубую насмешку над теми, которые могли по праву ожидать от кафоликов более серьезного отношения к их верованиям. Император и Нектарий со своими добрыми советниками думали, что они избрали самый верный путь, благоразумно уклонившись от прений с еретиками. Но к такому выводу только и могли прийти лица, совершенно незнакомые с тем, что отчасти влияние еретических учений на массы и обусловливалось именно искусной диалектикой многих еретиков. Бороться с еретиками нужно было равным оружием, а таким оружием и могла служить диалектика. Григорий Б. своими успехами в Константинополе, этом арианском гнезде, был исключительно обязан силе своего ораторского красноречия, своей блестящей диалектике. Отсюда Собору, если только ему были дороги интересы кафолической Церкви, не было нужды под видом опасности уклоняться от прений, а наоборот, употребить все усилия к тому, чтобы поразить своих противников именно в словесных состязаниях и таким образом влить яд сомнений в среду самих же еретиков. Заслуживает внимания то обстоятельство, что, судя по ходу дела, в сущности, Собора и не было. Император, как представитель Церкви, самолично вел дело выяснения подтверждения догматических истин. Нужно совершенно закрыть глаза, чтобы не видеть в этом присвоении Феодосием первосвященнических полномочий отражения римского священного права.

Мечтф Феодосия посредством Собора прямо покончить с еретиками не оправдались, а потому он снова возвращается к системе эдиктов. Так, по окончании этого Собора Феодосий издал два указа против ариан, евномиан, аполлинариан и т. д., с какими указами мы уже сталкивались выше: одним запрещалось делать еретикам собрания в городах¹⁷⁰⁹, а другим даже в деревнях и повелевалось конфисковать молитвенные дома еретиков¹⁷¹⁰. Второй эдикт выставлен Созоменом¹⁷¹¹ как следствие Собора 383 г. В законе в первый раз упоминаются аполлинариане. Это обстоятельство показывает ясно, что закон был издан благодаря представлению, которое сделал Григорий Б. в письме к Олимпию, правителю Каппадокии¹⁷¹². Между прочим он писал, что аполлинариане собираются в Назианзе и что проезжие епископы, низложенные Собором восточных и западных, рукоположили им епископа, а равным образом добавил, что нельзя еретиков оставить безнаказанными. Вот почему в законе мы находим и аполлинариан рядом с другими еретиками. Этим приказом, замечает Созомен, еретики были устрашены и принуждены были переходить в православие. В следующем 384 г. Феодосий В. снова издает эдикт против евномиан, македониан и ариан. В этом эдикте император приказывает «без всякаго ходатайства о милости»¹⁷¹³ изгонять жрецов, начальников религиозных еретических обществ и учителей. «Пусть они, говорит эдикт, живут в иных местах и совершенно отделяются от сообщества добрых»¹⁷¹⁴.

Мирное течение церковной жизни было нарушено крупным фактом – сожжением арианами дома еп. Нектария, что побудило Феодосия обуздать их дерзость изданием нового эдикта на имя Татиана, префекта претории¹⁷¹⁵. Этот эдикт, не предлагая никаких новых мер для борьбы с еретиками, весь направлен к тому, чтобы вскрыть пред обществом всю безнравственность поведения ариан, их способность пользоваться орудием лжи для достижения своих личных целей. И действительно, насколько дает право предполагать самый эдикт, ариане в это время присвоили себе на основании эдиктов то, что находили для себя наиболее выгодным, т. е., очевидно, право собираться. Думаем, что на почве этой и произошло столкновение ариан с кафоликами. Вот почему Феодосий и принужден был особым эдиктом заявить всем: «пусть знают, что никакого подобнаго приказа не вышло nostro sacrario, т. е. от него». Отсюда всякий арианин, который, руководясь соображениями личной выгоды, будет распространять подобные слухи, должен быть обвинен во лжи¹⁷¹⁶.

Не с меньшим предубеждением чем к арианам, относился Феодосий и к аполлинарианам, имя которых стоит на многих эдиктах. Из специальных законов против них можно указать только на один, данный 10 марта 388 г. на имя префекта Цинегия. Своим появлением этот эдикт обязан исключительно Григорию Б. «Все тягостнее, – пишет он к Нектарию, – в церковных бедствиях дерзость Аполлинаристов, которым, не знаю как твоя святость попустила присвоивать себе наравне с нами власть иметь свои собрания»¹⁷¹⁷. Григорий Б. не отрицает способности Нектария действовать на этих еретиков, а потому и просить его принять все необходимые меры и даже обратиться за помощью к царю. Отсюда, вполне вероятно, что энергия Феодосия, не проявлявшаяся благодаря жене Галле¹⁷¹⁸, державшейся арианства, снова была возбуждена прилежанием епископов Нектария и Григория Б. Сам по себе эдикт ничего нового не устанавливает. Так, он отнимает у аполлинариан jus colligendi, запрещает им иметь свою иерархию и приказывает изгонять их подальше от общества здравомыслящих людей¹⁷¹⁹. Иначе говоря, эдикт распространил и на аполлинариан те строгости, которым вообще были подчинены все остальные еретики.

Но из всех сект, развившихся на почве арианской софистики, более строгому суждению императора подлежала секта евномианская, как более радикальная по своему содержанию, или лучше, – как секта строго арианская. Основатель ее Евномий Кизикский, бывший писец Аэция, как известно, отвергал идею таинственности в религии и учил, что Бог не может знать более о собственном существе, чем о нем может знать человек, что Сын не похож на Отца, кроме делания, что Дух Святой сотворен Сыном и т. д.¹⁷²⁰ Одним словом Евномий совершенно обесценивал и сводил к нулю христианское вероучение. Вот почему даже Грациан причислил евномиан к вреднейшей секте и потребовал удаления их из церквей¹⁷²¹. Равным образом и Феодосий, не довольствуясь теми законами, которые касались в большей или меньшей степени всех вообще ересей, в 389 г. издает против евномиан весьма строгий и жестокий эдикт. В этом эдикте Феодосий лишает их двух гражданских прав: jus testandi и jus militandi. «Евномиане-скопцы¹⁷²², гласит эдикт, да не имеют права ни завещать, ни получать по завещанию. Мы желаем, чтобы в отношении всех, кого застанет закон живым, он соблюдался так, чтобы никто не защищался привилегией прошедшаго установления, ибо после санкции нашего достопамятнаго изречения пусть не имеют права ни владеть, ни искать, ни даже оставлять наследства никому» (non nomine principali, non fideicommissario – душеприкащик, non legatario – участник завещания, non tacito fideicommisso – поверенный)¹⁷²³. Спрашивается, куда же должна была пойти собственность евномиан, кому достаться? Эдикт указывает очень простой и удобный способ: «все имения, о которых будет известно, что они таких еретиков, или будут их, как безнаследственныя, да отчуждаются в средства нашего фиска»¹⁷²⁴. Лишение jus militandi, т. е. права нести военную службу, а значит вообще занимать государственные должности, схематично выражается в словах, с какими мы уже знакомы: «ничем в отношении к высшему да не владеет наравне с остальными»¹⁷²⁵. Но кроме этих слов в законах встречаются и прямые данные запрещения евномианам нести военную службу. «У них, гласит один эдикт Аркадия (24 ноября 395 г.), по примеру божественнаго отца нашего и нами отнята возможность нести военную службу»¹⁷²⁶. Отсюда, не будет ошибки, если допустить, что эдикт, в котором Феодосий отнимает право военной службы у всех лиц, заклейменных именем infamia был специально направлен против евномиан¹⁷²⁷. За это отчасти говорят: время издания эдикта – 5 мая 389 г., т. е. на другой день после обнародования эдикта против евномиан; и надписание того и другого эдикта – префекту Татиану. Мало того, Феодосий В. велел отправить в ссылку самого Евномия, когда узнал, что этот ересеначальник учреждает церковные собрания и привлекает к себе толпы народа, совращает легковерных чтением своих сочинений¹⁷²⁸.

В чем же, однако, заключается причина той строгости к евномианам, какую питал к ним Феодосий? По свидетельству Созомена¹⁷²⁹, она скрывалась в нечестии евномиан, которое самих ариан заставляло гнушаться общества евномиан, а особенно то, что евномиане совращаемых ими православных дерзали осквернять перекрещиванием. Впрочем, спешим оговориться, что к концу своего царствования Феодосий несколько изменил свое отношение к евномианам. Так, в 394 г. Феодосий издал эдикт, как сам говорит, consilio pleniore, которым уничтожил тяжкие постановления 389 г. «Мы недавно полагали, замечает эдикт, что должно объявить евномианам, чтобы ничего не получали и не оставляли по завещанию, какой эдикт мы теперь отменяем. Пусть они живут на основании общаго права, пусть пишут (завещания) одинаково и пишутся наследники»¹⁷³⁰. Однако нельзя допустить, что Феодосий, наконец, стал сознавать всю бесчеловечность преследования людей за их религиозные убеждения. Если и можно чем объяснить перемену отношений Феодосия к евномианам, то только тем, что эдикт 389 г. против евномиан был обязан своим происхождением влиянию Татиана. Как известно, все почти законы, данные на имя этого слишком исполнительного чиновника, были отменены Феодосием, который постиг со временем жалкую натуру своего чиновника, готового во имя ненависти на всякие низости¹⁷³¹.

Как ни строги были законы Феодосия против ариан и родственных им сект, как ни сильна была его нетерпимость к этим еретикам, однако все это в сущности должно стушеваться пред теми отношениями, которыми подарил император манихеев и родственные им секты. Самое имя «манихей» в глазах Феодосия является синонимом чего-то ужасного, позорного, показателем недостойного человека. Спрашивается, какие факторы создали эту ненависть, где ее источники? Центр тяжести лежит, разумеется, в самом манихействе. Манихейство при своем распространении было признано христианской сектой, но на самом деле оно далеко от того, чтобы его можно было считать сектой, выросшей на почве христианского учения. Манихейство есть самостоятельная религиозная форма, почти тысячелетней давности, распространившаяся на востоке и западе. Относясь к древнейшей и чистейшей форме гностицизма, вавилонскому офитскому учению, манихейство использовало все цветущие в начале III века гностические системы в Месопотамии и пограничной Сирии, именно маркионизм и вардесанизм, последовательно изложило их и усвоило, а потому и может быть названо чистейшей и богатейшей формой гностицизма. Но сказать, что манихейство – просто гностическая система – этого мало для определения содержания его. Манихейство в своем принципе зиждется на чистейшем паганизме, тогда как гносис лежит на христианском учении. Манес, когда создавал свою религиозную систему, не думал реформировать апостольское учение, а пытался только идеализировать зороастризм жрецов сассанидского государства. И только впоследствии, когда манихейство вышло за пределы Персии, оно вынуждено было в своих интересах приспособиться к христианским формам¹⁷³². Таким образом, христианство в системе манихейства явилось наслоением, отчего эта секта была лишена духа христианских сект и была более близка к языческо-христианскому эклектизму¹⁷³³, чем к арианству и сродным ему учениям. Самое резкое отличие ее от христианства заключается в том, что всей системе чужда идея искупления, которая одушевляет все учение христианства. В этом характере манихейства, его религиозной самостоятельности и может быть усматриваема одна из причин враждебных отношений к нему христианских государей. Кроме того, Св. Лев Великий, производивший нарочито исследование о лжеучении и религиозных действиях манихеев, вводит еще новые данные к определению и нравственного уровня последователей манихейской доктрины: “Documentis hestorum, – говорит он, – plenissime aperiur, nullam in hac secta pudiam, nullam honestâtem, nullam penitus reperiri castitatem, in qua lex est mendacium, diabolus religio, sacriticium turpido”¹⁷³⁴. Это указание Львом Великим на отсутствие нравственных устоев у манихеев и должно было послужить ариадниною нитью в отношениях к ним власти. Сюда еще не мешает прибавить и то, что манихеи не содержали своего учения тайно, как другие гностики, но распространяли его открыто, пытались придать своему обществу орагнизацию христианской первообщины.

Другая причина ненависти греко-римских государей к манихейству лежит в том, что эта секта вышла из персидского государства, с которым Рим находися в беспрестанных военных отношениях. Отсюда, естественно было смотреть государям на манихейское общество, как на общество заговорщиков, преследующих интересы персидской монархии, и, если хотите, даже как на шпионов, оперировавших в империи под флагом религиозных учений. Вот почему уже Диоклетиан в 296 г. издал закон против этой секты, по которому члены ее, если они были обыкновенного социального положения, присуждались к лишению имущества и обезглавливанию, а знатные – к ссылке¹⁷³⁵.

Эта ненависть к манихейству не исчезала ни у одного государя и, как бы по наследству, перешла к Феодосию. Не довольствуясь общими только наказаниями, т. е. запрещением собраний, ссылкою и т. п., которые протирались на последователей всех сект, Феодосий издает целый ряд эдиктов против манихеев, узаконивает строжайшие и даже жестокие меры.

Считаем не лишним заметить, что Феодосий в своих эдиктах высказывает полную уверенность, что под именем энкрадитов, апотактитов, гидропарастатов, саккофоров¹⁷³⁶, сектантов также гностического направления¹⁷³⁷, скрываются именно манихеи, а потому и всем этим сектам он налагает одно наказание с манихеями.

Первый строгий указ против манихеев был издан Феодосием в 381 г. 8 мая¹⁷³⁸, и почти весь посвящен изъяснению вопроса о лишении манихеев права делать завещания и получать по завещаниям (jus testandi и jus donandi), а одновременно с этим эдиктом онимает у манихеев право жить с прочими и власть устраивать собрания в городах и крепостях. Хотя этого права были лишены и евномиане, однако у манихеев лишение jus testandi обставлено более тягостными и жестокими условиями.

Общее положение этой меры может быть представлено в следующей форме: «Если бы какой-либо манихеянин или манихеянка перевели собственное имущество посредством составления завещания в пользу какой угодно личности или под предлогом щедрости, или под видом подарка, или если бы кто-нибудь из них сравнительно обогатился путем какой угодно формы возможнаго наследования, то, так как на основании признаннаго их нечестия мы отнимаем у них совершенно всякую возможность завещать и вообще жить по римскому праву и не позволяем иметь власть оставлять или получать какое-либо наследство, по обвинению в умысле, пусть имущество их присоединится к средствам нашего фиска»¹⁷³⁹. Если бы же удалось манихеянину каким-либо путем передать наследство супруге, или наоборот – родственнику, сыновьям – тоже еретикам, кому-нибудь за услуги или, наконец, подставной личности, то в таком случае Феодосий приказывает считаться с этим фактом так, как будто бы совершилась передача безнаследственного, которое, разумеется, должно было поступать в государственную казну¹⁷⁴⁰.

Лишение манихеев jus testandi Феодосию показалось слишком малым наказанием, и он спешит усилить этот и без того строгий закон именно тем, что простирает силу его не только на будущее, но и на прошедшее¹⁷⁴¹, вопреки всем сложившимся обычаям как римской, так и всякой человеческой юрисдикции. Известно, у всех народов и всегда каждый новый закон исключает ответственность пред ним за деяния, совершенные до его выхода в свет. Феодосий пренебрегает этим священным обычаем. Впрочем он соглашается с тем, что хотя «порядок небесных постановлений объявляет цену после исполнения священной заповеди», но он считает своим долгом специально придать силу этому закону в отношении тех, «кто со времени прежде даннаго закона никак не может удержаться от непозволенных и нечестивых сношений»¹⁷⁴². «Мы санкционироуем, – объясняет далее Феодосий, – строгость настоящих установлений не только для примера утверждения закона, а для отмщения закона, так чтобы ссылка на время потеряла свою ценность»¹⁷⁴³. Спрашивается, об отмщении какого закона и вообще на какой закон, как на прежде данный, так часто ссылается в этом эдикте Феодосий? Предполагать какой-либо закон подобного содержания, данный кем-нибудь из прешественников Феодосия, но не встретивший себе осуществления в жизни, нет никаких исторических оснований. Готофред полагает, что под этим законом отчасти, хотя ничего нельзя утверждать положительно, следует разуметь эдикт Феодосия 379 г. о Никейской вере, как вере государственной¹⁷⁴⁴. При таком понимании можно сделать следующее освещение эдикта против манихеев. Закон Феодосия о лишении манихеев jus testandi вступает в силу не со времени своего выхода, т. е. не с 381 г., а с 380 г. (XVI, 1, 2), когда был дан эдикт, в котором как бы implicite заключался эдикт 381 г. Иначе говоря, все завещания, исполненные или только намеченные с 380 г., эдиктом 381 г. признаются для манихеев недействительными, так как эти еретики оказались виновными в нарушении и пренебежении императорского эдикта о Никейской вере, как о государственной, а следовательно и общеобязательной, подобно и другим гражданским законам. Впрочем возможно дать и несколько иное толкование, исходя из того, что в эдикте сам Феодосий ставит точкою отправления своего узаконения законы, изданные его родителями. Под этими законами возможно только разуметь эдикт Валентиниана и Валента 372 г. (Cod. Theod. XVI, V, 3)¹⁷⁴⁵. При таком освещении еще более, само собою понятно, расширяется область приложения закона. Послднее толкование можно признать более справедливым, так как в законе от 380 г. не отчетливо запрещаются собрания еретиков¹⁷⁴⁶.

Представленная нами строгость закона о лишении манихеев jus testandi, однако, не имела безусловного характера. В эдиктах Феодосия встречается указание двух случаев, при которых закон отнятия у манихеев права делать завещания и получать по ним значительно сокращен в сфере своего применения и до известной степени провозглашает снисходительность.

Так, Феодосий разрешает детям манихеев получать собственность от своих родителей, хотя только в том случае, когда дети не причастны к манихейской ереси. «Наследование отеческих и материнских имуществ, гласит эдикт 381 г., предоставляется только тем сыновьям, которые, хотя и произошли от манихеев, однако по чувству стремления к собственному спасению, отстали от собраний, той жизни и исповедания, свободны от такого преступления, перешедши на сторону святой религии»¹⁷⁴⁷. Равным образом Феодосий несколько смягчает свое постановление о jus testandi для манихеев уединенных (solitarii). Этим именем Феодосий В. называет тех манихеев, «которые под предлогом уединенной жизни избегают общества добрых, а избирают тайныя собрания нечестивых»¹⁷⁴⁸. Мирясь с такими манихеями уже за одно то, что они не стараются разносить заразы¹⁷⁴⁹, Феодосий разрешает им оставлять наследство «своим», но не по нравам, а по природе, или родственникам¹⁷⁵⁰. В случае если бы не оказалось законных наследников, то даже и уединенный манихей не имеет права распорядиться своим имуществом по желанию, а должен был предоставить его в императорский фиск¹⁷⁵¹. Отсюда мы можем сделать тот вывод, что пропаганда еретического учения в глазах Феодосия была преступнее самой принадлежности к ереси, чем ясно устанавливалась количественная, так сказать, точка зрения на ересь. Пропаганды же Феодосий боялся, возможно, потому, что всякая агитация, какого бы то ни было учения, производила внутреннюю смуту и приближала вконец расстроенное государство к полному краху.

Отнятием у манихеев jus testandi Феодосий не огриничил свою строгость к этим еретикам. Пылая ревностью вывести ненавистное для всей империи манихейство, император прибег даже к такому радикальному средству, как смертная казнь. В эдикте от 382 г. 31 марта на имя Флора Феодосий приказывает энкратидов, саккофоров, гидропарастатов, т. е. тех, которых он отождествлял с манихеями, наказывать: «summo supplicio et inexpiabili poena», т. е. высшей карою, непрестанным наказанием или смертною казнью, причем с сохранением закона об имуществах преступников: имущества должны перейти в государственную собственность¹⁷⁵².

В том же эдикте, в § 2¹⁷⁵³, упоминаются квартодециманы, т. е. праздновавшие Пасху не по установлению Никейского Собора. Их Феодосий считает заслуживающими смертной казни наряду с манихеями за одно только, что «они доходили до таких ужасов, что праздновали пасху не в указанное время»¹⁷⁵⁴. Как далека была эпоха Феодосия от истинной гуманности и близка была к жестокости эпохи Нерона: смертная казнь налагается императором за простое отличие в дне празднования Пасхи! Феодосию странным образом казалось, что это отступление нарушало общественный порядок: желание искоренить ереси сделало его более чем близоруким. Впрочем нечего удивляться: Феодосий Младший, оставаясь верным заветам Феодосия В., договорился в своих эдиктах еще до большего. Он утверждает, что те, кто почитает Пасху не в одно время с нами, почитает иного Сына Божия, чем мы¹⁷⁵⁵.

Кроме этих крупных и жестоких мер, т. е. лишения jus testandi и объявления смертной казни, мы находим еще в эдиктах Феодосия и более мелкие. Так напр., эдиктом 381 г. запрещалось манихеям «в городках и славных городах» учреждать обыкновенные гробницы для похоронных мистерий, что, очевидно, входило в составную часть манихейского культа¹⁷⁵⁶. Равным образом этим эдиктом запрещено было манихеям скрываться под разными названиями и ссылаться на них, как на оправдательный документ. Причиною последнего распоряжения было то обстоятельство, что манихеи обыкновенно отказывались от принадлежности к манихейству и выставляли себя энкратидами, саккофорами и т. п., и старались таким образом избегнуть справедливого приговора суда¹⁷⁵⁷.

Из всех сект более мягко Феодосий относился к таскодрогитам. Считая вполне законным свое желание препятствовать проявлению всякой ереси как учения, идущего наперекор его прямым узаконениям, Феодосий также смотрит и на таскодрогитов, но в то же время находит возможным быть к ним более снисходительным. В эдикте от 20 июня 383 г., данном на имя викария понтийского диоцеза, Феодосий сохраняет за таскодрогитами право жить в своих жилищах и повелевает разгонять этих еретиков только тогда, когда они дерзнут устроить собрания¹⁷⁵⁸. Впрочем такое относительно милостивое расположение Феодосия к таскодрогитам обусловливалось самым характером этой секты, слишком безвредным, чтобы можно было опасаться от нее плохого для государства. Свое название таскодрогиты, близкие вообще к квинтилианам, пепузианам, получили оттого, что во время молитвы полагали указательный палец на нос и вместе с тем закрывали рот рукою, ссылаясь на слова 140 псалма, ст. 3, и сохраняли молчание пифагоровской пустыни¹⁷⁵⁹. Само собою понятно, что было бы бесчеловечно подвергать смертной казни тех, кто хотел молиться Богу, хотя бы уродливым способомю

Борьба Феодосия с еретиками, отлившаяся в строго определенные формы на Востоке, не прошла бесследно и для Запада. Отголоски ее звучали здесь и повлекли за собою крупные изменения в положении ариан и манихеев.

История арианства на Западе выразилась несколько иначе, чем на Востоке. Так, арианство на Западе не имело того значения, как на Востоке, не было предметом могучего, захватывающего интереса и, благодаря законам, потеряло многие черты церковного общества. Правда, арианские религиозные убеждения отдельных лиц не преследовались, но было запрещено открытое богослужение и публичная эксистенция, соответственная религиозному толку¹⁷⁶⁰. И только принцип религиозной свободы, провозглашенный Грицианом¹⁷⁶¹, дал первый толчок арианскому движению, а развитию и усилению его помогли Валентиниан и Юстина.

В то время, как на Востоке волною разливалось движение против ересей, на Западе, наоборот, всплыло на поверхность жизни арианство и пыталось добиться права на свое открытое существование. Арианская партия нашла себе достаточную опору в императрице Юстине, по убеждению арианке, которая в таком же духе действовала и на своего сына. Полагают, что мотивом перехода Юстины на сторону ариан послужило соперничество между двумя царскими дворами: то, что нравилось одному, не находило отклика в другом. Естественно, что Юстина по духу противоречия вздумала противопоставить никейству Грациана свое арианство¹⁷⁶². Дворцовые интриги, таким образом, явились одной из причин арианского протеста на Западе. Но если на Востоке арианство могло считать себя почти равным по силе кафоличеству, то на Западе ему с первых шагов пришлось сознаться, что борьба далеко не равная, так как со знаменем «никейство» выступил народ и сильный его защитник – Амвросий М. Не мешает заметить, что самый характер борьбы Юстины против никейства еще более усиливал это неравенство. Так Юстина и ее советники поступали со смесью насилия и нерешительности, что характеризует слабую и лишенную доверия власть¹⁷⁶³. И это отсутствие устойчивости в политике наперед уже определяло, на чьей стороне будет победа.

Борьба Юстины за арианство обнимает 385 и 386 гг.¹⁷⁶⁴, из которых каждый знаменует особую фазу с отличным завершительным результатом¹⁷⁶⁵. Прежде всего в 385 г. незадолго пред Пасхою Юстина обратилась к Амвросию с просьбою уступить ей и арианам одну базилику, которая находилась пред воротами города, чтобы там совершить Пасху по арианскому обряду¹⁷⁶⁶. Валентиниан сам выразил эту просьбу Амвросию, но последний, ревнивый к кафолическому благочестию, «отказался от всяких переговоров или сделок с приверженцами сатаны и с скромной твердостью заявил о своей решимости скорее умереть мученическою смертью, чем согласиться на святотатство»¹⁷⁶⁷. Юстина не унималась. Она потребовала новую большую базилику внутри города. Последовал еще более решительный отказ. Начались народные волнения. Двор увидел свое бессилие, но было уже поздно. Весь город пришел в движение: арианские священнослужители рисковали появляться на улицах. Страсти все более разгорались. Решено было употребить в дело военную силу. Войска получили приказ занять базилику, бывшую предметом спора. Амвросий встретил войска с грозным словом отлучения, если последние вздумают исполнить приказ царя. Массы народа готовы были грудью защищать своего епископа. Так, попытка не удалась, и Юстина принуждена была смириться, хотя только на время: слишком она была оскорблена, чтобы могла скоро позабыть обиду, нанесенную ей триумфом Амвросия.

Потеряв веру в возможность добиться успеха силою, Юстина решила другим путем добиться свободы вероисповедания, именно путем законодательных актов, обеспечивающих арианам эту свободу. В 386 г. составление акта такой чрезвычайной важности было поручено Беневолу, «начальнику излагателей закона», с точным приказом утвердить арианское вероисповедание. Будучи кафоликом, Беневол категорически отказался своими руками подрывать строй кафолической Церкви. Дело было поручено более покладистым людям¹⁷⁶⁸. Результатом всего этого было издание эдикта 23 января 386 г. Этим законом Валентиниан представляет право собираться всем, кто признал постановления Ариминского и Константинопольского Соборов. Всех, кто будет препятствовать подобным собраниям, эдикт объявляет виновниками церковных смут и оскорбителями величества, а потому и угрожает им смертною казнью (sanguine sint supplicia luituri)¹⁷⁶⁹. Закон не имел в виду решительного перевеса омиев над православными, да это и невозможно было¹⁷⁷⁰. Но этим эдиктом была возобновлена прошлогодняя просьба, только облеченная величием народного могущества, представителем которого в глазах римских юристов являлся император¹⁷⁷¹. Теперь общим законом представлялось арианам право владеть церквами наравне с православными. Однако такая веротерпимость не встретила сочувствия со стороны Амвросия, который счел необходимым словом и делом стать в оппозицию закону. Амвросию была объявлена ссылка, но народ решил грудью защищать своего архипастыря¹⁷⁷². Новый конфликт между церковною и светскою властью разрешил, к неудовольствию последней, Максим, который явился защитником православия и низвергнул владычество Валентиниана. Последнему пришлось искать помощи у Феодосия. Дело вступало в новую фазу развития: арианству, что было ясно для самого даже недальновидного, грозил близкий крах. Так и случилось.

Прибытие Валентиниана на Восток было началом поворотного пункта в истории западного арианства и вообще ересей. Строгий ортодоксал, Феодосий прежде всего постарался обратить своего соправителя на путь истины и только под этим условием решался взять на себя дело восстановления его на троне Римской империи¹⁷⁷³. Эта трудная операция прошла без всяких осложнений, с одной стороны, потому что Валентиниану было более чем невыгодно противоречить своему могущественному покровителю, а с другой стороны, и потому, что скорая смерть матери лишила его слабую волю нравственной поддержки. И насколько удалось это лечение Валентиниана, вскоре обнаружилось на деле. Пред выступлением в поход против Максима Валентиниан, бесспорно, под давлением Феодосия¹⁷⁷⁴ издал эдикт (14 июля 388 г.) против ересей на имя Трифолия, префекта Италии. Этим законом Валентиниан запрещает всем без различия сектам делать собрания, строить церкви и алтари и совершать таинства под угрозою смертной казни (supplicium)¹⁷⁷⁵. Так, своими руками Валентиниан подписал смертный приговор веротерпимости и вступил на путь политики, признанной за истинную Феодосием. Судьба ариан, а с ними и других еретиков, была решена на Западе: теперь уже и не могло быть речи о возврате к старым, но добрым для них временам. Было бы бессмысленно ожидать, что тот Феодосий, который упорно вытравливал ереси в своем государстве, будет милостив к Западу. И действительно, во время своего пребывания на Западе Феодосий продолжал здесь так же действовать, как и на Востоке. Церковные историки свидетельствуют, что Феодосий, уничтожив тирана, с триумфом вошел в Рим и устроил церковные дела в Италии¹⁷⁷⁶. Предполагают, что в данном случае они намекают на уничтожение Феодосием арианства¹⁷⁷⁷.

Не оставлял Феодосий без своего заботливого внимания и других ересей Запада. Так, он издал два эдикта, направленные против манихеев. В первом эдикте, данном 17 июня 389 г. на имя Альбина, префекта города (Рима), Феодосий приказывает изгонять манихеев из всех мест вселенной, а в особенности из города Рима¹⁷⁷⁸ и отнимать у них jus testandi и jus donandi¹⁷⁷⁹. Второй эдикт был обнародован Феодосием за два месяца до ухода Федосия из Италии, именно 19 мая 391 г., и притом с довольно странной надписью: «Exemplum sacrarum literarum»¹⁷⁸⁰. Он повелевает изгонять еретиков, т. е. манихеев¹⁷⁸¹, из соседних Риму городов¹⁷⁸² и ни под каким предлогом не допускать их собраний.

На этом эдикте и прерывается деятельность Феодосия против еретиков Запада.

Судя по историческим данным, в количественном отношении Феодосием было немного привнесено в историю борьбы православия с ересями Запада, но и в этом немногом заключалось многое. Правда, Феодосий успел издать только три эдикта, но если бы он обнародовал и больше эдиктов, то все-таки последние не изменили бы и не прибавили бы ничего существенного к той оппозиции, в какую государство стало в отношении к ересям. Важно не издавать бесчисленные эдикты, а одним властным словом поворотить русло жизни в ту или другую сторону. И это действительно сделал Феодосий. Могучий орлиный полет, задуманный Юстиною во имя свободы совести, но исполненный неумелою рукою, по-женски, Феодосий сковал тяжелыми цепями, которые уже невозможно было разорвать. Светлая эра веротерпимости, к чему могла бы привести попытка Юстины, прервалось на самом начале, не создав ничего хорошего, кроме воспоминания для будущего. Феодосий по своему оценил момент и заставил Запад следовать за Востоком, принять грубую форму нетерпимости к религиозным убеждениям, какую с таким успехом насаждал восточный император в своей империи. Солидарность обеих половин империи в религиозной политике была достигнута. Западу оставалось только приспосабливаться к тем началам, которые угодно было Феодосию заложить как фундамент церковно-политической жизни. И это сделали не эдикты, а то что Феодосий направил кругозор Валентиниана в сторону, обратную той, которую развивала в нем Юстина. Самые же эдикты являлись только наглядным показателем того, что Запад стал как бы в подчиненное отношение к Востоку, что Феодосий, несмотря на присутствие слабого Валентиниана, оказался единственным регулятором всех проявлений жизни Запада. Так, Феодосий взял Запад под свою опеку и, как строгий опекун, спешил через Валентиниана сделать его похожим на Восток.

Но этого мало. Валентиниана победила Никейская догматика, а с нею победила и вся Западная Церковь в лице защитника никейства – Амвросия. Церковь смело могла сказать себе, что это ее первая полная победа над государством¹⁷⁸³. И если эта победа Церкви не подчинила государство, то она все-таки была залогом новых будущих побед вплоть до государства пап.

Для цельности картины отношений Феодосия к еретикам считаем необходимым коснуться тех мер, какие предпринимал Феодосий для предупреждения перехода из православия в кадры еретиков.

Все здание отношений Феодосия к еретикам было бы незаконченным, если бы он ограничился только еретиками и нисколько не постарался бы уберечь и христиан от заманчивых еретических учений, хотя бы и насильственными путями. Действительно, Феодосий как нельзя лучше сознавал, что мало только заразных больных еретиков выделить и постепенно убивать яд учения в них самих, а что нужно, так сказать, дезинфицировать и здоровое общество, нужно предусмотреть и предупредить случаи заболевания здоровых членов кафолической Церкви. И что же мы находим? Каждый христианин, оставляющий Никейскую веру и присоединяющийся к тому или другому еретическому обществу, в глазах Феодосия является достойным наказания наравне с самым опасным еретиком, уже по тому самому, что пример его должен был пагубно действовать на общество, которое всегда легче увлекается осязательным, чем только воображаемым. Итак, с точки зрения Феодосия, отступник от кафолической веры, совершивший это постыдное дело в его царствование, и вообще еретик, выражаясь юридически, «по давности», – ничем не отличаются друг от друга, а значит и заслуживают одного наказания.

В частности из главы «De apostatis» можно указать два эдикта, которые были изданы Феодосием для предупреждения случаев разбираемого рода.

Первый эдикт собственно касается перехода христиан в манихейство. «На тех христиан, которые пожелали следовать нечестивым тайнам манихеев и преступному удалению куда-либо, да падает всегда и постоянно то наказание, которое предписал, по божественному праву, Валентиниан (здесь, очевидно, разумеется закон XVI, V, 3 Cod. Theod., где предписывается отбирать имущество манихеев в государственную казну), или что постановили ничуть не менее часто наши декреты. Виновников же этого направления, которые склоняли непостоянные умы в свое общество, да постигнет та же участь, как и преступников этого рода, ибо мы определяем, чтобы по действию судей и качеству преступления, налагались вне правила более тяжкие наказания на нечестивых совратителей в это преступление»¹⁷⁸⁴.

Этот неясный и неопределенный закон, поскольку он вводил широкий произвол, предоставляя судьям право устанавливать наличность отступления от религиозной истины по своему усмотрению, был более определенно раскрыт Феодосием В. в эдикте 391 г. Здесь Феодосий вполне раздельно повелевает, чтобы все осквернившие святое крещение (haeretica superstitione -добавляет Gothofredus) были отлучаемы от общества, лишаемы права делать завещания, иметь свою долю в наследстве и писаться наследниками¹⁷⁸⁵. Иначе говоря, отступники, как еретики, по смыслу законов Феодосия, подлежат ограничениям в гражданских правах, какие тесно были связаны с понятием римского гражданина.

Но зная отлично, что эти законы об отступниках легко могут обратиться в средства мщения в руках чиновников их личным врагам, а также могут повести к шантажу для низкопробных людей, Феодосий В. требует в случае обвинения какого-либо христианина в переходе в еретичество самых точных и притом публичных доказательств, а не простой ссылки, что де такой-то осквернил святое крещение¹⁷⁸⁶.

Ясно, и в защите христианина от влияния ересей Феодосий постарался принять меры, которые, с одной стороны, могли удерживать христиан страхом тяжкой ответственности от желания проникнуть в заманчивые тайны еретических обществ, а с другой стороны, и самих еретиков должны были поставить на приличное расстояние от христиан¹⁷⁸⁷.

Бросая ретроспективный взгляд на те меры, к которым прибегал Феодосий в отношении еретиков, мы приходим к такому заключению, что они базисом своим имеют главным образом государственную почву, что они жестоки для государя-христианина, что они имели в виду лишить еретика того священного звания «римский гражданин», которое так высоко ценилось в греко-римской империи, нисколько не задаваясь целью пересоздать миросозерцание еретиков по тому или другому типу. Конечно, нельзя отрицать и того, что все меры Феодосия преследуют в своем первом основании религиозную нивелировку подданных по одному религиозному шаблону, созданному самим императором. И власть, как мы видели, нисколько не стеснялась в выборе средств для достижения этой цели, предполагая, очевидно, что чем тяжелее наказания, тем вернее успех предприятия. «Трудно психологически понять, как в течении каких-нибудь двух-трех поколений христиане забыли о своих прежних страданиях за веру, о горячей борьбе за свободу совести и многочисленных мучениках. Они совершали торжественныя моления на гробах мучеников, говорили похвальныя речи в память их и в то же время одобряли современное мученичество за веру. История человечества едва ли знает примеры других более и грубых, и резких противоречий»¹⁷⁸⁸. Впрочем, вся жестокость законов Феодосия против еретиков осталась, по свидетельству историков, только на бумаге, никогда не была осуществлена в жизни во всей полноте, так как, по их мнению, она преследовала одну только цель – страхом наказаний обратить еретиков в лоно Церкви Христовой, а в самих христианах воспитать отвращение к еретическим обществам, как антирелигиозно-государственным. Так, церковный историк Созомен о Феодосии прямо говорит: «к законам (данным против еретиков после Константинопольского Собора 383 г.) он присовокупил и тяжкия наказания, не приводя, однако же, их в исполнение, потому что хотел не наказывать подданных, а только привести их в страх, чтобы они одинаково с ним мыслили о Боге»¹⁷⁸⁹. С таким освещением дела никак нельзя согласиться¹⁷⁹⁰ уже по отному тому, что фактически мера Феодосия не только не достигла бы цели, но, пожалуй, привела бы к обратным результатам. Рано или поздно еретики поняли бы тактику Феодосия не наказывать, а только устрашать их, а потому со временем перестали бы обращать внимание на все эдикты императора. Отсюда, работа Феодосия была бы совершенно не нужной, простою тратою энергии и времени. И чтобы приняться за такую работу, нужно было быть идеалистом, а не практиком, каких был Феодосий. Другой историк Сократ еще более яснее и определеннее трактует о реальных отношениях Феодосия к арианам и другим еретикам, свидетельствуя, что дело и слово Феодосия далеко не солидарны. «Царь Феодосий, – говорит Сократ, – не преследовал ни одной из ересей, кроме ереси Евномия, котораго он сослал в заточение… Других он не гнал и не принуждал к соединению с собою, но позволил всем делать особыя собрания и в исповедании христианской веры держаться того мнения, какое кто имеет. Прочим дано было позволение устроять молитвенные дома вне городов…»¹⁷⁹¹. Но эти слова Сократа идут вразрез со всеми эдиктами Феодосия, и потому им нельзя придавать значения объективной истины. Естественнее предположить, что Сократ весь был проникнут желанием идеализировать для потомства суровый образ Феодосия, стремившегося принести много пользы Церкви путем репрессалий. Впрочем, спешим оговориться, что если и нельзя принять на веру показаний историков, то все-таки возможно допустить, что эдикты Феодосия далеко не со всею полнотою проводились в жизнь. Причина этого лежит не в самом Феодосии, а в тех чиновниках, на долю которых выпадала тяжелая обязанность разыскивать еретиков и наказывать их. В пользу этого уже говорит факт повторения одних и тех же эдиктов. И в самом деле, какой был смысл Феодосию повторяться, если бы однажды данный эдикт сохранял всю свою силу и значение? Во всяком случае можно утверждать, что префекты Постумиан, Цинегий и Руфин смотрели сквозь пальцы на еретиков, хотя и нельзя установить, какими они руководились побуждениями¹⁷⁹². Неудивительно, что Феодосию приходилось иногда даже напоминать своим сотрудникам об их обязательствах и угрожать наказанием за игнорирование¹⁷⁹³. Далее, не имея фактических данных о произведенных Феодосием массовых гонениях на еретиков, можно даже допустить большее, что все ужасы наказаний, которыми дышат эдикты Феодосия против еретиков, скорее были вызваны желанием императора защитить христиан, пресечь заразу ересью на будущее время и тем самым дискредитировать ту или другую ересь в ее существе. Как знаменитый административный ум, Феодосий В., конечно, должен был рассчитывать, что стоит остановить приток горуючего материала в еретические общества, что стоит только создать из страха пред наказаниями неосязаемую стену для христиан, изолирующую их от еретиков, и всякое еретическое учение само собою заглохнет. Для ясности, еретическое общество можно сравнить с организмом. Всякий организм существует только до тех пор, пока идет процесс усвоения организмом питательных элементов. Прекращается это условие – и организм умирает. Так отчасти и во всяком обществе: пока существует приток в него свежих сил, оно живет и развивается, но лишь только этот доступ уничтожается сам собою или насильственным образом, как общество начинает мало-помалу сходить со сцены. Этого и хотел добиться Феодосий Великий.

Спрашивается теперь, что Феодосий принес нового в борьбу с еретиками сравнительно с сложившимися приемами при его предшественниках? Констатировав факт непоследовательности эдиктов Феодосия против еретиков, их какую-то разорванность один от другого, постоянную повторяемость, тем не менее мы должны заметить, что эти качества бросаются в глаза при изучении эдиктов в синхронистической их связи. Наоборот, если мы возьмем меры Федосия против еретиков вне их временного отношения и поставим их в логическую концепцию друг с другом, начиная с простого запрещения делать собрания и кончая смертною казнью, то нам станет ясно, что принцип гонения, как бы сам собою, был уже проведен Феодосием, что последним была дана если и не строго координированная система гонений, то во всяком случае теория гонений. Применение на практике этой теории должно было уже явиться делом времени и личных симпатий того или другого правителя. Так оно и было. Распоряжениями Феодосия и воспользовался его соправитель и соперник на Западе – Максим – первый из христианских государей, проливший кровь за религиозные убеждения. При разборе дела присциллиан, новой еретической секты, по приговору преторианского префекта семь человек еретиков были преданы пытке¹⁷⁹⁴ и смертной казни. Первым был казнен сам Присциллиан, епископ города Авилы в Испании, два пресвитера и два диакона – ученикие его; число жертв увеличилось казнью поэта Латрониана и казнью бордосской матроны Евхрокии¹⁷⁹⁵. Скандальная неправильность, с какою велось дело Присциллиана, жестокость наказания – все это возмутило общество. Вот почему «после казни Присциллиана, грубыя попытки религиозных гонений были заменены усовершенствованными инквизиционнаго суда, который распределил между властями церковной и светской предметы их ведомства. Обреченную на смерть жертву священники стали правильным порядком выдавать судье, который предевал ее палачу, а безжалостный приговор церкви, объяснивший духовное преступление виновнаго, священники стали излагать мягким языком сострадания и заступничества»¹⁷⁹⁶.

Итак, несомненно, что определенный и положительный принцип отношений к еретикам был уже выработан Феодосием, что последним была дана точная программа действий, которую оставалось только привести в исполнение его преемником. Приходится только сожалеть, что император Феодосий, подражая порядку религиозной политики, выдвинутому Константином и понятному при первых моментах существования христианской религии как государственной упустил из виду характер положения Церкви в государстве и оставил на ее долю только пассивную, исполнительную власть.

Что же касается положения еретиков к концу царствования Феодосия В., то нельзя сказать, чтобы они исчезли с горизонта жизни Востока. Одно только свидетельствуют историки, что еретические общества были значительно подорваны в своей внутренней жизненности, что еретики далеко не были теми гордыми борцами за свои убеждения, какими знали их прешественники Феодосия В. Многие еретики, не видя просвета в своей безотрадной жизни, даже спешили переходить в православие, как ни было им это тяжело¹⁷⁹⁷. Но если Феодосий и пресек развитие ересей, то вся тяжесть работы далеко не падает на него. Условия самой жизни вели к этому, а Феодосий сумел только вовремя поднять меч на врагов его Церкви. Эпоха IV в. представляет самую яркую картину брожения мысли. Так, рядом с самой широкой мистикой можно было наблюдать признание разума, как единственного авторитета в делах религии¹⁷⁹⁸. Эта неустойчивость, бесконечное разнообразие невольно влекло туда, где религиозная мысль успела отлиться в стальные формы, вложила в них раз и навсегда определенное содержание. Наконец, в среде еретиков, часто в одной и той же общине, стали наблюдаться дробления на мелкие толки. Это разрушало внутреннюю силу еретических учений, а на последователей часто производило удручающее впечатление: не зная, где же истина, в какую сторону следует им идти, они начинали эмигрировать в православие. Эдикты Федосия против еретиков в свою очередь внешним образом помогали этому переходу. Вот почему нет ничего удивительного, если секты сделались мертвыми, как бы погребенные долгим временем и забвением, начали терять своих последователей, лишились широкого прогресса и приматства в империи, какое занимали прежде.

Состояние язычества к началу IV в. – Краткая характеристика отношений императоров до Феодосия В. к язычеству и результаты их – Общие начала внешней религиозной политики и их значение в истории падения язычества

Падение римской национальной религии началось много раньше торжества христианской религии как государственной и прошло все свои стадии, полные животрепещущего интереса для исторического исследования. Еще во время республики греческие боги вытеснили национальных римских; в конце ее обнаруживается глубокое равнодушие интеллигентного общества к греко-римскому язычеству; тогда же наряду с неверием, индифферентизмом начинают распространяться восточные культы. Таким путем происходит ломка в религиозных представлениях римского языческого государства: боги теряют свои отличительные свойства, освященные вековою традициею. Вместо религии национальной образуется уже скорее религия интернациональная, представляющая собою поразительное смешение церемоний, суеверий, легенд и т. п., то чувственных, то мистических, то аскетических, то проповедовавших самый разнузданный разврат. Лучшая часть общества, не довольствуясь ответами религии, обращается за разрешением гнетущих вопросов о начале, конце и смысле всего существующего в философии. Неоплатоники, пифагорейцы, стоики берут на себя роль вдохновенных учителей, создают свои богословские системы. Общество мечется как бы в заколдованном круге, в сфере своих традиционных убеждений и философских проблем, бросается от одной системы к другой, но нигде не видит лучезарного света, прямой дороги к истине, везде наталкивается на целый ряд назойливых вопросов и сознает свое бессилие как-нибудь решить их. И вот безжизненность мало-помалу проникает во все функции тогдашнего религиозного склада. Этот процесс внутреннего разложения язычества, постепенного умирания, представляющий замечательную психологическую картину для исследователя по своему драматизму, собственно лежит вне пределов исторической жизни IV в. В этом же веке приходится констатировать только моменты агонии сходившего с исторической жизни язычества, тяжелые предсмертные хрипы которого прерывались иногда необыкновенным притоком жизненных сил, как, напр., это было при Юлиане, сил, сообщавших на время гигантскую энергию истощенному организму. Показателями, что еще жив организм, были только внешние проявления языческого культа, т. е. ритуал, храмы, коллегии жрецов, тогда как внутренняя сердцевина культа уже успела почти омертветь. Отсюда, государям-христианам пришлось уже считаться не с внутренними принципами язычества, так как они к этому времени представляли жалкие руины, а с внешней обстановкой, с внешними формами языческого культа. Иначе говоря, на долю греко-римских императоров IV в. выпала честь ампутировать культ безжизненной языческой религии, подобно тому, как врач отсекает мертвые части тела, подорвать внешность в язычестве – эту шаткую опору язычества, саму по себе бессмысленную без внутренней идеи. Главная работа в этом деле принадлежала искусному хирургу – императору Феодосию, который если не окончательно отсек мертвую часть – языческий культа, то во всяком случае на долю последующих государей оставил один незначительный удар, чтобы язычество навсегда сошло со сцены жизни и стало только предметом истории.

Впрочем, и в борьбе с язычеством, как и в борьбе с еретиками, Феодосий далеко не был новатором в этом деле, первым христианским государем, который пришел к мысли о необходимости уничтожения отживших форм старого культа. Вся его политика в отношении к язычникам зиждется на историческом прошлом, стоит в тесной связи со всеми результатами, к каким пришли христиане-государи, его собратья по трону. Отсюда, чтобы понять деятельность Феодосия против язычников, отметить ее наиболее яркие черты, которыми определяется наличность расширения или сокращения этой внешней политики Феодосия, по сравнению с добытыми результатами прошлого необходимо, хотя бы конспективно, представить себе все, что сделали предшественники Феодосия, начиная с Константина В., для уничтожения язычества и какие внесли принципы в свою борьбу с ним. Такие исторические справки дадут возможность ответить на важный вопрос, как было сильно язычество во времена Феодосия и какова ценность той работы, которая была совершена этим императором в деле уничтожения язычества.

Признание государством христианства религией истинной поставило на очереди вопрос: какое положение должна занимать языческая религия в том государстве, где доминирующее значение было на стороне христинаства? Ответ на этот вопрос сам собою уже давался в христианской религии: языческая религия, как ложная, должна стушеваться пред светом абсолютной истины, возвещенной Евангелием. Уничтожение язычества – вот тот логический вывод, к какому должен был прийти первый христианский государь. И, действительно, Константин не ограничил задачу своей деятельности только распространением прав религии государственной на христианство в той мере, в какой пользовался ими, продолжавший параллельное ему свое существование, политеизм.

Оставаясь de jure защитником паритета религий, de facto – девизом религиозной политики, Константин ставит стремление вычеркнуть язычество из страниц общественной жизни. И этого император пытался достигнуть не путем репрессий, но представлением полных и даже преимущественных прав христианству, что, несомненно, должно было повлечь за собою распространение последнего на счет язычества. К отрицательному же взгляду на язычество приводило Константина В. и вообще его религиозно-политическое миросозерцание. Признав христианство и язычество государственными религиями, Константин мог только терпеть рядом существовавшее язычество, но не мог считать его необходимым, так как существование в государстве двух равноправных религий мешало осуществлению идеала религиозно-политического монизма: одна из религий должна была, естественно, пользоваться большим расположением власти. Место такой религии заняло христианство, а язычество сделалось религией только терпимой и лишилось священного значения в глазах императора. Напротив, он клеймит его, называя «силою тьмы», которая мешает восторжествовать новой религии¹⁷⁹⁹. Один ритор в 314 г. прямо заметил, что Константин верует в Бога и Христа, а презирает идолов. Однако отношения Константина к язычеству не всегда были выражением его убеждений. Уже одно то, что римский народ знал религию, как необходимую статью своего государственного устройства, как важную функцию общественного управления, уже одно то, что религия тесно срослась с государством и придала ему собственно религиозно-политическую конструкцию, служило достаточным препятствием к быстрому уничтожению язычества: прекращение форм древнего религиозного культа не могло бы пройти бесследно без непосредственного влияния на самую государственную жизнь. Мало того, сам Константин превосходно сознавал, что был бы нелепо мечтать о совершенном искоренении того явления, которое за собою имело историческую давность и в его время представляло собою еще грозную силу, с которою нельзя было не считаться. Правда, статистических данных нет никаких, но полагают, что в начале IV в. число христиан было не более ⅟₂₀ части всего населения, причем это число не одинаково распределялось по провинциям империи¹⁸⁰⁰. Так, восточные провинции подверглись большому влиянию христианства, тогда как Запад оставался языческим, а Рим все еще был очагом и цитаделью языческого культа¹⁸⁰¹. Весь аппарат античного мира в многократном переплетении с жизнью и с наделенным всеми правами жречеством стоял несокрушимо¹⁸⁰². Ввиду такого положения вещей, Константину ничего другого не оставалось, как только желать, чтобы мир постепенно разрешился от язычества, и помогать переходу от язычества в христианство, не прибегая к грубым формам насилия, чтобы тем самым не нарушить политического равновесия. Неудивительно, что он был способен в послании к восточным провинциям убеждать только язычников, чтобы они отдали уши на слушание спасительного учения, которое одно есть истинное¹⁸⁰³.

Политика Константина В. в отношении к язычникам пережила в своем развитии две фазы, которые совпадают принципиально, но несколько разнятся в деталях. Первую обычно историки начинают с момента издания знаменитого Миланского эдикта (313 г.) и доводят ее до смерти Лициния, вздумавшего было возвратиться к пережиткам язычества.

Миланский эдикт, провозгласив свободу совести, положил начало паритету религий – языческой и христианской. Политический расчет и сознание, что в христианстве заключается важная жизненная сила, заставили Константина предоставить христианству полноправие в государстве. Во имя общественного спокойствия был отдан приказ во всем содействовать христианам, и по той же причине язычество не было стеснено в своих обнаружениях¹⁸⁰⁴. С редкою беспартийностью проводит Константин толерантность, как программу Миланского эдикта. Желая, чтобы христианство и язычество ужились друг с другом, в своих эдиктах и письмах Константин говорит с неопределенною любовью о Боге, в котором христиане могли видеть Отца, язычники – Юпитера или бога солнца; устанавливает праздник Воскресения: день Господень у христиан и день солнца у язычников совпали в нем; и вместе с ним, чтобы войско могло совершать общее празднество, предписывает общую универсальную молитву, в которой язычники и христиане были бессильны найти какое-либо препятствие для ее принятия¹⁸⁰⁵. Таков был общий характер политики первых дней.

Несмотря на полный нейтралитет, Константин, видимо, не примирился с язычеством. Отчасти это бессознательно сказалось в наделении христиан привилегиями, какими уже давно пользовалось язычество. Так, клирики были освобождены от личных повинностей, а церкви – от общих¹⁸⁰⁶, равным образом церкви получили jus testanti в свою пользу, стали устраиваться и освящаться на счет государства¹⁸⁰⁷ и т. п. Несомненно, хотя все эти законы могли исходить от государя, занятого мыслью обеспечить свободу исповедания, а потому не могут быть рассматриваемы как направленные против язычества, потому что они были логическим выводом из паритета религий, так сказать, актом простой справедливости, но тем не менее наделение христианства правами незаметно служило делу падения язычества. Христианство получило то, чего ему недоставало: оно стало юридической единицей, равноправной язычеству. Для Церкви, возраставшей с каждым днем, приобретение юридических прав весьма важно: это усиливало ее крепость и дало ей могучее средство для борьбы с языческим укладом империи. Теперь язычество уже должно было бороться с христианством, как с юридически равной силой. Исход борьбы намечался сам собою. Язычество, обессиленное прошлым, не могло выдержать натиска новых идей, и между тем как христианство возрастало, язычество все более и более падало. Так, усиление христианства было одной из главных причин обессиливания язычества и вместе с тем началом незаметного перехода языческой империи в христианскую¹⁸⁰⁸.

Общей цели – обессиливанию язычества содействовал и тот факт, что уже с 313 г. христиане получили право государственной службы и стали постепенно занимать военные и гражданские должности¹⁸⁰⁹. Участие христиан в отправлении государственных должностей повлекло за собою сокращение священных языческих обрядов, которые были тесно переплетены, по священному преданию, с чиновничьими обязанностями. Магистрат все более и более терял свою религиозную помпу, так как христиане-чиновники, конечно, должны были отказаться прежде всего от тех языческих обрядов, которые предваряли и завершали всякий даже самый мелкий акт политической работы чиновника.

Закон же Константина, запрещавший принуждать христиан к участию в языческих обрядах¹⁸¹⁰, дал законную возможность чиновникам избегать языческого культа, был логическим выводом из паритета религий и в то же время явным показателем личного недружелюбия монарха к старым богам¹⁸¹¹. Сюда же относится и то, что в начале царствования Константин приказал уничтожить в храмах свои изображения и прекратить соответственный религиозный ритуал¹⁸¹². Этим распоряжением был нанесен глубокий, непоправимый удар тесно слившемуся с государством и народною жизнью культу¹⁸¹³.

Что же касается прямых законов против язычества, то в первый период их не встречается. Константин видимо считался с историческою необходимостью, а потому осуществлял осторожную политику: он ничего не отнял из древних привилегий язычества¹⁸¹⁴. От первого периода сохранилось только два закона, которые на первый взгляд можно принять за ограничительные против язычества, разумеем законы о гаруспициях. Первым эдиктом от 319 г. разрешались только публичные гадания, а запрещались всякие частные, под угрозою, что гаруспик за нарушение этого правила будет наказан смертью, а тот, кто призовет его к себе попадет или в ссылку, или у него будет конфисковано имение¹⁸¹⁵. В 321 г. последовал новый эдикт против гаруспиций, который позволял прибегать к последним только в единственном случае, именно при падении молнии на императорский дворец или на публичное здание. В подобном факте разрешалось, удерживая древний обычай наблюдения, требовать по этому вопросу мнения гаруспиков и, записав его со строгою точностью, доводить его до сведения императорского. Вместе с тем эдикт повелевал допускать к гаруспициям этого рода всех с условием, чтобы воздерживались от домашних жертвоприношений, запрещенных прежними законами¹⁸¹⁶. Устанавливая правила для гаруспиций, эдикты Константина не свидетельствуют о посягательстве на свободу языческого культа. «Напротив, они освящают языческую религию в формальных выражениях и признают официальное занятие гаруспициями также открыто, как поражают тайные обманы и хитрости в этом деле»¹⁸¹⁷. Константин запретил не сами по себе гадания, а скорее злоупотребления тайными формами гаруспиции и в данном случае только повторил то, что некогда узаконили Тиверий, Диоклетиан и даже XII таблиц¹⁸¹⁸. Отсюда, ни один истинный язычник не мог принять эдикты за запрещение гаруспиций, а шире – язычества.

Смертью Лициния было положено начало второй фазе отношений Константина В. к язычникам. Перемены касаются только формы: Константин все более и более резко выражает свое презрение к древней религии и свою любовь – к новой¹⁸¹⁹. Но официально он остается главою языческой религии и официально подтверждает паритет религии¹⁸²⁰. Тем не менее история свидетельствует, что паритет сохраняет силу принципа, а на практике уже замечаются уклонения. Правда, Константин и в этот период не преследует язычество, но в то же время не отказывается от случая ограничить сферу языческого культа. Так был дан закон, которым запрещалось на Востоке воздвигать новых идолов, чем был нанесен прямой удар язычеству¹⁸²¹. «Вероятно, закон этот был чисто случайный, вынужденный политическою необходимостью данной минуты и имел быть отменен по миновении надобности»¹⁸²². Равным образом тяжело отозвались на язычестве распоряжения касательно храмов. Относясь в принципе отрицательно к язычеству, Константин, естественно, не мог пройти мимо языческих храмов – этих красноречивых памятников прежней славы языческого культа и незыблемых стражей языческой религии. На первых порах свои отношения к храмам Константин В. ограничил тем, что грабил их драгоценности, забирал статуи или в казну, или раздавал их своим приближенным¹⁸²³. Много этому способствовало, разумеется, затруднительность финансовых операций, которая дала себя почувствовать особенно при основании Константинополя. Строгость отношений Константина к языческим храмам возросла собственно с 326 г., когда было запрещено язычникам возобновлять пришедшие в ветхость храмы¹⁸²⁴. Около этого времени Константином даже было разрушено несколько храмов, напр.: Венеры в Гелиополисе¹⁸²⁵, Афродиты в Афаке, Эскулапа в Эгине и т. п.¹⁸²⁶ Однако следует заметить, что обыкновенно Константин только ограничивался закрытием храмов¹⁸²⁷, и главным образом тех из них, в которых процветал безнравственный культ¹⁸²⁸, а все походы против язычества имели скорее случайный характер. Под конец жизни Константином, по-видимому, был нанесен язычеству самый тяжелый и коренной удар. Угрожающе на этот удар указывало приостановление оракула и еще яснее декрет на имя имперских чиновников, повелевавший воздерживаться на будущее время от государственных жертв. Этим были уничтожены важные в общественной жизни формы магистратского культа. Запрещение жертвоприношений и является конечным пунктом внешней религиозной политики Константина. Евсевий, действительно, свидетельствует¹⁸²⁹, что Константин отменил жертвоприношения. В какой форме по этому поводу дан был эдикт и имел ли он практическое применение, неизвестно, но во всяком случае на него ссылается уже Констанций, который, запрещая жертвы; как на наилучший аргумент указывает на пример своего отца¹⁸³⁰. Одновременно с отрицательным отношением к язычеству развивалось и положительное расположение Константина к христианству. Города, отбрасывавшие античный культ, хвалились и почитались, а обращавшиеся в христианство прямо заслуживали высочайшего благоволения¹⁸³¹. На монетах выступают христианские или нейтральные языческие эмблемы и т. п.¹⁸³²

Несмотря на все эти меры, которыми de jure урезывался языческий культ, у Константина не всегда теория совпадала с практикой: до конца жизни он носил титул Pontifex Maximus, до известной степени охранял, в силу паритета, некоторые языческие традиции, и в силу исторической необходимости едва ли применял свои законы особенно в тех провинциях, где язычество преобладало своею численностью¹⁸³³. Вот почему язычество еще было сильно и превосходно жило своею жизнью. И хотя Константин запрещал некоторые стороны языческого культа, исходя из личных побуждений, правда окрашенных политическим и даже скорее финансовым интересом, но официально паритет религий, провозглашенный Миланским эдиктом, сохранял пока еще свою полную силу. Правда, Константин мог своею властию его изменить, но он не хотел этого делать, боясь за участь своей еще не окрепшей власти и хорошо понимая, что частичные гонения языческого культа общество ему простит, но то же общество способно будет поднять полную революцию, если бы только ему вздумалось развить систему гонений. Отсюда понятно, что деятельность Константина была окрашена сравнительною веротерпимостью и для язычества имела скорее отрицательный, чем положительный характер. Если же церковные историки¹⁸³⁴ стараются представить дело так, что Константин преследовал язычество и даже уничтожил его, то они преувеличивают наличность действительного положения вещей¹⁸³⁵. О гонениях не может быть и речи: история не знает прямых фактов. Мало того, самое понятие «гонитель» не может быть приложено к Константину В. Как император, сосредоточивший в своем лице по римским традициям plenitudo potestatis, Константин имел юридическое право регламентировать языческий культ: всякий закон, изданный им, был не против язычества, а только относительно язычества.

Однако из этого не следует, что деятельность Константина ничего не внесла в историю уничтожения паганизма. Важно уже было то, что государство отказалось от связи с язычеством и законно вздумало воспрепятствовать его развитию. Благодаря Константину, совершилось неслыханное: он разорвал ту твердую и священную связь, которую знал греко-римский мир, освободил существо государства от старой религии, а привнес религию новую. Слова, некогда сказанные Траяном христианам: «вы не имеете никакого права на существование»¹⁸³⁶, преемники Константина с успехом могли обратить к язычникам. Правда, Константин не уничтожил язычества, но своею косвенною политикой настолько обессилил древнюю религию и укрепил новую, что падение язычества стало только вопросом времени, и сыновьям Константина оставалось только воспользоваться создавшимися условиями и начать агрессивную политику против языческого культа.

Дух эклектизма и веротерпимости, который составлял одну из существенных черт характера Константина, мешавшую ему гнать и преследовать язычество, при преемниках его Констансе и особнно Констанции перестает быть принципом отношений императоров к язычникам. Религиозная внешняя политика, как она ярко выразилась в деятельности Констанция, вступает теперь в новую фазу своего развития: «cesset superstitio, sacrificiorum aboleatur insania»¹⁸³⁷ – становится девизом политики против язычества. Созомент, подводя итоги работы этих двух императоров на пользу христианства, видимо, с чувством удовлетворенности замечает: «они не только подтвердили отцовские законы, но издали и свои против тех, которые решаются приносить жертвы, или почитать изображения, или каким-либо образом исполнять языческое суеверие»¹⁸³⁸.

Начало политики Констанса и Констанция, изменившей направление политики их отца, было положено эдиктом 341 года, проникнутым необычайной для законодателя жестокостью¹⁸³⁹. Императоры соединились вместе, чтобы, сообща издав программу своей внешней религиозной политики, сделать решительный шаг по тому пути, какой только намечался в политике Константина. «Да прекратится суеверие, гласит эдикт, да исчезнет безумие жертвоприношений. Ибо кто осмелится вопреки закону нашего родителя и этому приказанию защищать жертвы, тот пусть будет подвергнут приличному наказанию»¹⁸⁴⁰. Смягчает эдикт только то, что он не устанавливает наказания, а дышит простою угрозою, которая лишает эдикт характера закона¹⁸⁴¹. Нападение жестоко; судя по первым ударам можно предвидеть, что завязывается смертельная борьба¹⁸⁴². Правда, эдикт ближайшею своей целью имел наложить veto на тайные жертвы, но выражения – «superstitio, sacrificiorum insania» – ясно свидетельствуют, что политика государей будет отрицательной ко всему языческому культу¹⁸⁴³. Под углом такой точки зрения, действительно, развивалась политика Констанса и Констанция, причем, совпадая по цели и направлению у того и другого императора, она различалась большей или меньшей интенсивностью и сферой своего применения. Запад и Восток шли рука об руку в установке отношений к язычеству, так что вся законодательная работа монархов может быть рассматриваема как нечто единое, нераздельное.

В частности, политика Констанса на Западе, осуществлявшая принципиальную точку зрения эдикта 341 г., выразилась в опубликовании нескольких мер, хотя, необходимо заметить, последние едва ли имели широкое практическое применение. Рим – великая святыня языческого культа – оставался по-прежнему языческим, а весь Запад, по сравнению с Востоком, несмотря на рост христианства, насчитывал еще много защитников старой религии¹⁸⁴⁴. Прямая необходимость должна была заставить Констанса воздержаться от крупных мер против язычества, чтобы не вызвать неприятных политических осложнений. Вот почему суровое слово 341 г. против язычества Констанс поспешил ослабить изданием более мягкого эдикта. В эдикте 342 г. (по Готофреду) мы уже читаем: «хотя всякое суеверие должно быть уничтожено¹⁸⁴⁵ совершенно, однако мы желаем, чтобы строения храмов, которыя расположены вне стен, существовали целыми и невредимыми. Так как некоторыя из них дали начало играм, циркам и другим зрелищам, то не стоит уничтожать то, откуда римский народ получал развлечения при древних празднествах»¹⁸⁴⁶. Само собою понятно, что этот закон не снимает тяжести и жестокости первого. Если он и мягок, то потому что здесь дело касается вопроса о зрелищах, играх, т. е. таких предметов, какие настолько укрепились в сознании тогдашнего человека, как нечто необходимое, настолько приучили его к себе, что уничтожить зрелища в сущности даже для императора было бы немыслимым. Дело в том, что жизнь римлянина, чуждая домашнего характера, полагала весь смысл в играх. Вот почему язычники с ужасом представляли себе тот момент, когда христиане, сделавшись господами положения, уничтожат и игры¹⁸⁴⁷. К трудам Констанса против язычества, правда, не затрагивавшим существа дела, а важным только в общей сумме мероприятий, еще относится работа по исправлению календаря. Из него были выпущены собственно жертвы и весь языческий ритуал, и только основные дни культа богов были оставлены, как дни праздничные, без своего религиозного значения¹⁸⁴⁸. Равным образом было уничтожено деление дней на праздничные и не праздничные (fasti – nefasti), вместо которых вступили дни senatus legitimus. Смерть Констанса и тирания Максенция положили на некоторое время на Западе конец агрессивной политике против язычества. Многие прежние запрещения были отменены Магненцием¹⁸⁴⁹ и язычество вновь стало определяться нормами, установленными Константином Вел. В таком положении дело находилось до тех пор, пока Восток и Запад не были объединены по скипетром Констанция.

Брат Констанса – Констанций – упорнее и ожесточеннее вел борьбу с язычеством, чем его брат. На уничтожение язычества он уже смотрит, как на дань, на урок, завещанный ему от Бога. С крайним насилием в борьбе против язычества Констанций соединяет еще презрительную насмешку, которая больнее всякого меча для человека, убежденного в известной истине. Первый эдикт, оставшийся от Констанция, относится к 353 г. (по Готофреду). По своему содержанию эдикт представляет собою более широкое развитие программных начал политики, высказанных еще в 341 г., и отличается крайней радикальностью. «Угодно, гласит он, чтобы во всех местах и во всех городах тотчас были закрыты храмы… Желаем даже, чтобы всецело удерживались от жертвоприношений. Если же кто совершит это, тот будет убит мечом мщения. Определяем, чтобы даже средства убитаго отбирались в фиск и чтобы правители провинций одинаково карались, в случае если бы небрежно наказывали за преступления»¹⁸⁵⁰. Окончив удачно кампанию против Магненция, опиравшегося на язычников, Констанций стал единодержавным правителем Востока и Запада¹⁸⁵¹. Политическая необходимость заставила Констанция несколько смягчить политику против язычества, так как законы его получили теперь обязательную силу и для Запада, где языческий культ еще процветал. Вот почему, видимо, боясь нового революционного движения среди язычников Запада, Констанций издал в 353 году уже более мягкий эдикт, которым запрещались только ночные жертвы. «Да уничтожатся, гласит эдикт, ночныя жертвы, позволенныя Магненцием»¹⁸⁵². Этот закон, однако, не был поворотным пунктом к лучшему в воззрениях Констанция на язычество, а только временной отсрочкой. И, действительно, спустя три года, Констанций, полагая, что язычество уже не опасно, издал эдикт, подобного которому мы не встречаем ни у одного из всех предшественников и который заключает только следующие слова: «мы желаем, чтобы сознавшихся в принесении жертв и служении идолам предавали смертной казни»¹⁸⁵³. Это был смертный приговор язычеству, выраженный в такой краткой форме. Как изменились обстоятельства! Прежде отказ от жертв был смертным приговором для христианина, теперь закон за эти жертвы повелевает карать смертью. Но одно дело дать закон, а другое – исполнить. По-видимому, эдикт 356 г. разделил судьбу многих эдиктов, сильных только на бумаге, а не в жизни: сила фактов оказалась, видимо, могущественнее фанатизма¹⁸⁵⁴. Во всяком случае история не знает фактов применения смертной казни к язычнику, который был захвачен при исполнении своих обрядов¹⁸⁵⁵. Напротив, в царствование Констанция не только на Западе, на который император боялся наложить свою тяжелую руку¹⁸⁵⁶, но и на Востоке, как, напр., в Александрии, еще много было святилищ, где не прерывалось богослужение¹⁸⁵⁷. Остается предположить, что интересы политические или какие-либо другие важные соображения побуждали даже ревностного императора делать уступки обстоятельствам.

Впрочем, было бы ошибочно допускать, что законы Констанция оставались мертвою буквою: если Константин В. уже мог давать силу своим постановлениям, тем более способен был сделать это Констанций, в правление которого христианство было сильнее, чем в эпоху его отца. Отсюда возможно думать, что в языческих центрах избегали, во имя общественного спокойствия, приводить в исполнение эдикты Констанция. Напротив, в тех провинциях, и особенно на Востоке, в которых христиане подавляли своею численностью язычников, несомненно, указы монарха имели практическое значение. Ливаний, Фемистий, Созомен, Кирилл Александрийский положительно свидетельствуют, что язычество было сильно урезано в своих правах на счет христианства¹⁸⁵⁸. Особенною жестокостью и враждебностью было проникнуто отношение Констанция к видимым показателям языческого культа – к храмам. Констанций не ограничился тем, что разрушал храмы, отдавал их на постройку христианских церквей или продавал с аукциона¹⁸⁵⁹, но дарил их своим приближенным, как какую-нибудь лошадь или раба, и т. п. Язычники должны были молча смотреть, как их храмы, очищенные от идолов, превращались в амбары, наполнялись деревом или соломою. Беспощадность Констанция дошла до того, что он приказал обращать некоторые храмы в квартиры для публичных женщин¹⁸⁶⁰. Рука об руку с этим шла широкая конфискация имуществ язычников. Косвенным образом преследование язычества выразилось в издании Констанцием законов, которыми запрещалось вопрошать магов, халдеев, гаруспиков, гадателей, авгуров¹⁸⁶¹. Все эти меры не могли пройти бесследно в жизни язычества. Если на Западе они слегка задели старую религию, то на Востоке, напротив, язычество было достаточно ослаблено, тогда как христианство усилилось.

Итак, мы видим, что политика Константина в отношении язычества, преобразованная Констанцием, значительно подорвала языческий культ. Ритор Ливаний метко по поводу этого заметил: Константин возжег искру, а Констанций произвел сильный пожар. Плоды политики Константина пожал Констанций, так как пришло время жатвы¹⁸⁶². Впрочем, спешим повторить, что слова Ливания более приложимы только к Востоку, так как Запад избежал разрушительного влияния указов Констанция. Мало того, даже на Востоке, несмотря на все меры Констанция, язычество еще жило, хотя и больною жизнью. Победа над язычеством, которая казалась такою близкою Констанцию, однако, была еще далеко. Много нужно было положить сил и настойчивости, чтобы прикончить с надорванным организмом языческого культа, который был в состоянии при благоприятных условиях жить, так как в нем горела, хотя и слабо, жизненная энергия. Эту жизненную энергию не могли убить даже жестокие указы Констанция, попытки Константина и Констанса. Да и трудно ее было уничтожить, потому что старая религия, так сказать, пока еще была сердцем народной жизни. Сами императоры, ведя борьбу с язычеством, одной рукой разрушали то, что созидали другой. Существенным недостатком их политики было полное отсутствие последовательности. Правда, они были воодушевлены идеей уничтожить язычество, но шли к этой цели безопасными путями, осторожно высматривая удобный момент, и тотчас поворачивали фронт, когда радикальное отношение к язычеству грозило государственным интересам. Эта неустойчивость сказывалась во всем и мирно уживалась с жестокостью и нетерпимостью. Так, Констанций запрещает культ и продолжает платить жалованье жрецам¹⁸⁶³. Он путешествует вместе с жрецами по улицам вечного города и, видимо, с интересом слушает их рассказы о богах, осматривает храмы, которые¹⁸⁶⁴ он приказал закрыть, и т. д.¹⁸⁶⁵ Отсюда получалась какая-то двойственность: язычество было преследуемо, и в то же время оно пользовалось всеми привилегиями. Значит и гарантии были скорее за существование язычества, чем против него. Будучи бессильна и возбуждая раздражение, политика Констанция не поражала язычества там, где оно чувствовало себя сильным, а ускоряла его падение только в тех частях, которые рушились сами собою¹⁸⁶⁶.

Напряженность, с какою Констанций вел борьбу против язычества, сеяла в душах язычников семена гнева и рано или поздно необходимо должна была смениться реакциею. И это случилось, нужно заметить, скорее, чем можно было предполагать. Смерть Констанция прервала его работу, и счастье, столь улыбавшееся христианам, померкло. Религиозная жизнь греко-римской империи повернула в сторону прошлого, вступила на путь возрождения тех форм религиозного культа, которые христиане-императоры считали своим долгом во имя торжества истины стеснять постепенными ограничениями. Этот поворот, могучий по размаху, свершил Юлиан, который решил раздуть потухавшие жизненные искры язычества и которого благодарная история заклеймила именем «отступника». Языческий культ снова воскрес, стали совершаться торжественные церемонии, начали приносить жертвы, запертые храмы раскрылись и наполнились массами молящихся; жрецы обратно получили от государства те права и имущества, которыми они некогда пользовались и которые были отняты властною рукой ревнителей христианской истины¹⁸⁶⁷. К счастью для успехов христианства, Юлиан ярко мелькнул и быстро погас, как «метеор огнистый полуночи». Он увлекся мечтою, внешними мерами возродить и оживить то, что уже во внутренней своей сущности было гнило. Юлиан, конечно, видел это, а потому все свои усилия направил к тому, чтобы противопоставить христианству нравственную силу язычества, воссозданного по принципам христианского порядка. Так, он предписывал жрецам заниматься проповедью, требовал от них чистоты жизни, приказывал строить госпитали, монастыри и т. п.¹⁸⁶⁸ Но этот искусственный перенос наиболее характерного в христианстве на язычество – мало помог делу: язычество оказалось бессильным проникнуться высокими христианскими идеалами. Ломка же, какой подвергнуто было язычество, сама по себе уже разлагала старую религию. Неудивительно, что реставрация язычества, предпринятая Юлианом, оказалась как бы предсмертной судорогой, только приблизила конец язычества. Умер Юлиан, и умерло все, что он сделал.

Однако как ни мимолетна была деятельность Юлиана, как ни бессильна была она вдохнуть живой дух в отмертвевшие части язычества, она не прошла бесследно в истории язычества. Дело возрождения язычества Юлиан открыл возвращением на путь паритета религий, возвещенного Миланским эдиктом, который, хотя еще и не был отменен официально ни одним государем, однако со времен Констанция пришел уже в достаточное забвение. Правда, свобода совести обусловливалась видами хитрой политики Юлиана, имевшей целью дискредитировать христианство пред язычеством, и существовала только в начале его царствования¹⁸⁶⁹, тем не менее работа Юлиана на поприще веротерпимости, как она ни была кратковременна, дала более чем блестящие результаты, о которых Юлиан, быть может, и не мечтал. Оживший дух веротерпимости снова становится руководящим принципом в отношениях к язычеству всех последующих до Феодосия императоров. Ураган, налетевший на жестокую политику Констанция, выбросил ее из русла жизни, предоставив ее место веротерпимости и создав, по выражению некоторых историков, «период свободы совести»¹⁸⁷⁰, длившийся около двадцати лет. Преемник Юлиана Иовиан по мотивам религиозным и политическим не сократил границ Миланского эдикта для язычества. Для всех одинаково он признавал свободу вероисповедания ( ἐθελοθρησκείαν)¹⁸⁷¹, стремясь только уничтожить те несправедливости, которые некогда допустил Юлиан к христианам¹⁸⁷². Таким образом Иовиан, сам того не замечая, укрепил веротерпимость в том виде, как представлял ее себе Юлиан в начале своего царствования, и преградил путь к репрессалиям. Политика веротерпимости принесла хорошие плоды. Солдаты скоро перешли в христианство¹⁸⁷³, многие языческие храмы закрылись сами собой, а не в силу распоряжений императора¹⁸⁷⁴. Так свобода совести, объявленная Иовианом, возвратила дело в то положение, в какое поставил его Константин В.: язычеству не было отказано в официальном признании; христианство вновь делалось верою императора и большинства его подданных, а в недалеком будущем имело стать и религией всего государства¹⁸⁷⁵. Спокойная, без резких выпадов, политика Иовиана встретила сочувствие у христиан и вполне удовлетворила язычников, довольных уже тем, что им дали возможность спокойно верить в своих богов¹⁸⁷⁶.

По смерти Иовиана, царствовавшего несколько месяцев, империя была разделена между двумя императорами: Валентинианом и Валентом. Оба эти правителя, хорошо знакомые с положением империи, и не желая прибавлять внутренних раздоров к внешним опасностям, провозгласили общую веротерпимость и внесли лепту в сокровищницу веротерпимой политики Константина.

Так, Валентиниан с момента своего вступления на престол категорически заявил, «что каждый с полной свободой может следовать избранной религии»¹⁸⁷⁷. По свидетельству Аммиана Марцеллина, Валентиниан занимал средину между разностями религий, никого не тревожил. не приказывал, чтобы почитали то или это, не принуждал подчиненных угрозами к тому, что он сам почитал, но оставлял всех в том положении, в каком находил¹⁸⁷⁸. Эти гуманные воззрения легли в основу его отношения к язычникам. Действительно, он не стеснял язычников в отправлении ими своего культа, хотя и не разрешал вредного для государства. Юлиан возвратил языческим храмам принадлежавшее им раньше имущество, присвоенное при Константине частными лицами; Валентиниан снова отобрал его, но не возвратил тем, которые владели им до Юлиана, не имея на то ни малейшего права; он присоединил все к государственным владениям¹⁸⁷⁹. Аммиан Марцеллин¹⁸⁸⁰, причины издания этого закона видит, с одной стороны, в жадности Валентиниана, а с другой – в желании облегчить народ, угнетаемый налогами. Несомненно, отчасти это была своего рода финансовая операция, а отчасти уничтожение несправедливостей, допущенных Юлианом. Что же касается меры присоединения отобранного к государственным владениям, а не возвращения прежним владельцам, то в этом сказалась политическая мудрость Валентиниана. «Если бы император возвратил церквам отданныя им раньше богатства храмов, он оказался бы покровительствующим одной религии на счет другой. Боязнь выйти из того положения беспристрастия, которое он поставил для себя безусловным правилом, и была, вероятно, главной причиной его распоряжения»¹⁸⁸¹. Далее, Валентиниан возобновил упраздненные Юлианом законы против тайных жертвоприношений, гадателей по гороскопам, предсказателей судьбы, под угрозою строжайшего наказания (в 364 г.)¹⁸⁸². Впрочем нужно заметить, что побуждение к изданию таких эдиктов было не религиозное, а скорее политическое, так как волшебные искусства гадания и теургии связывались с интригами в отношении государственных дел¹⁸⁸³. Совещания с гаруспициями для невинных (дел) целей, однако, еще позволялись¹⁸⁸⁴. Как показывает последнее разрешение, Валентиниан не был в принципе против гаруспиций, но только, видимо, не хотел, чтобы к ним примешивались преступные деяния. Запретив ночные жертвы, Валентиниан, однако, сделал уступку для элевзинских таинств, по настоянию Претекстата, правителя Ахаии, оставил жрецам их древние привилегии¹⁸⁸⁵, и многих язычников сохранил на их должностях¹⁸⁸⁶.

Политике Валентиниана подражал на Востоке и Валент. «Валент, по свидетельству Феодорита¹⁸⁸⁷, очень долго живя в Антиохии всем – и эллинам, и иудеям, и другим, которые, нося имя христианина, проповедывали противное евангельскому учению – внушил дух религиозной безопасности». Тот же Феодорит свидетельствует, что в царствование Валента горел жертвенный огонь и совершались возлияния, и приносимы были жертвы идолам, и производились на площадях народные пиршества, и отправлялись Дионисовы оргии¹⁸⁸⁸. Все это вполне вероятно¹⁸⁸⁹. В позднейший период Валентиниан и Валент были побуждены политическими причинами запретить все животные жертвоприношения (malefica sacrificia), как тесно связанные с преступной магией, но другие обряды языческого культа все еще существовали¹⁸⁹⁰.

Итак, благодаря религиозному миру, о котором так заботились Валентиниан и Валент в отношении к язычеству, последнее все еще жило и цвело, хотя и не так свободно и полно, как в первые века христианства. Важно то, что благодаря духу веротерпимости христианское государство и общество привыкло считаться с язычеством, как с явлением вполне законным и нормальным. Такой же эклектической политики в первые семь лет своего царствования держался и Грациан, который, ввиду внешней опасности со стороны готов, боялся разделить свои силы и увеличить опасность религиозными смутами¹⁸⁹¹. В письмах Симмаха, которые относятся к этой эпохе, встречается целый ряд указаний на существование еще церемоний и жертвоприношений. Но с 382 г. и с Грацианом, естественно думать, под влиянием общей политики Феодосия делается переворот: политика его к язычникам круто изменяется. Меры, предпринимаемые Грацианом против язычников, обличают необыкновенную вдумчивость и серьезное отношение к делу. Так, во-первых, Грациан лишил языческий культ государственных доходов, а во-вторых, все земли, которые принадлежали храмам и жреческим коллегиям, отобрал в собственность фиска¹⁸⁹². Этими двумя мерами был нанесен жестокий удар язычеству. «До этих пор языческий культ был народно-официальной религией; он являлся представителем государства и сливался с отечеством; отказывавшийся совершать его обряды был не только неверующим, но также плохим гражданином, ставившим себя вне законов страны. Деньги, выдаваемыя общественною казною, были видимым знаком такого единения государства с религией, с момента, когда расходы культа престали уплачиваться правительством, согласие казалось нарушенным и религия теряла свое драгоценнейшее преимущество и главный повод к существованию»¹⁸⁹³.

Наконец Грациан присоединил к вышеуказанным мерам еще одну и притом очень важную: он приказал вынести статую Победы, возобновленную Юлианом, из залы, где собирался сенат¹⁸⁹⁴. Этот факт вызвал целую эпопею, которая выразилась в целом ряде попыток язычников отстоять славный показатель национальной религии, но эти попытки окончились плачевно для язычников. Равным образом Грациан первый из государей отказался от титула Pontifex Maximus’а, находя его не соответствующим христианскому достоинству личности¹⁸⁹⁵. Отказ от титула был актом чрезвычайной важности: во-первых, он знаменовал собою поворот в сторону от той империи, в которой, по мысли Августа, потификат был существенною составною частью власти, и во-вторых, он торжественно заявил, что с этого момента империя стала только христианской, а не языческо-христианской, как было до сих пор¹⁸⁹⁶. Несмотря на эти меры, язычество на Западе превосходно существовало, пока не принялся за него Феодосий. Грациан еще щадил статуи богов, которые служили предметом поклонения для народа; для удовлетворения народного благочестия еще существовало 424 храма или капеллы, и не было в Риме такого квартала, в котором деликатность христиан не была бы оскорбляема дымом идолопоклоннических жертвоприношений¹⁸⁹⁷.

Итак, спрашивается, какой вывод можно сделать на основании всех этих характеристик отношений императоров к язычеству? Мы видели, что действия императоров далеко не предсатвляют развития принципов одной какой-нибудь определенной политики, что часто обращение одного императора с язычеством было противоположным обращению другого. Один преследует язычников, разрушает храмы, другой покровительствует языческому культу, наделяет жреческое сословие примуществами, каких оно не имело даже в дохристианскую эпоху. Эта – две крайние линии, в пределах которых вращалась внешняя религиозная политика римских государей. Между этими крайностями исследователь находит и средину – терпимое отношение к языческому культу, без предоставления ему каких-либо особенных льгот и без стеснения его безвредных для государства проявлений. Если взять всю политику в общем ее виде, то необходимо будет сознаваться, что ничего в ней нет положительного, ничего определенного. Личные возрения императоров на ценность язычества и соображения политического характера были единственным критерием, который толкал их в ту или другую сторону. Несомненно, общим у всех императоров было то, что каждый из них ясно видел, что песенка язычества уже спета, что оно уже не может претендовать на значение государственной религии. Даже в глазах императоров, державшихся золотой середины, языческая религия была необходимым злом, которое они терпят и которое они не считают вправе уничтожить одним взмахом пера. Паритет религий, таким образом, оставался все еще основным принципом государственного права; политика Константина, испытав много изменений, все еще представляла собою обычный, за немногими исключениями, характер деятельности светской власти против язычества, не лишая каждого отдельного императора по-своему ее понимать и по-своему осуществлять в жизни. Однако эта изменчивость и неопределенность отношений императоров к язычеству имела две плохие стороны. С одной стороны, такие вспышки, как Констанция, не сделали никакого существенного вреда язычеству, потому что они никем из последующих государей не были поддержаны. Язычество продолжало понемногу делать свое дело; храмы, фимимам и дым жертвенный не переставали как бы иронизировать над попытками христиан. С другой стороны, отсутствие устойчивых принципов во взглядах на положение языческого культа в государстве открывало безбрежное море для всяких предположений, отношений, и тем обеспечивало самое существование языческого культа. Иначе говоря, отношение к язычникам не взошло еще на степень государственных отношений, выработанных веками и представляющих сумму положительных законов. Значит император не имел пред собою точного образца, как ему должно держать себя с язычниками: собственное политическое чутье подсказывало ему то или другое отношение. Разумеется, уже одна принадлежность греко-римского государя к христианству ясно начертывала в сознании его взгляды на язычество. Но пока все это были лишь контуры, а развитие их было еще вопросом будущего.

Таким образом Феодосию В. для выбора представлялось два пути, более или менее резко выраженные: во-первых, путь преследования языческого культа и, во-вторых, путь веротерпимости к язычеству. Выбор находился в руках императора и зависел от степени его общей политической дальновидности. И если бы Феодосий пошел путем мира, то язычество еще долго бы процветало в греко-римской империи, хотя бы как анахронизм, но он избрал путь войны, и язычество, как уже более слабый институт, принуждено было признать над собою власть духа времени и стушеваться.

Значение эпохи Феодосия В. в истории борьбы христианства с язычеством – Состояние языческой религии ко времени Феодосия В. – Число язычников и относительная жизненность языческого культа – Религиозная индифферентность, как симптом разложения язычества – Термин «pagani» и места большей концентрации язычников – Заключение

Век Феодосия В. представляет собою замечательное и почти беспримерное явление в истории человеческого ума по той трудной работе, которая была направлена к совершенному уничтожению язычества, древних и общепринятых суеверий¹⁸⁹⁸. Трудность и тяжесть этой работы лежала в том, что язычество, искоренением которого так настойчиво занялся Феодосий, далеко не являлось достоянием только отдельных личностей, не было силой, сконцентрированной в какой-нибудь незначительной группе приверженцев старины, но все еще жило в народной массе, составляя все содержание ее религиозной жизни, а в форме разных суеверных обычаев и предрассудков не чуждо было даже сознанию христиан этой эпохи. Однако определить, какова была численность язычников ко времени Феодосия, нет никакой возможности и уже по одному тому, что «статистика верований – труднейшая из всех статистик, особенно в такую эпоху, когда одним выгодно скрывать свои верования, другия же колеблются между противоположными мнениями»¹⁸⁹⁹. Во всяком случае можно только сказать, что язычество за отсутствием внешних причин, которые могли бы вызвать массовый переход в христианство, представляло внушительную количественную силу. Эпоха толерантного отношения императоров к язычникам, которою последние наслаждались в течение 18 лет (364–382 гг.), вполне гарантировала им и спокойное существование и сравнительную целость дорогого им культа. Государственная власть, в силу давности привыкшая смотреть на язычество, как на законное явление в обиходе государственной жизни, не находила нужным за немногими исключениями прибегать к репрессиям против язычников, насиловать их религиозные убеждения и налагать свое veto на все проявления языческого культа. Терпя только незначительные ограничения в сфере своего религиозного ритуала, которые государи при всей своей веротерпимости считали необходимым установить во имя сохранения политического равновесия, язычники во всем остальном пользовались полною свободою обнаружений религиозных верований. Под сенью мира они спокойно посещали храмы, приносили sacriticia по отеческим обычаям, хотя более трусливо, чем прежде, устраивали священные церемонии и вообще легально удовлетворяли запросам своего религиозного чувства. Более того, языческий культ сохранял еще и живую связь с государством. Многие его праздники были праздниками для империи, в частности в том смысле, что чиновники муниципального магистрата, каждый по очереди, возносили определенную сумму на различные издержки, председательствовали на праздниках и пиршествах, которые соединялись с ними. Жрецы все еще сохраняли гражданские привилегии и почетные титулы¹⁹⁰⁰. Сами императоры, подчиняясь обычаю, ставшему простым пережитком, носили титул Pontifex Maximus’а. Много древних надписей приписывают этот титул Грациану, Валентиниану и Валенту¹⁹⁰¹. И насколько языческий культ ко времени Феодосия сохранил свою большую или меньшую жизненность, не оставляет никаких сомнений свидетельство Феодорита, важное, как свидетельство одного из тех историков, которые, горя ревностию к христианской религии, с удовольствием отмечают факты разложения и уничтожения язычества. «Во все время царствования Валента, непосредственнаго предшественника Феодосия, – говорит Феодорит, – и горел жертвенный огонь, и совершались возлияния, и приносимы были жертвы идолам, и производились на площадях народныя пиршества, и отправлялись Дионисовы оргии, на которых язычники бегали со щитами, разрывали собак, неистовствовали, бесчинствовали и делали много другого, чем отличаются торжества их учителя. Благовернейший царь Феодосий застал все это»¹⁹⁰². Застал, добавим, Феодосий и наглядные показатели жизненности языческого культа – храмы, которые гордо возвышались рядом с христианскими базиликами. Многие из этих храмов, как напр.: Эдесский, храм Сераписа и др. все еще являлись живыми центрами языческого культа, привлекали к себе богомольцев и помпою своих обрядов поддерживали языческие верования. Время как бы нарочито сохранило эти великолепные произведения архитектурного искусства, чтобы дать пищу близоруким сотрудникам Феодосия, горевшим ненасытными желаниями разрушать все то, что носило на себе следы языческой культуры, а самому уничтожению язычества придать характер падения могучего колосса, повергнутого в прах коварными врагами.

Несмотря на то, что эпоха мира обеспечивала язычеству спокойное существование и процветание, она не могла уже возвратить ему прежнего блеска и могущества, была бессильна прекратить процесс его умирания, который начался задолго до IV в. Даже больше того, «терпимость была для язычества не более благоприятна, чем гонения: мир шел своим путем к новой религии, отвечавшей тайным потребностям духа и имевшей за себя и молодость и успех»¹⁹⁰³. Язычество, подобно утопающему, который хватается за соломинку, чтобы только спастись, спешило воспользоваться эпохою мира, чтобы спасти внешность своего культа и, хотя бы на миг, задержать его падение. Но все было напрасно. Цепляясь за внешние формы, как за базис своих религиозных верований, правда, язычники успели в течение эпохи мира сохранить их, но были бессильны помешать внутреннему разложению, которое все более и более давало себе чувствовать и сулило темное будущее язычеству. И это разложение прежде всего сказалось в той индифферентности к языческому культу, которая постепенно проникала в души некогда верующих язычников. Многие оставались верными национальному культу по одному рассуждению, что они были рождены в этой вере, а необходимость изменить верования не казалась им достаточно обоснованной¹⁹⁰⁴. Естественным последствием такой индифферентности было то, что глубокая вера в истины языческой религии и культовая деятельность исчезли главным образом в образованном среднем сословии, которое уже не могло удовлетвориться баснями религиозной мифологии и скептически относилось ко всяким проделкам жрецов, основательно заподозривая с их стороны простой обман невежественных масс. Старая вера, которая некогда воодушевляла сознание древних язычников, теперь с расширением умственного кругозора превратилась в суеверие (superstitio)¹⁹⁰⁵, и в этом суеверии с низшими классами осталась только аристократия. Если народная масса по-прежнему крепко держалась старых религиозных верований, то единственно по своей невежественности, темноте и отсутствию запросов к такой религии, которая могла бы удовлетворить требования их духа. И вся вера низших классов была совершенно лишена сознательных элементов, выражаясь в простом обрядоверии, которое также представляло большую опасность для языческого культа. Еще менее можно говорить о присутствии веры в аристократических кругах общества. Если аристократия и защищала древний языческий культ, то это далеко не потому, что культ нужен был ей сам по себе, а потому что с ним был связан известный политический строй, который она находила наиболее выгодным для себя. Отсюда и аристократия была в сущности индифферентна к чистым религиозным верованиям, хотя, правда, и пыталась постоянно подчеркивать свою религиозность исполнением языческих обрядов. И эта индифферентность тех слоев общества, которые продолжали отстаивать языческий культ, настолько была очевидна, что лучшие, более горячие приверженцы старины не могли без грусти смотреть на такое падение языческих верований, ясно сознавая, что оно приближает печальную развязку. Так, Симмах, когда уже не в состоянии был сдержать порыв своей печали, поднимал руки к небу и восклицал: «Dii patrii, facite gratiam neglectorum sacrorum»¹⁹⁰⁶.

Но этого мало. Индифферентность образованного общества к языческому культу, непосредственно незаинтересованного в поддержании его существования, повела к тому, что ко времени Феодосия язычество постепенно вышло из городов и основалось главным образом в деревнях, где оно имело более всего последователей. Такое явление было уже падением для него, что, действительно, сказалось в особом юридическом термине, которым стали обозначать приверженцев старины, именно в термине «pagani»¹⁹⁰⁷. Первоначальный смысл этого термина, появившегося на Западе в средине IV в., люди деревни, как нельзя лучше рисует состояние политеизма в эту переходную эпоху¹⁹⁰⁸. Он ясно говорит о том, что число язычников значительно уменьшилось в главных городах, как центрах цивилизации, тогда как, наоборот, число христиан здесь увеличилось, насколько можно судить по сохранившимся написям¹⁹⁰⁹. И действительно, история свидетельствует, что борьба Феодосия с язычниками, ярко выразившаяся в разрушении храмов и в притеснении язычников, сосредоточивалась, за редкими исключениями главным образом в деревнях¹⁹¹⁰. Вообще необходимо заметить, что язычество Восточной империи центрировалось на окраинах, напр.: в Египте, Сирии, как местах наименее культурных. Как велика была интенсивность языческого культа в самом Константинополе, совершенно неизвестно. Во всяком случае, судя по эдиктам Феодосия, направленным преимущественно в Египет и Сирию, а также по посольствам особых чиновников в эти места для борьбы с язычеством, можно думать, что остальные части империи если и страдали от язычества, то в очень незначительной степени, и для искоренения его здесь едва ли нужно было прибегать к специальным крутым мерам.

Таково было состояние того язычества, вступить в борьбу с которым предстояло Феодосию В. Сильное пока еще своею численностию, оно чуть ли не каждый день теряло черты некогда могущественной религии и, несмотря на толерантное отношение императоров, языческое суеверие само собою угасало и само собою распадалось, подобно организму, подточенному неизлечимою болезнью. Оставалось, по-видимому, ничего не изменять в положении язычества, так как исторический опыт ясно свидетельствовал, что участь язычества уже решена и что последнее, хотя медленно, но верными шагами идет к полному уничтожению. Отсюда, совершенно не было никакой нужды в насилии. Однако Феодосий В. не счел нужным считаться с показаниями исторического опыта, хотя, правда, на первых порах своего царствования и делал подобные попытки. Руководясь идеалом религиозно-политического единства, Феодосий нанес последний и наиболее жестокий удар язычеству, который навсегда отнял у последнего возможность нового возрождения, и встретил серьезную поддержку в этом деле со стороны представителей Церкви и главным образом фанатично настроенной и невежественной черни. Последняя, часто выступая в союзе с не менее фанатиками духовными, причинила, как мы увидим, более вреда языческому культу, чем этого хотел даже сам Феодосий, так как в своих действиях руководилась не столько указанием воли императора, сколько побуждениями своих страстей.

Общий характер внешней религиозной политики Феодосия В. и ее основные причины – Три периода борьбы Феодосия с язычеством – Характеристика каждого из них и подробный анализ эдиктов против язычества – Значение и важность третьего периода – Разрушение храмов в Египте и на Западе – Участие в этом деле духовенства и правительства – Речь Ливания в защиту храмов – Эдикты 391 и 392 гг., как заключительные аккорды борьбы Феодосия с языческой религией

Внешняя религиозная политика Феодосия является диаметрально-противоположной политике Валентиниана и Валента. Если по отношению к еретикам Феодосий держался воззрений своего предшественника Константина В., именно, что их нужно изгонять и преследовать, то в своих воззрениях на язычество он уже следовал не веротерпимости Константина, а теории гонений. получившей начало при Констансе и Констанции. Насколько широко была развита Феодосием внутренняя религиозная политика в духе Константина В., настолько глубоко захватила все стороны его внешняя политика в духе Констанция. Все, что только было намечено Констанцием, находилось еще в проекте, – Феодосий В. пересадил из области планов на действительную почву, развил нетерпимость до maximum’а. Обращая внимание на этот факт, т. е. на полное проведение Феодосием В. одной определенной тенденции как во внешней, так и во внутренней политике, необходимо должно признать, что Феодосий В. был далеко последовательнее своих предшественников по трону, способных раздваиваться, именно: в одно время преследовать принцип религиозного единства, а в другое время готовых оказывать услуги даже язычеству, заявляя о своей полной терпимости ко всяким религиозным верованиям. Наоборот, единство религиозных верований подданных у Феодосия является не химерой, не пустым звуком, допускающим существование законов, ограждающих самое бытие языческого культа, а единством строго логическим, которое не терпит разделений, не поощряет уклонений на кривую дорогу, а все приводит к одному знаменателю. Никейская вера – вот тот общий знаменатель, распространить который и хотел Феодосий на всех своих подданных, не скупясь в выборе средств. Впрочем, нельзя себе представлять дело так, что религиозное единство было конечною целью политики Феодосия. Далеко нет. Оно являлось у него одновременно и целью в самой себе и вспомогательным средством для достижения других, сторонних, политических целей. Ясно сказалось уже это на борьбе Феодосия с еретиками. Но если в борьбе с еретиками благочестивый император преследовал и политическую выгоду, поскольку еретики обессиливали государство внутренними раздорами, то едва ли возможно предполагать, что целиком подобные мотивы руководили Феодосием в его борьбе с язычниками. Правда, с точки зрения церковно-политического единства язычество было тормозом для него, но, с другой стороны, правительству не было никаких данных считать язычников врагами политического, чисто римского единства. История царствования Феодосия не знает ни одного случая, когда бы язычники самостоятельно нарушили мирное течение государственной жизни, с мечом в руках отстаивали бы свои религиозные интересы¹⁹¹¹. Даже больше того, язычники, в существе дела, являлись наиболее подходящим материалом при создании религиозно-политического единства, так как они были живыми сторонниками религиозно-политического строя государства в том его виде, как он трактовался в римском праве. Отсюда, по нашему мнению, следует поискать других мотивов борьбы Феодосия с язычниками. Не касаясь здесь той роли, которую сыграли настойчивые представления духовенства в деле уничтожения язычества, должно думать, что одним из многих мотивов для Феодосия в данном случае были финансовый расчет¹⁹¹². Во все время своего царствования Феодосий постоянно испытывал большую нужду в деньгах. Но так как казна была истощена, а народ бедствовал, то самое удобное было обратиться за средствами к язычеству, тем более что последнее было достаточно богато. Языческие храмы с сокровищами, богатые угодья их – все это являлось лакомым куском, который привлекал взоры светской власти. Если сюда прибавить, что правительство не переставало тратить деньги на культ, напр., в форме издержек на игры, то станет ясным, почему Феодосий не отказал себе в удовольствии померяться силами со слабым врагом¹⁹¹³.

Спрашивается теперь, как развился у Феодосия дух нетерпимости к язычникам и как император смотрел на язычество и язычников?

Публичное признание Никейской веры как религии государственной¹⁹¹⁴ заключало в себе то зерно, из которого постепенно развилась нетерпимость к язычникам. В этом эдикте, на вид мягком, таилась гроза, которая и не замедлила скоро разразиться над успокоившимися язычниками. Как еретик, так и язычник, на основании этого эдикта, являлся человек, для которого слово императорское – далеко не закон и не свято, – оскорбителем императорского достоинства. Действительно, в последнем своем эдикте (392 г.), представляющем кульминационную точку развития внешней религиозной политики, Феодосий называет язычника виновным в оскорблении величества – “majestatis reus”¹⁹¹⁵. С ним уже должна была считаться не Церковь, а государство. Спокойно приносить жертвы, посещать храмы, не взирая на то, что государь молится иному Богу и повелел подданным считать для себя священной, а следовательно и обязательной, Никейскую веру, значит нанести самое тяжелое оскорбление государю. Никейская догматика – тот центр, возле которого должна была вращаться религиозная мысль подданных Феодосия. Все, что противоречит ей, является уже преступлением, заслуживающим своей кары. Отсюда, с точки зрения Феодосия, существование язычества, как факта, в государстве должно представляться совершенно немыслимым. Так или иначе оно должно было исчезнуть.

Эта принципиальная, так сказать, точка зрения и легла в основу отношений Феодосия к язычникам. Исходя из нее, Феодосий, чтобы оставаться последовательным, должен был начать борьбу с язычеством. Однако на первых порах своего царствования Феодосий, видимо, уклонился от своих принципов, так как вся его политика по отношению к язычникам была проникнута духом толерантности. Последнее обстоятельство дало некоторым повод предположить, что Феодосий принципиально был против борьбы с язычеством и даже хотел, видя, что язычество постепенно исчезает, предоставить его самому себе, не прибегать ни к каким насилиям над ним, а если и вступил на путь репрессий, то под сильным давлением духовенства¹⁹¹⁶. Бесспорно, если бы духовенство не вмешалось в борьбу с язычеством, то возможно, что эта борьба Феодосия получила бы несколько иной характер, чем какой она приняла. Но предполагать, что Феодосий вовсе и не думал прибегать к борьбе с язычеством, считая вполне достаточным для уничтожения последнего одной терпимости, нет никаких оснований. Напротив, та нетерпимость, которою окрашена вся его религиозная политика, невольно заставляет преполагать, что Феодосий необходимо должен был рано или поздно начать борьбу с язычеством. Отсюда толерантность, которую проявил император сначала к язычникам, скорее можно объяснить как тактический прием в борьбе, а не как полную индифферентность к язычеству. В пользу этого предположения говорит и самый характер борьбы с язычниками, которая наглядно носит на себе следы детально продуманного и строгого плана. И действительно, насколько беспорядочна его борьба с еретиками, настолько стройны, полны всяческих стратегических уловок те приемы, которые Феодосий проводил, чтобы в корне подсечь языческую религию. Он не разменивается на мелочи, не бросается из стороны в сторону, не пробует наиболее подходящие средства, а ведет свою борьбу с язычниками, по выражению Буасье¹⁹¹⁷, «не торопясь, целым рядом последовательных нападений», методически восходя от низшего к высшему. Впрочем, и куда было ему спешить? Феодосий, как мудрый и дальновидный политик, с одной стороны, превосходно понимал, что язычество далеко не та сила, какою оно было во времена Константина и какая могла предоставить действительные затруднения для государственной жизни. Напротив, Феодосий дальнозорко провидел, что язычество в своем существе уже смертельно ранено и переживало агонию последних минут, что на долю его выпала наперед удачная работа добить врага. Отсюда и нужно было сделать эту работу совершенно спокойно, рассудительно довести ее до конца, нужно было подготовить и остававшихся ни при чем язычников, что бесполезно оплакивать мертвеца – старый, уже выцветший культ. С другой стороны, как умный политик, Феодосий отлично сознавал, что радикальными мерами он не только не уменьшит зла, а скорее увеличит его и породит ярых себе противников, которые всеми силами будут препятствовать его начинаниям¹⁹¹⁸. Наконец, толерантность Феодосия можно объяснить и условиями политического момента. Начало царствования императора было обильно внешними политическими опасностями, требовавшими сильного напряжения всех сил государства. При таких обстоятельствах не в расчетах Феодосия было осложнять дело оппозицией языческого населения страны.

Памятником деятельности Феодосия против язычников являются 6 эдиктов, изданных им в промежутке 381–392 гг. Само по себе это количество невелико в сравнении с теми эдиктами, которые он обнародовал против еретиков, но результатом своим оно гораздо важнее всей борьбы Феодосия с еретиками. Не входя в подробное рассуждение об общем характере этих эдиктов, который не представляет собою ярких выпуклых черт, мы отметим только небольшую характеристическую особенность – необыкновенную туманность распоряжений Феодосия, которые объявляются в эдиктах. Нам кажется, что сами язычники, спрошенные на первых порах царствования Феодосия, чего им нужно ожидать от нового императора, едва ли могли ответить что-либо положительное – до того замаскировал Феодосий свои воззрения на язычество. Язычники, пожалуй, могли бы сказать, что этот государь – в силе сохранить дух императоров Валентиниана и Валента, даст им спокойно умереть в своих убеждениях, могли даже, пожалуй, допустить, что Феодосий разовьет далее дух веротерпимости, но едва ли могли предположить, что в этом, по-видимому, мягком государе скрывается необыкновенный запас нетерпимости к языческому культу. Но горькая действительность рассеяла все их несбыточные мечты.

Что же касается самых отношений Феодосия к язычникам, то они могут быть разделены на три периода, которые резко бросаются в глаза при непосредственном изучении исторического материала. Каждый из этих периодов запечатлен своим особым характером, но, взятые вместе, они суть братья, спаянные одною целью – уничтожить язычество, и каждый предыдущий из них является только подготовительной ступенью к последующему. Невольно приходится удивляться той тактической предусмотрительности, с какою Феодосий вел свои крестовые походы против язычества.

Первый период обнимает 379–381 гг., т. е. ту тяжелую годину, когда Феодосию приходилось спасать свое государство от натиска диких варваров. Отношения Феодосия к язычникам за это время не выходили ни на шаг за грани полной терпимости: паритет религий еще сохранялся во всей своей целости. Язычество пребывало in statu quo, как при Валентиниане и Валенте, за отсутствием ограничительных законов самого Феодосия. Отсюда, на этот период можно смотреть, как на продолжение политики предшественников Феодосия, которое не внесло никаких существенных изменений в жизнь язычества. С юридической стороны язычники продолжали сохранять за собою право посещений храмов, принесения жертв и т. п. Правда, Созомен пытается уверить, что Феодосий все это запретил в начале своего царствования – ἀρξάμενος βασιλεύειν¹⁹¹⁹, но, по-видимому, историк просто спутал времена. Наоборот, Зосим положительно говорит, что «они (язычники) еще безнаказанно посещали храмы и приносили жертвы по отеческим законам (379–380 гг.)»¹⁹²⁰. Равным образом Ливаний в своей речи Ѵ98; πὲρ τῶν ἱερῶν, составленной уже после 385 г., также утверждает, что Феодосий не заключил храмы, не запретил входить в них, не изгнал огонь, ладан, почести курений в храмах на алтарях¹⁹²¹. Но если языческий культ существовал еще тогда, когда Феодосий издавал даже специальные законы против него, то тем более он сохранился тогда, когда еще не предпринималось против него никаких мер¹⁹²². Если сюда прибавить и то, что законы по религиозным вопросам часто утрачивали свое значение со смертью своих законодателей, о чем ясно свидетельствуют законы императоров, которыми они старались санкционировать снова законы своих предшественников, то значит нет ничего невозможного допустить свободу культа у язычников в первые годы царствования Феодосия¹⁹²³. Как бы то ни было, но несомненно, что 379–380 гг. были наиболее благоприятными для процветания языческого культа.

Однако не долго продолжалось счастье язычников. Вскоре безоблачное небо их жизни стало заволакиваться на горизонте темными, зловещими тучами. Наступил 381 г., который был началом второго периода отношения Феодосия к язычникам (381–385 гг.), а вместе с тем и началом последней, великой активной борьбы Феодосия с язычеством, как она обычно называется в церковных историях. Следует заметить, что отношения Феодосия и в этот период не выходят за пределы тех норм, какие были установлены Валентинианом и Валентом¹⁹²⁴. Даже больше того, Феодосий повторяет законы своих прешественников и как бы снова оживляет их политику, преследовавшую принцип веротерпимости. И в этом сказался верный тактический прием, глубокое понимание Феодосием наиболее выгодных средств для достижения поставленной им цели уничтожить язычество.

Так, Феодосий ясно сознает, что борьба неизбежна, но приступает к ней с большими предосторожностями и, не прибегая к насилиям, знакомит язычников со своим взглядом на языческий культ, а при помощи ограничений в сфере культа, как бы учтиво предупреждает их, что им надеяться не на что. Лучшей, более естественной последовательности в раскрытии отношений к язычникам, чем как это делает Феодосий, нельзя и представить. И в самом деле, начать гнать, преследовать язычников после того, как они наслаждались плодами мира и терпимости, было бы слишком скороспелым и легко могло бы привести к отрицательным результатам политики Констанция. Но исторический опыт достаточно открыл Феодосию карты язычества, а поэтому император в 381 г. 21 дек. издает эдикт¹⁹²⁵ с необыкновенно гуманным содержанием, эдикт, происхождение которого доставило бы честь и нашим просвещенным гуманным векам. Этот эдикт, который Буасье называет робким, застенчивым, неопределенным¹⁹²⁶, осуждает ночные и дневные жертвы и налагает в случае нарушения постановления «proscriptio». В этом термине уже заключается достаточная доза неопределенности. На языке римского права «proscriptio» не было устойчивым юридическим термином, а обозначало различное: 1) изгнание; 2) конфискацию имуществ; 3) даже смертную казнь¹⁹²⁷. Какую форму наказания налагал Феодосий – это совершенно неизвестно. Но почему Феодосий запрещает жертвы? Самый закон указывает те основания, по которым Феодосий находит нужным запретить жертвы. Во-первых, он запрещает только те жертвы, которые до него были запрещены (vetitis sacrificus) и нарушение которых было уже прямым оскорблением воли императора. Во-вторых, по мнению исследователей¹⁹²⁸, запрещаются не все жертвы, а соединенные с гаданиями, о чем можно судить как из сопоставления этого закона с последующими, так и из того, что предшественники Феодосия именно запретили этот род жертв. Увлечение гаданиями, сильно распространенное в обществе, заключало в себе большую опасность для государства, особенно когда гадали о будущем императоре. Пронырливые аферисты, пользуясь этим способом угадывать будущее, производили иногда смуты в империи и даже прокладывали иногда путь к узурпации императорского достоинства¹⁹²⁹. Неудивительно, что даже те императоры, которые были сторонниками паритета религий, преследовали гадания. Отсюда Феодосий, запрещая этим законом жертвы, как средство гадания, однако, не накладывал своего veto вообще на языческий культ. Как и прежде, так и теперь позволялось язычникам посещать храмы, молиться своим богам, воскурять фимиам¹⁹³⁰. Ясно, закону предназначалась чисто полицейская роль – оградить императора от возможных посягательств на его священную особу.

Наконец Феодосий предлагает и третье основание запрещения жертвоприношений, которое сообщает эдикту этический оттенок, обычно совершенно чуждый законам Феодосия. Как бы не довольствуясь одною юридическою постановкою вопроса, Феодосий спешит уверить своих подданных, что запрещение жертв далеко не является простым нерасположением, а исходит из более глубоких мотивов. «Мы убеждаем, – говорит он, – что Бога надо прославлять надлежащими молитвами, а не оскорблять кощунственными обрядами»¹⁹³¹. Итак, в представлении о жертве, как противном для самого Бога обряде, следует полагать главный источник ее запрещения. Спрашивается, что же может быть выше и гуманнее этого аргумента? Всякий удар, всякое наказание ex abrupto есть, по существу, уже насилие над убеждениями, а самое главное, такие меры не представляют доводов, а просто преследование того факта, который по той или другой причине признается нежелательным для правительства. Феодосий совершенно далек от слепого преследования. Наоборот, он тем высоко административен, что считает своим долгом объяснить и рассказывать своим подданным, что он желает дать им понять свою точку зрения на предмет. Так и в эдикте 381 г. Феодосий своим указанием на непорочные мольбы, как на совершенно истинный способ служения Богу, предлагает язычникам проанализировать сущность своего культа и, путем собственных рассуждений, самостоятельно прийти к отрицанию жертв. В то же время, очевидно, после такого объяснения и язычники, если бы не пожелали изменить своих убеждений и традиций, а продолжали бы совершать жертвоприношения в полной уверенности в их истинности, должны были явиться в глазах императора упорными, закоренелыми противниками истины. Что же касается самих язычников, то такой эдикт, как 381 г., ничего в сущности не запрещавший, а только на основании нравственных принципов осуждавший жертвы, разумеется, мог подействовать на них самым приятным образом, пробудить целый рой мечтаний о торжестве язычества. И замечательно, исторические факты совершенно умалчивают о том настроении, которое царило в языческом обществе со времени вступления на престол Феодосия и до принятия им настоящих грозных мер против языческого культа. Естественно поэтому предполагать, что это настроение не выходило из нормы, какая установилась при предшественниках Феодосия. Язычники наслаждались полным спокойствием и безмятежным счастьем, не подозревая, очевидно, что над их головами носятся зловещие признаки грядущей беды. Настоящее было так заманчиво, а будущее так темно, что они спешили жить минутою, отказывались от всякого анализа действий Феодосия.

Действительно, шансы язычников на свое существование должны были подняться еще более в 382 г. В этом году, как известно, последовал эдикт об открытии храма в Озроенской области, храма, в котором, по выражению эдикта, находятся изображения, «заслуживающия более оценки по искусству, чем по божественности»¹⁹³². Этот храм лежал в провинции Евфрата, быть может в Эдессе или Карре, и был одним из славнейших центров языческого культа. Кроме главного святилища, он имел много мелких капищ и других строений и славился сколько великолепием своего вида, столько и независимостью своего положения. Тысячи пилигримов ежегодно шли сюда, чтобы по отцовскому обычаю почитать здесь богов своих¹⁹³³. Вполне возможно, что все еще совершались бесконтрольно сакрифиции¹⁹³⁴. Существование такого важного языческого храма рядом с с христианскими базиликами должно было производить гнетущее впечатление на христиан. Последние всеми силами старались наносить неприятности язычникам. В 382 г. христианская партия под главенством Евлогия, еп. Эдесского¹⁹³⁵, обратилась к Феодосию с просьбой приказать запереть этот храм, в полной уверенности, что не получит отказа. В качестве аргумента христиане указывали на то, что храм своими изображениями служит источником греха¹⁹³⁶. Однако дело приняло для христиан совершенно неожиданный оборот. Вместо того, чтобы исполнить их просьбу, Феодосий передал рассмотрение вопроса в сенат. Можно было наперед сказать, что процесс христиан будет проигран, так как большинство членов сената были язычники. И, действительно, 30 ноября 382 г. последовал эдикт на имя Палладия, правителя провинции, которому Феодосий повелевает открыть эдесский храм для посетителей, и свой приказ формулирует так: «мы определяем открыть по авторитету публичного решения»¹⁹³⁷, т. е. на основании постановления сената.

Судя по содержанию указа, можно думать, что храм был обязан своим сохранением художественному вкусу императора, который именно указывает в эдикте на храм, как на драгоценный памятник искусства. Однако сомнительно, чтобы такой практик, каким был Феодосий, мог руководиться запросами своего эстетического чувства. Скорее, в данном случае чашку весов перетянули политические соображения. По свидетельству Ливания, этот храм по своему положению на границах Персии и своему устройству представлял сильную крепость, которая значительно могла задерживать натиск врагов¹⁹³⁸. Сильное же притеснение язычества, которое тогда еще не было подавленной силой, легко могло перейти в возмущение внутри государства и могло повредить не укрепленному трону Феодосия.

В частности, в эдикте, кроме аргумента в пользу художественности храма, указываются те цели, по которым открывается храм. Так, во-первых, храм предназначается для народных собраний или, как гласит эдикт, чтобы «храм был общим для собрания и народа» (coetui et populo quoque communem); во-вторых, чтобы храм служил местом для исполнения обетов (votorum celebritate servala). К последним относятся: 1) игры, которые во многих случаях являются тесно связанными с храмовым культом, в частности spectaculum Majumae (в честь Маи, одной из плеяд)¹⁹³⁹; 2) convivia или festa convivia – пиршества; 3) календы январские, которые сопровождались festis conviviis; 4) vota publica – так назывался 3-й день января, который праздновался в честь правителя и сопровождался conviviis и εὐωχίαις (пиршествами)¹⁹⁴⁰. Предполагают, что vota обычно соединялись с жертвоприношениями¹⁹⁴¹. Все эти обеты, несомненно, с языческой точки зрения являлись важными фактами религиозной народной жизни, как моменты наивысшего религиозного воодушевления и объединения.

Итак, храм, который был заперт даже при Валентиниане теперь при Феодосии открывается, и в нем разрешается язычникам исполнение некоторых культовых обрядов. Спрашивается, как подобный факт должен был подействовать на язычников? Не вправе ли они были предполагать, что это только начало благодетельных для них будущих мер? На самом же деле, эдикт 382 г. является только более подробным раскрытием эдикта 381 г. и нисколько не стоит в противоречии с ним. В нем также Феодосий В. считает своим долгом подтвердить свою точку зрения на язычество, почему и добавляет, что разрешение открыть храм ничуть не равносильно позволению приносить в нем жертвы: то и другое совершенно различные области. Император прямо говорит Палладию: «пусть не думают (язычники), что этим доступом разрешено пользование в нем (храме) запрещенными жертвоприношениями»¹⁹⁴². Очевидно, мысль Феодосия такова: стоит запретить жертвы и тогда уже не опасно будет предоставлять храмы для публичного пользования.

Итак, нам кажется, что эдиктом 382 г. Феодосий хотел напомнить: во-первых, истину, высказанную им в 381 г., во-вторых, показать, что он не имеет никакой вражды к храмам, как зданиям, а, напротив, склонен заботиться о поддержании их внешней красоты, как памятников древней религиозной культуры, только под условием удаления из них главных проявлений культа – жертв.

Казалось, все улыбалось язычникам, сулило мир и полное процветание дозволенных форм культа. Действительно, в следующем году Феодосий снова подтвердил, что он, в существе дела, лично ничего не имеет против некоторых языческих обрядов, даже признает за ними законность существования и со своей стороны не создает мер к их уничтожению. Даже больше того, он спешит упорядочить те формы древнего культа, в которых наблюдалось нестроение. Так, в 383 г. 27 июля Феодосий издал закон о сириархе, объявив, что каждый должен принимать на себя обязанности сириарха по собственному желанию, а не по принуждению¹⁹⁴³. На обязанности сириарха (иногда этот титул заменялся другим – ἀρχιερωσύνη)¹⁹⁴⁴, лежало не совершать священнодействия, но присутствовать в храмах, каждому объяснять то, что ему нужно делать, заботиться об украшении храмов, поскольку красота вообще действует на чувство, и наблюдать за жрецами, чтобы они с честью носили свое звание. Главная же роль сириарха и притом очень важная в культовом смысле сводилась к тому, чтобы руководить языческими празднествами, назначать и распределять игры, как одну из форм языческого культа¹⁹⁴⁵. Сама по себе должность сириарха была очень почетной и выгодной в материальном отношении. А так как от сириарха не требовалось непременно быть жрецом, то неудивительно, что иногда эту должность занимали даже христиане, а некоторые из них прямо стремились к ней. И только в 386 г. в одном из своих эдиктов Феодосий выразил желание, чтобы христиане избегали обязанностей, противных христианскому учению, хотя в то же время и не запретил им занимать должность сириарха, находя только, что это дело для христианина неприлично¹⁹⁴⁶. Предполагают, что это ограничение исключительно было обязано влиянию Феофила, еп. Александрийского, непримиримого врага язычества¹⁹⁴⁷. Издавая подобный закон, само собою разумеется, Феодосий санкционировал как должность сириарха, так и те стороны языческого культа, которые были тесно связаны с нею. Принципиально, значит, Феодосий, по-видимому, не был против проявлений языческого культа: он только хочет их несколько ограничить. Более предупредительного, более вежливого отношения к язычникам и трудно было ожидать, особенно если принять во внимание, что ограничения при желании можно было обходить. Для язычников собственно было важно санкционирование, а в остальном уже от них зависело так или иначе приспособиться.

Разобранными эдиктами можно сказать заканчивается вторая стадия отношений императора Феодосия к язычникам, а вместе оканчивается эпоха паритета религий и подражания политике предшественников. Тянется она на протяжении четырех лет (381–386 гг.), так что язычники за это время могли вполне свободно следовать своим религиозным традициям в твердой уверенности, что их законные права укреплены, а потому им и нечего бояться репрессий со стороны императора. Однако если эти четыре года поставить в связь с последующей жестокой борьбой Феодосия с язычеством, то их скорее можно рассматривать как время, данное Феодосием для полного всестороннего анализа язычниками собственных религиозных верований и их внешних обнаружений. «Я им даю время, как бы так говорит себе Феодосий, прийти к истине и понять ложь своего учения и не моя вина, если они не оценят моей любви, а захотят упорствовать в своих заблуждениях». И что же? Оказалось, что мягкого обращения с язычниками, запрещения языческого культа, основанного на нравственных началах, далеко не достаточно. Несмотря на эдикты Феодосия, язычники продолжали переступать границы запрещений, особенно касательно жертв. К своему несчастию, из всех элементов, из которых слагался культ, они более всего были привязаны именно к жертвоприношению. Последнее являлось для них не только средством проникнуть в тайны будущего, но и главным средством умилостивления богов. Без этих залогов преданности, без той сатисфакции, даваемой время от времени гневу богов, они отказывались верить в счастье городов, плодородие полей и удаление несчастий частных и общественных. Вот почему беспрестанно захватывали язычников в храмах, когда они приносили украдкою жертвы богам¹⁹⁴⁸. Феодосий уже во имя принципов своей политики не мог не считаться с этими прямыми нарушениями его воли: он должен был так или иначе отвечать на них. Но как? По-видимому, оставалось, отбросив всякую вежливость и гуманность, прибегнуть к более страшным угрозам и развить их до настоящего гонения языческого культа. И действительно, Феодосий, руководясь данными политики Констанция, вступает на путь самых широких репрессий и не сходит с него уже до конца своего царствования.

В начале 385 г. Феодосий узнал, что образовалась партия людей, которая при посредстве жертвенных гаданий пытается проследить будущие судьбы царства и трона и даже собирается для осуществления своих предвещаний прибегнуть к покушению на императоа. Общество, очевидно, было чисто политическое и грозило нарушить равновесие жизни. Заговор был открыт и членам партии грозила смертная казнь, если бы за них не вступилась милосердная Флассила. Этот факт обратил внимание Феодосия на то, что императорские приказы игнорируются языческим обществом. Феодосию, по-видимому, причинил неприятность не столько заговор, сколько жертвенные гадания, как тот живой центр языческого культа, который носил в себе зачатки постоянных возможных революционных движений. И вот 385 г. 25 мая на имя Цинегия появляется эдикт, который уже совершенно отличен от первых. В нем не видно отражения мягкого застенчивого характера Феодосия. Напротив, в эдикте невольно проглядывает зрелый муж, который готов настойчиво проводить в жизнь известные идеи, признаваемые им полезными для государства. «Пусть никто из смертных, читаем мы в этом эдикте, не дерзает совершать жертв для того, чтобы получить посредством наблюдения печени и предвещания внутренностей надежду пустого обещания или, что хуже узнавать будущее по гнусному совету. Наказание смертью да угрожает тому, кто, несмотря на запрещение, будет пытаться узнать истину настоящих и будущих вещей»¹⁹⁴⁹. Вдумываясь в содержание эдикта, мы невольно находим в нем удивительную двусмысленность, неясность, которая проиходит главным образом от того, что в эдикте не различается строго жертва, как сама по себе и как акт гадания. В самом деле, что им запрещается? Запрещается ли им всякое жертвоприношение или только соединенное с гаданиями? Положительный ответ трудно дать, что и служит источником разных предположений, хотя, по-видимому, эдикт более трактует о жертвоприношениях с целью гадания. Вот почему некоторые исследователи в этом законе лишь видят строгое запрещение магических обрядов¹⁹⁵⁰, обыкновенно сопровождавших жертвоприношения, тогда как самая жертва эдиктов признается только явлением гнусным, заслуживающим порицания за свою мерзость. Своим основанием такая точка понимания эдикта имеет, с одной стороны, самый эдикт, с другой – и то, что жертвоприношения обыкновенно не сопровождались никакими рассматриваниями внутренностей. Этот обычай был введен у римлян и греков тосканцами, а следовательно самим приверженцам чисто языческого культа должен был казаться извращением древней религии¹⁹⁵¹. Впрочем, признавать эдикт, как только запрещающий жертвы, и именно потому, что они соединены с магическим, извне наслоенным культом, особенно вредным для государства, будет довольно узким пониманием. В речи `Y πὲρ τῶν ἱερῶν, относящейся к этой эпоху, соверменник ритор Ливаний говорит, что закон допускает огонь и фимиам ( πῦρ καὶ τὸ λιθανωτόν), тогда как сакрифиции были запрещены еще при Валентиниане¹⁹⁵². Ливаний особенно настаивает на том, что немыслимо даже допустить, чтобы кто-нибудь осмелился стать «господином закона»¹⁹⁵³. Из этого само собою следует, что заклание жертвенных животных считалось тогда вообще делом противозаконным и уже было запрещено, хотя нет возможности установить, когда и каким эдиктом, так как совершенно не сохранился эдикт, запрещающий вообще жертвы¹⁹⁵⁴. Однако кровавые жертвы еще приносились. Ливаний, конечно, хорошо знал это, но, пытаясь обелить язычников, запутался в противоречиях. Так, отрицая в принципе факт возможности принесения жертв, Ливаний в то же время добавляет, что «хотя на пиру и закалываются быки, однако никакой жертвенник не принимает крови, никакая часть не сожигается, не посыпается жертвенный ячмень, не бывает возляния. Если же некоторые, собравшись в веселом месте, приносили в жертву теленка или овцу и, сваривши или зажаривши, съедали жертву, сидя на земле, то я не знаю, преступали ли они законы, так как ты, царь, не запретил этого. Отсюда, если пили и совершали курения, то не нарушали закона, равно как, если даже все с заздравными кубками призывали и воспевали божество. Был у нас, – заканчивает Ливаний, – обычай, собравшись в полях, молиться там на праздниках, принося жертвы. Когда было это возможно, тогда делали»¹⁹⁵⁵. Эти оправдательные слова Ливания полны противоречий. Почтенный ритор, желая доказать, что язычники не приносили запрещенных жертв, прибегает к аргументу, известному на юридическом языке под именем alibi и устанавливающему отсутствие наличности преступления. Он хочет уверить императора, что если пирушки и соединялись с религиозными обрядами, даже жертвами, то этим фактам нельзя придавать сакрального значения, так как они совершались не в храмах и не на алтарях. Но Ливаний, к сожалению, забыл, что власть не могла считаться с тамики разделениями и тонкостями: для нее был важен самый факт, а не место его совершения. Мало того, обратив внимание на последнее, она скорее должна была посмотреть на выбор места, как на простой предлог язычников, чтобы скрыть следы своего нарушения закона, а потому и неудивительно, что власть восставала против такого ловкого обхода закона.

В данном случае для нас эти слова Ливания имеют и другую цену: они дают полнейшее право допустить, что уже ко времени 385 г. диагноз жертв был поставлен императором достаточно определенно, и самое лечение язычников от увлечения жертвоприношениями выражалось в совершенном запрещении последних. В противном случае все обвинения язычников в принесении жертв не имели бы никакого юридического основания. Сам же по себе эдикт 385 г. является только новым подтверждением того, что уже было санкционировано в предыдущие годы и что фактически имело применение в жизни. Цель его сводилась к тому, чтобы еще более оттенить незаконность жертвоприношений. Несмотря, однако, на всю свою тесную связь с предыдущей политикой Феодосия, несмотря даже на свой более отрицательный, чем положительный, характер, этот эдикт достаточно рельефно отражает на себе черты изменения в политике императора. Cruciatus supplicii, что велит налагать Феодосий за нарушение его законов о жертвах, само за себя говорит лучше всяких слов.

Итак, эдикт 385 г. был началом новой эры в отношении Феодосия к язычеству, был годом зловещим для языческого культа. Запрещение жертвоприношений сыграло роль толчка к закрытию и разрушению храмов. Такой переход от жертв к храмам вполне естественный: где нет жертв, там и не нужны храмы. Само собою понятно, что храм в глазах верующего язычника должен был представляться местом особенного присутствия богов, где милостиво богами принимаются жертвы и даются добрые советы. Весь храмовый культ покоился исключительно на жертве, так что храм и жертва мыслились в сознании язычников, как нечто нераздельное, как понятия взаимно обусловливающие друг друга. Отсюда, чтобы подорвать языческий культ, стереть с лица земли жертву, как явление гнусное, по мнению людей, исповедовавших абсолютную истину, было необходимо уничтожить храмы, как центры религиозного культа, удалить соблазн, который мог вовлекать подданных в нарушение изданных императором запрещений языческого культа. Уничтожить храмы – это значит лишить язычников возможности в законных формах выражать свое благоговение богам или, как говорит Ливаний, уничтожить самое язычество¹⁹⁵⁶: язычники по необходимости будут искать для себя храма, а потому и перейдут в христианство¹⁹⁵⁷. Правда, это будет явлением вынужденным, а не свободным, но за то – верным. Насколько справедлива такая точка зрения достаточно обратить внимание на то, что языческий культ держался и имел влияние на души людей, именно потому, что обладал необыкновенно развитою внешней храмовой организацией. «Ничто до такой степени не поддерживало влияния, – говорит Лашкарев, – древняго культа на темныя массы народа, как наружные знаки уважения, которыми древний мир окружал свой культ, а особенно та таинственность и непроницаемость, в которой стояли для этих масс святилища с их богами и принадлежностями. Наглядные знаки общественнаго уважения к тем или иным предметам народнаго культа служили для массы лучшим подтверждением ея верований, а недоступность для ней важнейших из этих предметов давала богатую пищу народной жизни, лучшее средство для сацердотальных коллегий действовать на народ в том или ином направлении»¹⁹⁵⁸.

Итак, чтобы быть последовательным, Феодосий прежде всего и главнее всего должен был обратить внимание на языческие храмы, – седалище таинственного культа, и постараться лишить их того обаятельного значения, какое они имели в глазах язычников. И действительно, Феодосий, ясно представляя себе насколько падет престиж язычества, если лишить последнее ореола славы, так или иначе должен был приступить к выполнению этой задачи. Историческое прошлое указывало ему два более или менее верных пути к достижению этой цели: во-первых, закрытие храмов или обращение их в обычные здания и, во-вторых, беспощадное разрушение их. Феодосию, таким образом, оставалось только сделать выбор, сообразуясь с условиями времени. И что же? На первых порах Феодосий отвергает радикальный способ уничтожения язычества, а вместо него избирает другой, более гуманный – закрытие храмов. Правда, этот способ был в сущности компромиссом для государя, который горел желанием стереть язычество с лица земли, но иначе поступить Феодосий не мог. Если и можно чем-либо объяснить этот выбор, то только политическими соображениями. Как умный политик, Феодосий не мог согласиться на массовые разрушения храмов, потому что это необходимо вызвало бы сильную оппозицию со стороны многочисленных язычников, которая легко могла перейти в вооруженное восстание. Нарушать же мирное течение государственной жизни далеко не входило в планы Феодосия, особенно когда это всецело зависело от него. Наоборот, все выгоды лежали нас стороне простого закрытия храмов. В этим способом язычникам неоднократно приходилось считаться, а потому можно было надеяться, что закрытие храмов пройдет спокойно, а в крайнем случае ограничится небольшими столкновениями с христианами. Решив прибегнуть к форме наименее резкой, Феодосий, однако, не остался верным своей первоначальной программе. Фанатизм отдельных личностей выбил Феодосия с позиции и заставил вступить на путь самого жестокого, подчас бессмысленного уничтожения памятников зодчества, уничтожения, в котором тогдашний христианский мир проявил разрушительные способности вандалов.

Начало беспримерного в истории крестового похода на памятники языческой культуры и искусства в исторической науке точно не установлено. Можно только сказать, что его следует полагать в промежутке 385–388 (год смерти Цинегия¹⁹⁵⁹). Около этого времени¹⁹⁶⁰, выражаясь не точно, последовало, по свидетельству Зосима, посольство Цинегия, родом испанца, на Восток, именно в Египет и Сирию по политическим побуждениям – поставить статую Максима, незадолго перед тем признанного императором¹⁹⁶¹. C этим поручением было соединено и другое, так сказать религиозное. Цинегию приказано было запретить служение в храмах, т. е. закрыть их и наложить интердикт на священные рощи¹⁹⁶². Эти инструкции, нужно заметить, относились не только к храмам Египта и Сирии, но и ко всем тем, которые Цинегий встречал в местах своего путешествия¹⁹⁶³. Подобное соединение двух разнородных поручений было в высшей степени тонким и рассчитанным ходом императора¹⁹⁶⁴. Он отдал дань вежливости и не упустил своих выгод, прекрасно замаскировав истинную цель своего посольства. Смело можно сказать, что выражение учтивости являлось только внешним поводом к религиозному поручению, так как выполнение политической задачи прошло бесцветно, без всяких последствий, а, наоборот, религиозная миссия послужила сигналом к полному истреблению храмов. Впоследствии такая задача была возложена на двух высших должностных лиц империи – Иовия и Гауденция¹⁹⁶⁵.

Ясно, в приказе, отданном Цинегию, нет, собственно, указания на совершенное уничтожение язычества. Зосим даже, как мы видели, старается представить дело, что приказания Феодосия не были ни настоятельны, ни положительны. Один только Феодорит сообщает, что царь повелел «разрушать капища идолов»¹⁹⁶⁶. Считаться с этим свидетельством едва ли необходимо, так как оно исходит из противного лагеря. В целях Феодорита было, конечно, оправдать поступки христиан, а отчасти, быть может, извращением указа придать большую ценность деятельности Феодосия. Однако не считаясь даже с таким освещением, необходимо сознаться, что поручением Цинегию, несомненно, узаконивалось ограничение эллинизма, что очень важно, на весь Египет и Сирию, ограничение, которое мог Цинегий понять по-своему. Дело в том, что сам по себе приказ не устанавливал никаких норм, не давал Цинегию никаких руководящих нитей, как применять его на деле. Одно только говорит указ определенно: «запретить языческий культ», чем само собою разумеется, можно было оправдать любую форму насилия. Неудивительно, если Гиббон в приказе Цинегию и этим должностным лицам видит поручение закрывать храмы, отбирать и уничтожать орудия идолопоклонства, отменять привилегии жрецов и конфисковать освященную собственность в пользу императора, Церкви или армии¹⁹⁶⁷. Итак, мы видим, что ни Цинегий, ни Иовия и Гауденций не получили права и приказания сравнять с землею языческие храмы, а только лишить их знаков языческого культа, т. е. лишить их религиозного значения, обратить их в простые здания.

«На этом пункте, – говорит Гиббон, – могло бы остановиться дело разрушения и ображенныя здания, уже более не употреблявшияся на поклонение идолам, могли бы быть защищены от разрушительной ярости фанатизма черни. Многие из этих храмов были самыми великолепными памятниками греческой архитектуры, и сам император был заинтересован в том, чтобы его города не утрачивали своего прежняго блеска, и чтобы его собственность не уменьшалась в цене. Эти величественныя здания могли бы быть оставлены неприкосновенными, как прочные трофеи торжества христианства. При упадке искусств они могли бы быть с пользою превращены в магазины, в мануфактуры или в места публичных собраний, а после того, как их стены были бы очищены священными обрядами, в них можно было бы допустить поклонение истинному Божеству, чтобы загладить грехи идолопоклонства. Но пока они существовали язычники ласкали себя тайною надеждою, что какой-нибудь счастливый переворот, какой-нибудь новый Юлиан восстановит алтари богов, а настоятельныя просьбы, с которыми они беспрестанно обращались к императору, усиливали усердие, с которым христианские реформаторы безжалостно вырывали самые корни суеверий. Законы, издававшиеся императорами, обнаруживают некоторые признаки более мягких чувств, но их хладнокровных и вялых усилий было недостаточно для того, чтобы остановить поток энтузиазма и хищничества, ярость котораго направляли или скорее усиливали духовные начальники церкви». Эти слова Гиббона, несомненно, глубоко правдивы и всецело отразились на последствиях эдикта Цинегию. Мы уже видели, что эдикт Цинегию, не скажем: обличал равнодушие императора к храмам, а был во всяком случае относительно человечен. насколько можно было ожидать от того времени. Но, издавая свой эдикт, Феодосий совершенно забыл, что исполнение его будет возложено на чиновников, которые всегда рады выслужиться пред императором, еще больше того – он как бы нарочито не указал в эдикте границ применения закона и предоставил, таким образом, решение этого вопроса воле самого чиновника; нет ничего странного, что результатом же эдикта, для чего в сущности и не требуется больших догадок, было то, что египетские и сирийские епископы во главе с Феофилом приступили к Феодосию, желая в нем найти поддержку для своих крестовых походов против языческих храмов. С другой стороны, и естественно было ожидать, что и сам Цинегий, как получивший в свои руки верховную власть гражданскую и церковную и соединивший с этим стремление унизить старую религию, начнет действовать беспощадно. Правда, мнение, что он запер входы в храмы на Западе, Египте, Александрии и уничтожил отеческую жертву, мало соответствует истине¹⁹⁶⁸, тем не менее Цинегий допустил такие поступки, которые не могли пройти бесследно для христианского общества. Он горячо и ревностно принялся за исполнение возложенной на него задачи и проявил при этом гораздо большее усердие, чем это требовалось прямым, непосредственным смыслом поручения. Цинегий, превосходно подметивший, что императорские указы ни разу не исполялись во всем своем объеме, поспешил под влиянием личных антипатий к язычеству понять приказ Феодосия как замаскированное повеление разрушать храмы. Впрочем, к такой беспощадной работе его побудила не столько фанатичная ревность к славе христианства, сколько алчность, для которой богатства языческих храмов могли оказаться достаточной пищей¹⁹⁶⁹. Во главе сильного военного отряда вступил Цинегий на территорию Египта и Сирии и принялся за трудную миссионерскую работу насаждения христианства, в которой ему деятельно помогали все, а в особенности монахи. Везде, где не появлялся победоносный отряд с крестом в одной руке, а с мечом в другой, разыгрывались самые дикие сцены издевательства над предметами языческого культа. Цинегий и его помощники не щадили ни строений, ни статуй, ни маленьких убогих храмов, ни больших и великолепных. Казалось, будто они задались одною великою целью: не оставить ни одного камня, ни одного куска дерева, который мог бы напоминать о былых некогда цветущих местах языческой религиозной жизни. И чем дальше подвигались ратоборцы за истину, которой почему-то помешали ни в чем неповинные храмы и статуи, тем все более и более прибавлялось новых руин, которые производили впечатления на зрителя, будто здесь недавно пронесся страшный ураган или было землетрясение; и чем более изощрялись христиане, тем все сильнее глухо волновались язычники, но ничего не могли предпринять против тех ласковых и гуманных внушений, которые солдаты производили своими хорошо отточенными мечами. И приходится удивляться, что некоторые храмы были помилованы в Александрии и Сирии. Остается предположить, что, несмотря на весь сильный душевный подъем Цинегия против язычества, он не потерял еще способности предвидеть страшные последствия для государства, если бы начал поголовное разрушение храмов.

Одной из первых жертв великого крестового похода сделался знаменитый Озроенский храм, о котором Ливаний рассказывает, как об одном из великих чудес мира, и который, нельзя забывать, Феодосий не решился даже закрыть. Слова Ливания полны глубокой грусти, когда он пишет о гибели этого знаменитого храма. «Плач, – замечает он, – для видевших и радость для невидевших»¹⁹⁷⁰. Однако с чувством облегчения он свидетельствует, что такое несправедливое дело не было следствием распоряжения Феодосия. «Если кто точно рассмотрит дело, – говорит Ливаний, – то должен будет приписать это преступление не вине императора, но человека нечистаго, враждебнаго богам, трусливаго, любящаго золото, покровителя монахов, покорнаго жене»¹⁹⁷¹. Предполагают, что в таких чертах Ливаний рисует образ Цинегия¹⁹⁷². Но как ни старался ритор обелить Феодосия, однако это ему не удалось: из слов Ливания следует, что, по крайней мере, этот храм разрушен по определению Феодосия. Так, Ливаний указывает на то, что дело происходило не без ведома Феодосия, который в данном случае был обманут и дал по недоразумению свой рескрипт. Уверяют, что в разрушении Озроенского храма играли видную роль: Акантия, супруга нового губернатора, и еп. Евлогий, для которого твердыня язычества давно уже была сучком в глазах¹⁹⁷³. Эти достойные лица с помощью военной силы разрушили до основания Озроенский храм, заботясь не столько о славе христианской религии, сколько о возможности пополнить свои карманы богатствами языческого капища. Не с меньшею удачею окончились военные подвиги Цинегия в Апамее Сирийской. Цинегий явился в этот богато и густо населенный город, второй по своему значению в Сирии, в сопровождении двух трибунов и отряда солдат и разрушил великолепный храм Юпитера. Ему деятельно помогал епископ Марцелл¹⁹⁷⁴.

В религиозной политике христианских государей подобный факт объезда провинций имперским чиновником, с тем чтобы по своему мнению или закрыть, или уничтожить языческие капища, является беспримерным в истории. На христианское общество он должен был подействовать возбуждающим и ободряющим образом¹⁹⁷⁵. Христиане слышали и видели, что Цинегий, как бы облеченный полномочиями диктатора, произвольно распоряжался языческими храмами, разрушает, грабит их, и сами не могли остаться безучастными к этому дивному зрелищу уже в силу той старой ненависти, которую они всегда питали к язычникам. Видимо, христианам не оставалось ничего другого, как принять активное участие в работе Цинегия в полной уверенности, что за это их ждет не наказание, а полная похвала. Так поведение Цинегия послужило призывным сигналом к борьбе с язычеством, а волна стихийного чувства, захватившая христиан, вскоре заставила их самостоятельно продолжить дело, начатое Цинегием, и довести борьбу с языческим культом до maximum’а. Эта борьба по своей грандиозности, по силе той ненависти, которая толкала христиан зло издеваться над устаревшим языческим культом, представляет собою единственное явление в своем роде с момента утверждения христианства как религии государственной. Кажется, будто все тогда старалось воспользоваться удачною минутою и внести свою лепту в общее дело разрушения храмов, как источников языческого суеверия.

Грустное впечатление производит этот один из ярких моментов борьбы Феодосия с язычеством, сопровождавшейся гибелью великих памятников древнего искусства. И без того тяжелое впечатление усиливается еще и тем, что главными виновниками беспощадного разрушения храмов, которое носит на себе все черты погромных движений, были епископы и монахи. Духовенство забыло свою великую роль быть посредниками мира и любви и принялось за несвойственное ему дело яростных нападений на храмы. Впрочем, иначе и быть не могло. С нетерпением перенося безжалостные проволочки императоров, которые боялись взяться за крутые меры против язычества, епископы только и ждали момента, когда им можно будет проявить всю накопленную энергию ненависти к языческому культу. С посольством Цинегия такой момент настал. И вот епископы, надеясь на полную безнаказанность, спешат удовлетворить своему давнему желанию – обратить язычников в христианство, но совершают это не путем слова кротости и любви, а мечом и огнем, и на дело разрушения храмов смотрят, как на подвиг мученичества. Само собою понятно, что речи таких фанатиков-епископов действовали электризующим образом на толпу христиан, которые по знаку своего предводителя готовы были разрушить всякое языческое строение по одному только подозрению, что в нем приносятся жертвы.

Но более ожесточенными в этой «войне титанов», как ее называет в насмешку Евнапий, были монахи, которые черными тучами наводняли провинции, всегда готовые стать во главе благочестивых экспедиций и на служение более замечательным епископам¹⁹⁷⁶. Современник Ливаний не находит слов, чтобы описать все некрасивые поступки монахов. Эти «одетые в черное и кушающие более слонов, истребляющие множество кубков с песнями, но скрывающие свою страсть к пьянству бледностью лица, добытою искусственным путем¹⁹⁷⁷, составляли авангард той набожной армии ( στρατείας), которая жестоким насилием прокладывала путь епископам к славе и мученическим венцам. В сопровождении народа, подкрепленные бандами гладиаторов, а иногда в силу необходимости и отрядами солдат, которых проконсулы благосклонно предоставляли в их распоряжение, монахи нападали на храмы, вооружившись камнями, кольями, а иногда только с голыми руками и ногами. Не считаясь с примитивными понятиями о совбственности, они уничтожали крыши, разрушали стены, срывали украшения, разламывали алтари. Разрушив один храм, монахи бросались к другому, третьему и т. д. На это хватало у них дерзости в городах, но еще более в полях. И враждебное друг к другу во многом, это разделение соединяется в причинении бесчисленнаго зла, и считают монахи за стыд не делать возможно больше вреда»¹⁹⁷⁸. Правда, эта злая сатира принадлежит перу язычника, ясно сознававшего все свое бессилие, а потому и не желавшего красок, но тем не менее доля истины, несомненно, содержится в его словах. Если вспомнить, что монахи были в большинстве случаев людьми невежественными, грубыми, то станет ясным, что от них нечего было ждать пощады никакому произведению резца: все они ломали, рубили, не делая никакого различия между художественной статуей и аляповатыми орнаментами капища.

Вскрывает Ливаний и те тайные пружины, которые, по его мнению, побуждали епископов и монахов совершать героические подвиги, одерживать славные победы над беззащитными храмами. Он положительно утверждает, что религиозные интересы для монахов являлись той видимой тогой, которой они прикрывали свои более мелкие страсти. Не удовлетворяясь скудною пищею, которую им предлагали пустыни и горы, строгие аскеты с завистью посматривали на греховный мир с его плодоносными полями и в душе были не прочь заменить монашеские коренья мирскою, но более питательною пищею и даже сделать запасы ее на тяжелую годину. Удобный случай для таких экспедиций монахам представился теперь, когда началось дело разрушения храмов. И действительно, Ливаний свидетельствует, что монахи, как горные потоки ( χείμαῤῥοι) вторгались и опустошали поля, и никакой земледелец, хотя и желал, не мог воспрепятствовать их натиску. Монахи говорят, что они воюют с храмами, а на самом деле эта война есть путь к тому, что лежит в храмах, так как монахи отнимают у несчастных запасы – единственные их ресурсы к жизни. Но этого мало. Монахи присваивают себе и ту землю, о которой они говорят, что она священна, и так роскошествуют на несчастии других те, которые постом, как говорят, служат Богу¹⁹⁷⁹.

Так вели себя христиане по отношению к язычникам, произвольно распоряжаясь их имуществом, издеваясь над их священными предметами, но далеко не такою монетою платили язычники христианам. Приходится прямо удивляться, что язычники с полною покорностью и пассивностью, за редкими исключениями, принимали удары, не пытаясь отстоять свою религиозную самостоятельность¹⁹⁸⁰. Даже храмы, из которых многие прочно были выстроены, сопротивлялись более, чем самые язычники и жрецы. «Жрецам, – замечает Ливаний, – необходимо или умирать, или молчать»¹⁹⁸¹, но он не добавляет, кто из них избрал мученичество вместо молчания. Христиане одержали легкую победу, которую они считали для себя честью, хотя она на самом деле покрыла бесславием и позором слепо осудивших на уничтожение памятники древнего искусства и культуры.

Не менее странным представляется отношение Феодосия к тем несправедливостям, которые власти и духовенство причиняли язычникам. Несмотря на то, что в данном случае преступались всякие границы закона, Феодосий не поднял голоса на защиту угнетенных, а даже наоборот, благословлял добрые начинания духовенства и оказывал ему значительную помощь в лице своих военных отрядов. Сопоставляя это обстоятельство с приказом Феодосия Цинегию только запереть храмы, невольно приходишь к той мысли, что относительно человечный приказ Феодосия являлся только тактическим приемом, конечною целью которого было именно вызвать массовое движение против языческого культа. Феодосий отлично сознавал, что ни Цинегий, а за ним – ни христиане Востока не ограничатся одними полумерами против язычников, никогда не будут строго придерживаться буквы закона, а этого ему только и нужно было. Опираясь на толпу, Феодосию легче было организовать настоящие походы против языческого культа и в то же время самому как бы остаться в стороне от дела. Уловка была придумана Феодосием хорошо и дала блестящие результаты: спасла Восток от сильного революционного движения и нанесла непоправимый удар язычеству.

Окидывая взором ужаснейшую картину гибели язычества частью от слепого раздражения толпы, – гибель величайших резцов искусства, мы подробнее остановим свое внимание на Александрии, Апамее и др. городах, где в эту эпоху борьбы с язычеством разыгрались тяжелые по своему драматизму сцены.

Александрия во времена Феодосия представляла собою образовательный и религиозно-философский центр. Несмотря на то, что христианский элемент значительно возрос в Александрии и епископ этого города занял место столпа православия, это, однако, нисколько не мешало язычеству сохраняться здесь во всей силе и быть в почетном уважении. Главная причина такого явления лежала в характере восточного понимания веры в богов, которое уже не довольствовалось голословным бездоказательным принятием старых отживших традиций, но стремилось при помощи религиозно-философских доктрин обосновать древнюю веру на базисе научной мысли, согласно с требованиями времени¹⁹⁸². Этот религиозный синкретизм служил достаточной опорой уже умиравшему язычеству, задерживал переход язычества в христианство. В Александрии и Египте по-прежнему процветали языческие храмы, которые, естественно, должны были обратить на себя благосклонное внимание христиан, когда начались крестовые походы против всего, что имело связь с языческим культом.

С 385 г. в Александрии, центре культа Сераписа, патриархом этого города был некто Феоофил, в сердце которого одинаково уживались и фанатизм, и разумность, и властолюбие, человек, руки которого попеременно пачкались в золоте и крови¹⁹⁸³. Эта смесь констрастных черт и была гибельной для язычества. Так, хотя Феофил мало заботился о христианских добродетелях и даже спорами против оригенистов и св. Иоанна Златоуста навлек на себя бесславие, однако он всяческим способом старался распространить христианство¹⁹⁸⁴. Недружелюбно смотрел Феофил на языческие храмы в городе: его мысль постоянно вращалась, как в заколдованном круге, в необходимости стереть, сравнять с землею величественные монументы языческого культа. Как бы загипнотизированный этой мыслью, он неоднократно обращался с просьбою к императору Феодосию о разрешении ему самому позаботиться об уничтожении язычества в христианском городе, но все безуспешно¹⁹⁸⁵. Феодосий только разрешил Феофилу обратить храм Дионисия Вакха в христианскую церковь¹⁹⁸⁶. Епископ, недовольный этим, допустил полную бестактность: он подверг насмешке идолов и другие предметы, которые были обнаружены при расчистке места святилища. Так, Феофил постарался публично показать все смешные нелепости культа Сераписа и даже приказал носить по торжищу изображение Приапа¹⁹⁸⁷. Бестактность епископа покрыла темным пятном поведение христиан, как виновников кровавой смуты. Естественно, что язычники были возмущены таким отношением к их вере Феофила: религиозные вопросы стали решаться на улице с оружием в руках. Среди черни встречались риторы и философы. Один лексикограф по имени Гелладий, хвалился тем, что он убил своею рукою девять христиан. Ему подражал его товарищ Антоний – жрец культа обезъяны¹⁹⁸⁸. Так загорелась религиозная война, которая, как известно, всегда сопровождается большими ужасами в сравнении с войной политической.

Все усилия язычников отстоят свое право на существование, на самостоятельность религиозных убеждений не привели ни к чему: их партия была далеко незначительная в количественном отношении, а следовательно не могла отпарировать удары христиан¹⁹⁸⁹. Вот почему язычники принуждены были искать убежища в храме Сераписа или, точнее, в крепости Серапеуме. Считаем не лишним сказать несколько слов о Сераписе¹⁹⁹⁰. Серапис или Сарапис – древнеегипетское божество. Его изображение иностранного происхождения: оно соотвествует Плутону Синопскому¹⁹⁹¹. Первый из Птоломеев перенес его из Понта в Александрию и учредил в честь него культ, который замечательно быстро привился, несмотря на все противодействия египтян – упорных религиозных консерваторов¹⁹⁹². В этом деле, как всегда бывает, сыграли большую роль услужливые жрецы, готовые из-за подарков кого угодно признать богом. Александрия гордилась своим названием в честь Сераписа и выстроила роскошнейший храм своему богу-покровителю, храм, который по искусству считался одним из чудес света и претендовал на славу с римским Капитолием¹⁹⁹³. Этот храм был воздвигнут на широкой вершине искусственного холма, возвышавшегося на сто шагов над уровнем соседних частей города, а пустое пространство внутри храма охранялось прочными арками и разделялось на склепы и подземные аппартаменты. Освященное здание было окружено четырехугольным портиком, галлереями и зданиями, где жили стража храма и аскеты. Храм поддерживался колоннами из мрамора, стены были обложены внутри тремя слоями: из золота, серебра и меди; великолепные залы и изящные статуи свидетельствовали об успехах искусства¹⁹⁹⁴. Храм Сераписа пользовался большим уважением среди язычников, а самый город Александрия назывался священным. Сюда толпами шли паломники из всех стран, привлекаемые сколько уважением, столько и тем, что тогда как жертвоприношения везде были запрещены, они все-таки дозволялись еще в городе и храме Сераписа¹⁹⁹⁵. Большое количество народа скапливалось здесь во время двух праздников – весною при открытии мореплавания и осенью при прекращении его. Полагают, будто суеверный страх, что уничтожение культа Сераписа прекратит разлитие Нила, удерживал правителей от крутой меры против языческого культа¹⁹⁹⁶. Таким образом можно сказать, что храм Сераписа был единственным храмом, где полнота языческого культа сохранялась еще во всей своей целости, тогда как везде язычники терпели стеснения. Храм был «caput ipsum idolatriae»¹⁹⁹⁷. Само собою понятно, что такая полнота обнаружений языческого культа в храме Сераписа, важное значение храма для всего язычества должны были вызвать особенную ненависть к нему у христиан.

Вот в этом храме Сераписа, куда вело только два пути – крутая проезжая дорога и крутая лестница, и засели бунтовщики. Мятежная толпа, однако, не теряла духа, а из превосходно защищенного места стала делать нападения на христиан, и если захватывала их, то заставляла приносить жертвы идолам под угрозой страшных мучений, распинала, отрубала ноги, а иногда даже бросала в клоаки¹⁹⁹⁸.

Картина получилась единственная в своем роде. Дело стало принимать опасный оборот: все ясно показывало, какой огонь может разгореться из тлеющего пепла. Надо было принимать меры.

Египетский комендант Роман и Александрийский – Евагрий попытались прежде всего добрыми отношениями подействовать на расходившихся мятежников, не прибегая к репрессиям. Они пришли в храм и убеждали язычников прекатить бунт, но последние криками отвечали на все их доводы. Гораздо сильнее их увещаний и угроз влияли на народ речи некоего Олимпия, носившего философскую мантию. Он убеждал язычников не покидать религию отцов, идти з анее на смерть и ничего не страшиться. «Никто не может, – говорил он, – приходить в уныние лишь потому, что статуи богов разбиты: оне земныя, а потому и подвержены тлению, но сила, которая живет в них, поднялась на небо»¹⁹⁹⁹. Восстание не утихло. Оба чиновника, не зная что делать, обратились за разъяснением к Феодосию. На время заключено было перемирие. Наконец получился ответ. Обе партии собрались безоружными на площади, и здесь был прочитан императорский рескрипт. Решение государя страшно поразило христиан. Все ждали строжайшего наказания мятежников, а вместо него император приказывал простить бунтовщиков, если они положат оружие. Таким милостивым отношением к язычникам Феодосий надеялся привлечь их на свою сторону и побудить принять христианство²⁰⁰⁰. Этою одною гуманною мерою не ограничился Феодосий. В то же время он приказал разрушать храмы, как источник мятежа, а не как языческие религиозные места для богослужений²⁰⁰¹. На первый взгляд представляется странным такое отношение Феодосия к язычникам, именно, что он, с одной стороны, берет их личности под свою защиту, а с другой – велит не щадить их храмов. Шульц думает, что этим Феодосий В. хотел придать мятежу в Александрии, бывшему несомненно на религиозной почве, характер случайный, а затем ценою разрушения храмов заплатить за убитых христиан, тем более что это должно было удовлетворить последних²⁰⁰².

Рескрипт произвел различное действие на христиан и язычников. Сильное возбуждение язычников после прочтения императорского указа не замедлило перейти в реакцию – в сильный упадок духа. Язычники, как пришибленные обухом, обратились в бегство, совершенно не подумав о возможности еще сопротивляться, хотя сил у них для этого было вполне достаточно. Олимпий исчез тайно за день пред тем и отправился на корабле в Италию. Передают, что ночью он был в храме Сераписа и ясно слышал пение Аллилуия, хотя все двери были закрыты и все люди ночевали. Олимпий признал это за предсказание победы христиан и решил поскорее спастись бегством. Многие участники восстания также поспешили оставить город.

Наоборот, христиане несказанно обрадовались распоряжению императора. Лом и топор стали сокрушать святилища²⁰⁰³. Феофил постарался буквально исполнить волю государя и препринял удивительное, в сущности, по жестокости и вандализму разрушение храма Сераписа. Все, что мог преодолеть лом, было уничтожено, все же ценное поступило в пользу христиан. «Кумиры богов, – свидетельствует Сократ, – были перелиты в умывальницы или обращены в другия потребности Александрийской церкви»²⁰⁰⁴. Феофил постарался при этом во всей наготе представить мошеннические проделки жрецов, их скандальное злоупотребление доверием благочестивых мужей и легковерием женщин²⁰⁰⁵. Колоссальная статуя Сераписа также подверглась общей участи. По своему внешнему виду Серапис напоминал Юпитера и только отличался от него тем, что имел на голове корзину, а в правой руке держал аллегорическое чудовище, которое состояло из туловища и головы змия с тремя хвостами. а на концах их были головы: собачья, львиная и волчья²⁰⁰⁶. Фанатизм дошел до того, что сам Феофил поднялся в Серапеум и подошел к статуе, что по народному преданию угрожало смельчаку смертию. Феофил остался, однако, цел и невредим. Мало того, один храбрый солдат, вооруженный более верою, чем оружием, поднялся по лестнице к статуе и ударом секиры отрубил часть щеки. Толпа даже христиан в замирании ждала ужасного, так как по учению жрецов гибель Сераписа будет сопровождаться мировым переворотом. Солдат, нисколько не смущаясь, стал наносить удары статуе. Идол разбился, и изнутри его выскочила масса мышей²⁰⁰⁷. Превращения земли в хаос и разрушения небес, чего должно было ожидать вместе с разрушением статуи Сераписа, однако, не последовало: небо и земля продолжали сохранять свой прежний вид. Феофил привел в груду развалин храм Сераписа, но только оставил фундамент, так как не мог снять больших тяжелых камней. Говорят, что в это время народ присутствовал в цирке. Одни жокей ехал и упал, но тотчас поднялся и взял приз. Узнали, что у него мать – Мария. Последнее обстоятельство дало повод говорить: «Сын Марии упал, поднялся и победил». Эти крики раздались в то время, когда Феофил разбивал идола и уничтожал Серапеум²⁰⁰⁸. В заключение статую Сераписа разбили на мелкие части и предали огню, а голову влачили по всему городу. «Поклонники Сераписа смотрели на это и смеялись над слабостью того, кому прежде поклонялись»²⁰⁰⁹.

Такое неожиданное торжество христианства над язычеством, низвержение Сераписа, который был колонной, поддерживавшей рушившееся здание идолятрии, не прошло бесследно для общества. Сюда еще не мешает прибавить и то, что мести богов за святотатство не последовало, а наоборот – разлив Нила, который несколько задержался, что язычники спешили сначала объяснить запрещением им магических действий, даже был больше обыкновенного: разлив достиг самых высоких мести и грозил затопить самую Александрию и часть Ливии²⁰¹⁰. В результате было много обращений в христианство. Везде в городах засияли христианские храмы и на месте, где прежде стояло капище, куда стекались пилигримы со всего света, возвысилась церковь²⁰¹¹. Это и дало повод Бл. Иерониму заметить иронически: «Египетский Серапис сделался Христом» (Ep. 7). Такая замена принесла свою большую пользу: язычники стали охотно принимать христианство. Этому помогло еще и следующее обстоятельство. При раскопках были найдены иероглифы – изображение креста, обозначающего вечную жизнь. Жрецы постарались объяснить, что по священному преданию, когда будут найдены такие символические знаки, тогда храму и культу Сераписа придет конец. Результатом всего этого было много обращений язычников ко Христу, между которыми первыми были жрецы и начальники храма, знавшие это предсказание²⁰¹².

Когда император Феодосий получил весть об этом, то возблагодарил Господа. Уничтожение храма Сераписа было большим шагом вперед в уничтожении язычества. В Александрии дан был толчок той предсмертной агонии, которая постепенно охватила весь языческий организм. И, действительно, язычество везде, хотя и медленно, начало сходить со сцены.

Разрушение храма Сераписа открыло широкую торную дорогу христианам и к другим языческим храмам. Так, когда мятеж утих, Евгарий предложил благосклонно свои услуги Феофилу. Предложение, конечно, было принято епископом охотно. Подкрепив небесную силу отрядом солдат, епископ с большим рвением бросился уничтожать в Александрии все, что относилось к языческому культу. Все капища в городе были разрушены, а идолы частью были перелиты в умывальницы, а частью обращены на другие потребности Александрийской церкви, так как по смыслу приказа Феодосия их должно было употреблять на вспомоществование бедным²⁰¹³. Видимо, желание поживиться не менее было сильно, чем жажда обращать язычников в христианство, если не боялись пользоваться орудиями служения демонам. Феофил только велел сохранить обезьяновидную фигуру Анубиса в память того, каким богам некогда кланялись язычники. По поводу этого факта грамматик Амоний заметил, что «языческая вера крайне оскорблена тем, что не перелита последняя статуя, а соблюдается на посмеяние языческаго богослужения».

Исчерпав материал для своих подвигов в Александрии, епископ Феофил, получивший в истории имя освободителя Александрии от позорного служения, скоро перенес свою деятельность и на другие города, напр. на Канопею²⁰¹⁴, где не только стояли храмы, но и процветал в собственном смысле языческий гносис, его пресловутая старая и новая магия. Для специализации в магии была выстроена особая школа, под предлогом преподавать знание древних египтян, что известно было под именем «sacerdotales litterae»²⁰¹⁵. Здесь некто Антоний поучал своих доверчивых учеников, что по смерти его храмы придут в запустение, а храм Сераписа обратиться в хаос.

В религиозном отношении Канопея представляла очень крупный центр: здесь было много храмов и между ними особенно выдавался храм Сераписа, часто посещаемый паломниками, хотя трудно сказать, что их больше привлекало сюда: желание ли выполнить религиозные обряды, или красота места²⁰¹⁶. На этот город и обратил свое внимание Феофил, горя сильным желанием и здесь торжествовать победу христианства над язычеством. Военная удача сопутствовала и в данном случае начинаниям епископа. Не успел воинственный отряд епископа появиться в городе, как губернатор города со своей стороны предложил посильную помощь. Повторилось то же, что так недавно наблюдалось в Александрии. Феофил работал по старому плану и со своею бандою напал на Сераписа Канопеи, который, несмотря на то что был высшим богом, не мог противостоять огню и мечу. Победа была достигнута полная: «vastata sunt omnia atque ad solum deducta», замечает лаконически летописец, но верно и сильно²⁰¹⁷. Только алтарь, сложенный из крепчайших камней, непоколебимо гордо стоял, как бы посмеиваясь над людскими усилиями разрушить его.

Энергичными помощниками Феофила в его миссионерских трудах по разрушению храмов в Александрии и Канопее явились монахи, которые получили за это громкое имя «друзей божиих». Своею деятельностию они сильно вооружили против себя народ языческий, который злобно выражался о них: «монахи, говорили, живут как люди, а выглядят, как свиньи». Вот почему достаточно было надеть кому-нибудь черную одежду, чтобы собрать вокруг себя толпу. В Канопее монахи стали насаждать христианскую религию при помощи почитания мучеников. Это обстоятельство послужило поводом к насмешке со стороны язычников, а особенно злостного сатирика Евнапия, который иронизирует, что в монастыре «бальзамированные головы, не знаю, каких злодеев, наказанных смертью, были почитаемы за богов»²⁰¹⁸. По-видимому, пророчество Антония начало исполняться. Примеры в Александрии, Канопее не были исключением. Те же дикие сцены разыгрались в городах: 1) арабских – Петре, Ареополе; 2) палестинских – Рафе, Газе и 3) в финикийском Гелиополисе. Впрочем, в этих городах христиане не имели такого блестящего успеха, быть может потому, что здесь или политеизм был крепок, или христиане по своей численности были меньше язычников. Последние с оружием в руках встречали своих врагов²⁰¹⁹. Происходили междоусобыне войны, которые иногда оканчивались плачевно для христиан. Так, в Аскалоне, Берите Палестинском, Газе были сожжены язычниками все христианские базилики²⁰²⁰. Впрочем, это нисколько не умаляло ревности христиан, а скорее даже подогревало ее.

Не менее чем в Александрии заслуживают внимания подобные факты и в Сирии. В Сирии в это время был епископом божественный Маркелл, как неоднократно его называет Феодорит. Общее движение против языческих храмов захватило и этого благочестивого епископа и нашло в нем верного подражателя подвигам Феофила. Внимание Маркелла прежде всего остановили великолепные храмы в Апамее и окрестностях. Случай благоприятствовал его желаниям. В Апамею прибыл префект с 2000 воинов и предложил свои услуги Маркеллу. Служители небесного царя и служители земного царя приступили к разрушению храма Юпитера. Но оказалось, что даже усилий воинов, пустивших в ход самые разнообразные орудия, недостаточно, чтобы разрушить храм Юпитера. Это здание стояло на возвышении, было обнесено с четырех сторон колоннами, имевшими по окружности по шестнадцати футов, а огромные камни, их которых были сложены эти колонны, были связаны свинцом и железом. Потерпев такую неудачу и предложив префекту заняться подобной полезной работой в других городах, Маркелл решился самолично попытать счастья в этом деле и обратился сначала за руководственными указаниями к Богу. Новый способ оказался более удачным. На утро сам собою пришел к Маркеллу один человек и пообещал ему разрушить капище, если только заплатят за двух работников. Предложение было выгодное и недорогое, а потому Маркелл и согласился. Незнакомец изобрел простой способ: он подрыл три колонны, сделал подпорки из дерева и зажег их. Сначала дело не клеилось²⁰²¹. Много настойчивости и труда потребовал храм от христианских инженеров. Но труды их наконец увенчались успехом, и храм рухнул с шумом и треском. «Возгордившись этой победой, Маркелл лично вступил в бой с силами ада. Многочисленный отряд солдат и гладиаторов шел под знаменем епископа и разрушал один вслед за другим деревенские храмы в диоцезе Апамеи»²⁰²². Особенно он возненавидел большой храм в Авлоне. Явившись в город в сопровождении гладиаторов и солдат, Маркелл принялся за разрушение храма. Однако он не постарался сохранить осторожность и не обратил внимания на то, что храм защищался галилеянами и поселянами. Не участвуя по болезни ног (он был хромой) в сражении, Маркелл стоял в стороне без всякого конвоя. Язычники заметили его, схватили и сожгли. За свою славную смерть, как передает Феодорит, Маркелл был удостоен мученического венца²⁰²³. Преступники позднее были открыты, но когда дети Маркелла хотели притянуть их к отвественности, то провинциальный синод не позволил на том основании, что неблагоразумно будет мстить за смертный удар²⁰²⁴. Замечательно, все дело и здесь, как и в Египте, велось при помощи военной силы, какой обычай, очевидно, стал уже принимать форму законного порядка. Один только Tillemont, вопреки всякой очевидности и достоверности, в состоянии утверждать, что разрушение идолятрии велось не столько силою человека, сколько помощью Бога²⁰²⁵.

Сильное возбуждение против язычества на Востоке не замедлило перейти на Запад. Здесь прославился своею жестокостью епископ Мартин Турский. Прежний солдат, поразительно соединявший в себе доброту Франциска Ассизского и ревность Илии, св. Мартин сделался епископом с 375 г. На идолов, напр. на Венеру, Юпитера и др., он превосходно усвоил себе древний взгляд, как на земные храмины диавола. Вот почему св Мартин все время своей жизни посвятил искоренению язычества в своем диоцезе, пользуясь главным образом ревностью невежественных монахов, и добился того, что почти все некрещенные в его округе под магическим воздействием огня и меча вступили в ряды христиан²⁰²⁶. Правда, сам по себе это был мишурный успех, но многие епископы того времени заботились не столько о христианском воспитании душ, сколько о количественном их росте.

Итак, благодаря слишком усердной деятельности частных лиц, получившей свою санкцию и одобрение от самого императора Феодосия, дело беспощадного разрушения храмов приняло вид стройной организации. И эта работа, можно сказать, принадлежала Феодосию, который, хотя непосредственно и не участвовал в ней, однако руководил всем движением, как капельмейстер, не выражая протеста даже тогда, когда дело переходило грани всякой справедливости. Поставив на карту, быть или не быть языческому культу, Феодосий не двинул пальцем, чтобы избегнуть издевательств и осмеяний того, что было дорого язычникам. Он был далек от правил простой вежливости и как бы нарочито старался увеличить душевную боль язычников самыми грубыми поруганиями их культа. Римляне, если им приходилось совершать ломку храмов, обставляли это дело совершением известных религиозных обрядов; а когда налагали руку на сокровища провинциальных храмов, то старались делать это под покровом ночи²⁰²⁷. Наоборот, Феодосий не счел для себя нужным считаться с этими обычаями, а вел дело разрушения храмов нарочито публично, чтобы дать таким образом язычникам сильнее почувствовать пустоту их верований. Цель, которую преследовал Феодосий и духовенство, по-видимому, увенчалась успехом. Язычество было сильно подорвано во всей греко-римской империи. Языческие храмы в большинстве случаев были закрыты или разрушены, и только жители деревень продолжали пока свои религиозные собрания под видом увеселительных, пользуясь отсутствием зоркого глаза должностных лиц.

Печальная судьба языческого культа заставила язычников прибегнуть к защите падавшего религиозного строя путем диалектики. Когда было уже бессмысленно на насилие отвечать насилием, путь слова оставался единственным средством воздействовать на расходившихся правителей, которые в своем ослеплении уже не в состоянии были различать белого от черного. Таким адвокатом язычества и выступил знаменитый ритор Ливаний (314–396 гг.).

Ливаний по своим убеждениям был человеком лояльного образа мыслей, так как даже молился за императора во время борьбы последнего с узурпатором Максимом и находился в самых дружественных отношениях с христианами. Однако это не мешало ему стоять за язычество и одобрять образ действий Юлиана. Драматическое положение язычества заставило и Ливания тряхнуть стариною и написать особую речь в защиту прав язычества под заглавием ‘ Yπὲρ τῶν ἱερῶν²⁰²⁸. Ближайшим поводом к ней послужило уничтожение великолепного Озроенского храма. Составленная под свежим впечатлением диких сцен вандализма, до которого доходила невежественная толпа, речь Ливания является не только одним из драгоценных документов в истории язычества, но и одним из красноречивых актов древности. Она проникнута горячим воодушевлением автора, полна искренней веры его в силу и значение язычества и не только чужда низкопоклонничества и лести, но вся дышит смелым и решительным словом человека, который приготовился к самому худшему и который сам сознает, что он дерзок, а потому и заявляет: «я не боюсь никого»²⁰²⁹. Вот почему полагают, что Ливаний едва ли осмелился бы произнести пред императором такую речь, которая, по всему вероятно, была произнесена или написана только как образчик риторического искусства²⁰³⁰. По своему содержанию речь Ливания представляет собою кодекс известных доводов, которые оратор считал вполне вескими аргументами при определении объективной ценности язычества. Следует отметить, что Ливаний во всем старается обосновать свои рассуждения главным образом на историческом основании, не ограничиваясь приемами одной софистической диалектики. Высказав надежду, что его речь может получить значение, хотя и опасно говорит пред Феодосием о тех, которые были для него всем, т. е. о монахах и епископах, Ливаний прежде всего устанавливает историческую ценность языческого культа, вспоминает происхождение древних монументов религии, благодеяния богов, за что, по его мнению, постоянно нужно благодарить последних. Люди, свидетельствует Ливаний, путем опыта узнали силу богов и, пользуясь ею, они достигли могущества и побеждали врагов. Естественно, что они в благодарность богам стали устроять храмы, приносить жертвы и т. п. Вспоминает Ливаний и отношение прежних христиан-государей к языческому культу, отмечает их сравнительную терпимость и с большим чувством говорит о деятельности Юлиана, как о добродетели²⁰³¹.

После горьких жалоб на монахов потворство епископов и на несправедливость поддержки, какую им оказывали губернаторы, Ливаний частью опровергает те обвинения, какие представляли христиане против язычников, а частью старается доказать необходимость существования языческих храмов и неосновательность доводов в пользу разрушения последних.

Христиане, разрушая храмы, опирались на то, что язычники совершают в них жертвоприношения и тем самым преступают императорские приказы. Ливаний пытается снять это обвинение, замечая, что обряды, за которые их упрекают, не суть истинные жертвоприношения, а простые пиршества (convivia), но доказательства его по данному пункту слабы и туманны и скорее свидетельствуют против него, чем за него²⁰³². Далее Ливаний считает неосновательным доводом христиан, что разрушение храмов скорее обратит язычников в христианство. Общая его мысль могла бы сделать честь даже христианам: «не должно принуждать к религии, а убеждать»²⁰³³. Разрушение храмов, понятно, и было тем принудительным способом, каким христиане хотели навязать свою религию язычникам. Спутниками такого обращения, по мнению Ливания, необходимо должны быть: или лицемерие, или атеизм. Новообращенные, – говорит Ливаний, – действительно «ходят в храмы (христианские), но, попадая в толпу молящихся, или никого не призывают или богов. Как в трагедиях артист, выступающий в роли тирана, не тиран, хотя и был за него, так каждый из этих остается неподвижным в язычестве, но считается теми (христианами), что он уже сдвинулся. Итак, что хорошаго, если слово бывает, а дело отсутствует? Что безумствуете против храмов? Если не можете убеждать, зачем прибегаете к насилию?»²⁰³⁴. «Но говорят, – продолжает Ливаний, – не полезно присутствие на земле храмов, даже для людей на ней». Ливаний опровергает это указанием на исторические примеры – на Агамемнона, Иракла, на Марафонскую, Саламинскую битвы и т. п. В фактах жизни этих лиц и в историях этих битв, по мнению ритора, не трудно приметить участие помощи богов, подаваемой в храмах чрез жертвы²⁰³⁵. История также учит, что Константин и Констанций, которые первые сделали попытки разрушать храмы, жестоко поплатились за это: один несчастием своей семьи, другой поражениями от персов²⁰³⁶. Наконец, если всюду, – говорит Ливаний, – должно сохранять города, что тем более храмы за свою красоту, чем города. Мы считаем за ужасное отрубить руку человека, а глаза городов уничтожаем спокойно… Итак, храмы, как достояния царей, имеют право претендовать на протекцию последних²⁰³⁷. А если так, то не постыдно ли войску воевать против каменных строений?²⁰³⁸ В заключение Ливаний умоляет Феодосия наказать или умерить ревностных, кто под видом религии ничего не знает другого, как разрушать храмы, и за что император даже делает их своими друзьями, хотя за это их следовало бы лишить должностей²⁰³⁹. Несмотря на все это, речь, написанная по всем правилам риторического искусства, не произвела желанного действия на императора²⁰⁴⁰ и на христианское общество. Ливаний просто не понял, что христианское государство не может держаться иной политики к язычеству: разница могла быть только в выборе способов практического осуществления политики, а не в изменении самого содержания ее. Tillemont, наоборот, даже допускает, что безосновательные (?) речи Ливания могли только обидеть Феодосия, а особенно оскорбление монахов, этих верных сынов Церкви, и та похвала, с какою Ливаний отзывался об Юлиане²⁰⁴¹. Какое впечатление произвела речь на Феодосия, это остается, да наверное и всегда будет оставаться, тайною для истории. Одно можно сказать, что Ливаний глубоко ошибался, если надеялся своею реляциею оказать услуги язычеству: скорее она могла принести ему вред. Говорить в христианском государстве о каких-то правах языческого культа на законное его существование, это значило игнорировать самое государство, его основные задачи, с чем власть едва ли могла примириться.

Итак, эпоха великих крестовых походов против языческих храмов, речь Ливания, на которую правительство не сочло нужным прямо ответить, ясно показывают, что вопрос о внешних условиях языческого культа был уже решен и покончен в самом широком смысле: ничто языческое – ни храм, ни статуя – не имеют права на существование. как предметы религиозного почитания у язычников. Вот та формула, к которой пришло государство. Оставалось, очевидно, теперь перейти к внутренней стороне языческого культа, т. е. к жертвам и мистическим обрядам, чтобы и к этой области приложить выработанную формулу.

Правда, император уже касался вопроса о жертвах еще в 379 г., но разрешал его мельком, между прочим, и скорее отрицательно, чем положительно: эдикты, издаваемые Феодосием, касались главным образом одной стороны жертвы, именно, гаданий, связанных с ними, а вообще жертву, как сердце, душу языческого культа, юридически игнорировали, хотя, несомненно, фактически они так же преследовались, как и жертвы с целью гаданий. Покончив с храмами, Феодосий, действительно, обращается к жертвам и издает специально против них два эдикта, которыми завершается здание последовательно выстроенных отношений его к язычникам. И это было как бы ответом на реляцию Ливания. В ней язычники, в лице Ливания, жаловались на незаконные насилия, и Феодосий посочувствовал им более строгим и жестоким законом, чем какие он до сих пор издавал²⁰⁴². В 391 г. 16 июня на имя Евагрия и Романа, правителей Египта, был издан Феодосием эдикт²⁰⁴³, который снимает с императора тогу таинственности, покрывавшую до сего времени все его эдикты против язычества, и устанавливает ясно для подданных взгляд на язычество и его права на существование в христианском государстве. С другой стороны, жестокая форма эдикта отчетливо показывала им, что правительство не прекратило борьбы с язычеством и что эта борьба далеко не будет вестись спустя рукава. Напротив, борьба с язычеством вступает в новую фазу своего развития: правительство ставит язычникам ультиматум – сдаться или умереть – и со своей стороны отрезает все пути к побегу государственных преступников. Феодосий объявляет полную нетерпимость и не допускает даже мысли о снисходительности. В таком виде нам представляется общий смысл и положение этого эдикта в системе законов Феодосия против язычников.

В частности эдикт категорически запрещает всякому приносить жертвы (potestas sacrificandi), входить (aditus) в храмы и даже с благоговением взирать на капища. Значит, караются не только обнаружения желаний, мыслей, т. е. поступки, но и самая мысль, зародыш желания, который случайно отразился во взоре. Чтобы обратить особенное внимание язычников на указанное запрещение и усилить яркость своего положения, Феодосий несколько раз с угрозою повторяет: «recognoscant», т. е. пусть помнят, что нечестивые храмы заключены нашим законом. Отсюда, если кто преступит грани запрещенного в отношении к богам и жертвам, то «пусть помнит, что он не должен рассчитывать ни на какое снисхождение».

Зная по опыту, что законы часто игнорируются и главным образом вследствие халатного отношения чиновников Феодосий в своем эдикте не забывает и исполнительную власть, пресекая и с ее стороны возможность нарушения закона довольно тяжелым денежным взысканием. Так, «всякий судья, гласит эдикт, если во время его управления кто-либо войдет в оскверненные места, обязуется внести 15 фунтов золота в наш фиск, а также и чиновники его (ofticium ejus – палата), если не воспрепятстсвуют соединенными усилиями, наказываются равною суммою»²⁰⁴⁴.

Казалось бы, что этим эдиктом уже вполне можно было закончить Феодосию свои отношения к язычеству, так как в сущности языческому культу им достаточно определенно объявлялось полное уничтожение: язычество как бы вычеркивалось из списка явлений государственной жизни. Точное применение закона на деле, несомненно, должно было повести к тем результатам, чего так добивался Феодосий, – к обращению язычников в христианство. Однако этим эдиктом не завершилась борьба Феодосия с язычеством, равно как им далеко не выражается сущность той религиозной политики по отношению к язычеству, которая развита была Феодосием В. Гораздо лучше ее выясняет эдикт, данный в Константинополе 10 ноября 392 г.: он начертывает те демаркационные линии, в пределах которых вращалась политика Феодосия – направления, дальше которых, в сущности, некуда было идти. Этот эдикт представляет собою ту грань, которою христианское государство отрезало от себя возможность возвращения к старой политике по отношению к язычеству. В виду важности этого эдикта, как программы для последующих поколений, в виду его широты и полноты, как венца всех эдиктов Феодосия против язычников, мы считаем необходимым привести его возможно подробнее²⁰⁴⁵. Весь закон видимо распадается на пять глав, из которых каждая обнимает свой круг предметов и вносит новую меру в борьбе с обнаружениями языческого культа.

Первая глава как бы представляет собою общее введение ко всему закону. В ней налагается «interdictio», которое касается частью лиц, частью мест и, наконец, всякого вида культа, т. е. λιβανωτόν, τὸ θύειν и т. п. «Никто совершенно, из какого он состояния или звания ни был… ни в каком абсолютно месте, ни в каком городе пусть не убивает невинных жертвенных пред бездушными священными изображениями, или пусть не почитает посредством тайной очистительной жертвы, или своей лар (домашних богов) посредством огня или своего гения посредством вина или своих пенатов благовониями, пусть не возжигает светилен, не всыпает священнаго курения и не развешивает венков».

Не ограничиваясь этим общим положением, Феодосий В. делает в эдикте следующие частные разграничения. Первое частное разграничение простирается на тех, кто приносит жертвы с целью гадания, и составляет вторую главу закона. § 1. «Если кто осмелится приносить жертву, гадать по внутренностям, то, как виновный пред величеством²⁰⁴⁶ (majestati reus), пусть получит приличное осуждение, хотя бы он ничего не исследовал относительно спасения или против спасения своих начальников. Достаточно уже для тяжести преступления желания разрубить законы самой природы, исследовать непозволенное, открыть тайное, испытать запрещенное, искать окончания чужой жизни и возбуждать надежду на гибель чужого».

В третьей главе Феодосий присоединяет уже к наказаниям за оскорбление величества наказание и за осквернение или оскорбление религии (injuria riligionis). § 2. «Если кто-либо почитает сделанное человеческой рукою, тленные идолы²⁰⁴⁷ священным курением или дерево, украшенное лентами, или также алтарь, выстроенный из дерна, хотя бы низкою ценою долга, но полной оскорбления религии²⁰⁴⁸, тот должен, как виновный в осквернении религии, быть наказан лишением дома или владения, в которых он служил богам»²⁰⁴⁹. И так все места, относительно которых известно, что на них совершались курения, если будет доказано о них, что они собственность воскурявших, мы определяем присоединить к нашему фиску».

В четвертой главе наказание еще более усиливается наложением уже и денежных взысканий. § 3. «Если же кто рискнет совершить жертвоприношение в храмах, публичных капищах или в домах и полях, то, когда будет известно, что захват был произведен без воли владетеля, последний должен уплатить 25 фунтов золота: соучастника и приносящаго жертву постигнет равная кара».

Наконец, пятая глава закона имеет в виду оградить нарушение закона со стороны должностных лиц. § 4. «Мы желаем, заканчивается эдикт, чтобы это постановление охранялось судьями, дефензорами, куриалами городов, чтобы тотчас дознанное чрез них подвергалось наказанию. Если же они вздумают покрыть по милости или пропустить по нерадению, то они подпадут суду. Если же отложат наказание хитростию, то будут наказаны пенею в тридцать фунтов золота».

Приведенный нами последний из эдиктов Феодосия не требует особенных комментариев. В нем, очевидно, не содержится ничего нового, никакого чрезвычайного приема борьбы с язычеством, который бы не был вызван прежде, если не считать новым то, что денежные штрафы возросли до 25–30 фунтов золота с пятнадцати. Если сравнить этот эдикт со всеми предыдущими, то прежде всего бросается в глаза его полнота, какой не встречается ни в одном законе. Преследуется не какая-либо из форм языческого культа, но вся структура его: культ публичный, домашний или семейный; культ в полях, жертвы (victimae et hostiae), культ изображений и т. д.; одним словом все, что до известной степени уже каралось действовавшими законами. Итак, на первый взгляд можно сказать, что эдикт 392 г. есть не больше как сумма всех бывших до него эдиктов. При всем отсутствии в эдикте внешней новизны, в нем все-таки можно усмотреть, так сказать, новизну внутреннюю. «Новизна его, по мнению Шульца, заключается не столько в самых определениях, сколько в их обнародовании, в энергичном действии, которое лишило языческую религию всякаго значения»²⁰⁵⁰. И действительно, в этом эдикте, – говорит Буасье, – нет ничему пощады, осуждение полное²⁰⁵¹. Смертный приговор был произнесен, оставалось только с честью умереть²⁰⁵². Весь закон, таким образом, можно назвать «похоронною песнью язычества»²⁰⁵³. Кроме того, нельзя опустить одной маленькой черты эдикта. Язычество в нем уже теперь трактуется как superstitio gentilica. Таким именем обычно в древнем священном римском праве обозначалось почитание всякого культа, которому государством не представлено гражданских прав. Следовать такому культу значило быть уголовным преступником²⁰⁵⁴. У языческого культа, таким образом, было отнято даже право на существование: верная смерть – вот что стало теперь уделом его. Этим эдиктом, который является кульминационной точкой политики Феодосия, и заканчивается борьба его с язычеством Востока. Других эдиктов более уже не появлялось до конца царствования Феодосия. Впрочем, в новых постановлениях и не было нужды, так как эдикт 392 г. ярко и определенно отмечал грани, за которые язычники не могли перейти, если только они не хотели оказаться преступниками государственных постановлений. Нравственной и юридической постоянной пытки – верить в богов и не иметь права выражать свои верования – вполне было достаточно, чтобы при последовательном проведении эдикта в жизнь не оставить камня на камне от языческого культа. Так, язычество Востока вступило на широкий путь исторической смерти и, благодаря искусным рецептам врача Феодосия, быстрыми шагами приближалось к могиле.

Значение царствования Феодосия в истории западного язычества – Состояние язычества на Западе – Борьба за алтарь Виктории и ее политический характер – Попытки язычников восстановить статую «Победы» при Валентиниане II и Максиме – Вмешательство Феодосия в дела Запада и эдикты 9 августа 389 г. и 24 февраля 391 г. – Торжество язычества при Евгении – Последняя борьба Феодосия на Западе против язычества

Как борба Феодосия с еретиками, так и борьба его с язычеством не вращалась только в узких рамках Восточной империи, но широкой волной передалась и на Запад. Церковные историки, действительно, не говорят, что Феодосий разрушил идолослужение на Востоке, а говорят вообще и не делают никакого разделения, когда украшают его славой разрушителя идолятрии. Правда, Феодосий не посылал на Запад своих чиновников с приказами закрывать храмы, но его законы, хотя бы как слабое эхо звучали и на Западе, являлись для высшей власти его коррективом в оппозиционных отношениях к язычеству. «Ne quis mortalium ita taciendi sacrificii sumat addaciam»²⁰⁵⁵, гласит один закон, изданный специально для Востока, но, очевидно, простиравшийся и на всех подданных империи, поскольку эдикт был издан от имени всех императоров²⁰⁵⁶. Если сюда прибавить, что личность Феодосия оказывала сильное влияние на ход жизни Западной империи, то станет вполне ясным, что назвать Феодосия разрушителем язычества во всей греко-римской империи далеко не будет преувеличенным. Christianissimus imperator, как называют его современники, едва ли мог потерпеть, чтобы христианство, огнем и мечом насаждаемое на Востоке, урезывалось на Западе насчет языческого культа. Общий ход политической жизни поставил Феодосия в непосредственную связь с Западом, и с этого момента, как мы увидим, Феодосий действительно, кроме общего духа отношений к язычникам, циркулировавшего во всей империи, приложил и непосредственное старание к уничтожению языческого культа на Западе.

История язычества на Западе, ход борьбы христианства с ним отлились в иные формы, чем какие наблюдались на Востоке. В то время как на Востоке уже была установлена система гонений против языческого культа, на Западе их собратья пользовались относительной свободой, а во всяком случае правительство и не думало устраивать той травли язычников, которую организовал Феодосий²⁰⁵⁷. Однако это далеко не значит, что императоры Запада были склонны возвратить все привилегии языческому культу: они только не преследовали языческих установлений, запрещая лишь вредные между ними для политического строя. Если до Грациана совершился поворот политики римских государей в реакционную сторону по отношению к язычеству. Как известно, Грациан нанес жестокий удар язычеству, запретив публичные сакрифиции и лишив храмы жрецов денежной помощи от казны. Несмотря на это, общий колорит картины язычества на Западе и даже в самом Риме мало изменился. Культ языческий все еще был силен, и язычники продолжали следовать вере отцов. Сочинения языческих писателей и памятники древности свидетельствуют, что в эту эпоху боги еще были в чести у римлян; обряды, церемонии, праздники культа совершались, и, наконец, жреческий класс еще верил в жизненность своей религии и пытался возвратить себе прежний блеск наперекор всему, что христианские государи узаконивали против него²⁰⁵⁸. И нужно заметить, что сами язычники хладнокровно относились к тем мерам, которые обнародовал Грациан: они не протестуют, а смиряются перед неумолимой судьбой. Подобное явление объясняется, с одной стороны, тем что христианство все более и более делало успехи среди язычников, а с другой стороны, и тем, что яд индифферентизма и общее подавленное состояние незаметно для самих язычников постепенно убивали былой пыл к языческому культу.

Горздо сильнее отозвался на жизни язычников приказ Грациана вынести из сената алтарь и статую богини Виктории. Custos imperii virgo, как обычно называется эта богиня, находилась в зале вената (в курии Julia) и являлась живым и внешним показателем древнеримского религиозно-политического сената. Так, в начале каждого заседания сенаторы непременно сжигали несколько зерен ладана у подножия статуи и тем самым приносили присягу в верности императору²⁰⁵⁹. Весь цикл функций сената находился в тесном взаимоотношении с культом богини Виктории: она была как бы постоянною председательницею сената, образом самого язычества, официальное первенство и преимущество которого освящалось этим изображением²⁰⁶⁰. Отсюда, приказ Грациана вынести алтарь и статую Виктории из курии подействовал на сторонников языческого культа как удар молнии. Это насилие, совершенное над особенно почитаемым священным установлением империи, язычникам казалось посягательством более чем преступным. Жалобы сената раздавались в Риме. Оставался только один выход – просить императора о возвращении статуи Виктории. Депутация во главе с Симмахом потерпела полное поражение. Испытанное огорчение однако не умерило желаний сената. Язычники не потеряли надежды добиться благоприятного результата. С этого момента борьба за языческий культ центрируется в Риме, в алтаре Виктории, которая становится палладиумом языческой веры. Язычники хорошо поняли, что прошло то время, когда можно было ратовать за весь языческий культ, и решили за лучшее для себя под предлогом алтаря Победы бороться за древний религиозно-политический институт, в полной уверенности что такая постановка дела скорее привлечет на их сторону в качестве недовольных даже людей, не разделявших их верований²⁰⁶¹. Тогда как на Востоке борьба за язычество велась на окраинах и главным образом поселянами, на Западе местом борьбы делается Рим, а главными защитниками старого культа – потомки древних патрициев. Удаление алтаря Виктории из сената для них далеко не было простым насилием над древним культом, а скорее политическим актом, с которым необходимо, рано или поздно, должна соединиться реформа сената, а следовательно и изменение их социального положения. Отстаивая алтарь Виктории, аристократия отстаивала свои личные интересы, свои политические права²⁰⁶². Не видя статуи Виктории в сенате, она чувствовала, что в ней кипит еще все то, что осталось в крови римского и республиканского²⁰⁶³. Отсюда, все движение, созданное во имя алтаря Виктории и упорно не прекращавшееся долгое время, можно рассматривать как революционное движение под маскою религии против того строя государства, который стал создаваться на базисе христианских принципов²⁰⁶⁴. Правда, была среди аристократов и партия религиозных фанатиков, но она проявляла себя менее активно, чем политическая партия²⁰⁶⁵.

Со смертью Грациана и вступлением на престол юноши Валентиниана IΙ, надежды языческой партии на успех несколько оживились, тем более что новый император пока еще не был христианином. Снова была отправлена депутация с просьбою о восстановлении алтаря Виктории (384 г.). На этот раз ей посчастливилось: она была принята Валентинианом, который выслушал знаменитую речь Симмаха (Relatio)²⁰⁶⁶. Речь его полна блестящих патетических мест. Первая часть, где он обращается с просьбой отнестись с уважением хотя бы к одному слову «Победа», как основанная исключительно на чувствах, не может быть приводима в качестве веского аргумента. Центр тяжести речи Симмаха лежит в том, что религия древняя имеет за собою авторитет давности, была культом предков. Этот аргумент уже значительно силен. Почему? История свидетельствует, что Рим отличался необыкновенною консервативностью в делах религиозных, так что самое слово «прошлое» было священным в устах римского гражданина. На этом основании римляне даже императорам отказывали в праве изменять что-либо в нем. «Вы отлично знаете, что вам не дозволено касаться обычая предков, – «vobis contra movem parentum intelligitis nihil licere» – вот тот холодный душ, которым римляне усмиряли попытки государей сделаться религиозными новаторами. Для сената, обыкновенно послушнаго и покорнаго – это необычайно гордыя слова»²⁰⁶⁷. Чтобы придать своему основному доказательству рельефность и убедительность, Симмах прибегает к особому риторическому приему, именно влагает свои слова как бы в уста самого Рима: «мне кажется, что Рим стоит пред вами и говорит вышеследующее: славные государи, отцы отечества, окажите уважение к годам моим, к которым меня привел благочестивый обряд, чтобы мог я пользоваться древними церемониями. Оставьте мне древния святыни: мне не приходилось в них раскаиваться. Разрешите мне, так как я пользуюсь свободою жить по своим обычаям. Этот культ подчинил моим законам всю вселенную; эти жертвоприношения, священныя церемонии удалили от моих стен Аннибала и галлов из Капитолия. Неужели я был тогда спасен для того, чтобы переносить позор в старости? Увижу ли я, каково-то, что думают учредить? Поздно предъявлять мне какия бы то ни было требования. В мои годы позорно меняться»²⁰⁶⁸. Не удерживается в своей речи Симмах, чтобы не пожаловаться на декреты Грациана, отнявшие у язычества доходы, что было самым жестоким ударом для древней религии. Особенно интересным пунктом реляции Симмаха является политическая идея о мистическом Риме, которым сохраняется вечность империи. Этот Рим не может удалить божеств, которые увенчаны ореолом славы. Отказываясь от персонификации своей силы, Рим отказывается от самого себя.

Можно было ожидать, что такая блестящая защита священных древних традиций вызовет у Валентиниана сострадание, но вскоре все надежды Симмаха рухнули. Противником просьбы Симмаха выступил Амвросий Медиоланский, который сказал, правда, менее красноречивую речь, но подействовавшую на Валентиниана сильнее горячих доводов Симмаха²⁰⁶⁹. Угроза Амвросия, что в случае согласия Валентиниана на просьбы язычников Церковь отвратиться от него, была веской и серьезной. Депутации снова было категорически отказано. Политические соображения, что согласие может возбудить ненависть епископов, а следовательно и революционное движение среди христиан, по-видимому, были главными мотивами отказа Валентинианом сенату: ни мать, ни Валентиниан еще не сидели крепко на троне, чтобы бравировать словами Амвросия²⁰⁷⁰.

Несмотря на поражение, язычники не упали духом. Реляция Симмаха циркулировала в городе и породила новое течение в борьбе языческой партии за свой культ. Язычество с этого момента вступает на путь неопаганизма. «Рим, окруженный своею древнею добродетелью, своею славою, могуществом стал божеством этой новой религии. Реляция Симмаха сделалась исповеданием веры этой религии, если так можно назвать слабую трансформацию истощеннаго паганизма»²⁰⁷¹.

Мирное течение жизни Запада было нарушено в 387 г. узурпацией Максима, который сделался единодержавным правителем Западной империи. Это обстоятельство пробудило самые радужные мечты у язычников. В основе этих мечтаний лежало, с одной стороны, и нечто мистическое. Рассказывают, что когда Грациан отказался от титула «Pontifex Maximus’а», то старший жрец на это заметил: «Если царь не желает называться понтифексом, то скоро появится ποντίφεξ μάξιμος"²⁰⁷². Игра слов Максим и μάξιμος заставляла язычников в словах жреца видеть пророчество, которое, по-видимому, уже начало сбываться. С другой стороны, естественно было ожидать, что Максим не захочет увеличивать шаткость своего положения на троне конфликтом с сильной политической партией язычников. Некоторые даже предполагают, что смелая попытка Максима захватить трон Валентиниана именно и была вызвана приглашением языческой партии²⁰⁷³. Словом, все говорило в пользу язычников. На деле оказалось совершенно иное. Несмотря на панегирик, сказанный Симмахом Максиму²⁰⁷⁴, последний ни на йоту не улучшил положения язычников²⁰⁷⁵.

Настала очередь действовать Феодосию. Максим был низложен. Политическая перемена ввела в заблуждение сенаторов, которые снова решились повторить свою просьбу об алтаре Виктории. Во главе депутации встал опять Симмах²⁰⁷⁶. Этот выбор сенаторов не был удачным, так как положение Симмаха при дворе Феодосия после низложения Максима было очень непрочным. Боясь гнева Феодосия за свой панегирик Максиму, Симмах тотчас после низвержения тирана даже принужден был искать убежища в церкви²⁰⁷⁷. Правда, он успел получить прощение Феодосия и написать письмо в защиту своего панегирика, но это мало изменяло сущность дела²⁰⁷⁸. Во всяком случае оратор полагал, что он может взять на себя ведение дела об алтаре. Депутация отправилась в Милан. Может быть, при поздравлении Феодосия с новым годом, а быть может, 19 января при выражении ему пожеланий с началом XI года его царствования, Симмах в панегирике выразил просьбу сената о возвращении алтаря Виктории из ссылки. Как ни странно, но Феодосий сначала проявил некоторое колебание. Конечно, сам по себе он не мог покровительствовать язычеству, но среди его высших чиновников и свиты находилось много лиц, которые еще молились старым богам Рима. Естественно, что Феодосий, боясь опасного конфликта, просто не знал, что ему предпринять в данном случае. Амвросий Мед. говорит, что он, заметив колебание своего царственного друга и желая подействовать на него в отрицательном смысле, с этою целью несколько дней избегал императора²⁰⁷⁹. Впрочем, опасения Амвросия были преждевременными: близость епископа к императору и влияние на последнего служили достаточной гарантией за неуспех дела. И, действительно, чрез несколько дней Феодосий лаконически, но сильно ответил посольству: «Вы не представляете собою сената». Больше всех депутатов пострадал Симмах. Рассказывают, что Феодосий приказал «приятнаго человека силою вывести из города»²⁰⁸⁰. Эта неудача посольства явилась началом тех поражений, которые Феодосий нанес языческому культу во время своего пребывания в Италии.

13 июня 389 года Феодосий совершил свой триумфальный въезд в Рим. Пребывание Феодосия в Риме, дружественные отношения с Сирицием, Римским папою и Амвросием Мед. укрепили в императоре старое нерасположение к языческому культу, что повлекло за собою изменения в состоянии язычества в Риме. Уже одно явное нерасположение Феодосия к языческому культу должно было отразиться на процветании язычества. И действительно, Рим стал принимать христианскую физиономию. Многие из сенаторов перешли в христианство. Такое явление дало наглядный пример народу: переход последнего значительно упростился. Феодосий в то же время не упускал случая показать, как мало он ценит предметы языческого культа, и спешил наиболее соблазнительные из них удалить подальше от глаз людей. Так, напр., он разрешил сохранить только те статуи, которые украшали город и были произведениями замечательным мастеров, а остальные, особенно в храмах, были разрушены²⁰⁸¹.

Не довольствуясь этими мерами, Феодосий скоро перешел к борьбе с язычеством при помощи законов. Сюда прежде всего относится реформа древнего календаря, который своим базисом имел древний языческий культ. В качестве одной из целей этой реформы можно указать на то, что в это время наблюдалось значительное увеличение праздничных дней, вследствие чего происходила задержка в государственных делах. Эти праздники сопровождались обычно народными увеселениями, в большинстве случаев носили совершенно языческий характер. Само собою понятно, что такое явление едва ли могло нравиться государю, который целью своей жизни поставил вытравить всякие следы языческого культа и сообщить государственному строю христианский колорит.

9 августа 389 г. был издан Феодосием под влиянием Папы Сириция²⁰⁸² эдикт, которым установлена норма праздничных дней²⁰⁸³. «Мы повелеваем, гласит закон, чтобы все дни были юридическими, т. е. присутственными. Из числа последних исключаются следующие, как дни праздников:

праздники летние ………………………………………………………….. 30 дней²⁰⁸⁴

праздники осенние ………………………………………………………… 30 дней²⁰⁸⁵

календы январские …………………………………………………………… 3 дня²⁰⁸⁶

(Dies natalis) День основания Рима …………………………………………1 день²⁰⁸⁷

День основания (dies natalis) Константинополя ………………………….. 1 день

Пасхальные праздники …………………………………………………..… 15 дней²⁰⁸⁸

Дни воскресные (dies solis) ………………………………………………... 41 день,

исключая три дня Пасхи и 8 дней осенних и летних.

Царские дни ………………………………………………………………….. 4 дня²⁰⁸⁹

Итого ……. 125 дней».

Хотя на первый взгляд этот закон представляется не имеющим особенной важности в деле борьбы с языческим культом, но на самом деле он является большим шагом вперед по пути христианизации широких народных масс. Когда Феодосий приказал языческим чиновникам праздновать те дни, которые для них не имели священного характера, он нанес удар нравам древнего культа, он ввел христианство на трибуны язычников; он угождал христианам, принуждая языческих чиновников магистрата и юрисконсультов повиноваться одному христианскому предписанию. Зерна смерти, брошенные в среду язычников Константином, который первый сделал обязательным воскресный день, как день праздника и для язычника, пустили глубокие ростки. Отсюда и закон 389 г., сам по себе второстепенный в деле уничтожения язычества, незаметно должен был привести к внутреннему слиянию общества христианского и общества гражданского²⁰⁹⁰.

Дальнейшая работа Феодосия над уничтожением язычества Запада выразилась в объявлении эдикта, который непосредственно относился к языческому культу. В 391 г. 24 февраля под влиянием Св. Амвросия Мед. в Милане был издан Феодосием эдикт специально о жертвоприношениях на имя Альбина, префекта Италии. Со времен Константина, Констанция и Валентиниана Младшего – это был первый эдикт, которым запрещались сакрифиции в Италии. Необходимо заметить, что Буасье приписывает его исключительно Валентиниану, а эдикт, изданный в том же году в июле считает подтверждением, высшею санкциею февральского эдикта со стороны Феодосия. Спрашивается, кому же принадлежит этот эдикт? Установить документальную принадлежность этого эдикта тому или другому императору нет никакой возможности. Если же принять во внимание положение Валентиниана, его молодость и отношение к Феодосию, то придется признать, что точка зрения Буасье – сравнительно беспочвенна. Валентиниан, обязанный всем Феодосию, необходимо должен был подчиниться своему покровителю особенно тогда, когда последний был так недалеко от него²⁰⁹¹. Вот почему большинство историков относит этот эдикт к Феодосию (напр. Schaff, Гиббон, Möller, Schultze и др.). Как бы то ни было, но несомненно, что Феодосий В. играл далеко не последнюю роль в этом эдикте, если бы мы его и приписали даже Валентиниану. Вообще нужно заметить, что Феодосий В. в борьбе с еретиками и язычниками нес тяжелую работу – обязанности капельмейстера, ритмическим движениям палочки которого были послушны и общество, и государи-соправители. Февральский эдикт²⁰⁹² по своему характеру уже значительно приближается к эдиктам против еретиков: в нем нет снисходительного условного приказания, а приказание полное, с угрозой денежной кары за неисполнение закона: «Никто, читаем в этом эдикте, да не оскверняет себя жертвами, никто да не убивает невинное жертвенное животное, никто да не вступает в капища (delubra – места очищения, тихое место с кумиром и жертвенником)²⁰⁹³, не посещает храмов и да не взирает на изображения – дело смертных рук, чтобы не быть виновным пред божественными и человеческими законами»²⁰⁹⁴. За нарушение этого указа, будет ли это совершено в городе или пути с явным намерением воздать хвалу языческому богу, виновный должен внесть 15 фунтов золота, а судьи должны строго наблюдать за исполнением этого постановления. Государственные чиновники, которые окажутся нерадивыми в исполнении своих прямых обязанностей – строго карать преступников эдикта – обязаны будут внести штрафную сумму²⁰⁹⁵. Именно высшие чиновники (vicarii et proconsules) – 15 фунтов золота, чиновники консульского достоинства – consulares (округов Эмилии и Лигурии) – 6 ф. золота, правители провинций в Италии – correctores (Апулии) и наместники – praesides (Далмации) – 4 ф. золота. При этом в законе разрешается чиновникам канцелярии (officiales) противиться распоряжениям судей, если последние поступают против закона. Следует, наконец, заметить, что как ни строг этот эдикт, однако в нем еще выступают рельефно этические черты. Так, в эдикте еще нет пока открытого глумления над языческим культом, и приказание воздерживаться от жертв в основе своей, несомненно, имеет этическое начало: «приносящий жертву, оттеняет эдикт, убивает невинное животное».

Эдиктом 391 г. прервалось поступательное развитие законодательных мер Феодосия В. против язычества Запада. Благополучное восстановление Валентиниана на троне и счастливое устройство дел Западной империи сделало ненужным дальнейшее пребывание восточного монарха на Западе. Однако судьбе угодно было со временем снова вернуть Феодосия на Запад и дать ему возможность свести последние счеты с язычеством, которое, несмотря на все притеснения, пыталось поддержать свою угасавшую жизнь. Внешним поводом к появлению Феодосия на Западе послужило революционное движение, поднятое Арбогастом и вызвавшее крупные изменения в политическом строе Западной империи, а особенно в положении языческого культа на Западе. Несмотря на всю строгость законов, запрещавших обнаружение языческого культа, стоило попасть маленькой искре в уже почти потухшее язычество, как оно снова, хотя на мгновение, воспламенялось. Такую искру бросил Арбогаст своею деятельностию на пользу языческого культа. Хотя деятельность его была мимолетным явлением, но она возродила язычество в Риме, правда, с тем чтобы уже оно после этого момента еще более заглохло.

Генерал Арбогаст, как известно, был оставлен Феодосием помогать Валентиниану в управлении государством. Будучи фанатичным язычником, Арбогаст скоро достиг того, что всюду наводнил город язычниками, а слабого Валентиниана подчинил своей воле. Подстроена была даже попытка восстановить жертвенник Победы, но не удалась, главным препятствием чему явились остатки влияния на юного императора наставлений Феодосия, епископов, а в особенности Амвросия. В своем отказе посольству Валентиниан отмечает, что причина отказа лежит не в нем самом, а вне его. «Как вы можете думать, говорил император, что я возвращу то, что было отнято моим религиозным братом (Феодосием) и поврежу вере, религии и памяти императора, с которым я желаю сравняться в благочестии»²⁰⁹⁶.

Такое ничтожное событие, как возвышение Арбогаста, приобретение им влияния на императора, повлекло за собою важные политические и религиозные перемены в западной части государства. Конфликт, возникший между Арбогастом и Валентинианом из-за власти над государством, привел законного императора к могиле. Арбогаст, как хитрый дипломат, поспешил воспользоваться смертью Валентиниана и, чтобы спасти себя от всяких подозрений, возвел на престол Евгения, человека ученого и гуманного. Евгений был христианином и даже на монетах чеканил крест и монограмму Христа²⁰⁹⁷. Впрочем, постоянное сообщество с Флавианом, Рихомером и Арбогастом впоследствии значительно поколебало христианские религиозные убеждения Евгения. Принципы его религиозной политики были не новые, именно, с одной стороны, терпеть язычников, а с другой – не чуждаться христиан. Он в данном случае совершенно упустил из виду, что если эта политика была хороша несколько раньше, то теперь с развитием полной нетерпимости к язычникам едва ли она принесет благотворные результаты для его непрочного трона. Однако такой политики и такого государя собственно только и ждали язычники, никогда не перестававшие мечтать о том моменте, когда им можно будет гордо поднять свою голову и возобновить почти угасший культ. Теперь момент настал: о преследовании языческого культа не могло быть и речи. Веротерпимость, урезанная Феодосием, снова засияла, хотя на мгновение, на небосклоне Римской империи.

Язычество перевело дух и спешило использовать все наличные силы для своего возрождения; незначительные на первый взгляд надежды приняли вид великанов. Но, спрашивается, неужели, в сущности, надежды на более удачный жребий для язычества были так незначительны? Далеко нет. Евгения окружали такие лица, как Симмах, Арбогаст, люди преданные религии предков, а потому от них естественно было ожидать всего. К своему делу они привлекали еще преторийского префекта Вирия Никомаха Флавиана²⁰⁹⁸. Любовь к национальному культу была наследственной в этой фамилии. Отец его считался приверженцем старой религии, и только царствование Констанция помешало ему проявить свои симпатии. Таких же убеждений держался и сын его, за что неоднократно платился во время отправления государственных должностей. Макробий замечает, что «Флавиан превосходил Венуста, своего отца, сколько украшением нравов, степенностью жизни, столько и изобилием глубины эрудиции»²⁰⁹⁹.

Естественно, что эти люди и вся их партия постарались принудить государя предоставить язычеству права, на что они могли уже рассчитывать: благодарность Евгения к язычникам за активную помощь при получении им императорской мантии и зависимое положение императора от Арбогаста и Флавиана давали основания для таких операций. К Евгению прибыло посольство от язычников с теми же требованиями, как некогда к Грациану, именно с требованием восстановить алтарь Победы, а в особенности привести в законное действие все те статуты и доходы, которые имели место до Грациана. Замечательно, сначала Евгений восстал против этого и депутация ничего не достигла. «Тиран, – замечает Шульц²¹⁰⁰, – открыто желал избегнуть свидетельства, что он не дружелюбно относится к церкви». Ему пришлось все дело свалить на сопротивление галльских епископов. Это, разумеется, было понятно и самому Арбогасту и отклонило все подозрения. Вторая попытка язычников с требованием возвращения священных сокровищ тоже окончилась ничем. Восстановление огромных собственностей, отнятых у жрецов и храмов, не могло понравиться никакому правителю, был ли он христианин или язычник, наследник или узурпатор трона. С другой стороны, за 10 лет с того времени, как имущества были отобраны, последние получили разные назначения: они пошли большею частью на армию, а потому каждый новый год делал все более трудным восстановление их. В этом пункте, естественно, понтифексы и императоры не могли прийти к согласию²¹⁰¹. И только на третий раз посольство достигло своей цели²¹⁰². Удачу язычников, пожалуй, можно объяснить тем, что во главе посольства были Арбогаст и Флавиан, по отношению к которым Евгений фактически не мог стать в оппозицию. Возвращение посольства в Рим было сплошным триумфом. Проходя через Милан, оно с дерзостью заявило, что близок момент, когда язычники из церквей сделают конюшни и заберут клириков в рекруты. Правда, права, полученные язычниками, касались только Рима, но все-таки и это было уже большою победою для язычества, а самое главное могло возбудить надежды на лучшее будущее, питать мысль возможностью полной реставрации языческого культа. Таким путем воля Арбогаста, несмотря на все сопротивления Евгения, взяла перевес. Утешением может служить только то, что Евгений боролся с собою, пока решился на шаг примирения с язычеством, а потом неоднократно пытался оправдаться пред Амвросием, но безуспешно.

Итак, начало было положено. Вскоре уступчивость пошла дальше, чего и нужно было ожидать. Если приближенные-язычники и не могли рассчитывать возвратить времена Юлиана, тем не менее они попытались восстановить язычество там, где оно уже было уничтожено. Старый Рим ожил на глазах удивленных христиан, религия его опять возвратила себе прежнее могущество. Деятельная агитаци в пользу язычества, нити которой крепко держал в своих руках Флавиан, воспламенила потухший было жертвенный огонь и возобновила упавшие культы. Алтарь Виктории в курии сената был восстановлен. Появились египетские бритые жрецы и понтифекс, выносимый на носилках и окруженный многочисленными клиентами. Весталки украсили головы священными повязками. Долго преследуемые гаруспеки показались на площадях и публичных местах и предлагали всем сокровища своего знания. По улицам города потянулись процессии культа Цибеллы, среди участников которых можно было встретить даже сенаторов, сопровождавших колесницу с изображением Цибеллы. Сабинская Флора снова выступила на сцену со своими бесстыдными играми, а Симмах даже уделил на ее долю храм. Да и самый Ambularium, – торжественный ход искупительной жертвы, которой Рим не видел со времени Аврелия, совершался в установленном виде по улицам города, а равным образом отправлялись ее Pomeria, очевидно, с целью спасти округ от угрожающей опасности со стороны Феодосия. Флавиан был неутомим, сам приносил жертвы²¹⁰³. Не отказался он от надежды добиться перехода христиан в язычество, для чего и искушал их «тысячью искусств». Земные блага и подарки должны были облегчить этот переход. И действительно, в эту эпоху мы встречаем случаи падения. Некто Георгий принял священное посвящение; Левкадий и Марциал ценою своего отпадения достигли магистратуры. Один сенатор, обратившись в язычество, не стыдясь говорил: «Богиня Изида, я выздоровел!». Все это должно было действовать, несомненно, угнетающим образом на христиан, а иногда даже возбуждающим, смотря по натуре. Один из христиан по поводу обращения сенатора составил стихотворение, в котором осмеивал сенатора и Цибилловых жрецов. «Лучше бы, – замечает христианский поэт, – он навсегда оставался язычников. Ты ведь ничего не почитаешь и в то же время все почитаешь»²¹⁰⁴.

В таком положении находилось язычество к 393 г. в Риме. Правда, если оно не было господствующим, то все-таки равноправным с христианством. Трудно сказать, чем бы окончилась вся попытка восстановить в Риме язычество, если бы Феодосий не взялся за оружие и не низложил тирана. И этот поход Феодосия на Запад преследует цель не только низложить тирана, но и вступить в лице его в борьбу с язычеством, которое осмелилось, вопреки законам восточного монарха, фактически заявить о своем существовании и жить полною жизнью рядом с христианской религией. Это был крестовый поход христианского императора с явно выраженными миссионерскими задачами – подавить военною силою языческий культ. Сам Феодосий, по-видимому, так смотрел на свою задачу. Известно, что он приказал на воинских знаменах водрузить знаки креста как символ цели своего похода, как внешнее выражение своей полной надежды, что его Бог не даст в обиду своего верного служителя. Напротив, на знаменах войск Евгения всюду виднелось изображение Геркулеса²¹⁰⁵. Звучит мысль о крестовом походе и в словах Феодосия, сказанных им после первого поражения полководцам, которые убеждали императора на время приостановить военные операции. «Не должно, – говорил Феодосий, – спасительный крест обвинять в такой слабости, а изображению геркулесову приписывать такую силу, – ибо этому войску предыдет крест, а неприятельскому – то изображение»²¹⁰⁶. Христос и Геркулес или христианство и язычество, – выражаясь несколько грубовато, но близко к воззрениям Феодосия, в последний раз для греко-римской империи сошлись на открытом поле, чтобы честным поединком, с оружием в руках, разрешить больной вопрос, кому из них царствовать. В 394 г. 5 сент. между Феодосием и Евгением последовало генеральное сражение. Евгений проиграл битву и был казнен, а Арбогаст погиб в бегстве. Со смертию Евгения и Арбогаста покончила существование тираническая империя с ее восстановленным языческим культом: христианство низложило язычество оружием. Все, что в три месяца в религиозном отношении достигло зенита своего развития, как-то сразу потеряло свою ценность. Религиозная политика Евгения в духе веротерпимости снова потеряла свой кредит и, кажется, надолго для христианского мира. Слабая копия Юлиана – Евгений так же быстро сошел со сцены, как и могучий титан Юлиан, и унес с собой в могилу только что народившееся течение религиозной свободы. «Скажите же, какую пользу принес ваш префект городу»²¹⁰⁷, спрашивал вскоре один христианин у язычника. Этот вопрос как нельзя лучше показывает, насколько быстро нервная деятельность по возрождении язычества, ее плоды, исчезли с горизонта Западной империи. И удивительная эта быстрота, с которою падал престиж язычества: видимо, силы языческого культа угасали более в его попытках вернуться к жизни, чем тогда когда ему приходилось скрываться от страха пред внушениями христианского оружия.

Со временем вторичного пребывания Феодосия в Италии Пруденций и Зосим связывают один факт, который, хотя передается ими с внешней стороны сравнительно различно, по свой сущности является тождественным. Этот факт представляет данные к разрешению вопроса, какие меры принял Феодосий после поражения Евгения для борьбы с процветавшим языческим культом.

Пруденций передает, что Феодосий после поражения Евгения прибыл в Рим, где в полном присутствии сената ребром поставил вопрос: поклонение ли Юпитеру или поклонение Христу должно быть религией римлян? Свобода слова, предоставленная сенаторам, оказалась пустым звуком: присутствие императора и его известная нетерпимость ко всему, что не прикрывается, хотя бы только видимо, его православием, действовали угнетающим образом на дух сенаторов. Подсчет голосов решил дело в пользу императора. «Слабый голос меньшинства, – замечает Пруденций, – уступает большинству и умолкает в малой части»²¹⁰⁸. Остается только удивляться, что нашлись такие смельчаки из сенаторов, которые рискнули подать свой голос в пользу гонимой религии. Так, сенат переменил языческую личину на христианскую; трудная операция прошла без всяких последствий, что умел делать так искусно только Феодосий.

Несколько иначе, но более правдоподобно изглагает историю обращения сената в христианство Зосим²¹⁰⁹. По его рассказу, Феодосий без всякой баллотировки вопроса от том, какая из религий должна получить права гражданства, прямо призвал сенаторов «бросить то заблуждение, которое они прежде позволяли себе и избрать христианскую веру, так как она чужда всякаго греха». Простого увещания, однако, оказалось мало: никто из сенаторов язычников не счел нужным порвать с институтом тех отеческих преданий, которые более 1200 лет были стражами города и спасали его от разрушения. Тогда Феодосий обратился к отлично испытанному им средству – насилию. Он категорически заявил, что если они не хотят слушаться его мирных увещаний, то он опустошит и закроет храмы ( τὰ ἱερὰ) и уничтожит жертвы ( τάς θυςίας) "так как нуждается в блоьших средствах для военнаго дела«. Этот экономический фактор, так наглядно выступающий вообще в эдиктах Феодосия против еретиков и язычников, по нашему мнению, сообщает рассказу Зосима большую степень достоверности. Аргументация Феодосия оказалась настолько веской, что сенаторы принуждены были согласиться с доводами своего монарха и перейти в христианство.

Сравнивая передачу факта в изложении Зосима и Пруденция, мы находим, что при всем его различии Зосим и Пруденций утверждают один и тот же факт обращения сената в христианство и приурочивают его к одному времени, ко времени поражения Евгения. Причины же различной внешней формы, нам кажется, лежат в том, что Пруденций был поэтом, а Зосим – историком, первый – христианином, второй – язычником. Отсюда, нет ничего удивительного, если Зосим и Пруденций в своем освещении и передаче одного и того же факта далеко разошлись один от другого.

Несмотря на это, некоторые историки, напр. Беньо²¹¹⁰, считаясь только с тем внешним различием, которое бросается в глаза при чтении факта у Зосима и Пруденция, вообще подозревают достоверность передаваемого ими факта. Конечно, нельзя отрицать того, что возможно Зосим и Пруденций внесли нечто свое в изложение факта, особенно в детали его, поскольку каждый из них рассматривал обращение сената в христианство под своим углом зрения, но делать отсюда вывод к отрицанию самой достоверности передаваемого ими факта нет никаких оснований. Уже одно то, что об этом факте, хотя и различно, говорят и христианский писатель и языческий, свидетельствует в пользу его достоверности: предполагать со стороны писателей, отличных по своим воззрениям, измышление тождественного факта, – это значило бы вступить в область более чем догадок и предположений, чего не позволяет объективная историческая критика. И в самом деле, какие мотивы могли побуждать грека и римлянина измышлять один и тот же факт? На этот вопрос Beugnot не считает нужным дать ответ.

Более справедливыми являются недоумения и подозрения исследователей относительно того, что Феодосий посетил Рим в 394 г. и там имел дело лицом к лицу с сенатом. Был ли Феодосий в Риме после поражения Евгения? Ответы на этот вопрос историки, пользуясь одними и теми же документами, дают довольно различные: один, напр. Schulze, положительно утверждает, что Феодосий действительно был в Риме²¹¹¹, другие, напр.: Tiilemont²¹¹², Sievers²¹¹³, Guldenpenning²¹¹⁴, Rauschen²¹¹⁵ и пр., отрицают этот факт. Спрашивается, кто из них прав? Заметим, что документы, кроме показаний Зосима и Пруденция, не дают оснований положительно утверждать, а скорее приводят к отрицательным выводам²¹¹⁶. А если так, то возникает вопрос, как относиться к факту обращения сената в христианство, о котором так уверенно говорят Пруденций и Зосим и именно приурочивают его к 394 году?

Некоторые историки, желая избежать конфликта между показаниями Зосима и Пруденция и другими документальными данными, отрицающими факт посещения Феодосием Рима в 394 г., полагают, что Зосим и Пруденций просто смешали поражение Максима с низвержением Евгения. Отсюда, по их мнению, обстоятельства перехода сената в христианство лучше отнести ко времени низвержения Максима, после чего Феодосий действительно посетил Рим и сенат²¹¹⁷. Против такого предположения, по нашему мнению, ясно говорят, во-первых, положительные утверждения Зосима и Пруденция, что обращение сената в христианство последовало именно после поражения Евгения, или как выражется Пруденций – «gemini bis victor caede tyranni»²¹¹⁸. Подозревать же умышленный обман со стороны этих свидетелей нет никакого основания. Во-вторых, некоторые особенности посещения Феодосием Рима в 388 г. Сюда он прибыл, как известно, после категорического отказа депутации сената, которая просила восстановить алтарь Виктории. Этим отказом было сказано все, произнесен языческой партии суровый приговор, и в то же время до известной степени в нем было выражено желание перехода язычников в христианство. Отсюда, Феодосию не было никакой нужды поднимать старое, уже решенное дело и притом придавать ему такую форму, которая шла вразрез со всеми постановлениями Грациана, исключавшими всякую возможность выбора между языческой и христианской религией. Иную картину представлял сенат после низвержения Евгения: состав его был почти весь языческий. В политических, конечно, расчетах Феодосия было прежде всего – обратить в христианство представителей высшей власти в государстве, чтобы они не могли тормозить общего хода христианской политики Феодосия. Достигнуть же обращения сената в христианство можно было скорее и лучше путем непосредственного предложения сенату принять христианство, подкрепив это предложение угрозою репрессий. Так и поступил Феодосий, что и свидетельствует Зосим.

Отсюда, естественнее признать, что факт обращения язычников-сенаторов в христианство именно падает на время низвержения тирании Евгения, на чем настаивают усиленно Пруденций и Зосим²¹¹⁹. Этому принятию нисколько не мешает тот факт, что Феодосий не был в 394 г. в Риме, с чем Зосим и Пруденций неразрывно связывают свои известия о переходе сената в христианство. Остается только решить вопрос, имел ли Феодосий возможность и без посещения Рима оказать свое давление на сенат? История отвечает на этот вопрос вполне положительно. Известно, что вскоре после низложения Евгения, Феодосий послал в Рим Пазофила привести государство в то состояние, в каком оно находилось до Евгения. Возможно, что ему были даны полномочия оказать известное давление на сенаторов-язычников. Но этого мало. Одновременно с отправлением Пазифила в Рим, из Рима прибыла к Феодосию депутация от сената, которая просила назначить Оливрия и Проба консулами²¹²⁰. Это был очень удобный момент для Феодосия, который отлично знал о привязанности многих сенаторов к языческому культу, подействовать на последних и предложить им перейти в христианство. И вполне возможно, что Феодосий выразил чрез депутацию порицание сенату за усердие к язычеству и приказал снова вынести алтарь Виктории²¹²¹. Сюда не мешает прибавить еще и то, что пред своею смертию Феодосий отправил в сенат официальное письмо, в котором выразил сожаление о смерти Флавиана и свое твердое желание уничтожить язычество в Риме²¹²².

Ясно, что Феодосию не было даже нужды посещать Рим, чтобы на месте преъявить свои требования сенату – принять христианство; самая жизнь доставляла ему удобные случаи разъяснить сенаторам свой взгляд на языческий культ и на права его в христианском государстве²¹²³.

Результаты деятельности Феодосия на Западепротив язычества в 394 г. представляются более наглядными, чем прежде (388–391). Одно поражение Евгения, а с ним и поражение Геркулеса, ложность предсказаний, которые обещали победу императору над Феодосием, – все это значительно подорвало у многих язычников веру в силу богов и заставило их принимать христианство. Политика Феодосия, нетерпимая к языческому культу, прибавила элемент страха и довершила дело. Сенаторы обратились ко Христу. Это обстоятельство уже открыло путь массе к переходу в христианство. Религия христианская значительно окрепла. Боги, некогда почитаемые всеми, потеряли всякое значение, а в их нишах появились совы и мыши. Капитолий запустел. Пыль покрывала его позолоту. Храмы покрылись сажей и паутиной²¹²⁴. Сам Зосим передает, что жертвы стали прекращаться²¹²⁵. Феодосий внушил всем презрение к священной (т. е. языческой) чистоте, прекратил расходы на храмы, изгнал жрецов и жриц²¹²⁶. Последнее было скорее делом усердия отдельных личностей.

Сравнивая деятельность Феодосия против язычества на Западе и на Востоке, нельзя не прийти к такому заключению, что Запад попал в более счастливые условия, чем Восток. Система жестоких гонений, которыми окрашена христианская работа Феодосия на Востоке, совершенно не применялась на Западе. Здесь Феодосий ограничился одними законодательными мерами, и последние, впрочем, скорее носили случайный характер, были данью обстоятельствам и времени. Целью политики Феодосия против язычества на Западе являлось стремление уничтожить язычество, но посредством сохранения in statu quo законов Грациана, которые уже достаточно обессиливали языческий культ. Шульц положительно утверждает, что Феодосий не взял ни одного пункта, который бы рельефно отличался от политики Грациана или Валентиниана II. Отсюда, язычеству ничего не было дано, а только взято у него²¹²⁷. Западная империя, благодаря деятельности Феодосия, вступила на путь окончательного освобождения от старых религиозных идей, на которых прежде покоилось государство, и созидания идей христианских.

Законодательство Феодосия В. по вопросу об отступниках от веры и значение его, как меры в борьбе с язычеством – Общие результаты этой борьбы к концу царствования Феодосия В.

Для полноты картины борьбы Феодосия с язычеством считаем необходимым коснуться еще отношений монарха к отступникам, переменявшим христианство на языческие культы. Сказать, что Феодосий ограничился только стремлением обессилить в наличности существовавшее язычество, привести его по возможности к нулю, значит представлять, будто более чем внимательный врач к религиозным язвам своих подданных остановился на полпути, не довел свою работу до конца. Почему же так? Вспомним, что язычество, с которым пришлось бороться Феодосию, далеко не представляло собою трупа, не было еще единичным явлением в греко-римской империи. Как явление массовое, язычество еще, разумеется, могло представлять серьезную опасность для христиан, а особенно для недостаточно укрепленных в вере. Отсюда, последние могли в случае каких-либо обстоятельств или личных симпатий к язычеству переходить из христианства к вере отцов. И действительно, явление апостасии, столь обычное и естественное в первые времена христианства, не исчезло и в век Феодосия. Историки предполагают разнообразные причины, которые поддерживали это явление и даже способствовали развитию отступничества. Так, по мнению Готофреда²¹²⁸, благодаря ожесточенному гонению на христиан кафоликов при Валенте, поднятому частью язычниками, частью еретиками, которым Валент дал свободу²¹²⁹, многие из христиан обращались в язычество или силою, или по своей воле, чтобы только избегнуть преследований со стороны своих врагов. История, говорит Готофред, передает, что свобода язычников проявилась в Александрии во время гонения Луция, епископа арианского, когда кафоликов силою принуждали к культу богов²¹³⁰. Бесспорно, страх пред гонениями и насмешки, которыми осыпали язычники кафоликов, должны были побудить малодушных переходить отчасти в язычество, а отчасти в арианство, но думать, что ариане взяли на себя задачу насаждать язычество среди ненавистных им кафоликов, едва ли это будет верно. Сами по себе ариане были не меньшими. если не большими врагами язычества, а потому они не могли стоять за переход кафоликов в идолятории. Достаточно указать на Констанция, этого упорного арианина, который, преследуя кафоликов, в то же время не забывал издавать законы и против языческого культа.

Шастиль, не соглашаясь с точкою зрения Готофреда, допускает, что апостасия была обязана своим существованием тем способам, какими совершалось обращение язычников в христианство. Крещенные поспешно, без предварительного испытания и наставления в вере, часто благодаря приказу или по подкупу, неофиты не скоро освобождались от своих языческих привычек, которые время от времени одерживали верх и возвращали их к идолам²¹³¹. Особенно сильно привлекали язычников те материальные преимущества, которые давало христианство. Так с эдикта Константина²¹³², который исключил членов клира от прохождения куриальных должностей, много богатых язычников, чтобы пользоваться этою драгоценною независимостью, всеми средствами добивались занять хотя бы самую незначительную должность в клире. Это злоупотребление повело к тому, что Валентиниан издал новый эдикт²¹³³, которым обязывал всех поступающих в клир отдавать свои имения курии или какой-нибудь способной личности, которая могла бы заменить их. С этих пор богачи, увидя себя лишенными тех привилегий, из-за которых они стремились принимать христианство, снова возвращались к той вере, к которой у них было предрасположение, выработанное языческим воспитанием. Само собою понятно, что последнее обстоятельство могло иметь значение для немногих, а потому на него скорее следует смотреть как на исключение, но не как на общую причину апостасии²¹³⁴. Недаром Феодосий в своих законах против апостасии даже и не выделяет клириков, как бы указывая этим, что явление апостасии было общенародным недугом, а не единичным, случайным фактом.

Все эти объяснения происхождения апостасии страдают, по нашему мнению, одним крупным недостатком: они трактуют скорее о внешних поводах к отступничеству, чем о тех внутренних причинах, которыми обусловливалось явление апостасии. Эпоха Феодосия В., равно как и весь IV в., является переходным моментом в истории религиозной мысли. Христианская и языческая религии вступают в последнюю борьбу между собою и ведут эту борьбу на жизнь и смерть. Изменчивое счастье сопровождает ее, отдавая перевес той или другой религии. Эти моменты успеха и неудачи в борьбе, думается, и обусловливали как приток язычников в христианство, так и отлив христиан в язычество, а внешние меры, которыми насаждалось христианское миросозерцание, только облегчали переход к язычеству.

Как бы то ни было, но несомненно, что явление апостасии было фактом этого времени, а не созданием воображения. В пользу этого красноречиво говорят эдикты Феодосия против апостасии, иначе обнародование подобных законов являлось бы излишним законодательным балластом. И если встречались отступники от христианской веры, то, очевидно, Феодосий, чтобы достигнуть полного уничтожения язычества, необходимо должен был пресечь зло отступничества, оградить христиан прочною бронею закона от перехода в язычество. И, замечательно, ни одних из прешественников Феодосия (в данном случае разумеются императоры Западной и Восточной империи), часто преследуя отдельные формы языческого культа, не позаботился обезопасить христиан от языческой заразы.

Христиане обыкновенно игнорировались императорами, быть может потому, что наивно не ожидали от них измены христианству или, быть может, потому, что самый факт нерасположения правительства к язычеству уже должен был служить критерием при определении ценности язычества и острасткою при желании возвратиться к культу предков. До Феодосия В. забота о предупреждении фактов отступничества от христианской веры и меры наказания за это религиозное преступление входили в круг дел, подлежавших церковной дисциплине²¹³⁵. Такое отношение к апостатам было вполне естественным и законным, и только усиливавшаяся связь между Церковью и государством вопрос об отступничестве присоединила к общегосударственным делам.

Феодосий В., первый из христианских государей, обратил внимание на оборотную сторону медали и совершенно правильно рассудил, что если изгонять языческие культы, то следует карать и всякого христианина, который вздумает перейти к идолослужению. Строжайшая кара – вот что, по мнению Феодосия, может сыграть роль действительной дезинфекции в деле предупреждения заразы язычеством.

Спрашивается, какое же наказание Феодосий определяет тем, кто вздумает порвать все путы, скрепляющие его с христианством и перейти на сторону членов языческой корпорации? Эдиктов по этому поводу было издано несколько, но они содержат одну и ту же меру наказания. Всякий христианин, сделавшийся язычником, уравнивается с самым злостным еретиком, а потому и лишается jus testandi и переводится в разряд людей «intestabiles». Почему налагается именно такое наказание, ответ дают слова закона: «ut sint absque jure Romano»²¹³⁶, т. е. чтобы апостаты не владели теми привилегиями, какие давало jus Romanum. Само по себе это наказание являлось очень тяжким, так как jus Romanum или jus civium вместе с jus testandi представляло нечто драгоценное для римского гражданина, и лишение его влекло за собою исключение из списка свободных граждан и потерю права на участие в политической жизни. Вот почему, – говорит Готофред, – христианские государи полагали, что тех, которые покидали Церковь и Царство Бога, всего лучше следует наказать отнятием у них jus testandi по римскому праву²¹³⁷, а если так, то значит, добавим, понятие римской священной империи, в которой религия и политический строй представляли нечто целое, было полностью перенесено Феодосием на христианское государство.

Первый эдикт против отступников был издан Феодосием 381 г. 2 мая еще тогда, когда он не предпринимал никаких мер к уничтожению язычества. Это был первый, хотя и глухой намек, что язычеству приходит конец, но в то же время и определенное утверждение светской власти, что она не считает языческий культ законным проявлением религиозной жизни в государстве. Права делать завещания лишаются все христиане безразлично, если только они дерзнули покинуть христианскую религию. «У тех христиан, гласит эдикт, которые сделались язычкниками, отнимается возможность и право делать завещание. и всякое завещание умершаго, если оно существует, пусть уничтожается»²¹³⁸. Строгость этого закона смягчается в следующем эдикте (381 г. мая 20) только для тех, кто, не приняв христианства, а только готовясь к нему, перешел в язычество. Феодосий уже в этом эдикте различает верных и катехуменов и, определяя старое наказание для верных, несколько ослабляет силу его для катехуменов. Такие лица могут оставлять наследство, но исключительно родственникам по крови, и лишаются права завещать по своему усмотрению²¹³⁹. Мало того, Феодосий простер свою милость дальше и дал катехуменам право получать по завещанию, впрочем только от своих по крови, т. е. от родителей и родных братьев²¹⁴⁰.

Подобные законы были изданы и для Запада – в 391 г.²¹⁴¹ Они обычно приписываются Валентиниану. Если же принять во внимание, что Феодосий в это время был на Западе и что Валентиниан находился в полной зависимости от него, то скорее нужно будет признать виновником их Феодосия: на долю Валентиниана выпало только авторизовать то распоряжение, которое было угодно сделать Феодосию. Кроме общих законов для апостатов с лишением их jus testandi и jus capiendi, на Западе было издано нечто свое, не имевшее места на Востоке, именно специальный закон для ренегатов из знатных. Эдикт 391 г. велит лишать их знатного достоинства и не причислять даже к низшей части незнатного общества. «Ибо возможно ли, говорит эдикт, иметь общение с людьми тем, которые отделились от людей?»²¹⁴².

Итак, деятельность Феодосия против язычников отлилась в две формы: во-первых, в форму уничтожения языческого культа и, во-вторых, в форму ограждения христиан от возможного перехода их в язычество. И если в первом случае он продолжал политику Констанция, то во втором – он внес нечто от себя, восполнил тот пробел, который чувствовался во всех законах, изданных прежде против язычества. Феодосий был первым христианским императором, который стал карать гражданскими мерами всех, кто посягал на измену христианской религии. Этим, разумеется, он низвел свободу совести к нулю и способствовал установке взгляда на язычников, как на общество нетерпимое государственными законами. Принесли ли действительную пользу законы Феодосия против отступников, ничего нельзя сказать положительно, но они по своей строгости и тяжести, по-видимому, вполне были достаточны, чтобы страхом удержать отдельных личностей от перехода в язычество.

Спрашивается, что же можно сказать в заключение о состоянии язычества в эпоху Феодосия В.? Уничтожил ли его Феодосий? Некоторые исследователи способны преувеличивать работу, совершенную Феодосием против язычества, и утверждать, что Феодосий уничтожил язычество, но это не соответствует исторической действительности. Правда, Амвросий Мед. называет его вторым Иаковом и говорит, что вера Феодосия затемнила все культы идолов²¹⁴³, что он уничтожил грехи святотатцев, заключил храмы, низвергнул изображения²¹⁴⁴. Равным образом Феодорит свидетельствует, что Феодосий до корня истребил языческий культ и предал его забвению²¹⁴⁵. Однако было бы поспешно делать вывод из этих свидетельств, что будто Феодосий в собственном смысле слова уничтожил язычество. Нельзя забывать того, что не только Феодорит и Амвросий Мед., но и все вообще историки, когда говорят об уничтожении Феодосием язычества, имеют в виду исключительно внешние проявления языческого культа, его публичность. Отсюда, однако, далеко не следует, что Феодосий уничтожил даже языческое миросозерцание и заменил его христианским. Только в последнем случае можно было бы сказать, что Феодосий до корня истребил язычество. Но такая работа была не по силам Феодосию: невозможность ее более чем очевидна. Трудно было бы ожидать, чтобы языческая религия, жившая в народном сознании не одно столетие, прекратила свое существование в несколько лет. Она не могла быть уничтожена одним ударом; нужно было время, чтобы люди отреклись от того, в чем они были воспитаны с детства. Старая религия исчезала медленно, мало-помалу. Только тридцать лет спустя, после окончательно упразднившего ее закона, Феодосий II выражал уверенность, что в государстве не осталось ни одного язычника. На долю же Феодосия В. выпала несколько иная задача – не стереть с лица земли окончательно языческий культ, а убить его жизненную силу, подписать ему смертный приговор, предоставив времени привести этот приговор в исполнение. Превосходно понимая свою задачу, Феодосий и достиг этого, как мы видели, двумя путями: уничтожением храмов и запрещением жертвоприношений. Храм и жертва были, в сущности, оплотами языческого культа, так как влияние религии обыкновенно более опирается на обычаи, чем на аргументы. Отсюда, отнять у языческой религии внешность – равносильно было нанести ей смертельный удар. «Благочестие поэта или философа, – говорит Гиббон, – может питаться втайне молитвами, размышлениями, или научными занятиями, но публичное богослужение, по-видимому, служит единственным и прочным фундаментом для религиозных чувств народа, извлекающих свою силу из подражания и привычки. Прекращение этого публичнаго богослужения может в течение нескольких лет совершить трудное дело национальнаго перерождения. Воспоминание о прежних богословских мнениях не может долго сохраняться без искусственной помощи священнослужителей храмов и священных книг»²¹⁴⁶.

Феодосий как нельзя лучше понял эту психологическую подкладку всех почти религиозных верований, а в частности языческого культа, и постарался прежде всего разделаться с нею, постепенно разрушать, так сказать, клеточку, ячейку языческого культа. Достиг ли он этого? История отвечает на этот вопрос утвердительно: усилия Феодосия подавить язычество увенчались значительным успехом. К концу своего царствования Феодосий В. мог с облегчением сказать себе, что цель его почти достигнута, так как многие храмы языческие заперты во всей греко-римской империи, а многие разрушены. и жертвенный дым не оскорбляет уже христианских чувств. Так, верно отмечает Beugnot, Феодосий уничтожил барьеры, которые никто не защищал и которые никогда не будут восстановлены, хотя бы на время²¹⁴⁷. Если и существовало язычество во времена Феодосия, то уже не как гордая религия, высоко ценившая себя за тысячелетнюю давность, а скорее как нечто приниженное, безвольное. Помпы, которая так развита была в языческом культе, не стало: язычники принуждены были скрываться, должны были отправлять свои обряды в тайных местах²¹⁴⁸, что некогда было уделом христиан. Роли, таким образом, язычества и христианства в государственной жизни совершенно изменились: эдикты Феодосия указали языческой религии жалкое место, какое некогда занимало христианство, и язычество смиренно обратилось из любимого и уважаемого всеми дитяти в пасынка. Даже среди монет, обращавшихся в империи во времена Феодосия, нельзя было встретить ни одной, которая бы носила имя или тип языческих божеств²¹⁴⁹.

Единственно, что может поразить исследователя в эдиктах Феодосия против язычников – так это отсутствие запрещений каких-либо других предметов культа кроме жертв и храмов. Так, не встречается ни одного упоминания ни о содержании жрецов, ни о средствах храмовых и т. п. Такая идиосинкразия, на первый взгляд странная, вполне естественна. Если не имеют права на существование алтари, храмы, жертвы, то ответ на вопрос, как же быть с другими аксессуарами языческого культа, давался сам собою.

Итак, смело можно констатировать тот факт, что жестокие меры Феодосия против язычников, как показывают исторические данные, низвели язычество с высоты массового явления на степень единичного исключения. Организма, значит, не было, а остались только части, с которыми несомненно легче уже было вести дело борьбы, чем с сопротивлением целого тела.

Остается только добавить ко всему сказанному, что Феодосий, преследуя язычество как известный факт государственной жизни и разрушая своими законами религиозную свободу, не подражал императорам язычникам в их борьбе с христианством, которые системою часто зверских пыток старались убедить христиан в истинности языческого культа. Ни один закон Феодосия не обязывал язычников отказаться от своей религии, принять крещение, совершить акт, противный их чувствам. Равным образом Феодосий ни разу пытками не заставил ни одного язычника принять христианство. Наоборот, лучшие между язычниками часто занимали высшие места в управлении государством, напр.: Симмах получил консульское достоинство²¹⁵⁰, Фемистий был призван Феодосием на префектуру Константинополя и даже был воспитателем Аркадия и т. п. Феодосий ограничился одним: запретил им публичные акты идолятрии, которые могли оказаться большим соблазном для его подданных – христиан.

Краткий взгляд на положение евреев в греко-римской империи – Политика и законодательство Феодосия Великого в отношении к евреям – Общий итог исследования

Обзор проявлений религиозной политики Феодосия В. будет не вполне законченным, если пройти молчанием отношения императора к евреям, как религиозному обществу, не входившему, да и не желавшему войти в состав государственной христианской религии. Правда, эти отношения не представляют ничего оригинального и существенно не изменили правового положения евреев, каким последние пользовались до времен Феодосия В., но они интересны для исследователя своей исключительностью. Если на язычников и еретиков Феодосий смотрел как на врагов религиозно-политического единства, а потому считал необходимым применять к ним политику преследований, то далеко не так обращался он с евреями. Несомненно, Феодосий желал присоединения и евреев к христианству, но дальше мысленных желаний он не пошел. Фактически Феодосий относился к евреям с большею снисходительностью, которая в некоторых случаях доходила до полной индифферентности. Если что и позволил себе Феодосий против евреев, так это скромную политику ограничений, чтобы предупредить возможность религиозного влияния евреев на христиан.

Для императора, отдававшего все свои силы на служение строгому религиозно-политическому идеалу, такое обращение с евреями необычно и странно, но на самом деле оно имеет глубокие основания в традициях прошлого, создавших евреям обособленное религиозное существование сначала в языческой, а затем и в христианской империи. И только при свете прошлого возможно объяснить, почему Феодосий В. не считался с евреями как с врагами своей политики и не устраивал против них крестовых походов.

Языческий Рим всегда терпел еврейскую религию, хотя последняя отрицала языческих богов и даже издевалась над ними. Эта терпимость легко объясняется тем обстоятельством, что последователи иудейства представляли собою остатки племени, остатки обесславленные и изуродованные, хотя они и сохранили еще живучесть. Римляне, как известно, всегда имели уважение к национальным религиям. Так как у евреев религия была связана с племенем и, казалось, сливалась с ним, то поэтому Римская империя не считала возможным применить к евреям политику преследование. Более того, политика империи остерегалась прибегать к ненужным строгостям, которые могли возбудить едва угасший еврейский фанатизм и, не принося никакой пользы, могли бы угрожать общественному спокойствию²¹⁵¹. Отсюда, евреи, предоставленные собственным религиозным законам, образовали обособленную религиозную группу, которая едва ли примирилась бы с посягательством на ее права.

Политике языческого Рима в отношении к евреям следовали и христианские императоры и, очевидно, потому что боялись репрессиями вызвать политические осложнения в государстве. Они считались с иудейской религией, как с силой, которую нельзя безнаказанно оскорблять, хотя в то же время считали необходимым полагать предел притязаниям иудейской религии там, где это грозило христианству или унижало его. Отсюда, рядом с законами, обеспечивавшими свободу еврейской религии, встречаются и законы ограничительные, целью которых было наглядно показать, что еврейская религия, как противная общегосударственной, не может пользоваться всеми правами последней.

В частности, беспартийная политика Константина В. мало изменила прежнее положение евреев. Патриархи евреев, старейшины, главы школ, синагог пользовались при нем теми же правами, что и христианское духовенство и языческие жрецы²¹⁵². Запрещено было евреям только подвергать обрезанию своих рабов, благодаря чему последние получали свободу²¹⁵³. С царствования Констанция начался собственно христианский режим в Римской империи, а с ним изменилась и судьба евреев²¹⁵⁴. Так, законоучители еврейские подвергались преследованию. За браки между христианами и евреями²¹⁵⁵ и за обрезание рабов²¹⁵⁶ была определена смертная казнь. Восстание евреев вызвало новые репрессии со стороны Констанция. Было запрещено исполнение религиозных обрядов, не разрешалось: пользоваться календарными вычислениями и торговля предметами для религиозного употребления. Время налогов было усилено²¹⁵⁷. Такое угнетенное положение евреев продолжалось до Юлиана, который, рассчитывая, быть может, приобрести в евреях друзей, отменил все ограничения Констанция против евреев и вернулся к старому порядку²¹⁵⁸. Время управления последующих императоров до Феодосия было благотдетельным для евреев: последние наслаждались относительно безоблачным счастьем. Политика терпимости преемников Юлиана привела к тому, что евреи успели закрепить за собою прежние привилегии, а отчасти новые²¹⁵⁹ и приучить власть смотреть на их религию, как на законное явление уже в силу одной своей давности. Впрочем, пользуясь внешней религиозной свободой иудейство внутри не было здоровым: благодаря патриархату, все еще бывшему главой всех общин Римской империи, оно представляло в эту эпоху еще более чем прежде мрачную картину полного разложения²¹⁶⁰.

В таком положении застал Феодосий иудейство в момент своего вступления на престол и в таком его оставил. Он не отнял у евреев свободы религиозных обнаружений, не лишил их старых привилегий, хотя епископы побуждали императора перейти в наступательную политику против евреев и настраивали массы в таком же духе, что вело только к смутам. Феодосий решительно стал на сторону справедливости и только сила Церкви в некоторых случаях заставляла его идти на уступки. Живой иллюстрацией отношений Феодосия к евреям может служить сожжение синагоги в Калиннике, в богатом торговом городе на Евфрате в Озроенской провинции²¹⁶¹. Синагога была сожжена под влиянием подствекательств тамошнего епископа. Комендант военных отрядов Востока доложил о случишемся Феодосию. Последний отнесся очень строго к возмутителям публичного мира, так как в сожжении синагоги видел прискорбный пример, который легко мог найти подражателей и воспламенил весь Восток в его отсутствие²¹⁶². Более того, иудеи – враги, но не отступники Евангелия и не были названы в его запретительных законах²¹⁶³. Следовательно, христиане превысили неумеренною ревностью свою власть, а потому Феодосий приказал коменданту быть строгим к бунтовщикам и обязать епископа выстроить синагогу на свой счет²¹⁶⁴. Приказ возбудил благочестивую ревность Амвросия, который написал Феодосию знаменитое письмо²¹⁶⁵. В нем он настойчиво убеждал Феодосия отменить приказ, так как сожжено ничтожное здание, бывшее местом нечестия и неверия, и так как евреи неоднократно позволяли проделывать подобные насилия над христианскими базиликами, но оставались безнаказанными²¹⁶⁶. Горячность убеждений объясняется тем, что для Амвросия отмена приказа была делом принципиальной важности: этого он ожидал как знака победы Церкви над государством. Письмо не достигло своей цели: Феодосий не изменил своего первого решения. Дело начало обостряться. Амвросий прибыл из Аквилеи в Милан. Когда Феодосий посетил церковь, Амвросий сказал воодушевленную речь и в конце богослужения обратился к Феодосию с личной просьбою отменить несправедливый приказ²¹⁶⁷. Положение Феодосия было прямо безвыходным: если бы он не отменил приказа, то должен был считаться гонителем Церкви; ему угрожал бы жребий Максима²¹⁶⁸, который своей строгостью за сожжение синагоги в Риме получил прозвище «царя иудеев»²¹⁶⁹. Так Феодосий оказался между двух огней – Церкви и государства, и везде ему грозила одинаковая опасность. Феодосий уступил, и справедливость была попрана в угоду господствующей религии²¹⁷⁰.

Перевес, который взяло духовенство над Феодосием в одном случае, был бессилен в то же время заставить императора радикально изменить свое отношение к евреям. Уступая необходимости, Феодосий, однако, остался при своем прежнем воззрении, что еврейская религия имеет законное право на свободное существование в государстве. Спустя несколько лет Феодосий издал эдикт²¹⁷¹, в котором кратко, но определенно высказал взгляд на евреев. Судя по содержанию закона, последний был вызван не прекращавшимся движением христиан против иудеев, которое сопровождалось частыми мятежами и разрушением молитвенных мест евреев. «Да будет, гласит эдикт, достаточно известно, что секта иудеев не запрещена никаким законом. Поэтому мы восстаем, чтобы были запрещаемы собрания их в некоторых местах. Итак, да удержит строгостью милость, по получении этого приказа, излишнюю ревность тех, кто под знаменем христианской религии пытается разрушать и уничтожать синагоги»²¹⁷².

Признавая за еврейской религией законное право на свободу, Феодосий находил возможным издавать законы в пользу евреев. Так, 17 апреля 392 г. был издан закон о правах приматов и патриархов евреев. Случалось, что евреи, изгнанные²¹⁷³ из общества приматами, обращались за содействием к светской власти и с помощью ее снова становились членами общины. Это вмешательство гражданской власти в дело общины вызвало протест со стороны евреев. Жалобы их дошли до Феодосия, и последний издал закон, которым он запретил обратное принятие в синагогу против желания представителей еврейской религии²¹⁷⁴. Из закона мы узнаем, что высшие представители еврейской религии, патриархи, под управлением которых состояли приматы, носили титул «illustres», подобно префектам претории. В 429 г. после смерти Гамалиила евреям было запрещено избрание нового патриарха²¹⁷⁵. Затем эдиктом 18 февраля 390 г. Феодосий освободил евреев от принудительной морской службы, хотя, правда, не всех, но только бедных и занятых мелкими коммерческими предприятиями, а богатым подствердил, что они не должны уклоняться от службы²¹⁷⁶. Этот эдикт Феодосия достоин названия «справедливо-гуманный», так как после разуршения Иерусалима евреи, действительно, впали в крайнее обеднение, которое делало тягостным несение некоторых общегосударственных повинностей. Наконец, свое справедливое отношение к евреям Феодосий обнаружил пред патриархом Гамалиилом V, жаловавшимся ему на бывшего консула Гезихия, укравшего у него важные бумаги. Феодосий приговорил последнего за этот поступок к смерти. Совершенно неизвестно, что это были за бумаги²¹⁷⁷.

Впрочем, несмотря на все свое покровительство евреям, Феодосий был далек от мысли предоставить еврейской религии то положение, какое занимало христианство в государстве. Быть может под влиянием настояний православного духовенства, а быть может в силу сознания, что излишнее снисхождение к евреям может повредить христианству, Феодосий издает ряд ограничительных мер, которыми он подтвердил исключительное положение евреев в Римской империи. Так Феодосий восстановил закон Констанция относительно рабов. Евреи лишены права иметь рабов из христиан, а тем более обращать своих рабов в иудейство, за что должны подлежать суровому наказанию²¹⁷⁸. Равным образом запрещено было евреям жениться на христианках, а особенно христианам на еврейках²¹⁷⁹, отчасти потому, что эти браки христиане считали недостойными, а отчасти из-за боязни, чтобы христиане, что нередко бывало, не перешли в иудейство²¹⁸⁰. Между тем браки христиан с язычниками оставались в это время еще дозволенными. Наконец, Феодосий запретил евреям многоженство²¹⁸¹ и уничтожил привилегию, исходатайствованную евреями у его предшественников и состоявшую в том, что евреи освобождались от тягостной куриальной службы из-за религиозных затруднений, с которыми последняя была связана²¹⁸². Последний ограничительный закон был актом справедливости: от куриальной службы не были освобождены даже клирики – представители государственной христианской религии, на что прямо и ссылается в законе Феодосий. Мало того, свое ограничение Феодосий не сделал безусловным, а предоставил право евреям, подобно клирикам, избегать куриальной службы посредством способных заместителей.

Вот все, что было сделано Феодосием для урегулирования положения евреев. Так как ограничительные меры не затрагивали существенно свободы еврейского культа, то смело можно сказать, что евреи если и не наслаждались правами, как христиане, то все-таки пользовались достаточно широкою свободою. Когда языческая религия была запрещена, евери продолжали иметь свои религиозные собрания. Однако евреи не менее были ненавидимы христианами, чем язычники, хотя и почитали истинного Бога. И, быть может, Феодосий и другие императоры, издавая законы против евреев, думали, что эти законы могут принести пользу делу распространения христианства²¹⁸³.

Подводя итог всему сказанному, мы считаем необходимым указать то место, какое заняло царствование Феодосия В. в истории Церкви. Кажется, из всех эпох IV в. представляет нечто единственное в своем роде. Он знаменует собой в мировой истории гибель и возрождение, разложение и обновление, разрушение и созидание. Быть правителем империи в переходную пору ее жизни – была нелегкая задача: только гений и талант, только человек с острым политическим чутьем мог угадать опасность и направить утлую ладью к спокойным берегам, обойдя все подводные камни. Ординарный же правитель не выдержал бы натиска разнородных до противоположности течений, сам пал бы жертвою своей недальновидности и погубил бы империю, которая медленно, но упорно шла навстречу своему полному разложению. К счастью для Римской империи, в самую тягостную годину ее жизни трон ее занял Феодосий, которому история справедливо усвоила имя «Великого». Действительно император Феодосий – крупная административная единица, – это громада, мимо которой нельзя пройти, не заметив ее и не остановившись перед ней без удивления. Получить в свой царский удел империю, исторические дни которой были сочтены, и на полуразрушенном основании создать единую могучую державу со всем блеском былых светлых времен, для этого нужно было быть хорошим политиком, опытным администратором и даже более того – гениальной личностью. Греко-римская империя была обязана Феодосию всем: на Востоке он спас империю от ужаса нашествия готов; на Западе он отомстил узурпатору Максиму за умерщвление Грациана, варвару Арбогасту и его креатуре Евгению – за умерщвление Валентиниана II; он восстановил и объединил в своей личности империю Константина В., и тем он спас государство от очевидного разложения и, хотя на время, отдалил тот момент, когда истощенный организм старого мира должен был вступить в борьбу с новыми народами, только что выходившими на арену исторической жизни.

Одновременно с этой важной политической работой и в тесной связи с нею, Феодосий В. проявил и широкую религиозную деятельность, которая доставила ему второе место после Константина в церковной истории и повлекла за собою важные последствия в будущей судьбе Христианской Церкви.

Древнеримский взгляд на религиозно-политическое единство, как на безусловный базис могущества государства, еще не испарившееся желание владеть прерогативами той власти, какой некогда император владел, как plenitudo potestatis, и явновидящая прозорливость опасности, какою грозила своими нестроениями Церковь политической будущности государства, заставили Феодосия встать у кормила церковной жизни, чутко прислушиваться к ее голосу и во имя торжества единой Церкви и единого государства силою светской власти нормировать некоторые проявления религиозного сознания и формы внешней церковной жизни. Взяв и сконцентрировав в своей личности мир Церкви, Феодосий ни разу не изменил своим принципам, не сделал ни одного ложного шага, который мог быть ему поставлен в укор. Спокойно и уверенно начал он свое дело и довел его до того возможного конца, на который хватило жизни. Со знаменем в руках «никейская вера», как православие, Феодосий взошел на трибуну религиозного реформатора и, кажется, не оставил ни одного уголка в церковно-общественной жизни, который бы он не подверг реформе в интересах признанной им веры. Он внес ее и в среду еретиков, язычников, на ней строил свое отношение к клиру и ее дух воплощал в законах, нормировавших жизнь общества. Вот почему, скажем словами одного исследователя, Феодосий может быть назван основателем православного государства, венцом которого было создание автокефальной Восточной Церкви²¹⁸⁴.

Однако этими ближайшими результатами не ограничивается церковно-историческое значение деятельности Феодосия. Последняя пустила более глубокие корни и явилась тем поворотным пунктом в жизни Церкви, начало которому положил Константин В. и который он не успел широко провести на деле. Феодосий признал работу Константина В. как бы завещанием, оставленным ему знаменитым предшественником, и выполнил это завещание так, как быть может сам Константин не представлял своей религиозно-исторической миссии. До Феодосия В. христианский мир не знал религиозной политики в строгом смысле этого слова. Феодосий же облек все, что было создано в течение полувека в стройную законосообразную логическую систему, дал целую программу действий, проникнутую одною определенною идеею, программу, которая навсегда должна была установить известное отношение высшей государственной власти к делам Церкви, и определил формы поступательного развития последней. Признав публично христианскую религию в форме никейства государственной, Феодосий поставил девизом своей политической программы – «церковь и государство», как две взаимно уславливающие друг друга силы.

И это взаимодействие двух великих исторических сил с частичным перевесом одной над другой, смотря по обстоятельствам, было главным фактором создания Церкви государственной с элементом нетерпимости к тем религиозным течениям, которые расходятся с ней. Общность интересов обеспечила верховной власти незыблемый протекторат и в церковных делах, что является характерным признаком так называемого Византизма.

Одним словом, в миниатюре, а лучше только в контурах, была создана гением Феодосия та православная Церковь, которая после смерти своего творца царит на Востоке уже более 1500 лет. Феодосий дал Церкви все: примитивную форму политической христианской Церкви, установил незыблемые основы последней, а дальнейшее воплощение принципов политического христианства Феодосия в подходящих формах было необходимым следствием будущего. Деятельностью Феодосия Церковь, как часть государственного механизма, получила такой сильный толчок в известном направлении, что она после уже не могла переменить своего движения и возвратиться к простейшим формам, организации христианства в первые три века его существования.