Приложение III. Проповеди и назидательные труды иеромонаха, архимандрита, епископа Иосифа (Петровых)

«…Ночь на пятницу, 18 июня (1899 года), я решил провести на Голгофе и у Гроба Господня, в храме Воскресения. До сих пор – о, какие незабвенные воспоминания об этой чудной ночи!.. Исповедовавшись в 4 часа вечера и отстояв вечерню с утреней (всенощную) в соборе Св. Троицы (при Русской миссии), я поспешил в храм к 6 час(ам) вечера, так как ворота храма затворяются приблизительно около 7 час(ов) веч(ера) до 4 ч(асов) утра, и, таким образом, желающие быть на греческой службе, начинающейся ровно в 12 час(ов) ночи, должны ночевать внутри самого храма.

Огромный храм Воскресения уже утопал в вечернем сумраке, когда мы подошли к храму, который от этого казался как-то особенно таинственным и величественным… Открытые еще двери его смотрели с улицы какою-то как бы огромною зияющею раною или брешью; и жутко было вступить в эту брешь, зная, что за нею будешь заперт на целую ночь, и – заперт так, что уж ни за что не выйдешь, что бы ни случилось с тобою здесь, в толпе совершенно чужих и незнакомых людей.

У дверей уже толпилась стража турецкая, готовясь запереть эти двери и унести ключи их с собой. Резким стуком железного кольца о дверь она то и дело давала знать, чтобы не желающие на всю ночь быть отрезанными от всего мира уходили. Вечерняя тишина, воцарившаяся на улице и царившая пока во всем храме, придавала какую-то особенную зловещую резкость этим звукам, заставляя вздрагивать и как-то робеть… «А вдруг – думалось мне – ночью пожар, землетрясение, скандал какой и т(ому) п(одобное) – и… тогда погибло все"… Пришлось кое-как успокаивать себя, что и удалось, конечно, без большого труда. Желающих ночевать в храме было довольно порядочно, и большинство их, почти даже, нужно сказать, исключительно русские паломники. Это много вливало бодрости, и я приготовился на все.

Вот, наконец, последний особенно сердитый и продолжительный грохот железного кольца прокатился по всем углам огромного храма, и вдруг – заскрипели дверные петли, загремели засовы, застучали-защелкали увесистые замки, и… сердце еще раз как-то болезненно и мучительно сжалось. Мне казалось, что я живым точно закапываюсь в могилу, живым полагаюсь во гроб, в тот именно самый Гроб, Который был тут так близок, ради Которого и подъял столько тяжестей далекого путешествия, столько всяких невзгод, лишений, страхов и всяких опасностей... «Ну, что ж? – думал я. – Умирать так умирать, если есть смерть рядом с Живоносным Гробом Живоносного Мертвеца"…

Я не знал еще и не слыхивал ни от кого, как проводят время до полуночной греческой службы запираемые внутри храма ночлежники, и преспокойно пошел отыскать себе укромный уголок, чтобы немножко хоть вздремнуть и прокоротать скучное для ожидания время – до полуночи. По храму постоянно проходили отдельные фигуры – кто ко Гробу Господню – поклониться Ему на свободе, оросив сладкими слезами умиления, кто за свечками, кто на Голгофу, всю залитую бесчисленными огнями, тогда как весь остальной храм оставался во тьме, из которой как мотыльков тянуло всех к бесчисленным огонькам Голгофы… Найдя достаточно укромный, как мне казалось, уголок в глубине Голгофского придела, я устроил себе какое-то изголовье из бывших при мне вещей и примостился вздремнуть.

Из этой дремоты вдруг вывело меня неожиданное необычно-приятное тихое задушевное пение. Это наши русские богомольцы нашли себе развлечение и лучшее средство скоротать время. – Сомкнувшись дружною тесною толпою у Голгофской святыни, они всю ночь до 12 час(ов) молились, пели, слушая чтение Акафиста с каноном Св. Креста, Страстям Христовым, Гробу Господню и пр(очее). Заслышав это дивное пение, я вдруг потерял всякое желание спать и тотчас вмешался в толпу богомольцев.

Чудные это были минуты! Русское, наше, родное пение в чужой стране среди чужого народа, – пение, захватывающее душу и уносящее ее в какой-то другой, лучший, волшебный, чарующий мир!.. Сердце возвышалось до небес, душа трогалась, умилялась до слез – от этого благоговейного, усердного, спокойного, ровного пения – у самого подножия Св. Христова Креста… Особенно действовало на душу это родное наше привычное пение после непривычных для нашего уха и неописуемо-неприятных мотивов и завываний греческого пения.

Теперь здесь было наше царство, здесь пела наша русская душа, упивалась своим упоительным русским блаженством, и все казалось – от всего повеяло – чем-то особенным, невыразимо-приятным, родным, дорогим, своим, не сравненным ни с чем чужим. Самые изображения Голгофские приняли какой-то особенный – мне показалось – чисто русский, ласкающий облик. Пели все, подходившие к месту, где мы находились: «Волною морскою», «Чертог твой», «Разбойника благоразумного», «Егда славни ученицы» и пр(очее) и пр(очее) – все весьма хорошо и твердо, и главное – задушевно. Я поражался при этом удивительною понятливостью и способностью наших паломников, которые без всяких книг и нот, без всяких регентов и дирижеров – выполняли такие песнопения, которые не всегда клеятся и в незаурядных хорах.

Вот запели «Кондак акафиста Св. Христовым Страстям». Я не мог удержаться, конечно, чтобы не подпевать, без всякого самохвальства имея основание считать себя и знатоком, и любителем церковного пения. При этом, боясь, что народ не легко справится с такими сложными вещами, как «Волною морскою», – я старался даже петь погромче и послышнее других. И – о, как я был тотчас наказан за свое самомнение! Я знаю наизусть множество песнопений Страстной седмицы и уж никак не мог допустить, чтобы знал менее кого-либо из предстоявших. Каково же было мое разочарование, стыд, позор, посрамление, когда народ дружно и уверенно затянул какой-то для меня совершенно незнакомый кондак, во время которого я со своим «повышенным» голосом вынужден был совершенно замолчать, спасовать, уничтожиться!.. Век не забыть мне этого позора, этого вразумления, урона моему высокоумию, сраженному тем самым нашим простым народом, который так привыкли и любят обвинять в непонимании нашего богослужения и славянского языка, на котором оно совершается…

Я был очевидцем и еще гораздо более отраднейшего факта, как наш простой богомолец распевал незнакомые даже мне, церковнику, песнопения – со всею осмысленностью, видимым пониманием и с чувством. Недаром это пение было так трогательно, так возвышало, умиляло, увлекало душу в сладость слезной молитвы!..»⁴²⁵

Начало Голгофы

«Слава в вышних Богу, и на земле мир,

в человецех благоволение » (Лк.2:14)

Так воспели ангелы небесные славное рождение Господа нашего от Пресвятой Девы. А что же люди? Что те, для которых Он родился, которым пришел дать мир и благоволение?.. Они встретили вечно-благословенный день рождения Господа, омрачили свой величайший праздник, праздник всей земли – страшным зверским кровопролитием: «Ирод… послав изби вся дети сущия в Вифлееме и во всех пределах его, от двою лету и нижайше, по времени, еже известно испыта от волхов» (Мф.2:16), – думая вместе с ними погубить и Новорожденного Божественного Младенца… Так Господь еще в младенческой Своей колыбели показал, что дело, для которого Он пришел, есть страдание, и вся земная жизнь Его, от колыбели до гроба, от вертепа Вифлеемского до холма Голгофского, была одним сплошным страданием, подъятым ради нашего спасения. Люди не дали Ему для рождения даже убогой храмины: лишь земля дала Ему для этого холодный вертеп. Люди не дали для Его младенческого покоя даже колыбельки: лишь вертеп, служивший ночлегом для скота, дал Ему для этого свои ясли. Люди не дали Ему покоя и потом грозили погубить Его тотчас по рождении: лишь Египет, страна чуждая, дал Ему убежище и приют. И так через всю Свою жизнь Господь благотворил людям среди постоянных тяжких лишений, озлоблений, гонений и всяких страданий, до последнего ужасного конца на Голгофе…

Почему был нужен такой Его путь – путь страданий? Потому что Он – Царь страдальцев и должен был на Себе понести все те страдания и лишения, от которых пришел облегчить земных страдальцев. Как бы эти страдальцы находили к Нему всегда столь легкий доступ и помощь, если бы Он родился и пребывал в чертогах царских? Не удостоились бы тогда быть первыми очевидцами Его – смиреннейшие пастухи; не окружали бы Его тогда скромные галилейские рыбари; не умывали бы его ног слезами грешники и грешницы, подобные Магдалине; не получали бы столь быстрое, легкое утешение все несчастные, труждающиеся и обремененные, всякого рода болящие, страждующие и прокаженные… не имели бы Его своим Спасителем мытари, не знали бы обращения и умиления разбойники!.. Слава Тебе, Господи Ангелов и человеков, за все, что Ты претерпел ради нас! Слава Тебе за вертеп, за ясли, за Голгофу, за Крест, за всю Твою жизнь, полную дивных утешений для всех страждущих и несчастных земли!.. Аминь.

* * *

У вод Иорданских

«Приидите, приимите вси Духа Премудрости,

Духа разума, Духа Страха Божия!..»

(Стихира Богоявления)

Сколь чуден и сколь усладительно-прекрасен этот «глас Господень на водах», обращающийся ныне, благочестивые слушатели, ко всем вам! «Приидите, вопиет он, приимите вси Духа Премудрости, Духа Разума, духа Страха Божия – явльшагося Христа!» 19 веков назад этот же самый глас раздавался над водами Иорданскими, устами Великого Предтечи указуя людям Явившееся во плоти Божие Слово и приглашая всех с верою и любовию принять Его… И тысячи тысяч раз с тех пор раздается он доныне, как в настоящий знаменательный день освящения воды, по образу освящения Иорданского, – раздается в устах служителей Того же Божия Слова, приглашающих всех жаждущих благодатного обновления жизни обновиться и освятиться в водах сих, наитием Духа Святого освящаемых не менее вод Иорданских, когда в их чистые струи благоволил погрузиться Сам Господь наш во Своей пречистой Божественной плоти. И как тогда берега Иорданские обильно усеивались толпами благоговейного и умиленного народа, как тогда сам Иордан, принимая в свои струи Чистейшего Владыку, встрепенулся, в ужасе готовый отступить и побежать вспять, – так и мы, благочестивые слушатели, сомкнемся тесною толпою у этого Источника нашей жизни, и с трепетным благоговением, только не бежа вспять, как Иордан, а истекая на встречу, с дерзновенною готовностью воспримем в самое лоно наших душ Святейшего Святых – Господа, Желающего войти и обитать в глубинах каждой души всеми дарами Своей благостыни, силою и благодатию сей освященной Им и от всякой нечистоты очищающей нас воды.

Три великих дара этой неистощимой Спасовой благостыни указует и обещает нам вышеприведенная Иорданская песнь: Духа Премудрости, Духа Разума, Духа Страха Божия, но уже и этих трех как наиболее важных, не говоря о множестве и безконечном разнообразии других, вполне достаточно, чтобы предпочесть им какое угодно земное сокровище, чтобы обогатиться так, как только может быть богат бренный человек, чтобы в слезах умиления и безпредельной благодарности воскликнуть с псалмопевцем: «Что есть человек, Господи! Яко помниши его, или сын человечь, яко посещаеши его» (Пс.8:5) столь чудными неизглаголанными благодеяниями?

«Приидите, приимите вси Духа Премудрости»!.. – Духа Той Самой Божественной Премудрости, Которую, по слову Божию, «прежде век от начала произвел Создатель всех» и Которая «не скончается во веки». «Она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя» (Прем. Сол.7:25). «Она есть отблеск вечного света и чистое зеркало действия Божия и образ благости Его» (7:26). «Она – таинница ума Божия и избирательница дел Его» (8:4). «Она вышла из уст Всевышнего и подобно облаку покрыла землю… обошла круг небесный и ходила во глубине бездны» (Сир.24:3,5). «Она одна, но может все… все обновляет, и, переходя из рода в род в святые души, приготовляет друзей Божиих и пророков» (Прем. Сол.7:27). Она Сама есть «Дух разумный, святой, тонкий, удободвижный, светлый, чистый, ясный, благодетельный, человеколюбивый, проникающий все умные, чистые, тончайшие духи» (Прем.22–23). «Она прекраснее солнца и превосходнее сонма звезд» (Прем.29). «Она дороже драгоценных камней и ничто из желаемого тобою не сравнится с нею» (Притч.3:15). Она начертила единым мановением этот роскошно горящий миллионами огней круг небесный, водрузила единым повелением на ничесомже эту неудержимо тяготеющую жизненосную землю, распростерла единым протяжением эти неизмеримые внеземельные пространственные бездны. Она произвела одно из величайших непостижимых чудес Своих – человека, этот в малом виде целый мир из души, представительницы мира невидимого, и тела, представителя мира видимого. Она проявилась в мудром устройстве этого тела и постоянно поддерживает его в бытии и деятельности. Она предписала законы нашей мысли, которая доселе следует им у всех людей. Она начертала на сердцах всех людей закон совести, которая доселе у всех людей добро награждает, а зло наказывает. Она насадила для человека рай, и, когда он не сумел сберечь онаго, Сама измыслила все средства возвратить его в вожделенное блаженное отечество. И какие чудные, поистине премудрые, достойные премудрости средства! Это Она облеклась во Христа и явилась к отпадшему Богосыновства в зраке раба! Это Она возлегла в скудные Вифлеемские ясли и распростерлась безпредельными объятиями всеобъемлющей Любви на окровавленном Голгофском Кресте. Это Она, обнажив, потопила человеческий грех в водах Иордана и омывает человеческое существо от всякие скверны плоти и духа. Это Она разослала необразованных рыбарей по надмевавшемуся своею мудростию миру и уловила его в их сети буйством проповеди «слова крестного» (1Кор., глава 1). Это она воспела устами грудных детей победную песнь Победителю смерти (осанна!) и, блистая пред темными язычниками и ярыми врагами Христа, пленяла красотою Своею души их настолько, что даже слабые девы и те же младенцы не могли быть никакими силами ада отвращены от сладчайшей любви ко Христе и в самом нестерпимом огне мучений находили мужество исповедовать и славить своего Возлюбленного Небесного Жениха… Это Она и в нас всегда неотразимо влечет всякую благочестивую душу к неизреченному свету Триипостасного Божества, невидимо наставляет нас на всякую истину, оберегает нас от всякого неведения и заблуждения, услаждает Богобоязненные сердца спасительным страхом Господним и неодолимою любовию к Небесному Отцу, порождает недовольство суетным, скоропреходящим, и устремляет взор наш к вечности и ко всему истинно доброму, разумному и прекрасному! Поистине, Она «одна» «может» «все». «Мною цари царствуют, – говорит Сама Она, – и повелители узаконяют правду… Кто нашел Меня, тот нашел жизнь и получит благодать от Господа» (Притч.7:15, 35). Такова Премудрости и таковы дары ея! Приведите себе на память блаженную душу любого Праведника и посмотрите, каким чудным богатством могут быть преисполнены наши скудельные сосуды, когда в них почиет Дух Премудрости Божией, каким светом ведения, каким благоуханием добродетелей! Приведите себе на память пребогатые духовные сокровищницы – блаженные души Святых Апостолов, Пророков, Богомудрых Отцев и Учителей Церкви, а также – Святых мучеников и мучениц, подвижников и подвижниц – этих учителей веры и благочестия христианского – многочисленнейших, чем звезды небесные, – разнообразнейших, чем цветы полевые – и прочтите в светлых обликах их, какова спасающая нас Премудрость (Прем.9:19) и «как велик тот, кто находит Ее!» (Сир.25:13).

Но – неистощим и независтен в своих дарованиях Податель всех благ – Господь. «Приидите приимите все, – приглашает Он, – и Духа Разума!» Духа Того же Божественного Разума, от Которого и возжглись изначала наши разумные души, и в Котором, как в своем высшем Источнике и Питателе, они – эти малые образы безконечного Духа – только и могут находить сообразнейшую себе жизнь и способность действовать. Всякое стремление жить, всякое усилие действовать независимо от этого Приснотекущего и Живоносного источника, всякое уклонение нашей мысли от Зиждительной, Живой и Животворящей мысли Божества – есть духовное саморазложение, самоуничтожение, смерть! Все наше счастье и несчастье – в этих согласных или несогласных с нашим предназначением сердечных мыслях и расположениях. Чем чище, возвышеннее, духовнее эти мысли и расположения, тем полнее, святее и правильнее наша сердечная жизнь, тем легче, отраднее и светлее на душе. И как в вещественной природе удаление или сокрытие солнца бывает причиною мрака, так в бренных храминах наших душ – только когда входит и сияет в них мысленное Солнце – Бог, тогда только и может быть нам легко и тепло, и светло. О, если бы это наше Животворное Солнышко никогда не заходило в нашей душе, но всегда освещало, согревало и оживотворяло ее!.. О, если бы и наши души в свою очередь самовольно не закрывали от себя живительных лучей этого Умного незаходимого Солнца и не предпочитали мрак греховный и бурю страстей – свету благочестия и Богоразумия! О, если бы все те, кои обильно просвещают себя науками, не забывали науки наук – побеждать живущий в нас грех, а не покорять разум свой в растлевающий плен неразумия и страстей! О, если бы мы, слушатели, не ослепляли сами свой разум, это духовное око, которым нам дано созерцать непостижимую красоту Божества, – не ослепляли взиранием на тленные и обманчивые прелести мира, и орган Божественного веления и собеседования не делали орудием познания груза и рабского служения ему! Какое в самом деле странное и печальное вместе явление! Вся природа отлично знает своего Творца, Благодетеля и Владыку, служит Ему, повинуется Нему, исполняет во всей точности все законы Его (…).

А между тем, каких великих благ обладателями соделать нас мог бы правильно употребляемый разум! В какой священный светозарный огонь могла бы быть распалена эта неугасимая, в нас таящаяся искра Божества, по которой мы, бренные существа, так сказать, – кость от костей и плоть от плоти Трисиятельного Божественного существа! Познай же и пощади величество твое, человек! И не меняй Богоподобное, Богославное достоинство твое на уподобление неразумным тварям, и при своем неразумии умеющим исполнять свое назначение, по мысли и воле общего всем Творца! Тебе дано различать доброе от лукавого, тебе дано свободно, а потому и с большим сознанием, с большим для тебя блаженством – избрать и укрепиться в первом и возвыситься над последним! Ты всегда можешь, как только захочешь, ощутить, понять, предвкусить неизреченного блаженства в созерцании Божественной красоты разумным оком сердца! Если когда-либо Бог был далеко от тебя, то теперь ты сам отдаляешься и не хочешь принять Его. Если ты, изменив Богу, променял свободу свою на подчинение врагу и перестал быть другом Божиим, то теперь, взысканный Богом и оживая свободою в Нем, ты – возлюбленное чадо Божие и обитель Духа Святого, в тебе почивать Соизволяющаго. Если доселе ты был немощен, то теперь тебе даны «вся Божественные силы, яже к животу и благочестию» (2Петр:1, 3). И ты ли низведешь себя с высоты этого дивного величия и лжа сотворишь Того, Кто есть Вечная истина, святость, совершенство! (…) Ужаснемся, братие, самой возможности подобного Богохуления и всем сердцем откликнемся на дальнейший Божественный к нам призыв: «Приидите, приимите вси… Духа Страха Божия!..» – не страха рабского, в котором одно мучение, но того настоящего Страха Господня, который «слава и честь и веселие и венец радости» (Иис.1:11) – того Божественного Страха, который, услаждая сердце, исполняя его любовию ко Господу, сильнее всякой узды удерживает и ограждает от всего нечистого и зловольного, – того Страха, без которого самая премудрость – гибель, самый разум – зло для человека – без растворения с которым нет премудрости, нет разума, ибо «начало премудрости – страх Господень» и «корень благих» – он. Лишь «боящегося Господа» премудрость «встретит, как мать, и примет к себе, как целомудренная супруга»! (Иис.15:2). «Полнота премудрости – бояться Господа и венец премудрости – страх Господень» (Иис.1:16, 18). Боящиеся Господа не будут недоверчивы к Словам Его и любящие его сохранят пути его. Боящиеся Господа уготовят сердца свои и смирят пред Ним души свои, говоря: «впадем в руки Господа, а не в руки людей, ибо каково величие Его, такова и милость Его» (17–18). Страх Господень – ненавидеть зло (Притч. Сол.8:13) и отсекать все, что привязывает к нему. «Всякую мерзость Господь ненавидит и неприятна она боящимся Его» (Иис.15:13).

Страх Господень – Сама Премудрость, вводящая всех возлюбивших ее в первоисточник премудрости – к Богу. Страх Господень – Сам Разум, просветленным, очищенным оком взирающий на ослепительный свет Трисолнечного Божества. Какое чудное сочетание Троицечисленного единства добродетелей, друг друга дополняющих, друг в друге покоящихся! Какая живоносная полнота и изобилие богатых и усладительных даров Божественного Духа, явльшимся Христом на нас изливаемых по безпредельной любви Его к нам! И как поистине сладок, убедителен и любвеобилен должен быть глас, призывающий всех придти и принять это многоценное, многообразное, многодейственное сокровище, явльшимся Христом – силою крестных Его заслуг – нам исходатайствованное.

Как же принять его? Приимем, возлюбленные братие, Духа Премудрости – отречением от своих лжемудрований, своей духовной самонадеянности, самолюбия, гордости, злобы, братоненавидения – и старательным соблюдением всего, что изобрела и заповедала премудрость Божия для нашего спасения и обожествления. Приимем Духа Разума – отречением от недостойных предметов познания, освобождением от тлетворной власти греха и страстей, безпрестанно воюющих на душу и покоряющих ее прежде всего помрачением нашего разума, ибо всякая страсть есть умопомрачение, – приимем свободным пленением нашего разума в послушание Христово, смирением всякого возношения взимающегося на разум Божий (2Кор.10:5) и Боголепным сосложением во един Дух с Господем (1Кор.6:17). Приимем и Духа Страха Божия – отречением от всего противного милующей и долготерпящей нас Божественной любви и всецелым возвращением в ее всепрощающие объятия! Приимем Духа Премудрости, Духа Разума, Духа Страха Божия – слезами покаяния, умиления и любви к Всеправедному, к Всепрощающему, Милосердому и Человеколюбивому Богу и благоговейным вкушением сей освящаемой ныне воды, которая, прияв свыше благословение Иордана и благодатное наитие Утешителя нашего, имеет, по благоволению Его, великую очистительную, освятительную и исцелительную силу для всякого, с верою, любовию и благоговением ее вкушающего, омыващегося и окропляющегося ею.

Всесвятый Душе Премудрости, Душе Разума, Душе Страха Божия – Явльшагося и Даровавшего Тебя нам Христа! «Прииди и приими» Сам всех нас, по неложному обещанию сладчайшего гласа твоего! Прииди сею – Тобою освященною и преисполненною благодатного наития твоего – водою! И приими нас: умудри дух наш твоею чудоносною, небеса проницающею Премудростию, вразуми души наши твоим спасительным дерзновенным Страхом, в сладчайшей любви и тихом, непрестанном, неослабном совосхищении к Тебе!..

Иисусе Сладчайший, Сыне Божий, явлением своим к нам по изволению Бога-Отца открывший неисчерпаемые сокровищницы Духа и Изливающий Его изобильно в сердца уверовавших в Тебя! Прииди и Ты сею верою нашею к Тебе и приими нас: даруй нам очищение грехов, даруй просвещение ума и сердца, даруй так возлюбить и возжелать Тебя, как возлюбил и возжелал Ты нас! Аминь.

* * *

В объятьях старца

«Ныне отпущаеши раба Твоего,

Владыко, по глаголу твоему с миром,

яко видеста очи мои спасение Твое»

(Лк.2:29–30)

Кто это и кому так говорит? – Дряхлый, убеленный сединами, потухающий старец! Говорит слабому, не умеющему ни говорить, ни ходить – Младенцу! Поистине, дивное событие! Еще никто не знает, что будет Отроча сие? – а вот Симеон уже называет Его "Владыко!» Еще никто не догадывается, что этот Младенец – будущий Страдалец на Кресте за грехи всех, а праведный Старец уже величает Его спасением своим, светом языков и славою Израиля! Еще Сама Пречистая Матерь этого Младенца не подозревает, сколько страданий понесет Она за Свое сладкое Чадо, а Симеон уже и ей предвещает Ея скорбное будущее: «Тебе же Самой душу пройдет оружие!» Никто не допускал мысли, чтобы Мессия нашел Себе противников среди самого Израиля, а Старец уже заранее ясно объявляет и это, называя Его камнем преткновения для многих! Наконец, не дивна ли и та просьба, с которой обращается Симеон к узнанному им Избавителю-Младенцу. Казалось бы, теперь-то особенно и надо было желать – и горячо желать – жить и до конца удостоиться видеть великое дело спасения людей, для которого и пришел Обетованный от века, Которого желали видеть и слышать многие цари и пророки (Мф.13:17), а Симеон просит только отпустить Его совсем от земли живых, по глаголу бывшему к нему, с миром, и как будто уже не желает большего для себя блага и счастья! Такова вера, таково исповедание и такова покорность св. Старца к Божественному Младенцу! Возлюбленные слушатели! Какова же должна быть наша вера и исповедание, каково должно быть наше счастье – после всего нам известного и удостоверенного о нашем Избавителе! Ведь мы, можно сказать, видели все, до конца, Его великое дело спасения нашего! Видели Его дивные знамения и чудеса, совершенные Им среди нас на земле! Видели и знаем все до подробностей, что являло в Нем не обыкновенного человека, а именно Владыку и Спасителя нашего! Мы видели, можно сказать, и уверовали вместе с Апостолами, что Он воистину Сын Божий, ибо Его трепетал Иордан и слушались морские бури; Ему повиновались все стихии земные; Им исцелялись всякие болезни, врачевались всякие скорби и страдания; наконец – Его исповедали нам: и солнце сокрывшееся, когда Он висел на Кресте, и земля поколебавшаяся, и завеса раздранная, и камни распадшиеся, и гробы отверзшиеся, и мертвецы восставшие, – исповедал и Его собственный гроб, опустевший на 3-й день, и печати нетронутые, и пелены погребальные, и Ангелы, и Мироносицы, и даже воины стрегущие, и безчисленное множество других верных и единодушных свидетелей!..

Симеон одно то, что увидел Господа Младенцем, почел за величайшее для себя счастье и, прославил Бога, с радостью повиновался глаголу бывшему к нему об отшествии из жизни сей в мир загробный! Возблагодарим же и мы Господа за то, что дал нам видеть и слышать то, чего при всем желании не видели и не слышали древние цари и пророки! Прославим и мы Господа в особенности доброю жизнью и верностью Его святым заповедям! Тогда и нам не страшен будет час смертный, и мы с радостью по гласу и зову Господа оставим мир сей и возгласим прощальный привет ему словами праведного Старца: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу твоему с миром, яко видеста очи мои спасение Твое!"… Аминь.

* * *

Неверие Фомы – торжество веры

Христос Воскресе!

Прошла неделя после Христовой смерти и воскресения… – неделя, за которую совершилось столько славного, непостижимого – и загадочного, и утешительного для Апостолов. Господь являлся мироносицам… То там, то здесь видели Его живым, ненадолго, но живо, ясно и несомненно. Как призрак войдет Он сквозь запертые плотно двери, или как легкое светлое облако станет на пути идущим, скажет два-три слова утешения и ободрения и… опять исчезает. Так являлся Он мироносицам, Петру, явился Клеопе и Луке, шедшим в Еммаус, являлся 11-ти Апостолам и, странно было! – не являлся Фоме.

И это было недаром. Фома пользуется этим и не верит – упорно отказывается поверить рассказам о воскресении Христовом, говоря: «Пока сам не увижу, не осяжу, ни за что не поверю!»

О, дивное неверие! О, блаженное неверие – сильнейшая опора и укрепление веры нашей, веры всего последующего Христу мира. Если бы этого неверия не было тогда, так, кстати, до сих пор «Фомы неверующие» не переставали бы смущать христианскую совесть вопросами неопровержимого, основательного неверия. Но Господь допустил, чтобы это неверие испытало сразу Его веру и, как воск от огня, исчезло в ней!

Смотрите, как Он убеждает Фому! Целую неделю томит Его в его наивном, но не пагубном, не в злом, не ослепленном неверии, для которого нет исцеления; затем, являясь еще раз – и не одному Фоме, а в целом собрании других свидетелей, торжественно полагает конец его неверию! «Дай твою руку, вот смотри, – говорит Господь, – вот язвы, которые ты хотел осязать! Вот ребро отверстое копием, вот руки и ноги с язвами гвоздиными! Осяжи их и не буди неверен, но верен!» (Ин.20:27).

И сколько радости должно было вырваться в вопль тотчас же веровавшего Фомы: «Господь мой и Бог мой!"…

Сколько радости и нам – в столь засвидетельствованной и испытанной вере воскликнуть: «Воистину Христос воскресе!» Аминь.

* * *

Истинная верность до гроба

Христос Воскресе!

Чем глубже вдумываешься во все подробности евангельского описания страданий, смерти, погребения и воскресения Господа, тем больше верится в неложность, истинность всего описанного, тем с более сладким трепетом прислушивается сердце к отрадной вести воскресения. И так горячо хочется любить Спасителя, исповедовать Его Божественное величие, коснуться Его благодарным лобзанием, мысленно повергнуть себя к Его ногам, оросить их слезами умиления и восторженной радости.

Вот, например, умилительная история св. Жен Мироносиц, ныне воспоминаемых Церковью. Какою правдивостью и трогательностью дышит евангельское повествование о их глубокой вере и любви, сострадании ко Спасителю. Мы знаем, как быстро, ошеломляюще быстро наступил конец земной жизни Спасителя. Всего каких-нибудь полчаса назад святые Апостолы делили с Ним Тайную вечерю, наслаждались Его сладкою беседою, и вдруг – Его схватывают, мучают, распинают, убивают и сокрывают в недрах земли. И все это в течение каких-нибудь 15 часов. Какой ужас, какое оцепенение должно было овладеть всеми друзьями Господа! Неудивительно, что они все разбежались, и, окружая Его дружною семьей при жизни, не собрались облегчить Его последние минуты у Креста!..

Но вот злоба и безчеловечие сделали свое Богомерзкое дело и удалились торжествовать свою позорнейшую победу. Удалились, и место их занимает любовь и священный плач сердечного сострадания по невинном Страдальце – Благодетеле человечества. Иосиф с Никодимом благоговейно-бережно снимают и снаряжают на погребение Божественного Мертвеца! Апостолов не видно около него, но кому другому здесь было бы более приличное, подходящее место, как не святым женам Мироносицам, простосердечная вера и горячая любовь коих к Кроткому Учителю не хотела знать никаких страхов, колебаний и препятствий и неистощимо лила на Упокоившегося Страдальца умиленные слезы и драгоценное миро!.. О, как нужны были Господу эти слезы и это миро!.. Как они были нужны Ему от нас и за нас, как умилостивительная жертва за ужасное злодеяние неблагодарного человечества! И эту жертву за нас принесли Ему именно св. Мироносицы! Принесли, и Господь милосердно принял ее!..

Видите, как Он дает понять это. Он их первыми удостоил отрадной вести Ангела о своем Воскресении! Он им первым явился Сам, и слезы скорби на их глазах претворил в слезы благодарного умиления и восторженной радости – слезы, которые не должны высыхать на глазах всего последующего человечества!

Господи! Даруй и нам эти сладкие благодарные тебе слезы. Даруй – не словами только, а всею жизнью нашею, Твоим заветам послушною, засвидетельствовать пред всеми неверующими и нечестивыми, что Ты, невинный Страдалец за грехи наши – «воистину воскресе!» Аминь.

* * *

Крепким – телами, но расслабленным – духом

Сказал Господь расслабленному:

«Встань, возьми одр твой и ходи!»

И тотчас расслабленный встал,

взял одр свой и пошел… (Ин.5:8)

Как быстро, легко, свободно!! 38 лет лежал несчастный – ни живой, ни мертвый, неспособный двинуться даже настолько, чтобы доползти до целебного источника воды живой, – оставленный, заброшенный, забытый всеми настолько, что не находилось даже человека, который бы из сострадания к страдальцу оказал столь ничтожную, легкую и в то же время столь громадную для больного услугу – помог ему окунуться и возвратить себе здоровую, настоящую человеческую жизнь.

Сколько в этой евангельской истории поучительного, утешительного, возвышенного! Подивимся прежде всего Божественной – славной и страшной силе Господа нашего Иисуса Христа.

«Встань, возьми одр и ходи»! – сказал Господь. И недвижно лежавший 38 лет расслабленный тотчас встал, взял свою постель и пошел!

Как воин быстро выполняет команду своего начальника, так слушались нашего Царя-Жизнодавца все существа и стихии вселенной.

Встречается ему прокаженный и говорит: «Господи! Если Ты хочешь, то и можешь меня очистить!«… – «Хочу, очистись!» – сказал Господь, и – слово стало делом! (Мк.1:40).

Попадается слепец, и, узнав, что проходит мимо Иисус, кричит Ему: «Господи! Помоги мне!.. – Чего тебе хочется?» – заставляет Господь сказать слепца во всеуслышание. И когда тот объявляет свое желание прозреть, Господь исцеляет его одним коротеньким словом: »Прозри!» (Лк.18:41–42).

Надо ли напоминать все записанные в Евангелии случаи быстрой дивной помощи Господа всем больным и несчастным, с верою к Нему прибегавшим! Самый ад и смерть слушали, трепетали Его и по одному слову Его спешили возвратить своих мертвецов.

Братия христиане! А ведь и нам, силою Имени Господа Иисуса Христа обещана власть творить все дивные дела, даже если бы понадобилось – и больше тех, примеры коих дал Сам Господь. Ведь всем это сказано: «Болящие исцеляйте, прокаженные очищайте. Мертвые воскрешайте. Бесы изгоняйте!» (Мф.10:8).

Всем, верующим и благочестно живущим по вере сей, обещал Господь знамение: «Именем Моим бесы ижденут, языки возглаголют новы, змия возьмут, аще и что смертно испиют, не вредит их, на недужные руки возложат, и здрави будут» (Мк.16:17–18)

«Если бы вы имели веру хотя с зерно горчичное и сказали бы горе: сойди с места и низвергнись в море, она послушала бы вас!» (Лк.17:6).

Но где же теперь эта дивная чудодействующая вера? Где эти славные дела последователей Христовых??

Почему их в настоящее время так мало?

Без сомнения, от крайнего расслабления нашей веры, нашего дерзновения и любви ко Спасителю. Как своего рода расслабленные, мы приковали себя к земле, к земному, суетному, тленному, житейскому, и не можем, да и не хотим, хотя бы и с помощью других, – не хотим двинуться, рвануться к небу, к живоносному источнику благодатной жизни, обновиться, ожить для веры, благочестия и духовной жизни.

Каждый день, а не раз только в год, как источник Силоамский, – каждый день в Св. Церкви бьет с чудодейственною силою Божественный источник Крови Христовой, всеисцеляющей, всеобновляющей.

И что же? Многие ли приходят к Нему? Как часто Чаша Господня уходит от множества верующих нераскрытою, невкушенною. А ведь Она всегда готовится для всех верующих. Всегда пастырь Церкви молит Господа державною Его рукою преподать Чашу Его верующим и придти освятить их. И Господь, ради верующих не отказывающий никогда слушать даже самых недостойных пастырей, снисходит оказать всем свою милость, соединить всех с Собою причащением Своих Тела и Крови. И что же? Как часто Он приходит и не находит желающих теснее-преискренее соединиться с Ним, принять Его, Всеблагого Утешителя и Милосердого исцелителя всех наших немощей, печалей, скорбей и болезней – в наши расслабленные житейскою борьбою души.

Можно ли быть так неблагодарным и невнимательным даже к человеку, как мы невнимательны и неблагодарны к нашему Господу?

И удивительно ли, что жизнь с ее опасностями, искушениями, немощами и скорбями борет и давит нас так, что мы стонем под ее тяжестью?

Как же помочь беде? Обратимся всем сердцем к Спасителю, Которого мы оставляем. От забвения Его, от недостатка веры, любви и дерзновения к Нему – мы страждем нашим духовным расслаблением: у Него же должны искать и исцеления. «Человека не имамы, да ввержет нас в купель» обновленной жизни. Один Ты, Господи, по нашему слезному обращению к Тебе за помощью, по нашему усиленному усердию к Тебе, – скажи нашей расслабленной душе, да встанет она крепко на истинном пути веры и благочестия и да не знает отныне никакого другого пути, кроме ведущего к Тебе, Тихому Пристанищу житейских плаваний! Аминь.

Ответ на письмо, полученное из-за границы от русской православной, состоящей в замужестве за протестантом; и по поводу отлучения графа Льва Толстого

Всем нам, чадам Единой Святой, Соборной, Апостольской, Вселенской Церкви в недоуменных случаях касательно вероучения не должно водиться собственными разумениями, которые могут быть погрешительными, а должно иметь для сего руководственные правила. И эти правила заключаются прежде всего в книге, именуемой «Кормчая». Это сборник правил св. Апостолов, св. вселенских и поместных Соборов и некоторых св. Отцев.

В конце этой книги, в главе: «О Римском отпадении како отступиша от православные веры, и от святыя Восточныя Церкви», – папа Римский с своими последователями, неправо именующими себя католиками, названы еретиками. О других же христианских вероисповеданиях протестантских и говорить нечего, так как они еще далее уклонились от православия.

В той же «Кормчей» книге, в 10-й главе, в 6-м правиле поместного Лаодикийского Собора о еретиках вообще произнесен такой суд св. Церкви: «несть достойно еретикам в церковь Божию входити». А в 33-м правиле того же Лаодикийского Собора сказано: «С еретики и с отвергшимися от Соборные Церкви да не помолится никто».

Но вот вопрос: каков взгляд св. Отцев нашей Православной Церкви на ересь? – В «Отечнике» епископа Игнатия Брянчанинова говорится о преподобном Агафоне. Однажды посетили его некоторые братия и захотели испытать его смирение и терпение. Они упрекали его в гордости, злоречии и развратной жизни. Все эти пороки старец признавал в себе и слезно просил посетителей помолиться о нем. Когда же они назвали его еретиком, старец сказал, что он отнюдь не еретик. На вопрос отвечал: «Потому что ересь есть отчуждение от Бога. Еретик отлучается от Бога живого и истинного, и приобщается диаволу и аггелам его. Отлученный от Христа (конечно, чрез исповедуемое им ложное учение о Христе) уже не имеет Бога, Которого он мог бы умолить о грехах своих, и во всех отношениях есть погибший».

И если бы это было не так, если бы т(о) е(сть) ереси, или ложные учения, как следствия свободомыслия, не имели такого пагубного значения в Св. Христовой Церкви: то св. Апостол Павел не писал бы первенствующим христианам таких предостережений: «Братие, блюдитеся, да никтоже вас будет прельщая философиею и тщетною лестию, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христе» (Кол.2:8). И еще: «нецыи суть смущающии вы, и хотящии превратити благовествование Христово. Но и аще мы, или Ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом вам, анафема да будет» (Гал.1:7, 8).

Впрочем, Православная наша Церковь, по присущему ей человеколюбию, дозволяет молиться об отсецающихся от нея, т(о) е(сть) о еретиках, как можно видеть в той же «Кормчей» книге, в главе 15-й, в 66-м правиле Карфагенского поместного Собора. Но о чем молиться: «Молитися, да оставят прелесть, и да познают истину».

И в другой книге – «Православном исповедании Кафолической и Апостольской Церкви Восточной», в I-й ее части, в конце ответа на 92-й вопрос также дозволяется молиться «за еретиков и раскольников, чтобы они обратились к вере Православной прежде конца своей жизни».

Так Православная Церковь и поступает. Например, в помяннике (в конце Следованной Псалтыри) молимся: «Отступившие от православные веры и погибельными ересьми ослепленные, светом Твоего познания просвети, и святей Твоей Апостольстей Соборной Церкви причти».

Теперь представим некоторые свои соображения. Из вышеприведенных мест видно, что наша Православная Церковь дозволяет молиться за еретиков только за живых, а не за умерших, и притом только об их обращении к вере православной. Когда же, прибавим к сему, еретик, по молитвам св. Церкви, обратится к Православной вере: тогда и молитва Церковная о нем будет уже совсем иная, т(о) е(сть) о спасении его души.

А как достигается человеком спасение? Одно из главных условий к достижению спасения есть покаяние. Примеры сему видим в св. Евангелии. Мытарь получил оправдание чрез покаяние (Лук.18:10–14). Блудный сын возвратился к Отцу через покаяние (Лук.15:11–32). Разбойник благоразумный, распятый с Господом Иисусом Христом, вошел в рай также чрез покаяние (Лук.23:40–43). Да и Господь сказал о Себе, что он пришел на землю, дабы грешников призвать к покаянию (Мф.9:13). В покаянии же имеют нужду все люди. «Вси бо согрешиша, – как говорит Апостол, – и лишени суть славы Божия» (Рим.3:23). Но неправославный или еретик, если бы вздумал принести пред православным иереем раскаяние во грехах своих, покаяние его будет недействительно. Читаем в «Православном Исповедании» в I-й части вопрос 113-й: что мы должны наблюдать при таинстве покаяния? – Ответ: Во-первых, должны смотреть, чтобы кающийся был христианин Православной кафолической веры: ибо «покаяние без истинной веры не есть покаяние, и не приемлется от Бога».

Но все это говорилось о живых неправо верующих христианах или еретиках. Что же сказать об их отшедших из сей жизни душах?

Хотя в Пространном Христианском Катехизисе Православной Кафолической Восточной Церкви в 11-м члене сказано, что душам умерших к достижению блаженного воскресения вспомоществовать могут приносимые за них молитвы, особенно соединенные с приношением безкровной жертвы Тела и Крови Христовой: но это говорится о душах православных христиан, и притом умерших с верою. – Душе же неправо верующего, умершего при своих заблуждениях и не принесшего в них искреннего покаяния пред Господом, какая может быть надежда на спасение? И как и о чем молиться за такую душу? – Молиться о ее спасении («Со святыми упокой... ») нельзя; потому что при жизни неправовер не отрекся от своих заблуждений и не принес искреннего раскаяния в них пред Господом. Молиться об обращении души к покаянию поздно; потому что душа, по отрешении от тела, каяться не может, так как будущая жизнь – время не покаянию, а воздаянию.

Да и то должно принять во внимание: к чему бы в Православной Церкви составлять особые «Чины» на присоединение римских католиков и протестантов к Православной вере, если бы и без того можно было молиться о спасении их душ? Однако св. наша Церковь от каждого неправовера, желающего быть с Нею в общении, непременно требует, чтобы он всенародно – принял чистое христианское учение. И еще: если бы можно было молиться церковною молитвою о спасении душ умерших неправоверов, или хотя бы об облегчении их загробной участи: то непременно при богослужениях Православной Церкви употреблялись бы особые за них ектении или прошения. Однако во всех наших церковных службах и подобного ничего нет. А, напротив, в 1-ю неделю Великого Поста, совершая Торжество Православия, св. наша Церковь изрекает анафему, т(о) е(сть) отлучение от единения с собою всех еретиков и отступников от Православия; следовательно, и латинян или римских католиков, и протестантов. Как же, спросим, Церковь в одно и то же время будет и анафематствовать, и молиться за них?

В подтверждение сказанного приведем здесь слова приснопамятного святителя, покойного московского митрополита Филарета. Он говорит: «Иное дело молиться о соединении с Православною Церковию неправославных церквей в обширном составе молитв, объемлющих весь мир; а иное поминать неправославных в диптихах (синодиках или помянниках) при Таинстве Евхаристии. Неправославные самым неправославием отлучили себя от общения таинств Православной Церкви. Сему соответствует непоминание их при Таинстве Евхаристии и исключение из диптихов"⁴²⁷.

Заметим при сем, что слова: исключение из диптихов приводят к той мысли, что имена неправославных христиан и вообще при всяком Церковном Богослужении поминать не следует. Ибо как же в самом деле их поминать, когда они из диптихов исключены?

Скажут: рассуждать так очень строго. – Что делать? Но ведь у Господа нельзя вымолить милости насильно. Ибо Бог наш – Бог ревнитель (Исх.20:5). «Праведен Господь, и правды возлюби» (Пс.10:7). Бывали же случаи, когда Сам Он запрещал о людях молиться. Так, пророку Иеремии говорил о народе своем: «Ты же не молися о людях сих, и не проси еже помилованным быти им, и не моли, ниже приступай ко Мне о них, яко не услышу тя» (Иер.7:16). И это повеление Господне относится к людям еще живым, следовательно, еще имевшим возможность покаяться. И пророк не дерзал преслушать слово Господне, оправдывая свою молитву за них человеколюбием.

Впрочем, говоря о сем, мы имеем здесь в виду молитву за неправославных христиан только Церковно-общественную, которую если в самом деле допустить в Православной Церкви, то для Православия неминуемо последует величайший вред, неисчерпаемое зло. Подумаем, например, – много ли православных христиан твердых в исповедуемой ими вере? Не у большой ли из них части вера слабенькая, как искорка, готовая ежеминутно погаснуть? И если таковые люди будут слышать в православных храмах поминовение о здравии или упокоении римских католиков или протестантов, не придут ли они вскорости к такому заключению: стало быть – как ни веруй – все равно? А чрез это и отпадения от Православной Церкви чаще и чаще должны будут повторяться, если и не формально, то в душе. А тут-то и самое великое горе. Незаметно для самого совращенного, он бывает православный только по имени, а в самой вещи неправовер или вовсе невер.

Также и христиане других исповеданий, видя, что Православная Церковь молится за них, должны приходить к такому же заключению о равенстве всех вероисповеданий. А это и желающих неправоверов может отвлекать от присоединения к Православной Церкви. – «Ведь православные и без того молятся за нас», – будут они говорить.

Впрочем, об этом-то и хлопочут некоторые, говоря, что все люди, какую бы они веру ни исповедовали, спасутся; и еще: Господь не указал нам, какую содержать веру. Это ложные мечты человеческие. Что не все спасутся, видно из Св. Евангелия. Изображая Свой страшный Суд Господь прямо разделяет всех людей на два разряда и одних поставляет одесную Себя и вводит в Царство Небесное, а других ошуюю и отсылает «в огнь вечный, уготованный диаволу и аггелам его» (Мф.25:31–46). И наследующих Царство Небесное будет меньшая часть, – даже и из православных только те, которые будут жить по-православному. Это также видно из слов Самого Господа: «мнози бо суть звани, мало же избранных» (Мф.20:16). О втором же возражении, т(о) е(сть) что Господь не указал нам, какую содержать веру, должно сказать, что это – клевета на Бога. Ибо не для того ли Сын Божий на землю сходил, чтобы преподать людям ясное и подробное учение о том, как они должны веровать и располагать жизнь свою по вере? Поэтому и говорил Он: «не приидох разорити закон Моисеев, но исполнити» (Мф.5:17). И еще говорил о Себе: «Аз есмь путь и истина и живот» (Ин.14:6). И учение его названо глаголами живота вечного (Ин.6:68). И потому – всех Он призывал к Себе, говоря: «аще кто жаждет, да приидет ко Мне и пиет» (Ин.7:37). И еще: «приидите ко мне вси труждающиеся и обремененные», и проч(ее) (Мф.11:28,29). А по воскресении Своем, посылая учеников Своих на проповедь, Господь повелел им учить все народы, чтобы соблюдали все, заповеданное Им (Мф.28:20). Апостолы же, все заповеданное Господом, истинное вероучение и нравоучение изложили письменно в святом Евангелии и своих посланиях. Последующие за ними св. Отцы и учители Церкви Христовой в подробности изъяснили все это истинное вероучение и нравоучение, содержащееся в Св. Писании во всей полноте и чистоте, без всякой примеси человеческих неправых мнений и разумений. И в начале эта Христова Церковь была одна и единственная во всем мире. И только с IX века римские папы самовольно стали примешивать к истинному Христову учению свое лживое умствование, чрез что и отделилась Римская Церковь от Православной Восточной. Чем далее время шло, тем более прибавлялось в Римской Церкви заблуждений; и дошло, наконец, до того, что некоторые недовольные ею римские католики отпали от нея и образовали свои церкви протестантские, еще далее отступавшие от православия.

О важности же послушания св. Христовой Церкви Сам Господь в св. Евангелии сказал: «аще кто Церковь преслушает, буди тебе якоже язычник и мытарь» (Мф.18:17).

Но возвратимся к своему главному предмету. Что это значит: православные христиане не просят молиться за себя и за своих покойников – римских католиков и протестантов; а эти последние, наоборот, нередко просят православных служить панихиды по своим родным и проч(ее)? Что тут за причина? Явно, что причина эта бедность внутреннего духовного содержания западных неправоверных христианских церквей. Душа римского католика или протестанта, жаждущая спасения, не может в своей церкви обрести удовлетворения своим высшим духовным потребностям; а потому и обращается к Православной Церкви, которой одной присущи вся божественные силы, яже к животу и благочестию (2Петр.1:3). И это подтверждается самым делом. Нередко неправоверы, искренно присоединившиеся к Православной Церкви, вскоре по присоединению и по причащении Божественных Таин Тела и Крови Христовых, ощущали в душах своих неизъяснимые духовные утешения, о которых они прежде, до присоединения к Православной Церкви, и понятия не имели. – И то еще может служить доказательством несостоятельности западных церквей, что защитники их всегда отстаивают свои неправые умствования с азартом и озлоблением против нашей Св. Православной Церкви. А сказано в Св. Писании о Боге: «В мире место Его» (Пс.75:3). Значит, где мир и любовь, там только и Бог; а где немирстие и озлобление, там не может быть благодати Божией, и не благоволит Господь к озлобленным сердцам.

Впрочем, говоря о строгости нашей Православной Церкви в отношении поминовения неправо верующих христиан, мы не к тому ведем речь, что будто Святая наша Церковь заповедует нам, чадам ее, вовсе никоим образом не молиться о них. Она только запрещает нам своечинную молитву, т(о) е(сть) молиться – как нам хочется и как вздумается. Мать наша Православная Церковь внушает нам, чтобы все у нас, как и самая молитва, совершалось по чину и благоообразно (1Кор.14:40). Мы и молимся, при всех наших церковных богослужениях, о всех разноплеменных народах и о всем мире, чаще всего и сами не зная и не понимая того. Именно мы молимся так, как Господь наш Иисус Христос научил Своих апостолов молиться в преподанной молитве: «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли!» Это всеобъемлющее прошение объемлет собою нужды и наши, и единокровных нам, хотя и неправоверных братий наших. Мы тут просим Всеблагого Господа и о душах умерших неправославных христиан, чтобы Он сотворил с ними то, что благоугодно Его Святой воле. Ибо Господь безмерно лучше нас знает, кому и какую оказать милость. – И так православный христианин! – кто бы ты ни был, мирянин или иерей Божий, – если во время какого-либо церковного Богослужения придет тебе усердие помолиться о каком-либо близком к тебе Карле или Эдуарде: то при чтении или пении молитвы Господней воздохни о нем ко Господу и скажи: да будет о нем святая Твоя воля Господи! – и ограничься этой молитвой. Ибо так научен ты молиться Самим Господом. И поверь, что такая твоя молитва будет тысячекратно и Господу угодней, и для души твоей полезней всех твоих самочинных церковных поминовений.

Все высказанные нами мысли, основанные как всякий может видеть, на Божественном Писании и предании Св. Отцев, естественно приводят нас к такому заключению: «Молиться за неправославных христиан церковно-общественною молитвою, наравне с православными христианами, т(о) е(сть) поминать имена их в храмах так же, как поминаются имена православных христиан, противно учению и постановлению нашей Единой Святой, Соборной, Апостольской, Вселенской Церкви». Так мы говорим, так и поступаем. И это вовсе не по ненависти к неправо верующим христианам и не потому, что мы не желаем им добра; а потому, что самочинная или самовольная наша за них молитва и Богу неугодна, и для душ их безполезна, а молящимся за них обратится в грех. Наглядный сему пример можем видеть в царе Израильском Сауле. По-видимому, он сделал доброе дело, когда пред начатием войны с филистимлянами обратился с молитвою к Богу и жертвоприношением. Но так как он поступил в этом случае самочинно, не дождавшись, как ему было сказано, пророка Божия Самуила: то не только не привлек к себе благоволения и благословения Божия, но и заслужил Божий гнев и наказание. Прибавим к сему, что самоволие и во всем есть грех и даже между людьми нетерпимый порок. Сложилась пословица: своя воля и царя болей. Однако, заметим, царь наказывает не покоряющихся царским законам. Почему? Потому что самовольник причиняет вред и себе, и своей семье, и обществу, самовольник – неприятный человек. Да и сами самовольники не повинующихся им не любят и, если имеют возможность, наказывают. А мы все хотим и жить, и молиться – каждый по-своему.

Теперь скажем несколько о частной молитве. Известен в нашей Православной Церкви едва ли не единственный пример, что частная молитва одного угодника Божия помогла душам умерших иноверцев, даже язычников. Так рассказывал о себе препод(обный) Макарий Египетский. «Однажды, проходя пустыню, нашел я череп какого-то мертвеца, валявшийся на земле. Когда ударил я череп пальмовою палкою, он что-то проговорил мне. Я спросил его: «кто ты?» Череп отвечал мне: «я был главным жрецом идолов и язычников, которые жили на этом месте; а ты – Макарий-Духоносец. Когда ты, сжалившись о страждущих в мучении, начнешь молиться за них, они чувствуют некоторую отраду». Старец спросил его: «какая это отрада? и какое мучение?» Череп говорит ему: «насколько небо отстоит от земли, настолько под нами огня, и мы от ног до головы стоим среди огня. Нельзя никому из нас видеть другого лицем к лицу. У нас лице одного обращено к спине другого. Но когда ты помолишься о нас, то каждый из нас видит лице другого. Вот в чем наша отрада». – Старец заплакал и сказал: «несчастный день, в который родился человек!» – Старец спросил далее: «нет ли еще более тяжелого мучения?» Череп отвечал ему: «под нами мучение еще ужаснее». Старец спросил: «а кто там находится?» Череп отвечал: «мы, как незнавшие Бога, еще несколько помилованы; но познавшие Бога и отвергшиеся Его (конечно, суемудрием в вере и порочною жизнью), – те под нами». После сего Старец взял череп и зарыл его в землю»⁴²⁸.

Из сего рассказа блаженного отца прежде всего мы видим, что молитва его за страждущих в пламени язычников была не церковно-общественная, а частная. Эта молитва уединенного пустынника, молившегося в тайной клети сердца своего. Ибо если бы он сам не рассказал другим об этой молитве, то она и осталась бы ни для кого неведомою. Затем, молитва эта может отчасти послужить и нам православным христианам поводом к тому, чтобы молиться за живых и умерших неправоверов частною – домашнею молитвою; но только поводом а отнюдь не примером; ибо преподобный не сообщил нам, как он молился за язычников, не научил нас тому, уже потому эта молитва не может служить для нас примером, что молившийся ею пр(еподобный) Макарий был великий угодник Божий, следовательно, стяжавший великое дерзновение ко Господу. Нам ли же, в бездне греховной валяющимся, брать пример с такого молитвенника? В одном только она может служить для нас примером, именно в том, что пр(еподобный) Макарий молился за язычников не самочинною молитвою, а так, как наставлял его Дух Божий, обитавший в его чистом сердце, Который не только его наставлял, но и заставлял молиться о всем мире – о всех людях, живых и умерших, как это обычно и свойственно любящим сердцам всех угодников Божиих; как и св. Апостол Павел писал к Коринфянам: «сердце наше распространися: не тесно вмещаетеся в нем» (2Кор.6:11).

Итак, мы теперь можем согласиться, что православным христианам молиться за неправославных христиан – живых и умерших – можно частною домашнею молитвою; но при том, еще и еще напомним, не самочинно молиться – не так, как нам вздумается и пожелается (дабы вместо благоволения не навлечь на себя гнева Божия), а по наставлению опытных в жизни духовных людей.

Был случай при жизни Оптинского старца Леонида (в схиме Льва), скончавшегося в 1841 г(оду). У одного его ученика Павла Тамбовцева скончался родитель несчастною насильственною смертию – самоубийством. Глубоко опечален был любящий сын известием о сем и потому так изливал пред старцем свою скорбь: «Несчастная кончина моего родителя есть для меня тяжкий крест. Да, я нахожусь теперь на кресте, которого болезни пойдут со мною в гроб. Воображаю ужасную для грешников вечность, в которой нет уже покаяния, и мучусь преставлением вечных мучений, которые ожидают моего родителя без покаяния умершего. Скажи, отче, чем я могу утешить себя в настоящей горести?» Ответ старца: «Вручай как себя, так и участь родителя воле Господней, премудрой всемогущей. Не испытывай Вышнего чудес. Тщися смиренномудрием укреплять себя в пределах умеренной печали. Молись Преблагому Создателю, исполняя тем долг любви и обязанности сыновней». – Вопрос: «Но каким образом молиться о таковых?» – Ответ: «По духу добродетельных и мудрых так: Взыщи Господи погибшую душу отца моего; аще возможно есть помилуй! Неизследимы судьбы Твои. Не постави мне в грех сей молитвы моей. Но да будет Святая воля Твоя! – Молись же просто, без испытания, предавая сердце твое в десницу Вышнего. Конечно, не было воли Божией на столь горестную кончину родителя твоего; но ныне он совершенно в воле Могущего и душу, и тело ввергнуть в пещь огненную, и Который и смиряет и высит, мертвит и живит, низводит в ад и возводит. При этом Он столь милосерд, всемогущ и любвеобилен, что благие качества всех земнородных пред Его высочайшею благостию – ничто. Для сего ты не должен чрезмерно печалиться. Ты скажешь: «Я люблю моего родителя, почему и скорблю неутешно». – Справедливо. Но Бог без сравнения более, чем ты, любил и любит его. Значит, тебе остается предоставить вечную участь родителя твоего благости и милосердию Бога, Который если соблаговолит помиловать, то кто может противиться Ему? – (Из жизнеописания Оптинского Старца Леонида, в схиме Льва).

Вот эта, приведенная здесь, частная, келейная или домашняя молитва, преподанная опытным в жизни духовной старцем Леонидом своему ученику, и может служить для православного христианина примером или образцом молитвы за какого-нибудь близкого к нему неправославного христианина. Может он, например, молиться в таком смысле: «Помилуй, Господи, аще возможно есть, душу раба Твоего (имя), отшедшего в жизнь вечную в отступлении от Святой Твоей Православной Церкви! Неизследимы судьбы Твои. Не постави мне во грех сей молитвы моей. Но да будет Святая воля Твоя!»

Нам неизвестно и никому не открыто, насколько может приносить пользы душе умершего неправоверного христианина подобная молитва. Но опытом дознано, что она умеряет жгучую сердечную скорбь молитвенника, за душу близкого к нему человека, хотя и не в православии скончавшегося.

В заключение всего скажем: да не смущаются сердца наши, и да не устрашает нас строгость уставов нашей св. Православной Церкви! Наипаче же, дерзайте убо, дерзайте людие Божии! Все это не должно вести нас к безнадежию нашего спасения, а, напротив, должно возбуждать души наши к сокрушенному, смиренному покаянию пред Господом во грехах наших, пока еще не затворены для нас двери милосердия Его. Ибо, по слову Псалмопевца, «сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» (Пс.50:19). И чем смиреннее и самоосужденнее будет молитва, тем она благонадежнее и благоуспешнее⁴²⁹.

Характер философского миросозерцания в отношении к учению о природе, состоянии и назначении мира и человека обнаружился в истории философии и выражается обыкновенно в жизни двумя противоположными крайностями. Это оптимизм и пессимизм; главными представителями которых по справедливости называют Лейбница и Шопенгауэра. То, умеренно проведенное воззрение, которое, одновременно находясь в антагонизме с крайностями обоих названных мыслителей, является в то же самое время примирением и объединением всего в них наилучшего, – есть «мелиоризм», единственно истинное, возможное и разумное понимание мира и человека в указанных отношениях.

Оптимизм, так же как и пессимизм, одинаково невозможны и несостоятельны, когда претендуют на безусловную исключительность и соответствие истине. Между тем, собственно говоря, ни оптимист, ни пессимист не могут провести своих взглядов на мир со всею строгою последовательностью. С одной стороны, разрушительные действия зла в мире слишком очевидны и сильны, чтобы оптимист мог совершенно отвратить от них свой взгляд. В свою очередь и противоположные им действия добра слишком жизненны и глубоки, чтобы пессимист, не противореча явно своему сознанию, мог оставаться упорным в отрицании добра. Отсюда, как в рассуждении об оптимизме мы имеем дело собственно с учением о чрезмерном и решительном преобладании добра, а не исключительном безусловном господстве его – так равно, говоря о пессимизме, мы должны считаться собственно с учением о подобном же преобладании, а не господстве зла в бытии или существе о состоянии мира и человека. На этом основании оптимизм и пессимизм справедливо рассматривают как столь же обыкновенные состояния естественного духа, каковы: радость и горе, здоровье и болезнь, напряжение и отдых и т. п. И как каждый из нас переживал все подобные изменчивые состояния, так каждый, без сомнения, не раз обнаруживал в жизни своей склонность – быть в одно время преимущественно оптимистом, в другое – более пессимистом, причем одно из этих настроений при обыкновенном состоянии субъекта всегда пребывает преобладающим, хотя бы на самую ничтожную степень. Если от одного человека перенесемся теперь к человечеству, как единому целому, то увидим и в нем подтверждение только что высказанной мысли, с тем лишь разве только различием, что пессимизм в данном случае является не столько минутою времени или выражением состояния личности, и даже не болезнью известного только века, но болезнью именно человечества, периодически возвращающеюся, так сказать под влиянием известных условий и состояний его жизни и развития. Если мирное и успешное процветание среди человеческих обществ культуры, наук, искусств, художеств и т. п. создает и обусловливает обыкновенно оптимистическое настроение человеческих обществ, светлый, трезвый и спокойный взгляд на жизнь, своеобразно отражающийся на всех родах и видах производительности – то, наоборот, грозные и разрушительные мировые явления, всякого рода бедствия и катастрофы, ужасы войны, внутренних междоусобий и неурядиц и другие народные общественные бедствия всегда порождают как-то всеобщий пессимизм, вялость, апатию, тоскливое настроение и недовольство жизнью, глубоко проникающие прежде всего современную литературу, а затем и все другие проявления современного творчества и общественного самосознания. Известно и замечательно в этом отношении необыкновенное возбуждение и потрясение умов, вызванное ужасным Лиссабонским землетрясением в конце прошлого века, когда по всей Европе вдруг раздались и долго не могли смолкнуть голоса, упрекающие строй природы в полной безсмысленности, нецелесообразности, безцельной и неразумной, ничем не оправдываемой и несмягчаемой жестокости и т. д. Случай этот весьма характерный и не единственный в своем роде, а для нас в данном случае важный тем более, что достаточно подтверждает высказанное суждение об изменчивости, чередовании и вообще условности крайнего оптимизма или преимущественного пессимизма в жизни и настроении не только отдельных личностей, но и целых обществ человеческих, а также о невозможности исключительно-преобладающего постоянного значения лишь одного которого-либо из двух разбираемых воззрений на жизнь.

В ряду оптимистических воззрений и систем особенного внимания заслуживает система Лейбница, который не без основания считается главным представителем оптимизма, как особого философского миросозерцания. Важную особенность его оптимистического миропонимания составляет то обстоятельство, что он, не отвергая совершенно и не извращая чрезмерно факта существования зла и бедствий в мире, старается найти и установить положительный смысл этого существования в общей системе мироздания, и притом не случайный только смысл, какой вообще нельзя не указывать было бы, уступая сознанию уже самой неизбежности явления, а напротив, смысл существенно-необходимый, важный и определенный, в некоторых отношениях почти равносильный тому, какой имеет и добро, особенно же в связи с этим последним.

Лейбниц не просто примиряется с фактом существования зла, как другие, более наивные оптимисты, но уделяет и злу свое особое место и назначение в мире, притом так, что им обусловливается и наилучшее состояние этого последнего. Исходя из идеального понятия о мире, как произведении всесовершенного творца, Лейбниц устанавливает прежде всего понятие совершенств существующего мира как необходимое следствие совершенств Творца. По мнению Лейбница, Бог, хотя и мог, в силу своего всемогущества и свободы, избрать какой угодно из безчисленного множества миров, представлявшихся ему возможными, но по своей абсолютной мудрости и благости Он должен был избрать именно лишь наилучший из них. Бог имел бы недостаток в мудрости, благости и совершенстве, если бы не выбрал наилучшего мира, несмотря на зло, которое находится в нем, вследствие высочайшей необходимости вечных истин⁴³⁰. Самый факт существования зла, по Лейбницу, не только не противоречит тому, что настоящий мир наилучший, но именно в силу того и является необходимым, что иначе этот мир не был бы и наилучшим⁴³¹.

Если Бог желал сотворить мир наилучший, говорит Лейбниц, то он «должен» был допустить зло. Допустить зло, как допускает его Бог, есть величайшее благо, и если бы Он устранил зло, то Он не был бы и благим, и устранение им зла было бы величайшею Его ошибкою, так как сколько бы ни было этого зла в настоящем мире, во всяком другом возможном мире было бы его еще больше⁴³². Даже более: если бы Бог не избрал наилучшего мира, которому присуще зло, то Он допустил бы нечто худшее, чем всякий грех тварей, ибо Он умалил бы этим свое собственное Божественное совершенство, которое не должно нуждаться наиболее совершенного избрания, а меньшее добро уже содержит в себе зло. Итак, необходимо, выводит после всего этого Лейбниц, чтобы зло было возможно⁴³³.

Что же такое собственно это зло в своем существе, чем вызвано его появление и каково назначение его в общем плане мироздания? – Сущность ответов, какие дает Лейбниц на эти вопросы, может быть представлена в следующем виде. Прежде всего, Лейбниц, нужно заметить, различает три рода зла (как и добра): метафизическое, физическое и нравственное. Под метафизическим злом он разумеет свойственную природе вообще всякой твари ограниченность и несовершенство; под злом нравственным – вообще грех или в частности ограниченное желание, ищущее несовершенного вместо совершенного⁴³⁴; и, наконец, физическим злом обычно называет всякого рода несчастия, страдания, бедствия, скорби и болезни и т. п. – что все по справедливости, представляет неизбежными и естественными следствиями нравственного, как зла в собственном смысле этого слова. Очевидно, желая уяснить взгляды Лейбница на происхождение и сущность зла, мы должны главным образом рассмотреть его учение о зле в собственном смысле или нравственном, показав, насколько верно он полагает сущность его вообще в ограниченном желании «несовершенного относительно» – вместо совершенного, – в недостатке или лишении добра; насколько, затем, справедливо производить нравственное зло из метафизического, под которым он разумеет свойственные природе всякой твари ограниченность или несовершенство⁴³⁵, – и насколько, наконец, основательно указываемое им положение и назначение зла с его бедствиями и страданиями в общем плане Божественного мироздания. Все это мы рассмотрим и под руководством соображений здравого разума, и под руководством Слова Божия, которым в широкой мере пользовался и сам Лейбниц для своей Теодицеи, и под руководством опыта самой жизни, на каковом опыте недостаточнее всего опираются соображения Лейбница касательно разрешаемого вопроса. Между тем, только возможно полное, ясное, живое и беспристрастное представление всей силы и массы зла уясняет в достаточной мере истинное понимание его, как явления, – вопреки мнению Лейбница, – лишенного всякого смысла совершенно не входившего в первоначальные планы Божественного мироздания, – явления чисто человеческого, а не Божественного происхождения, лишь отчасти попускаемого Богом во внимание к величайшему Его дару – свободе разумных тварей, и направляемого к добру бесконечно премудрыми и всеблагими действиями Промысла Божия.

Исходною точкою и основным положением всей Лейбницевой системы была, как мы видели, мысль, что настоящий мир есть наилучший из всех возможных миров. Бог не мог совершенно устранить в нем зла уже потому, что это было бы равносильно созданию Им другого абсолютного бытия. Если же нам и кажется, что существование зла противоречит совершенству мира, то это лишь зависит от того, что мы, по своей ограниченности, не можем понять и обозреть всего мирового плана, где все на своем месте необходимо и все совершенно соответствует одно другому. На мир надо смотреть как на огромный дом, в котором необходимы не только комнаты, залы, сады, гроты, но и кухня, погреб, черный двор, конюшня, помойная яма и т. п. Не было кстати, чтобы мир состоял из одних солнечных светил или чтобы земля была создана из золота и алмаза и не была обитаема. То же самое, в частности, должно сказать и о человеке. Если бы человек был глазом или ухом, то он не был бы способен питать себя. И если бы Бог создал его беспристрастным, то Он создал бы его глупым; или если бы Он захотел создать его не ошибающимся, то должен был бы лишить его чувств или заставить его ощущать не органами, а иначе, т. е. не создал бы человека. Допущение зла, таким образом, проистекает из некоторого рода нравственной необходимости: Бог вызывается к этому Своею мудростию и Своею добротою; это необходимость счастливая, делающая управление Божие наилучшим состоянием из всех возможных⁴³⁶: высочайший разум обязывает допустить зло, высочайшая благость утилизирует его существование. И если бы даже на долю человеческого рода выпадало больше злоключений, чем счастья, то и это надобно было бы оправдать в отношении к Богу, так как во всей вселенной несравненно больше существует добра, чем зла⁴³⁷. Последнее может преобладать над добром в отношении лишь к роду человеческому, нам известному; но это нисколько не препятствует признать град Божий, в общей совокупности всех его творений, пребывающим в наилучшем состоянии, потому что – существующее во всех его субстанциях как одаренных разумом, так и лишенных оного – благо метафизическое, объединяя в себе все возможное благо физическое и благо нравственное, во всяком случае достаточно для противовеса злу на земле. И это заставляет уже затем согласиться, что вселенная, какова она есть в действительности, должна быть признана наилучшею из систем⁴³⁸. Возможно, что все солнца населены счастливыми созданиями⁴³⁹ и что беспредельное пространство, окружающее область звезд, наполнено блаженством и славою.

Итак, по учению Лейбница, зло в этом мире неизбежно, необходимо и имеет особое положительное назначение и смысл в общем плане мироздания, наравне с добром. Это же следует из понятия Лейбница о его сущности и происхождении. Ограничение или природное несовершенство тварей необходимо производит, по его мнению, то, что самый лучший план вселенной не может быть изъят от некоторых зол, которые, однако же, «превращаются» в наибольшее благо. Это в некотором роде беспорядки в частностях, удивительным образом открывающие, однако, красоту целого, подобного тому, как некоторый диссонанс, допущенный кстати, делает гармонию более прекрасною⁴⁴⁰. Наилучший план предметов по природе своей был таков, что при нем добро должно было быть оттенено некоторым злом, как свет сопровождается тенью, причем зло является несравненно меньше добра. Можно сказать даже, что реально в мире существует только благо, а зло или страдание создано лишь для того, чтобы резче выделить благо. Оно, так сказать, есть как бы тень, предназначенная для того, чтобы блага жизни обрисовывались тем отчетливее. Все злоключения случайно следуют за хорошими причинами, и их нельзя устранить, без допущения более великих неприятностей. Кажущиеся несовершенства целого мира, эти пятна на солнце, только возвышают, а не умаляют его красоту и «способствуют» к достижению наибольшего блага. Без допущения греха это последнее не было бы так велико: может быть, не

последовало бы тогда и искупления⁴⁴¹. Во всяком случае, нравственное зло, его сущность, не имеет в основании действительного, реального, действующего принципа; это есть лишь происходящий из несовершенства человека, тварности и ограниченности – недостаток, или лишение добра, подобно тому, как и темнота есть лишь недостаток света или холод – недостаток тепла. Отсюда следует и необходимость, или неизбежность и греха, потому что если несовершенство существенно принадлежит человеку как конечному и ограниченному существу, если без него человек не может быть мыслим, то и грех, происходящий из этого несовершенства, не иначе должен быть мыслим, как необходимым; значит, и без него, точно так же как и без несовершенства, человек не может быть мыслим. Если далее, истинный источник зла находится в природном несовершенстве и в несмыслии творений, условливающих то, что грех возможен и в наилучшем мире, то ясно отсюда, говорит Лейбниц, что грех допущен справедливо, без ущерба Божественной доброты и мудрости, и что он даже не мог не быть допущен без умаления совершенств. Бог в высшей степени любит добродетель и в высшей степени ненавидит порок, и, несмотря на это, некоторый порок должен быть допущен⁴⁴².

Метафизическое благо, обнимающее все, служит причиною, что надобно иногда дать место злу физическому и злу нравственному. При этом зло обнаруживается в существовании – как ограниченная сила, ограниченное желание и ограниченное действие, – необходимо, следовательно, постольку, поскольку свойственна в человеке ограниченность и поскольку зло есть необходимое ее проявление. На недоумение, не падает ли в таком случае вся вина в существовании в мире зла на Бога, как Виновника и Творца таких тварей, Лейбниц отвечает, что несовершенства принадлежат самим тварям. Творения, говорит он, имеют свои совершенства от Бога, свои недостатки от собственной природы, которая не может быть без ограничений⁴⁴³. Бог относится к силам, действующим в мире, как поток к плывущему кораблю: что корабль плывет – положительную причину этого составляет поток, – что он плывет медленно, это происходит от его собственной тяжести и косности⁴⁴⁴. Подобным образом добро проистекает от Божественного могущества, и зло от тварной косности. Впрочем, природное несовершенство тварей, существовавшее в представлении вечных идей, к тому же – есть хотя и первая, но вместе и наиболее отдаленная причина этого; – ближайшая же причина зла, виновности и зла наказания есть свободная воля. А эта последняя производит нравственное зло, или грех потому, что в своем стремлении к благу вводится в заблуждение разумом, предлагающим ложную оценку благ. В этом прежде всего состоит и несовершенство человеческой природы, что ограниченный и конечный разум обладает не только истинными и ясными представлениями, но также ложными и темными, вводящими ложною оценкою благ в заблуждение волю и побуждающими ее избирать низшее благо вместо высшего.

Изложив таким образом взгляды Лейбница на происхождение и сущность зла и на его назначение в мире, перейдем к их обсуждению. И прежде всего, нужно заметить, Лейбниц весьма своеобразно понимает и определяет сущность зла. По смыслу этого определения его, зло есть именно не что иное, как простой лишь недостаток добра, относительно низшая его ступень, и во всяком случае, это не есть что-либо противоположное добру, исключающее его и им исключаемое, – не есть какое-либо противоборствующее начало по отношению к нему и отличное от него по своим результатам. Это есть, так сказать, неотделимый элемент самого добра, подчиненный ему низший его момент, оборотная сторона, так сказать, одной и той же медали; что же касается, в частности, зла метафизического и физического (каковы несовершенства предметов и зло наказания), то Лейбниц прямо так и называет эти виды зла «вспомогательными благами», средством для достижения больших благ⁴⁴⁵, хотя как будто и не охотно решается приписать такие же качества и определения злу нравственному. Если вникнуть в эти суждения Лейбница глубже, то при кажущейся их оригинальности и пригодности увидим в них много жесткого и несообразного. Уже самое определение зла только лишь как «недостатка» добра справедливо заслуживает упрека в крайней односторонности, узости и поверхностности. В самом деле, простой ли только недостаток добра составляет, например, грех? И все ли грехи с этой точки зрения суть лишь грехи слабости?

Но, с одной стороны, и недостаток добра там, где ему должно бы иметь место по требованиям нравственного закона, во всяком случае, есть положительное зло (таково, например, отсутствие сострадания и любви к ближнему, хотя это зло и меньшее, чем прямая жестокость и ненависть к ближнему). С другой стороны, всякий грех, каков бы они ни был, тем менее может быть когда-либо лишь недостатком добра, что в нем всегда обнаруживается не просто слабая и ограниченная, но положительно злая воля человека, – положительно враждебное, злое ее расположение или настроенность, совершенно несовместимая с влечениями к добру, и не только не однородная с ними, но прямо их отрицающая и исключающая. Когда человеком овладевает беззаконная страсть к чему-либо противонравственному, неудержимое никакими доводами рассудка и совести влечение к пороку, и тем более намеренное и ясно сознаваемое нарушение требований нравственности, во всех этих случаях речь может быть не об отсутствии энергии или слабости воли и разума, но скорее о положительном возбуждении, расположении и направлении душевных сил ко злу. Безчеловечно-жестокое, варварски-равнодушное убийство, грубый необузданный произвол и эгоизм, закоренелая ненависть и совершенное отвращение к добру, всеобщее злое состояние и направление воли – менее всего составляют простой лишь недостаток добра, но положительное, безусловно исключающее его зло, столь же живое, действенное, независимое от него начало, способное самостоятельно развиваться и совершенствоваться в известном своем смысле в безконечность, имеющее собственную самостоятельную отдельную область, которую можно мыслить как чистое царство зла, без всякой даже тени добра, как есть возможность мыслить и царство этого последнего без всякой тени зла.

Что же касается расслабления воли и разума, то само по себе иногда невинное, оно не всегда служит и причиною собственно зла; последнее чаще совершается при более или менее сильной энергии тех обоих, о чем свидетельствует решительное и ничем непреодолимое направление и стремление ко злу, ничем несообразная любовь к нему, очевидно представляющая совершенное извращение столь свойственной и врожденной человеку любви к добру.

Противоречит далее опыту и то предположение Лейбница, что человек творит зло по недостатку истинных и ясных представлений разума относительно высшего блага и по способности к ложным и темным, вводящим в заблуждение волю и побуждающим ее избирать низшее благо вместо высшего. Опыт, напротив, показывает, что воля не осуществляет своих потребностей в высшем благе и тогда, когда разум обладает истинными и ясными представлениями – относительно этого блага. В данном случае уклонение воли, очевидно, составляет результат ненормальности, развращенности и злобы ее, более обусловливающих происхождение греха, чем собственная ее ограниченность, слабость и в связи с ограниченностью разума. Наконец, если бы вместо качественной противоположности между добром и злом было, как думает Лейбниц, лишь количественное различие одного и того же, то непонятно, как возможно было бы существование резких переходов от добра ко злу, и наоборот, в одной и той же личности и воле. Невозможно было бы, очевидно, здесь ни быстрое и полное обращение от греха, ни быстрое и глубокое падение в грех, беспрестанно повторяющееся уклонение от достигнутого уже добра; было бы лишь одно спокойное и верное, определенное развитие и подъем от низших степеней все к высшим, все большее и большее восполнение недостатков добра или наоборот – постепенное и постоянное погружение во зло, все большее и большее лишение добра.

Но откуда же явилось тогда то, что человек нередко теряет добро в известной степени нравственного совершенства мгновенно по приобретении и иногда без всякого следа совершенно? Кого должно считать причиною этих постоянных лишений? Что за сила, доводящая его до того, что недостаток добра заметно и постепенно разрастается иногда до полного почти отсутствия всякого добра и даже потребности в нем, если уже Лейбниц не хочет допустить перехода от этого недостатка добра к положительному злу, хотя, конечно, он едва ли, например, склонен был бы видеть в ненависти известную лишь степень любви, в жестокости известную лишь степень милосердия, в грубом и низком разврате такую же степень целомудрия, в убийстве известную степень любви к ближнему и т. п.

В объяснение того положения, что зло происходит от лишения, положительное же при этом появляется по сопровождению, как в физической природе деятельное по сопровождению в холоде, Лейбниц указывает на ту силу, которую способна обнаруживать вода при замерзании от холода (в чем Лейбниц также видит известное только лишение силы), например, разрывая ствол ружья, если ее в нем заморозить. Это явление он объясняет так. Когда разъединяющее движение в воде, посредством холода, уменьшается⁴⁴⁶, то сжимаемые ею частицы воздуха, скрытые в воде, наоборот, начинают в соответствующей мере увеличиваться и в своей массивности, и в силе своей упругости. И если до замерзания воды сопротивление поверхностей частиц воздуха встречало в ней достаточно силы для уравновешения стремлений воздуха к расширению, то, наоборот, теперь, когда с ослаблением этой уравновешивающей силы в воде, вследствие ее замерзания и уменьшения разъединяющего движения, стремление к расширению частиц воздуха уже недостаточно сдерживается сопротивлением воды и даже образованием большего объема для воздуха, вследствие сократившихся в объеме замерзших частиц воды; тогда является потеря равновесия и увеличение действия силы воздуха на счет силы воды, на счет ослабленного сопротивления или действия ее частиц. И так как при этом сопротивления, то есть поверхности возрастают (для воды уменьшаясь, а для воздуха увеличиваясь), как квадраты, а сила, то есть содержание или твердость сжатых объемов воздуха, возрастают, как кубы диаметров, то в результате этого явления, по объяснению Лейбница, и происходит то, что случайное только лишение приобретает себе действие и силу.

Но современная физика не в пользу такого объяснения. Помимо того, что сокращение и ослабление силы частиц воздуха столько же подчинено законам от действий холода, как и сокращением или ослаблением силы частиц воды, физика примечает в настоящее время тот любопытный факт, что вода достигает наименьшей степени расширения уже при 4 градусах по R, а при дальнейшем затем понижении температуры начинает уже вопреки ожиданиям Лейбница увеличиваться в своем объеме, причем самые молекулы воды не сокращаются в пользу частиц воздуха, а, напротив, располагаются на большем расстоянии друг от друга, что может быть объяснено в свою очередь лишь увеличением отталкивающей силы, а не уменьшением ее, и разрыв ствола не расширением воздуха (сокращению которого от действия холода, наоборот, не найден даже и предел, подобно воде), а скорее расширением самой воды, в совокупной силе ее собственных частиц.

Столько же неприменимо понятие лишения или ограничения ни к физическому, ни к нравственному злу: то и другое происходит не от одного ограничения. Страдание, например, является в ощущении чем-то положительным, а не ощущением только лишения или ограничения, равно как и в действиях безнравственных побуждений, как сила же, и именно характеризующаяся как нечто положительное. Между прочим, это именно обстоятельство, неверным образом истолкованное, и привело Шопенгауэра к обратной в отношении Лейбница и столько же крайней мысли о том, что реально только страдание, зло, добро же есть только отрицание зла. «Если мы чувствуем что-либо, – говорит Шопенгауэр, – то чувствуем заботу, а не беззаботность, болезненно для нас лишь отсутствие удовольствия или радостей; что некоторые дни нашей жизни бывают счастливы, мы узнаем впервые только тогда, когда они сменяются несчастными». Вот почему, по объяснению Шопенгауэра, мы не придаем цены трем величайшим благам жизни: здоровью, молодости и свободе, пока пользуемся ими, и только лишаясь их, начинаем ценить. Как ни крайни эти положения Шопенгауэра, тем не менее, при трезвом обсуждении их, они не только безусловно опровергают Лейбница, но и приближают к истине более, чем воззрения этого последнего.

Не менее несостоятельным оказывается учение Лейбница и о происхождении зла. Мы узнаем из этого учения, что нравственное зло является не только неизбежным, но и положительно даже необходимым результатом природного несовершенства и ограниченности тварей. Если, согласно с мудростью Божиею, нужен был мир, наполненный телами, мир субстанций, способных к восприятиям, но не способных к разуму, – говорит Лейбниц, – если из всех вещей надлежало избрать то, что в совокупности достигало лучшего действия и куда порок вторгался только этою дверью; то Бог не был бы совершенно благим, совершенно мудрым, если бы Он изгнал отсюда порок⁴⁴⁷. Недостаточная доказательность или правильнее – совершенная бездоказательность и не убедительность этого довода ясна сама по себе. Если идея разнообразия вселенной требовала создания бездушной материи и неразумных тварей, то отсюда еще никак не следует, чтобы было необходимым также и зло в этом мире. Ни бездушная материя, ни неразумные твари не могут грешить, да бытие не ведет ко греху и разумные твари. Для чистой души все чисто, и если внешние предметы могут возбуждать человеческие страсти, то это уже потому, что они свили себе прочное гнездо в грешной душе человеческой. Несовершенство тварей затем само по себе тем менее может служить основою для греха, что это очень относительное и растяжимое понятие.

Все сотворенные существа несовершенны по отношению к Богу, неодинаково совершенны в отношении друг ко другу, но сами в себе, и в отношении к собственной природе и своему назначению, они могут быть вполне совершенны, не отравляясь злом, поскольку каждое может достигнуть своего известного назначения, по мере дарованных ему от Бога сил. Несовершенны ангелы, несовершенен человек, но первые положительно добры, второй – иногда положительно зол; причина этого не в относительном несовершенстве, а в положительном извращении человеком собственной воли, в ненормальном отношении его к своим потребностям и назначению. По природе своей человек только «малым чим умален от ангел"⁴⁴⁸, и, однако же, при такой незначительности их расстояния, сколько различны следствия их несовершенств! Не очевидно ли, что если бы эти последние сами в себе составляли основание и источник греха, то должно было бы существовать полное и строгое соответствие между степенями несовершенства и греховности, так что чем несовершеннее существо, тем оно должно было бы быть грешнее. Но на самом деле это далеко не оправдывается: с большим совершенством соединяется обыкновенно возможность и большего греха, и величайший грех могут совершить лишь совершеннейшие творения. Большая ограниченность в этом смысле скорее должна быть названа защитою против зла, а не основанием его. Падение ужаснее с высших степеней совершенства, чем с низших и последних. Дети менее совершенны, но более ли и грешны, чем взрослые и духовно развитые? Уже неодинаковость затем самого впечатления, получаемого от проявления ограниченности, слабости и несовершенства – с одной стороны, и от проявления греха – с другой – учит нас о глубоком полном отличии их и неоднородности. Грубое нечестие, необузданное самолюбие, дерзкое надмение, гнусный порок, наглость – вызывают не сожаление и сочувствие якобы к ограниченности и немощи человека, но отталкивающее чувство отвращения и ужаса. Наконец, что особенно важно, несовершенство потому еще не есть ни в каком случае само по себе основа греха, что не все тварные, то есть ограниченные, конечные и несовершенные существа подпали греху. Существует особый целый мир добрых ангелов, совершенно незатронутых злом и представляющих чистое царство добра; не говоря уже о том, что Иисус Христос принял совершенно безгрешное человеческое естество и тем показал возможность и для нас быть безгрешными, несмотря на тварность и ограниченность.

Вообще между тварностью и собственно грехом с его последствиями, как это отчасти сознавал и сам Лейбниц⁴⁴⁹, нет никакой необходимой и причинной связи. Точно так же, если бы зло было неизбежно и необходимо по требованиям самого плана Божественного мироздания и в силу нашей ограниченности, то что же, спрашивается, должен сказать Лейбниц относительно того, хотя бы и краткого периода в истории человека, когда этот последний сохранял еще свое достоинство и повиновение Божественной воле, свое первобытное, блаженное и невинное состояние, характеризующееся полной и совершенной гармонией, которая тогда наполняла весь мир Божий до тех пор, пока нарушена была, к несчастию, грехом человека? Ужели до этого нарушения мировой гармонии, в тот «безвольный» – если можно так выразиться – и беспечальный период человеческой жизни, предание о котором с грустью хранят положительно все народы в рассказах о золотом веке, – ужели, спрашиваем, мир еще не был тогда наилучшим, так как в нем не было еще зла, а «все» было лишь «добро зело» по неотмененному суду Самого Создателя? (Быт.1:31). Очевидно, мнение Лейбница не может быть принято без отрицания факта падения человека и без отрицания очевидных следствий этого падения.

Ужели, можно еще спросить далее, должно назвать не наилучшим мир чисто духовный, ангельский, который оказывается возможным и без труда мыслится при полном отсутствии зла, хотя не при отсутствии свойственных всему тварному несовершенств и ограничений?⁴⁵⁰ Не показывает ли это с очевидностью возможность подобного же состояния и для мира вещественного, ибо неестественно же думать, что господствующее в этом последнем зло обусловливает совершенство в состоянии мира духовного и что при необходимости зла в мире вещественном нет такой же необходимости для мира духовного, если тот и другой мир должны быть рассматриваемы как одно целое творение Божие, объединяясь, так сказать, в один «град Божий», населенный созданиями Его рук, начиная от высшего и совершеннейшего до низшего и простейшего по устройству природы и предназначению. Если самое понятие свободы требовало создать ее с возможностью падения, то почему именно на долю несчастного человека⁴⁵¹ выпало осуществление этой печальной возможности? Ответ на этот вопрос может быть дан один: нужно же было на ком-нибудь видеть осуществление этой возможности. Но подобный ответ – совершенно в духе Лейбницевской теории – и недостоин Бога, и не удовлетворяет человека, а в том и в другом случае и крайне жесток по отношению к последнему.

Столько же несостоятельна попытка Лейбница оправдать свои взгляды на мир, как наилучший из возможных, предположением, будто зло вовсе не так и велико, чтобы на него стоило обращать внимание; в жизни людей несравненно больше существует добра, нежели зла, как несравненно больше домов, чем тюрем. «Я полагаю, – поясняет Лейбниц, – что надобно признать заблуждением историков, когда они обращают внимание более на зло, чем на добро»⁴⁵². – Справедливо, конечно, что недостаток внимательности уменьшает иногда наши блага, как замечает Лейбниц, но справедливо думает он, что ошибаются, когда говорят, что бедствия велики и существуют в огромном числе. Спор о том, больше ли радостей или скорбей выпадает на долю человеческой жизни, ведется издавна, и в настоящее время особенно возбужден новейшими пессимистами – Шопенгауэром и Гартманом. И однако же вопрос этот не может быть решен надлежащим образом философским путем. Если обратиться к христианству, которому наиболее близок и доступен этот вопрос, то увидим, что оно равно чуждается пессимизма и оптимизма в жизни человеческой. Не отвергая прогресса человеческой жизни, оно допускает его однако в двояком направлении, как в отношении к добру, так и в отношении к злу. А отвергая при этом всякие хилиастические мечтания о земном рае, оно ожидает окончательного торжества добра над злом только при особенном содействии Божества. С другой стороны, христианство заключает в себе и все, что есть истинного в оптимизме и пессимизме. Времена становятся все лучше, не в том смысле, чтобы последующее поколение делалось более добродетельным и более счастливым, а в том, что добро, даже при отдельных неудачах, приходит все к более полному развитию и сознанию посредством поступательного развития культуры, образования и опыта, обеспечивающих верный и неизменный прогресс, получает все большее разнообразие в средствах и возможностях для своего проявления. Времена становятся хуже, насколько зло, также при отдельных поражениях и неудачах, достигает все большего развития и получает все более умственный характер, приобретая себе в культуре и образовании новые более острые оружия для нравственного унижения, расслабления и изнежения человека.

Что касается Лейбница, то его мысль о решительном и полном преобладании добра над злом уже теперь не может быть ни на опыте достаточно обоснована, ни соглашена с вышеупомянутым воззрением христианства. Он голословно ссылается в подтверждение своей мысли лишь на возможность того, что все солнца населены счастливыми созданиями и что беспредельное пространство, окружающее область звезд, может быть наполнено блаженством и славою. Но все подобные предположения, очевидно, не имеют никакой научной или философской ценности: все они примыкают уже к области ни на чем прочном не основанных гаданий игривого фантазерства, не говоря уже о том, что эти гадания и не достигают той цели, для которой изобретаются, да и вообще ни к чему не ведут и нимало не успокаивают злостраждущего сердца. Как бы то ни было, и одно пятно не может не портить всю картину, и тем более чем эта картина сама в себе изящнее и ценнее. Человек (отдадим ему справедливость!) столько же эгоистичен в страданиях, как и в удовольствиях, и в облегчение его страданий указывать ему на то, что «где-то», да еще «может быть» все наполнено блаженством и славою, столько же нерационально и жестоко, как – не давая напиться смертельно жаждущему, показывать ему лишь издали воду.

Никогда не возможно примирить его с мыслию о необходимости, а тем более полезности и нормальности зла и страданий, действуя на его ум лишь холодными философско-теоретическими доводами, потому что не столько этот ум, сколько сердце его, созданное с любовью к добру и блаженству, находит в зле и страдании совершенное отрицание своих врожденных стремлений и, значит, убеждает в их ненормальности и бессмыслии. Столь же неубедительно и несостоятельно приводимое Лейбницем в доказательство несравненного превосходства добра над злом в количественном отношении сравнение: «больше домов, чем тюрем», – как не совсем точно было бы, хотя и гораздо ближе к истине, сказать, что, наоборот, или настолько же больше, чем добра, насколько простых домов больше, чем дворцов. Первое из этих сопоставлений (Лейбницево), при внимательном отношении к нему, несостоятельно уже в силу того, что дом и тюрьма далеко не находятся в строгом соотношении к состоянию и отношению своих обитателей. Если бы выделить в этом смысле из общего собрания домов истинно счастливые, благополучные, благоустроенные, а остальные без всякого нарушения законов справедливости сопричислить затем к тюрьмам, за преобладание в них всевозможных нестроений, злобы, несчастья и бедственной жизни, в каковом отношении многие тюрьмы уступили бы таким домам, – то оказалось бы после такой группировки, что аналогия Лейбница ведет к совершенно противоположному результату, чем какой он имел в виду при построении подобной аналогии; оказалось бы именно, что для выражения количественного отношения добра и зла в мире подходит более аналогия такого авторитетного в данном случае лица, как св. Григорий Богослов, который говорит: «В какой мере больше праха нежели золота, в такой же и порочные многочисленнее добродетельных: и злые превосходят числом добрых» (Похв. дев. V, 59).

Ясно, что с большим, чем Лейбниц, правом можем утверждать мы, предполагая изменить его аналогию в том смысле, что зла на столько же больше, чем добра, на сколько простых домов более, чем дворцов. Та же мысль следует из опровержения неудачных попыток Лейбница доказать свою предвзятую мысль о превосходстве добра богословскими соображениями. Зло потому уже может допущено, говорит Лейбниц, что оно часто служит причиной добра, которое совершенно не произошло бы без этого зла. Часто даже двойное зло дает бытие одному великому добру⁴⁵³. Мудрость показывает Богу наилучшее употребление, какое только можно сделать из Его большой благостью: вытекающее отсюда зло есть неизбежное следствие наилучшего. Лейбниц обещает сказать нам даже нечто более поразительное: «допускать зло, говорит он, как допускает его Бог, это значит – проявлять наибольшую доброту». «Без допущения греха добро не было бы так велико; может быть, не последовало бы тогда и искупления». «Мы должны помнить, что по поводу греха (felix culpa) стяжали самого Иисуса Христа»⁴⁵⁴ и что «где умножается грех, там преизбыточествует за то и благодать» (Рим.5:20).

Мысль Лейбница о том, что Бог допускает зло для умножения добра, нельзя назвать состоятельною. И, во-первых, здесь поражает своею странностью самое положение, что Бог допускает зло для извлечения из него добра, причем добро является как бы следствием зла, а зло – причиной и источником добра; в данном случае, очевидно, мы имеем дело с contradictio in adjecto уже в самом корне этого положения, недостойного Бога и противного разуму и сердцу человека. Нет никакого основания, да и в высшей степени унизительно для Бога полагать и утверждать, что Он по чрезвычайному своему могуществу извлекает из допущения грехов большее благо, чем какие могли бы произойти без грехов, и что вообще последствия действий, при которых существовал грех могли быть и действительно были, как добавляет Лейбниц, лучшими, чем какими могли быть эти последствия без существования греха. Все это очевидно не более как измышление одной фантазии, и притом так дерзко и самоуверенно претендующей на уразумение непостижимых судеб Божиих. Собственно говоря, Лейбниц по этой же причине не в состоянии никогда доказать уже той своей основной мысли, почему допускаемый и им возможный мир без греха и страданий не может считаться наилучшим сравнительно с существующим и называемым им единственно наилучшим. Эта тайна Божественного Разума должна заставить замолкнуть человеческую пытливость и пессимистическое воззрение, по которому этот мир не наилучший (вопреки основной мысли Теодицеи), столько же бездоказательно, хотя не столько же и ложно, по крайней мере, фактически, как и оптимистическое с указанной точки зрения. Одно лишь только достоверно для нас в том и другом случае, как фактически, так и рационально, что Милосердый Бог силою Своего Всемогущества и Премудрости извлекает из существующего зла такое добро, которое способно превышать безмерно и парализовать вредные влияния зла. Но мы не знаем, не можем представить и не смеем утверждать, что способно было бы измыслить и даровать нам Божественное всемогущество и беспредельная благость, при отсутствии всяких препятствий с нашей стороны, требующих предварительного их устранения и особого приспособления, – не имея нужды пользоваться злом как поводом или даже орудием для сообщения нам своих благ, а, так сказать, имея возможность непосредственно исполнять и напаять ими Свои творения. Мы верим, что искупление даровало нам гораздо больше, чем лишило наше падение, и что в этом случае действительно felix cupla, даровавшего нам Такого Избавителя от нее. Но мы не знаем, не изыскала ли бы Божественная мудрость и благость иного, не менее премудрого и удивительного средства сообщить нам эти и подобные и несравненно большие блага, если бы наше положение не требовало – подвергать истощанию вочеловечившееся Слово Божие и понудить Богочеловека к подъятию на Себя и перенесению столь ужасных, невыразимых страданий Креста, чтобы победою смерти Его даровать нам жизнь; одним словом, если бы наше положение не представляло никаких препятствий к излиянию на нас Божественных благ. Не естественно ли и не вполне ли достойно Бога предположить, что если, оказавшись врагами Божьими, мы удостоены от Него таких благ, то ужели, оставаясь верными и послушными Ему, удостоились бы меньших, а не гораздо больших? Если бы Адам не согрешил, ужели не был бы дарован нам и Иисус Христос? Напротив, вочеловечение Бога в лице Христа, внутреннейшее проникновение человечества Божеством в Богочеловеке, бесконечные слава и красота, явившиеся вследствие личного соединения Божества с человечеством, общение всего рода человеческого чрез Иисуса Христа, как своего Главу с Богом, твари с Творцом, – все это открывает источник столь высочайшего достоинства, благодати и блаженства тварей, залог совершенства всего мира, представляет настолько величественный план и дело, совершенно достойное Бога, что трудно согласиться, чтобы пришествие сына Божия на землю было делом случайным, вызванным грехом Адама, а не определением изначального Божественного плана. Грех человека, очевидно, мог сделать только то, что тайна «завершения» мира изменилась в деле воплощения в тайну «искупления». Это таинство – венец и совершенство всего естественного и сверхъестественного порядка вещей, а отнюдь не следствие собственного греха Адамова; и мы совершенно вправе вообразить, что если искупление дало нам несравненно больше, чем падение, то с еще большею щедростью излиты были бы на нас Божественные блага в том случае, если бы мы не осуществили возможности греха, каковая возможность, конечно, не была скрытою необходимостью, как готов заявить это и сам Лейбниц.

Преувеличивая чрезмерно количество в мире добра, Лейбниц намеренно незаконно и настойчиво умаляет остроту и количество зла. «Немножко кислоты, остроты и горечи часто нравятся нам больше сахара»⁴⁵⁵, – говорит он. Тени «усиливают» цвета и даже музыкальное «разногласие» в должном месте «рельефнее» представляет «гармонию». Нам нравятся трагедии, почти заставляющие нас плакать. Особенно неудачно, поспешим заметить прежде всего, это последнее сравнение Лейбница. Большая разница – лишь «смотреть» трагедию, или даже «разыгрывать», и действительно «переживать» ее в жизни. А состояние или положение человека в мире скорее и есть именно не «созерцание» трагедии, а «переживание» ее, и даже не то переживание, какое могут воспроизводить на себе искусные актеры, с необыкновенною живостью увлекая к подобному переживанию известной трагедии и своих зрителей; нет, это сама действительная, исполненная глубокого реального, сильного и живейшего трагизма жизнь, от колыбели до могилы. Говорить, что этот трагизм реальной жизни может и должен «нравиться» как трагедия, заставляющая плакать, значит, никогда, по совести говоря, не страдать самому по-человечески и иметь слишком уродливые, легкомысленные, безучастно-дикие понятия о человеческой чувствительности к «трагическому» в жизни. Известно, что только низшие животные чувствуют страдания в самой слабой степени; у человека же они достигают самой высшей, и притом чем он развитее, тем сознательнее, острее и глубже и его страдания, так что тот, в ком живет гений, по справедливости страдает больше всех. Вот почему именно на гении лежит, как существенный признак, постоянная печать меланхолии; на этом основано глубокомысленное изречение: «qui auget scientiam, auget et dolorem» (Ессl. 1, 18)⁴⁵⁶. Пример Иисуса Христа, Которого как-то оскорбительно даже и представить смеющимся, но Который весьма часто изображается плачущим, – прекрасная и совершенная иллюстрация мысли Шопенгауэра. Он же наглядно убеждает в преобладании зла над добром, страдания над удовольствием, когда предлагает сравнить чувства, какие испытывают в одно и то же время животное «пожирающее» и животное «пожираемое»; подобных поразительных сравнений придумано и высказано в свое время множество (удовольствие табакура и страдания работающих на табачных фабриках; роскошь богача и муки его угнетаемых нуждою поставщиков; наслаждение охотника и страдания раненного им животного и осиротевших детенышей и др.); и на основании всех таких примеров и сравнений действительно нельзя не согласиться, что количество и степень страданий далеко не уравновешивается количеством и степенью удовольствия. «Если провести упорнейшего оптимиста по больницам, лазаретам и тюрьмам, комнатам пыток и невольничьим хлевам, чрез поля сражений и места казней, затем раскрыть пред ним все мрачные обители нищеты, куда она заползает от взоров холодного любопытства, то он бы напоследок убедился, какого рода этот лучший из миров? Откуда же иначе Данте взял материал для своего ада, как не из нашего действительного мира? И тем не менее вышел очень изрядный ад! Напротив, когда он дошел до задачи изобразить небо и его блаженство, перед ним оказалось непреоборимое затруднение, именно потому, что наш мир не дает материала ни для чего подобного»⁴⁵⁷.

Более мягко, умеренно и более справедливо выражает, по отношению к человеку, эту же мысль Св. Григорий Богослов. Указав на некоторые роды неразумных тварей, тотчас же по своем рождении начинающих жизнь, полную беззаботности, резвости, здоровья, красоты, силы и довольства – беспечально и бестрепетно испускающих последнее дыхание, без плачевных песней и выражений горести; – он невольно затем восклицает: «посмотри же на жалкий человеческий род! Тогда и сам скажешь с стихотворцем (Гомер, Одиссея 18, 130): нет ничего немощнее человека!» (Сл. 11-е). Вся жизнь его, – от первого младенчески-плачевного крика, коим он сразу же спешит заявить о своем страдании в этом мире, до последнего предсмертного вздоха, – представляет одно сплошное страдание, на поле которого радости рассыпаны только лишь кой-где, как мелкие звезды на необозримом фоне темного неба. Да, человек страдает, и страдает много! Пищу этим его страданиям дает все окружающее, все в нем находящееся, все ему принадлежащее и его отличающее. Каждое его стремление, каждая врожденная потребность и способность готовит ему свое зло и страдание. Повсюду его окружает, везде ему встретится резко бьющая в глаза нищета, мучительная тревога за недостаточно обеспеченное существование и страх бедности, врожденное или приобретенное уродство и слабость, тяжкая и изнурительная продолжительная болезнь, стеснение бессмысленными порядками и установлениями; везде взор наш неприятно поражают всевозможные лишения, огорчения и жестокие разочарования от неудавшихся предприятий, обманутых идеальных стремлений и усилий, не знающая снисхождения жестокость и вопиющая несправедливость сильных мира сего, наряду с безнаказанностью самых бесчестных и возмутительно-наглых поступков; – тяжесть труда, недостаток работы, скудость вознаграждения, неблагодарность, зависть и черная клевета, и как результат всего вышеизложенного – горькие жалобы на судьбу, всеобщая тоска и недовольство жизнью, делающие ее невыносимою. Успехи современной цивилизации, расширяя все более и более круг наших потребностей и стремлений, только служат к большему усилению этого недовольства, порождая новые неизведанные и обостряя обычные и неизбежные разочарования. И при такой-то невзрачной перспективе, открывающейся человеку со всех сторон окружающей его действительности, напрасно стал бы он искать отрады и успокоения взору в светлых картинах расстилающейся пред ним природы. И эта охватывает его не менее острым и едким чадом разрушения! Каждую минуту и здесь сладкое его забытье будут нарушать не менее мрачные картины в виде опустошительных бурь, градобитий, неурожаев и голода, наводнений и землетрясений, моровых поветрий и войн со всеми их ужасами, и другие всевозможные вредные и разрушительные влияния и действия стихий и мировых явлений, каждое из которых несет в себе смерть, и смерть всюду вторгающуюся, всему мешающую, все прерывающую и разрушающую по своему капризу.

«Представьте себе толпу людей в цепях, приговоренных к смерти; каждый день некоторые из них умерщвляются на глазах остальных; эти видят свое собственное положение в положении им подобных и с чувством скорби и безнадежности ждут своей очереди. Вот картина положения человечества»⁴⁵⁸. И надо иметь крайне закоренелый эгоизм, странное самодовольство и обольщенное легкомыслие, чтобы безмолвствовать и не содрогаться при виде всего этого. Подобную же картину возможных нестроений, зла и страданий представляет внутренний мир самого человека со всеми его способностями, силами потребностями и стремлениями. В этом, поистине, «микрокозме», с совершеннейшею точностью и полнотою воспроизводящем все разрушительные действия и проявления общемирового зла, острота последнего тем чувствительнее, что сосредоточивается в одном нераздельном субъекте, объединяется в одном индивидуальном сознании и чувстве. Что же именно находим мы здесь? – наряду с более или менее значительными и заметными, бесспорно, благами, ценность которых, впрочем, узнается лишь по их потере и которые делают жизнь сносной и отчасти даже приятной, – во всем остальном и здесь мы также находим много ненормального, прискорбного и разрушительного. Нет возможности и представить себе, сколько кроется здесь нищеты, расслабления, пагубных заблуждений и суеверий, проявлений грубости и зверства, нравственного и умственного оцепенения, вульгарности, пошлости, мелочности, низости, и притом в самых лучших иногда наших привязанностях и стремлениях; – сколько сокрушений сердечных, печали и безысходной тоски, скуки и мучительных угрызений совести; – сколько мук от сознания бессилия своих желаний, а часто даже от «бессилия желать» того, чего бы хотелось и нужно было бы желать! Все это – столько же страдания в собственном смысле – зло физическое, сколько в то же время зло и плоды зла нравственного, зла по преимуществу, на которое не любят обращать должного внимания, которое не смеют назвать действительным его именем, которое всячески умаляют, скрывают, оправдывают и которое есть одно подлинное зло, самый источник зла, не заблуждение, не несовершенство, не невежество, не несчастие, а преступление, грех, смерть духа, нагляднейшее и совершеннейшее выражение какой представляют нередкие случаи – полного одичания человека и ниспадения его на степень хищного зверя, срывающего цепи своих оков. Но ничто так не убеждает в ненормальности настоящего состояния мира и в несомненности проникающего его зла, как смерть. Ее трепещут и бегут все живые существа; присущий последним и столь могучий инстинкт самосохранения и борьбы за существование есть не что иное, как живое воплощение ужаса пред ненормальностью смерти. И несмотря на это, мир живых существ, от червя до человека, весь представляет из себя как бы исключительное царство зла, насилия, борьбы, вражды, смерти и уничтожения. Насекомые, пресмыкающиеся и животные, точно следуя какому-то странному закону взаимного самоистребления, поглощают и уничтожают друг друга самым беспощадным образом, и не только с целью поддержать свое существование, но чаще всего только потому лишь, что они обладают силою уничтожать слабейшие и беззащитные существа. Интересно то, что сама природа содействует осуществлению этого неумолимого закона, наделяя животных, наряду с хищническим кровожадным инстинктом, – сильными мускулами, зубами, когтями, клювом, ядом, рогами и т. п. средствами, совершеннейшим образом приспособленными к борьбе и взаимоистреблению. Что же касается человека, то в высшей степени изумительно, что его интеллектуальность, это отличительное его преимущество и совершенство пред животными, по справедливости делает царя природы и кровожаднейшим из всех животных. Его одежда, обувь, прихотливая роскошь и обстановка жизни, которыми он любит окружать себя, все зиждется обыкновенно на тысячах смертей всевозможных животных, чаще всего наиболее невинных, беззащитных и безвреднейших из них, имевших несчастие привлечь на себя внимание своего царя-тирана изяществом, красотою и др. качествами, затрагивающими его причудливые прихоти. Обладая неистощимою изобретательностью в устроении орудий и изыскании средств для борьбы с жизнью и силою, он убивает и для удовлетворения голода, и для одежды, и для обуви, и, нападая и защищаясь, в интересах науки и для забавы, иногда и чаще всего просто потому, что хочет и может убивать. Обнаруживая тот же кровожадный инстинкт в отношении к себе подобным, он причинением зла превосходит, можно сказать, в этом случае злейших и наиболее хищных зверей. Между последними почти немыслимы, по крайней мере, не столь распространены такие виды зла, как отцеубийство, матереубийство, детоубийство, братоубийство, самоубийство, саморастление и т. п. Если, таким образом, не стоять в ряду тех людей, которые легко мирятся со страданиями других и громко кричат, лишь когда страдают сами, то мы вынуждены будем открыто признать, что существуют острые, жестокие и мучительные страдания, крайне тяжелые и безотрадные состояния, недуги и болезни, которым иногда не бывает другого и конца. Кроме смерти, – существует и вокруг нас, и внутри нас – везде зло, как факт всемирный и вечный, всеобщий и непобедимый, хотя случайный и не необходимый. Только крайнею наивностью можно объяснить то, что философы в своих системах остаются к нему равнодушными, почти не обращая на него внимания, и если иногда замечая его, то говоря о нем лишь как о какой-нибудь вещи, но не чувствуя в достаточной мере ни его реальности, ни его глубины. Самые чистые, самые возвышенные радости, какие выпадают на долю человека и на которые любят ссылаться наивные оптимисты, срастворены горечью зла и страдания, чувства неудовлетворенности и недостатка. Когда Пастеру говорили о тех радостях, которые должен был ему доставлять открытый и исследованный им мир бесконечно малых существ, то он возражал: «говорите лучше о чувстве моего неведения, которое усиливается у меня с каждым шагом вперед в этом неизвестном мире: я почти ничего не знаю, и со всех сторон окружен тайною!»

Придерживаясь этих неопровержимых и очевидных фактов и не склоняясь ни на сторону наивного оптимизма, ни на сторону неумеренного пессимизма, мы должны сказать, однако, что наличное состояние человека и мира более бедственно, более зло, чем счастье и добро, хотя и не безусловно.

Не задаваясь намерением давать новую Теодицею, взамен столько несостоятельной Лейбницевской, сделаем лишь попытку найти то, что есть для нее «готового» в Слове Божием, руководствуясь которым, есть возможность ясно, точно и полно разрешить все недоумения, затруднившие Лейбница и, вместо действительной Теодицеи, то есть оправдания Бога, на самом деле заставившие лишь обвинить Его в целесообразности будто бы допущенного Им зла.

Священный писатель книги Бытия мира и человека повествует нам, что, вызывая от ничтожества к бытию разные существа и стихии мира своим мощным творческим «да будет!» – Создатель всякий раз, как пред Ним восставали из бездны небытия послушные Его велению твари, произносил над ними Свой твердый и правый суд одним неизменным одобрением: »добро». И когда затем Он ввел в окончательно благоустроенный и всецело одобренный Им мир последнее и наилучшее украшение оного – венец всех творений Своих – человека, то подтвердил все прежние частные одобрения относительно каждого в отдельности из своих творений – общим и полным одобрением «всех дел руку Своею» в совокупности: «виде Бог вся елика сотвори, и се вся добра зело!» (Быт.1:31). Не было надобности тем же порядком и в подобной же форме поправлять это суждение о мире после того, как состояние последнего уже не стало соответствовать ему, вследствие печального факта грехопадения человека, повествование о чем начинает омрачать священную историю Бытия уже на самых первых ее страницах. Это несоответствие именно было достаточно ясно само собою уже из самого направления, какое приняла жизнь падшего человека и которое теперь пошло в разрыв и с намерениями Божьими, и с естественным предназначением и состоянием человека. Не только Книга Бытия, но и весь Ветхий Завет, с этой точки зрения, является не простосердечною идиллиею, но глубоко поучительной повестью жестокой войны между добром и злом при их первом столкновении. Уже с самого момента падения первого человека начинается обусловливающий и питающий эту войну разлад в его коренных потребностях и стремлениях: произошла совершенная перестановка средств на место целей⁴⁵⁹, и естественные потребности удовлетворения и утоления своих нужд извратились в ненасытимые страсти чревоугодия и самообоготворения, которые сами в себе приобрели для человека значение цели, помимо и независимо от удовлетворения его естественных потребностей. Как прежде в нем было единственно сильно и живо желание и искание добра при совершенной неудобопреклонности ко злу, так и теперь, при неудободостижимости добра, непреодолимую силу возымели над ним противные добру влечения зла. Грех стал в человеке столь же живою, внутреннюю, природною, самовластною силою, какою ранее было для него лишь одно добро. Такое греховное состояние, впрочем, образовало в человеке хотя и действительное, но отнюдь не положительное какое-либо качество; грех поселился именно в нем, как нищета после расхищения. Как тьма после заката солнца, как смерть после исчезновения жизненных сил. Так как при этом природа человека органически неразрывна и неотлична телесною частью своею от природы всего остального мира, то понятно, и последний не мог остаться чуждым впитанной человеком заразы; и вот – начало всевозможных уклонений мира от своего естественного предназначения – служить человеку, источник всякого рода расстройств и ненормальностей, откуда уже все физические бедствия и зло!

Давая именно такое объяснение зла, Слово Божие, очевидно, нисколько не умаляет и не преувеличивает его количество и значение. Обращая взор человека на красоты творений и научая почерпать из их созерцания познание совершенств Творца, Слово Божие учит в то же время, что «мир весь во зле лежит»⁴⁶⁰, «все помышления человека – зло от юности его»⁴⁶¹, «никто же чист от скверны, аще и един день жития его на земли»⁴⁶², что «все суета и крушение духа»⁴⁶³, и что здешний мир есть «юдоль плачевная»⁴⁶⁴, мир тяжких трудов, бедствий, болезней, печали, всевозможных стеснений духа и тела, и что «вся тварь совоздыхает»⁴⁶⁵ этому ненормальному состоянию человека, хотя и в «чаянии откровения славы сынов Божиих»⁴⁶⁶. Напрасно было бы опасаться вместе с Лейбницем, что такое состояние мира, делающее его далеко не наилучшим из возможных, несогласно с понятием о всесовершенстве Творца. Выводимое из этого понятия совершенство мира не только не требует, чтобы при этом исключалась возможность и мыслимость всякого другого совершеннейшего мира, но обнаруживает и как раз обратное. Всесовершенство Божества прежде всего есть трансцендентальное по отношению к миру, субъективное свойство Божественной Сущности и, как бесконечное, ни в каком совершеннейшем создании не может быть исчерпано или им ограничено. И эта невозможность полного и адекватного осуществления Бесконечного в конечном, невозможность выражения в наилучшем и совершеннейшем из созданий, вытекающая из самого понятия Бесконечного, – очевидно, нисколько не умаляет совершенств этого Бесконечного, нисколько не унижает тем, если, вместо одного какого-либо самого совершеннейшего существа, Премудрость и Благость Божия творит различные, более или менее совершенные существа с бесконечно многими отражениями совершенств Творца.

Столь же мало нарушается всесовершенство Творца и тем предположением, что ныне существующий мир мог быть предначертан и не в качестве наилучшего, совершеннейшего из возможных. Сколько бы ни был совершенен этот предполагаемый наилучший из возможных миров, совершенство его, уже в силу не самобытности, всегда будет понятием относительным, но никогда – абсолютным. Иначе говоря, не в том состоит это совершенство мира, как и вообще совершенство всякой вещи, чтобы отражать как можно больше совершенств Творца и как можно в большей их степени, но в том, чтобы соответствовать такому или иному своему назначению, как оно определено свободным произволением Творца, утвердившего известное состояние бытия всецело от него зависящими законами и условиями. Человек несовершенен по сравнению с ангелом, но может быть вполне совершенен сам по себе, если ни в чем не нарушает законов и условий своего бытия, указывающих ему высшее его предназначение, хотя он многих совершенств Своего Творца, строго говоря, не отражает совершенно, например, вездесущее, всеведение и др.

Точно так же и мир может отражать далеко не все, и не в возможно полной мере, совершенства Творца и, не будучи наилучшим из возможных, быть совершенным сам в себе, как целесообразно и разумно устроенное целое, достигающее своего назначения в той мере, какую предизбрала и предрешила ему Воля Творца. В этом смысле мир есть наилучший, но не из возможных, а наилучший сам в себе, в отношении к общему своему плану, состоянию и предназначению, поскольку именно успешное осуществление этого предназначения обеспечивает управляющий всем Промысел Творца. Если таким образом, вопреки положению Лейбница, для настоящего мира вовсе не представляется никакой логической необходимости быть наилучшим из возможных, то понятно, соответствующее изменение и поправку следует ввести и во взгляд на природу, состояние и предназначение человечества, выражающего все содержание, достоинство и полноту бытия-мира. Таким изменением и поправкою будет тот, утверждающийся на данных опыта, разума и Слова Божия, – взгляд на человечество, какой находим в творениях христианских подвижников, творениях, являющихся результатом долгого, тщательного и серьезного самоуглубления и анализа человеческой души. По смыслу этого взгляда, человечество есть не что иное, как больной, страждущий застарелою болезнью, хотя, к собственному несчастью, такой больной, который признает себя здоровым и которому нужны не здоровая пища и вкусные плоды, как бы оно ни желало их, но лекарства, и притом такие сильные и горькие, каковы страдания, которые при здоровом его состоянии были бы для него совершенно излишни.

С этой стороны можно, хотя и не в смысле Лейбница и собственно только по отношению к страданиям, сказать, что Бог допускает существование зла в том именно смысле, что находит возможным, не уничтожая его вместе с свободою человека, подчинить это зло Своим неизменным о человеке намерениям, заставляет его служить Своим целям, осуществлению Своего вечного плана, который Он, однако, силен был осуществить с большею славою и совершенством для человека, если бы этот не уклонился в ненормальное для себя положение и не потребовал предварительно для своего уврачевания горьких и сильных лекарств, какими неизбежно должны служить для него различные скорби, болезни и страдания. И не потому Бог не уничтожает зла теперь, хотя и мог бы, что оно служит в руках Бога, как говорит Лейбниц, для извлечения из него добра, а потому единственно, что не хочет при этом лишить нас величайшего дара свободы быть добрыми и блаженными по подобию Творца, несмотря на то, что лишить этого дара нас после того, как мы не сумели воспользоваться им, как должно, отнюдь не было бы каким-либо новым и большим злом и несправедливостью, а только лишь не согласуется Благостью Божией, даровавшею нам свободу как непременное условие всякого блага и существования духа и разума.

Оставляя человеку этот величайший дар и попуская ему свободную деятельность, даже и злую, Бог как бы добровольно ограничивает себя во всемогуществе и вездеприсутствии и, являясь совершенно безучастным к уклонениям нравственно-свободных существ, пресекает или направляет их к добрым последствиям, премудро согласует их с вечными планами мироправления, которые при отсутствии зла нисколько бы не пострадали в их выполнении. Если бы при этом страдания и физическое зло сами в себе были необходимы по плану мироздания, то необходимым следовало бы также признать и грех или зло нравственное, служащее, по Лейбницу, единственным источником зла физического. Между тем, это также противно учению Слова Божия, которое трактует грех именно как нечто совершенно ненормальное. «Грех есть беззаконие» (1Ин.3:4), то, что не должно бы быть и может не быть. «Всякий рожденный от Бога не согрешает» (1Ин.3:4,5,18). Вот почему христиане призываются не к тому, чтобы «уменьшать» или «ослаблять» только зло, но чтобы «совершенно» «быть чуждыми» зла; их идеал: «Будьте совершенны якоже Отец Небесный» (Мф.5:48). Справедливо, конечно, что испытания, страдания и скорби могут способствовать совершенству человека и в этом случае Самим Богом посылаются иногда даже Его любящим; но в данном случае ясно само собою, что добро не в самых страданиях и скорбях, ужас пред которыми был естественен даже в Богочеловеке, добро здесь именно в мужественных проявлениях духа, в подвигах его борьбы со злом, в которых он хотя бы и мог, но не умел, то есть не хотел обнаружить во всецелом подчинении добру и нравственном преуспеянии от лучшего к лучшему. Так, зло не мыслится необходимым; и непременно осуществляемая, скрытая необходимость зла в понятии свободы воли – клевета на ее Даровавшего по Своей Благости и на ее испытующее Божественное Правосудие. Если бы грех и нравственное зло точно проистекали бы из несовершенств человеческой природы, при условиях ее тварности и ограниченности, то что же возбраняет нам отдаться греху, извиняя его природною неизбежностью; что воспрепятствует нам установить его полную невменяемость, как явления необходимого и непреодолимого? Не есть ли совесть с ее угрызениями лишь самообман нашего сознания? А постоянные, то грозно-внушительные и повелительные, то мягко-ласкающие и убеждающие обращения Любвеобильного Бога к грешной человеческой совести, примеры каких рассыпаны на каждой странице Слова Божия, не суть ли в таком случае суд Бога над Самим Собою; над неудачным и несовершенным делом рук Своих, над несовершенными по Его вине людьми, с которыми Он состоит в чисто деспотических отношениях?..

Нет, как ни свыкается сердце со страданиями здешней жизни, как ни сродняется иногда с ними, находя даже в них самих утешение, но оно никогда не признает их нормальным явлением; и уже те первые усилия, которые в борьбе со страданием нередко многих несчастных страдальцев вынуждают искать единственного выхода и утешения себе в уничтожении жизни, – говорят решительно против зла и страдания, как нормального будто бы явления. Если бы оно было бы нормальным и если бы действительно проистекало из свойственной человеку ограниченности и несовершенств его природы, то позволительно спросить, что за причина, что это нормальное явление далеко не для всех нормально в одинаковой мере и притом так (замечательное явление!), что большая ненормальность, большая ограниченность и недостатки в духовно-физической природе отдельных личностей – далеко не всегда и не безусловно сопровождаются соответствующими же большими степенями греховности и страданиями. Общеизвестные вульгарные пословицы: «Дуракам счастье» и «Кривда правде глаза выколет» – составляют в этом отношении и общеизвестные, чаще всего наблюдаемые факты, вполне подтверждающие только что высказанную мысль.

Согласно с основным воззрением Лейбница, зло физическое, то есть страдания, бедствия – есть лишь неизбежно следствие зла нравственного (III, 241) или другими словами, – в нравственном зле должно искать коренной причины существования зла физического. Это воззрение столько же опытное, научное, философское, сколько в то же время и Откровенное. Действительно, связь между обоими видами зла непосредственная, очевидная и строго последовательная. Из пророческой речи Господа о последних днях мира видно, что тогда с умножением беззаконий в такой же мере умножатся страшные физические бедствия. Но когда Лейбниц решается не без натяжек производить от зла добро, то, очевидно, смешивает в данном случае повод с причиной и орудием, хотя и открещивается от подобного смешения в принципе.

Бог создал человека для блаженства, а не для страдания, и для блаженства не чрез страдания. Творец со Своей стороны не виновен ни в одном человеческом вздохе, ни в одной слезе, проливаемой нами под гнетом бесчисленных скорбей и бедствий. Труды, болезни, скорби суть естественные следствия человеческого греха, следовательно, дело человеческой свободы, а не Божия устроения. Значение и цель всех наших лишений, скорбей и бедствий чисто отрицательного характера – очищение и уврачевание души от греховных язв и страстей; следовательно, не Бог виновен в наших страданиях, а наша собственная греховность, так же как не врач виноват, когда дает горькое врачевство или делает болезненное прижигание, а болезнь больного, требующая этих средств.

Таковы данные для Теодицеи, или оправдания Бога, в Слове Божием. И если ко всему этому нужно дать метафизическое и философское понимание зла, то определим его так: сущность зла в том именно и заключается, что оно лишено смысла, не естественно, что оно не имеет никакого основания. Происхождение и существование зла и бедствий в мире есть тайна для нашего разума, но тайна, в которой загадка человеческой жизни с ее страданиями и борьбою находит свое единственное разъяснение. Это тайна непонятная, но без нее человек с его деятельностью был бы еще более непонятен!..⁴⁶⁷

Недавно мне привелось быть в одной из обширнейших общежительных школ (Моложевской), находящейся при Вировской⁴⁶⁸ женской обители в Западном крае.

Огромное, просторное, светлое, только что отстроенное здание школы производило в высшей степени отрадное впечатление, какое способны произвести немногие из наших духовных семинарий, училищ и даже гимназий. Но еще более приятно и неожиданно было впечатление, произведенное внутреннею жизнью школы, ее замечательною дисциплиною, строгим порядком во всем и образцовою церковностью.

Огромные толпы детей окружили нас, когда мы вступили в парадные двери. Какие это были жизнерадостные, довольные, милые ребятки! Как приветливо вперились они своими чистыми светлыми глазками в неведомых им пришельцев, не прячась от них по углам, не дичась нисколько их, как сделали бы другие школьники. Как дружно, громко, весело воскликнули они, выждав, когда мы перекрестились на св(ятые) иконы: «Благословите батюшка! Благословите, матушка!!» (последнее воззвание было к игуменье монастыря, лично сопровождавшей нас).

Ответив на привет деток, мы пошли по всем помещениям школы и в одном из них были утешены общим пением всех детей, составивших могучий, дивный и невиданно-стройный для школы хор. В составе самих учащихся были все необходимые голоса, так как школа дает воспитание и образование в возрасте от 8 и даже до 17 лет, когда детские голоса (дисканты и альты) уже формируются в мужские (басы и тенора). Пели много и пели весьма хорошо, пели церковное, пели из местной любимой народной книги «Богогласника», декламировали стихотворения, рассказывали их в лицах и т(ому) под(обное). Затем нас пригласили посмотреть на обед детей в их трапезной зале. Три или четыре длинных стола, чисто и просто сделанных, без скатертей и прочих затей, были уставлены порциями хлеба, соли, питья, ложками. Дети без шума и толкотни занимали свои места, как в монастыре, ожидая условного знака к молитве. По водворении общего порядка последовал знак, и дети дружно и чинно пропели по-монастырски все последование, полагаемое пред трапезой. Затем все сели, и особые дежурные из мальчиков в белых чистых фартуках чинно отправились за мисками с кушаньем. Скоро столы стали наполняться мисками, но нам сразу бросилось в глаза, что ни одна рука к ним не протягивалась. Я обратил на это внимание матушки игуменьи и хотел даже сказать, чтобы – кому подано, приступали к обеду, как был остановлен заявлением матушки, что дети приучены выжидать и не приступать к пище до тех пор, пока все миски не водворятся на своих местах. К обеду приступают одновременно, вследствие чего не бывает ни торопливости одних, ни запаздывания других. Такая благовоспитанность невольно заставила меня припомнить, как, бывало, обедали мы в духовных семинарии и училище. Боже мой! Это был какой-то спорт торопливости и объедания одних в ущерб другим. А здесь – такая тонкость и деликатность!..

Но еще более не в пользу наших духовно-учебных рассадников просвещения, носящих столь незаслуженное громкое наименование школ, готовящих к пастырству, – была следующая особенность обеда. Когда еще дети кончали предобеденную молитву, я подумал в молитвенной тишине: «Какая пойдет сейчас трескотня деревянными массивными ложками и мисками, какой шум и суета такого множества детей?! » Ничуть не бывало… Кончилась молитва, и дети сели, как статуи, соблюдая благоговейную молитвенную чисто-монастырскую тишину и благовоспитанность… В тот же момент особый дежурный приблизился к аналойчику, стоявшему среди столов, и внятным звонким голосом начал чтение жития дневного святого, точь-в-точь как в монастыре, с тою разве разницею, что и в монастырях многих от этого чтения ничего не остается у слушателей за невнятностью читаемого и за необузданным шумом обедающих, а здесь – обедающие услышали сами, и никто никому не мешал слушать. «Господи!» – подумал я с болью сердца опять о наших духовно-учебных заведениях, готовящих пастырей Церкви… «А как обедают в этих духовно-учебных заведениях, которые теперь так силятся сбросить последнюю узду, сдерживающую их на пути к окончательному разложению и отпадению от устоев церковности всякими автономиями и изгнанием монашествующих начальников!.. А ведь вот здесь умели же эти монашествующие и недуховную школу поставить на такой надежный и отрадный путь, обеспечивающий воспитательную сторону дела наилучшим образом"…

Кончился обед, состоящий всего из двух просто, но необычайно вкусно приготовленных блюд. Дежурные собрали посуду, остатки хлеба, вытерли столы начисто, и дети пропели опять по-монастырски послеобеденную молитву. Затем, без всяких подсказок, обратились – как по команде – дружно и расторопно в нашу сторону и, сделав глубокий поклон, возгласили в благодарность игуменье: «Спаси Господи, матушка!!»

Я имел множество случаев увериться тут же на месте, что все подобные особенности воспитания Моложевских детей отнюдь не захватывали их лишь вскользь, как в тех же опять наших духовных школах, не оставляя на питомцах никакого следа или даже действуя совсем в обратную сторону. Здесь, наоборот, воспитание преобразовывало всю душу мальчика, навсегда заявляя себя в каждом проявлении его души во всей его последующей жизни. Я встречал немало бывших питомцев Моложевской школы. Все они с заметным уважением относились ко мне, совершенно неведомому для них пастырю, при встрече снимали шапку и подходили к благословению, или, если последнее почему-либо не представлялось возможности получить, провозглашали по-монастырски с поклоном: «Благословите, батюшка!» Затем, все носили какой-то особенный неуловимый отпечаток скромности, серьезности, трудолюбия, добросовестности и рассудительного отношения ко всевозможным случаям жизни и, вообще, истинной христианственности, – свойства, которых более всего недостает опять-таки нашим современным духовным школам с более иногда чем на половину маловерующими преподавателями и воспитателями во главе⁴⁶⁹.

«Не то важно, чтобы родить, а то важно, чтобы воспитать», – говорит одно из прекраснейших изречений народной мудрости.

Воспитание есть священнодействие женщины, дело ее спасения, дело Божие, которое, так сказать, составляет послушание ее жизни. Вот почему паче всех потрудившийся из Апостолов Христовых – Павел великую святую истину изрек, сказав: «жена спасется чадородия ради» (Тим.2:15), имея в виду именно воспитание детей, которое сама природа женщины не позволяет отделять от чадородия. Отчасти этим же объясняется то, что «воспитание» мы привыкли понимать в положительном, хорошем смысле этого слова. Сказать просто: «он получил воспитание» – значит: он воспитан хорошо, или он – примерно благовоспитанный человек. И, наоборот, когда говорят «человек без воспитания, – не получивший воспитания», это значит: крайне испорченный, безнравственный, неисправимый человек. Правильнее, однако, сказать, что и этот последний тоже получил воспитание, только воспитание неправильное, ненормальное, извращенное. Тем самым, что кто-либо в свое время не получил надлежащего, правильного хорошего воспитания, он уже обречен был на приучение, и тоже, так сказать, «воспитание» ко всему, что подходит под понятие «неблаговоспитанности». «Без руля и без ветрил» в том возрасте, когда это особенно важно и нужно, без всякого надзора и руководства человек, хотя бы и всецело предоставленный самому себе, получает такое или иное «воспитание», предопределяющее в нем все последующие изъяны и уродства неблаговоспитанности.

По существу и целям или результатам своим воспитание вообще есть столько же положительное обогащение души человека нравственными качествами, сколько и предупреждение развития в нем отрицательных нравственных задатков и недостатков. Душа человеческая в состоянии заражения прародительским наследием – в самых ранних стадиях своего развития носит в себе и проявляет злые качества наравне с добрыми. Каприз младенца, безпричинные слезы, тот деспотизм, которым иногда младенцы буквально тиранят безхарактерных родителей – все это зачатки будущих отрицательных злых качеств, не «воспитанные» еще теми или другими влияниями, а так сказать, самобытно и без всяких воздействий со стороны других изливающиеся из души ребенка и заявляющие о необходимости самого тщательного их перевоспитания. Св(ятая) Церковь глубоко психологично и педагогично установила приводить детей к первой исповеди в 6–7-летнем возрасте. К этому времени, наравне с надлежащим раскрытием сознания, ясно очерчивается большинство будущих изъянов воспитания. Вместе с этим как бы указывается и для родителей наступление такой стадии в развитии ребенка, когда на совести его воспитателей ложится строжайший долг ответственности за все, что не будет предупреждено в этом возрасте самым тщательным уходом и «воспитанием». Самые ничтожные, по-видимому, мелочи здесь иногда развиваются в печальнейшие последствия. Воспитание есть упорная борьба за преобладание добрых сторон человека над дурными, предполагающая навык в быстром и верном различении добра и зла и твердую волю в выборе и предпочтении первого.

Большинство ошибок воспитания вытекает из неумения различать добро и зло в самых первых и глубоких зачатках в душе младенца. Это неумение в большой мере присуще большинству родителей, особенно средних и низших классов общества, а также людям, которые при теоретически высоких понятиях о воспитании не усвоили практически всей чуткости и осторожности в важных вопросах воспитания. Примеров в пояснение этого можно бы привести множество. Я сам попался однажды на упомянутой непрактичности, за которую – к величайшей пользе для меня – тут же и поплатился выслушанием надлежащего внушения, раскрывшего предо мною сразу целый мир строгой благовоспитанности.

В гостях у одного знакомого сидел я рядом с его дочерью – девочкой 3–4 лет. Все пили чай, беседовали… Я, любя детей, больше балагурил с девочкой. Во время этого балагурства я по своей, как оказалось, неблаговоспитанности, не спросив позволения родителей девочки, предложил ей взять конфетку из близлежащей коробочки. Девочка тотчас же посрамила меня своей благовоспитанностью – отказалась, сказав, что «мама не позволяет есть сладкого!» – «А она не увидит!» – продолжал соблазнять я, желая непременно доставить приятное ребенку… – «Что вы делаете?! – вдруг слышу я с другой стороны… – Вы учите ребенка лгать, обманывать, таиться, скрытничать, лицемерить»; и т(ак) д(алее) и т(ак) д(алее)!!! Все это было так верно, так заслуженно и так убедительно, что от дальнейшей достойной казни я избавился лишь смиренно-искренним сознанием своего греха по неопытности и только недоумевал, как это я сам не мог рассуждать так раньше?

Упрек, справедливо полученный мною за свою неблаговоспитанность, сослужил мне великую службу, так что до сих пор не могу не вспоминать с благодарностью особу, меня вразумившую. Предо мною сразу как-то открылся целый новый, неведомый дотоле мир строжайших, тончайших нравственных начал, нити которых так безнравственно и преступно могут порываться нетактичными поступками, подобными моему. Я стал подыскивать, припоминать и представлять другие возможные из подобных случаев: и к ужасу своему находил, что их могло быть у меня и ранее великое множество, и все они таковы, что в каждом из них я мог попасться совершенно так же, как попался в описанный раз, благодаря утонченному нравственному чутью одного из свидетелей. Сколько же раз я мог быть дьяволом, внося в невинные души малюток первую отраву лжи, лицемерия, обмана и т(ому) п(одобных) исчадий ада?! Правда, я подносил эту отраву, может быть, в самых малых, ничтожных дозах, но – много ли нужно не испытавшей еще этой отравы душе малютке! Сколько же раз на мне тяготел грозный приговор Спасителя: «Кто соблазнит одного из малых сих, лучше бы было такому человеку, если б ему с повешенным жерновом на шее утонуть в пучине морской!«…

Припоминаю еще другие подобные случаи. Ребенок что-нибудь напроказил, что-нибудь напортил, полакомился чем-нибудь тайно, без спросу и т(ому) п(одоб-ное). Мать, с трудом сдерживая любящую улыбку, хочет и внушение сделать баловню, и остерегается излишне напугать ответственностью ввиду ничтожности проступка. И вот, с одной стороны, она назойливо допытывает его вопросом: «Это кто сделал?» – а с другой, улыбаясь, подсказывает сама же или позволяет какой-нибудь нянюшке отвечать за ребенка; и его самого отвечать за себя, что во всем виновата «кошка»… Опять урок лжи, обмана, неискренности, скрытности – урок с виду совершенно ничтожный, пополам с невинной, по-видимому, подделкой под милое детское наивничанье, однако все же урок не бесплодный, но ведущий к дальнейшему не менее, чем азбука к чтению. Не трудно читать, когда выучена азбука, которая при всей своей кажущейся простоте и несложности в науке чтения занимает немало места и значения, пожалуй, больше, чем самое усвоение механизма чтения.

Еще случай. Ребенок, положим, ушибся. Мать, чтобы хоть чем-либо удовлетворить и утешить его плачущего, отводит его внимание на гнев по отношению к тому предмету, о который ушибся ребенок. «Давай накажем его, милый, зачем он тебя ушиб!» – мать начинает раздраженно бить ту или другую вещь, приговаривая: «Вот тебе! Вот тебе! Зачем ушиб моего Ванюшку!» И этот Ванюшка, воспроизведя урок злости, сжимает свои маленькие кулачки и с гневом ударяет ими по столу или стулу, чтобы точно так же через несколько времени не задуматься поднять их уже и на живого человека, хотя бы и на ту же свою родную мать… Так прививается к восприимчивой душе ребенка другая отрава и исчадие ада – гнев, раздражительность, злоба, неистовство…

Немало портят детей легкомысленно-шутливым отношением к их порочным задаткам, которые забавляют взрослого своей миниатюрностью. Так, позволяют ребенку «показать язычок» кому-нибудь, передразнить ту или другую смешную сторону в другом, осмеять кого, пригрозиться на кого и т(ому) под(обное). Заставляют ребенка воспроизводить «ухарские» манеры взрослых ловеласов и хулиганить, пить вино и даже – страшно поверить, да и самому приходилось быть свидетелем! – учат произносить скверные слова. До упаду потешаясь тем, как лепечет их не сознающий себя детский язычок. Что говорить! Потешно все это в исполнении ребенка, но поздоровится ли от такой потехи чистой душе малютки – о том совсем не думают…

Большой вклад в «неблаговоспитанность» дает и то, когда не останавливают детей и от всевозможных дурных привычек (кусание ногтей, копание в носу и множество других), возникающих и самостоятельно, и через переимчивость от взрослых неблаговоспитанных людей. Как надо быть осторожным во всех подобных случаях родителям и воспитателям! Сколько нужно внимания, умения, такта и тончайшего нравственного чутья, чтобы не дать чистым началам, которые, начинаясь зерном, в миллионы раз меньшим горчичного, вырастают в целые непроходимые дебри нравственной испорченности и неисправимости.

Воспитание есть – как мы сказали – священнодействие женщины, и если «проклят всяк творяй дело Божие с небрежением», то не менее всякого другого дела Божия, конечно, ограждено этою страшною угрозою священнодействие воспитания детей!⁴⁷⁰

Религиозно-нравственное чтение, 2 марта

(Неделя Православия) 1908 года⁴⁷¹

«Сия вера Апостольская!

Сия вера Отеческая!

Сия вера Православная!

Сия вера вселенную утверди!»

Так восхваляла ныне св. Церковь свою веру Правую – это драгоценнейшее свое сокровище, коим она владеет единственно и несравненно искони веков. Итак, дорогие чада св. Церкви Православной, наша вера потому для нас драгоценна и потому достойна нашей похвалы и всецелой преданности, что она вера Апостольская, вера Отеческая, вера тысячей тысяч св. угодников Божиих, вера наилучших людей всех времен и народов, памятью которых и плодами св. жизни держится и питается все лучшее и возвышенное в человечестве. «Праведниками мир стоит»... говорит мудрость народная, и к этому можно добавить разве только, что более всего он стоит именно праведниками св. веры Православной, многочисленнейшими и светлейшими звезд небесных, – праведниками, заставляющими с полным правом и убеждением сказать: «сия вера вселенную утверди»...

В природе естественной бывают дни, когда небо особенно как-то чисто, солнышко как-то особенно ярко горит в густо-голубой дали небес, когда и ночные светила – луна и вся неисчислимая семья свода небесного – как-то особенно светло и приятно горят своими далекими, но отчетливыми огоньками... Так в нынешний день небо Церковное, дорогие братья, с особенною яркостью и красотою заглянуло своими духовными светилами в наши грешные души, на долю которых чаще выпадает видеть эти светила лишь сквозь плотный, едва проницаемый мрак нравственной духоты, греховности, испорченности, развращенности. В нынешний день как-то по особенному – необычно ярко, живительно и радостно для души – проглянуло наше Небесное Солнышко-Господь, как-то по особенному затронула эту душу св. мечтою и спасительно-небесною грустью наша духовная Луна-Пресвятая Дева Матерь Божия. А св. угодники Божии – эти духовные звезды и светила необъятного неба Церковного – как они заставляют перебегать мысль от одного к другому, привлекая и поражая своею величественною духовною красотою и благодатным светом, льющим в душу неземное успокоение, бодрость, надежду, радость, блаженство...

И верилось... с особенною легкостью и твердостью верилось в неложность хвалы: »сия вера« – весь этот сонм светил Церковных – »вселенную утверди«, – и это утверждение не сокрушит на земле никто и ничто, как дерзкой руке никакого земного разбойника не достать и не сокрушить – ни солнца, ни луны и ни одного из самых маленьких огоньков свода небесного...

"Сия вера вселенную утверди»... А я хотел бы показать вам, дорогие братья, что эта вера, утвердившая вселенную, утвердила и утверждает и наше дорогое Отечество. Оставив пока в стороне вселенную, я хотел бы полюбоваться с вами тихим светом наших родных светил, нашего родного русского неба, и убедиться и здесь, чем жива и тверда Русская земля и св. Русский народ, принимающий свою весьма значительную долю в утверждении вселенной сокровищами своей веры и своими дивными праведниками...

Когда приглядишься к дневному свету, не замечаешь обыкновенно его силы и не ценишь его действий и красоты. Но стоит только отнять его на время, как это отсутствие его дает чувствовать живее и силу его и ценность. Так все мы часто очень грешим тем, что – приглядевшись к нашим духовным светилам и привыкнув к постоянному видению их, недостаточно ценим их благотворную для нас силу и духовную красоту. Но если эта беда, может быть, еще и не так велика, то есть и гораздо большая. Все современные нападки на св. Церковь, на Православие, на веру Христову – ведь все это в значительной степени есть не что иное, как именно плод привычки к ним, охлаждения, невнимания, равнодушия. Всякая привычка есть развитие изо дня в день, накопление и закрепление или доброго или злого настроения и отношения к тому или другому предмету. В той привычке, о которой я говорю, накоплялась и закреплялась не любовь, не преданность, не добрые чувства к Церкви, Православию, благочестию, о которых в свое время не позаботились как следует, а худшие настроения разнуздавшихся душ человеческих – охлаждение, равнодушие, пренебрежение сначала к уставам и руководству св. Церкви, а потом уже и отвержение всяких уставов и всякого руководства, – горделивое упование на свои силы и самая необузданная безнравственность и беспринципность, ужасающими проявлениями которых так обильно наше злополучное время. Люди, не признающие над собою никакой власти, ни чести, ни жалости к другим, ни совести в себе, ни нравственной чуткости и сознания своих преступных действий – все это плоды того печального душевного состояния, которое создалось в этих людях охлаждением к жизни благодатной, отчуждением от Духа Божия, веющего своими дарованиями в обществе верующих – Церкви, от веры Христовой, которую за все винят, но которая виновата только тем, что ее до сих пор не хотят и не умеют понять, оценить и провести в свою жизнь так глубоко, полно и всецело, как это требуется, чтобы ее дивная красота и сила воссияла настоящим своим блеском. В достоинствах и сокровищах своих вера Христова всегда неизменна. Эти достоинства и сокровища имеют вечное, неисчерпаемое и не изживаемое значение. Ясно отсюда, что как в древности «свет» жизни Христовых последователей заставлял самых упорных язычников и невежд истинного Бога восклицать с восхищением: «посмотрите, как живут христиане!»... – и тысячами пополнял беспощадно истребляемые ряды Христовых воинов-мучеников, так надлежало бы быть всегда и теперь. А между тем теперь – тоже говорят: «посмотрите, как живут христиане?!»... Да, живут и теперь, но живут так, что не только язычники не хотят такого христианства и не идут к нам, но и сами-то христиане, колеблющиеся и немощные, расслабевают окончательно и кидаются в жизнь, худшую языческой. Что может быть печальнее удела Христовой веры и Церкви, как дожить до таких времен, что не только язычники, но и даже сами бывшие христиане чуждаются и бегут от нее, как от величайшей заразы, перестав видеть в ней что-либо хорошее даже настолько, насколько ухитряются это найти в самых безрассудных, безнравственных и нелепых сектах, толках и общинах...

Все мы – от пастыря до последнего пасомаго, от духовного до последнего мирянина – должны признать свою долю ответственности за столь печальное явление. Все мы должны глубже заглянуть в себя и ужаснуться столь печального несоответствия нашей жизни духу заветов Христовых, оставленных нам во св. Евангелии и преподанных всею жизнью Самого нашего Божественного Учителя. Говорят, Евангелие, христианство, Церковь – отжили свой век? Нет и нет, уже потому нет, что говорящие-то это сами и не начинали жить истинно по-евангельски и по-христиански, и ничего нового не скажут они нам своею самою заурядною человеческой жизнью со старыми как мир человеческими грехами и человеческими немощами. Нет, не пережили мы христианства, а наоборот – все еще не доросли до высоты и глубины его...

Недавно на суде, при разборе одного судебного дела, в качестве свидетельницы допрашивалась одна женщина. Когда ее попросили подтвердить свое показание обычной присягой, она отказалась. «Почему?» – спрашивают ее. На этот вопрос последовал простой откровенный ответ: «Я – распутная». – «Ну так что же? – возражают ей, – ведь ты же Богу молишься, в Церковь ходишь, во Христа веруешь, христианка?» – «Нет! – отвечает женщина, – я не смею называть себя христианкой: христианам так не подобает жить»... Тогда еще возражают ей: «Но ведь ты – может быть – в будущем, в старости покаешься и не будешь жить так?..» – «Да, когда это будет? – говорит женщина, – да и как сказать – будет ли? Да если и будет, то что же это за христианство: сколько хочешь и пока можешь, живешь себе в полное удовольствие, и Бога не надо, а потом как придет расчет с жизнью, старость, смерть, тогда и за Бога – разве это христианство?»...

Вот как мудро решила простая женщина столь серьезный для нашего времени вопрос об отношении к вере Христовой, к добродетели, к жизни по христианским убеждениям. Чутким своим сердцем она постигла суть Христовой веры глубже, пожалуй, многих-многих из нас. На глубине нравственного падения она осталась все же настолько честной, что не терпела в самой себе столь резкого разлада между верою и жизнью и соглашалась лучше совершенно отказывать себе в чести именоваться христианкой, нежели продолжать свою несчастную жизнь под этим священным именем. К стыду нашему, нужно сказать, что немногие из нас способны проявить подобное же мужество и честность в своей собственной жизни. Все мы более или менее далеки от идеала Христова и во многом живем не по духу его учения и примера. А между тем не оставляем сомнения у других в том, что мы веруем во Христа, служим Ему и считаемся Его последователями. И этот разлад, эта постоянная ложь в нашем сердце пред Богом, пред Христом и Его учением, пред людьми и своей совестью – ничуть не тревожат нас. И слава Христова, высота Его учения, святыня Его заветов – попирается, таким образом, нашей жизнью совершенно беззастенчиво на каждом шагу. А люди, настроенные враждебно или подозрительно к христианству, привыкшие измерять и оценивать достоинство убеждений по плодам их осуществления в жизни и более чуткие ко всякому разладу между словом и делом, естественно переносят свою ненависть с наших противонравственных поступков на Имя Христово, как будто Христос виноват в том, что чистое не мертвеющее семя Его Божественного учения, возрастившее столько дивных угодников Божиих, находит в нас иссохшую неблагодарную почву!..

О, как надо позаботиться, чтобы чистейшая, святейшая Христова истина не терпела от нас столь грубого насилия! Как надо нам начать внимательнее следить за собою, за каждым своим шагом, за каждым словом, делом, помышлением и за всеми своими чувствами, настроениями и всем поведением, чтобы они сообразовались с духом учения Христова и были достойны нас, как последователей Христовых.

Большую помощь в этом хранении своего поведения окажут нам светлые примеры нашего прошлого – наши дивные Русские Угодники Божии, жившие в наших условиях и потому родные нам и наиболее доступные для нашего подражания. Как в темной ночи, светят они нам отовсюду своими благодатными огоньками. Как истинные светочи Православия и России, они вселяют и поддерживают в нас веру, что мы все же стоим на верном спасительном пути, что не ложна и не приведет нас к гибели или разочарованию та вера, которою они спасались, та Церковь, которой они слушались, та жизнь, в которой воплотили свои идеалы и высшие стремления... И посмотрите, как действительно прекрасна, как дивно умилительна эта жизнь многих из них! Вот св. Креститель Руси – благоверный князь Владимир. До христианства – это было настоящее воплощение языческой тьмы, жестокости, распущенности и порока. А по принятии Христовой веры – он стал истинно тем, чем любил называть его народ: Владимир – Красное Солнышко. Владимир-язычник и Владимир-христианин – это два контраста, оказавшие для проповеди и успеха веры Христовой, быть может, гораздо более действия, нежели все другие усилия, взятые вместе. Обильными ручьями лил кровь правых и виноватых Владимир-язычник, не зная пощады к врагам и преступникам. А тот же самый Владимир-христианин настолько остерегается расправы даже над явными тяжкими злодеями, что начинает карать этих злодеев, лишь уступая настояниям своих советников, указывавших ему на опасное умножение злодейств, благодаря безнаказанности. Владимир-язычник был многоженец и ненасытнейший любитель плотских наслаждений. А тот же Владимир-христианин становится прекрасным семьянином, вступив в христианский брак с греческою царевною.

А вот и еще Владимир Мономах. Какая это была истинно русская христианская душа, на редкость добрая, светлая, чистая, хотя и не причтенная к лику святых! Посмотрите, какое трогательное завещание дает он своим детям: «Дети мои, или кто иной, – пишет он, – не посмейтесь, прочитав эту грамотку, но примите ее в сердце свое. Прежде всего, ради Бога и души своей, страх Божий имейте в сердце своем и милостыню давайте нескудную. Это – начало всякому добру. Встретили меня раз на Волге послы братьев моих и передали мне их слова: «соединись с нами и выгоним Ростиславичей и волость их отнимем, а если не пойдешь с нами, то мы порвем союз с тобою». И сказал я им: «не могу идти с вами и нарушить клятву». Отпустив послов, взял я в печали псалтирь, раскрыл ее, и вот какое место попалось мне: «вскую печалуеши душе, Вскую смущаеши мя?»... и проч. Поистине, дети мои, подумайте, как человеколюбив Бог и милостив. Мы, люди грешные и смертные, если нам кто зло сотворит, хотим уничтожить врага нашего и кровь его пролить, а Господь наш, в руках которого и жизнь и смерть людей, терпит грехи наши. Он, как Отец, Который любит свое дитя, хоть и наказывает, но затем и ласкает»...

«Тремя добрыми делами можно от греха избавиться и Царствия Божия не лишиться: покаянием, слезами и милостынею. Не тяжкая это заповедь, дети мои. Бога ради, не ленитесь. Молю вас, не забывайте этих трех дел. Ни отшельничество, ни монашество, ни пост, чему подвергают себя некоторые благочестивые люди, не так важны, как эти три дела. Послушайте меня, дети мои. Пусть Бог смягчит ваше сердце. Проливайте слезы о грехах ваших, говоря: «как разбойника и мытаря помиловал Ты, Господи, так и нас грешных помилуй!» И в церкви это делайте, и спать ложась. Когда на коне едете, говорите мысленно: «Господи, помилуй!» Эта молитва всех лучше... Всего же более убогих не забывайте, но по мере сил кормите их. Сироту и вдову сами на суде по правде судите, не дайте их в обиду... Ни правого, ни виноватого не убивайте и не позволяйте убивать, хотя бы и заслужил смерти, не губите никакой христианской души... Епископов, попов и игуменов почитайте, принимайте от них благословение. Любите их и по мере сил заботьтесь о них, чтобы они молились за вас. Более же всего не имейте гордости ни в сердце вашем, ни в уме: мы все смертны – сегодня живы, а завтра в гробу. Все, что дал Бог, не наше, а поручено нам на короткое время. В землю сокровище не скрывайте: это великий грех. Старика почитайте, как отца, молодых, как братьев... Больного посетите, покойников провожайте и не минуйте никого без привета, скажите всякому доброе слово. Жену свою любите, но не давайте ей власти над собою. Что знаете полезного, не забывайте, а что не знаете, тому учитесь. Мой отец, дома сидя, знал 5 языков. За это большая честь от других земель. Леность – всему худому мать: что знаешь, то забудешь, чего не знаешь, тому не выучишься. Творите добро, не ленитесь ни на что хорошее... Прежде всего идите в церковь. Пусть не застанет вас солнце на постели. Так делал мой отец блаженный и все лучшие люди... Сотворив утреннюю молитву и воздав Богу хвалу, принимайтесь за дела... Смерти, дети мои, не бойтесь ни от войны, ни от зверя, но творите свое дело, как даст вам Бог. Не будет вам, как и мне, вреда ни от войны, ни от зверя, ни от воды, ни от коня, если не будет на то воли Божьей. А если от Бога смерть, то ни отец, ни мать, ни братья не могут спасти. Божья охрана лучше человеческой»...

Вот как мыслили, верили и учили наши предки девять веков тому назад. И это были не исключения, не редкие единицы. Недаром из наших князей того времени столь многие в лике святых. И недаром сонм этих святых никогда так богато не пополнялся достойнейшими ревнителями веры и благочестия, как в те юные времена Русской Церкви. Семя Христово всегда как-то особенно плодотворно принимается новопросвещенными сердцами и в них творит наиболее обильные и славные чудеса силы своей. Юная Русь подтвердила это особенно ярко. Киев с его знаменитою Печерской Лаврою и сотнями свв. подвижников, Новгород – со своими свв. князьями и святителями, Ростов, Владимир, Москва – сразу стали как бы столицами святости. Здесь во множестве возникали церкви и обители, процветали вера и благочестие, истекая отсюда далеко по окрестности и во всю глубь и ширь страны, до самых захолустных ее углов. Свет Киева озарил всю южную и западную Русь, возжегся в Новгороде, Москве, из Новгорода и Москвы проник до Валаама и Соловков, за Вятку и за Урал, везде разнося счастье истинно-христианской, мирной благочестивой, трудолюбивой жизни.

Со светом веры возжегся в нашем отечестве и свет просвещения. Средоточием того и другого явились вначале особенно св. обители. В них, сотнями рук их незаметных тружеников, закипала великая по тому времени работа – переписка книг, коими училась и воспитывалась вся Русская земля. Целые огромные библиотеки этих книг скоро составились при многих наших обителях, сделав их для св. Руси сокровищами и источниками мудрости, учености, просвещения...

Иноки были желанными советниками князей, воспитателями и учителями княжеских детей, проповедниками и наставниками народа, главными насадителями веры, благочестия и просвещения по всей земле Русской. Уходя часто от суеты и шума мирского в едва проходимые леса и пустыни, они вскоре и сюда привлекали толпы народные и способствовали устроению цветущих городов и областей там, где дотоле жили одни дикие звери и вовсе не ступала нога человеческая. И росла, и крепла могучая православная Русь, как засеянная нива Божия под живительными лучами веры Христовой. Тысячи бедствий пронеслись над нею: клевали ее целыми стаями черные вороны, топтали кровожадные звери, грабили и расхищали воры и лиходеи, жег ее огонь, топила вода, посекал меч, морил голод, опустошал мор, полонил враг, и все это только еще более закаляло, очищало и возвышало русскую душу. Не раз наступали для нее решительные, казалось, последние минуты. Не чаялось помощи и спасения ни от неба, ни от земли... Это было в иго татарское, в лихолетье польское, в нашествие французское... И что же? В эти-то особенно отчаянные минуты и оживал и прославлялся Русский народ. «Постоим за свв. Божии церкви!..» – восклицал он и шел весь как один человек, уничтожая и посрамляя врага. И это не было обыкновенно делом лишь простого патриотического одушевления или победою обыкновенного воинского мужества и искусства. Нет, это была именно победа религиозного одушевления, чудо веры и небесной помощи и заступления! Господь неоднократно дивными знамениями сопровождал эту Свою помощь, знамениями, настолько для всех очевидными и неопровержимыми, что сами враги и неверные исповедывали силу Божью. «Велик Бог христианский!» – воскликнул один из свирепейших врагов России в трепетном ужасе, убегая стремительно из ее пределов, почти буквально «ни единому же гонящу»... А сколько прославила Себя дивными чудесами и знамениями Своего покровительства наша Небесная воевода – Матерь Божия! Сколько рассеяла по всему необозримому Отечеству нашему Своих свв. чудотворных икон, пред которыми столько пролито слез, столько утешено скорбей, столько исцелено болезней, столько утолено неисцельных страданий!..

Справедливо говорят, что чудо – там, где вера. Эта-то вера, вера православная, тогда и была благоприятнейшею средою, в которой благодать Божия творила обильнейшие чудеса, воспитала и прославила множество свв. угодников, чудотворцев, подвижников, из коих многие с особенною любовью и усердием доныне чтутся всею верующею Россиею. Таковы: Преподобные – Сергий и Никон Радонежские, Зосима и Савватий Соловецкие, Антоний и Феодосий Печерские, Сергий и Герман Валаамские, Кирилл Белозерский, Александр Свирский, Антоний Римлянин, Варлаам Хутынский и др. Новгородские угодники... Сонм этих светильников и покровителей России не перестает пополняться до настоящего времени. Святитель Тихон Воронежский, воспитанный нашей Новгородской семинарией, святитель Феодосий Черниговский, преподобный Серафим Саровский – до последних времен не перестают источать обильнейшие чудеса у своих останков верующим. И св. Русь, несмотря на замечаемый всеми упадок веры и благочестия, не перестает до последнего времени рождать и воспитывать достойнейших сынов, верующих и благочестивых людей, творящих и в наше время чудеса веры, молитвы, любви к Богу и ближнему. Эти труженики Божии, очень часто простые миряне – незаметны, потому что не любят кричать о себе и не принимают даже совершенно удовольствия мирской славы. В недавнее время, когда мне захотелось описать благочестивую жизнь одного подвижника наших времен уже после его смерти и я обратился за благословением на это к своему духовному отцу, он строго запретил мне это. «Дело ли это, монаху писать о монахе? Да надо, так Господь и Сам не хуже нас прославит, кого найдет достойным, а мы-то зачем тут начнем прославлять своих? Нет, не благословляю!»... Так рассуждал мой старец, и я нахожу, что он был глубоко прав. Простецы в вере являются вообще нередко удивительнейшими выразителями высшей мудрости, как отметил это и Сам Господь наш в Своем славословии Отцу Небесному: «утаил еси сия от премудрых и разумных и открыл еси та младенцем!»...

Эта святая истина как нельзя лучше оправдывается во всем и в наше время. Премудрые и разумные нашего времени говорят и пишут, что наша Русская Церковь в параличе, что ее убил цезарепапизм, что это теперь мертвый труп, что его надо обновить и тем и этим. Судят и рядят, говорят много и хорошего, умного, но не мало и вздорного, безрассудного. Но – скажите, отражалось ли сколько-нибудь все это на простосердечной вере и дивных подвигах молитвы и служения тысячным толпам Русского народа – великого старца лесов Саровских? Простерся ли на него Церковный паралич, коснулся ли сокровенных подвигов его светлой души какой-то там цезарепапизм и другие страшные призраки, заставляющие чуждаться и бежать Церкви многих пугливых? Да, во внешнем строе и жизни Церкви, несомненно, всегда были, есть и будут недостатки и всегда будут их изобличения и исправления! Но наша внутренняя вера, святое святых души нашей, наши молитвы, труды и служение Богу и ближнему никогда не найдут препятствия во внешних недостатках Церковной жизни, лишь бы было наше-то усердие, желание и добрый порыв веры, молитвы, подвига и любви к Богу и ближнему. И мы видим действительно до сих пор, что самые светлые, отрадные подвижники веры и благочестия не перестают появляться на Руси и украшать собою землю Русскую до самого последнего времени. Не перестают появляться и в обителях, но не менее часто и в миру. Таковы из множества их за ХIХ век: святители – Филарет Московский, Иннокентий и Амвросий Пензенские, Антоний и Иосиф Воронежские, Мелетий Харьковский, Феофан затворник Вышенский; схимонахи – Амфилохий Реконский, Игнатий, Феодор, Марк Саровский, Назарий Валаамский; архимандриты – Феофан Кирилло-Новоезерский, Паисий Величковский, Моисей и Исаакий Оптинские, знаменитые Оптинские старцы – Леонид, Макарий, Амвросий; иеросхимонахи и пастыри – подвижники Иоанн Святогорский, Парфений и Феофил Киевские, Амфилохий Ростовский, – Иоанн Елецкий, Матфей Ржевский и Петр Угличский, священники, недавно почившие старцы – Феодосий, скита Юрьевского, и Варнава, скита Черниговского, Иларион Троекуровский, Василиск Сибирский, Варлаам Кяхтинский, Даниил Ачинский, миссионер монах Герман Алеутский; юродивые – Антоний Алексеевич Задонский, Андрей Мещовский, Иван Яковлевич Корейшъ в Москве, – прославившиеся удивительнейшими знамениями и прозорливостью; наконец, из женщин: старица Евпраксия, игуменья Старо-Ладожская, Феофания Петербургская, знаменитая питательница странников и сирот Матрона Наумовна Задонская, подвижница Евфимия Григорьевна Задонская же, Домна Карповна Томская, Пелагея Ивановна Дивеевская, Вера Александровна, молчальница Сырковская и множество других, ведомых одному Богу да небольшому разве кружку современников, успевших узнать и оценить эти духовные сокровища.

Чудная жизнь всех этих новых светильников Церкви Православной, прекрасно описанная в книге Е. Поселянина «Русские подвижники ХIХ века» (СПб., Изд. Тузова, 1901 г.), не оставляет сомнения в том, что это действительно истинные избранники Божии, воскресившие в своих подвигах лучшие времена Церкви Христовой, хранимой, по неложному слову Спасителя, неодоленною даже во вратах ада!

Ныне много жалуются на тяжелые времена для Церкви... Понимая слова Спасителя во всей точности, мы должны ждать для Церкви еще более худших времен... Без всякого преувеличения, она должна в действительности пережить состояние, близкое к совершенной погибели и одолению вратами ада. Быть может, у нас, совершенно как в стране свободы – Америке, изгонят из школ самое Имя Христово, Церковные молитвенные собрания применят к обыкновенным сходкам с полицейского разрешения, как в другой стране свободы Франции, и достояния церковные, вместе с самым правом веры, обратят в собственность государства... Быть может, вера Христова опять запрячется в леса, пустыни, катакомбы, и исповедание ее будет только тайное, а безнравственные и кощунственные представления – явными. Все это может быть... Борьба со Христом должна быть отчаянная, до напряжения последних усилий человеческих и адовых, и вот тогда-то только, может быть, и дано будет аду и человеку со всею очевидностью уверить нас в неложной силе и крепости драгоценного обетования Христова «Созижду Церковь Мою, и врата адовы не одолеют Ея!.."

В Великом посту минувшаго 1910 года к настоятелю Ростовского Спасо-Иаковлевскаго монастыря явился полицмейстер г(орода) Бахчисарая, Владимир Иванович Корсаков, и рассказал следующий занимательный случай дивной помощи ему Святителя Димитрия.

«Служа на означенной должности верой и правдой, честно и добросовестно, я, – говорил г(осподин) Корсаков, – стал с некоторого времени нести тяжелые скорби и неприятности по службе. Какая-то злая личность начала делать на меня анонимные доносы начальству. Доносы эти хотя и были мною отражаемы должным образом, однако – все же не могли не причинять мне невыносимое раздражение и скорбь. Наконец, еще один последний, но и крайне возмутительный по своей неправде донос переполнил чашу моего терпения. Из моих уст вырвалось горькое слово ропота на Бога: «Господи! И где же Твоя правда? Где Твой промысел, о котором так много нам говорят? Вот я – служу уж, кажется, всей верой и правдой столько времени, работаю, сколько сил моих есть, и за все это изволь терпеть такие мерзости. Чем я это заслужил?"…«

Ропот услышали в «высших» небесных сферах. Не замедлил и ответ. Ночью Корсаков видит сон. Как будто он находится на каком-то обширном дворе, окруженном со всех сторон домами, как можно видеть повсюду в Петербурге. Двор покрыт весь толстым слоем мусора, как бывает, когда идет какая-либо большая постройка. Валялись щепки, остатки глины, известки, кирпича, еще чего-то мягкого и настолько глубокого, что даже увязала нога. Ходя по этому двору, Корсаков неожиданно чувствует под ногой своей что-то твердое и гладкое. Заинтересовавшись этим, он легонько расчистил ногою мусор. Показался уголок какого-то предмета, похожего на толстое зеркальное стекло. С нетерпением, поспешно очищает он ногою дальше. Стекло открывается больше и больше. Получается вид какой-то точно плиты или покрышки… затем мелькнула какая-то золотая буква – одна, другая… еще… еще… С…В…Я…Т…И…Т…Е…Л…Ь Д…И…М…И…Т…Р…И…Й Р…О…С…Т…О…В…С…К…И…Й.

«СВЯТИТЕЛЬ ДИМИТРИЙ РОСТОВСКИЙ»! – золотым огнем горели слова под толстой прозрачной зеркальной плитой-надгробием. «Диву дался я, – продолжал Корсаков, – и в страхе и удивлении кричу, увидев вдали одного из своих товарищей: «Смотри-ка, брат, что здесь обретается? И какие ведь эти негодяи-рабочие! Надо же завалить мусором такую вещь». Между тем товарищ, подойдя ближе, как-то спокойно говорит: «А хочешь, я тебе и самого Спасителя покажу?» И с этими, повергнувшими меня в трепет, словами наклоняется, берет плиту за один край и – открывает ее. Там оказался как бы лежащий кто-то, точно статуя. Смена впечатлений сна необычайно быстрая и причудливая. Чрез одно мгновение, вместо статуи, я вижу кого-то одетого в святительские одежды. Всматриваясь в лицо, хорошо различаю его черты, напомнившие мне Святителя Тихона Задонского, к которому я издавна питал особое благоговение, между тем как о Димитрии, – не помню даже, чтобы когда слыхал что, как ни странно сказать это.

Как бы то ни было, только во мне была уверенность, что предо мною – Святитель Димитрий… Вдруг, замечаю далее уже в страхе, одежды на Святителе зашевелись. Он встает… протягивает ко мне руки. Мне жутко. Я готов робко спрятаться за спину товарища. Но Святитель ласково привлекает меня к себе, отстраняя товарища, – привлек, и прежде всего, крепко-крепко меня поцеловал в голову. Это ощущение крепкого и какого-то необычайно-сладкого, отечески-нежного поцелуя настолько закрепилось в памяти и воображении, что на целый тот день по пробуждении у меня осталось это впечатление на передней части головы, которая горела каким-то необычайным жаром крепкого поцелуя. Затем Святитель кладет свои руки мне на плечи и в какой-то глубокой печали и с укором, потрясая все мое существо, говорит: «Как ты смел, несчастный, возроптать на Бога? Как ты дерзнул усомниться в его Провидении и благости? Молись, чтобы Он помиловал тебя»…

Еще что-то говорил Святитель, но – или не могла вместить, или сохранить в себе память моя. Помню лишь, что я трепетал, как жалкая тростинка, в Его руках. Наконец, я очнулся… очнулся в совершенно ясном сознании виденного. Неземной поцелуй огнем горел на моей голове, как бы удостоверяя не призрачность, а полную реальность дивного видения. Рассказанное домашним, оно всех исполнило удивления и умиления. Сам я переживал какое-то неописуемое душевное состояние. Бывшая скорбь как будто не существовала более. Клевета, только что сверлившая такой болью самый чувствительный нерв души, совершенно вдруг потеряла куда-то свою остроту, как бывает обыкновенно, когда больной нерв удаляют из зуба, и болеть остается уже нечему. Так точно случилось и со мной: как будто из души вынули что-то, и на месте бывшей скорби осталась какая-то пустота, равнодушие, безразличие или – лучше сказать – тихое успокоение.

Это состояние упорно держалось всю утреннюю часть дня. Надо было отправляться по делам службы, а на душе какой-то праздник, заставляющий прямо валиться из рук всякое дело. Прихожу в канцелярию, сажусь на свое место к столу, на котором по обычаю лежит груда корреспонденции – пакеты, газеты, письма отношения. Беру равнодушно первый попавшийся пакет, пробегаю глазами адрес и – не распечатывая, потому что не хотелось ничего делать, бросаю опять на стол. Оторвавшись на некоторое время к какому-то другому делу, вдруг что-то вспоминаю… подхожу опять к брошенному пакету, всматриваюсь опять… что-то знакомое, что-то вдруг точно толкнуло поинтересоваться почерком брошенного пакета, оказавшегося – кстати сказать – совершенно обычною деловою бумагою, каких получалось ежедневно сколько угодно.

Однако не содержание бумаги, а именно почерк почему-то все более и более интересовал меня. Где же я этот почерк видел? Почему он меня интересует? Раздумываю, припоминаю, ничего не могу вспомнить, ни того, где я этот почерк видал, ни того, почему он меня так и подмывает к его расследованию. Не имея сил подавить эту неотвязную мысль, подзываю письмоводителя и спрашиваю: «Скажите, пожалуйста: не припомните ли вы что по этому почерку? Почему-то он меня вдруг так заинтересовал, что и сам не понимаю»... – «Да, – согласился и письмоводитель, – действительно, что-то знакомое, но что и когда было так писано, никак не вспомню. Дозвольте порыться немного в прежних бумагах, тогда – быть может – все выяснится».

Идет, роется и – торжествующе несет… одно из анонимных писем на меня начальству, случайно запропастившееся в моих бумагах. Изумлению моему не было границ. Ведь давалась этим руководящая нить к самому источнику темной интриги. Проливался яркий луч света на все грязное дело доноса. «О, Святителю Христов! Это непременно – Твоя помощь, продолжение Твоей отеческой милости ко мне, явленной во сне!» – воскликнул я. И слезы благодарности и умиления наполнили мои глаза.

Темное и грязное дело доноса, столько меня огорчавшее, было, наконец, изобличено и расследовано. Сходство почерков, удостоверенное нарочито приглашенными мною опытнейшими экспертами, дало возможность установить безусловное тождество автора и его личность (по другой подписанной им бумаге), далее обнаружены были его намерения, вместо осуществления коих он понес лишь заслуженное вразумление. А я – по милости Божией – опять вошел в мирную колею, служа верой и правдой на моем скромном жизненном поприще. Конечно, многим тут не покажется ничего чудесного, ничего даже просто необычного. Но для меня – более чем ясно и ощутительно здесь полное величие чуда. Такое исключительное совпадение сна и действительности, такое поразительно согласованное сочетание и раскрытие событий, в сцеплении с ничтожными – казалось – мелочами и случайностями, слишком явно и убедительно говорило за то, что тут совершилось очевидное чудо милости Божией к моему недостоинству, по заступничеству Святителя Димитрия.

Удивительно здесь уже то, что я, признаюсь, так мало знал этого дивного Угодника, так мало слыхал и уже совершенно не думал о Нем в предшествующее сну время. В Ростове не бывал никогда и даже только теперь узнал о его существовании. Ясное дело, что это не была игра воображения из ранее воспринятого материала. Я верую твердо, что это было чудо Угодника Божия, почему в знак благодарности моей я нарочно предпринял путешествие в Ростов и, благоговейно лобызая Мощи Святителя, благодарил Его за столь дивную ко мне милость»⁴⁷³.

Описываемая плащаница Ростовского Успенского собора по справедливости должна быть отнесена к числу замечательнейших художественных памятников религиозно-церковного искусства в цветущие его века XVI–XVII. Точна дата ее сооружения, как видно из надписи на ней же, – 1661 год.

250 лет, следовательно, эта плащаница из года в год выносится в Великий Пяток для лобызания верующих, а ей, как говорится, и износу нет; великолепное старинное шитье золотом и серебром, и шелками до сих пор сохраняет всю свою свежесть, прочность и неподражаемую красоту. Взгляните на выражения лиц, изображенных здесь: это величавое безмолвие изможденного Мертвеца, полуоткрытые глаза Которого точно говорят о неумертвимости Его Божества и любви к людям. А чудный лик Божией Матери, в невыразимой скорби впившейся не только Своими устами, но как будто всем Своим существом – в бездыханное тело Своего Страдальца-Сына. Или проникновенно-трепетные, умиленно-скорбные лики двух других мироносиц, Иоанна, Иосифа с Никодимом – сколько здесь осмысленно-реального, жизненного, так гениально-ярко выражающегося особенно в глазах, точно живых, всею силою вперенных в непостижимую для них тайну Погребаемого Мертвеца.

Вверху над всеми изображениями, посредине их, в облаках Господь Саваоф, с благословляющей десницей, в левой руке – алавастр, означающий принятие искупительной жертвы Сына Божия. Из уст Господа Саваофа – исходящий Дух Божий в виде голубя в нимбе, три луча от которого устремлены на склоненную к лицу Спасителя главу Богоматери. К ней же обращены и благословляющая десница Господа Саваофа, и летящий Дух Божий, в ознаменование неотъемлемого благоволения к Ней Триипостасного Божества. Над Спасителем слова: ПОЛОЖЕНIЕ ВО ГРОБЪ ГОСПОДА БОГА И СПАСА НАШЕГО IИСУСА ХРИСТА – красивой вязью.

Внизу около ног Богоматери замечательны шестокрылатые серафимы с выражением трепетного ужаса на лицах. Между ними полуразвернутый плат, может быть, тот сударь, которым приготовились закрыть главу Спасителя и который после воскресения Господа оказался «особь свит на едином месте». Далее за серафимами, на краю корзина с аксессуарами страданий – 4 гвоздя, клещи и молоток.

По углам плащаницы – символические изображения 4 евангелистов: все с крылами и в нимбах. Кругом вышит тропарь, сходно с ныне поемым: ДА МОЛ-ЧИТЪ – ВСЯКАЯ ПЛОТЬ ЧЕЛОВЕЧА И ДА СТОИТЪ СО СТРАХОМЪ И ТРЕПЕТОМЪ И НИЧТОЖЕ ЗЕМНОЕ ВЪ СЕБЕ ДА ПОМЫШЛЯЕТЪ: ЦАРЬ БО ЦАР-СТВУЮЩИХЪ И ГОСПОДЬ ГОСПОДСТВУЮЩИХЪ ПРИХОДИТЪ ЗАКЛАТИСЯ И ДАТИСЯ ВЪ СНЕДЬ ВЕРНЫМЪ. ПРЕДХОДЯТЪ ЖЕ СЕМУ ЛИЦЫ АН-ГЕЛЬСТIИ СО ВСЯКИМЪ НАЧАЛОМЪ И ВЛАСТIЮ, МНОГООЧИТIИ ХЕРУВИМЫ И ШЕСТОКРЫЛАТIИ СЕРАФИМЫ ЛИЦА ЗАКРЫВАЮЩЕ И ВОПИЮЩЕ ПЕСНЬ: АЛЛИЛУIЯ, АЛЛИЛУIЯ, АЛЛИЛУIЯ.

В нижней части каймы, под несколько укороченными словами тропаря, в особом ободочке и более мелкими буквами – дата: ЛЕТА 7169 ГОДА МАРТА ВЪ 25 ДЕНЬ СОВЕРШЕНЪ СЕЙ ВОЗДУХЪ ПО ОБЕЩАНIЮ ДИМИТРIЯ АНДРЕЕВИЧА И ГРИГОРIЯ ДИМИТ-РИЕВIЧА СТРОГАНОВЫХЪ.

Общее впечатление от этой дивной плащаницы неописуемо-сильное. Положительно трудно оторвать глаза от этих священных ликов, объединившихся в одном чувстве глубочайшей скорби по Спасителе. Это целая поэма на тему последних страниц Евангелия, в которой целыми каскадами сыплются не разные удачно подобранные слова, а цельные и живые зрительные впечатления. Это – волшебная симфония, красками воплощающая столько душевных переживаний у величайшей трагедии человечества, сколько не вызвать никакими самыми гениальными сочетаниями звуков.

Когда ходишь по Москве, по Никольской улице, где сосредоточен главный торг принадлежностями Богослужения церковного, поражаешься удивительной бедностью, грубой шаблонностью и – подчас просто даже до неприличия, до кощунства, до бессмыслицы – убожеством выполнения существеннейших принадлежностей нашего православного культа. За что ни возьмись мало-мальски порядочный знаток и ценитель нашей художественной старины, во всем современном он встретит нечто отталкивающее, претящее, оскорбительное для художественного чутья. Возьмите хотя бы те же плащаницы: шаблонные лики, одеяния – все на один манер, без крупицы художественного замысла и исполнения, и, главное, без того, что делает этого рода работы живыми и ценными памятниками искусств – без усердия и тщательности выполнения; без того, что можно назвать душою предмета, проникающею в мельчайшую его подробность, во всякую, самую незначительную, по-видимому, какую-нибудь завитушку в букве, что так отличает все старинные работы, в которых бесчувственным машинам и неверующим сердцам не уделялось места. Сравните великолепную вязь на описываемой плащанице с современными буквами, в которых не увидите ни одного ударения, ни одной титлы, да еще при этом неизменную массу орфографических ошибок (…)

А вязь? Как она идет и этого рода предметам, позволяя не только уместить на небольшом пространстве более содержательный текст, но и придать ему при этом почти стенографическую сжатость, единство и иконописную жизненность и красоту. Ведь это именно говорящие буквы, один взгляд на которые дает и без кропотливого разбирания, по первым уже словам, цельное понятие и живое представление о написанном.

Возьмите, далее, современные митры: это – какие-то кучерские шапки с безобразнейшим расширением верхней части, с поддельными драгоценностями-стеклами и шитьем, какое можно встретить на ночных туфлях самого захудалого барина.

Или, например, вот краса древних святительских служений – архиерейские саккосы, сплошь затканные и расшитые священными изображениями, как иконостас, на который можно прямо молиться. Как убоги и жалки пред ними наши современные саккосы, поистине – метки, которые с успехом могли бы заменяться диаконскими стихарями – до чего они выполняются ныне бедно, безвкусно, нецерковно, нелепо.

Великое, благодетельное для Церкви дело делает известная фирма Оловянниковых, в последнее время усердно пропагандирующая образцы церковно-богослужебных предметов, выполняемых во вкусе строго древнем. Это должно перевоспитать публику, вернуть ее к прежним неисчерпаемым идеалам церковной красоты – взамен той глупой моды, в которой воспитали наше время отрешенные от старины кустари и их посредники на рынке этого рода товаров. Но – все заедающая рутина еще нескоро уступит место осмысленному художеству. Долг потребителей – прийти самим на помощь намеченному, так сказать, освободительному движению в этой важнейшей для христианина области церковного искусства и бойкотом всего уродливого, хотя бы и прельщающего дешевизной – дать самое широкое распространение настоящему церковному художеству.

Если справедливо отчасти, что вкусы наши – моду, так сказать, нашу – перевоспитали наши поставщики, то не может остаться здесь безуспешною и обратная реакция: новые вкусы потребителей, решительно заявленные, в духе строгой художественной старины, заставят и поставщиков перевоспитаться в своих взглядах на дело и применительно к нашим новым требованиям более, чем они заставили нас примениться к их невежественной безвкусице ⁴⁷⁴.

I

На Пасхе

Пасха в 191... году была ранняя... В старинном городе Р., на берегу большого озера, особенно грязно этой порой. Талая вода большими лужами подолгу стоит даже на центральных площадях и улицах города, не успевая стекать в озеро по незначительному уклону берега. Нужно много осторожности и искусства, чтобы не выпачкаться в грязи, идя в праздничной одежде ко службе или от службы, в гости или из гостей. В такую-то пору, в первый день Пасхи, разговевшись дома с семьей и выспавшись, как полагается после ночной службы, пошел по своим родным и друзьям поздравить с праздником и похристосоваться – Иван Ал., житель одной из окраинных улиц города. Тихо и мирно, в труде неустанном, текла жизнь этого раба Божия. В семье его – жена, дочь-девушка, другая дочь замужняя, сын которой – ему внучек – жил у дедушки, учась в ближайшей школе. Занятием его было рисование иконок по финифти – ремесло, очень распространенное в этом городе. Вся семья обыкновенно принимает участие в этом промысле, исполняя который-нибудь из одиннадцати приемов подготовки финифти и рисования по ней: один готовит основу для финифти; другой покрывает ее глянцем; третий закаливает или обжигает в печи; иной покрывает фон; еще иной набрасывает контуры изображения; иной разрисовывает, пишет одежду; еще иной наводит лик; затем производится начистую окончательная отделка, изображаемая наиболее опытным мастером, и, наконец, – финифтяная иконка окаймляется серебряною или металлическою рамочкой, подклеивается бархатом, и иконка готова – вполне приличная, очень прочная и дешевая. Тысячами шли заказы этих иконок со всех святых мест Русской земли, тысячи людей кормились этим ремеслом, тысячи уголков украшались этими иконками по городам и весям нашим. Много таких иконок написал и Иван Ал. со своей семьей, принимая заказы от более крупных мастеров и поставщиков. В последнее время особенно много написал он иконок Черниговской Божией Матери для Гефсиманского скита (близ Троице-Сергиевой Лавры), где тогда эта икона особенно славилась своими чудесами, привлекая тысячи богомольцев. Дивный лик Царицы Небесной, со всеми мельчайшими деталями Ее одежды, так глубоко врезался в душе Ивана Ал. от многократного писания, что он только и видел этот лик, неизгладимый никакими другими впечатлениями.

И вот зарядившись, как мы сказали, Пасхальною радостию, в дополнение к этим впечатлениям, пошел по родным и знакомым наш землячок. Жизни он был вообще трезвой, как и подобает в его мастерстве, и благочестивой. Но все же – что удивительного? – в одном дому выпил немножко, чтобы не обидеть радушных хозяев, у другого подбавил еще немножко, у третьего еще и т(ак) д(алее) и т(ак) д(алее). В результате, обойдя несколько близких и родных семей, Иван Ал. почувствовал, что не то чтобы пьян, нет! – но все же в голове немножко позатуманилось, и ноги не столь твердо ступают по скользкой от грязи земле. Идет он к дому в своей праздничной одежде и побаивается: там, на окраинах, еще грязнее, да вдобавок канавы с водой, и совершенно-то трезвому нелегко бывает пройти, не выпачкавшись. А жена – строгая! Не дай Бог – поскользнешься, да придешь в выпачканной одёже, – вообразит невесть что и проберет на все корки, не боясь и праздника Христова... Так и вышло, на беду старика. Около самого уже дома, одолевая последнюю лужу и канаву с водой, поскользнулся бедный визитер по липкой грязи и, хотя тотчас и поднялся, но не в особенно-то приглядном виде. Дальше – как и ожидал он: жена, при виде замоченной и попачканной грязью одежды, накинулась на него со всею яростию и как-как только не выругала, не пожалев для Христова праздника... Горько и обидно стало бедняку. На все попытки образумить свою ворчунью и доказать, что он вовсе не пьян и не из-за хмеля впал в эту беду, вполне возможную для любого трезвенника, жена разражалась только большею бранью и язвительными укоризнами. До слез довела, наконец, старика, и он, в порыве вдруг нахлынувшего самобичевания и желания так или иначе искупить скорее свой «грех», говорит дочери: «Лена! Собери мне на завтра котомку, пойду к Троице-Сергию!» Удивившись такому решению отца, дочь пробует урезонить его: «Да что ты, папа? Кто идет на далекое богомолье в такие дни... Полно тебе, и здесь замолишь свой грех!"… – «Нет, собери! Пойду!» – окончательно решает отец и укладывается спать, решив твердо пораньше встать и идти замаливать свой грех. А Лена, подумав, как и мать, что отец не совсем здраво рассуждает от излишне выпитого и что, протрезвившись, и сам изменит свое решение, и не подумала ничего собирать для уже спавшего богомольца.

Рано утром, в понедельник Пасхи, будит он дочь и требует свою котомку. «Да что ты, папа? Неужели вправду идешь? А я ничего и не собирала!» – «Ну, так собирай поживее. Я же иду!» Сборов было немного. Быстро собрала Лена отцову котомку, вложила в нее несколько ломтей кулича, яичек, чайку, сахару и прочей дорожной мелочи, денег свободных нашлось всего 20 копеек на это богомолье (жили они небогато), и, помолившись на дорогу, старичок двинулся в путь. А путь неблизкий: от Р. до Троице-Сергия с лишним 100 верст.

II

Загадочные попутчики

Широкой красивой полосой тянулась пред нашим богомольцем большая Московская шоссейная дорога. Окаймленная непрерывной аллеей деревьев, плотно утрамбованная мелким щебнем, уже обсохшим на солнце, то подымаясь на холмы, то опускаясь с них, то впадая в красивый лес, то выходя на не менее красивые поляны, она без особого утомления как бы звала и подталкивала вперед и вперед нашего путника. Всюду кругом через поляны проглядывают красиво раскинувшиеся села и деревни. Высятся кругом обильные здесь храмы Божии. Неумолкаемо льется с колоколен радостный Пасхальный звон. Ярко и весело играет на небе солнышко, расплавляя и сгоняя застрявшие кое-где остатки зимнего снега. Птички – точно и они чувствуют праздник (да и несомненно чувствуют!)⁴⁷⁵, – как-то особенно сладко поют и щебечут кругом. Жужжат уже кое-где и пчелки, разбуженные животворящим весенним солнцем.

Уже не одну версту отшагал дядя Иван. Вырвавшийся из семейных дрязг и из обыденной серенькой жизни на свободу, дух его упивался этой свободой до забвения всего другого на свете. Два с лишком десятка верст миновали незаметно. Вдали показался небольшой городок П. с его красивой церковью и колокольней с позолоченной главкою. Колокола радостно заливались звоном. Жители, разряженные по-праздничному, и все кругом стало как-то еще живее напоминать о великих днях. Праздничное настроение, не покидавшее души даже в минуты вчерашних невзгод, поднялось еще выше. Кой-где в окнах замелькали самовары и около них завтракающая и чающая публика... В воздухе носился приятный аромат горячих вкусных снедей. Вдруг почувствовалась забытая усталость от пройденного пути, вспомнился пасхальный кулич за плечами, потянуло отдохнуть, попить чайку, подкрепиться завтраком. Кстати, вот на самой дороге и чайная. Иван Ал. решил зайти и сделать маленькую передышку. Отворяет дверь, переступает порог и видит, прежде всего, поднимающихся в путь трех странниц.

«А, дядюшка Иван! – говорит радостно одна из них. – Куда это ты собрался?» – «Да, вот, к преподобному Сергию помолиться иду!» – «А, к преподобному Сергию. Так и мы туда же, вот мы тебе и попутчики. Идем вместе!»

«Хорошо бы вместе-то, да ведь вот вы уже и дальше идете, а я еще только отдохнуть хочу, да и подкрепиться надо!»

«Ну, ничего, мы тебя подождем на дороге, догонишь!»

И странницы вышли. А дядя Иван расположился за столиком на их месте, заказал чайку, позавтракал куличиком и яичками и, погревшись за чайком, даже прилег, чтобы дать маленький отдых несколько поутомившимся ногам.

Прошло часа два или три. Пора было двигаться и ему в дальнейший путь. Взвалив на плечи котомочку и расплатившись за услугу с хозяином, пошел и он дальше. Городок весьма скоро показал свой конец, пошла опять, как прежде, гладкая широкая живописная дорога. Версты две-три всего успел пройти дядя Иван, как вдруг впереди завидел сидевших на камушках своих попутчиц. Они, видимо, поджидали его. Скоро поравнялись они, обрадовавшись друг другу, и дальше пошли вместе. Знакомятся ближе, кого как звать. Старшая из попутчиц велит ему звать ее: «тетушка Мария». Две другие как-то остались в тени, так что и имен их не запомнил или не узнал дядя Иван. Всем вниманием его и всей как бы душой вдруг завладела одна лишь «тетушка Мария», заслонившая собою все остальное. И что это оказалась за дивная женщина! Как она чудно рассказывала дяде Ивану разные поучительные истории! Как его утешала, радовала, подбодряла, назидала своими невыразимо-сладкими речами, которые лились в душу медовыми потоками и заставляли забывать все на свете. Без конца хотелось бы слушать эти дивные, точно небесные и неземные речи... Так прошли еще около двух десятков верст. День склонялся к вечеру. Дорога стала глуше, лесистее. Меньше попадалось на пути сел и деревень. Закопошилась у дяди Ивана мысль о ночлеге...

«Не беспокойся об этом! – подбодряет тетушка Мария. – У меня в каждой деревне есть знакомые и почитатели, у которых найдем и приют, и покой, и все, что нужно!» И действительно, в ближайшей деревне, куда они скоро вошли, тетушка Мария уверенно постучала в один по виду довольно приличный дом и была встречена радостным приветом. Все четверо были ласково пущены в дом, гостеприимно угощены, уложены на ночлег со всеми подобающими удобствами и отдохнули за ночь до полного освежения и восстановления сил. Распростившись утром с радушными хозяевами, пошли дальше тем же порядком. Так же прошел еще день и еще ночь с новым, не менее гостеприимным ночлегом. На третий день к вечеру показалась и Лавра...

III

В Лавре

В Лавре, вмешавшись в толпы народа, взвинченный душевно от радостного переживания достигнутой цели путешествия, дядя Иван как-то незаметно расстался со своими попутчицами и начал устраиваться самостоятельно. Приют и ночлег (бесплатно) нашел в Лаврской странноприимной, обед для богомольцев Лавра давала также бесплатно, ежедневно кормя тысячи богомольцев на особых столах около трапезной церкви. Заботиться было не о чем. Только молись и обходи все святые места. И дядя Иван с особою радостию и усердием исполнил все обязанности богомольца. В Троицком соборе отстоял все лаврские службы, поклонился святым мощам Угодника Божия и другим Лаврским Святыням. Потом направился в Гефсиманский скит – поклониться Черниговской иконе Царицы Небесной, которую столько раз изображал на своих образочках, и страстно жаждал видеть Ее ненаглядный подлинник, чтобы еще глубже и живее запечатлеть в душе Ее небесные черты... По дороге в скит он вспомнил, что его финансы (20 копеек, ассигнованные дочкой) совершенно уже оскудели по копеечкам, пожертвованным то тут, то там при обходе лаврских святынь. Как же быть? А ведь и у Черниговской надо чем-нибудь поблагодарить Ту, Которая оказала ему столько благодеяний, послав довольный заработок. А обратно? С чем идти? Чем уплатить за ночлег, который придется уже иметь без тетушки Марии? Чем расплатиться за чаек и отдых в чайных на обратном пути? Грустно стало на душе от этих назойливых мыслей. Положение безвыходное. И в первый раз в жизни явилась мысль попросить милостыни – «Христа ради!» Кстати, вот обгоняет какой-то проезжий на извозчике. И дядя Иван, не задумываясь долго, взволнованно выкрикивает ему свою горькую нужду: «Господин добрый! Помогите бедному богомольцу Христа ради!» Извозчик ни на мгновение не задержал лошадей, и проезжий мелькнул мимо дяди Ивана, как в панораме. Горько стало совсем неопытному попрошаю. «Эх! – подумал он. – В первый раз в жизни решился на это и так неудачно!» Вдруг видит: проехавший мимо господин оборачивается назад и что-то кидает по направлению к нему. Идет и находит серебрушку в 10 копеек. «О, да ведь это не шутка! Это чуть не полное верное обеспечение на обратный путь». Стало веселее сразу. Сладко помолился дядя Иван у Черниговской, выплакал все свои скорби, горести, нужды у ног Пречистой и с облегченною душою возвратился в Лавру.

IV

Обратно домой

Наутро дядя Иван решил идти обратно домой. Отстояв еще раз Лаврские службы, он уселся за столом с богомольцами пообедать, подкрепиться на дорогу и вдруг неподалеку от себя увидел опять... матушку Марию с ее спутницами.

«А, дядя Иван, – весело заметила Она, – и ты тут. Ну, куда теперь думаешь направить свои стопы?»

«Думаю домой; надо бы к родителям-то преподобного⁴⁷⁶, да уж не смогу, подустал, да и деньжонками поистратился, так уж поспешу домой».

«Ну, вот и прекрасно! – решает Тетушка. – А я вот тоже иду туда, а мои товарки пойдут в Хотьково, так что мы с тобой опять и пойдем вместе!»

«Хорошо!» – согласился дядя Иван, обрадованный столь неожиданной встречей и столь приятным для него решением «Тетушки».

После обеда две спутницы «Тетушки» отделились от нее и пошли к Хотькову, а дядя Иван и «Тетушка» направились в обратный путь.

Никогда еще не был так счастлив и доволен дядя Иван. Сознание столь благополучно исполненного долга – обета богомольца, облегченная и свободная от всяких угрызений совести душа, искупленный подвигом пасхальный «грех», живые впечатления столь величественных и сладостных лаврских святынь и служб, небесно-сладкие дивные речи необычайной спутницы, – все убаюкивало душу дяди Ивана каким-то особенным легким счастьем, довольством, блаженством.

Обратный путь прошли так же незаметно, благополучно и спокойно, как и туда. Вот уже и конец пути недалеко... Пахнуло сыростью родного, только что вырывающегося из зимних ледяных оков озера. Более гулко заслышался звон многочисленных здесь сельских церквей, во множестве раскиданных по длинным берегам озера и по окрестностям города. В весенней дымке завиделся и самый город, хотя до него еще было не столь близко – без отдыха, пожалуй, не добредешь... Вдруг тетушка Мария выводит своего спутника из раздумья таким заявлением:

«Ну, вот, дядя Иван, ты скоро будешь дома! Мне же надо направиться вот в эту деревню. Так вот здесь мы с тобой и расстанемся!»

«Увижу ли я когда еще тебя?» – взмолился вдруг встрепенувшийся дядя Иван.

«Бог даст, увидимся, – уверяет спутница, – ведь я каждый год обязательно бываю в Р. в большом крестном ходу⁴⁷⁷. И ныне буду, обязательно как всегда».

«Вот хорошо! – облегченно говорит дядя Иван. – Так вот что, дорогая моя! Я живу там-то (говорит свой точный адрес), домик у меня свой, хоть и небогатый, семья у меня небольшая, сам да жена и дочь, так уж сделай милость, когда будешь в Р., остановись у меня. Или же хоть только посети меня: все сделаю, чтобы тебе было у нас покойно и хорошо!..»

«Ладно! – соглашается она. – Приду и посещу обязательно. Увидишь, как я верна своему слову!.. Да, вот еще что: быть может, до города-то тебе еще придется зайти на отдых, а денег-то у тебя нет, возьми-ка маленько». И с этими словами вручила ему гривенник.

Затем они пораспрощались, и счастливый до конца дядя Иван зашагал дальше, а Она свернула с дороги на открывшуюся поляну, на которой виднелось село, и пошла туда⁴⁷⁸. Сделав несколько шагов, дядя Иван обернулся, чтобы еще раз взглянуть на свою столь дорогую спутницу, и – поразился... На поляне никого не было! Тщетно он напрягал зрение, взбирался на пригорки. Небольшие кустики и не столь высокие пригорки не могли так скоро заслонить ее от взора. Ведь сейчас только вот они говорили, сейчас только расстались, и уже ее нет и нигде не видно, точно сквозь землю провалилась... Диво! Чтобы это значило? – Напрасно размышлял дядя Иван и не мог ничего понять в этой загадке, никак не умел ее объяснить. Так и пошел дальше в каком-то жутком недоумении. А сердце между тем так сладко билось, играло от воспоминаний всего, пережитого за эти великие дни...

V

Дома

Много было рассказов дома у дяди Ивана о своем необычайно удачном путешествии. Забыто было все неприятное, подвигнувшее его на это путешествие. И жена, и дочь с радостию встретили его возвращение. Всех сумел он заинтересовать своею загадочною спутницею, отголосок речей которой, даже в слабой его передаче, приводил в сладкий трепет и неутомимую жажду самим дождаться счастливого случая, повидать ее и насладиться беседой.

Прошла и Пасха. Наступили послепасхальные дни. Высчитывались дни и часы до желанного дня обещанного посещения... Прошли все майские праздники города Р., прошла Троица... Вот наступил и Петров пост. Истощалось терпение более всех ожидавшего этих дней дяди Ивана. Наконец начался...

Накануне упомянутого большого крестного хода кругом города Р. икона Владычицы приносится из послепасхальных хождений по деревням и селам в город, чтобы шествовать во главе этого хода. Обычно икону приносят к субботней всенощной, причем из сел ее сопровождает множество народа, а из города на встречу ее устремляется соборный крестный ход с не меньшим множеством встречающих горожан. У городской заставы эти массы сливаются, совершается краткое молебствие, и все направляются в собор, где тотчас начинается всенощная. Минута этой встречи бывает неописуемо умилительная. Блеск многочисленных позлащенных хоругвей, празднично одетые и по-праздничному настроенные массы народа, многочисленный сонм священнослужителей, торжественно умилительное пение нескольких хоров, малиновый звон Р. колоколов и несомая в роскошно украшенном живыми цветами высоком киоте-носилках святая икона Владычицы во главе других, вынесенных навстречу икон, и целый лес хоругвей – создают настроение совершенно неземного характера.

Вышел на встречу святой иконы, конечно, и наш дядя Иван. Вместе с другими сладко помолился возвратившейся из своего путешествия Владычице и стал искать глазами Ту, Которая обещала быть в этот день у него обязательно. Уже сердце сладко билось и замирало, чувствуя, что она здесь, в этой несметной толпе. Надо поскорей найти Ее, утащить к себе на покой и отдых, ведь могут перебить другие: у нее везде, значит, и здесь, так много почитателей и знакомых, и, наверное, все среди более зажиточных, чем он, так что ничего нет удивительного, если ее от него отнимут, успокоят другие, а не он. А ему если выпадет на долю, то какая-нибудь одна счастливая минута, тогда как хотелось бы видеть ее дольше-дольше, нескончаемые веки...

Все время, пока они шли до собора, не терял надежды найти свою желанную гостью дядя Иван. Перерыл взором всю несметную толпу, но – увы! – бесполезно. Нет и нет Ее!.. А сердце... сердце замирает и замирает от сладкой мысли, что она здесь, здесь, здесь!!! Вот и собор. Началась всенощная. Обшарив взором все самые укромные уголки собора, все множество народа в ограде и за оградой, пропустив через входные двери всех до последнего человека, дядя Иван разочарованно, уже поздно вечером, идет домой. Некоторая надежда еще не покидает его; неудивительно в такой массе народа, постоянно ворошащейся, как кипящая смола в котле, проглядеть одного человека. А может быть, она уже дома у него, раньше его пришла и ждет его там... Чуть не бегом бежит домой... Но – гостьи нет!.. Несколько успокаивает себя мыслью, что, быть может, она явится наутро, к самому крестному ходу, где-либо задержавшись в пути или переночевав в другом месте. Рано утром спешит он опять в собор. Обедня в этот день начинается рано, в 6 часов утра, и после нее тотчас начинается и крестный ход (в 8 часов). Новые несметные толпы народа со всех окрестных сел и деревень за десятки верст приходят к собору. Весь город буквально стекается сюда же, чтобы насладиться наиболее красивой и умилительной картиной начала хода, при участии всех городских приходских святынь и при звоне всех городских колоколен.

Дядя Иван более всего озабочен опять одним и тем же: не прозевать своей гостьи. Но теперь еще труднее найти и разглядеть ее при таком неисчислимом множестве народа. И он уже готов начать грустить, придумывая возможные объяснения ее возможного отсутствия: быть может, на этот раз заболела и не могла придти или вынуждена была пойти в другое место, а может быть, еще и явится после крестного хода. Ведь недаром сердце-то вещун так ходуном и ходит, точно кричит о Ее присутствии здесь где-то, пока незримо для него и недосягаемо.

VI

Исполнение обещанного

Кончился крестный ход. Толпа редела и редела. К собору возвращались уже почти только те, кому было по пути домой, хотя и таких было множество. Были, впрочем, и такие усердствующие, которые провожали ход до самого собора и до своих приходских церквей.

Дядя Иван дошел до собора. Еще раз там оглядел всех и, не найдя искомую, поспешил домой. Здесь также не оказалось никого постороннего. Усталые участники хода отдыхали за самоварами и завтракали или обедали. Дяде Ивану не шел кусок в рот. Как пришел, повалился на диван, в чем был за службой (и в тот злополучный первый день Пасхи), и не то вздремнул, не то впал в какое-то легкое забытье... Только вдруг видит: приближается к нему с радостной улыбкой его желанная гостья, но – в каком виде! – точь-в-точь как он рисовал на своих иконах Пречистую, в точно такой одежде, с точь-в-точь таким неземным ликом, и так сладко, каким-то знакомым ему уже голосом говорит: «Вот Я, видишь, верная своему слову, тебя посетила!..»

Вдруг зарыдал от такой неожиданности старик и тотчас вскочил. Но уже никого около него не было. Едва могли домашние добиться от него, сквозь неудержимые сладкие рыдания, объяснения своего неожиданно-сильного возбуждения. И стало ясно ему тогда все: и сладкий трепет сердца во время путешествия в Лавру, и такой же точно трепет при встрече иконы и во время крестного хода, и неизъяснимая сладость ее речей, и несказанное обаяние Ее облика и всех Ее движений и действий, свидетелем коих Она сподобила его в то удивительное путешествие, когда Она, снизойдя к его незаслуженному огорчению и к его благочестиво-смиренному порыву загладить свой «грех», явилась утешить его и дать почувствовать ему свое материнское сострадание, любовь, всепрощение и благоволение к кающимся и оплакивающим свои грехи грешникам.

* * *

В этой истории, в которой нет ни единой строчки выдуманной или излишне приукрашенной, описанной с рассказа самого участника этих событий, меня особенно трогало сообщение Царицы Небесной, что она обязательно бывает на крестном ходе города Р. Участвуя в этом ходе около 18 раз, я чувствовал присутствие Царицы Небесной в Ее святой иконе после этого рассказа до того живо, что казалось: вижу не икону, а Ее Саму, любовным взором объемлющую несметные толпы окружающего Ее народа. Верная Своему слову, Она поистине не могла не быть в этот день с нами. Это чувствовалось особо сладким трепетом сердца и совершенным забвением всякой усталости на протяжении десятков верст, иногда под палящей жарой летнего солнца и пылью, иногда под обильным дождем, выпадавшим в некоторые годы в этот день.

Примечательно и то, что пропажа Ее из глаз своего спутника и уход на село приходились на такой день, когда в это село приносилась икона Ее из города. Видимо, Она спешила дать свое благодатное присутствие Своему Священному Лику, обходившему селения православных, со слезами просивших и жаждавших Ее помощи и заступления в своих житейских скорбях, нуждах и болезнях. Подобно Богу, являвшемуся в виде трех странников Аврааму, явилась и Она этому смиренному простецу с двумя, очевидно, небесными спутницами, чтобы научить нас Ее неотступному присутствию с нами, подтвержденному в чудном видении блаженного Андрея Юродивого, который некогда, удостоившись посещения небесных селений и лицезрения многих святых Божиих, спрашивал сопровождавшего его Ангела: «Почему нигде не видно в небесных селениях присутствия Божией Матери?» – и получил следующий достопримечательный ответ: «И мы, небожители, нечасто удостаиваемся видеть в своей среде Преблагословенную Деву, ибо Она доныне предпочитает быть на земле, чтобы утешать скорбящих, исцелять болящих, отирать слезы плачущих и облегчать всякого рода страждущих на земле чад своих!»

Дивно изобретательная на всякую помощь страждущему человечеству, Она поистине и теперь ходит среди нас во всякое время, всюду поспевая, всюду поспешая со своею милостию и утешениями... Так, совсем недавно видели Ее, разделяющею участь целого отряда монахинь, гонимых в ссылку: вместе с ними и рядом с их игуменьей сидит и Она, серьезная и величественная, в покорном ожидании грядущей скорби, в одежде тоже монахини, давая почувствовать, что и здесь Она, своим присутствием, помощью и утешением. Поистине, к Ней и только к Ней приложимы эти дивные строки поэта:

Горними тихо летела душа небесами...

Грустные долу Она наклоняла ресницы.

Слезы на землю от них, упадая звездами,

Светлой и длинной вилися за ней вереницей.

Встречные тихо Ее вопрошали светила:

«Что Ты грустна? И о чем эти слезы во взоре?»

Им отвечала Она: «Я земли не забыла,

Много оставила там Я страданий и горя.

Здесь Я лишь ликам блаженства и радости внемлю,

Праведных души не знают ни скорби, ни злобы, –

О, отпусти Меня снова, Создатель, на землю,

Было б кого пожалеть и утешить кого бы!»⁴⁷⁹