Очерк жизни старца Оптиной пустыни, иеросхимонаха Иосифа

Издавая настоящий очерк жизни приснопамятного старца Оптиной пустыни, иеросхимонаха Иосифа Казанская, Амвросиевская женская пустынь имела своей целью, с одной стороны, выразить этим свою глубокую признательность и любовь к почившему наставнику, а с другой, дать на первых порах, хотя небольшое утешение всем духовным детям и почитателям старца Иосифа, так как известно, что по отшествии любимого лица большой отрадой служат воспоминания о нем.

Собрав наскоро все, что известно об этом дивном старце, Амвросиевская пустынь остается в уверенности, что Оптина пустынь займется разработкой всего имеющегося материала и позаботится об издании полного и обстоятельного жизнеописания этого, великого в своем смирении старца, как она до сих пор с такой любовью заботилась об этом, издавая прекрасные описания жизни и подвигов своих прежних великих старцев.

1911 г. Ноябрь.

9 мая 1911 г. скончался Оптинский старец, иеросхимонах Иосиф. Это был ближайший ученик великого старца иеросхимонаха Амвросия, – ближайший не по внешности только, но и по духу, по силе по слушания, преданности и любви. Это было поистине «чадо любимое» старца Амвросия, на которое он взирал с надеждой, о котором радовался, видя его преуспеяние духовное и которого всячески охранял и ограждал своей отеческой рукой от всяких тлетворных ветров самомнения, тщеславия и гордости.

Это чадо послушания Воспитывалось в стенах смиренной, убогой «хибарки» старца Амвросия, проникнутой заветами великих старцев Льва и Макария и молитвами их продолжателя, – старца Амвросия. Здесь, в этой тесной келии, сделавшейся для него «училищем благочестия», он прошел делом самую высшую из наук – монашество и стал в свое время сам наставником монахов. И как это все было просто, скромно, даже для многих незаметно...

Отличительной чертой характера о. Иосифа была необыкновенная скромность, деликатность, уступчивость; а со временем эти качества глубоко проникли все его существо и претворились в великие добродетели смирения, любви и ангельской кротости.

Кто из знавших батюшку о. Иосифа еще простым монахом и келейником старца Амвросия не помнить, как он выходил изредка на женскую половину хибарки: смиренная поступь, опущенные глаза, краткий ответ с поклоном и всегда неизменная скромно приветливая улыбка... и ничего выдающегося, бьющего в глаза. Но тем не менее, и тогда все как-то безотчетно проникались к нему особым уважением, – в нем чувствовалось что-то такое, что ставило его выше других.

В то время у старца о. Амвросия был еще старший келейник о. Михаил; он при выходе в женскую хибарку любил поговорить, рассказать что-нибудь поучительное. Тогда хибарка оживлялась, – задавались разные вопросы и даже слышался иногда легкий, сдержанный смех. Но когда выходил о. Иосиф, то, наоборот, все стихало, все становились серьезными, и многие доверчиво сообщали ему свои скорби, или поручали что-либо передать старцу.

Старец иеросхимонах Иосиф, в мире Иван Евфимович Литовкин, родился в 1887 г. 2 ноября, в с. Городище, Старобельского уезда, Харьковской губ. Родители его Евфим Емельянович и Марья Васильевна Литовкины были люди простые, но очень благочестивые, добрые и умные. Отец его 17 л. быль в своем селе головой¹ и пользовался большим уважением и любовью. Как он, так и его жена были очень» милостивы к бедным, – они раздавали свои достатки щедрой рукой и даже нередко тайно друг от друга. Евфим Емельянович давал в долг, кто нуждался в деньгах и, случалось, что так и не получал их обратно. Любил принимать в свой дом сборщиков монахов, и непременно каждому из них подавал на обитель 5 р. золотом.

По старинному обычаю они очень любили ходить в храм Божий и читать духовные книги, особенно жития святых. У них было шесть человек детей – три сына и три дочери. Когда родился второй сын, то родители назвали его Иоанном, в честь св. Иоанна Милостивого, к которому имели особенное усердие. Истинно любя своих детей, они не столько старались дать им земное богатство, сколько сокровище небесное, а потому и воспитывали их в страхе Божием, в благочестии и повиновении. Отец был очень мягкого характера, а мать была построже. Дети ее очень боялись, но и любили, также как и она их. Отец больше всех любил Иоанна, который и лицом был похож на него. Однажды он взял его с собой покататься на дрожках и за какой-то каприз наказал его дорогой. После нежный отец долго жалел об этом, говоря: «эх, хлопца-то я ударил».

Грамоте начала его учить старшая сестра Александра, особенно его любившая; поэтому, когда его отдали в училище, то он уже умел читать и вообще учился хорошо. «В училище, – рассказывал сам батюшка, – меня не наказывали; а один раз учитель велел мне наказать моего меньшого брата Петра, – так мне это было очень трудно и после на душе нехорошо».

Мать всех маленьких детей водила с собой в церковь и дома заставляла молиться вместе с ней. По рассказам самого старца, он с малого детства любил бывать в церкви, где он даже пел на клиросе. «Помню, как бывало мать будит меня, чтобы идти к утрени и обедни, a мне не хочется рано вставать с постели; но делать нечего, надо было вставать. Зато в церкви и после весь день так было мне хорошо и весело на душе!»

Потом еще он рассказывал: «дома тоже мать заставляла меня читать акафист Спасителю или Божией Матери. Иногда, бывало, стоишь, молишься, а в окно увидишь: ведут медведя по улице, шум, народу много, и страшно так станет, и еще усерднее начнешь молиться». – При этом иногда его спрашивали посетители: неужели им, детям, не хотелось подойти поближе к окну и поглазеть на диковинку? – «Нет, этого нельзя было, – у нас мать строгая была», – говорил он.

Иван с детства был болезненный, золотушный; отчего на одно ухо всегда плохо слышал и был близорук. Кроме того с ним часто случались разные приключения. Еще когда он был маленьким, его сестра по нечаянности посадила на очень горячую лежанку. В другой раз он сам обварился кипятком. Еще один мальчик с разбегу сбил Ивана с ног; вследствие чего он откусил себе кончик языка. От природы он был очень резвым и веселым ребенком.

Его сестра, впоследствии монахиня, рассказывала, что маленький Ваня был очень ласковым ребенком. Своей нежной и чуткой душой он как то умел чувствовать чужое горе; между тем как прирожденная скромность и застенчивость не позволяли ему высказываться. Так он, бывало, когда заметить, что кто либо из домашних ходить скучный, то все будет тереться молча около этого человека, все будешь прижиматься и ласкаться.

Отец всегда говорил про него: «Из этого мальчика выйдет что-нибудь особенное». А надо заметить, что о ком из своих детей Евфим Емельянович говорил что-нибудь, то после сбывалось в точности. Между прочим, он выражал и тогда желание, чтобы кто-нибудь из его детей пошел в монашество. И вот первая откликнулась на его желание дочь его Александра (впоследствии монахиня Леонида), а за ней после, в свое время, и сын Иоанн. Законоучитель Вани, очень хорошей жизни протоиерей, с своей стороны, тоже говорил про мальчика: «Вот посмотрите, из него выйдет что-нибудь необыкновенное». Так с самого раннего детства все замечали на нем особую печать благоволения Божия.

4 лет Ваня лишился своего доброго отца, который умер внезапно. Но и под крылышком нежно любящей матери малюткам жилось хорошо. Когда Ване было 8 лет, он, играя, однажды с товарищами, вдруг изменился в лице, поднял голову и руки кверху и тут же упал без чувств. Его принесли домой и уложили; когда он пришел в себя, то его стали спрашивать, что с ним случилось? Мальчик сказал, что он увидал на воздухе Царицу. «Да почему же ты думаешь, что видел царицу?» спросили у него. – «Потому что на ней была корона с крестиком», отвечал он. – «Ну, а почему же ты упал?» снова спросили у него. На это он, потупив глазки, тихо сказал: «Около нее было такое солнце... я не знаю, не знаю, как сказать!» – добавил он быстро и заплакал.

Дивное видение это оставило глубокие следы в душе 8-ми летнего ребенка. Он с тех пор совсем изменился, сделался тих, задумчив и стал уклоняться от детских игр, находясь неотлучно при матери; взгляд его кротких глаз сделался еще глубже, и в его детском сердечке загорелась живая вера и любовь к Царице Небесной.

Вскоре после этого в их селе случился большой пожар, а они незадолго перешли в новый только что отстроенный дом. Ребенок видел испуг домашних и сам понимал опасность. Не зная к кому обратиться за помощью, он стал протягивать ручки к находящейся вблизи их дома церкви, во имя Покрова Пресвятой Богородицы, и кричать: «Царица Небесная! оставь нам наш домик, ведь он совсем новенький!». Детская молитва эта была услышана, – все кругом сгорело, а дом Литовкиных остался цел.

Старший брат Иоанна Семен был к этому времени уж женат, и сестра Анна выдана замуж; а через два года мать отвезла свою дочь Александру в Борисовскую пустынь и там, поручив ее Царице Небесной, оставила. Все домашние были очень опечалены отъездом кроткой и любящей девушки, но Ваня больше всех скорбел и плакал о разлуке с любимой сестрой.

Но скоро его ожидала новая, еще более тяжелая разлука. Через год в 1848 г., когда ему было 11 лет, в их селении появилась холера, и первой жертвой этой страшной гостьи была его мать. Теперь мальчики Иван и Петр остались круглыми сиротами. На похоронах маленький Иван в сильной скорби воскликнул: «Царица Небесная, что же Ты делаешь? – и сестрица ушла в монастырь, и матушку Ты у нас взяла!» Все присутствовавшие невольно заплакали, услышав излияние этого детского горя; а священник, тот самый протоиерей, провидевший в мальчике будущего избранника Божия, записал эти слова и время. После узнали, что жившая в монастыре его сестра Александра Евфимовна, ничего еще не знавшая о смерти матери, в этот самый день и час очень тосковала, и в легком сне увидела, что по реке плывет гроб с ее матерью; – при этом она слышала те же самые слова: «Царица Небесная, что же Ты делаешь»... и пр.

С той поры жизнь круглых сирот круто изменилась. Старший брать сделался хозяином; и хотя он был очень способный человек, но был подвержен большой слабости – пил вино². Как только умерла мать, то Семен Евфимович очень скоро дом и все родительское имущество спустил до нитки; и когда через год приехала из монастыря Александра Евфимовна, то ничего уже не нашла на родине. Родные упрашивали ее остаться, чтобы воспитывать си рот; особенно Иван неутешно плакал и упрашивал сестру не оставлять его. «Бывало, – рассказывала она, – ухватятся они ручонками за мой пояс и горько плачут: «сестрица, возьмите нас с собой в монастырь, – нам здесь не с кем жить!» Так сердце просто кровью обливается, глядя на них. Эти слова _β Ваня даже и во сне все повторял».

Невыносимо тяжело было и самой Александре Евфимовне расставаться с ними, в особенности со своим любимцем; но она твердо решилась ради Бога пожертвовать всем и идти своим путем, заботясь по возможности и в монастыре о своих маленьких братьях. Вследствие этой скорби и непосильной заботы, она на всю жизнь потеряла здоровье; и хотя от мучительной болезни, постигшей ее вскоре после возвращения в монастырь, она потом и исцелилась у Козельцинской ик. Божией Матери, но навсегда осталась слабая, болезненная, с разбитыми нервами.

Она после рассказывала, что в тот раз едва было, не решилась взять с собой Ивана и поместить его в ближайший от Борисовки мужской монастырь, но помянутый протоиерей отклонил ее от этого. Видно Господу угодно было испытать верного раба Своего.

Старший брат оставил Ивана у себя, а младшего Петра взяла к себе замужняя сестра. Но вскоре Семен Евфимович принужден был сам идти в чужие люди, и потому брата он тоже определил на место. С той поры и начались для него мытарства горького сиротства. Много всего пришлось перевидать и перенести бедному ребенку, привыкшему к нежным родительским ласкам. Тяжела и сурова была его доля, – всего пришлось испытать ему, – и холоду, и голоду, и побоев, и трудов непосильных.

Сначала брат поместил его к знакомому кабатчику. Здесь бедный мальчик особенно тосковал. Брат часто приезжал к хозяину играть в карты и пить вино, и ребенку приходилось все делать одному, так как они с хозяином жили только вдвоем. Не вынеся такой жизни, Иван ушел от своего хозяина к брату, и тот, хотя и пожалел его, но вскоре опять поместил к армянину в г. Нахичевань. Там он тоже недолго оставался и был помещен в бакалейную лавку в Таганроге. Здесь ему приходилось ходить за пищей в квартиру хозяина на конец города. Однажды он шел с судками в лавку и сильно утомившись, присел отдохнуть и тут же заснул крепким сном. В это время с него сняли сапоги и унесли судки, а за тем полицейский забрал его в часть. Дома, конечно, тоже досталось от хозяина и за сапоги, и за обед.

От этого хозяина Иван тоже ушел и отправился пешком в Новочеркасск, к двоюродному брату, бывшему там диаконом. Шел он голодный, т. к. у него кроме нескольких галет ничего не было. Про это путешествие он сам рассказывал так: «Два дня я совсем ничего не ел, – просить как-то не умел, а люди сами не давали; так и смирялся не евши. Когда же пришел я в Новочеркасск, то разыскал ту церковь, в которой служил мой брат, и в ожидании, когда кончится обедня, сел на паперти. Тут мимо меня прошли две казачки с булками, и одна из них сказала: «наверно этот мальчик сирота и ничего не ел», и дала мне булку. Уж как я ей обрадовался; и так она мне показалась вкусна, точно манна с неба».

У этого брата диакона ему хотя и хорошо было жить, но оставаться долго было нельзя; и тот его отправил к своему тестю – священнику, где его все очень полюбили, и он прожил там порядочно. Из жизни у этого священника, батюшка о. Иосиф вспоминал один эпизод. Раз святками дочь священника задумала гадать в зеркало в полночь; одной ей было страшно сидеть, и она посадила его с собой. «Мне очень хотелось спать, – говорил он, – и я, чтобы не заснуть, начал читать молитву, – и так мы ничего и не увидали».

После сестре Александре удалось поместить своего брата в железную лавку; но везде одинаково было ему трудно. Однажды хозяин, бывший ктитором собора, послал его что-то сказать рабочим,

бывшим на верху стройки. Туда он взобрался скоро, но когда стал спускаться, у него закружилась голова, и он упал без чувств.

Когда ему случалось совсем оставаться без места, то он нанимался в поденные. «Кто хочет трудиться, говорил он после, тот всегда найдет себе дело».

Приходилось ему переносить 5-ти пудовые мешки с мукой и другие тяжести. Однажды он, таская доски с плотов, оступился, упал в воду и стал тонуть, так как попал между двух плотов и выплыть было некуда. Но вдруг какая-то невидимая рука точно вытолкнула его на поверхность воды, и Господь спас его от смерти.

В другой раз везли они с хозяином кожаный товар. Ночевать остановились на постоялом дворе; хозяин пошел спать в избу, а Иван остался на возу. Ночью случился пожар; в суматохе про него все забыли, а он от усталости так крепко спал, что ничего не слыхал, и когда утром проснулся, то не мог сообразить, где он находится, так как кругом все выгорело.

Еще как-то нужно было Иоанну из Ставрополя отправиться в Ростов для приискания места у какого-либо хозяина. В это время один армянин накупил в Ставрополе картофеля и тоже отправлялся на двух подводах в Ростов. Его и нанял Иоанн довести его до места, хотя обоим ими большею частью пришлось идти пешком, так как на телегах нагружен был картофель. Подъехали они к Дону, где был казенный перевоз и были устроены казармы для казаков. Но Дон начал разливаться по той причине, что с моря дул ветер и нагонял воду. Казаки отказались перевозить. Не желая терять времени, армянин предложил Иоанну ехать с ним берегом. Поехали; но вода все более и более прибывала. Тогда Иоанн, несмотря на уговоры армянина, возвратился пешком к казармам. Пришлось ему идти по пояс в воде. Добравшись же до казарм, он здесь переночевал, а солдаты дали ему сухую обувь; когда же он стал снимать свои сапоги, то оказалось, что они примерзли к ногам. На другой день вода сошла, и его перевезли на другую сторону Дона, и он уже продолжал путь свой до Ростова пешком.

Так юный Иоанн постоянно подвергался опасностям, но Господь везде хранил сироту; и несмотря на то, что юность его протекла в среде грубой и нередко развращенной, ничто дурное не повредило его чистой души. Вина он никогда не пил и в карты не играл. Однажды его, бывшего в большом горе, попотчевали слабеньким виноградным вином, называвшимся чихирь. Но, выпив рюмку, он тотчас же почувствовал, что охмелел, и у него закружилась голова. Тут же он дал себе слово никогда больше не брать в рот никакого вина. «Если уж от такого слабого вина, выпитого в таком малом количестве, человек хмелеет, то, что же с ним может быть, когда он выпьет много», подумал благоразумный юноша. К женскому полу он был совершенно равнодушен. Его как то спросили: «нравился ли вам кто в миру?» На это он ответил с такой наивной простотой, которая лучше всего доказывала его искренность и невинность: «да ведь я был близорук и никого не мог хорошо рассмотреть издали; а близко подходить совестился – быть застенчив. Бывало для меня очень трудно, когда хозяин при гостях пошлет позвать кого-нибудь, а я издали никак не разберу, к кому нужно подойти».

Вообще он всегда в миру испытывал тоскливое чувство; и молитва – это единственное наследство, доставшееся ему от благочестивых родителей, была неизменной спутницей его скорбной жизни, и храм был единственным местом утешения, куда его всегда влекло благочестиво настроенное его чувство.

Наконец ему удалось попасть на хорошее место в Таганроге, к купцу Рафаилову, который будучи человеком благочестивым, вместе с ним ездил к церковным службам. Обязанность его у этого хозяина была принимать рожь, которую привозили из разных мест чумаки, и затем развозить в городе по разным конторам и русским, и греческим. В летнее время дела было много, осенью меньше, а зимой и вовсе нечего было делать. Таким образом, по наступлении осени, хозяин и предложил Иоанну отправиться на мельницу, которая находилась в селе и была отдана одному малороссу в аренду. Не любивший молву людскую Иоанн рад был пожить в сельской тишине. В наступающую зиму Иоанну почти нечего было делать на мельнице, так как мельница арендатором ремонтировалась. Между прочим мельник старик оказался человеком благочестивым; по праздникам всегда ходил к службам церковным. Оба они сблизились с приходским диаконом, и вместе читывали святые книги, какие обретались в церкви, и в праздничное время втроем беседовали по душам. Так жил

Иван Евфимович до весны. О монашестве он еще не думал; но в это время получил он от сестры своей монахини Леониды письмо, в котором она советовала ему поступить в монашество, в скит Оптиной пустыни, уже давно славившийся духовно опытными старцами. С сего времени возгорелось у Ивана Евфимовича сильное желание оставить мир и поступить в монастырь. Между тем, хозяин очень полюбил сего благонравного юношу за его скромность, честность и трудолюбие, и такое возымел к нему расположение, что стал подумывать выдать за него свою дочь. Однажды старший сын этого купца, придя от обедни, сказал родителям: «я сегодня в церкви не столько молился, сколько смотрел и умилялся на Ивана Евфимовича: как он хорошо стоит в церкви, как усердно молится, ни разу в сторону не посмотрит, весь в Боге; лучшего человека нам и не сыскать для сестры, не надо его упускать». Так добрые качества его души сами собой обнаруживались и привлекали к нему любовь и уважение.

Но юный Иоанн был далек мыслями и сердцем от земных привязанностей. Его чистую душу влекло уже теперь к пустынным инокам в сожительство. Любимым его занятием с детства было чтение житий святых, – и вот эти дивные образы, озаренные сиянием небесной славы, вставали перед ним и заслоняли собой все красоты мира сего... Его душа не находила себе простора в обыденной трудовой и суетливой жизни, и у него явилось непреодолимое желание хотя на время вырваться из сутолоки жизни и отправиться на богомолье и на поклонение св. местам. Заветной мечтой его было добраться до Киева, где он мог бы трепетным сердцем и устами приникнуть к св. останкам живых носителей вседействующей благодати Божией и он лишь усердно молился: Господи, скажи мне путь, в онь же пойду.

Узнав о желании Ивана Евфимовича отправиться на богомолье в Киев, Рафаилов стал было усиленно уговаривать его остаться в Таганроге и тут же открыл ему свое желание отдать за него свою дочь.

«Всегда так бывает, – говорил сам старец, вспоминая впоследствии это обстоятельство, – как только задумает человек идти путем спасения, так сейчас же является препятствие и искушение». И на самом деле: жил человек среди скорбей, невзгод и испытаний, и люди проходили мимо, как бы не замечая его; а как только душа начала отделяться от земного, так мир сейчас же явился к его услугам. Для бедного сироты вся будущность представлялась в безысходной нужде, в постоянной зависимости... а тут вдруг женитьба на дочери богатого купца и, следовательно, полная возможность сделаться самому самостоятельным и богатым человеком... Разве это не искушение? разве не сеть для неопытного птенца?!.. Но тот, кто уже был пленен любовию Христовой, легко и быстро перешагнул через нее и сразу решил вопрос, над которым другой на его месте, пожалуй, и очень бы призадумался. Ни минуты не колеблясь, он повторил хозяину свою просьбу отпустить его помолиться, остальное, предоставив воле и указанию Божию.

Добрый же хозяин его Рафаилов, видя искреннее и горячее стремление юноши к Богу, не посмел его более удерживать и отпустил с миром и любовью, прося непременно вернуться и остаться в Таганроге навсегда.

С котомкой за плечами отправился юный путник к цели своих заветных дум. Священный Киев уже стоял перед его мысленным взором... По дороге он зашел на свою опустелую родину, поклонился родным могилкам и, бросив прощальный взгляд на место, где так быстро промелькнуло его счастливое детство, пошел дальше. Зайдя в Святые Горы, Харьковской губ., он провел там несколько отрадных дней и умилялся душой, глядя на мирную жизнь иноков тихой обители. Но оставаться здесь ему не захотелось, его влекло туда, где широкий Днепр катил свои тихие волны...

Из Святых Гор он направился к последней остановке на своем пути, Борисовской женской пустыни, где, как известно уже, иночествовала его сестра под именем Леониды.

Мать Леонида была хрупкое, нежное существо, любящее, кроткое. Оставшись без всяких средств, она принуждена была сама жить в келейницах и, кроме монастырского послушания, исполнять все черные работы для монахинь, у которых жила. Но потеряв здоровье, она совершенно не могла работать, и ее взяла на свое попечение одна монахиня, ставшая впоследствии ее духовным другом. Борисовская пустынь в то время отличалась строгой монашеской жизнью и тем, что находилась под духовным руководством Оптинских старцев. И в самой Пустыни были опытные и мудрые старицы, руководившие молодыми сестрами. М. Леонида вместе с своим другом монахиней Анатолией, находилась под непосредственным руководством мудрой старицы схимонахини Алипии, которая в свою очередь была ученицей Оптинских старцев Леонида и Макария. М. Леонида, бывши однажды со своей старицей в Оптиной пустыни, со слезами передавала старцу о. Макарию свою скорбь о сиротах братьях и выражала горячее желание, чтобы ее любимец Ваня пошел в монастырь. – «Не скорби, – сказал ей ласково старец, – он будет монахом».

В то время когда Иван Евфимович пришел в Борисовскую пустынь, там начальствовала игуменья Макария высокой духовной жизни; порядки при ней были очень строгие, – так, например, монахиням не позволялось принимать в своих кельях мужчин, даже родного отца. Допускалось только рабочим во дворе или в сенях сделать, что необходимое для кельи. Сестры сварят им пищу и вынесут на крыльцо; зимой рабочие уносили горшочки в странноприимную и там обедали.

Узнав о таких строгих правилах монастыря, и что никакой нет иной возможности видеться с единственным близким и родным ему человеком, любящий брат не останавливается пред возникшим препятствием – берет в руки лопату и топор и идет в указанную келью в качестве рабочего колоть дрова и чистить снег... Полуживая от болезни м. Леонида, обливалась горькими слезами, глядя в окно на своего ненаглядного «братика». С какой любовью, с какой нежностью приголубила бы она своего сиротку... но обет послушания свят, и она покорялась и молилась... Мудрая старица Алипия, зная духовное устроение своей ученицы, и как больно и тяжело ее нежному и любящему сердцу, так много уже выстрадавшему, такое терзание, разрешила впустить скромного и богобоязненного брата в келью, взяв на себя всю ответственность перед строгой игуменьей.

О, счастливые часы! Сколько тут было пролито слез радости и скорби, сколько воспоминаний пронеслось перед ними, сколько было высказано всего за душевного, тайного, глубокого!... Старица Алипия не раз прислушивалась к их беседе и, заметив в юноше истинное стремление к Богу и готовность к подвигу, она сказала ему: «оставь свой Киев и иди в Оптину к старцам». Иоанн вопросительно взглянул на сестру и в ее глазах прочел ответ: «послушайся». Этого было достаточно – Киев был забыт...

На следующий день, с той же котомкой за плечами, приняв последнее благословение старицы и сестры, заменявшей ему мать, Иоанн снова пустился в путь, но уже не туда, куда влекло его сердце, а туда, куда указала ему рука послушания. Дойдя до Белева, он зашел в женский монастырь узнать, как ему добраться до Оптиной Пустыни. Монахини этой обители, подобно Борисовским, все относились к старцам. Старца о. Макария уже не было в живых, и в Оптиной засветился новый светильник, – непосредственный ученик старцев Льва и Макария – старец о. Амвросий.

Случилось, что в этот день две белевские монахини ехали в Оптину и, узнав, что молодой путник идет издалека и стремится к старцу, взяли его с собой на козлы. Приехав в Оптину, монахини пошли к старцу Амвросию и, между прочим, сказали ему: «Батюшка, а мы с собой привезли еще брата Ивана», называя его в шутку «братом», в виду его монашеских наклонностей. Старец серьезно на них посмотрел и сказал: «Этот брат Иван пригодится и нам, и вам». Так великий старец Амвросий, еще не зная о ком идет речь и, не видев человека, уже провидел его высокое назначение и пророчески предсказал, какую пользу он впоследствии принесет и самой Оптиной, и всем женским обителям, относящимся к старцам.

С трепетом предстал пред старцем Амвросием новый пришлец; просто, незатейливо рассказал ему свою жизнь и просил благословения пойти в Киев, куда так давно стремилась его душа и где, быть может, он и совсем бы мог остаться... Прозорливый старец слегка ударил его по голове и сказал: «Зачем тебе в Киев, – оставайся здесь». Снова заветный Киев ускользал от него... но Иоанн глубоко верил, что в словах старца заключается для него указание воли Божией, о котором он так молился и потому со словом «благословите» он поклонился старцу и вручил ему себя. Это было 1 марта 1861 г.

По оптинскому обычаю, каждому новичку дается послушание, на кухне. И новый «брат Иван» был назначен в скиту помощником повара. С первых же дней его новой жизни обнаружились добрые качества ого души; задатки беспрекословного послушания, молчаливости и скромности стали крепнуть и развиваться под влиянием духовного воспитания. Тихая монастырская жизнь пришлась ему по сердцу; здесь он отдыхал душой и радовался, что мир остался где-то позади, и сюда не проникает его шум и суета. Навидавшись и натерпевшись всего в мире, он мог вполне оценить тишину обители.

Так прошел великий пост и Пасха; наступали Петровки. На день заговенья братия поужинали и пошли на вечернее молитвенное правило. В трапезной шла приборка. Брат Иван убирал посуду и, обтирая пальцем, остававшуюся в чашках сметану, простодушно облизывал ее. Вдруг он почувствовал, что сзади кто-то положил ему руку на плечо. Оглянувшись, он увидел перед собой скитоначальника о. Пафнутия. Покраснев, брат Иван стоял, как виноватый, но начальник, ласково улыбаясь, сказал ему: «Брат Иван, хочешь перейти к старцу?» – «Я растерялся, – рассказывал впоследствии сам батюшка о. Иосиф, – и вместо того, чтобы ответить: как благословите, сказал: хочу». Между тем, извиняясь пред начальником, брат Иван проговорил: «простите, батюшка, я все ем». О. Пафнутий сказал: «ешь и пей; да только дело разумей».

На, другой день он перебрался в хибарку старца Амвросия, где и прожил ровно 50 лет.

Близость к старцу с одной стороны утешала, и радовала его, а с другой нередко смущала его неопытный ум. Постоянный прием посетителей, постоянная суета и молва стали скоро тяготить его. По неопытности своей в духовной жизни, он не высказывал старцу своего чувства и смущения, и помысл за помыслом надвигались на его смущенную душу... Однажды сел он у стола опершись рукой, и весь отдался охватившим его мыслям, – и заветный Киев, с его святынями снова вырос в его воображении, и священный Афон, с его пустынниками, отшельниками и келлиотами... «Вот там – настоящая жизнь монашеская, там – святость, там – дивные старцы подвижники... a здесь... здесь не то; здесь все народ, здесь не всегда приходится быть даже и в церкви, некогда и помолиться, и почитать... Да и поют то здесь москали не так. Лучше уйти отсюда на Афон».

Охваченный волной «помышлений сумнительных», юный инок не заметил, как в келью, где он сидел, вошел старец. Вдруг он услышал за собой голос батюшки о. Амвросия, который, ударив его слегка по плечу, сказал: «брат Иван, у нас лучше, чем на Афоне; оставайся с нами!»

Эти слова так поразили молодого послушника, что он тут же с раскаяньем и умилением упал к ногам старца... С этого момента он ясно понял, что все смущающие его помыслы были просто искушением. Каких старцев и где еще искать ему, когда он здесь непосредственный ученик такого старца, который читает его сокровенные мысли?!... И он отдался ему весь и навсегда. До самого переезда старца о. Амвросия в Шамординскую обитель, это был его неразлучный келейник и помощник. Его любовь и преданность к старцу были безграничны; его послушание было назидательно для всех; не только воля старца, но и каждое его слово было для него законом.

По водворении навсегда в келье старца, брату Ивану, конечно, приходилось много терпеть, как не вольных столкновений, так и намеренно наносимых ему людьми «испытаний». Цель же духовно опытного старца Амвросия в сем деле состояла в том, чтобы мало по малу обучать молодого послушника смирению. С самого своего поступления в келейники старца, ему пришлось стать под непосредственное распоряжение старшего келейника о. N человека с крайне тяжелым характером. Суровый и угрюмый, он никогда ничего не говорил и не показывал новичку послушнику, что и как нужно сделать; но когда тот по новости делал что не так, то получал за это от своего сурового учителя строгий выговор. Вот эта-то первая школа терпения, по всей вероятности, и послужила началом выработки того блаженного самоукорения, о котором так часто и с таким восторгом впоследствии говорил старец Иосиф своим духовным детям, и которое его самого на всю жизнь сделало таким спокойным, кротким, радостным. Несправедливость, напраслина раздражает обыкновенного человека; но когда он, чрез внимание к своей совести, научится находить вину в себе, тогда он прежде всего судит и осуждает сам себя и потому суд ближнего принимает, как заслуженное им от Бога за грехи наказание и не только не раздражается, но еще и благодарить ближнего. При строгом внимании к своей совести и при помощи просвещающей благодати у человека на месте самомнения мало по малу образуется самоукорение и верный на себя взгляд, или самопознание и тогда все прежние грубые преткновения тяготят его душу, a последующие замечаются до самых мельчайших тонкостей и тревожат чуткую совесть, – и вот в результате получается уже постоянное, искреннее укорение себя за все случающееся с ним, противное закону Божию.³

Вскоре к старцу на место о. N. поступил другой келейник, уже пожилой о. Максим (в мантии о. Михаил). Этот был тоже от природы нрава крутого, но с добрым сердцем, и брат Иван сумел покорить его своей кротостью, и они сделались друзьями. Несмотря на это, о. Михаил, по своему характеру, всё-таки частенько покрикивал на него; но тот все переносил терпеливо и старался во всем угодить и успокоить о. Михаила. За то после кончины батюшки о. Амвросия, о. Михаил – старший летами и иерейским саном – избрал о. Иосифа своим духовником.

Как известно, в Оптинском скиту жил иеромонах Климент Зедергольм, (сын немецкого пастора, принявший православие и монашество и бывший преданнейшим учеником и письмоводителем старца Амвросия). Это был человек редкой искренности и высокой, благородной души, аскет и точный исполнитель монашеских правил. Но при этом он обладал крайне горячим характером и чрезмерной, чисто немецкой, аккуратностью. Как письмоводитель старца, о. Климент имел частые сношения и с его келейниками, которые, по своему простодушию, а частью и по неразвитости, зачастую приводили его в неописуемое волнение. Ни с одним келейником не ладилось дело, о. Климент мучился сам, сокрушался, каялся старцу, смиренно кланялся и просил прощения у келейников за свою несдержанность, но сладить с собой не мог. Но о. Иосиф и здесь вышел победителем. Сам о. Климент говорил: «о. Иосиф единственный человек, на которого я не могу, не умею раздражаться».

Так влияло на всех его неизменно благодушное и смиренное устроение. Он со всеми был мирен, и всех умел умиротворять и смирять своим собственным смирением, кротостью и уступчивостью.

Через три года, 15 апреля ему дали рясофор, и он стал о. Иоанном.

Блажен вступающий в обитель с ясным сознанием и полной готовностью идти неуклонно стезей послушания. Такой ежедневно будет восходить по ступеням совершенствования.

С такой готовностью вступил в иноческий чин и Иван Евфимович. Он глубоко сознавал, что главное основание монашеской жизни есть самоотречение и потому, с первых же шагов, взяв крест послушания, последовал за своим аввой, ведшим его ко Христу.

В 1872 г. 16 июня он был пострижен в монашество с именем Иосифа.⁴ Нечего и говорить, что вообще серьезное его настроение, с той поры, стало особенно сосредоточеннным и глубоким.

Послушание к своему старцу он сохранял полное, без рассуждения; и без его благословения или ведома он ни когда ничего не делал.

Однажды к батюшке о. Амвросию пришел настоятель (тогда еще игумен) о. Исаакий. Сидя в приемной в ожидании, когда старец его примет, о. игумен взял со стола книгу. В это время вошел келейник о. Михаил. Мудрый и духовноопытный настоятель, желая дать назидание, спросил у него: «о. Михаил, благослови мне почитать мне эту книжку?» О. Михаил с низким поклоном добродушно ответил: «Сделайте одолжение, отец игумен, какую вам угодно». О. Исаакий молча стал читать. Спустя несколько времени входит зачем-то о. Иосиф. Игумен обращается к нему с тем же вопросом: «о. Иосиф, что можно мне почитать эту книгу?» Истинный послушник старца скромно ответил: «сейчас, я спрошу у старца». Этот ответ очень понравился о. настоятелю; он показывал, как научился о. Иосиф жить волей старца.

В 1877 г. монах Иосиф был посвящён в иеродиакона. Случилось это совершенно неожиданно, и таким образом, когда ясна бывает рука Божия, направляющая пути человека.

7 декабря, в день ангела старца о. Амвросия, ο. игумен Исаакий служил обедню в скитской церкви, после чего, придя поздравить именинника, остался у него пить чай. Келейники о. Михаил и о. Иосиф подавали. За чаем у настоятеля со старцем зашел разговор об одном иноке, которого настоятель хотел представить к иеродиаконству. Старец, по известным ему причинам, находил это не своевременным и, как духовный врач, просил настоятеля отложить это намерение, a взамен предложил посвятить другого, более достойного монаха, и назвал его имя. В это самое время о. Иосиф стоял около о. игумена с подносом; тот взглянув на него пристально, сказал старцу с улыбкой: «Нет, уж, батюшка, – вы не хотите моего, а я не хочу вашего, давайте вместо тех, посвятим о. Иосифа». Старец очень был этим утешен, и о. Иосиф, ничего не подозревавший и не готовившийся к посвящению, оставив свои чашки и угощение, вскоре очутился на дороге в Калугу. Преосвященный Григорий⁵ принял и обошелся с ним милостиво, но остался недоволен его познанием из катехизиса, однако, посвятив 9 декабря в иеродиакона, от пустил с архипастырским благословением и наставлением. Причиной же малознания о. Иосифа было то, что трудное его послушание келейника не давало ему возможности прилежно заняться изучением нужного предмета.

По принятому в Оптиной пустыни обычаю, каждый новопосвященный в сан иеродиакона или иеромонаха обязан ежедневно, в продолжении шести недель, служить божественную литургию. Но шестинедельной череды своей, о. Иосиф, по слабости своего здоровья, не дослужил: у него сделалось воспаление в правом боку, и он едва не умер; но, молитвами старца, Господь помиловал его.

Жизнь иеродиакона Иосифа нисколько не изменилась; только прибавилось дела и забот. По-прежнему он помогал о. Михаилу келейнику; по-прежнему тот покрикивал на него, и смиренный о. Иосиф по-прежнему молчаливо переносил все незаслуженные обиды и грубое обращение. По-прежнему он не имел отдельной кельи и спал в приемной, которая была занята старцем весь день до 11 ч. вечера. О. Иосиф, бывая в скиту чередным служащим, должен был в 1 ч. идти к утрени, тогда как около 12 ч. только мог прилечь отдохнуть на свое убогое ложе.... Однажды, изнемогши от целодневных трудов, он, дожидаясь в проходном темном коридорчике, когда старец окончит свой прием, заснул сидя на пороге. Старец Амвросий, идя в свою спальню, наткнулся на спящего. Разбуженный о. Иосиф только кротко улыбнулся; a великий его авва без сомнения вознес молитву за своего истинного ученика, чтобы Господь укрепил его в подвиге терпения и смирения.

По учению св. отцов, послушание рождает смирение. И это вполне оправдалось на о. Иосифе. Он чрез свое беспрекословное послушание достиг такого смирения, которое вознесло его впоследствии на высоту духовную.

За то и старец, видя духовное преуспеяние своего ученика и провидя каких дарований сподобится он со временем, как мудрый руководитель, ограждал и воспитывал его чистую, восприимчивую душу. Батюшка о. Амвросий, зная, как св. Иоанн Лествичник упрекает тех наставников, которые не испытывают братий, имеющих крепкую душу, и тем лишают их венцов за терпение и смирение, не раз предлагал своему мужественному сердцем, присному чаду духовному, случаи показать собой пример монашеского безгневия.

Так однажды, когда старец занимался с одним иноком, ему понадобилось отыскать в книге какой то текст. Старец позвонил о. Иосифу и велел отыскать нужный стих. О. Иосиф, хорошо знакомый с свящ. Писанием, быстро отыскал указанные слова и молча показал старцу. Тогда старец, видя как он сведущ в Писании и желая оградить его от пагубного высокоумия, смирил его, сказав: «Дурень, ничего не понимаешь, совсем не то»... и слегка ударив по щеке, велел уйти. Через несколько времени снова раздается звонок, на который снова является о. Иосиф, такой же спокойный, благодушный, как будто ничего с ним не случилось. Старец повторяет приказание отыскать тот же текст, и о. Иосиф, не сделав ни малейшего возражения, не показав никакого нетерпения, так же молча взял книгу, снова отыскал то же самое место и подал старцу. Инок посетитель был поражен внутренней выработкой этого истинного делателя послушания и смирения Христова; а старец, зорко взглянув на него, осенил его крестным знамением.

И это не было исключительным случаем в его жизни, – это было постоянное и неизменное его настроение. Но это вовсе не означало, что он от природы был равнодушный и нечувствительный, – нет, это была победа духа над страстями. Батюшка сам рассказывал своим духовным детям, как поначалу и он не умел себя держать по-монашески, и как его учил и пробирал за это старец.

«Раз приехал к батюшке о. Амвросию из Сергиевой Лавры известный подвижник, иеросх. Александр, рассказывал батюшка Иосиф, – я подавал чай, и слышу он рассказывает про монаха, который раньше жил у нас в Оптиной, и не особенно хорошо о нем отзывается; а я и сказал вслух: «да он и здесь такой же был». Тогда о. Александр обернулся ко мне и резко сказал: «а ты почем знаешь, – ты сам хуже всех!». Мне так стало стыдно, что я поскорее ушел из кельи; a после батюшка Амвросий строго меня пробрал. «Что – говорит – проучил тебя схимник, – и поделом, сколько раз я тебе говорил, что бы ты не лез вперед». Ну уж с тех пор, я, как огня, боялся вступать в разговор при старших», – смиренно добавил батюшка о. Иосиф.

В 1884 г. 1 октября было совершено торжественное открытие, устроенной старцем Амвросием, Шамординской обители, в 12-ти верстах от Оптиной пустыни. К этому торжеству в новую общину приезжал Калужский архипастырь Владимир. За литургией было несколько посвящений, и в том числе был посвящен в сан иеромонаха о. Иосиф – будущий попечитель и руководитель этой обители, по кончине основателя старца Амвросия. Как бы для того и пришлось ему именно там принять благодать рукоположения, чтобы впоследствии сугубо изливать ее на ее насельниц. С тех пор Шамординские сестры стали о. Иосифа считать «своим», и связь духовная понемногу устанавливалась между ними.

С первого же дня он начал свое священно служение твердо, внятно, без ошибок и смущения. Служение его всегда было неторопливое, благоговейное; и сам он в дни служения делался каким-то особенно радостным. Как известно, старец о. Амвросий, по болезненному состоянию, в церковь не выходил и по воскресным и праздничным дням у него в кельи совершались всенощные бдения. Теперь эту обязанность нес новый иеромонах Иосиф, который также, по благословенью старца, чрез каждые две недели приносил ему св. Тайны.

Незадолго перед посвящением в иеромонаха, о. Иосиф, более 20 лет не имев своего отдельного угла, был помещен в келье о. Михаила, который, будучи уже иеромонахом, поселился в скиту. Теперь о. Иосиф сделался старшим келейником. Главной своей обязанностью он считал – беречь старца и заботиться о его спокойствии. Он заметно очень любил порядок и аккуратность. Зная, как много бывает недовольных и ропщущих посетителей, которые, не попадая долго к старцу, винили в этом и самого старца и его келейников, о. Иосиф старался всех успокоить. Для этого он часто выходил к ожидавшим, выслушивал, кому, что было нужно и, при удобном случае, передавал старцу.

Все, как монахи, так и приезжие очень полюбили тихого и серьезного о. Иосифа и с доверием обращались к нему. Кажется, не было человека, который бы был им недоволен. В нем не было и тени лицеприятия, со всеми он был ровен и приветлив. Раз одного старого монаха спросили: «почему вы все так любите о. Иосифа?» Он отвечал: «потому что он истинный монах; слова даром не теряет, и слушать, его хочется». И младшие, и келейники тоже любили и уважали его и охотно слушались, и дорожили его справедливыми замечаниями.

Когда о, Иосиф выходил к посетителям, то он внимательно их выслушивал; но от себя никогда ничего не говорил, а поклонится и скажешь: «я спрошу, или передам старцу». И когда выносил ответ батюшки о. Амвросия, то передавал его в точности, не прибавляя и не изменяя ничего. Слух о нем стал расходиться, так что приехавшие к о. Амвросию в первый раз, прежде вызывали о. Иосифа, как близкого и верного его ученика.

Один молодой человек приехал к старцу Амвросию исповедоваться и, ожидая в приемной, когда его позовут, находился в большом волнении и недоразумении, как должно исповедовать свои грехи. В это время в приемную входит о. Иосиф и, подавая ему книгу соч. еп. Петра, говорит: «Вот это хорошо почитать перед исповедью». Молодой человек начал читать эту книгу и сразу нашел именно то, что разрешило его недоумение; и только что кончил чтение этой полезной страницы, как его позвали к старцу. Этот случай поразил его.

Но, по возможности удовлетворяя всех просителей, о. Иосиф умел беречь и старца; и когда видел, что старец уже чрезмерно был утомлен, то прекращал доклад и, со смирением, но твердо напоминал своему любимому отцу о том, что настало время отдыха. Старец, по своей любви к ближним, нередко забывал о себе, и прием иногда простирался до одиннадцатого часа вечера; тогда о. Иосиф взойдет будто зачем-нибудь, например часы завести, и посмотрит с любовию на старца. Поняв своего любимого и смеренного ученика, старец скажет посетителям: «Ну, теперь прощайте, о. Иосиф стал часы заводить, значит, пора расходиться».

Отец Иосиф, несмотря на свое хлопотливое послушание и постоянное пребывание на народе, очень много занимался чтением творений св. отцов – учителей монашества и у них почерпал для себя те неистощимые запасы мудрости духовной, которою так богат был впоследствии сам и пользовал ею других, приходивших к нему за советом и утешением. Любимой и, можно сказать, неразлучной книгой его было «Добротолюбие». Он предпочитал читать книги на славянском наречии; а когда ему говорили, что они трудно понимаются, он отвечал: «Что трудом приобретается, то и бывает полезно». Вообще читал только святоотеческие творения, а новых писателей не любил, говоря: «Новыя писания хотя и духовны, но оне только ум питают, а в сердце остается холодная пустота». – «Когда вы успевали книги читать, при вашем послушании?» – спрашивали его. – «Да как выйдет свободная минутка, так я сейчас за книгу брался», отвечал он. – «Ну, а со старцем когда же вы занимались? ведь до поздней ночи все был народ, а там правило вычитывали?» – «Во время чая иногда приходилось, а больше, когда приходил на ночь принимать благословение; тут и говорил, что было нужно; да разве много нужно времени, чтобы высказать, что тяготило совесть», добавлял смиренно батюшка, показывая этим, что он учился у старца самой жизнью.

Внутренняя же его жизнь была слишком сокровенна, чтобы можно было говорить о ней, – это было известно только Богу и старцу. В общих же чертах – это был человек глубокого, внутреннего делания, всегда хранивший сердечное безмолвие и непрестанную молитву. Что он проходил, так называемую, Иисусову молитву, свидетельствуют те многочисленные наставления его об этом предмете, которые записаны буквально с его слов его духовными чадами. Но как не может утаиться сосуд, наполненный благоуханием, так не могли не обнаруживаться и внутренние добродетели этой чистой души. Великое смирение и благодатный свет внутренней молитвы озаряли и привлекали к нему сердца людей.

И сам старец Амвросий, провидя в нем будущего своего преемника, не возбранял ему входить в общение с посетителями, a некоторым даже прямо благословлял относиться с своими духовными нуждами к о. Иосифу. Не раз случалось, что на вопрос, предложенный старцу Амвросию, он отвечал; «спроси у о. Иосифа». Замечательно при этом было то, что ответы о. Иосифа были всегда тожественны с ответами на тот же предмет самого старца. Многие стали это замечать и первое время, для того чтобы вернее в этом убедиться, пробовали проверять: спросят что-нибудь у о. Иосифа – он скажет, затем спросят о том же старца Амвросия, и тот ответит теми же словами, и при этом непременно подмигнет с улыбкой, как бы давая понять, в чем дело. Старец видимо делал это для укрепления веры в своего ученика; но затем, когда уже достаточно ясно определились духовные дарования о. Иосифа, старец однажды строго сказал одной: «не испытывай больше».

Одна монахиня, всей душой преданная старцу Амвросию и без его благословения ничего не делавшая даже в повседневной своей жизни, просила раз у него благословения сходить в гости к одной из живших в оптинской гостинице, т. к. та ее приглашала. Старец сказал: «Нет не надо, не ходи». Прошло много времени, другая из живших тоже позвала к себе эту монахиню. Та, помня, что старец в тот раз не благословил ей, решила в душе не ходить и к этой, но, по привычке обо всем спрашивать, вызвала о. Иосифа и просила его передать старцу, что ее зовет в гости такая-то. О. Иосиф, не дослушав ее до конца, сказал: «Ну что же, сходи, сходи, проведай ее». Монахиня сильно смутилась этим ответом. Во-первых, она не спрашивала о. Иосифа, а только лишь просила передать ее вопрос старцу, а во-вторых, ответ его совершенно расходился с мнением старца о. Амвросия. О. Иосиф прошел в нижнюю хибарку, а монахиня в смущении дожидалась его возвращения, как вдруг вышел на общее благословение сам старец. Увидя смущенное лицо монахини, старец спросил ее: «Что ты такая стоишь?» Не желая при всех объяснять причину своего смущения, монахиня сказала: «Батюшка, вот N зовет меня к себе». – Ну что ж, сходи, сходи, проведай ее», ответил, смеясь, старец, буквально теми же словами. При этом монахиня заметила, что старец пристально и с улыбкой на кого-то смотрит. Оказалось, что сзади стоял о. Иосиф и тоже улыбался... Монахиня была поражена этим случаем и с тех пор уверовала, что в о. Иосифе жил тот же дух благодати, что и в его учителе.

Так старец постепенно подготовлял его к старческому служению, уча его и словом, и собственным примером. Он любил его и доверял ему во всем, называя его своей правой рукой, и в течении 30 лет, до самого своего отъезда в Шамордино⁶, никогда не разлучался с ним. Надо было видеть, какою радостью и любовию светилось лицо изможденного старца, когда кто-нибудь из духовных детей рассказывал ему про о. Иосифа, как он хорошо сказал, успокоил, какой он смиренный, добрый... Иной раз, во избежание преждевременной молвы, старец говорил: «подожди, молчи пока об этом», а иной раз сам напоминал: «помнишь, о. Иосиф то ведь правду тебе сказал». Так для его любящего отеческого сердца это было утешением и отрадой, – в этом он видел зарю нового светильника... Незаметно для самого о. Иосифа, старец старался несколько приоткрыть его и показать духовные сокровища этого избранника Божия.

Однажды две монахини привезли показать старцу, написанную одною из них, икону Божией Матери. После они сознавались, что согласились вместе искусить старца и, показав ему икону спросили: «а, что, батюшка, похожа она на Царицу Небесную?» Старец на это серьезно ответил: «об этом нужно спросить о. Иосифа» и при этом позвонил. Вошел о. Иосиф, и старец говорит ему: «вот скажи им, похож ли этот лик на Царицу Небесную». О. Иосиф улыбнулся своей ангельской улыбкой и смиренно опустил глаза. Старец отпустил его. В другой раз, одна монахиня, беседуя со старцем спросила, какая была Матерь Божия в последние годы Своей жизни. Старец сказал ей: «ты сходи к о. Иосифу и спроси у него, какова была Матерь Божия, когда Ей было 60 лет». О. Иосиф, конечно, по смирению своему, сказал, что ничего не знает. Этими поступками старец, несомненно, хотел показать, что о. Иосиф был сподоблен небесного видения.

Как-то одна из относившихся, по благословению старца, к о. Иосифу, видя его слабое здоровье, с тревогой сказала батюшке о. Амвросию: «вот, если батюшка Иосиф будет старцем, то, пожалуй, такой же, как и вы, будет болезненный и слабый?» – «Ну, что же, ничего, за то смиренный будет», ответил старец и прибавил: «к о. Иосифу все мои немощи перешли». В этих словах, с одной стороны выказывалось великое смирение старца Амвросия, считавшего себя лишь немощным сосудом, а с другой, – это служило подтверждением того, что о. Иосиф – будущий носитель благодати старчества.

Жил при Оптиной пустыни древний старец – прозорливец, о. Пахомий – блаженный. Он очень любил о. Иосифа; и когда тот был еще простым монахом, о. Пахомий всякий раз, как с ним встретится, непременно попросит у него благословенье. – «О. Пахомий, да я не иеромонах», улыбнется ему о. Иосиф. – Удивляюсь, – ответит Пахомий, – о. Иосиф, все равно, что о. Абросим».

Одна раба Божия – юродивая, была у старца о. Амвросия, и, увидя о. Иосифа, сказала ему: «вот было у одного старца два келейника, один из них и остался на его месте».

Так Промысл Божий почти с самого начала предуказывал его старчествование, на которое он был предназначен Самим Богом. Быть может, в своих тайных беседах старец Амвросий и более ясно и определенно что либо об этом говорил, но о. Иосиф, по своему смирению, никогда этого не открывал. Вообще он и по кончине старца Амвросия поражал и привлекал всех своим глубочайшим смирением, – он никогда не придавал себе никакого значения. Так он писал однажды одной особе: «что я значу без батюшки? – нуль и больше ничего», и при этом для наглядности изобразил на письме огромный нуль.

Здоровья, как сказано, было выше, о. Иосиф был очень слабого и, благодаря тому, что жил неотлучно при старце, который также по своей болезненности зимой и даже вообще в холодное время, никуда не выходил и боялся простуды, и он отвык от воздуха, и часто подвергался простуде. Надо было видеть, с каким терпением он всякий раз, когда выходил в сени или на задворок (а это при келейном послушании случалось часто), надевал теплую одежду.

Пищи употреблял очень мало. Удивляясь этому, однажды спросили у него, трудно ли ему было достигнуть такого воздержания, или это уже от природы ему дано? Он на это отвечал такими словами: «Если человек не будет понуждаться, то хотя бы он все снеди Египта поел и всю воду Нила выпил, его чрево все будет говорить: алчу!»

С братиями о. Иосиф держал себя ровно: ни с кем не заводил знакомства и никогда ни к кому из братии не ходил, исключая церкви, да если куда пошлет старец. Когда ездил со старцем на дачу, то там позволял себе единственное развлечение удить рыбу в сажелке, но и в этом невинном удовольствии проглядывала больше его любовь к уединению. Главным же образом он соблюдал внутреннее безмолвие; – пустыня была в его собственном сердце, где сиял тихий свет молитвы, где обитало блаженное смирение, и куда он удалялся, бегая от малодушия и бури.

Так впоследствии и в своих наставлениях, относящихся к нему и особенно нетерпеливых он предостерегал от внешнего затвора, который без внутреннего не пользует, а часто повреждает. При этом он нередко напоминал о том иноке, который от нетерпения ушел из общежития и поселился в пустыне; но и здесь, как не победивший своих страстей, несмотря на то, что его никто из людей не трогал, он не мог удержаться от гнева и раздражался даже на неодушевленные предметы, и кончил тем, что разбив с досады свой кувшин, который все опрокидывался, инок вернулся в обитель.

Но все же расположенных к внутренней жизни и уклоняющихся молвы, он поддерживал в этом расположении, хотя и таким всегда больше говорил о терпении, самоукорении и смирении, великодушии и кротости, – словом о тех добродетелях, которыми сам был преисполнен.

Он никогда ничем не выдавался, – тихо, скромно делал свое дело; он был истинным помощником старца, но держал себя так, как будто и не был так высоко поставлен. Обращение его было непринужденно и духовно просто; обладая глубоким внутренним смирением, он не имел нужды в смиреннословии, которое нередко обнаруживает лишь внутреннюю пустоту и потому неприятно действует на других. Напротив внутреннее смирение словами изобразить нельзя, но и на грешного человека оно влияет и ощущается.

Любовь о. Иосифа к старцу Амвросию была такая же тих<ия и благоговейная, как и вся жизнь его; он не любил и не умел высказывать своих чувств, но привязанность его была так глубока, что он жизнь свою готов был отдать за него.

Однажды скитская братия была перепугана приходом какого-то неизвестного человека, который размахивал пистолетом и кричал: «Иду к о. Амвросию! » Никто не решался подойти к нему, боясь что он выстрелит, а он между тем направился в хибарку. Кто-то предупредил о. Иосифа. Он нисколько не смутился, с спокойным видом и, вероятно с тайной молитвой, вышел к этому странному человеку и кротко спросил его, что ему нужно? – «Мне нужно видеть о. Амвросия», – отвечал тот, потрясая пистолетом. О. Иосиф, невозмутимо глядя ему в глаза, осенил его знамением креста, незнакомец сейчас же опустил руку, и одному из присутствовавших удалось отнять пистолет. Человек этот оказался сумасшедшим; а самый случай показал, какая самоотверженная любовь к старцу Амвросию была у его ученика.

В другой раз одна особа хотела впутать о. Иосифа в одно неприятное для старца Амвросия денежное дело и угрожала ему. На это о. Иосиф спокойно сказал ей: «Ну что ж, за старца я готов и в острог пойти».

Первая Шамординская настоятельница, м. София, известная своим умом и преданностью старцу, который в свою очередь многое доверял и говорил ей, не раз повторяла: «Уж и любит же батюшка своего о. Иосифа да и есть за что». Да, и действительно было за что, – это был истинный послушник, который никогда, ни в каких случаях, ни в важных, ни в мелочных, ни делом, ни словом, ни даже мыслью не противоречил действиям старца. Его послушание, или лучше сказать вся его монашеская жизнь воочию подтвердила справедливость того ответа, который дал один Афонский старец на вопрос: почему теперь нет старцев? – «Оттого, – ответил он, что теперь не стало истинных послушников». Все великие, как древние, так и современные старцы были в свое время истинными послушниками. Полным отсеченьем своей воли и разума, вседушным повиновением и искренним всегдашним самоукорением, они достигли блаженного смиренья, которое и просветило их сердце благодатью и озарило ум светом разума Христова, отчего и сделались они способными быть наставниками и руководителями других, понимать всякие искушения и душевное неустройство, были опытны во всем и обладали даром рассуждения. Некто из св. отцов (Иоанн Лествичник) сказал: «Не ищи старца прозорливого, но смеренного и опытного». Прозорливость, хотя и присуща почти всем просвещенным Духом Божиим, но сама по себе, одна она не служит отличительным признаком святости и высоты духовной. Напротив, одна прозорливость без прочих добродетелей, а особенно без смирения и чистой любви не только не достохвальна, но прямо вредна и пагубна; она служит признаком не просвещения души, a самообольщения, или что иначе называется прелестью. Не всякий предсказывающий будущее есть уже святой. Во времена апостолов была девица прорицающая, однако апостолы сочли нужным изгнать из нее духа прорицателя. И св. апостол Павел определенно говорит в своем послании к Коринфянам, что можно быть внешним праведником и предсказывать, и знать все тайны, и творить чудеса, но если при этом не иметь необходимого духа любви Христовой, то все остальное теряет всякую силу и значение. И сколько в истории монашества существует примеров, что великие подвижники и чудотворцы, не быв ограждены смирением, обольщались своею праведностью и через это погибали. Спрашивали об этом предмете и самого старца Амвросия: «Случается иногда встречаться с человеком, который верно говорит о прошедшем, предсказывает будущее и сбывается, а между тем за святого его принять трудно, судя по другим сторонам его жизни? «Старец дал такое пояснение: «верить всем юродивым, блаженным «дурочкам» и т. под., не следует, хотя бы слова их и сбывались, так как не всякое предсказание от Бога. Враг, как дух, знает прошедшее и потому может указывать на разные случаи и даже иногда, ради прельщения, и на некоторые грехи. Будущее же ему не открыто, но, как дух, он также, по некоторым нашим мыслям, разговорам и вообще по некоторым признаками, может кое-что узнать из будущего и внушить предсказателю. Но при этом, добавлял батюшка, отличительное свойство вражеских предсказаний то, что они всегда бывают мрачные, дурные, всегда сулят одни несчастья и всегда приносят одно смущение в душу. Если предсказывает кто-либо из рабов Божиих по внушенью Духа Святого, то хотя и они предупреждают иногда о скорбях, но это сопровождается мирным, покаянным и сокрушенным настроением души».

Почти тот же вопрос задавали впоследствии и старцу Иосифу: «Встречается человек, по-видимому, прозорливый, а между тем чувствуется в нем что-то не то; как узнать, от Бога ли его прозорливость?» – «Узнавать таких людей нужно по смиренью, – ответил старец, – потому что враг прозорливость может дать человеку, а смиренья никогда не дает, – оно палит его самого».

В последние «годы жизни старца Амвросия, к нему стало стекаться такое множество приезжих, что все помещение хибарки бывало, как говорится, битком набито. Многие желали поговорить с о. Иосифом, и многих старец сам посылал к нему. Для этих бесед определили небольшую приемную келию на женской половине, где находилась икона Божией Матери «Достойно есть». Но так как в этой келье, по большой части, сидели люди или высокопоставленные, или особо уважаемые, которых неудобно было выпроваживать, то о. Иосиф, по своей деликатности и скромности, выходил для занятия в сенцы, где зимой было довольно холодно; и хотя он одевался в теплое, но все же при его слабом здоровье часто простуживался.

Так в феврале 1888 г. он сильно занемог, но по своему терпению, долго перемогался и понуждал себя. Наконец, болезнь взяла свое, и он слег. Его торжественно особоровали в келье старца, который был очень опечален его болезнью. Доктор советовал перевезти больного в больницу; но о. Иосифу никак не хотелось, в такое тяжелое для него время, расставаться со своим аввой; – кто же там облегчит его страдания? кто утешит и ободрит в случае страха смертного? не придет туда старец благословить своего ученика на ночной покой... Не желал этого и сам старец; но пришел скитоначальник и настоятельно потребовал перевезти больного в монастырь. Этот переезд в холодное время и в открытых санях еще более усилил болезнь, и его, едва живого, почти без чувств, принесли в больничную палату.

С каждым днем ему становилось хуже; надежды не было. Батюшка о. Амвросий был грустен и, конечно, духом и молитвой был неразлучен со своим чадом любимым. В воскресение 14 февраля, во время поздней обедни, по благословению старца и с разрешения настоятеля, его постригли в схиму. В понедельник к вечеру ему так стало плохо, что прочитали отходную. Вместо болезненных стонов, больной громко испускал молитвенные вздохи, так что присутствующие пришли в трепет, чувствуя, что он находится при кончине.

Старец, не ожидая его выздровления, разрешил его духовным детям пойти проститься с ним. Приходил его навестить и настоятель. «Ну, что – плохо?» – спросил его в этот раз архимандрит. – «Одержаша мя болезни смертныя», – ответил ему о. Иосиф. – «А может быть, и встанешь еще», – добавил о. настоятель, искренно скорбевший о нем.

После прочтения отходной, о. Иосиф просил ходившего за ним брата пойти к старцу и передать ему, что он просит отпустить его с миром. Когда брат передал старцу Амвросию эту просьбу, то он велел ему идти обратно, и, когда войдет к больному, сказать про себя: «Свят, свят, свят Господь Саваоф». Брат в точности исполнил приказание старца; и только что он произнес эти слова, как больной попросил чаю, и с этой минуты ему стало лучше.

После послушник этот, сидя за ширмами, слышал, как о. Иосиф громко произнес: «Господи, не хотел я этого; Ты видишь, Господи!» Послушник содрогнулся и, заглянув в щель ширм, за которыми лежал больной, увидел, что о. Иосиф пристально смотрит на икону Спасителя и поднимает к Нему руки. Тот же брат говорил после духовным детям о. Иосифа: «Ах, если бы вызнали, какой ваш духовный отец!» Старцу же Амвросию этот послушник рассказывал следующее: «Вошел я раз в палату и слышу, что за ширмой кто-то говорит: «Потерпи, любимче мой, немного осталось». Думая, что кто-нибудь там есть, я заглянул за ширму, и был поражен, – там никого не было, а батюшка Иосиф лежал как пласт, с закрытыми глазами. Меня такой объял страх, что волосы дыбом стали». И после старец Амвросий говорил некоторым, что о. Иосиф в болезни сподобился видеть Царицу Небесную.

Вечером по хибарке впервые пронесся тихий шепот: «батюшке о. Иосифу лучше»... Скоро вышел старец радостный и сказал: «совсем было о. Иосиф собрался умирать, да не умер, – теперь ему лучше стало».

По выздоровлении о. Иосифа, о. архимандрит Исаакий официально назначил его быть помощником старца и с тех пор он начал открыто исповедовать, так как для старца это становилось тяжело. Батюшка о. Амвросий был очень этим доволен и с радостью говорил многим: «Теперь у нас новый духовник». Однажды одна близкая к старцу особа, благословилась у него раз пойти исповедаться у о. Иосифа. «Счастливица», – ответил ей старец, и – не раз, а всегда». В это же время старец распорядился сделать внизу пристройку, где о. Иосиф и стал принимать посетителей.

Летом этого же 1888 года батюшка о. Амвросий благословил о. Иосифу поехать в Киев поклониться его святыням. И вот, только почти через тридцать лет исполнилось его заветное желание. Невольно думается, сколько трепетного благоговения, сколько умиленных воздыханий, сколько молитв излилось там из этой чистой, смиренной души!...

Наместником Киево-Печерской лавры в то время был архимандрит Ювеналий (Половцев), живший перед тем на покое в Оптиной пустыни. По приезде в лавру, о. Иосиф отправился к нему, чтобы передать поклон от старца Амвросия. Наместника не случилось дома, и келейники, привыкшие к важным и сановитым гостям своего начальника, предложили незнакомому монаху подождать в передней. Долго пришлось ему ожидать; келейники не обращали на него никакого внимания. Наконец настало время обеда и, вспомнив о своем госте, они позвали его в келейную. Там перед обедом, по заведенному обычаю, предложили ему выпить. Но о. Иосиф, никогда не бравший в рот никакого вина, наотрез отказался. Келейники стали приставать и поднимали его на смех, но кончили тем, что оставили его в покое, а сами принялись за угощение и развязно разговаривали, нисколько не стесняясь присутствия незнакомца. В это время приехал наместник и келейник доложил, что его дожидается какой-то Оптинский монах. Увидев о. Иосифа, наместник воскликнул: «Кого я вижу, – ведь это будущий старец!» и поспешил заключить его в свои объятия, и оказал ему такие знаки уважения, что оторопевшие келейники не знали что подумать. Затем наместник повел его к себе, а келейникам приказал перенести с гостиницы его вещи и приготовить для него помещение в его покоях. До самого вечера провел он беседу с своим гостем, вспоминая дорогую Оптину. Когда же о. Иосиф пришел в отведенную ему комнату, то там ожидали его два келейника и кинулись ему в ноги, прося прощения за свою грубость, и умоляли не передавать о. архимандриту об их невоздержании. Кроткий о. Иосиф с улыбкой любви обнял их и успокоил.

Рассказ этот передавал один из этих келейников, бывший потом иеромонахом в одном из монастырей Курской губ. и прибавил: «Как варом обдал нас он тогда; – мы думали: пропали мы теперь, -нажалуется он наместнику. Но потом он поразил нас своим смирением и кротостью, и так хорошо говорил с нами, что мы искренно устыдились своего поведения».

В Курске он был у одного протоиерея, того самого, который знал его в детстве. Протоиерей так был рад видеть у себя сына своего друга, что не знал, как обласкать о. Иосифа, и называл его то Иван Евфимович, то именем родителя его, Евфим Емельянович, как бы показывая этим, что в нем он чтит его отца, которого так любил и уважал.

Проездом о. Иосиф посетил и Борисовскую женскую пустынь, где жила его сестра м. Леонида. Хилая старушка чуть не заболела от радости. Не могла она налюбоваться на своего «братика». Казалось ей, что не наговорится она, не насмотрится на него. Вспомнилось им обоим, как приходил он сюда с котомкой и чистил снег около ее кельи; сколь ко тревог было тогда в ее душе за него, а теперь все это миновало, и она видит пред собой всеми уважаемого иеромонаха -помощника великого старца... Для довершения своей радости она хотела видеть его служащим, и о том же очень просила его игуменья и сестры. Но о. Иосиф, еще недостаточно окрепший после перенесенной болезни, был очень утомлен непривычным долгим путешествием и, чувствуя себя не очень хорошо, отказался было от сего, но м. Леонида так была этим огорчена и так слезно его умоляла, что он, наконец, уступил ее просьбе.

Началась литургия. Перед самым евангелием в храме неожиданно водворилось молчание. Оказалось, что с батюшкой о. Иосифом сделалось дурно; и уж обедню кончал за него сослужащий ему священник. М. Леонида, бывшая в церкви, услыхав молчание и смятение в алтаре и догадавшись, что с братом верно что-нибудь случилось, лишилась чувств и ее едва отходили. Когда оправившись пришел к ней о. Иосиф, то с обычной своей улыбкой сказал: «ну, что, – утешилась!» Тогда м. Леонида стала просить его, чтобы он скорее уезжал домой в Оптину. «Уезжай скорее, – говорила она, – а то если ты здесь умрешь, я этого не вынесу».

Старец Амвросий был очень обрадован возвращением своего помощника, так как без него было ему трудно с приезжими. Жизнь обоих подвижников потекла опять своим обычным порядком; старец каждое лето ездил недели на три гостить в Шамордино, и неизменным спутником его был его верный друг, о. Иосиф.

Настало лето 1890 г. В июне месяце начались обычные сборы в Шамордино, но о. Иосифу старец говорит: «Тебя я не возьму нынешний раз; тебе нужно здесь оставаться, – ты здесь нужен». Это случилось в первый раз за всю тридцатилетнюю совместную жизнь, что о. Амвросий ехал без него. Мало того, батюшка о. Амвросий приказал о. Иосифу перейти в его келью, а в приемную велел перенести большую икону «Споручницы грешных». Грустно сделалось о. Иосифу от всех этих распоряжений; больно сжалось его сердце... «не вернется сюда больше старец»... промелькнуло у него в голове.

Старец уехал. Лето проходило, – батюшка о. Амвросий несколько раз собирался возвращаться в Оптину, но незримая рука всякий раз удерживала его, и наступившая осень прекратила дальнейшие попытки уехать из Шамордина. Предчувствие о. Иосифа сбылось. Старец больше не вернулся в свою скитскую хибарку.

Сильно скучал первое время о. Иосиф без старца, точно круглый сирота остался он теперь один. Но, по своей неизменной покорности воли Божией и старцевой, он примирился со своим положением. К старцу он ездил один раз в месяц, и батюшка о. Амвросий всегда отечески заботился, чтобы за ним послан был возок. Помещение старца было смежное с настоятельским корпусом, и о. Иосиф, приходя к старцу, не считал себя здесь дома и никогда не входил к старцу, пока не доложит о нем келейник. Приходилось ему и подолгу дожидаться, так как он, по смирению своему, всем уступал. Даже другие монахи, приезжавшие в Шамордино к старцу, свободнее и смелее были, нежели о. Иосиф, и гораздо дольше занимались со старцем. За то и старец видел и ценил глубокую, беспредельную и самоотверженную любовь о. Иосифа. Последнее время своей жизни старец Амвросий был нередко очень озабочен и изнурен всеми делами и заботами о неустроенной обители; и часто продолжительные деловые разговоры доводили старца до полного изнеможения, после чего он совсем отказывался от пищи и не мог спать. Не раз окружающие слышали слова старца: «Только после о. Иосифа я могу обедать и спать в свое время». Этим старец хотел выразить, что только один о. Иосиф ничем его не расстраивает; даже о своей скорби о разлуке с ним, он никогда не говорил старцу, чтобы ничем его не растревожить. Узнали об этом случайно. Одна духовная дочь батюшки о. Иосифа, видя его очень грустным и печальным, сказала старцу: «Батюшка, как тяжело смотреть на батюшку Иосифа, как он скорбит без вас». На это старец ей ответил, глубоко вздохнув: «А он мне об этом ничего не говорит».

Между тем в Оптиной, с отъездом старца Амвросия, монахи, привыкшие к старческому окормлению, стали ходить к о. Иосифу, и многие начали у него исповедоваться. Сам настоятель, по преклонности своих лет, затруднялся зимой каждый раз ездить к старцу в Шамордино; а потому выбрал своим духовником о. Иосифа и относился к нему с большим уважением. Он сам приходил к нему в скит каждую субботу и после исповеди долго оставался еще у него для беседы. Трогательно было видеть, как маститый, убеленный сединами настоятель шел к своему постриженнику каяться перед ним в своих вольных и невольных прегрешениях, смиренно стоя в тоже время пред св. иконами на коленах.

Когда наступил Рождественский пост, то батюшка о. Амвросий, сильно ослабевавший силами, стал посылать своих шамординских духовных детей в Оптину исповедоваться у о. Иосифа. Сначала это тяжело было для сестер, привыкших поверять свои душевные тайны только одному старцу, и скрепя сердце ездили они к своему новому духовнику. Иногда случалось, что старец исповедовал сестру сам, a затем посылал ее в Оптину к о. Иосифу только прочесть исповедную книжку. В этих действиях старца был сокрыт глубокий смысл. Главным образом, посылая своих⁷ к о. Иосифу, старец этим показывал, что он их передаешь ни кому другому, как только о. Иосифу. Это имело очень важное значение в будущем, когда старец скончался и когда возникал вопрос о его преемнике.

Одна монахиня рассказывает о себе: «Батюшка Амвросий за год до своей кончины благословит мне исповедоваться у батюшки Иосифа, но я не хотела идти к нему, а батюшка Амвросий говорит мне: «ну, а если я умру, к кому же ты пойдешь?» Я заплакала и говорю: «не знаю; кроме вас ни к кому не могу». На это батюшка говорит: «ну, а я тебя передаю о. Иосифу; к нему относись и ему пиши все, как и мне, и сейчас иди исповедоваться». Я нехотя пошла; батюшка Иосиф был в нижней хибарке; я получила благословение и говорю, что бат. Амвросий меня послал к нему исповедоваться, но мне не хочется. Батюшка посмотрел на меня и говорит: «как хочешь, если батюшка послал», и с этими словами ушел от меня. Немного погодя батюшка пришел, и началась исповедь. Как легко, как радостно стало на душе! Окончивши исповедь, я опять пошла к батюшке Амвросию. Вскоре он меня взял; моей радости не было конца, а батюшка, тоже радостный, встретил меня словами: «ну что же исповедовалась?» Я сказала: «да», а он говорит: «все говорила о. Иосифу, во всем каялась?» Я ответила: «все», и батюшка сказал: «ну теперь говори мне, кайся». Я снова начала каяться, а батюшка, внимательно слушая, смотрит куда-то через мою голову и улыбается. Я не могла понять, что это значить. Потом оглянулась и что же... смотрю, батюшка Иосиф стоит сзади меня и улыбается. Тут батюшка Амвросий улыбнувшись, говорит мне: «ну теперь иди, помози Господи». Ушла я, а какая отрада была на сердце! Этого и передать нельзя, тот только может понять, кто сам это испытал. Батюшка Иосиф принял меня грешную и был для меня отцом и наставником, утехой и отрадой моей жизни».

Незадолго до кончины старца прошел слух, что батюшку о. Иосифа хотят удалить из хибарки и поместить в братской келье, в скиту. Многих это очень встревожило, и ему стали говорить: «Что же вы не съездите к батюшке? дождетесь, пока вас выведут». Но о. Иосиф со свойственным ему спокойствием возразил: «вот когда велят выходить, тогда и съезжу к батюшке; ведь без его благословения все равно отсюда не могу уйти; а жить мне и в скиту будет хорошо за его молитвы». Так его смирение никогда не боялось никаких притеснений; смиренному везде хорошо, и он на все с радостью бываете готов. Однако старца Амвросия этот слух встревожить, и он посылал разузнать; после этого все смолкло.

В сентябре 1891 г. старец заболел. Болезнь сначала сочли за пустячную, и никто особенно не испугался. Но батюшка о. Иосиф в Оптиной, в бодрственном состоянии, слышал трижды повторенный слова: «старец умрет». По обычному своему смирению он никому об этом не сказал и, боясь доверяться подобным откровениям, не придал этому значения и даже не поехал в Шамордино.

Но 8 октября старцу стало так плохо, что послали за о. Иосифом. Когда он приехал, то старец от слабости почти не говорил. Он молча указал на исповедную книжку, которую о. Иосиф и прочел с глубокой горестью. Вечером старца торжественно особоровали; a затем на утро в последний раз о. Иосиф приобщил старца, как это всегда он делал в Оптиной. Нужно было видеть с каким благоговейным чувством он исполнил эту последнюю службу своему авве!...

10 октября в 11–30 ч. дня великий старец, иеросхимонах Амвросий скончался, оставив по себе великое множество плачущих. Но скорбь его ближайшего ученика, 30 лет жившего его волей и питавшегося его учением, была, несомненно, тяжелее всех. И вот в эти-то невыносимо скорбные минуты и обнаружилась во всем величии его мужественная и крепкая душа. В то время, когда многие, весьма духовные люди, были потрясены этой преждевременной, как казалось, кончиной, один он ни на минуту не потерялся и не упал духом, но еще утешал и укреплял других.

В нем с первого раза многие нашли себе пристанище и поддержку духовную и почувствовали, что дух почившего батюшки о. Амвросия живет в новом старце.

Когда возник вопрос о том, где предать погребению тело скончавшегося старца Амвросия, то много было по этому поводу волнений. Большинство высказывалось за то, чтобы похоронить старца в Шамордине, так как обитель эта основана и устроена его трудами и заботами, и ради ее блага старец и переехал в нее жить. С этим соглашался даже и настоятель Оптиной пустыни. Того же мнения держался и сам преосвященный Калужский Виталий. Батюшка о. Иосиф, как преданный сын Оптинской обители, конечно, не мог не желать, чтобы его великий учитель был положен в семье оптинских старцев, но по своей преданности и любви к почившему, тотчас же после его кончины, проникся особенной жалостью к осиротелой Шамординской обители, и потому также выразил свое согласие уступить тело старца. Но законные права имела, без сомнения, Оптина пустынь, и владыка не решился взять на себя ответственность и послал телеграмму в святейший Синод.

В это время старец Иосиф велел всем сестрам особенно молиться, чтобы Господь расположил сердца начальствующих положить тело старца в их обители. Но когда из Синода получена была ответная телеграмма с решением предать тело погребению в Оптиной пустыни, то батюшка о. Иосиф не позволял более никому восставать против распоряжения высшей власти; и немощных, ропщущих и негодующих строго останавливал говоря: «Ведь молились и не вышло так, не без воли же Божией это сделалось, – значить так надо».

Отпевание усопшего было совершено в храме Шамординской обители, преосвященным Виталием 13 числа, а на другой день тело старца было торжественно перенесено в Оптину пустынь. Несмотря на дождь и ветер, свечи не гасли всю дорогу. Уже темнело, когда шествие приближалось к Оптиной, и колокол загудел, созывая братию навстречу своему бездыханному отцу и наставнику. Далеко за паромом поспешно шел одинокий инок. Лицо его было печально, губы шептали молитву... То был любимый ученик усопшего старца и его преемник старец о. Иосиф. Его авва, который отродил и воспитал его духовно, возвращался после долгой разлуки, – но, увы, возвращался не в скит, не в хибарку, не для жизни и новых наставлений, а возвращался, дабы лечь рядом с дорогими останками своих великих учителей, старцев Льва и Макария...

В день погребения 15 октября, преосвященный Виталий нового старца наградить набедренником.

После обеда, владыка, проходя мимо свежей могилы и увидев около нее толпу монахинь, обратился к ним с вопросом:

– Шамординские сестры, кого же вы теперь изберете себе старцем, – наверно о. Иосифа?

– Благословите, владыко святый, – отвечали они.

– Бог благословит, – сказал владыка.

Еще накануне преосвященный посетил в скиту хибарку старца, очень благосклонно обошелся с о. Иосифом и, уходя, сказал: «Мы еще увидимся». И действительно, после похорон его неожиданно потребовали к архиерею. Увидев его, владыка приветливо с ним поздоровался и пригласил участвовать в совете, прибавив, обращаясь ко всем: «о. Иосиф не должностное лицо; но я желаю, чтобы и он принял участие в нашем совете». Оказывая эту высокую честь простому скитскому иеромонаху, владыка этим хотел лишь подчеркнуть его значение, как старца.

Как известно, преосвященный Виталий, по своему болезненному состоянию,⁸ был иногда раздражителен и вспыльчив. Так случилось и тут. О. архимандрит Исаакий одним словом, сказанным в пользу Шамординской обители, навлек на себя неудовольствие преосвященного, который разгорячился и резко остановил настоятеля. Маститый старец, архимандрит Исаакий видимо смутился; – произошло замешательство; все замолчали, не решаясь противоречить раздраженному архипастырю. Но вот, встает смиренный о. Иосиф и, со свойственной ему непринужденной простотой, кротко, но твердо говорит свое справедливое слово, которым безбоязненно поддерживает архимандрита. Все замерли, ожидая бури... Но владыка сразу смягчился и заговорил совсем другим тоном; он признал справедливость его довода и согласился с мнением архимандрита и старца. Вот черта евангельского самоотвержения; – где нужно, о. Иосиф готов был пострадать за правду, но без особенной крайности и нужды никогда из братии не выделялся.

Уезжая из Оптиной, архипастырь сказал братии, между прочим, следующие знаменательные слова: « ...изберите себе старца по духу вашей обители...» Действительно можно было найти старцев и по летам, и по жизни, но иного духа.

«Старчество» есть особый дар, коим наделяется не всякий желающий, хотя бы он был и хорошей, и духовной жизни. Старцы – это особые избранники Божии, предуготовляемые особыми промыслительными путями. Главными и существенными качествами их должны быть – опыт духовный (он приобретается деятельной жизнью в послушании и под руководством старца); рассуждение (оно дается только чистым сердцам, просвещенным Духом Божиим); терпение, любовь и смирение. Последнее есть особо выразительный признак истинного старца. Смиренный старец, если он и не учен, и не начитан, если он и не может вести философского разговора и отвечать на все богословские вопросы, то он, с присущей ему за смирение благодатью, может быть мудрее мудрецов века сего и подать слово назидания в такой силе духа, перед которой окажутся ничтожными все теоретически приобретенные познания. Иной и жизни хорошей, и говорит убедительно, и в писании сведущ; но нет в нем той силы благодатной, которая живет нередко в простых, Богом отмеченных старцах! Возьмем для примера любую иноческую обитель, в которой имеются такие старцы. Сколько там есть иноков доброй и даже подвижнической жизни; есть иноки начитанные и, может быть, даже и с научным образованием, развитые умственно и духовно, с которыми приятно бывает поговорить; – но при этом, если у посетителя больна душа, если его мучает совесть, если его сердце томится и страдает от нечего бы то ни было, – то он не найдет у своих собеседников ответа на свои жгучие вопросы, да он и не откроет перед ними души своей, а пойдет искать инока благодатного, который своей всепрощающей любовью обымет его, как овцу заблудшую, своим смирением покорить его горделивый разум и своим простым, немудрым, но облагодатствованным словом разрешит все его недоумения и откроет ему слово жизни... Влияние такого человека – безгранично; – но нужно помнить, что обладают этим даром только приявшие помазание свыше. Потому в большую ошибку впадают те, которые обращаются за указаниями в своем жизненном пути ко всем без разбора. Како может слепец слепца водити, не оба ли в яму впадут.

И вот мало по малу Оптинская братия, никем не понуждаемая, стала относиться со своими душевными нуждами к прямому наследнику духовных дарований оптинского старчества, о. Иосифу. Шамординская обитель во главе cо своей настоятельницей⁹ также вручила себя его руководству, а за ними потянулись и другие обители и миряне, и снова Оптина пустынь засветила на всю Россию свой светоч старческого окормления и дверь старческой кельи по-прежнему была открыта для всех желающих, нуждающихся и ищущих духовного руководства, поддержки в искушениях и утешения в скорбях.

После старца Амвросия осталось много неоконченных и запутанных дел, и батюшке о. Иосифу первое время очень трудно было во всем разобраться. На выраженное одной особой соболезнование по этому поводу, о. Иосиф твердо отвечал: «Да, батюшка оставил меня в неловком положении; но хотя бы и в Сибирь пришлось пойти, а старца судить никогда не буду». И за такую самоотверженную преданность и любовь, Господь помог ему все дела привести в полный порядок, так что все успокоились и еще больше стали доверять ему.

Одна мирская особа, относившаяся к покойному старцу, после его кончины сильно скорбела и недоумевала, к кому ей теперь обращаться: к о. Иосифу, или еще к кому? Сидя раз с такими мыслями в глубокой задумчивости, она, как бы в полудремоте, ясно слышит голос старца Амвросия: «Держись о. Иосифа, – это будет великий светильник». Это положило конец ее колебаниям, и она с полной верой поехала к о. Иосифу и стала к нему относиться.

Так видимо непосредственно вразумлял и помогал старец Амвросий своему возлюбленному сыну, ученику и наследнику своих дарований.

И так по кончине великого старца Амвросия, его келья, или как принято ее называть «хибарка» – свидетельница стольких молитв и подвигов, где совершилось столько духовных возрождений, где пролито столько слезь скорбных, радостных и покаянных – не опустела; приток живой воды лишь как бы на время остановился и затем снова забил сильным ключом. Дух старца Амвросия и Макария воскрес в лице о. Иосифа, хотя последний, конечно, имел и свои индивидуальные свойства; но он во всех своих взглядах, поступках и решениях был так проникнут духом своего великого учителя, что действительно становился как бы его отражением. И это-то именно и было дорого в нем, особенно первое время. Для той любви, веры, преданности, какие имели все к старцу о. Амвросию, было слишком тяжело отдаться другому наставнику. И только одно сознание и уверенность, что о. Иосиф скажет именно то, что сказал бы о. Амвросий, что он решит вопрос непременно так, как решил бы его покойный старец, что от него услышит наставление, которое он сам некогда принял от старца – это духовное единение, эта, так сказать, видимая осязательная преемственность великого дара старчествования, – все это и влекло к нему и сближало с ним постепенно. Даже наружность о. Иосифа стала походить на о. Амвросия и это, чисто внешнее обстоятельство, сказывалось в душе духовных детей почившего старца, его таинственное духовное присутствие ощущалось всеми, и нередко, когда старец о. Иосиф выходил на общее благословение, слышались возгласы: «Да это точно сам батюшка Амвросий... как он похож на батюшку!»

Принимал о. Иосиф в той же келье, где и покойный старец; исповедовал сидя на том же месте – на кровати, где покойный батюшка по нездоровью всегда занимался полулежа. У изголовья теперь стоял большой портрет старца Амвросия, очень верно изображенный. Вся эта обстановка много говорила душе. К тому же старец Иосиф и по смирению и по своей любви к старцу Амвросию, никогда ничего не говорил от себя, а всегда ссылался на пример из жизни своего наставника. Сам он сильно скучал без старца и любил вспоминать о нем; и нередко эти дорогие воспоминания обрывались на полуслове... «Все прошло, и все проходит», – заканчивал о. Иосиф с глубоким вздохом, и тихая грусть светилась в его кротких очах... Очень характерен его ответ на слова одной духовной дочери, что, сколько скорбей выпало на его долю. Старец Иосиф сказал: «Какие скорби при батюшке, – я их тогда не чувствовал, – а вот теперь...» и он от волнения не докончил.

Первым и самым тяжелым гнетом легла на старца Иосифа, конечно, осиротелая Шамординская обитель. Неустроенная, необеспеченная она переживала тяжелое время. Много было тогда волнений, смущений и проч., и много испытал и видел о. Иосиф скорбей из за нее. Но все он победил своим терпением и смирением. Враг рода человеческого делал свое дело, и многие духовные люди обнаружили свою немощь человеческую, но о. Иосиф один остался неуязвимым и невозмутимым. Он при помощи Божией сумел остаться в хороших, искренних отношениях со всеми, кто прямо или косвенно показывал ему свое недружелюбие и никогда ни о ком из них не обмолвился ни одним плохим словом, и, в конце концов, заставил всех признать его превосходство духовное и внушил к себе одно уважение.

При жизни старца Амвросия, о. Иосиф не принимал никакого участия в делах Шамордина, но по кончине его, как сказано, было выше, он почувствовал такую жалость к этой обители, какой и сам не ожидал, как говорил впоследствии. Он принял, так сказать, на свои руки это детище батюшки о. Амвросия. Настоятельница обители верная и преданная ученица о. Амвросия, с глубоким расположением стала теперь во всех делах монастырских советоваться со старцем Иосифом, и по-прежнему в обители ничего не делалось без его воли и благословения. Лишенная зрения игумения Евфросиния единственную поддержку и утешение находила в старце Иосифе, и ему одному поверяла все, что ложилось на ее душу тяжелым бременем. Удивительный пример отношения к старцу являла собой эта настоятельница: сама духовная старица, опытная и мудрая, ровесница по летам и 8-ю годами старше о. Иосифа по монашеству, она глубоко смирялась перед ним, как пред указанным Богом старцем. Она часто ездила к нему, еще чаще писала¹⁰, и постоянно в каждом деле призывала его молитвенную помощь наравне с драгоценным именем батюшки Амвросия.

Вскоре о. Иосиф и официально был утвержден духовником Шамординских сестер наравне со скитоначальником старцем о. Анатолием, и потому два раза в год Петровским и Успенскими постами¹¹ приезжал в Шамордино для исповеди духовных детей старца Амвросия, перешедших теперь к нему. .

Для скорбных сестер приезды эти служили большой радостью. Его встречали и провожали, как покойного батюшку Амвросия. Такой же тесной толпой окружали они его, также сопровождали во время осмотра монастыря и также нежно и усердно заботились о покое того, кто с такой любовью принял на себя все тяжелые заботы о них. Батюшка Иосиф сделался для них вторым отцом; – их нужды, их скорби были для него больны, их душевное спасение – дорого.

В Шамордино он никогда почти не оставался ночевать, сколько его ни упрашивали. «Нет, – говорил он, – хоть и поздно, а как-то приятно ехать по той дороге, по которой ездил батюшка и аз с ними». Сколько любви к старцу и глубокой грусти о нем скрывалось в этих словах!..

Но скоро эти поездки прекратились совсем; его слабый организм не выдерживал продолжительного утомления; и однажды, заболев в Шамордино, старец не стал больше туда ездить и даже не видал нового отстроенного собора.

В Оптиной пустыни жизнь его была тоже трудовая; с утра выходил он на делание свое и оставался на нем до вечера, как верный слуга Божий. С 8-ми часов начинал он прием посетителей. После трапезы, на которую, когда был здоров, всегда ходил неопустительно, он несколько отдыхал. С 2-х часов опять принимал до 8-ми ч., а иногда и позже; после чего всегда выслушивал прочитываемое келейниками вечернее правило. Летом, после 2-х ч. в жаркие дни он выходил в лес, куда дозволялось сопровождать его желающим. Все обыкновенно шли поодаль, а старец впереди с кем-нибудь занимался. Когда садился он для отдыха, то рассказывал что-нибудь назидательное. Эти духовные прогулки в пустынном лесу со своим наставником напоминали древнюю пустыню с ее отшельниками. Келейники у него поначалу оставались те же; но вскоре одного из них взяли в монастырь, и старец долго оставался с одним, пока настоятель не прислал ему другого и велел оставить за послушание.

Вообще во внешней своей жизни он был очень строг к себе; никогда, несмотря на свое слабое здоровье и непосильные труды, он не позволял себе никаких послаблений. Только последние годы перестань ходить на трапезу, т. к. вообще не мог выходить на воздух; а прежде даже вечером в его келье не разводился очаг; впоследствии же на ужин ему приготовляли жиденький кисель, или рисовую кашицу. Вина он никогда не употреблял; даже в случаях болезни, когда это ему было необходимо и врачи настоятельно требовали, он не соглашался и строго останавливал близких, упрашивавших его подкрепить свои силы, говоря, что это лишнее и чтобы больше ему об этом не говорили.

Когда по праздникам служил собором в монастыре, пока был в силах, никогда не позволял себе ездить, а всегда и зимой и осенью в непогоду ходил пешком. Также и в одежде был строг к себе. Долгое время носил он выношенный меховой подрясник, который уже не грел, а только тяготил его, слабого и зябкого, и никак не соглашался переменить его. Наконец уже усердствующие, не спрашивая у него, купили мех и сшили новый подрясник, который батюшка принял с любовию, не желая огорчить усердия своим отказом, но и то велел переменить воротник, чтобы ничем не отличаться от простого монаха.

От служения он никогда не отказывался, когда его назначали. И если станут его просить, чтобы он отказался в непогоду или по нездоровью: то он строго и внушительно отвечал: «Мы этим живем, – как же от этого отказываться».

Спал старец очень мало, и днем не всегда ложился, а занимался чтением ь или молитвой. Однажды когда заметили ему, что он изнуряет себя, лишая и малого отдыха, на это батюшка ответил: «да разве отдых состоит в том, чтобы спать, – на это есть ночь, а днем довольно и так одному побыть». Когда скорбели, по поводу его изнеможения от трудов, он обыкновенно приводил в пример св. Феодора Студита, который сам, томясь в заточении, утешал и ободрял скорбящих братий и, несмотря на свои страдания от согнивающих ран, писали наставления своей пастве. «Вот какая любовь была», добавлял смиренно старец. Времени он никогда не терял в праздности, все у него было распределено; замечательно, что, будучи уже старцем, когда ему почти не оставалось времени на отдыхи, он, улучив свободную минутку, или брал книгу, или занимался переклеиванием старых конвертов на внутреннюю сторону, которые затем употребляли для рассылки писем по ближайшими монастырям. Все у него было во время и в меру и оттого, может быть, у него все так и спорилось, и все были удовлетворены.

В обращении он был удивительно ровен со всеми. Всегда приветливый и участливый, он ни перед кем не заискивал, никого не привлекал, никого не отличал, даже для лиц высокопоставленных он не изменял своих порядков. Родственников приезжавших к нему, он принимал наравне с прочими в той же приемной и беседовал с ними, но никаких чаепитий и никаких особых утешений родным не предлагалось. Вообще он никого к себе не звал и никому не отказывал.

Одна особа обратилась к нему в письме с просьбой принять ее в свое руководство, поясняя, что ее многое смущает и беспокоит. Не получив на это письмо ответа, она приехала сама в Оптину и так расположилась к старцу, что открыла ему свою душу. На вопрос же ее, почему батюшка не ответил на ее письмо, он сказал: «а я ждал, что вы вслед за этим напишите, что вас смущает». – Я не решилась этого сделать без вашего позволения и думала, что вы меня не примете», – возразила госпожа. – «Да разве старцы когда отказывают, кто к ним обращается», – сказал он ей на это.

Принимая всех без различия, о. Иосиф всегда отвечал на предложенные ему вопросы, но сам никогда не заводил речи. Раз одна подумала: «отчего это батюшка сам никогда ничего не скажет?» А старец вдруг, отвечая на ее мысли говорит: «Вопрошаемый не должен сам говорить, а только отвечать вопросившему!» – Один из близких старцу иноков рассказывает, что, в начале своего отношения к нему, он даже роптал на старца за то, что он так скуп на слова, и никогда ничего не говорит без вопроса, а когда придешь к нему, он скажет только: «Ну что?» – и уж самому нужно предлагать вопросы. – Отчего, думалось иноку, старец так начитан святоотеческого учения и преисполнен сам мудрости духовной, и мог бы говорить побольше, а между тем все нужно понуждать его вопросами? Но впоследствии старец разъяснил ему словами преп. Петра Дамаскина, который пишет: «Без вопрошения братии, не должно говорить чего-либо для пользы, чтобы доброе было по свободному произволению, как и апостол учит: не яко обладающу причту, но образ бывайте стаду (1Петр.5:3). И древние отцы без вопрошения не говорили служащего ко спасению, считая это празднословием».¹² Тогда, – говорит инок, – я понял глубокую мудрость старца и перестал его осуждать за это и получал великую пользу от его кратких, но сильных ответов; и приходилось на опыте в этом убеждаться, что иной и много говорит, а слова его не остаются в сердце.

Другому иноку старец сам сказал, вероятно, потому, что и он этим же смущался: «На меня недовольны некоторые, что я мало говорю. Но для того, чтобы утешить скорбящую душу, много и не надо говорить, – надо только дать свободно самому высказаться, не перебивая, – и когда выскажет все свои скорби, уже этим самым и облегчит свою скорбь. К этому остается прибавить только несколько согретых любовью слов и пояснить кое-какие недоумения, и человек после этого видимо укрепляется верою, обновляется душой и снова готов все терпеть».

И это ощущали на себе все относившиеся к старцу. Его краткие ответы и сжатые наставления были сильнее и действительнее самых обстоятельных и продолжительных бесед. Он умел в двух трех словах сказать так много, что сразу становилось все ясным и понятным. Самые убедительные доводы самолюбия и горделивого самооправдания разбивались вдребезги от одного его слова: «ну, что ж, надо потерпеть». Своим смирением он смирял самые бурные сердца, от него веяло всегда такой небесной тишиной, что в его присутствии самые неуступчивые, гордые и строптивые совершенно изменялись.

Не лишним будет здесь припомнить, что старец Амвросий, говаривал иногда: «Вот я пою вас вином с водою, а о. Иосиф будет поить вас вином неразбавленным». Прежде всего, конечно, нужно видеть в этом великое смирение дивного в избранных старца Амвросия; a затем здесь ясно видно указание на то, что о. Иосиф, будучи отражением о. Амвросия и по жизни, и по учению, – по внешней форме своих наставлений отличался от своего учителя. О. Амвросий был человек с образованием, обладал самым всесторонним умственным развитием, по характеру был общителен, и потому речь его была, помимо своей благодатной силы, увлекательна яркостью мысли, образностью выражения, легкостью, живостью, умной веселостью, в которой скрывалась глубокая мудрость как житейская, так и духовная. Отец же Иосиф был весь сосредоточенность, и речь его была сдержанна и дышала лишь одним святоотеческим учением.

Вообще он не любил баловства, уступок, и как истинный монах никогда не был наружно ласковым, хотя был и снисходителен, и мягок. Единственным выражением его внимания и ласки к чадам духовным состояло у него в том, что он в особенных случаях слегка ударял кого-либо из них по голове. С более близкими и преданными ему лицами он был скорее строг и не преклонен; но этим он достигал того, что ему предавались всецело, неотступно, истинно.

Бывали случаи, что некоторые, не сумевшие понять и оценить его, считали его отношение невнимательным и холодным и, по малодушию своему, увлекаясь внешней ласковостью других и считая это необходимым условием для успокоения внутреннего, оставляли старца Иосифа. Такие отпадения никогда не вызывали у смеренного старца никакого неудовольствия, не возбуждали ни зависти, ни огорчения; и с тою же отеческою любовию, с полным всепрощением и забвением случившегося принимал он снова, когда возвращались назад, понявшие свою ошибку и ощутившие лишение.

На исповеди батюшка был всегда серьезен, и замечания его как-тоο особенно проникали вглубь и будили там сознание своей греховности и безответности пред Богом. Самый его вид, его лицо, озаренное каким-то внутренним светом, его ангельская улыбка, в которой отражалась чистота его души, его полуопущенные глаза, через которые глядели на кающегося кротость и смирение, – все это вместе неотразимо действовало на душу. Это был живой свидетель истинности слов: Бог гордым противится, смиренным же дает благодать, и сила Моя в немощи совершается.

Безнадежный грешник, побывав у старца Иосифа, обновлялся духом, изменялся к лучшему. Некто страдал меланхолией и был близок к отчаянию, не видя исправления своей жизни. По совету знакомых, он начал ездить в Оптину, и там, после беседы со старцем, всякий раз получал облегчение. Враг всячески старался отвлечь его от этих поездок, внушая, что бесполезность их доказывается его не исправлением; но он продолжал ездить к старцу. Кончилось тем, что он совершенно примирился со своим тяжелым положением, и свой внутренний крест – тоску уже нес с благодушием, видя в нем как бы епитимию за свое не исправление.

Один инок искренно расположенный к старцу всегда ходил к нему на откровение помыслов. Но враг рода нашего, не хотящий никакого добра и ненавидящий даже голоса, утверждающего на пути спасения, восхотел и этому иноку заградить вход к старцу, и навел на него охлаждение и неверие. Инок перестал ходить к старцу. Но, по милосердию Божию и по молитвам своего наставника, он скоро познал, что поддался вражескому искушению и, придя к старцу сказал: «Батюшка, простите меня за откровенность, – я потерял всякую веру в вас». На это старец отечески мягким, успокоительным тоном ответил: «Что же, сын мой, удивительного в твоем иссушении? св. апостолы, и те усомнились было в вере в Бога и Спасителя; a после своего неверия еще сильнее укрепились в вере, так что уж ничто не могло их отлучить от любви Христовой». Искусившийся инок тут же почувствовал перемену в душе и совершенно предался в волю старца, исполнившего на себе апостольские слова: вы духовнии исправляйте духом кротости. Батюшка говорит, что кто относится к старцу, тот хотя и слабо ведет свою жизнь, но все-таки крепче стоит живущего без управления.

Одна из первых его духовных дочерей, еще при старце Амвросии, видя, как ее наставник преуспевает духовно и видимо готовится Богом к принятию старчествования, по малодушию своему, скорбела, что когда придет это время, то ей уже нельзя будет так свободно с ним заниматься и однажды высказала ему свое опасение, прибавив, что кажется, она того и не вынесет. На это о. Иосиф ей тогда отвечал: «что ж? ко всему надо быть готовым; вон м. Амвросия Ключарева¹³ прежде с батюшкой каждый день занималась, сколько хотела, а потом и раз в неделю рада была попасть». И действительно настало время, что и о. Иосиф не мог уже подолгу беседовать с каждым. Между прочим, теперь она стала получать пользу душевную, успокоение и утешение от одного его выхода на общее благословенье, и стала удовлетворяться и дорожить одним его словом более чем прежде продолжительными наставленьями.

Одна послушница, в начале своего поступления в монастырь, от своих немощей и неисправностей приходила в сильное смущение, и через это не находила покоя внутреннего. Когда она открыла это старцу Иосифу, то он своими сильными наставленьями скоро ободрил ее, говоря, что в смущении не может быть и покаянья; a самоукорение одно может успокоить.

После эта же послушница страдала от одного тяжелого искушения и неотступно просила старца избавить ее. Старец сказал ей всего несколько кратких слов, но с такой силой и властью, что она в ту же минуту почувствовала, что исцелилась, и более того с ней не повторялось.

Другая духовная дочь старца Иосифа рассказывает, что ее стал беспокоить помысл, что она непременно утонет (так как раньше ей кто-то это предсказал), и она поддалась сильному страху и смущению. Наконец она решила сказать об этом батюшке. Старец хлопнул ее слегка по голове и весело, спокойно сказал: «Ну, так что ж! утонешь и утонешь, – ведь ты не сама себя будешь, топить; так чего ж бояться? с Богом все равно, как ни умирать». С тех пор страх внезапной смерти у нее исчез. «Даже иногда и один взгляд его говорил мне более чем том проповедей», – заканчивает она.

Одна послушница очень унывала и, бывши в Оптиной сказала старцу: «Трудно жить, батюшка!» На это он мне ответил: «еще труднее будет под старость, да и чем же больше спастись, как не скорбями». Через несколько времени я опять была у старца и снова жаловалась, говоря: «не могу больше, очень трудно, уеду в другой монастырь». Батюшка сказал: «Нет, не езди, оттуда в Оптину не будут пускать, да и дорога будет очень дорога». Точно шубу снял с меня батюшка мою скорбь, – так мне стало легко и больше уж никогда никуда не просилась».

Лицеприятия или человекоугодничества в старце Иосифе не было и тени. Подадут ему большую сумму на поминовение, и деревенская женщина принесет простое полотенце – благодарность одна, как первому, так и последнему: «спаси Господи», просфора, листочек, иконочка на благословенье и теплое отеческое слово в напутствие. Он строго исполнял слово Господа: просящему у тебя дай и всем просящим давал возможное.

Кроме таинственного влияния своим благодатным словом на душевное расположение человека, о. Иосиф имел еще несомненный дар исцеления, как от страстей, так и от телесных болезней.

Одна Шамординская монахиня сильно и долго страдала болью в желудке. Ни свои монастырские медицинские пособия, ни лечение козельских докторов не только не помогали, но даже не облегчали ее страданий. Монахиня задумала испробовать последнее средство, – обратиться к оптинскому фельдшеру иноку, очень опытному врачу. Зная об этом намерении монахини, м. игуменья, собираясь в Оптину, предложила ей поехать вместе с ней. Монахиня неохотно приняла это приглашение, зная, что от дороги боли ее усилятся, и она только стеснит и обеспокоит матушку. По приезде в Оптину, они, конечно, прежде всего, пошли к старцу. Больная рассказала ему, как она страдает желудком. На это старец, ласково улыбаясь, заметил: «Ты что же к нашим докторам приехала?», a затем, подойдя к св. иконам стал молиться; после чего отпустил монахиню, велев ей сходить в монастырскую больницу. Монахиня это исполнила и принесла с собой пузырек с лекарством, но тут заметила, что не чувствует никакой боли. С той поры болезнь ее исчезла бесследно, и пузырек с лекарством так и остался нетронутым.

Г. А. передавала, что она страдала сильными головными болями. Однажды, сидя в хибарке, она почувствовала такой сильный приступ мигрени, что даже испугалась. Вскоре старец вышел на благословение, и она могла только проговорить; «уж очень голова болит, батюшка». Он улыбнулся и ударил ее по голове. Боль мгновенно прошла. Когда же старец ушел, она от радости тут же всем рассказала, но к вечеру боль головная у нее возобновилась. Поняв свою ошибку, она на следующий день передала об этом старцу, который, вразумив ее, сказал: «ну, потерпи; поболит – поболит да и пройдет». И действительно головные боли продолжались еще несколько времени, a затем прекратились окончательно.

Г-жа Е. говорит о себе: «В молодости я курила, несмотря на запрещение докторов, и это обратилось в навык. Сколько потом я не пробовала бросить курить, никак не могла. Наконец на исповеди перед старцем Иосифом я покаялась в этом и просила его св. молитв. Старец не стал укорять меня за это, а ласково сказал: «не кури; тебе это вредно», и затем прибавил: «ты купи себе шалфею и вместо табака насыпай его в патронку и кури». Но дело не пошло у меня, шалфей курить я не могла, а продолжала курить табак. Бывши в Оптиной, я снова стала просить старца, чтобы он помолился. «А что же шалфей то не курится?» – смеясь, спросил батюшка и при этом благословил меня со словами: «помози, Господи». Дорогой из скита я почувствовала сильное угрызение совести. На меня сильно повлияло то, что батюшка так ласково, без малейшего укора отнесся к моей немощи, и я сразу бросила курить».

Она же: «На 1 неделе великого поста я говела, и очень страдала от боли в пояснице. Когда я сказала об этом старцу, он велел мне растереть больное место арникой. Повеление это я исполнила, и боль моя совершенно прошла, тогда, как раньше я перепробовала всевозможные лекарства, и ни что не помогало. Верю твердо, что от всех своих немощей я спасалась молитвами батюшки Иосифа, и уверена, что и вся жизнь моя шла хорошо, только по его молитвам».

Мать с семейством приехала в Оптину пустынь к батюшке. У сына ее заболела нога, и он не мог ходить. Его внесли на руках к батюшке. Побыв у старца, сын ее пошел сам на ногах; болезни как не бывало.

Одна особа, живя в Оптиной, сильно заболела; она попросила себя привести в хибарку к батюшке. Он ее принял и, дав ей в руки свои четки, прошел в спальню, сказав: «подожди». А когда он вышел, она совершенно забыла про свою болезнь.

Крестьянка А. была больна. У ней очень опухли околошейные железы. Два раза ей делали операцию, но опухоль еще больше увеличивалась, так что она даже не могла повернуть шеи. Она обратилась к батюшке за советом: делать операцию или нет? Он ей сказал: «операцию не надо делать, а отслужи молебен великомученику Пантелеимону и так поправишься». Крестьянка отслужила молебен, и ее железы прошли бесследно.

Одна послушница передает о себе следующее: «Еще при жизни батюшки у меня были большие скорби. Невыразимо тяжело было мне, и не было среди окружающих сочувствующего мне человека. Наконец дошло до того, что у меня заболела грудь и пошла кровь горлом, и я с большим трудом исполняла свое послушание, скрывая от всех свою слабость. Между тем подошло время покоса, я должна была идти наравне с другими, хотя и чувствовала свою полную слабость. Я совсем упала духом и с вечера горячо просила Царицу Небесную, чтобы Она мне помогла. Уснув, вижу, что я в хибарке около иконы Б. М. «Достойно есть». Я жду, но батюшка меня не принимает. Наконец выходит покойная м. игуменья, к которой я была близка и я ей говорю: «матушка, люди за своих близких просят батюшку, что же вы за меня не попросили?» – «Нет, я просила батюшку за тебя», – ответила она. Только что она сказала это, из двери вышел сам батюшка в беленьком балахончике и три раза сказал: «Христос воскресе!» Я зачитала во сне: Достойно есть... и, прочитав до конца, кинулась к батюшке, рассказывая ему свои скорби и как у меня болит грудь. Тогда батюшка свернул комом полу своего подрясника и прижал ею больное место на груди, сказав помнится: «Бог милостив», потом приласкал меня, и я проснулась совершенно здоровой. И до сих пор грудь у меня никогда больше так не болела. Попав потом на самом деле к батюшке, я ему рассказала, как он исцелил меня во сне, и батюшка, выслушав, сказал: «Ну, слава Богу! совсем прошел? теперь не болит? ну, благодари Бога!»

О. Д. рассказывал о бывшем с ним случае внезапной помощи от одного лишь воспоминания имени старца.

Бывши на скитской даче, он по послушанию приехал в монастырь за рыбой к какому-то празднику. Окончив все свои дела, он сходил к старцу принять благословение и отправился обратно. Дорогой, лошадь его чего-то испугалась и понесла; причем валек попал под постромку, и еще более раздражал испуганную лошадь. О. Д. выскочил из тележки и сказал про себя: «батюшка, ведь я же с твоим благословением поехал»... и только он помянул имя старца, как лошадь с храпом остановилась, дрожа всем телом. Он подошел к ней, оправил, вывел на дорогу и благополучно поехал дальше.

И вообще по его молитвам Господь иногда посылал чудесную Свою помощь там, где люди ничего не могли сделать.

Один из таких замечательных случаев рассказывает г-жа М. П. Т.

Мой муж, человек мало верующий в Бога, заболел тяжелым нервным расстройством. Обращался он ко всем знаменитым докторам, лечился разными усовершенствованными способами, но помощи не получил ни откуда.

Я же очень уважала и любила старца Иосифа и с самого начала относилась к нему со своими душевными невзгодами, а теперь, в такое тягостное для меня время, я, конечно, не раз обращалась к нему и за молитвенной помощью, и за советом, что мне делать с больным мужем.

Перед тем, как ехать нам с мужем в Москву к докторам, я получила от батюшки письмо, где он велит мне передать мужу, чтобы он непременно там поговел и приобщился св. Таин. Я подумала при этом, что передавать мужу подобный совет бесполезно, но к великому моему изумлению, муж, хотя и неохотно, но все же согласился приобщиться, что и исполнил в одной из глухих церковок Москвы. После приобщения как будто наступило некоторое улучшение, но ненадолго, и тяжелые первые припадки тоски, сердцебиения и слабости возобновились с еще большей силой. Я стала падать духом, а муж мой слабел и не мог заниматься своей обычной деятельностью. На меня нападало отчаяние и в голову шли мрачные мысли.

Но вот раз в январе месяце, в холодную погоду, муж мой говорит мне: «поедем в Оптину». Зная как муж относился к религии вообще, я не могла поверить серьезности его намерения и оставила его слова без внимания. На следующий день, вернувшись со службы, муж спрашивает меня: «что же собралась ты, мы завтра едем в Оптину». Это было для меня так неожиданно, так ново, что я в глубине души постигла в этом силу молитв батюшки Иосифа.

30-го января мы выехали в Оптину и по приезде туда сейчас же пошли к старцу, который принял прежде моего мужа, а потом меня. О чем они говорили, я не знаю, но когда я вошла к старцу, то батюшка мне сказал: «нет, он ничего». Затем старец велел нам обоим поговеть, и на Сретенье мы приобщились. За молитвы праведного старца муж мой терпеливо выстаивал все длинные Оптинские службы и выполнил все полагающиеся правила. Исповедовал старец сам.

Напившись чаю, мы пошли в хибарку, и батюшка опять принял нас порознь. Мужу он дал маленький шейный образок Черниговской Божией Матери и св. Феодосия на другой стороне и, благословив его, сказал: «это вам на память». Затем батюшка позвал меня и сказал, чтобы сегодня мы после вечерни выезжали в Тихонову пустынь; там отслужить у мощей преп. Тихона молебен с акафистом и сейчас же ехать на св. колодезь, где после краткого молебна непременно искупаться в источник, после чего, напившись чаю, немедленно выезжать в Орел.

Слушая это и помня, что стоит холодный февраль, я подумала, что муж мой ни за что не согласится выполнить это и сказала это батюшке. Он мне на это ответил: «ну тогда попроси монаха облить его подогретой водой из источника; а лучше бы искупаться. Чахоточные там купаются и получают исцеление». Выслушав батюшкины слова я только просила его св. молитв. Вечером мы выехали в Тихонову пустынь.

Ночью поднялась сильная холодная вьюга, и мы с трудом доехали от станции до монастыря. Там мы застали конец ранней обедни и затем отстояли молебен преп. Тихону с акафистом. Наступило время ехать к источнику. Настроение моего мужа переменилось, и он стал оттягивать говоря: «ну, как ехать в такую погоду». Я мысленно призывала драгоценные молитвы старца и как умела, уговаривала и торопила мужа исполнить благословение батюшки. Вдруг мой муж сразу решился ехать. Лошади были готовы, и я взяла побольше теплых вещей и мы поехали к колодцу. Вьюга была страшная и холодная, по дороге не попадалось ни одной души.

Приехав туда и отслужив молебен, муж с монахом пошел в мужскую купальню, я в женскую. Там никого не было; пол был покрыт льдом. Погрузившись три раза, я быстро оделась и вышла на дворик, где увидала стоящего уже в шубе моего мужа. У меня мелькнуло в голове: «не купался». Но к великой радости он объявил мне, что прекрасно выкупался. Скоро мы доехали до гостиницы, где нас ожидал самовар и обед. Муж мой был весел, покоен, все находил очень вкусным, тогда как все время болезни у него ни к чему не было аппетита.

По благословению старца мы в этот же день, выехали в Орел, где муж мой с этих пор стал, видимо, поправляться, и теперь молитвами старца он совсем здоров, и занимается по-прежнему своей службой.

В описанном здесь случае особенно ярко вы ступает сила молитв св. старца. Кто мог совершить переворот в душе маловерующего человека и без всякого внешнего воздействия заставить его самого добровольно подчиниться всем крайне нелегким требованиям простого инока. С другой же стороны в этом обстоятельстве еще видно и глубокое смирение истинного старца. О. Иосиф, подобно своему учителю, старцу Амвросию, никогда не открывал явно своих дарований, но всегда старался скрыться за какую либо святыню, посылая больных и страждущих по св. местам.

Случаев, в которых ясно обнаруживался его дар прозорливости, плод просвещенной благодатью смиренной души его, так много, что невозможно все передать их. Передадим здесь наиболее замечательные.

Один господин, служащий на частной желез ной дороге, захотел переменить свое место на более выгодное. Относившись ранее в таких важных случаях к старцу Амвросию, он теперь очень скорбел, что не имеет человека, у которого бы с верой мог попросить совета. После некоторого колебания, он решил принять предлагаемое выгодное место и сказал своей жене: «вот если бы жив был батюшка Амвросий, спросил бы я у него, что мне делать – и был бы покоен». На это жена сказала ему: «поедем к его ученику, батюшке о. Иосифу, – он теперь старец, – спроси у него». – «Зачем я поеду к о. Иосифу, – я к нему веры не имею, и потому не могу спрашивать его совета». – «Ну, хотя благословение примешь на новое место, и то лучше будет», – говорить жена. «Вот разве только благословение принять, – согласился он, – а спрашивать его я не буду; да я ведь уже решил совсем».

Приехали в Оптину, пошли на могилу старца Амвросия, где приезжий господин даже заплакал от скорби. Жена, наконец, говорит ему: «Пойдем же теперь к батюшке Иосифу». – «Пойдем, – сказал он, – я приму благословение и уйду; а ты, если хочешь, оставайся». Старец скоро принял приезжих, и господин первый заговорил о том, что ему предлагают хорошее место. – «Напрасно, – говорит ему старец, – я вам не советую переменять, здесь вы можете получать награды и заслужить пенсию и потому оно будет для вас выгоднее той должности, какую вам предлагают». – «Но какая же тут может быть пенсия, – возражает господин, – ведь моя служба не казенная». – Нет, все-таки подождите немного», – закончил утвердительно старец. Господин вышел от старца в большом волнении и смущении и говорит жене: «Чего же я буду ждать? только выгодное место упущу». Но жена уговорила его послушаться старца и, хотя немного подождать. «Если упустишь это место, Бог пошлет другое», – говорила она. Наконец он согласился подождать.

И что же? В скором времени эта железная дорога переходит в казну, и служба делается государственной; а господин этот получает награду и право на пенсию и в общем слова старца сбылись в точности, – место это сделалось выгоднее того, какое ему предлагали. После господин нарочно приезжал к старцу и искренно благодарил его.

Богатая Козловская помещица, прочитав с увлечением жизнеописание старца Амвросия, предложила своим двум дочерям, только что окончившим институт, поехать в Оптину пустынь. Младшая дочь охотно согласилась, а старшей не хотелось, так как они ждали к себе в имение большое общество гостей и молодежи, и предполагалось весело проводить время. Мать пробовала ее уговорить, но она упросила оставить ее дома с гувернанткой.

Помещица с младшей дочерью приехали в Оптину, где им обеим там понравилось, что захотелось побыть подольше. Гостинник посоветовал им сходить к о. архимандриту и затем посмотреть свободные помещения. Придя на благословение к старцу, они сказали ему, что им здесь так нравится, что хотелось бы погостить подольше. Но батюшка так решительно и серьезно сказал на это: «нет надо ехать скорее домой». Ответ этот очень удивил их, и они недоумевали, почему батюшка так неприветливо к ним отнесся, и даже точно гонит. На следующий день они опять пошли в хибарку. Старец, выйдя на благословение, и увидев их, строго сказал: «как, вы еще здесь? скорее поезжайте».... и быстро повернувшись, пошел к себе, проговорив, уже поднимаясь по ступенькам: «а то, пожалуй, и гроба не застанете». Многие, находившаяся в хибарке слышали эти слова, которые на всех произвели тяжелое впечатление. Помещица, наконец, очень встревожилась и, несмотря на уговоры гостинника, тотчас же собралась и уехала.

Подъезжая к своему дому, они были удивлены, увидев у крыльца большое стечение народа; a вскоре из дверей показался гроб. Оказалось, что старшая дочь, отказавшаяся от поездки в Оптину, катаясь верхом, упала с лошади и убилась насмерть.

Г-жа Е. И. Т., передавала, что она, за смертью своей сестры – жены священника и выбытия последнего из пределов Европейской России, воспитывала пятерых их детей. В июле 1898 г. она привезла к старцу Иосифу своего старшего воспитанника – племянника и просила батюшку помолиться и вразумить его, т. к. он не хотел кончать семинарии и упорно стремился поступить в полицию, чтобы иметь независимость от тетки. Старец, видя его упорство, не противоречил, а только посоветовал ему пробыть в семинарии еще один год, a затем хлопотать о службе в полиции. Племянник согласился отложить свое намерение на год, в течении которого раз думал бросать учение и благополучно кончил курс.

Одно семейство встречало в Оптиной пустыни Пасху. После вечерни они пришли к старцу проститься, т. к. за ними должен был приехать нанятый извозчик. Но батюшка им сказал: «нет, вы оставайтесь, и завтра отстойте утреню и обедню; служба будет торжественная, и служить будет архимандрит Агапит. Они на это ответили, что остаться им никак нельзя, т. к. извозчик нанять, и он не согласится ждать их до завтра. Но старец снова проговорил: «нет, он не приедет». Придя в номер, они стали ждать извозчика, который действительно не приехал, и они остались. Оказалось, что на реке была буря, и нельзя было переехать.

Иеромонах Савва (ныне умерший), страдая тучностью и болезнью ног, затруднялся ходить на исповедь к старцу. Наконец он пошел к нему с целью благословиться исповедоваться у какого либо духовника в монастыре. В это время умер батюшкин духовник о. Мельхиседек. Когда о. Савва вошел, то старец встретил его словами: «А я было хотел посылать за тобой, о. Мельхиседек умер так будь моим духовником». О. Савва от неожиданности ничего не мог проговорить; a после другим рассказывал, что хотел отказываться от старца, а старец, как бы провидя его мысли, предупредил его просьбой быть его духовником.

Одна особа, возымев желание видеть о. Амвросия, собралась ехать в Оптину, но родные отговорили ее, пугая дальностью и трудностью пути. В октябре месяце она прочла в газетах о кончине старца. Скорбь и раскаяние, что она по малодушию лишила себя навсегда благословения такого великого старца, охватили ее. Затем она видит во сне, что о. Амвросий благословляет ее и ее сестру финифтяными иконочками. Какие это были изображения, она не помнить; только на одном образке было очень много лиц, а на другом несколько. После этого она написала своей знакомой в Шамордино, прося ее выхлопотать у м. игуменьи какую-нибудь из оставшихся у старца Амвросия иконочек ей на благословение. Но к этому времени все мелкие вещи были уже розданы, и послать ей было нечего. Тогда ее Шамординская знакомая, бывши в Оптиной, рассказала об этом батюшке о. Иосифу. Старец сказал; «Сходи в лавочку и попроси подать тебе ящик с финифтяными образками прежней покупки и, перекрестясь, опусти руку в ящик; первая икона какая тебе попадется – это благословение р. б. Софии, а вторая ее сестре. Знакомая так и сделала. Каково же было ее изумление, когда она увидала, что первый образ был – киевские угодники (много лиц), а второй – собор архистратига Михаила (несколько лиц). Положив предварительно эти иконы на могилу старца о. Амвросия, шамординская монахиня отослала их своей знакомой и вскоре получила от нее ответ, исполненный благодарности и удивления, т. к. иконочки оказались точно такими, какие она видела во сне. Кроме того, через несколько времени ее мужа перевели по службе в Киев, где они и жили сначала около лавры, а потом вблизи Михайловского монастыря.

Одна очень преданная старцу особа, будучи вполне свободной, поселилась вблизи Оптиной пустыни, чтоб быть ближе к батюшке о. Иосифу. Одно время она сильно поддалась смущающему ее помыслу, что она напрасно только беспокоит старца, и что ей вовсе не к чему здесь жить. С этими мыслями пошла она в скит, решив в душе, что идет в хибарку последний раз. Старец принял ее на благословение; и только что она хотела сказать ему, зачем пришла, как была поражена видом старца: из его глаз лились потоки лучей. Она остолбенела; а старец ласково улыбнулся, ударил ее по голове и благословил, сказав: «напиши-ка мне лучше исповедных книжек». Выражение лица старца было такое, как бы он говорил: что поняла?! и при этом он протянул ей книжку со словами: «на, читай». Заглавие книжки было: «Вера слепая и вера мертвая».

Та же особа рассказывает. Не получая долго писем от сына, она спросила у старца, не умер ли он, и как его поминать? Старец ответил: «все равно, как ни поминать, только поминай». Из этого ответа она заключила, что сын ее умер, и вскоре действительно получила известие о его смерти. С ней сделался столбняк: ни плакать, ни молиться она не хотела, ни даже идти к старцу, считая жизнь свою оконченной. Доходя до сумасшествия в своем горе, она кое-как написала старцу о своем состоянии, и послала его с монастырским закупщиком в Оптину (она жила в Козельске). Часа в 4 дня с ней сразу все прошло, и она почувствовала легкость на душе. После оказалось, что в этот самый час старец вышел в хибарку на благословение и, увидев ее двоюродную сестру, сказал; «Г. пишет, что ее Леля умер». Несомненно, что старец, получив ее скорбное письмо, помолился о ней, и сила его молитвы спасла ее от отчаяния.

Монахиня В. Э. была подвержена тоске и унынию. Однажды она приехала к старцу и, рассказав, что она не находит места от гнетущей ее тоски, просила отпустить ее к брату в Америку, где он занимал видное положение и которого она давно не видела. Батюшка сказал ей на это: « Нет, давай лучше будем с тобой почаще приобщаться; куда нам в Америку! – ближе пойдем и то не дойдем! ведь нам с тобой немного осталось жить». Эта монахиня, всегда боявшаяся смерти, приняла эти слова старца очень спокойно и стала готовиться к переходу в другой мир. Это было в августе 1910 г., а в ноябре того же года она пошла в соседний мужской монастырь к вечерни и там в храме внезапно скончалась.

Перед этим же она отказала своей келейной, а затем опять взяла ее к себе. Келейница не хотела к ней идти, но батюшка сказал: «Ну, перейди на время». И действительно, только несколько недель пришлось ей пожить вместе с монахиней.

В Б-ском монастыре жили две сестры. Одна из них умерла. Оставшаяся выпросилась в Оптину, чтобы посоветоваться со старцем; ей хотелось взять себе квартирантку. Старец не благословил ей этого, сказав: «поживи пока одна, а как заболеешь так иди скорее да проси м. игуменью постричь тебя в мантию». Крайне удивили ее слова старца; она чувствовала себя совсем здоровой. Время шло, и все забыли об этом. Вдруг она серьезно заболевает. Помня слова старца, она уже в жару пошла к м. игуменье и просила пострига. Доктор признал ее безнадежной; ее постригли, и на 4-й день она тихо, мирно скончалась на пасхальной неделе.

Приехали к батюшке трое; одной из них самой здоровой батюшка вынес сверток и подавая сказал: «возьми, может быть на что-нибудь пригодится». Придя в номер, она развернула сверток; в нем оказались разные тряпочки. Они посмеялись над подарком и вскоре уехали. Ровно через год у получившей странный подарок образовались раны, и тряпочки все пошли на корпию.

Е. В. сообщила, что в бытность свою в Оптиной пустыни, по скудости средств хотела ехать обратно в Белев на товарном поезде. Батюшка ей сказал: «тебе не придется» и дал ей 50 коп. Придя на вокзал, она пропустила три поезда, которые ее не взяли, и если бы не батюшкины 50 коп., то пришлось бы идти пешком.

Одна белевская послушница гостила в Шамордине и все просила старца оставить ее там совсем, так как в своекоштном монастыре жить ей было трудно, но батюшка сказал: «Надо доживать в Белеве как-нибудь». Хотя одна монахиня и согласилась взять ее к себе в келью, но жить пришлось действительно «как-нибудь». Послушница скорбела и снова просилась в Шамордино, говоря, что в белевском монастыре ей нечем и негде жить. Но старец снова отклонил ее, сказав: «подожди немного, еще сама будешь в банк деньги класть». И на самом деле: молитвами старца Бог послал ей благодетелей, которые стали ей присылать, а она понемногу откладывала на книжку.

М. Е. М. рассказала, что в 1899 г. рядом с ее кельей строили большой корпус. Вышла как то ошибка в размере, и новый сруб подошел прямо к ее стене, отчего келья сделалась совсем темная. Приехала она со своей скорбью к батюшке Иосифу, который ее успокоил сказав: «Ну, не скорби, Господь тебя устроит еще лучше, у тебя будет келья большая, светлая». Она думала, что это батюшка о ее смерти говорит, но вскоре м. игуменья дала ей другую келью больше и светлее прежней. Но тут случилось новое горе. Келья оказалась худая. Кое-как поправив, ее плотники сказали, что лет пять она еще подержится. Приехав к старцу, она все ему рассказала. Батюшка сказал: «напрасно ты ее чинила, зря деньги тратила, она и года не простоит; под ней все столбы подгнили, она на одном держится». И затем подробно объяснил, как нужно ее поправить... «Батюшка, да где я возьму денег на поправку?» – сказала она, – «Займи», – ответил старец и при этом достал из стола 10 руб., говоря: «займи еще у кого-нибудь, а когда будут деньги отдашь». Не смея противоречить старцу, она заняла денег и поправила келью, которая оказалась, как говорил старец, совсем сгнившей и могла их задавить. После поправки денег у нее не было и неоткуда было ждать, и она очень скорбела, что не отдает своего долга. Бывши в Оптиной, она просила прощенья у старца, что опять не привезла долга. Старец сказал: «скоро будут, тогда отдашь». Вскорости она получила повестку на 100 руб. и не могла понять, откуда это ей Господь посылает. Оказалось, что умер ее дядя, который никогда при жизни ей не помогал, а теперь жена его прислала ей эти деньги за него.

Приехала одна помещичья семья в Оптину. Отец не признавал старцев и ходил к батюшке Иосифу только за одним благословением, никогда ни о чем не разговаривая. Когда дочери его, очень чтившие старца, пришли к нему, то батюшка стал им говорить о том, что у них в имении кирпичи, приготовленные для постройки колокольни никуда не годны. Барышни, только что выехавшие из дому и ничего там не слыхавшие об этом, очень удивились и подумали, что, наверное, отец узнал об этом перед самым отъездом и теперь, вопреки своему обыкновенно, рассказал об этой своей неудаче батюшке. Придя в гостиницу, они обратились к отцу: «папа, ты нам ничего не сказал, оказывается наши кирпичи испорчены?» – «Какие кирпичи? я ничего не знаю?» – «Да ведь ты же батюшке рассказал об этом, – мы слышали от батюшки?!» Помещик рассердился и сказал: «вы знаете, что я с вашим батюшкой никогда ни о чем не говорю, я получил благословение и ушел».

Вернувшись затем домой они узнали, что их подрядчик запил, перепустил кирпичи, и они все пропали.

Другая дама приехала просить благословения переделать дом в имении. Старец сталь расспрашивать, что и где она думает переместить. Она стала ему пояснять, а батюшка принялся по столу пальцем чертить план, говоря: «вот тут ведь у тебя вход, а так столовая, a здесь вот то то». Дама до того увлеклась этим чертежом, что только уже выйдя от старца она сообразила: откуда же батюшка мог так верно знать расположение ее дома.

Перед коронацией одна особа говорила на общем благословении: «Батюшка, какие готовятся торжества», а старец на это ответил: «торжества то готовятся, да не было бы какого несчастья!»

Рассказывает про себя один почтенный иерей: «В течение более десяти лет я имел величайшее утешение пользоваться советами и наставлениями почившего великого старца батюшки о. Иосифа. Бывало случиться, что в моей личной, семейной или пастырской жизни, – что трудное, непонятное или скорбное, сейчас, как дитя к нежно любящей матери, спешишь обратиться к своему отцу благодетелю, батюшке Иосифу. Письменно поведаешь свою тяжесть душевную, испросишь св. молитв. И еще не получишь ответа, как уже на душе легче станет. А получишь ответ и совсем успокоишься. Два раза пришлось мне быть в Оптиной пустыни и видеть лично старца; по нескольку раз наслаждаться и переживать незабвенные в моей жизни минуты беседы с батюшкой. Помню, как я был первый раз. И самый вид Оптиной пустыни и местоположение так красиво, что невольно располагает к себе и производит отрадное впечатление.

Все мне там понравилось, но больше всех батюшка Иосиф. Утружденный летами и силами сидел на своей кроватке с приветливой улыбкой благообразный старец. Я не мог с ним долго и спокойно говорить, ибо идя к нему, получил телеграмму, требовавшую меня домой. Так как я путешествовал с женой и мальчиком, а дома оставил свою больную дочь, то и думал, что она умрет. Но батюшка успокоил меня, сказав: «ничего, не тревожьтесь; Господь дает все будет хорошо». Получив благословение, мы отправились домой, и в вагоне вторично получили телеграмму с требованием поспешить домой. Опять мы стали беспокоиться за свою дочь. Приехав, мы действительно увидали, что не было надежды на ее выздоровление. Но за молитвы батюшки в болезни дочери случился перелом, и она поправилась.

Через два года мы снова все были в Оптиной и уже с этой девочкой. Говели, соборовались и удостоились несколько раз быть у старца, который всех нас благословил иконочками и разными книжечками и листочками. Меня благословил живописной иконой свят. Амвросия Медиоланского, сказав: «да будет тебе сей святитель образцом по вере и усердию о спасении вверенных тебе духовных чад». Дорого для меня это благословение. При взгляде на него, я всегда вспоминаю кроткого, любвеобильного старца. Благословив меня иконой, старец разъяснил мне мои недоумения в пастырской практике. Дело в том, что в нашу обитель приходят иногда с такими душевными тяготами, что я затруднялся, не зная как поступить: допустить ли их до причастия св. таин или нет? Но поведав старцу все свои недоумения и получив наставление, я совершенно успокоился.

За молитвы и благословение старца я поступаю так, как он благословил. Но грустно мне и тяжело, что лишился я такого благодетеля, незаменимого наставника, отца и учителя, всегда и во всех обстоятельствах моей жизни меня утешавшего и помогавшего. Но буди воля Божия! верю и уповаю, что и там он молится за нас, осиротелых чад своих, предстоя пред престолом Божиим.

Монахиня Л... передает о себе: «В 1908 г. 2 авг. я со своей келейной приехала в Оптину пустынь. Куда мы особенно стремились – это к батюшке Амвросию на могилку и также желая получить пользу и назидание от старцев, но больше влекло к батюшке Иосифу. По приезде в пустынь со мной случилось что-то непонятное, – занездоровилось слегка, и я никак не могла идти к старцу. Наконец, сдаваясь на доводы моей келейной, я пошла. Дорогой я все думала: ну чего иду, говорят посетителей масса, старец всех посылает в Шамордино, в Тихонову пустынь. Я этого не могу выполнить, денег нет, да и купаться мне вредно. Исповедоваться нельзя у старца, утомишь его, собороваться я без того буду. Но вот мы у старца; я стою, молча смотрю на него. Вдруг он тихо ласково заговорил: «ну чего же ты, чего? Вот смотри портрет старца Амвросия, вот его кровать, вот вся его келья, также он принимал, как и я, больной, сидя на кровати». Точно ледяная кора спала с моего сердца; мне стало так легко. Я уже не молчала; мысли одна за другой сходили с языка. Я не успевала высказать всю мысль, как старец давал мне ответ. Потом опять говорит: «чего ты боялась прийти. Денег правда нет у тебя на поездку в Шамордино и в Тихонову, да тебе и купаться нельзя; ты Божию Матерь хочешь видеть? – отвечал на мою мысль старец, – Она сегодня Сама у тебя будет в кельи. Исповедовать я тебя не могу – давно никого исповедую, а вот, поди к о. Сергию. Он тебя поисповедует и пособорует». Келейная моя тоже была утешена. Мы плакали от радости. Доходим до монастыря, видим, идет крестный ход с Калужской иконой Божией Матери, случайно привезенной из Козельска. И вскоре к нам в номер принесли икону Божию Матерь. На следующий день, приобщившись и пособоровавшись, мы спешим к батюшке. Он встречает нас словами: «ну вот, правда как хорошо, легко радостно. Поговели, порадовал Господь. Ведь вот милость то Божия случилась с вами!» А с нами действительно случилась милость Божия, о которой старец не знал, знал только духовник. Кратко, но сердечно духовно говорил старец, не хотелось от него уходить, но надо было дать место другим. Потом мы на другой день, купив четки и портрет старца и несколько листочков духовного содержания, отправились к батюшке. Придя к нему, я только успела подумать: как было бы хорошо если бы батюшка из своей ручки дал мне четки, – как старец улыбнувшись, быстро снял со своей руки четки и надел на мою и в то же время мои четки надел на свою руку. Слезы хлынули градом, я только могла сказать: «дорогой батюшка ожидала ли я этого!» Старец был в шапочке, вдруг он снимает с головы шапочку, поворачивается к моей келейной, поправляет на голове волосы и улыбнувшись, надевает снова. Моя келейная разрыдалась, бросилась в ноги к старцу, благодаря его за что-то. Батюшка и ее также благословил четками. Я недоумевала, что это значит. Оказалось, что моя келейная подумала: не похожа наша карточка; вот, если бы батюшка без тапочки был (на нашей карточке батюшка был без шапочки).

Уже на следующий день мы пришли прощаться с батюшкой. Не желая утомлять старца, мы остались в коридоре в ожидании, когда он выйдет. Вскоре щелкнула дверь, вышел батюшка. Ну что за вид был его! От его лица буквально исходил свет. Оно было так бело и юношески светло, что мы невольно вздрогнули и опустили глаза. Батюшка взглянул на нас, и такой у него был ласковый благодатный взгляд, что передать нельзя и, кажется, никогда его не забудешь. Он круто повернул от нас, так что мы не успели проститься. Пришлось прийти на другой день и проститься со старцем. После нам сказали, что в этот день батюшка приобщался.

Еще мы были у старца в 1910 году. Вся беседа носила уже характер последней беседы. Все до мелочи было разобрано и предусмотрено старцем. И снова он отдалил мою поездку в Шамордино, сказав, что нам некогда будет. И действительно оказалось некогда. Прощаясь с батюшкой, мы спросили: благословит ли нам батюшка еще побывать у него? Он кротко, весело улыбнулся и сказал: «ну что же побывайте; Бог весть, Бог весть».

Эти строки истинны, чему Господь Свидетель. И нет теперь среди нас этого светильника, этой дивной чистокристальной души. И больно сжимается сердце...»

Из записок Е. Я жила в кельи, где было мне очень трудно, так как меня там притесняли. Благословлялась у батюшки перейти в другую келью, а он мне сказал: «терпи; будешь жить и в хороших, но не будешь иметь спокойствия души; будешь как в аде», но я не послушала, перешла от этой монахини. Однако же не нашла себе спокойствия и перешла обратно к первой. И несмотря на ее тяжелую предсмертную болезнь (у нее был рак в груди), которая наполняла всю комнату удушливым запахом, я не чувствовала ни бессонных ночей, ни тяжести непосильного труда. За молитвы батюшки я несла все благодушно. Так и дожила и похоронила эту монахиню.

После смерти этой монахини поместили меня к другой старой, с которой тоже было трудно. Я приехала к батюшке. Он меня спрашивает c улыбкой: «как поживаешь?». Я заплакала. Батюшка и говорит: «а как же от нее сестра терпела?» – Батюшка, сестра ее часто на богомолье уходила, а я всегда при ней.» – «Ну, помози Господи, сказал батюшка, проси м. игуменью, чтоб вывела». Вот и вспомнила я тут слова батюшки, «терпи», терпения то мне много нужно.

Как-то сидела я в хибарке; старец меня долго не принимал, я вышла из терпения и думаю: сейчас уйду к батюшке Анатолию (Зерцалову). Батюшка провидел мою мысль. Вдруг выходит, идет в самую дальнюю хибарку, где я сидела и говорит: «на вот возьми, пришей ленточки к парамону, а то ведь тебе скучно». Я была поражена прозорливостью старца. И тут же созналась в своем грехе: простите, батюшка, я хотела уйти в другую хибарку к батюшке Анатолию. Батюшка на это ничего не ответил, а только улыбнулся. И с тех пор я всегда благодушно терпела, а в других хибарках и 5 минут не могла прождать».

Раз я была очень скорбная, прихожу к батюшке, И как же батюшка отечески ласково меня принял, а я говорю ему: «батюшка, мне кажется, что я вас больше больше не увижу? потому что отец у меня умер, средства мои скудныя». Батюшка и говорит: «да пожалуй, что теперь не придется». Так и кольнуло мне в сердце. Боже мой, неужели батюшке станет хуже, и он уйдет от нас. Старец так ясно сказал мне, что его больше не увидишь. Я вторично переспросила: «батюшка, значит, я вас больше не увижу?» Он мне кивнул головой в подтверждение. Вскоре батюшка скончался, пришлось мне уже быть у едва живого полумертвого старца».

Еще случай прозорливости старца. Был у меня брат, как помешанный. Мы его едва до Оптиной довезли. Я прихожу к батюшке и рассказываю ему свою скорбь, а батюшка говорит: «не скорби, это все скоро пройдет». И действительно, – в настоящее время он совершенно здоров.

На вопрос одной монахини: «что делать, чем помочь? мой родственник очень пьет водку», батюшка сказал: «потерпи, скоро сам бросит пить». И не прошло 6 месяцев, как ее родственник скончался.

Монахиня М. Ш. говорит о себе. «Жила я с одной сестрой очень долгое время. Приехала к старцу и на его вопрос: «как поживаете?» сказала: «приходится иногда и выйдет что-нибудь». Батюшка на это вполголоса ответил: «небось, будете скорбеть, когда вас разведут?». Потом я просила батюшку говоря: «помолитесь, батюшка, чтобы нам до гроба жить вместе», а он как то незаметно для других сказал: «ненадолго». И что же... ее от меня в скором времени перевели в школу.

Получила я от одной знакомой из Севастополя письмо, что она подверглась сильному винопитию. Бывши в Оптиной, объясняю батюшке про нее, но он не верит. Я ему показываю письмо. Тогда батюшка говорит: «ну если она пьет, то надо отслужить молебен Спасителю, Божьей Матери и муч. Вонифатию». Дал ей картиночку и уверенно прибавил: «она больше не будет больна этой болезнию». Действительно в короткое время она перестала пить, и прислала благодарное письмо.

Пишет мне одна барышня и просит передать батюшке, что за нее сватаются три жениха, за которого из них ей пойти? 1-й и 3-й ей не нравятся, а 2-й нравится. Батюшка ответил: «за Николая, за третьего, а то дело плохо будет». Я была поражена. Ни она мне не писала, как зовут ее женихов, ни я ничего не говорила батюшке. Я написала барышне батюшкин ответ. Она вторично пишет, что ей не нравится этот жених. Батюшка опять говорит: «по-моему лучше ей идти за Николая, а не послушает, как хочет». Она послушалась и вышла за Николая и до сих пор живут очень счастливо. А с нравившимся ей женихом случилось несчастье – переезжая речку, он утонул.

Одна спросила у батюшки на общем благословении. «Что мне делать, я очень скорблю, говорят моя дочь на стороне умерла?». Батюшка говорит: «кто тебе сказал? нет, неправда, она жива. Молись о здравии за нее».

Белевская послушница передает: «жила я покойно с монахиней А., но мне хотелось жить с монахиней А. С. Приехала я к батюшке и говорю: «не могу здесь жить, благословите мне уйти от этой монахини» – «А с кем же ты желаешь жить?» спрашивает батюшка. Я сказала, что желаю с А. С. – «Ну подожди, придет время будете жить». Сейчас живу с той, с которой желала и по милости Божией мы живем очень хорошо».

Рясофорная послушница М. говорит о себе. «Поступила я в монастырь с искренним желанием, но я была очень бедная. Жить было совершенно нечем. Я думала так и говорила своим монахиням: поеду в мир, поступлю на место, заработаю себе денег и тогда приеду и оденусь в черное. В монастыре я прожила почти год, пригляделась к монастырской жизни и увидала, что без средств нельзя жить, но оставила это решение до батюшки. Приезжаем мы к батюшке, входим к нему все трое, а он говорит: «вот приехали ко мне две монахини, одна мирская. Мирская эта живет в монастыре долго, сестры говорят ей: ,,одевайся», a одеваться не на что, она говорит: ну что же поеду в мир, заработаю себе денег и тогда оденусь». Мы все были поражены, точно старец весь разговор наш подслушал. Старшая монахиня спрашивает у батюшки: «что же вы, батюшка, благословите ей ехать или нет?». Старец ударил ее четками и сказал: «нет». Затем прекратил разговор. А когда я была у батюшки одна, объяснила ему свое состояние, он и говорит: «не езди, Бог пошлет место, и ты будешь жить в монастыре хорошо». Так и вышло. Меня взяли в келейницы, жила и в казенной келье. Потом батюшка предрек мне, что я буду жить у м. К. Я прожила 3 года, поехала на родину. Приезжаю, м. игуменья благословляет к м. К. в келейницы, которая приняла меня, как родную. Так сбылись слова батюшки, и до сих пор я живу очень хорошо».

Еще о моей сестре расскажу. «Приехали мы с ней к батюшке. Сестра благословляется покупать дом. Батюшка говорит: «дом то покупать, а кто жить в нем будет?» И сверх всякого ожидания произошла перемена. Муж ее купил 7 десятин земли и стал подумывать о постройке дома, но сестре не хотелось. Она поехала к батюшке спросить об этом. Батюшка сказал: «и не нужно», а сам отвернулся к окну. Лицо его сделалось скорбное и серьезное. От меня это не скрылось; вдруг старец отрывисто сказал: «не надо, пока получаешь жалованье и довольно».

Впоследствии оказалось, что муж моей сестры сделался пьяницей. Его уволили с места. Сестра развелась с мужем, уехала в Ташкент и поступила на место».

Родственник одной послушницы, боясь за свою больную мать и сестру, что в случае его смерти их может обидеть зять, с которым он жил вместе, благословлялся у батюшки разделиться. Батюшка на это ответил: «нет, не надо, бывает, что и здоровое дерево, да падает, а то гнилое, да скрипит». Итак, вышло, что здоровой зять умер, а больные остались жить.

Из записок О. М. По неисповедимым судьбам Промысла Божия мне очень трудно жилось в обители – приходилось все терпеть: и гонения, и клевету, и бедность, хотя я была дочь богатых родителей. Я очень скорбела и предавалась унынию, к тому же меня долго не постригали в рясофор. С такими скорбями я приехала к батюшке просить благословения переменить монастырь. Объяснила все, а батюшка мне говорит: «не скорби, новая игуменья будет, она тебя пострижет и утешит». Но меня мучила страшная тоска, я поехала на родину, долго там прожила, так как я заболела – у меня были припадки сердца. В это время умерла наша м. игуменья. Я решила вернуться в свой монастырь, ожидая перемены. И старческие слова сбылись в точности. Новая игуменья меня постригла в рясофор и была для меня, как родная мать.

«Мой брать 10 лет неизвестно где пропадал. Я очень скорбела о нем. Боялась, что он может стать неверующим и думала, жив ли он или нет, не знала, как за него молиться? С этой скорбью я обратилась к батюшке. Он, по своему глубокому смирению, никогда бывало прямо не скажет, a делает вид, будто ничего не знает и говорит так: «да кто их знает, они заедут далеко, устроятся там и про всех забудут, и решительно прибавил: молись за него о здравии, ведь бывает так, выйдет слух, что жив». Так и случилось. После смерти моего отца стали наводить о нем справки для утверждения наследства. И что же, оказалось к удивлению всех – мой брат жив и здоров.

Одна белевская монахиня была больна кровотечением. Приехала к батюшке. Батюшка ей решительно говорит: «поезжай в Москву, делай операцию. Она заявляет, что у нее и денег даже нет на это и очень удивлена была ответом старца. Спустя час приходит к батюшке московская монахиня, которая, по выходе от старца, подает белевской монахине адрес, в которую больницу она может ехать. Больная поехала, ее там приняли бесплатно и сделали операцию.

Другая монахиня похоронила свою тетушку и очень о ней скорбела. Приезжает к батюшке, рассказывает свою скорбь, а батюшка говорит: «ну что делать, летом поедешь к родным, заедешь и в Киев, там помолишься». Она отвечает, что это никак не может случиться. Но против всякого ожидания случилось – нашлись люди, которые свозили ее бесплатно.

Одну белевскую послушницу – певчую составили с клироса, за какую-то провинность. Она очень скорбела, что осталась без послушания. Просила благословенья у батюшки попросить себе послушание. Батюшка ей ответил: «послушание не просят, жди, когда дадут, ходи-ка лучше почаще к утрени, в тебя всмотрятся и дадут ». И через несколько времени ей дали послушание.

Та же послушница благословлялась у батюшки на свой счет отделать келью. Старец не благословил, сказав: «не надо, тебе не придется там жить!» Вскоре ее перевели в другую келью.

У одной барышни (духовной дочери батюшки), болел желудок. Она приезжает к батюшке и говорит, что она лечится и по постным дням ест скоромное. Батюшка на это ей говорит: «лечиться то можно, но надо постное есть; а ты займись-ка лучше своим горлом – полечи его». Барышня никогда не думала, что у нее болит горло; ничего особенного не замечала, только раз кактο у ней опал голос. Она пошла к доктору показать свое горло, который нашел, что если бы не захватили вовремя, то могла быть горловая чахотка. И только через три года ей вылечили совсем горло.

Одна монахиня благословлялась у батюшки поехать в Саратов. Батюшка благословил и прибавил: «только случится с тобой несчастье, придется тебе потерпеть». Она поехала, гостила очень хорошо. На возвратном пути она подумала: что же это батюшка сказал потерпеть придется, а как хорошо погостила. Немного она не доехала до монастыря, как у ней пропал весь багаж.

Одной бедной монахине пришлось недорого купить келью. Она от делала ее и поехала с своей радостью к батюшке. Старец сказал ей: «зачем же ты ее отделывала? у твоей кельи все столбы гнилые; она скоро завалится». Монахиня начала уверять, что незаметно, а батюшка говорит: «все-таки посмотри, а то завалится». Приехав домой, монахиня позвала плотника. Оказалось, что келья едва держится – столбы все подгнили.

Одна особа сообщает: «В первый раз приехала я в Оптину пустынь в 1906 г. с Н. Н. Батюшка благословил ей остаться навсегда в Оптиной; я тоже просилась остаться с ней. На это батюшка сказал: «нет, нынешнюю зиму вы не будете вместе жить». Но Н. Н. не пришлось остаться в Оптиной, – ей не дали отпуска из Москвы. Мы предполагали жить вместе, в одной клинике. Я уже усомнилась в правдивости слов батюшки, думала, что проведем всю зиму вместе. Но вдруг Н. Н. заболела, и ее увезли от меня в другую клинику. Так оправдались слова батюшки».

Рассказывает монахиня А. Г. «Был у меня дядя, человек уже старый и холостой, очень религиозный; всегда постился и молился, но старцев не признавал. Как-тο раз приехал он ко мне, я упросила его поехать со мной в Оптину. Дядя согласился, и мы поехали. Я объяснила батюшке, что приехала с дядей. Батюшка его сейчас же взял, благословил его как-то медленно и молча всматривается в него и говорит: «ну, старче, сколько тебе лет?» – «Вот уже 75 лет живу», – отвечает дядя. Батюшка опять с минуту молча пристально на него посмотрел и говорит: «ну, вот пора и умирать; ты устрой свои дела и надо готовиться умирать, пора». Дядя всегда думал о смерти и говорили не боязненно, но в этот раз он видимо испугался и едва сказал: «да, это путь неизбежный». Батюшка так это твердо говорил, что я расплакалась: ведь дядя был мой благодетель. Он остался заниматься с батюшкой и вышел от него очень взволнованный. Это было на третьей неделе великого поста, а на Фоминой неделе он уже умер».

Еще сестра моя, религиозная женщина, обладавшая хорошим здоровьем, жила замужем очень счастливо и богато. Она очень любила батюшку и всегда перед рождением детей писала ему, прося его благословения и св. молитв. И в этот раз она писала старцу. Получив от него ответ, она сделалась задумчива и стала готовиться к смерти, говоря, что она непременно умрет. Все над ней смеялись; муж даже обиделся, – вдруг здоровая, молодая, полная сил женщина собирается умирать, – но она делала свои приготовления, причастилась и через 10 часов после рождения дочери тихо, мирно скончалась в полной памяти. Три дня ее не решались хоронить и только по освидетельствовании ее доктором на 4-й день похоронили. Дочь и сейчас еще жива». Очевидно, в письме старца было ей предупреждение.

А. Ч. передает о себе. «В первый раз приехала я с мужем к батюшке. Он мне дал книгу «Царский путь Креста Господня». Я говорю батюшке, что и так мой крест тяжел, мой муж больной, сама больна, средства маленькие. Батюшка на это промолчал. Вскоре по приезде из Оптиной мужа уволили с места, и через 4 года я его повезла в Москву лечить в клиники. Прежде заехали мы к батюшке испросить благословения. Батюшка нас в Оптиной оставил пожить до весны. По окончании этого срока муж мой опять задумал ехать и не знал, какой избрать ему образ жизни. Я пошла к батюшке спросить, как он благословит? Старец серьезно задумался и говорит: «Бог благословит оставаться и здесь окончить свою жизнь». Я со слезами искренней радости припала к батюшке и благодарила его. Муж мой также был доволен и благодарил батюшку, и уже больше никуда не собирался. Через год он заболел водянкой и был сильный отек ног. Я испугалась, обратилась к батюшке, просила разрешить ему есть скоромное, так как был пост. Батюшка не разрешил и сказал: «не бойся, он не умрет от этой болезни». И он действительно не умер. Но через три года он снова заболел уже другой болезнью. Я к батюшке; он мне говорит: «ну теперь готовь его к смерти». И через три дня он скончался. Я очень скорбела и просила у батюшки благословения поехать в Воронеж к родным мужа и помолиться у свят. Митрофания. Батюшка мне благословит, а как только приду к нему прощаться, так скажет: «нет нынешний год не езди». Итак два года повторялось, а на третий год батюшка благословил и сказал: «поезжай и кстати полечись там». По приезде в Воронеж я пошла к доктору. Собрали консилиум и по осмотре нашли у меня серьезную болезнь; надо непременно делать операцию. Я написала батюшке; он благословил сделать операцию. Меня страшно это пугало. Особенно, когда я увидала все операционные приготовления, то томящий страх овладел мной, но как только я призвала имя старца, прося мысленно его св. молитв, страх прошел: мне стало так легко. Итак, повторилось два раза еще перед самой операцией. За молитвы батюшки операцию сделали благополучно. Была еще нездорова, но батюшка не благословлял мне больше обращаться к докторам сказав: «таков твой крест, неси его благодушно и терпеливо. Тебе теперь доктора не помогут, а если хочешь, то иди на свой страх, а я тебе не благословляю».

Одна особа сообщает. «В 1905 г. в первый раз я приехала в Оптину пустынь, как бы на дачу погостить и отдохнуть. Старцев я не признавала и не желала к ним обращаться. Раз я вышла в лес на прогулку и встретилась с монахиней М. совершенно мне незнакомой, которая шла в скит. Мы с ней разговорились, и она пригласила меня пойти с ней к батюшке Иосифу. Я резко отказалась, но наконец, после усиленных просьб уступила ее желанию и пошла. Придя в скит и увидев много монахинь, я опять пожалела, зачем я сюда пришла. Я даже не знала, что мне и говорить со старцем. Не успела я сесть, как ко мне подходит келейник батюшки и спрашивает: «что вам к старцу нужно?» Я сама не знаю почему-то сказала: да, нужно. Меня тут же позвали к старцу, и я не знала с чего начать. Старец спросил: «зачем приехала?» Я сказала, что больна и приехала на дачу погостить. Батюшка говорит: «здесь дач нет, да и денег у тебя нет и делать тебе здесь нечего». Денег у меня правда не было. Не зная чем я больна, он у меня прямо спросил: «что ты очень раздражительна?» – У меня было сильное нервное расстройство. Вышла я от батюшки очень недовольная тем, что не благословил здесь пожить. Я решила обойти старца и спросилась у архимандрита. Архимандрит разрешил, и я села писать письмо сестре. Не успела я написать несколько строк, как мне кто-то точно в руку толкнул. Я больше писать не могла, сразу явилась мысль, что я ослушалась старца. Пошла в скит просить прощение за непослушание. Батюшка говорит: «вот не слушаешься, а я тебе говорю: уезжай, а то поздно будет». Через два дня я уехала в Тихонову, а оттуда возвратилась в Т. Там я застала свою знакомую В. Д. сильно больной. У нее были язвы в кишках, и врачи отказывались ее лечить. Я дала ей иконочку преп. Тихона и воды из колодца. Не знаю, как больная молилась, но только на другой день она почувствовала себя лучше. Потом болезнь ее совсем прошла, и она просила меня свозить ее в Тихонову и в Оптину. Тут только я поняла, почему батюшка говорил: «поздно будет». Я уже решила ничего не делать без благословения старца и написала ему, благословит ли он поехать с моей знакомой или нет‘? что у меня даже и денег нет на дорогу. Батюшка ответил, чтобы я ехала сопровождать больную, а денег на дорогу Бог пошлет. В скором времени родные мне дали денег, и мы поехали. С нами поехала еще служанка больницы A., которая ужасно плохо жила с мужем. Муж требовал, чтобы она отдавала свое жалованье ему, грозя ее зарезать, но она не хотела и откладывала свои деньги в сберегательную кассу. С этой скорбью она обратилась к батюшке, который ей сказал: «отдавать деньги не надо, потерпи, скоро все кончится». Она не поняла слов старца и опять переспросила. Батюшка повторил: «потерпи, скоро все кончится». Вскорости служанка эта умерла.

В 1906 г. я опять была в Оптиной. Вернувшись в Т. я сама не знаю, почему вздумала навестить П. П., с которой очень мало была знакома. Она в это время была больна; застала я ее в ужасно беспомощном состоянии. Врачи не могли поставить правильного диагноза; один говорил одно, другой другое, определяли камень в почке, и бедная больная страдала и физически, и нравственно; она была неверующая и много лет уже не приобщалась. Меня она очень рада была видеть и, узнав, где провела я лето, попросила рассказать, что это за Оптина. Больная очень охотно слушала особенно о старце, и попросила написать про ее болезнь старцу, если это можно. Я написала, месяц прошел, ответа все нет, больная решается делать операцию, так как ее болезнь ухудшается, и говорит: «да что простой монах может понимать в этом?» За день до операции больная делает распоряжение на случай смерти. Я ей советую причаститься; больная не соглашается, говоря: «я не желаю ломать комедию – все равно я ни во что не верю». Накануне самой операции больная получает от батюшки письмо, в котором он советует, прежде всего, приобщиться и тогда уже делать операцию, а без этого операция не поможет. И вот лишь только больная прочитала батюшкино письмо, как в ней произошла перемена, и она немедленно потребовала священника, который как раз в это время соборовал одну больную. Поговорив немного с священником, причастие отложили до завтрашнего дня, так как в этот день она пила молоко. В день операции больная приобщилась. Операцию сделали благополучно; оказался громадный нарыв в почке. Больная стала поправляться, как вдруг получает от батюшки письмо: «если больная ослабеет, то советую ее причастить». Удивило нас это письмо, – она уже собиралась на выписку. И что же... через несколько дней у нее сильно воспаляется здоровая почка, появляется отравление уремой всего организма, делаются сильные уремические припадки. Она без сознания, пульс останавливается; врачи приговорили ее к смерти. Получается еще от батюшки письмо, где он советует особоровать больную. И в этот же день больная чувствует себя лучше, начинается медленное выздоровление. Наконец она совершенно выздоравливает.

Одна женщина спрашивала у батюшки: «как быть, вот уже 4 года неизвестно где пропадает мой сын». Она уже считала его умершим. Батюшка отвечает: «отслужи молебен Казанской Божией Матери, молись о здравии – сын твой найдется». И через несколько времени сын ее присылает ей 10 р. денег и написал, где он живет. Мать целый день плакала от радости.

Одна особа, уезжая из Оптиной при прощании с батюшкой говорит: «вот я приеду и что буду делать без работы, где мне достать работы?» А батюшка ей сказал: «какая работа больному человеку, ведь, правда, больному человеку трудно работать?» И через неделю у нее так сильно заболели руки, что не только работать, а даже и стакан не могла в руках держать.

Оптинский послушник Д. говорит о себе: «в первый раз приехал я в Оптину в 1891 г. Старцем в то время был знаменитый наставник душ человеческих батюшка Амвросий, которого я застал в новостроящейся тогда обители Шамордино, его родном детище, где он был на даче Рудневе. Я высказал батюшке свое желание, что хочу быть монахом. Батюшка говорит: «монахом ты будешь, но подожди пока вырастет брат». Я, боясь, что у меня пропадет желание, так как брату было только 7 лет, сказал об этом батюшке, а он так утвердительно говорит, что желание не пропадет, монахом буду. Потом спросил каким ремеслом я занимаюсь (я был столяр) и велел сделать шкатулку в шамординской мастерской, показав какого размера. Через два дня я принес шкатулку; батюшка меня похвалил, дал просфору и благословил иконой Спасителя. Удостоился я с батюшкой поговорить, много у меня было всего на совести, и батюшка с удивительной подробностью мне все рассказал, точно он при мне находился. Про многое я даже и не думал говорить, – у меня были неисповеданные грехи. С тех пор уже больше они не повторялись. Вскоре старец Амвросий скончался. Я уже приехал к его преемнику, батюшке о. Иосифу. Рассказал ему все про себя и что мне батюшка Амвросий сказал, а он и говорит: «проживешь и до 40 лет в миру, (a мне было только 20 лет), есть на то воля Божия, пока устроятся твои домашние дела – надо пожить». Так и вышло; прожил я в миру до 40 лет. В течение 20 лет я два раза в год ездил к батюшке Иосифу. И какую пользу получал я для души! Бывало придешь к нему с упадшим духом. на душе точно камень лежит, а уходишь с воскресшей надеждой; так легко, хорошо. Да еще, как только в скит войдешь, уже на душе становится легче. Спросишь у келейника, как здоровье батюшки? – «Батюшка слаб, обычный ответ за последнее время, но сейчас доложу». Входишь к старцу; он, улыбающийся, спрашивает: «как поживаешь?» Еще не знаешь с чего начать, а батюшка сам по духу прозорливости все скажет, зачем в этот раз приехал. И чувствуешь, что вся тягота миновала. Случаев прозорливости я видел от батюшки много. Исповедовался я всегда у него. Какτο раз, собравшись в Оптину, мне представилось, что батюшка не будет меня исповедовать, прогонит. Вхожу к батюшке, а он говорит: «приходи завтра, я тебя поисповедую, не прогоню».

За мою сестру сватался жених, человек торговый из купцов. Просил он приданное и 500 руб. денег. Нам он всем понравился, я написал батюшке, прося его благословения. Батюшка отвечает: «он потому просит денег, что они ему нужны на уплату долгов, а отдавать за него сестру и без денег не надо. Вы про него хорошенько разузнайте все». Оказывается, он правда был много должен, да при этом большой пьяница.

Еще нужно нам было строить дом, а по соседству продавался готовый. Он нам не нравился. Я спросил у батюшки, как он благословит? Батюшка говорит: «Бог благословит, покупайте, только сначала отслужите молебен св. Николаю». Отслужили молебен, и очень выгодно купили. Совсем с перестройкой он стал 690 руб., светлый, просторный, а новый такой на 1000 руб. не выстроишь.

Однажды приехал я к батюшке и, побыв немного в Оптиной, попросился в Шамордино. Батюшка говорит: «Бог благословит, но лошадей теперь нанять негде, иди пешком, а оттуда, глядишь и за пятачок иной рад будет подвезти». Пробыл я в Шамордине сутки, а на утро выхожу, едут две подводы. Мужик меня догоняет и говорит: «куда ты идешь? садись, подвезу». Я спросил за сколько, а он говорит: «хотя пятачок дашь, и то спасибо». Приехал к батюшке, рассказываю ему, а он только улыбнулся на это и благословил мне сходить на трапезу пообедать.

Сколько раз я приезжал к батюшке с тем, чтобы покинуть мир, – он все откладывал. Наконец нынешний год я приехал к батюшке на святках. В сильном смущении духа вошел к нему, думая, что он опять не оставит. А батюшка поздравил меня с новым годом и говорит: «теперь пора, оставайся в монастыре, а то тужить будешь. Домашние твои дела без тебя еще лучше пойдут. Проси архимандрита, чтобы тебя взяли в монастырь, а в скиту нет места». И вот уже 6-й месяц, как я живу в монастыре. Домашние мои дела идут прекрасно. Но нет дорогого старца, разрешителя, утешителя во всех скорбных обстоятельствах жизни.

Вечная тебе память дорогой наш незабвенный батюшка! Как грустно и тяжело видеть скит без тебя. Оставил нас сирых и отошел от нас туда, где есть всех веселящихся жилищ и видом своей скромной могилки призываешь нас, как и при жизни наставлял, шествовать туда, в вечное нескончаемое царство.

У одной особы нашлись две благодетельницы, которые взялись ей помогать. Собираясь писать им, она просит на это у батюшки благословения. Батюшка, слушая фамилию первой, сказал: «Бог благословит, пиши». А про вторую промолчал. На вторичный вопрос он сказал: «напиши, но только она не прочтет твоего письма». Она написала, но ответ получила от других с сообщением о смерти этой госпожи.

Рассказывает одна сестра: «1902 г. я приехала к батюшке и попала к нему во время повечерия. Войдя, я спросила про одно свое дело, не пишет ли о нем м. N? Батюшка ответил: «Нет, ничего не пишет. А вот О. там¹⁴ все пишет, просится приехать. Ответа писать некогда, а на словах скажи ей: Бог благословит, пусть просится только после поста, а то сейчас народу очень много». На другой день я уехала к себе в монастырь, в тот же день передала батюшкины слова м. О. очень спокойно. Но у нее в ту же минуту выразилось необычайное изумление на лице. Когда я спросила причину, она мне ответила, что ничего не писала батюшке относительно своего желания приехать. А во время повечерия, написала мне записку, чтобы я благословилась у батюшки ей приехать, но послать не успела. Тут я поняла почему батюшка сделал ударение на слове «там», – он говорил в то самое время, когда м. О. писала и теми самыми выражениями дал ответ, которыми была написана ее записка.

Оптиной пустыни монах Д. рассказывает о себе следующее. «В ранней молодости у меня явилось желание поступить в монастырь. По этому поводу я пришел, в Оптину пустынь. Покойный великий старец иеросхимонах Амвросий тогда был жив. Ему я объяснил свое желание, но он мне сказал, чтобы я подождал до окончания срока. О каком сроке он говорил, я не понял, только то понял, что не время мне еще поступать в монастырь. Так я и отправился в свой город В., где вскоре поступил на место в лавку к одному купцу. Прожив у него три года, я, просматривая объявление в журнале «Нива», увидел уведомление, что старец Амвросий скончался. Известие это меня очень поразило, и я решил сейчас же ехать в Оптину в надежде хотя застать погребение чтимого старца, несмотря на недовольство моего хозяина. Но к моему великому прискорбию тело почившего старца уже предали земле. Его заместил присный его ученик – батюшка Иосиф, к которому я обратился с своим давнишним желанием поступить в монастырь. На что он мне ответил так: «подожди, тебе будет местечко». С этими словами я вышел от старца, не зная, что мне делать»? Прежнее место я потерял, да к тому же мне только год оставался до отбытия воинской повинности. И я решил искать себе место в ближнем к Оптиной городке Κ., где вскоре и нашел у одного купца, у которого и раньше я жил еще мальчиком и поступил к нему без договора о жаловании. Проживши у него год, я объявил, что должен идти для отбытия воинской повинности. Добрый купец выдал мне за год жалованья сто рублей и десять рублей наградных. Несказанно рад был я, ничего не имевший бедняк, такому щедрому вознаграждению. Теперь я имел возможность, как следует одеться и оставить про запас на предстоявшие нужды. Будучи принят в военную службу, я пробыл в строю менее года, как меня определили на фельдшерскую должность, каковую я исполнял более четырех лет, не имея ни в чем нужды за молитвы старца, тогда как другие бедняки солдаты, терпели большую нужду. По окончании срока военной службы я уже немедленно поступил в число братства Оптиной пустыни.

Теперь же при воспоминании о прошлом всегда удивляюсь, как милосердый Господь, по молитвам и благословению старцев Амвросия и Иосифа указывал мне и хорошие места и облегчал тяжесть трудной военной жизни. Дивны дела Божии!»

Рассказывает о себе госпожа Б.: «Впервые приехала я в Оптину в 1898 г. и быв у батюшки Иосифа получила от него для прочтения книгу жизнеописание покойного старца Амвросия, составленную архимандритом Агапитом. Читая это прекрасное жизнеописание, я тем не менее смущалась некоторыми подробностями о шутках и прибаутках старца, находя, что нечего было о них писать. Прочтя книгу, я вернула ее батюшке, не сказав ничего о своем впечатлении. Не успела я вернуться на гостиницу, как приходить ко мне одна монахиня и приносит от имени батюшки приложение к вышеупомянутому жизнеописанию, где автор говорит, что до его слуха дошло, что многие светские люди смущаются описанными им подробностями о старце Амвросии и объясняет причины, побудившие его изложить эти подробности».

«До своего приезда в Оптину я много слышала об о. Клименте Зедергольм и, приехав в Оптину, в том 1898 г. я захотела приобрести его жизнеописание, но всякий раз как я заходила в Оптинскую книжную лавку, что либо мешало мне исполнить это желание. Наступил день моего отъезда, я уже нарочно пошла, но лавка оказалась запертой. Я прошла в скит к батюшке Иосифу и не успела войти к нему, как он говорит: «а я тебе подарю книгу у тебя ее нет». И с этими словами велел принести келейнику книгу «Отец Климент Зедергольм».

В 1905 и 1903 гг. я жила в Саратове и переносила там все ужасы смуты, охватившей тогда Россию. Забастовки железных дорог отрезали Саратов от остальной России; – ни писем, ни газет не получалось, на улицах происходили кровавые битвы, но до нас все-таки доходили слухи, что и в Петербурге, и Москве русские люди объединяются на защиту Веры и Царя. Саратовский преосвященный Гермоген собрал около себя всех, в ком не угас еще огонь любви к Богу и родине. Все это были простые рабочие люди, мелкие торговцы, несколько священников, а из высшего городского общества я одна. Владыка Гермоген поручил мне и одному священнику составить устав для нарождающегося Союза, но как раз в это время пришел первый, после забастовок, поезд и принес мне множество писем, газет, а среди них я нашла посылку и письмо из Оптиной пустыни. Писала мне живущая при монастыре В. И., духовная дочь батюшки Иосифа по его благословению и желанию посылая мне воззвания и уставы Союза Русского Народа, и благословение батюшки на открытие такого же Союза в Саратове. Нечего говорить, что я тотчас же отнесла и посылку и письмо к владыке Гермогену, и через несколько дней, при многочисленном собрании в зале для духовных чтений при архиерейском доме, мы открыли отделение Союза Русского Народа, которому я сочувствую и служу до сих пор всеми своими силами. Прибавлю при этом до этого времени я не была в Оптиной два года и с батюшкой не переписывалась, посылая ему лишь поздравление к Пасхе и Рождеству».

В 1910 г. когда я уже жила в Оптиной ко мне приехала гостить из М. генеральша К., богатая одинокая вдова. Она пошла к батюшке и вернувшись от него рассказала мне с некоторым удивлением, что батюшка прежде всего стал ее спрашивать, хороша ли у ней прислуга и что надо остерегаться прислуги. Перед отъездом она снова, была у батюшки, и он опять ей говорил все о прислуге и так настойчиво, что генеральша встревожилась и поспешила уехать домой. Не успела она вернуться в М. как узнала, что дворник ее дома арестован, а ее вызывают к судебному следователю. Оказалось, что в М. арестована была целая шайка грабителей, совершивших несколько убийств и грабежей, и у главаря шайки найден был список лиц, которых они еще собирались ограбить, планы их квартир и сведения о них. В списке этим стояла и генеральша К., a сведения о ней были сообщены прислугой.

Так из всего вышеизложенного видно, как велика была сила молитв старца Иосифа, и как люди, вверявшиеся его советам с верой, благополучно проходили свое земное странствие. И сам старец, несмотря на свою мягкость и уступчивость, был всегда тверд в своих решениях, действуя по внушению св. Духа, обитавшего в его чистом сердце. Он и сам говорил некоторым, что всегда должно держаться первого его слова и решения, что он под влиянием усиленных просьб может изменить свое решение, но что это уже будет решение человеческое, вынужденное, а первое всегда бывает внушаемое свыше. И многие вопрошавшие старца, но поступавшие по своему рассуждению, против его совета, горько пострадали и мучились поздним раскаянием.

Приведем несколько примеров.

Одна рассказывала: «Моя невестка с хитростью звала меня приехать на родину, чтобы мне получить отцовскую свою на них часть. Старец мне не благословил ехать, но я настояла и поехала и столько горя видела я там, брат мой второй оскорбился на меня и вышла во всем большая неприятность.

У моей племянницы было много женихов, родители хотели выдать ее за торговца, но дочери нравился другой. Поехали к батюшке, который благословил отдать дочь за учителя, говоря: «отдайте за учителя, он будет диаконом». Но мать не послушалась и отдала дочь за торговца. Но вскоре после свадьбы он ушел от нее с большой неприятностью.

Одна спрашивала батюшку, чем заниматься ее родственнику, – он хочет торговать вином. Старец ответил: «нет, он может проторговаться и попасть в тюрьму». Родственник, однако, не послушался совета старца и внес залог. Вскоре же действительно он проторговался, и пришлось продавать дом, чтобы выплатить долг и не попасть в тюрьму.

Один крестьянин, находясь в военной службе и кончая свой срок, спрашивал у батюшки, как ему устроить свою жизнь и благословлялся жениться. Старец ему ответил, чтобы он год подождал устраиваться, а жениться не благословил вовсе. Через год действительно его опять взяли на войну. Вернувшись с войны, он был у старца и опять просил благословения жениться. Старец же не дал ему на это благословения и сказал: «ступай в Тихонову пустынь и молись, чтобы исцелил тебя угодник от болезней телесных и душевных». Но солдат не послушался и женился и получил такие скорби, что нигде не находил себе места. Родные жены прогнали его из двора, и он ушел на шахты и до сих пор раскаивается, не имея покоя ни телесного, ни душевного.

Рассказывает монахиня М. Ш. «У меня была сестра девица, которая приехала из Варшавы в Москву и не было у нее места. Она мне написала письмо, прося спросить у батюшки, как он благословит: ехать ли в Ефремов и там открыть свою лавку или же оставаться в Москве и ждать места? Батюшка на это ответил: «пусть остается в Москве и ходит за детьми», что ей показалось обидным, думая, что батюшка посылает ее в горничные. Она отказалась, говоря: «разве я могу ходить за детьми». Но вскоре поступает она на место надзирательницы в приют, так называемый «ясли». Тут она сама написала батюшке и просила у него прощенья, что не так поняла его слова, и хотела ослушаться. За тем приют закрылся, она снова остается без места, пишет батюшке, как быть: открыть лавку, или ждать места. В ответ получает: «жди места». Но она не послушалась, терпенья не хватило, и проторговалась в пух и прах. Потом присылают за ней из Варшавы снова на то место, где она жила 25 л. Батюшка не благословил ехать в Варшаву, а сказал: «поезжай в Троице-Сергиеву Лавру, там тебе найдется дело». Она не послушалась, поехала в Варшаву, дорогой заболела, и у нее вытащили 5-ти процентные билеты и пришлось ей вернуться обратно.

Одна монахиня просила отца, так как он был болен, обеспечить ее землей, пока жив. Он отвечает: «выздоровею – все будет твое». Она обратилась к батюшке, который благословил ей просить отца обеспечить ее сейчас при жизни, но она постеснялась, а отец выздоровел и ничего не сделал. После его смерти батюшка благословил ей требовать свою часть, но мать была против этого, а она боялась оскорбить свою мать. Между тем брат все продал, пришлось ей смотреть из рук брата. Она приехала к батюшке, рассказала ему свою скорбь, а он говорит: «я ведь тебе говорил, а ты не послушала».

Послушница О. М. рассказала: «Мой брат, служа на заводе, проходил мимо машины и споткнулся на обрезки железа. Ему повредило правую руку, оторвало большой палец этой руки, и он, истекая кровью, упал. Начальство добровольно предлагало ему 500 руб. вознаграждения и должность контролера. Но он не захотел – ему посоветовали судиться. Я спросила у батюшки, который сказал: «да, присудить и больше, а все же в руки не дадут; лучше поменьше, да добровольно получить». Но брат не послушался и вот уже десять лет, как он судится, а ничего еще не получил».

Так оставшись после старца Амвросия один, старец Иосиф не затруднялся в делах, как в вещественных, так и духовных, решал с силой и властью, что очень благотворно и успокоительно действовало на относившихся к нему с верой. При этом бывали поразительные случаи, когда батюшка о. Иосиф получал непосредственные указания от почившего своего наставника – старца Амвросия.

Однажды о. Иосиф отпустил одну монахиню, по ее просьбе, к родным. Вдруг во время послеобеденного отдыха, он ясно слышит голос покойного старца: «Не нужно ей ездить, – скажи, чтобы осталась». О. Иосиф послал за монахиней и объявил ей волю старца, которую она приняла со слезами умиления.

Старец Амвросий не благословлял в Шамордино сестрам строить отдельные кельи и жить по одной. Года через два после его кончины, одна монахиня, по слабости здоровья и по любви к одиночной жизни, выпросила у настоятельницы и у старца Иосифа разрешение построиться одной. Старец, уступив настойчивому желанию монахини, как сам после рассказывал, сделался неспокоен духом и вдруг видит в явь старца Амвросия, строго сказавшего ему: «Нарушаете благословение»....

В Шамординскую обитель была пожертвована машина месить хлеб, но она оказалась слишком тяжелой, и сестры не могли ее употреблять. Об этом сказали старцу, пояснив, что знающие люди советуют к этой машине сделать конный привод. Старец как-то нерешительно на это ответил: «Надо подумать». Через несколько времени сестра, заведующая в обители постройками, приехала к старцу с разными другими деловыми вопросами, но старец, не слушая ее, сказал с оживлением: «Нужно непременно привод в хлебной устроить, этого батюшка Амвросий желает». Сестра с удивлением взглянула на старца, а он отвечая на ее недоумение продолжал: «я целую ночь лежал и думал о приводе, не зная на что решиться, и вдруг слышу, батюшка Амвросий мне говорит: «непременно нужно привод сделать».

Привод сделали, и машина очень хорошо работает.

К старцу Иосифу многие относились и заочно и получали от него письменные ответы, и ни в каких случаях своей жизни, не решались поступать без его совета, зная по опыту, что с его благословением все выходило хорошо. Особенно много он получал писем из монастырей, как женских, так и мужских. Эти письма, которые хранятся как драгоценное сокровище и которые, вероятно, со временем будут изданы Оптиной Пустынью, были также просты, сильны и мудры, как и слова его.

Все наставления старца проникнуты духом святоотеческого и старческого учения. Перед иночествующими он ставил выше всего послушание и самоукорение, так как обе эти добродетели рождают смирение, которое вселяет в душу Бога, и дает то, о чем сказано в евангелии: царствие Божие внутрь вас есть. Старец никогда никому не разрешал отказываться от послушания, говоря, что кто до конца несет данное послушание, тот сподобляется блаженной кончины. Нередко старец приводил в пример одного иеромонаха, который никогда не отказывался ни от чего и, будучи нездоров, не отказался от своей череды священнослужения, и во время литургии, только что, приобщившись, внезапно скончался тут же в алтаре во всем облачении.

Когда ему приносили жалобы на трудность послушания и на сопряженный с ним скорби, то лице старца озарялось радостью, в глазах светилась нежная отеческая любовь, и он как-то особенно одушевленно говорил: «Ну что ж? за то мученики будете». При этом всегда старался внушить, что всякий человек должен иметь терпение во всем, на всяком месте, до конца. «За что взялся, – говорил он, – того и держись, и терпи все находящее, только с места не сходи, и себя всегда укоряй, – и спасешься».

Раз одна особа передавала старцу слышанный ею разговор, что будто прежние старцы не особенно принуждали своих учеников на телесные подвиги, а требовали больше внутреннего монаха. Батюшка на это сказал: «Ты скажи им: не вырастивши дерева, откуда же ждать плодов. Дерево же на котором вырастает внутренний монах, есть пост, всякое воздержание, хождение к церковным службам, телесный труд, тогда уже на нем и вырастет плод, т. е. внутренний монах».

Кто-то на общем благословении вспомнил о том фельдшере, который, после бывшего с ним обмирания, во время которого он видел много поучительного на том свете, поступил в оптинский скит еще при батюшке Амвросии, но затем, когда ушел отбывать воинскую повинность, то опять сошелся с своими неверующими товарищами и они, убедив его, что с ним была простая галлюцинация, сбили его, и он остался в миру при больнице. Батюшка на это сказал: «Над ним исполнились евангельские слова! аще Моисея и пророков не послушают, то аще кто и от мертвых воскреснет, не имут веры».

Однажды спросили батюшку про одно духовное лицо, почему он человек не образованный, а письма его дышат таким духовным разумом, что так и проникают в душу? Батюшка отвечал: «Как луч солнечный не может проникнуть сквозь туман, так и речи человека только образованного, но не победившего страсти не могут действовать на душу. А кто сам победил страсти и стяжал разум духовный, тот и без образования внешнего имеет доступ к сердцу каждого».

Одна сказала батюшке: «Вы дадите мне правило, а я боюсь, что мне трудно будет». Старец ответил: «наложенное всегда трудно», и при этом рассказал про архим. Исаакия, который еще живя в миру готовился к монашеству и подвижничал. Так он ежедневно клал по тысячи поклонов. По поступлении в монастырь, он сказал об этом ст. Льву и тот вместо тысячи назначил ему пятьдесят поклонов. Через несколько времени он приходит к старцу и говорит: «простите, батюшка, мне стыдно сознаться, но я почему-то не могу положить 50 поклонов». Старец велел ему класть 25. Прошло еще немного времени, как он снова является к старцу и говорит, что он никак понять не может, почему в миру он делал тысячу поклонов, a здесь и 25 не может? Тогда старец Лев пояснил ему: «В миру тебе враг помогал, – ты клал и гордился этим; а тут ты кладешь не по своей воле, а из послушания, видишь свою немощь и смиряешься, оттого и трудно».

Некто сказал: «Лучше бы я в миру в пост ел 1/2 ф. мяса, чем я здесь наедаюсь хлебом». Старец сказал: «Если ты съешь и 2 ф. хлеба, то все же не погрешаешь против устава св. церкви».

Однажды на общем спросили его: «Батюшка, будем ли мы на том свете с вами, поможете ли вы нам и вообще будете ли отвечать за нас?» – «Да, ответил старец, – но только те будут со мной и за тех только я буду отвечать, которые беспрекословно меня слушали во всем».

Одна сказала: «Батюшка, скорблю, что средств нет и все должна зарабатывать, а между тем все хочется то того, то другого». Старец на это сказал: «Ищите прежде царствия Божия и прочее все приложится вам. С таким устроением и поступали прежнее монахи, и Господь снабжал их всем необходимым и сверх того даже. У нас вот в скиту, когда я поступил самоваров ни у кого не было своих, а был один большой самовар у начальника на весь скит, и после службы братия по очереди пили там чай, и все были довольны и счастливы. Также было и во всех других потребностях: старались больше исполнять службы церковным, да свои послушания, и за это Господь все им прилагал, ни в чем не имели нужды. А теперь поступают в монастырь с слабым произволением и только думают что об одежде, да о пище, оттого и Господь не посылает нам грешным».

Одной монахине старец дал такое наставление:

«Если возмущают тебя поступки и грехи ближнего в похищают твое душевное спокойствие, то вспомни о сем:

а) Погрешность ближнего, которую ты хотел бы исправить, если она нарушает твой душевный покой и раздражает тебя, то и ты погрешаешь и следовательно не исправишь погрешности погрешностью, – она исправляется кротостью.

б) Ревность хотящая истребить всякое зло, сама есть великое зло.

в) Помни, что в твоем глазе бревно, а ты указываешь на сучец брата.

г) Есть несовершенства неизбежные, есть и полезные. Бывает что злом искушается добро.

д) Пример долготерпения Божия должен обуздывать нашу нетерпеливость, лишающую нас покоя.

е) Пример Господа Иисуса Христа показывает нам с какой кротостью и терпением должны мы переносить погрешности человеческие, и если мы не начальствуем над людьми, то должны равнодушно взирать на зло.

ж) Каждому тот поступок ближнего кажется великим, который обличает его самого в чем-нибудь.

з) Ничто так не успокаивает и не примиряет нас с поступками ближних, как молчание, молитва и любовь.

Некто, говоря о ком-то из родных самоубийц, стал доказывать, что Бог может и его простит. «Не наше дело рассуждать об этом: Господь то может и простить, а наше дело исполнять, что велит закон. Как судьи, должны по закону приговорить преступников к казни, а царь может и помиловать. Один (св. Василий Великий) помолился о царе Траяне, а ему был голос: «о таковых не дерзай молиться».

Однажды выйдя на благословение, старец вел беседу об исповедании грехов и между прочим сказал: «Если не можешь сказать грехов своих, то уж лучше написать их. И рассказал при этом, как одна женщина написала грехи свои и подала епископу (Вас. Вел.), прося разрешения, но тот послал ее к пр. Ефрему Сирину. Преподобный все грехи разрешил кроме одного, с которым послал ее снова к святителю. Придя в город, женщина узнала, что архиепископ скончался, и в страшном горе и слезах она припала к его гробу и положила бумагу, на которой были написаны грехи, а сама упала, обливаясь слезами. Тогда все стали спрашивать ее, и она рассказала свою скорбь. В это время один священник взял из гроба бумагу и развернул ее, – она оказалась совсем чистою, – грехи все были изглажены».

Старец говорил: «Совесть человека похожа на будильник. Если будильник прозвонит и, зная что надо идти на послушание, сейчас же встанешь, то и после всегда будешь его слышать; а если сразу не встанешь несколько дней подряд, говоря: полежу еще немножко, то, в конце концов, и просыпаться от его звона не будешь».

Еще сказал: «Сильнее всего в человеке действует противоречие. По своему желанию человек иногда и труднее что сделает, а скажи ему легкое что сделать, то сейчас же расстроится. А надо слушаться, хотя и не так кажется. К одному старцу пришли пять учеников в монастырь проситься. Он их послал сажать капусту корнями кверху, а листьями в землю. Двое стали сажать, как он велел, а трое говорят: разве так нужно сажать, – и стали сажать по-своему. Старец пришел посмотреть, как они делают и которые по его сажали – взял в монастырь, a тех не принял».

Однажды гуляя по лесу, сказали старцу, что в N-ском монастыре есть затворницы. Батюшка ответил: «Это путь опасный, – в уединении то страсти растут, а на народе полезнее. Вон где ходят (на дороге), там и трава не растет, a где не ходят, там она густая. Они и в уединение то уходят от нетерпения. А нам полезно, когда нас толкают. То дерево, которое ветер больше качает, больше корнями укрепляется, а которое в тишине, то так сразу и валится».

Одна монахиня из этого монастыря сказала: «Батюшка, благословите вечным домком заранее запастись». – «Запасайся терпением! Сказано в терпении вашем спасайте души ваша. Без терпения и временный дом не строится, тем более вечный. Терпение рождает утешение, и такое утешение истинно. А мы все ищем что полегче. Что легко для тела, то неполезно для души, а что полезно для души, то трудно для тела, – вот и надо трудом идти в «царствие небесное».

Однажды гуляя со старцем по лесу сказали ему: «хоть бы вы пожили, батюшка». Старец на это сказал: «Поживем; пока новое орудие не приготовлено, Господь не отнимает старого». Но затем лицо его вдруг сделалось серьезно и он, помолчав несколько добавил: «Только надо самим стараться жить хорошенько, а то за наше непослушание Господь берет старцев и никого не оставляет».

Сказали старцу: вот опять неурожай. – «Да, – сказал он, – всего мало, только грехов много. Неурожай Господь посылает за то, что теперь совсем перестали посты соблюдать, даже и в простонародии, так вот и приходится поневоле поститься».

Еще сказал: «В нынешнее время частые самоубийства происходят кроме неверия еще и от нетерпения, – ничего не хотят терпеть, – и если бы Господь не вложил в человека естественное желание жить, то почти все бы себя убивали. Св. Василий Великий пишет об одном языческом философе, который говорил: «Прежде я хотел, чтобы все делалось по-моему, но видя, что ничего не делается так, как я хочу, я стал желать, чтобы делалось вое так, как делается, и чрез это стало выходить то, что все стало делаться так, как я хочу». – «Вот, – прибавлял старец, – и язычник самым делом дошел до этой истины, что неизбежно надо терпеть что случается. И святые все просили у Бога терпения, значит, и они в этом нуждались».

Однажды старцу высказали желание, чтобы он сам открывал затаенные и какие не хочется высказать грехи. Он ответил: «Нет, этого не должно, нужно чтобы каждый сам высказывал и каялся, а то ему пользы не будет в этом, а за забытые и невысказанные грехи должен терпеть все находящее. И батюшка Амвросий этого никогда не делал, только в очень редких и особенно важных случаях, когда видел что человек может умереть не раскаявшись».

Кто-то пожаловался, что все болеет. Старец сказал: «делать нечего, видно Господь хощет нам спастись и очищает от скверны греховныя. Хотя и нелегко терпеть прижигания, но ради здравия душевнаго надо терпеть все. Если неисправно живем, то будем иметь о сем сердце сокрушенное и покаянное, и на это призрит Господь и не оставит Своею милостию».

«Скорби – наш путь: будем идти пока дойдем до назначенного нам отечества – вечности. В миру больше скорбей, а у нас хоть и есть, но не такие и те ради Бога, только то горе, что мало заботимся о вечности и не терпим и малого упрека словом. Мы сами увеличиваем свои скорби, когда начнем роптать. Во всем нужно терпение и великодушие, как кораблю якорь, чтобы во время бури не разбился о камень».

«Как приобретается полное, бесстрастие?» – спросили старца. -"Полным смирением», – ответил он.

Спросили старца, что означают слова апостола: мудрствуяй день, Господеви мудрствует и не мудрствуяй. – Господеви не мудрствует, – выходить, что и исполнять и не исполнять все равно. – «Нет, – ответил старец, – св. апостол это сказал, чтобы мы никого не осуждали, потому что никто не знает, что кроется внутри у человека. Апостол дальше и прибавляет: ядый не ядущаго да не укоряет и неядый ядущаго не осуждает. Один как будто видимо все исполняет, но, может быть, делает это холодно, или превозносится, а другой ничего не исполняет, но укоряет себя, кается, смиряется и за все благодарит Бога».

Батюшке рассказали про одну барыню, которая умерла без напутствия, потому, что в ее приходе был священник, о котором она знала много нехорошего и не захотела у него приобщиться. Старец пожалел умершую и сказал, что не должно смущаться жизнью иерея, так как рука его только действует, а таинство совершает благодать. При этом он рассказал, как один преподобный заболев к смерти пожелал принять св. Тайны. Ближайший иерей, которого нужно было позвать, был очень порочной жизни, и, казалось, совсем недостоин носить священство. Преподобный несколько смутился, но за тем, победив этот помысл, призвал его. Во время причащения, Господь сподобил его такого видения: он видел, что его приобщили ангелы».

Один священник писал старцу, что умершая в его приходе девица является своей подруге, прибавляя, что последняя еще совсем юная, чистая и невинная. Старец на это ответил ему, что блаж. Диодох советует не доверяться даже истинным благодатным явлениям. Господь не взыщет за то, видя, что люди делают это не из презрения к Богу, а чтобы не поддаться вражескому обману. Один киево-печерский подвижник увидел в своей келье молящегося ангела и рассудил: если бы он был от лукавого, то не молился бы. Тогда этот мнимый ангел стал уже давать ему такой совет: ты теперь сам-то уж не молись, потому что отныне я за тебя буду молиться. Подвижник послушался и впал в прелесть, от которой едва только был избавлен молитвами преподобных отцов.

На этом основании и девица А-ия может говорить являющейся: хоть ты и молишься, а, я все-таки не могу верить тебе, и прошу тебя не являйся ко мне, ибо я великая грешница и недостойна благодатных явлений. – И пусть она усерднее молится Богу, чтобы Господь избавил ее от этих явлений, ибо в них кроится большая опасность. Еще прибавлю: не имеет ли А-ия о себе, хотя тонкого мнения, что она исправно живет. Если имеет, то вот и причина, почему враг приступает к ней с искушением. Все великие святые считали себя грешнейшими и окаяннейшими паче всех людей и только через такое смирение они и сделались угодными Богу. А что умершая является в небесной одежде и светлою – это пустяк».

Тому же иерею старец писал: «Вы пишете, что у вас некоторые занимаются врачеванием от укушения змей, употребляя для сего молитвы. – Нужно бы вам эти молитвы просмотреть. А то бывают молитвы или бессмысленные, или даже с примесью хулы. Такие молитвы только радуют бесов, от которых, может быть, и помощь некая бывает. Должно молиться молитвами, принятыми в употребление св. церковью, и притом прочитывать их приличнее иереям Божиим, а не простому народу».

«Просите дать вам наставление об избавлении от рассеянности во время молитвы. – Чтобы совсем не рассеиваться на молитве, для нас, грешных людей, невозможно. Но все-таки должно стараться по «возможности собирать свой ум, заключая его в слова молитвы, т. е. вникать в каждое слово молитвы. Холодностью и окаменением смущаться не следует, а продолжать понуждать себя к молитве, сознавая себя недостойным утешения и умиления. Если молитва холодна, то из этого не следует заключать, что она и неугодна Богу, а иногда даже такая молитва вменяется человеку в подвиг, если только человек смиряется и всячески укоряет себя перед Богом».

Уча других терпению, смирению, незлобию и всему необходимому для христианского расположения души, старец Иосиф первый сам подавал пример в исполнении всех этих добродетелей. Всякие скорби и неприятности он переносил с таким благодушием и спокойствием, что посторонние и не догадывались даже, какие испытания он имел.

Случалось, что ему с возмущением указывали на некоторые поступки других, явно вредные или производящее смущение. Старец и в таких случаях кротко говорил: «что же делать? надо потерпеть; нам от этого вреда не будет, а польза большая, если со смирением перенесем». Нередко говорил: «Бывает и ревность не но разуму, или: не знаете коего духа есте». На оскорбляющих он ни когда не гневался и даже как будто вовсе не замечал дурного.

Когда приходилось на исповеди каяться в осуждении лиц недоброжелательно к нему относившихся, то старец обыкновенно говорил: «осуждать не нужно; ведь это не они, а враг их возмущает, а за них молиться надо». Так проникнут он был смирением и так крепок был он духом.

Он одинаково спокойно принимал и честь, и бесчестие, и с таким же глубоким смирением относился и к похвалам. Когда ему передавали чьи-нибудь похвалы или выражали свое удовольствие, по поводу какого либо его возвышения, он всегда на это отвечал: Cиe да мудрствуется в вас, еже и во Христе Иисусе. Один раз ему сказали: «вот вы, батюшка, всегда уклоняетесь от чести, а она сама за вами следует». Старец на, это серьезно ответил, глубоко вздохнув: «да к чему это? на что это нужно?... впрочем, – прибавил он, – как не должно искать чести, так не должно и отказываться от нее живущим в обществе для пользы других. Налагаемая честь есть также от Бога».

Как сказано было выше, внутренняя духовная жизнь старца была для всех сокровенна. Одно только известно достоверно, что он занимался внутренней молитвой, или так называемым, «умным деланием». Его ближайший келейник, которого старец не стеснялся, рассказывал, что входя по какому либо делу в келью старца, он часто заставал его творящим молитву Иисусову. Батюшка, лежа на кровати, с великим благоговением и сокрушением сердечным, полушепотом произносил слова молитвы, особенное ударение делая на словах: Господи, Иисусе Христе... и во избежание самообмана, косточками от маслин отмечал количество пройденных четок, для чего на столике около кровати у него всегда стояла коробочка с этими косточками. Особенно же умилительна и трогательна была эта молитва после приобщения св. Таин, когда благодатный старец весь погружен был в молитвенное созерцание, и от сильного движения молитвы не мог даже сдерживать ее внутри и громко призывал имя Божие.

Однажды у него спросили, как и давно ли получил он дар молитвы? Батюшка со свойственным ему простосердечием ответил: «Молитва сама учит. Сказано: даяй молитву молящемуся, и кто расположен к ней, тот услышит о ней одно слово и уже держится ее, а я читал Добротолюбие и дальше старец не докончил, так как остальное было ясно.

Батюшка как сам был непрестанный молитвенник, так и других располагал к занятию Иисусовой молитвой, и в своих наставлениях особенно хорошо говорил о молитве, как о самом необходимом для каждого человека дел. Если же в ком видел особенное расположение к ней, то старался развивать и поддерживать в нем искру этот стремления своими опытными мудрыми советами, согласно святоотеческих писаний об этом предмете, изложенных в Добротолюбии.

Нетерпеливых же и неопытных старец решительно и строго предохранял, не допуская касаться высоких степеней молитвы, уча их проходить этот путь постепенно, начиная с молитвы Иисусовой, произносимой устно и непременно по четкам в определенном количестве. «Это предохраняет от высокоумия, – говорил старец; – иной раз, не соблюдая счета, можно подумать, что по количеству очень много молитв проговорил, а если считать по четкам, то окажется, что и одной сотни не прошел».

«Если и не достигнешь вполне плодов и совершенства молитвы, то хорошо и то, если скончаешься на пути к ней. Высокого (т. е. утешения и духовных озарений) не ищи, оно приходит когда Богу угодно». Сам закалившийся в терпении, старец и других вел этим же путем. – В терпении вашем стяжите души ваша и претерпевый до конца той спасен будет, – были и его, также как и старца Амвросия, любимыми словами. «От утешений, даже и духовных, для неопытных бывает больше вреда, чем пользы, – говорил он, – от них душа незаметно возносится и, привыкши к ним, слабеет, и потому в случающихся скорбях малодушествует и падает. Терпение есть мати утешения – вот что говорят св. отцы».

На вопрос: какое истинное намерение должно быть при молитве? старец ответил: «спасение, чтобы просить помилования, а не утешения, и не по тщеславию молиться, а чтобы терпеть со благодарением все скорбное находящее. И если какое утешение получаем в молитве, то еще больше должно считать себя виновным и должником, что задаром получил».

«Некоторые говорят, что в церкви при молитве со счетом нельзя внимательно слушать, что читается и поется, – говорил старец: нет, значит можно, когда достает времени и на разные помыслы. Конечно, и в древние времена преподобные отцы творили молитву по счету, для этого они же и изобрели четки». Как например полезности такого упражнения, старец указывал на скитского послушника Л.¹⁵ «Он жаловался мне, – рассказывал батюшка о. Иосиф, что ему скучно долго стоять в церкви, и потому все хочется тихо подпевать клиросным. Тогда я ему сказал, чтобы вместо этого он творил по четкам молитву Иисусову. Он начал это исполнять и говорил, что ему стало легко стоять в церкви и не скучно, и время богослужения казалось непродолжительными. И так он и во время болезни своей, творил молитву Иисусову, и все желал быть один так и умер с молитвой».

Вообще он своим сильными словом и живыми примером возбуждал, поднимал дух и доказывал воочию, что как в древние времена, так и теперь упражнение в молитве возможно и даже необходимо для всех; что молитвой все получается, даже самая молитва и поэтому не нужно никогда оставлять ее.

Его великое смирение и непрестанная сердечная молитва вселили в него Самого Господа, и облагодатствованный старец был выше всего земного. Что этот «схимник» был действительно подобен пламенному Серафиму, свидетельствует ниже помещаемый рассказ известного Оптинской и Шамординской обителями досточтимого иерея о. П. Левашова.

«В 1907 году я первый раз посетил Оптину пустынь как-то случайно, ибо к этому не готовился. Кое-что слыхал раньше о старцах, но никогда их не видал. Когда я приехал в обитель, то, прежде всего, лег спать, так как в вагоне провел бессонную ночь. Колокол к вечерне разбудил меня. Богомольцы отправились в храм на богослужение, я же поспешил в скит, чтобы иметь возможность побеседовать, когда всего менее было посетителей. Расспросив дорогу в скит, а там келью старца Иосифа, я, наконец, пришел в приемную хибарки. Приемная – это маленькая комнатка с весьма скромной обстановкой. Стены украшены портретами разных подвижников благочестия и изречениями св. отцов. Когда я пришел, там был только один посетитель, чиновник из Петербурга. В скором времени пришел келейник старца и пригласил чиновника к батюшке, сказав мне: «он давно ждет». Чиновник побыл минуты три и возвратился, я увидел: от головы его отлетали клочки необыкновенного света, а он, взволнованный, со слезами на глазах, рассказал мне, что в этот день утром из скита выносили чудотворный образ Калужской Божией Матери, батюшка выходил из хибарки и молился, тогда он и другие видели лучи света, которые расходились во все стороны от него молящегося. Чрез несколько минут и меня позвали к старцу. Вошел я в убогую его келейку, полумрачную, с бедной, только деревянной обстановкой. В это время я увидел глубокого старца, изможденного беспрерывным подвигом и постом, едва поднимающегося со своей коечки. Он в то время был болен. Мы поздоровались, чрез мгновение я увидел необыкновенный свет вокруг его головы четверти на полторы высотой, а также широкий луч света, падающий на него сверху, как бы потолок кельи раздвинулся. Луч света падал с неба и был точно такой же, как и свет вокруг головы, лицо старца сделалось благодатным, и он улыбался. Ничего подобного я не ожидал, а потому был так поражен, что решительно забыл все вопросы, которые толпились в моей голове, и на которые я так желал получить ответ опытного в духовной жизни старца. Он, по своему глубочайшему христианскому смирению и кротости – это отличительные качества старца, – стоит и терпеливо ждет, что я скажу, а, я пораженный не могу оторваться от этого, для меня совершенно непонятного, видения. Наконец, я едва сообразил, что хотел у него исповедоваться и начал, сказав: «Батюшка! я великий грешник». Не успел я сказать это, как в один момент лицо его сделалось серьезным, и свет, который лился на него и окружал его голову – скрылся. Предо мной опять стоял обыкновенный старец, которого я увидел в первый момент, когда вошел в келью. Так продолжалось недолго. Опять заблистал свет вокруг головы и опять такой же луч света появился, но теперь в несколько раз ярче и сильнее. Исповедовать меня он отказался по болезни своей. Спросил я совета его об открытии в своем приходе Попечительства и просил его св. молитв. Я не мог оторваться от столь чудного видения и раз десять прощался с батюшкой и все смотрел на его благодатный лик, озаренный ангельской улыбкой и этим неземным светом, с которым я так и оставил его. После еще три года я ездил в Оптину пустынь, много раз был у батюшки о. Иосифа, но таким уже более никогда не видел его.

Свет, который я видел над старцем, не имеет сходства ни с каким из земных светов, как-то: солнечным, фосфорическим, электрическим, лунным и т. д., иначе, подобного в видимой природе я не видал.

Я объясняю себе это видение тем, что старец был в сильном молитвенном настроении, и благодать Божия, видимо, сошла на избранника своего. Но почему я удостоился видеть подобное явление, объяснить не могу, зная за собой одни грехи и похвалиться могу только немощами своими. Быть может, Господь призывал меня, грешного, на путь покаяния и исправления, показывая видимо, какой благодати могут достигнуть избранники Божии еще в этой земной юдоли плача и скорбей.

Мой рассказ истинен уже потому, что я после сего видения чувствовал себя несказанно радостно, с сильным религиозным воодушевлением, хотя пред тем, как идти к старцу, подобного чувства у меня не было. Прошло уже четыре года после того, но и теперь, при одном воспоминании о сем, я переживаю умиление и восторг. Мой рассказ – «иудеям будет соблазн, элиннам безумие», маловерным, колеблющимся и сомневающимся в вере – выдумкой, фантазией, и в лучшем случае объяснять галлюцинацией. В наше время неверия, безверия и религиозного развала, подобные сказания вызывают только улыбку, а иногда и озлобление. Что ж? молчать ли нам, служителям истины – да не будет! Приснопамятный старец Иосиф поистине светильник, горящий и светящий, – светильник же не ставят под спудом, а на свещнице, чтобы он светил всем, находящимся в истинной церкви Христовой. Прошу всех верующих христиан молиться за него, чтобы и он помолился за нас пред Престолом Божиим.

Все вышесказанное передаю, как чистую истину, нет здесь и тени преувеличения или выдумки, что свидетельствую именем Божиим и своей иерейской совестью».

В конце 1893 г. заболел предсмертной болезнью скитоначальник и общебратский духовник, старец иеросхимонах Анатолий,¹⁶ тогда по общему выбору и желанию всей братии, духовничество согласно представлению настоятеля, архимандрита Исаакия, указом духовной консистории, было передано старцу иеросхимонаху Иосифу.

Да, это был вполне готовый светильник, до времени скрывавшийся под спудом¹⁷. Он также просто и покорно, как и все принимал, принял на себя и это великое и тяжелое пастырское служение, не ища своих си, но яже ближняго.

С полным доверием и сыновней преданностью и любовью вручило ему братство оптинское свои души. Многие старшие иеромонахи давно уже, вместе с настоятелем, исповедовались у него, теперь же все устремились к сему дивному мужу и «никто же отъиде от него тощь и неисцелен».

Приведем, как образчик духовного отношения истинного ученика к старцу, нижеследующий отрывок из дневника одного внимающего себе инока.

«....Господи, благослови на пользу душе моей записывать слова старца моего, батюшки о. Иосифа, за его святые молитвы.

Однажды батюшка мне сказал: внимай себе и будет с тебя. Еще говорил, чтобы чаще себя укорять, во всем быть терпеливым и за все находящее благодарить Бога. При этом старец в назидание рассказывал мне следующее:

Однажды один св. отец слышал, как нищий укорял себя. Время было зимнее, а он полунагой лежал на куче навоза, едва прикрытый рогожей и трясся от холода. Между тем он говорил себе: сего ли не хочешь потерпеть, окаянный! св. мученики не то терпели, – зиму нагие, в темницах проводили, ноги забиты были в колодах, а ты ноги то вот как протянул, да еще и рогожей покрыт.

Рассказ этот принес большую пользу душе моей.

Батюшка, – сказал я, – вот я очень побеждаюсь леностью, и знаю, что нехорошо, но снова побеждаюсь.

– Старец сказал: в евангелии говорится: что нуждницы восхищают царствие Божие, а поэтому и нужно понуждать себя во всем, и страсти следует отсекать вначале, пока они молоды, ибо тогда они подобны маленьким лающим щенкам, – пугнешь их, и они отбегут от тебя. А если дать им укрепиться и запустить в себе, то они уже будут, как львы восставать на тебя; и ты не в силах будешь бороться с ними. Я спросил: в чем же больше, батюшка, следует понуждать себя, или воздерживаться? – Старец: во сне, в пищи, в питии, в разговоре; а наипаче в церкви не надобно говорить.

Батюшка, вот иногда бывает такая ревность ко всему доброму, а, то бываешь такое нерадение и разленение, ни на что нет охоты, спишь и ешь без меры, молиться не хочется, правило свое келейное оставляешь, – что в таких случаях делать?

– Вот тут то и нужно себя нудить на все доброе и на молитву, это вот уж будет зависеть от тебя, когда во время нерадения и разленения понудишь себя к молитве; а когда бываешь ревность ко всему доброму, то это от Бога.

Батюшка! с чего бы мне начать, чтобы хотя немного сосредоточиться в себе, – или уж никуда не ходить, кроме самых необходимых случаев?

– Старец: «Вот с этого и начни, сиди в келье, и келья всему тебя научит, – только терпи, будут смущать помыслы выйти, – не поддавайся. Ведь все святые этим путем шли. Прочти у Феодора Студита, как он не велит останавливаться и разговаривать, когда выходишь из церкви, да и в уставе об этом сказано. А то мы уж извратили порядок монашеской жизни, у нас все навыворот пошло».

Говорил также батюшка, что старец Лев писал одной духовной дочери: вот тебе три орудия в брани духовной: – смирение, терпение, самоукорение, – сими побеждай.

Еще на мой вопрос, можно ли кому что дать? старец сказал: можно, если имеешь что лишнее, но не монастырское, на которое тебе не дано благословения. – А можно ли что брать у кого: если дают? Старец: можно и принимать, – это тоже знак смирения, как авва Дорофей говорит, но если не имеешь нужды, то, конечно, лучше не брать.

Батюшка! мне помысл говорит давно: не имей ничего, как св. отцы учат.

Старец на это сказал: имей, что нужно и необходимо, а лишнего не собирай, а если не будешь иметь, да будешь скорбеть, то, что толку? – лучше держись середины. Можно иметь, только не привязываться ни к чему, и быть как неимущему, такое устроение и было у святых. .

Молитва Иисусова, батюшка, плохо идет у меня. Кажется и простая вещь, везде и всегда можно бы творить ее, – так нет, – забывается.

Старец: «Да, она как бы и простая вещь, а неудержима, сказал несколько раз и забыл, – вспомнил, еще проговорил десяток раз – и опять рассеяние. В день то сотню одну скажешь, а воображаешь, что молитву проходишь. Поэтому вначале надобно непременно количеством на счет проходил, пока не получишь навыка.

После исповеди я сказал дорогому отцу моему духовному и старцу: Батюшка! как бы я желал всегда быть исправным в моем звании, в исполнении монашеских обетов, и вообще пред Господом во всех моих делах и поступках. Иногда сердце как будто и горит любовью к Богу и готов исполнить Его волю, но лишь только решишься взяться за внимательную жизнь, как враг тотчас окрадывает меня, душа моя скорбит о таком нерадении, – когда же я начну исправно жить, а время то идет.

Старец: «Да, что делать? Всегда мы неисправны пред Богом; надобно молиться об этом. Ты знаешь, как написано у пр. Макария Великого: «безстудно должно вопиять к Богу, чтобы Он смиловался и Сам помог нам, потому что мы своими силами и сами собой ничего не можем сделать хорошего. А если будем часто молиться, докучать Богу, вопиять безстудно в великом смирении, то Господь и поможет».

Давно у батюшки не был. Был болен родной старец, никого не принимал вот уже с месяц. Очень похудел дорогой наш батюшка, морщин еще прибавилось, но образ его стал еще привлекательней, настоящий преподобнический. Получив благословение, высказав свою скорбь по случаю болезни его, я спросил о давно мучившем меня вопросе и получив на все глубокий, духовный ответ, я был попремногу утешен батюшкой, и просил не оставлять меня своим духовным руководством.

Слава Богу! Батюшка еще принял меня, и снова получил аз грешный утешение и подкрепление моей унылой и приснослабой душе. Благодатный старец еще подтвердил мне касательно молитвы. Пятисотницу тоже, не велел оставлять никогда. «Если не пришлось, исполнить с поклонами, то можно, без поклонов, – сказал старец. Если нездоровится, или устанешь, то можно сидя пройти ее, но, конечно, если здоров, то надо исполнять ее стоя и с поклонами.

Батюшка! вашими св. молитвами, слава Богу, я как бы немного привыкаю к молитве, конечно, внешней.

Старец сказал: Это хорошо. Ничего, что внешне, при неопустительном исполнении келейного правила, явится охота и помимо правил заниматься Иисусовой молитвой. – Тут мне батюшка сказал что-то очень важное и полезное из писаний одного св. отца, но враг выкрал у меня из памяти, и я забыл, что было сказано. Удивительно, как батюшка может нужное сразу найтись что сказать. Из этого видно, что он есть истинный наставник, и сам есть делатель монашества. Счастлив я, убогий, что имею такого опытного в духовной жизни отца, незаблудного, истинного руководителя, которого люблю истинной, сыновней любовью.

Еще батюшка говорил мне, что молитву Иисусову надобно произносить раздельно, редко; а что помыслы приходят, – это обычно диаволу навевать, дабы отвлечь внимание от молитвы. Но тут то и нужно усерднее и более углубляться в молитву, и помыслы, т. е. сам диавол, жегомый страшным именем Иисусовым, бежит. Затем старец удивил меня крайне: только что я хотел еще высказать ему, а он, отвечая на мою мысль, говорит: «а иногда враг держит за сердце, раздражает ненавистью к кому-либо и осуждением». А я именно это то и хотел сказать, ибо имел скорбь на одного чело века, а батюшка предварил меня.

Господи, сохрани мя, молитвами отца моего, от прелести и обольщения и не по разуму ревности.

Плохая, однако, моя память! Много слышу от дорогого и любимого моего старца, но не все помню, если не запишу, а все слова его – хлеб духовный есть души моей, золото!...

Однажды батюшка говорил мне. Много есть плачущих, но не о том, о чем нужно; много скорбящих, но не о грехах; много есть как бы смиренных, но не истинно. Чтобы преуспевать в молитве Иисусовой, надобно смиренно себя вести во всем: во взгляде, в походке, в одежде.

Говорил старец, что молитва Иисусова великую пользу доставляет тому, кто ее творит и непременно надо привыкать творить ее. – Она будет утешать, особенно во время болезни. Если кто привык творить ее всегда, то и в болезни будет творить и ему не будет так скучно, молитва будет служить ему утешением. А если человек, будучи здоровым, не занимается молитвой, то, и когда заболеет, не в состоянии будет молиться, как не имеющий навыка, и ему тяжело бывает. А посему, пока здоров, и надо учиться и привыкать к молитве, и творить ее часто; хотя и не чисто, но все же будешь со смирением выговаривать: Господи, помилуй мя грешного! А сердца сокрушенна и смиренна, сказано, Бог не уничижит.

И изыдох по-прежнему утешен от старца святого.

О переходе в другую обитель старец говорил, что переходить без особенной нужды не следует, покоя в душе не обретешь. Сколько искушений, ненависти и злобы будет! Иной покажется тебе другом, а у него в сердце нож против тебя. По своей воле не должно переходить, не будешь покоен, и никакие удобства жизни не будут утешать. Другое дело если за послушание куда переведут.

Так всегда я уходил от старца успокоенным и утешенным, ибо слова его принимал, как из уст Божиих. Господи! помоги мне блюсти все советы возлюбленного старца моего, и управи стези моя...»

В январе 1894 г. скончался начальник оптинского скита, старец иеросхимонах Анатолий.

Архимандрит Исаакий и вся братия давно предназначали его заместителем старца Иосифа. Но не прошло еще девяти дней со дня кончины скитоначальника, как настоятелем был получен указ из духовной консистории о том, что иеромонах *** может быть утвержден в должности начальника скита, если на то будет согласие настоятеля.

Не смутился духом маститый архимандрит, и твердо, и прямо выступил против постороннего вмешательства. Он собрал братию и предложил им избрать скитоначальника. Братия единогласно указала на о. Иосифа. Ризничий иеромонах Леонтий (ныне уже умерший), отличавшийся горячностью и прямотой, со свойственным ему воодушевлением громче всех заявил: «Достоин! достоин!» После такого единодушного избрания, архимандрит Исаакий представил епархиальному начальству рапорт о назначении на место скончавшегося скитоначальника о. Анатолия иеромонаха Иосифа. Избрание это было утверждено, и 25 марта был получен указ.¹⁸

Так истинное смирение всегда уклоняется от чести, и тем более никогда не ищет ее, но Господь Сам ведет избранника и превозносит его перед всеми.

С принятием начальства прибавилось старцу Иосифу и трудов, и забот. Но это не отягощало смиренной души послушливого инока, – он также безропотно и кротко нес иго начальствования, являя собой поучительный пример истинного пастыря. Все у него шло своим порядком?». В хозяйственных делах он был практичен и осторожен; изменять, что из заведенного прежними старцами и начальниками он ничего не стал, но там, где требовались некоторые исправления, он делал это так смиренно, что никому не бросалось в глаза, и все охотно ему подчинялись.

По своему смирению он все относил к доброму настроению самой братии. Так он писал своей ее сестре м. Леониде, вскоре после назначения своего начальником: «...управляю скитом со своими всеми помощниками – братиями, все слушаются и смиряются, только нужно самому себе внимать и заботиться о своей душе, a братия все, слава Богу, мирны».

В скиту было разведено очень много цветов что с одной стороны,

требовало лишних расходов, а с другой отвлекало братию от их монашеских обязанностей. Новый начальник сократил это цветоводство, оставив его только на главной аллее и вокруг церкви.

Очень характерен, по своей силе и простоте, ответ старца начальника, данный одному мирскому посетителю на его вопрос, почему теперь нет в скиту парниковых огурцов? – «О. архимандрит сказал, что можно подождать, когда они на грядах поспеют», сказал со своей кроткой улыбкой о. Иосиф. Этот смиренный, но в тоже время дышавший силой монашеского духа, ответ так понравился посетителю, что он, несмотря на свою любовь к разведению парников, всей душой одобрил и оценил распоряжение нового начальника.

Вообще он удивительно умел соединять в себе свойства, требуемые начальническими обязанностями и долгом старчества. По отношению к братии, он был тверд, строг и взыскателен, учил их смирению, терпению, нелицемерному послушанию, и вообще монашескому поведению: но учил этому не властью начальника, а, внушал любовью отца и в то же время, как старец, умел всех успокоить, умиротворить, привести к повиновению и покорности. Братия говорили про него: «Наш батюшка чего не сделает приказанием, то доделает своим смирением: так скажет и взглянет, что и не хотелось бы смириться, да смиришься».

Он требовал, чтобы на все спрашивали его благословения, и никогда не тяготился никакими вопросами, но делал это в простоте духа, как монах, привыкший каждый шаг своей жизни освящать благословением.

Он прекрасно знал весь церковный устав и напевы¹⁹ и когда собьются певчие, то он подходил к клиросу и указывал, что нужно петь или читать. Когда готовился к служению, то повечерие вычитывал в келии, а к бдению приходил в церковь, а иногда и сам служил один с иеродиаконом, как простой чередной иеромонах. В алтаре стоял он с таким благоговением, вниманием и углублением в молитву, что, кажется, он никого не видал в храме кроме Бога, да себя, никогда не отвлекался никакими разговорами, а лишь скажет нужный возглас и опять стоит в молитвенном настроении и читает про себя Иисусову молитву по четкам. Иногда случалось, что кто-либо из иноков подойдет спросить, что по послушанию, или по своей душевной нужде, старец удовлетворит всегда отечески-милостивым ответом, но иногда кротко даст понять, что этим нарушают его молитвенное состояние духа.

Иноки рассказывают, что он до того был углублен в молитву, что часто не замечал, когда они к нему подходили, и только на второй вопрос он приходил в себя.

В служении он всегда был покоен и сосредоточен, не любил суетливой поспешности, ни вялой медлительности; возгласы говорил внятно. И вообще служение его производило умилительное чувство у молящихся.

Во внутреннем управлении братьями он был очень мудр и соблюдал должную меру в строгости и в снисхождении, никогда не поступая ни в чем по одному наговору. Он не любил вообще часто перемещать монахов с одного послушания на другое, говоря, что на одном послушании скорее приучаются к терпению. Случалось, что старший на послушании приходил к начальнику жаловаться на подчиненного ему брата, прося его сменить. Батюшка спрашивал: «Что ж он сделал?» – «Да он мне наговорил грубостей». – «Что же он тебе сказал, почему?» – допытывался старец, и из рассказа разгорячившегося монаха оказывалось, что особенно основательной причины к перемещению брата не было, а старший действовал по страсти.²⁰ В таких случаях начальник говорил жалобщику: «Поди, сам попробуй побыть на его месте; тогда узнаешь, что это легко, или нет». Но, конечно, не всегда одинаково поступал он, а когда требовала того справедливость, вообще же от находящихся в послушании он требовал беспрекословного повиновения и смирения.

В делах хозяйственных у него были добрые и опытные помощники, которые много облегчали его заботы. Это были верные и преданные ему иноки, на которых он мог вполне положиться, тем более, что и они, как настоящие оптинские монахи, ничего не делали, не испросивши благословения своего начальника и старца. Но при всем этом, он никогда не слагал с себя забот, и вникал во все, памятуя, что должен отдать Господу отчет за вверенное ему дело. Так он не любил что-нибудь строить, или делать поправки без крайней нужды, находя это лишней тратой. Однажды ему сказали, что в трапезной плохи полы и надо их переменить. Батюшка не сразу дал на это свое благословение, a велел хорошенько их осмотреть. Оказалось, что полы, хотя и стары, но могут еще простоять несколько лет.

Отношение его к скитской братии было самое любвеобильное и отеческое; если кто заболевал или приближался к смерти, то батюшка всегда спешил к постели умирающего.

Однажды о. Иосиф собрался в Шамордино, но ему занездоровилось, и он остался. Вскоре в скиту умер один старый иеромонах. Старец навещал его, расположил к принятию схимы и в день смерти настоял, чтобы его приобщили. «Вот хорошо, что я не поехал, – сказал потом батюшка, – а то я бы поскорбел, что он без меня умер».

В конце того же 1894 года, почил от великих трудов своих маститый подвижник – настоятель Оптиной пустыни, архимандрит Исаакий, на 85 году жизни. Тихо угасал этот светильник монашества, мирно и бодренно готовился он к исходу. Корабль, нагруженный добродетелями, входил в пристань, окончив свое многолетнее плавание. Для подвижника наступал вожделенный день, к которому он готовился всю жизнь... но для оптинского братства это был день печали и сетования, – они лишались опытного кормчего, мудрого начальника. Но тяжелее всех было эта утрата для скитоначальника и старца о. Иосифа. В продолжение последних четырех лет жизни о. архим. Исаакий, как старец Иосиф сделался его духовником, они так сблизились духовно, так обоюдно поддерживали друг друга, так единодушно руководили вверенным стадом, что разлука эта вносила большую перемену во внутренний строй обители.

Незадолго до своей кончины, умирающий настоятель благословил своего возлюбленного сынa и вместе духовного отца и старца Калужской иконой Божией Матери,²¹ сказав: «этою иконой благословил меня преосвященный Григорий на начальство». Затем подарил ему на память свою любимую палку, полученную им от своего брата, архимандрита Мелетия,²² которого очень чтил. Последнее слово утешения, сказанное умирающим старцу было: «нужно всегда надеяться на Бога; надеющийся на Бога, яко гора Сион, не подержится во век». Так до последней минуты о. архимандрит Исаакий выражал свое особенное расположение к о. Иосифу, которому крайне тяжело было терять такого начальника. Но предсмертное завещание его, как нельзя более, соответствовало настроению самого старца. И он, крепкий верой и упованием, твердо перенес эту утрату.

На погребение всеми уважаемого настоятеля прибыл из Калуги архипастырь.²³ По окончании всех заупокойных богослужений, владыка предоставил братии полную свободу выбора себе нового настоятеля, а прощаясь со старцем Иосифом, сказал ему: «А вы помогите им своим добрым советом».

На следующий день состоялись выборы. Братия предварительно обращались к старцу спрашивая, кого он благословит выбирать. Старец всем указывал на настоятеля Мещовского монастыря, архим. Досифея, постриженника Оптиной пустыни, как на человека способного, строгой монашеской жизни и знакомого с оптинскими порядками. Братия единодушно положились на указание старца, и избрали архимандрита Досифея.

Новый настоятель недолго управлял обителью, но все внимание его было обращено на поддержание старчества, и сам первый во всех делах он обращался за советом к старцу.

Но за тем, через два года между ними возникло недоразумение и некоторое несогласие. Это обстоятельство дало повод проявиться во всей полноте великому миролюбию старца Иосифа и его удивительному умению оставаться твердым и непреклонным в своих монашеских убеждениях.

И вообще, в каких бы случаях ни уговаривали старца обратиться к своим почитателям, из коих было много людей влиятельных, он обыкновенно отвечал: «Зачем я буду писать, и возмущать мирских против монастыря». Какой назидательный урок для многих недовольных распоряжениями своих начальников!

Старец любил повторять и всегда держался мудрого изречения «аще не от Бога дело сие, то само разорится». Так в действительности всегда и случалось.

Все архипастыри Калужские, посещавшие Оптину пустынь, оказывали особое уважение старцу Иосифу, но особенно постиг его духом молитвенник – епископ Макарий. Этот чистый сердцем и благодатный старец-епископ глубже всех понял и оценил высоту духовную старца Иосифа. Он долго с ним беседовал и затем за обедом у настоятеля высказал, что старец ему очень понравился и произвел отрадное впечатление своим глубокими смирением, – «это будет великий человек», – добавил владыка.

Старец Иосиф, при всем своем древне-аскетическом образе жизни, при всей любви к безвестности и простоте, весьма ценил науку и общественную деятельность. Он интересовался всем, что делалось в церковно-общественной жизни, и, имея общение со многими духовными и светскими деятелями, он всегда убеждал их не уклоняться от своих обязанностей и считал, что иметь хороших и полезных деятелей также необходимо и полезно, как иметь и хороших иноков.

Однажды на общем благословении кто-то выразил сожаление, по поводу того, что один из послушников скита поступил в академию. «Видно, батюшка, труднее всего быть простым монахом!» – «Нет, – ответил старец, – хорошим епископом быть еще труднее, и такие епископы теперь нужны,²⁴ – а жизнь в скиту для него не пропала; она принесет ему большую пользу».

В 1896 г. по представлению арх. Досифея, старец был награжден наперстным крестом.

Летом 1899 г. в Оптину пустынь снова приезжал Калужский eп. Макарий и снова долго беседовал со старцем. Между прочим, батюшка, как начальник скита, высказал владыке свое желание и просьбу об уничтожении обычая допускать 7 сентября женский пол в скит. Владыка отнесся к этому очень одобрительно, и вскоре был прислан указ. Братия горячо благодарили старца за это благодеяние, но некоторые особы женского пола остались этим очень недовольны и готовы были обвинить батюшку о. Иосифа, что он нарушает то, что было разрешено старцем Амвросием. Батюшка, по свойственной ему скромностью больше отмалчивался, но, наконец, он сказал на это. «А что если не я, а Сама Царица Небесная этого не желает. И знаете ли вы, что это было всегдашнее желание покойного батюшки Амвросия, только он никак не мог этого сделать, так как скитоначальник о. Анатолий очень противился этому. Я обязан теперь выполнить волю Царицы Небесной и покойного старца». При этом он вспоминал, как помянутая выше странница – юродивая сказала ему, указывая на скит: «Ты должен это очистить». Затем старец прибавил, что и батюшка Амвросий относил слова этой юродивой к этому случаю.

После этого все умолкли и поняли, что старцу несомненно было какое-то указание свыше.

Во время беседы своей со старцем, преосвященный Макарий высказал, что ему нужен в N-ский монастырь настоятель, и что он желал бы взять из Оптиной о. казначея. – «Нет, – твердо возразил старец владыке, – казначей нам самим нужен, наш архимандрит болеет». И действительно вскоре здоровье о. архимандрита Досифея сделалось настолько плохо, что он принужден был подать на покой, и о. казначей, по совету и указанию старца, был избран братией настоятелем.

В начале же предсмертной болезни о. архимандрита Досифея, Оптинские братия выражали единогласное желание иметь батюшку о. Иосифа своим настоятелем. Старец только улыбался этой выдумке и шутливо говорил: «вот хороший буду настоятель, – в церковь ходить не буду, зимой и совсем из кельи не буду выходить». Но братия не принимали этого в резон и стояли на своем: «Мы все будем за вас делать, вы только сидите, и распоряжайтесь, а мы все будем вас слушаться». Конечно, имея в виду слабое здоровье старца, нечего было и думать об этом, но самый этот факт свидетельствует о той любви, доверии и уважении, какими пользовался о. Иосиф среди братии.

Новый настоятель²⁵ с любовью и глубоким уважением относился к старцу, как истинный оптинский монах, показывая собой братиям назидательный пример.

12 лет о. Иосиф был скитоначальником и духовником всей братии; был известен св. синоду, к нему обращались все, как к опытному духовно старцу, преемнику великого старца батюшки о. Амвросия. Много отовсюду получал он писем, которые все читал сам. И не оставлял своего великого служения до самой кончины.

Последние лет пять он видимо стал ослабевать силами и часто говорил: «я что-то слабею». Иногда чувствуя особое переутомление, он день-два совсем не принимал никого, но как только чувствовал себя покрепче, то снова принимался за свой подвиг. На просьбы поберечь себя, батюшка обыкновенно отвечал: «у меня всегда на совести остается, когда я, чувствуя себя лучше, не принимаю». И часто, когда келейники не докладывали ему о приходивших, он сам спрашивал: «нет ли там кого?»

Весь этот краткий очерк жизни и взаимных отношений оптинских иноков ясно говорит о том, что Оптина пустынь – эта носительница идеала монашества и старчества, жила преданиями великих столпов иночества. Бывали, конечно, единичные несоответствующие случаи, как бывали они и везде, не исключая общежития самого Пахомия Великого. Но общий дух и внутренний строй обители всегда являлся светочем, как для мира, так и для других обителей.

Не следует думать, однако, что в обителях жизнь течет всегда мирно и что там не случается ничего нарушающего общую гармонию. С одной стороны нужно помнить, что злокозненный враг рода человеческого не может оставаться спокойным, видя духовное преуспеяние людей, и потому всегда старается посеять зло и раздор; а с другой стороны не следует забывать, что подобные искушения в жизни духовной необходимы, как говорит апостол, чтобы обнаружилось искусство верных рабов Божиих.

Так, кроткому и смиренному о. Иосифу в продолжении его полувековой иноческой жизни, пришлось перенести много разных, неизбежных в монашестве скорбей и испытаний, чем враг старался поколебать его мужественную душу; но все же не удалось врагу «украсть сокровище духа».²⁶ Смирение его побеждало все козни вражия, и все эти «искушения» лишь обнаружили во всем величии его высоту. Незлобие его было так велико, что не только никогда никто не слыхал ни одной жалобы из его уст, но даже, когда другие высказывали свое справедливое негодование, старец с чисто ангельской кротостью говорил: «нет, ничего, мне хорошо», а когда некоторые, выведенные из терпения, просили старца позволить им обратиться за защитой, то старец решительно запрещал это, говоря: «Зачем; не нужно, – ты помнишь, как старец о. Леонид был против этого, даже когда батюшка Макарий его упрашивал».

С 1905 г. старец стал как-то особенно часто прихварывать и, видимо, ослабевал телесно, но духом был все также бодр и ясен. Силы ему изменяли настолько, что он не мог уже исполнять должность скитоначальника и, после серьезной и опасной болезни, перенесенной им в мае этого года, он просил об увольнении его на покой. Затем он принужден был отказаться и от духовничества, которое особенно изнуряло его. «Мне труднее всего исповедовать, – говорил старец, – потому, что это дело неотложное, – хоть умирай, да исповедуй». Преданные старцу лица, конечно, приняли это с большой скорбью, но с другой стороны, любя и храня старца, безропотно подчинились этой необходимости. Но духовная связь детей с своим отцом не прекратилась, – по-прежнему братия шла к нему с своими скорбями и недоумениями, также несли они и инокини женских обителей к этому опытному духовному врачу свои больные души, открывали ему тайники своего сердца, все помыслы, искушения, свои раны греховные... И любвеобильный старец никому не отказывал, – он терпеливо все выслушивал, кротко наставлял в терпении всего находящего, часто одной его ангельской улыбки было достаточно, чтобы уныние и ожесточение рассеялись бесследно.

Так, несмотря на все скорби и неприятности, всегда легче живется около таких благодатных людей, которые избыток своего внутреннего света и тепла так щедро передают другим. И в самом деле, как бы тяжело, мрачно ни было на душе, в каких бы затруднительных обстоятельствах ни находился человек, как бы его гордое сердце ни бурлило и ни клокотало, но если имеет он надежный якорь в лице благодатного старца, то все волны внешних и внутренних искушений разбиваются об эту скалу. И становится на душе легко и светло, и удивляется сам человек, почему он так встревожился, и смиряется его гневное сердце, и умиряется смятенная душа... Тогда с ними» случается то, о чем так верно говорит русская поэзия.

«...Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе,

И в небесах я вижу Бога,

И счастье я могу постигнуть на земле».

Да, именно тогда, когда благодатный свет, озаряющий душу праведника, коснется окутанного мглою греховного человека и, разорвав покровы самомнения и эгоизма, раскроет пред ним настоящую, правильную точку зрения на жизнь, на себя, на все окружающее.

Вот почему так дороги и таким особенным уважением пользуются те обители, где процветает «старчество» и что, к глубокому прискорбно, оскудевает в среде современного монашества.

Настал 1911 год, и дни сменялись днями. Везде жизнь шла своим чередом. Старец был слаб, чувствовал недомогание, но не оставлял своего подвига. В феврале месяце в Шамординской пустыни, случилось событие, сильно отразившееся на его здоровье. Скончалась неожиданно настоятельница этой обители, игуменья Екатерина.²⁷ Чрезвычайно умная и развитая, обладавшая высотой и благородством характера, она отличалась истинным монашеством. Преданная и близкая ученица старца Амвросия, она с той же полнотой веры относилась и к его преемнику, и старец Иосиф был вполне покоен за обитель, зная, что она находится в верных и хороших руках, и потому ее кончина была для старца большим огорчением. Кроме того сразу усилился приток дел, вопросов, забот, и изможденный старец слег. В половине великого поста, он окреп настолько, что мог опять принимать и страстную неделю был особенно бодр и весел. Замечая его необыкновенное радостное настроение, окружающие невольно приходили к мысли, что ему было какое-нибудь благодатное видение.

Первые два дня Пасхи старец принимал всю братию и приезжих, был оживленный, бодрый и чувствовал себя хорошо. На второй день праздника в скиту всегда бывает парадная служба, которую совершает настоятель монастыря. После литургии все служащие приходят поздравлять старца и поют ему многолетие. Старец обыкновенно просит провозгласить и вечную память старцу Амвросию. В этот раз иеродиакон по ошибке помянул вместо «старцу Амвросию – старцу Иосифу».

На третий день 11 апреля с ним сделался жар и тошнота, и прием был прекращен. Со старцем часто случались такие заболевания, и поэтому особенного значения этому никто не придал. Но когда затем в последующие дни болезнь не уступала, а напротив, усиливалась, то тревога охватила всех.

А что если эта болезнь к смерти, и ошибка иеродиакона оказалась пророческой, – думалось многим. Между тем температура поднималась, слабость увеличивалась, и положение слабого и изнуренного старца становилось опасным. Он лежал почти без движения с закрытыми глазами, только губы его непрерывно шептали молитву, а разные вопросы, с которыми обращались к нему келейники, как бы возвращали его к земле из другого мира.

Иноки, преданные и любящие своего старца, то и дело приходили навестить и посмотреть на отходящего авву. С грустью и тяжелыми сердцем подходили они κ нему, принимали благословение, передавали свои скорбные чувства... и кроткий старец с той же любовью, с той же ангельской улыбкой смотрел на них, и тихим, едва слышным голосом, отвечал на их вопросы, стараясь последним лучом привета озарить их скорбные души. И многие из них не выдерживали и отходили с рыданиями... Перед их взором вставал образ этого смиренного, кроткого, праведного старца, который столько лет носил их немощи, наставлял, ободрял и согревал своей любовью. Они чувствовали теперь свое духовное сиротство, они сознавали, что навсегда лишаются духовного, опытного и незаблудного руководителя, пред их глазами угасал светильник, на которого они взирали, как на светлый маяк среди бушующего моря житейского....

Болезнь не уступала, и на Фоминой неделе о. архимандрит Ксенофонт настоял, чтобы пригласить врача. По определению доктора у старца была острая малярия, при слабости сердца видов на выздоровление, по его мнению, не было никаких. Понятно, что это определение подорвало последние нити надежды, и повсюду разнеслась печальная весть, что батюшка о. Иосиф при смерти.

Всюду, куда эта весть, донеслась, раздалось молебное пение к Врачу Небесному и Заступнице Усердной об исцелении болящего. Особенно жаркие, слезные молитвы понеслись из женских обителей, в Шамординской же пустыни и говорить нечего, – там давно уже чувствовали надвигающуюся опасность, а теперь мрачнее ночи ходили сестры.

20 апреля в келью старца, по желанию скитоначальника и братии, была принесена скитская чудотворная икона Знамения Пресвятой Богородицы, и отслужен молебен. Затем в тот же день и из монастыря приносили Казанскую икону Божией Матери и рясу преп. Серафима. Во время молебствия старец тихо молился, и, несмотря на продолжительность двух молебнов сряду, он не чувствовал утомления; напротив как бы оживился и повеселел Так, молитва с ранней юности и до конца его многотрудной жизни была для него лучшим подкреплением и утешением. Молились и все находившиеся в хибарке, но в глубине души все сознавали, что драгоценная для всех жизнь должна угаснуть.

Через два дня старец пожелал проститься со скитской братией. После них приходило братство монастырское. Настоятель, глубоко чтивший старца, ежедневно навещал его. «Плохо» сказал, глядя на него умирающий. – «Нет, батюшка, поживите еще, – вы так нам еще нужны», – ответил взволнованный настоятель. – «Да будешь воля Божия», – произнес смиренный старец. «Умираю», – говорил он близким по духу инокам. Так он ясно видел приближение исхода из сей жизни и готовился к этому часу спокойно, радостно, весь погруженный в молитву и созерцание.

Когда все братство простилось со старцем, тогда он благословил придти проститься и Шамординским сестрам. С первым рассветом, партиями человек по 50, поспешно шли они в Оптину, чтобы поклониться дорогому батюшке, получить последнее благословение и испросить прощение. Дождавшись своей очереди, они, не заходя на гостиницу, спешили обратно, чтобы дать место другим. Итак в продолжении нескольких дней между Шамординым и Оптиной тянулись непрерывной вереницей плачущие сестры. Круглыми сиротами оставались они теперь – у них и дома не было матери, а их любящий попечительный отец навсегда уходил от них. Для Шамординской обители теперь наступала совсем новая жизнь. С самого своего основания, как малое дитя, беззаботно покоилась она на могучих руках оптинских старцев. Ни одна настоятельница, ни одна сестра не обходились без старца. Скорбь и радость, смущение и искушение – все несли к нему. Слово старца в обители было свято. Если кому чего не хотелось, достаточно было сказать, что «так благословил старец» и все принималось с верой, все знали по опыту, что благословение и решение старца нарушать очень опасно. Даже самый непокойный элемент в обители безмолвно покорялся, – никто не решался, да и не мог, идти против силы смирения старца Иосифа.... И вот теперь круглое сиротство!... Все, что было дорого насельницам этой обители, чем они жили духовно, что их оживляло, – все ушло от них, – и теперь новая могила уже готовилась скрыть последнее их сокровище.... Горняя мудрствуйте, а не земная, ибо житье ваше на небесех есть – вот что можно было только сказать в утешение сиротеющим сестрам!

Трогательна была и любовь умирающего старца к Шамординским сестрам. Истомленный болезнью и непрерывным приемом, на предложение окружающих прекратить доступ к нему сестер, которые все прибывали, старец отвечал: «Пусть все идут, я всех благословлю, Бог поможет, а то много останется плачущих». Случалось, что келейники, с целью дать больному небольшую передышку, задерживали сестер на несколько минут в приемной, тогда старец открывал глаза и спрашивал: «разве Шамординские все? нет ли еще кого, – позовите их». И целыми днями подходили сестры, едва сдерживая рыдания. С любовью смотрел на своих сирот старец, изнемогающей рукой благословлял каждую, давая иконочку. Иногда губы его шептали: «Бог благословит» или «Бог простит». Желая хоть чем-нибудь утешить их на прощанье, он, несмотря на свою крайнюю слабость, позволил шамординским фотографам снять с себя портрет, и пытался устроиться получше, чтобы было виднее его лицо.

Когда все Шамординские сестры перебывали, тогда старец велел написать в Белевский женский монастырь, что он очень плох. Игуменья отпускала всех желавших, и по белевской дороге потянулась такая же вереница сестер. Белевская Крестовоздвиженская обитель издавна была привержена к оптинским старцам, начиная с старца Леонида. Последующие старцы преемственно принимали в свое отеческое попечение и Белевскую обитель, которая отличалась неизменной преданностью, любовью и послушанием к старцу. Поэтому много слез было пролито и этими присными ученицами отходящего старца, который и им посылал ласковым взором свой прощальный привет.

К этому времени стали съезжаться в Оптину и из других обителей, а также многие из мирских духовных детей о. Иосифа. Так старец сам распорядился телеграфировать шамординской благотворительнице А. Я. П-вой, чтобы она приехала. Через несколько дней старец стал ее провожать обратно. Ей хотелось остаться еще около старца, но он настойчиво отправил ее в субботу, вопреки своему правилу никого не отпускать под праздник. Возвратясь в Москву г-жа П-ва вдруг почувствовала боль в глазу. У нее внезапно подступила желтая вода, и необходима была немедленная операция. Если бы она осталась еще день в Оптиной, то глаз ее был бы бесповоротно потерян.

Племянник старца, искренно его любивший и почитавший, пробыв несколько дней, собрался уезжать, так как требовали его дела. «Можно ли еще мне приехать к вам, батюшка?» спросил он. – «Можно, только в мае», – ответил старец.

Те, которые не могли приехать сами, писали ему свои последние тревоги и испрашивали прощения и разрешения.

Когда все свои и приезжие были удовлетворены, то старец успокоился, и видимо стал отрешаться от всего земного. Он был постоянно погружен в молитву, – однажды ночью старец, лежавший без движения, вдруг приподнялся и несколько раз повторил, «мать София! нужно помолиться за мать Софию». На следующий же день в Шамордине на могиле 1-й настоятельницы схимонахини Софии была отслужена панихида, и после этого старцу сделалось как бы лучше. Но затем через несколько дней умирающему пришлось перенести последнее тяжелое испытание. Оно, будучи той каплей, которая переполнила его чашу скорбей земных, послужила к окончательному очищению свойственной человеческому естеству греховности, и его душа была совсем уже готова предстать пред лицо Праведного Судии, страшного для злых и вожделенного для чистых и смиренных рабов Божиих.

С 28 числа старец Иосиф совсем перестал принимать пищу, питаясь только небесным хлебом Тела и Крови Христовых. Все время, до самой кончины, он находился в полном и ясном сознании, и даже поражал всех своей памятью и вниманием ко всему, что было нужно еще сделать и в чем распорядиться. Он давал самые ясные ответы на все деловые вопросы, диктовал ответы на полученные письма и даже за два дня до кончины собственноручно их подписывал. Ежедневно к нему впускали на благословение всех, кто вновь прибывал и некоторых близких и преданных старцу лиц. Старец большею частью лежал с закрытыми глазами, и многие, думая, что он без сознания, выражали шепотом свое сожаление, что не получили его благословения. Тогда старец открывали свои потухающие глаза, и приподнимал слабеющую руку для благословения. Эта любовь, эта чуткость его души трогала и умиляла до слез. Одна его духовная дочь, глядя на умирающего, мысленно исповедала грехи свои и закончила про себя: «Родной отец! если ты слышишь, то взгляни на меня». В эту минуту старец мгновенно открыл глаза, поднял их кверху и опустил...

За несколько дней до кончины старец стал сильно стонал и на вопрос, что у него болит, отвечал: «Вот странно, ничего у меня не болит, a слабею».

Силы его падали, и когда нужно было освежить воздухом его спальню, то келейники уже переносили его на руках в приемную. Еще раз приезжал доктор и, подтвердив свое первое определение, выразил удивление, что старец так долго борется с недугом.

8-го мая ему с утра стало как бы легче, но среди дня он вдруг ослабел. Часа в четыре к нему зашел случайно приехавший московский доктор и сказал, что пульс падает, и жизни хватит самое большее дня на два. Увидев приготовленный фотографический аппарат и узнав, что батюшка разрешил Шамординским сестрам еще раз снять с себя, доктор тихо сказал келейнику: «Не утруждайте старца этим, ему недолго осталось жить». Но по уходе доктора, старец подозвал келейника и еле слышным шепотом проговорил: «Позови скорее фотографку, а то ведь скоро стемнеет». В этом обстоятельстве сказалась вся глубина его любви, которая отдавала себя в жертву людям до самого последнего издыхания.

После этого все вошли получить благословение. Старец ласково на всех взглянул и тихо сказал: «Идите к всенощной».

Ночь на 9-е была тревожная. Батюшка не спал, и только к утру забылся. В 8 часов пришел иеромонах с св. Дарами. Больной долго не мог откашляться от душившей его мокроты. Его спросили, может ли он приобщиться, он ответил: «могу» и причастился одной Крови. После причастия ему предложили выпить чаю, на что он сказал: «какой уж теперь чай», и вслед за этим прибавил: «помолитесь, чтобы Господь с миром принял мою душу». На это преданный и любивший его келейник сказал: «Батюшка, что же это вы сказали, – мы не можем молиться о вашей смерти, мы все желаем, чтобы вы пожили и будем молиться, чтобы Господь облегчил ваши страдания». Батюшка, помолчав немного, произнес: «Ну, да будет как Богу угодно».

С трех часов дня температура стала быстро подниматься и пульс усилился. Это была последняя вспышка угасающей жизни. В 4 ч. батюшка брал всех в последний раз на благословение, а в 6 ч. всех впустили прослушать исходный канон. Старец был в полном сознании, на грудь ему положили пелену с св. мощами. После чтения отходной, окружавшие старца иноки подходили прощаться, после них подошли монахини и все близкие духовные дети. Старец лежал с закрытыми глазами, в груди слышалось хрипение. С этой минуты из женской половины всех удалили и хибарку заперли до утра.

С невыразимой болью в сердце покинули навсегда дорогую хибарку преданные ученицы старца и, не имея возможности видеть его последние минуты, они остались у входа в лесу ожидать конца.

Между тем у старца жар все усиливался, доходя до 39,5, пульс – 130. В 10-м часу температура стала быстро падать. Старец лежал навзничь, со сложенными на груди руками, глаза были закрыты, лицо было озарено таким неземным светом, что все присутствовавшие были поражены, – мир и глубокое спокойствие запечатлелись на нем. Дыхание становилось все pеже, губы чуть заметно шевелились, что свидетельствовало, что присный делатель молитвы окончит ее только тогда, когда дыхание смерти заключит его уста... В 10–45 ч. старец испустил последний вздох, и его чистая праведная душа тихо отделилась от многотрудного тела и воспарила в небесные обители, та же ангельская улыбка озарила и застыла на его благолепном лике...

Так скончался приснопамятный старец Оптиной пустыни, иеросхимонах Иосиф, преемник великих старцев: Льва, Макария и Амвросия.

В 2 ч. ночи колокол возвестил, сначала в скиту, a затем в монастыре, что старца не стало. «Батюшка Иосиф скончался»... отозвалось в сердцах у всех... Путь странствия своего он совершил, путь терний, которыми была устлана вся жизнь его и особенно последние ее годы, был пройден, время испытаний и искушений для него миновало, и плен, в котором томился великий дух его, разрушился. Путь креста окончен, и настало время воздаяния, когда вся правда его жизни воссияет светлее солнца... Дух его взыде к Богу, Иже и даде его (Еккл. 12:7).

Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, яко зрят уже очи его спасение Твое, еже уготовал еси с терпением, ожидающим исполнения непреложных обетований Твоих!...

По опрятании тела, сейчас же начались непрерывные панихиды, продолжавшиеся всю ночь. Первая панихида была совершена скитоначальником о. игуменом Варсанофием, затем служили по очереди все скитские и монастырские иеромонахи – духовные сыны усопшего.

В эту ночь, некоторые из иноков, не зная еще, что старец уже скончался, видели его во сне светлым, сияющем и радостным. В последующие дни также многим он являлся и на вопрос: «Как же, батюшка, – ведь вы умерли?» он отвечал: «Нет, я не умер, а, напротив, я теперь совсем здоров».

В 6 ч. утра тело почившего старца было положено в простой монашеский, обитый черной материей, гроб и вынесено в скитский храм. В последний раз он уходил из своей хибарки, в которой прожил ровно пятьдесят лет. Здесь прошла вся жизнь его: здесь он возродился духом и получил духовное крещение от великого старца Амвросия, здесь он прошел путь борьбы с искушениями и страстями, здесь он возрос духовно и достиг в мужа совершенна, здесь он был свидетелем великих благодатных дарований своего учителя, его молитвенных воздыханий, от которых лик его нередко озарялся небесным светом, здесь он научился любви и состраданию к людям, и здесь же, наконец, и сам не раз сподоблялся благодатных озарений, и силой Божией совершали дивная и страшная.... Теперь он еще раз придет в свой скитский храм, где сам служил и молился с братиями, и затем совсем уйдет из скита, чтобы лечь у ног своего великого учителя и ожидать трубы архангелов…

В 11 ч. когда в монастыре отошла поздняя обедня, в скит направился крестный ход и вся братия с о. настоятелем во главе. Чрез св. ворота прошел он в скитский храм, где у гроба почившего была совершена соборная торжественная панихида, перед началом которой о. архимандритом было сделано распоряжение о допущении в скит всех монашествующих женского пола. По окончании панихиды, гроб был вынесен руками преданных учеников из храма, и шествие направилось, при пении «Святый Боже» и колокольном звоне, в предшествии хоругвей и св. икон и сонма священнослужащих, обратно в монастырь. Густой оптинский бор шумел, как бы по своему отдавая ему свой прощальный привет...

Гроб был временно поставлен в храме св. Марии Египетской, и по совершении соборной литии началось беспрерывное служение панихид. Одна панихида кончалась, как из алтаря выходит уже другой служащий. Стечение народа было громадное. Приезжали архимандриты, игумены, иеромонахи из соседних обителей, множество белого духовенства, все спешили воздать дань уважения и помолиться об упокоении светлой души чтимого старца. Старшие монахини Шамординской, Белевской и разных других, даже очень далеких обителей, съезжались в Оптину, туда же спешили и миряне, оставляя свои дела. Всех привлек к себе в последний раз этот гроб, в котором едва заметное лежало сухое, изможденное, почти детское тело того, чей сильный дух оживлял и спасал столько сотен душ.

Шамординская обитель прислала свои два хора монахинь и детей приюта, последние, пропев нисколько панихид, возвратились в тот же день домой, а хор монахинь оставался до дня погребения. Накануне прибыли также хор певчих и из Белевской женской обители, и все панихиды, начинавшаяся с 3-х часов утра пели попеременно сестры.

Здесь необходимо заметить, что со стороны высокочтимого о. настоятеля и старшей братии, для шамординских сестер было сделано все, что могло служить к их утешению, и обитель навсегда сохранит благодарную память о них за то внимание, за то братское участие, которое они показали во время болезни и кончины старца.

В среду 11 числа, перед всенощным бдением, при печальном перезвоне, гроб почившего был торжественно перенесен в соборный Введенский храм. Во время выноса пел хор белевских монахинь. Лишь только процессия вступила в собор, как была встречена шамординским хором пением «Святый Боже», и ими же тотчас была пропета соборная панихида. Так «сироты» окружали все время своего «отца» и оказывали ему последние знаки своей любви и преданности.

В 6–30 ч. был совершен собором торжественный парастас, умилительные молитвы которого утишали жгучесть скорби.

12 мая совершилось торжественное погребение свято почившего старца иеросхимонаха Иосифа. Литургию и погребение совершал настоятель о. архимандрит Ксенофонт, ему сослужили: настоятель Боровского Пафнутиева монастыря, архимандрит Венедикт, настоятель Троицкого Лютикова монастыря архимандрит Герасим, бывший настоятель Покровского Доброго монастыря, архимандрит Агапит, скитоначальник о. игумен Варсонофий и множество протоиереев, иеромонахов и священников из гг. Белева, Козельска и других.

Во время запричастного стиха, благочинным обители о. Феодотом, верным и преданнейшим учеником старца, было произнесено надгробное слово, составленное несколькими лицами. Слово это так верно выражало общие чувства, такт, просто, но тепло рисовало образ почившего, что слушать его без слез было невозможно,²⁸ плакал и сам проповедник.

Наконец наступила минута прощанья и затем разлуки. Рука почившего была теплая и мягкая, как у живого, от него не веяло тем мертвенным холодом, около него было также хорошо и тепло, как и при жизни. По окончании отпевания гроб с крестным ходом понесли к месту вечного упокоения. Путь от храма до могилы был устлан зеленью и цветами. Солнце яркими лучами заливало монастырскую площадь, сплошь покрытую народом, и играла на золотой парче, – приношение Шамординской обители, – на облачениях, иконах и крестах. Большой оптинский колокол издавал грустные, мелодичные звуки, – редкие удары с печальным перебором маленьких колоколов как бы свидетельствовали об общей скорби. На могиле, приготовленной в ногах старца Амвросия, была совершена последняя лития, и гроб опустили в склеп. Все служащие, иноки и инокини бросили горсть земли, отдавая персть персти, а в это время колокол уже гудел, напоминая о вечной радости, о вечном блаженстве!

Гостям была предложена поминальная трапеза в покоях о. настоятеля. Для прочих на всех гостиницах были устроены обителью обеды. Никто не ушел, не помолившись от сердца за новопреставленного.

Между тем над свежей могилой уже возвышался могильный холмик, водружен был крест, внутри которого засветилась неугасимая лампада, напоминающая собою тот свет и тепло, которые распространяли вокруг себя тот, кого сокрыли теперь этот могильный холм.

***

Эта же лампада, кроме напоминания о прошлом, свидетельствует еще и о том, что почивший старец не перестает и по смерти согревать и освещать усердных его почитателей. Со дня его кончины прошло еще так мало времени, а случаи его благодатной помощи и исцелений уже имеются на лицо.

1. На 9-й день на его могиле совершенно исцелилась одна бесноватая. Она долго болела непонятной болезнью, и сколько ни лечилась, ничто не помогало, и никто не мог определить, чем она больна. Случайно придя в Оптину в то время, когда скончался старец Иосиф, она в церкви приложилась к его мертвой руке и тотчас же начала кричать. После она никак не могла спокойно проходить мимо могилы старца, всякий раз упиралась и кричала: «боюсь, боюсь его!» Наконец, сопровождавшие ее крестьянки решили насильно подвести ее к могиле, больная упиралась, неистово кричала, но те все-таки ее нагнули и положили на могилу. Тогда она вдруг успокоилась и, полежав несколько времени, поднялась совсем здоровая. Пробыв в Оптиной довольно долгое время, она говела, причащалась, и болезненные припадки больше к ней не возвращались.

2. Монахиня Его монастыря В. П. заболела болезнью горла. Кроме того у ней сделалась какая то сыпь на языке, так что она не могла ни есть, ни говорить. Сильно страдая, она не знала, что ей делать. В это время она получила письмо из Оптиной пустыни, от знакомого иеромонаха, который, зная ее любовь и скорбь по старцу, вложил для утешения в письмо несколько цветов с могилы о. Иосифа. Обрадованная, она, с сильным чувством веры в исцеляющую силу молитв, встала, подошла к портрету старца и со слезами начала просить его молитвенной помощи. Затем, положив три поклона пред иконами, она взяла один цветок и проглотила его. Проснувшись на другой день утром, она почувствовала, что у нее боль прошла, только осталась маленькая неловкость. К вечеру же этого дня от болезни не осталось и следа.

3. Одна дама из г. Д. приезжала в мае месяце к старцу Иосифу, чтобы просить его помолиться о своем сыне, которому предстояло держать экзамен, ни он сам, ни его преподаватели не надеялись на благополучный исход. Приезд ее совпал с предсмертными минутами старца, и она ничего не могла сказать ему. Не теряя веры, она мысленно обратилась к батюшке, говоря про себя: «Если ты имеешь дерзновение, то помолись, чтобы мой сын выдержал экзамен». Вернувшись домой, она вскоре получила уведомление, что экзамены прошли сверх всякого ожидания очень хорошо.

4. Один иеромонах, по своему послушанию, не мог придти в церковь в свободное от богослужений время, и очень скорбел, что ему так и не пришлось видеть лицо почившего старца, когда по просьбе почитателей его открывали. Через несколько времени после кончины он видит во сне, что старец, лежащий во гробе, сам приподнимает наглазник и говорит: «Ты скорбишь, что не видал меня, – вот смотри». Затем старец сказал ему еще несколько касающихся его лично слов, которые, по уверению иеромонаха, привели его в трепет и умиление. «Из этих слов я увидел, – говорит он, – какое великое дерзновение старец имеет уже и теперь, что же будет с ним после сорокового дня».

5. В ту ночь, когда старец скончался, одна белевская монахиня, жившая по своей бедности лишь помощью старца и очень скорбевшая, как она теперь будет жить, видит его во сне. Батюшка приходит к ней светлый, радостный и говорит ей: «Не скорби; вот тебе батюшка Амвросий посылает на нужды 25 р.». Проснувшись и узнав, что батюшка Иосиф скончался в ночь, она подумала, что не только батюшка Амвросий, но и батюшка Иосиф теперь уже никогда не пришлет ей, а больше получать ей неоткуда. Но каково же было ее удивление, когда через несколько дней она получила повестку на 25 р. Вскоре та же благодетельница прислала ей еще 25 р. вспомнив, что когда-то о. Иосиф просил ее помочь этой бедной монахине.

6. Две белевские монахини, преданные ученицы старца, спешили в Оптину к 40-му дню. По недостатку средств они шли пешком. Одна из них, более слабая, сильно устала и просила свою спутницу остановиться для отдыха; но та боялась опоздать ко всенощной и не хотела садиться. Наконец, выбившись из сил, она уговорила свою товарку, и они сели на полусгнившее дерево. Вдруг они услышали, что около них что-то упало, и в это время ее спутница закричала: «вставайте скорее, – здесь змея!» Думая, что та ее нарочно пугает, чтобы заставить уйти, монахиня сначала не поверила, но тут же с ужасом увидала страшную гадюку. Оказалось, что под этим деревом было змеиное гнездо, и только молитвы почившего старца, на память которого они с таким усердием спешили, избавили их от смертной опасности.

7. Рассказывает про себя белевская м. О. «Будучи бедна, я, живя в монастыре, должна была зарабатывать себе сама на содержание, и потому дорожила каждым днем. Но имея любовь и веру к старцу, я не пожалела времени, и занялась порученным мне записыванием случаев чудесной помощи от батюшки Иосифа. И батюшка не остался у меня в долгу, а скоро вознаградил меня. К моему крайнему удивлению, монахиня, от которой я никак не могла ожидать, вдруг приносит мне деньги и говорит: «вот вам за труды и любовь к старцу». В это же самое время у меня сильно болели зубы, и сколько я ни перепробовала лекарств, ничего не помогало. Но как только я начала трудиться для прославления старца, так у меня блеснула мысль (верю, что это было внушение батюшки) принять микстуру от расстройства нерв. Я сразу почувствовала облегчение, и с тех пор, за молитвы старца, у меня зубы больше не болят».

8. На 40-й день, после торжественных соборных служб, в продолжении целого дня не смолкали панихиды на могиле старца. Одна монахиня, стоя вблизи, мыслями перенеслась в скитскую хибарку. Живо предстал перед ней образ старца светлый, кроткий, ласковый... Вот она стоит перед ним и изливает свою душу... вот старец встает, берет со стола просфору и, подавая ей, ласково говорить: «вот тебе!» – Никогда больше не повторятся эти драгоценные минуты, никогда не даст батюшка больше просфорки... В это время запели: «Со святыми упокой», а служащий иеромонах, торопливо достает из кармана просфору и, обращаясь к близ стоявшей монахине, просит передать, называя имя той, которая только что скорбела, что никогда не получит больше от батюшки просфорки. Как и почему иеромонаху пришло в голову послать просфору во время служения панихиды именно ей, когда она стояла сравнительно дальше других?!

Так старец о. Иосиф, оставив своих чад телом, не оставляет их духом.