Император Феодосий Великий и его царствование в церковно-историческом отношении

Опыт церковно-исторического исследования

«Посвящаю свой труд памяти дорогой, безвременно угасшей, матери, не щадившей своей жизни на благо родной семьи».

Содержание

Введение

Введение

На фоне исторической жизни всех времен и народов нетрудно отметить необыкновенно яркую и характерную черту, которою необходимо окрашивается движение исторического процесса, – это бесконечную смену идей, политических, социальных форм, обнаружений религиозного чувства и т. п., – смену, без которой не было бы движения, а значит и самой истории, поскольку последняя есть непрерывное движение форм и идей. Ничто в истории не остается раз навсегда в том виде, в какой оно первоначально отлилось, ничто не существует вечно. Разрушение, смерть не щадят и истории, не исключают явлений исторического процесса от необходимости с течением времени отходить с горизонта жизни в область прошлого, прибавлять новую могилу к старым на безграничном историческом кладбище. Все в историческом процессе поэтому то является на свете, живет, растет, развивается, то чахнет, исчезает в волнах вечности. Здесь – разгадка постоянной смены в историческом процессе одного факта другим. Но и в этом калейдоскопе самых разнообразных изменений, в этой исторической фата-моргане внимательное исследование непременно вскроет роковые моменты в исторической жизни, кризисы, когда старый уклад жизни терпит крах, сталкиваясь с новыми идеями, видимо дряхлеет, но напрягает все свои силы, чтобы отстоять свое право на существование, измышляет всякие способы, чтобы достигнуть победы, переживает все стадии постепенного умирания, агонии и смерти. Эти моменты кризиса, глубоко интересные для психологического и исторического исследования, проходят чрез историю всех народов, как вехи отмечают зародыши новой жизни, начало новой созидательной или разрушительной работы человечества. Расцвет и упадок – вот те неизбежные сферы, в кругу которых вращается историческая жизнь народов.

Подобный кризис переживал в IV в. греко-римский мир, а в лице его весь античный мир. «Мне кажется, – замечает Пюш¹, – что общество IV века, по острому кризису, какой оно переживает, потому, что оно сохраняет от прошлаго и созидает для будущаго, по невероятной спутанности верований и шаткости нравов, по контрасту крайней распущенности и благороднейших порывов к высочайшему идеалу, наконец по индифферентности или суеверию одних и по пламенной просвещенной вере других людей того времени представляет живейший интерес для тех, кто интересуется историею, психологией и моралью». Впрочем, начало кризиса выходит из рамок IV в. и может быть отнесено, – что особенно поразительно, – к фазе высшего развития Рима, к какому только может быть способен по своим естественным силам гений человеческий.

Рим – этот гордый и надменный титан древнего мира – в эпоху Августа достиг наивысшего расцвета своего могущества и славы, стал мировой державой в собственном смысле этого слова. У ног победоносного орла лежали все народы, они платили ему дань и с благоговением взирали на его могущество. Античная цивилизация вступила в зенит зрелости, распустилась пышным цветком. Рим, как центр, как собирательное зеркало, был очагом этой цивилизации, откуда она могучими волнами разливалась в самые отдаленные уголки греко-римского мира. Ее лучи освещали тусклую жизнь окраин, ее плоды были великой культурной силой для варваров, чем по представлению римлян являлся всякий чужестранец. Римский пантеон заключал в себе богов со всего мира. Самый внешний религиозный культ создал такие формы, дальше которых, по-видимому, некуда было идти. Разнообразные жертвы, церемонии, священные процессии, великолепные храмы, институты жрецов, праздники в честь богов и богинь – вот показатели прогресса культа. Словом, все стороны жизни, куда бы ни заглянули, носили на себе следы полного расцвета, наивысшего развития своих наличных сил. Столько было могущества и жизненности во всем, что, по-видимому, не могло быть речи о смерти. Вера в вечный Рим успела пустить глубокие корни в душе римлянина и наполняла его горделивым сознанием собственного превосходства и высоты. Аристократ духа, кровный сын античной цивилизации, римлянин, действительно, не допускал даже самой возможности разложения….. Однако призрак смерти уже витал над античным миром, могущество и расцвет были началом конца, началом упадка. В самом расцвете уже чувствовалось холодное дыхание разложения, разрушения; черная тень исторической смерти уже легла на всю античную культуру. Вековой работой, с большими усилиями и жертвами Рим взошел на высшую точку развития, но еще более усилий и труда нужно было, чтобы удержаться на этой высоте, не пойти вниз по наклонной плоскости. Античный мир оказался бессильным на эту работу, беспомощным отразить удары надвигающейся беды. Яд разрушения начал постепенно отравлять общественный организм и парализовать его нормальные функции. Разложение – этот страшный непобедимый враг – надвигалось отовсюду и, что особенно важно, в самом античном мире нашло подходящую почву, свило в нем прочное гнездо. Факторы, которые создали апофеоз античной культуры, обратились в друзей смерти, с успехом стали производить и разрушительную работу. То, что Рим был мировою державою, способствовало его упадку. «Рядом с ним не было другого государства, и не было соревнования к улучшениям, и римские владыки не устрашились никакой несправедливости, никакого злодеяния. Не было никакого побуждения к улучшениям извне, никакого полезнаго соперничества… В этом и лежало зло всемирнаго господства»². И Рим дряхлел, в его физиономии появилось что-то старческое. Правительственная машина расстроилась, между царем и подданными выросла стена, народ беднел. Роскошь и восточная пышность поглощали всю собственность; казалось, будто всем хотелось как можно приятнее воспользоваться остающимся временем. Развращенность, преступления, ложь черным саваном покрыли разрушавшийся общественный организм. Но этого мало. Разложение незаметно подкрадывалось и извне. Христианство отвергло богов Рима, низринуло мертвых кумиров с их пьедестала. Оно понесло луч своего учения в среду живых мертвецов, стало перестраивать жизнь на новых началах, но оно не отказалось от усвоения здоровых элементов античной культуры, что лежало вне поля зрения пристрастных язычников. Язычество осязательно только увидело своего врага, а потому обратилось на него со всем пылом своей необузданной натуры, готово было на все средства, чтобы помешать притоку свежей силы в истощенный организм во имя традиций прошлого. Кровавые страницы гонений – лучшая иллюстрация к этой борьбе. Но разложение шло, и конец его был только вопросом времени. В IV веке картина борьбы между язычеством и христианством, процесс усвоения христианством античной цивилизации значительно изменяется, принимает более обостренную форму. Христианство становится государственной религией, получает право и возможность открыто вступить на путь разрушения старого и созидания нового. И оно действительно пользуется этой возможностью. И что же? «Вся империя в целом, даже в самых отдаленных провинциях представляет почти одно и то же зрелище. Повсюду происходит решительная борьба между античною умирающею цивилизацией и цивилизацией христианской, теперь уже достигшей зрелости, ­­­­- борьба по местам различная в некоторых частных обнаружениях, но тождественная в своих глубоких причинах и общих результатах. Рим, Карфаген, Медиолан, Бордо, Трир, Барселона и Аквилея в странах латинских страдали от однех и тех же причин, как Константинополь, Никомидия, Александрия, Кесария или Антиохия в странах греческих»³. Борьба ведется по фронту всей линии, перед язычниками разворачивается последнее действие вековой драмы. Центром столкновений является языческий культ, связанный узами самого тесного родства с античной цивилизацией. Вопрос существования культа становится в то же время вопросом жизненности античного мира. Язычники сознают всю свою опасность, прибегают к последним средствам – несут на алтарь античной цивилизации кровавые жертвы. Но бессилие совершает свою работу. Лучшие, сознательные язычники видят всю бесплодность борьбы со своей стороны, ясно чувствуют, что Рим с его языческим культом одряхлел, что он – уже ветхий старик, а потому просят дать ему спокойно умереть, на краю могилы насладиться прелестями античного мира. Языческий культ умирал, и язычник, видя все ужасы смерти, слыша предсмертные хрипы того, с чем он сжился, чем он дышал, конечно, не мог не изнывать от страданий, не мог не вглядываться с ужасом в темное будущее. В его сознании вставал жгучий, назойливый вопрос: что будет дальше, что станет со всеми проявлениями античной цивилизации? «Постарается ли христианство каким-либо образом прийти к соглашению или оно должно будет поступить подобно исламу, который позже не мог или не хотел ассимилировать посторонние элементы и разрушил вокруг себя все»⁴. Действительность давала горький ответ. Культ, который положил отпечаток на всю античную культуру, исчезал, некоторые представители христианского миросозерцания, как Татиан и Тертуллиан, встали во враждебное отношение к языческой культуре. Один, по-видимому, был исход – спокойно ожидать последнего часа, приготовиться хоронить все то, чем до сих пор жило человечество. К счастью для античной цивилизации, кризис разрешился в благоприятную для нее сторону.

«Образованное общество античнаго мира, принявши новую религию, не могло отказаться ни от эстетических потребностей, которыя удовлетворялись искусством и литературой, ни от умственных интересов, которые влекли к научным занятиям и к философским вопросам. А вся эта духовная пища заключалась в языческой культуре»⁵. Результатом такого положения необходимо должен был начаться процесс усвоения здоровых элементов античной культуры, процесс, который имеет всемирно историческую важность, потому что таким путем средние века получили наследие древнего мира, и результаты греко-римской цивилизации стали достоянием новых народов. Эпоха Феодосия носит на себе ясные следы этого усвоения, что и дает возможность Буасье сравнить ее с эпохой Возрождения и даже видеть в ней как бы точку отправления для эпохи Возрождения. «XIV век принялся за работу, грубо прерванную варварами в V столетии. Конечно, она возобновилась в другом духе. В последние годы империи смешение производилось в пользу христианства; тысячу лет спустя верх берет античный элемент; но в основе метод и приемы остаются те же, и, не преувеличивая, можно сказать, что возрождение началось со времен Феодосия. IV век и Возрождение похожи своими существенными сторонами: преимущественно смесью светскаго искусства с христианскими идеями, что составляет главный принцип литературы обеих эпох»⁶. Итак, в этом усвоении была доза торжества античной культуры и значение созидательной работы конца IV века в мировой истории. И в этой работе главное участие приняла Церковь. Все, что из античного мира перешло в новый мир германской культуры, было сохранено Церковью, только благодаря ее попечению нить развития не была порвана совершенно. Но чтобы выполнить эту культурную миссию, Церковь должна была получить достаточную силу. Конец IV в. – это начало быстрого роста силы Церкви на счет государства. Вот почему сильная Церковь пережила слабую империю и стала посредницей при передаче того, что было спасено молодым народом, и воспитывала их для новой культуры⁷.

Вышедши с честью из конфликта между античной культурой и христианством, указав пути к созидательной работе на почве этих двух цивилизаций, век Феодосия в среде самого христианства произвел крупную созидательную работу, значение которой не потеряло свою ценность и до настоящего времени. Христианство, получившее со времен Константина Великого звание государственной религии, в век Феодосия становится в то положение к государству, в каком некогда находилась римская религия, завоевывает себе исключительное место в ущерб религиозной веротерпимости и под покровительством государственной силы совершает уже на почве закона христианизацию всех сторон тогдашней общественной и частной жизни.

Если личность вообще играет видную роль в историческом процессе, то личности Феодосия, его гению и таланту христианская Церковь обязана тем, что в ее пользу совершено в конце IV века. Феодосий Великий, приняв на себя задачу создать в государстве единую веру, как «добрый гвоздь, скрепляющий Римскую империю»⁸, христианизировать общество, – не щадил сил и трудов на выполнение этой задачи. Как правитель с зорким умом, он проникал во все нужды Церкви, без конца терзаемой внутренними и внешними нестроениями, а как сын и слуга Церкви, спешил прийти ей на помощь своей властью – или беря на себя инициативу, или исполняя предначертания Церкви. Но в том и другом случае Феодосий, не чуждый иногда и политических соображений, не забывал в то же время славы и могущества Церкви на земле. И плоды этой неустанной работы Феодосия В. на пользу Церкви были велики. Феодосий «затоптал последния искры язычества, и в пределах империи, хотя и не за ея границами, обеспечил торжество православной веры над арианством, которое так много пользовалось тираническим деспотизмом Констанция, Валента и Юстины. Он закончил дело, начатое Константином»⁹. Он уничтожил связь государства со старыми религиозными воззрениями, на которых покоилась Imperium totius mundi, а христианским принципам доставил единодержавие¹⁰. Церковь трудами Феодосия В. получила строго определенное место в правительственном организме, и, как государственному институту, ей были указаны и, так сказать, предначертаны пути дальнейшей деятельности и развития. Так, черновая работа была уже выполнена; оставалось только, значит, применять и развивать данные принципы. В этом заключается церковно-историческое значение царствования Феодосия.

Насколько же эти принципы соответствовали истинному духу христианства, куда они направляли Церковь Христову, насколько был прав Феодосий, беря на себя труд церковного устройства и христианизации общества, и какова ценность деятельности его – это станет ясным из дальнейшей нашей работы.