О значении церковной дисциплины в народной жизни

Нравственный кризис, переживаемый нашей деревней, не подлежит сомнению. В этом вопросе, кажется, нет разногласия. Кажется, люди самых различных убеждений и воспитания, с самыми разнообразными до противоположности стремлениями – совершенно согласны между собою в том, что картина нравственного состояния современной деревни чрезвычайно непривлекательна. Мнения расходятся лишь по поводу причин этого зла и мер к его устранению. Но это уже другой вопрос.

«Народ ослаб» – так выражаются с грустью лучшие представители того же народа, старики, видавшие, конечно, лучшие дни. Это выражение, как нельзя лучше и точнее, характеризует нравственное состояние деревни. Не говорят: «народ спился» или «развратился», или как-нибудь иначе, а именно «ослаб». Это значит: ослабели те связи, которые сдерживают в должных границах все дурные инстинкты человека. Каковы бы эти связи ни были: религиозные ли, государственные или гражданско-бытовые, – они имеют громадное воспитательное значение в жизни народной. Они не позволяют дурным сторонам народного характера заслонять собой его хорошие стороны. Они поддерживают известный строй жизни и много способствуют выработке личности. Они представляют из себя тот цемент, который не позволяет зданию народной жизни расползаться. И вот теперь все согласно утверждают, что нравственные устои деревни ослабли и расшатались.

Прежде всего это выражается в падении авторитета во всех областях народной жизни, а главным образом – в семейной. Теперь уже большая редкость встретить в деревне многочисленную семью, дружно сплоченную в своей трудовой жизни около своего старца – патриарха. Эти вымирающие семьи были сплочены не страхом внешнего принуждения и не обычаем только, а страхом Божиим, взаимной любовью и почтительной покорностью старшему в семье. Нынешним семьям стало везде тяжело жить. Несмотря на внешние препятствия, семейные разделы стали везде обычными явлением. Каждый женившийся член семьи только и мечтает о том, как бы, при удобном случае, отделиться, хотя этот желанный раздел ему же самому грозит хозяйственным банкротством. Но ослабление семейного авторитета и почтения к старшим выражается в формах гораздо более уродливых и возмутительных для нравственного чувства. Страшно сказать – побои, наносимые отцу или матери взрослыми детьми, стали явлением в крестьянской жизни заурядным. И, что поразительнее всего, до такой гнусности спускаются не только пьяненькие отбросы деревни, но трезвые, православные мужики. Мало того. В уголовной хронике последнего времени все чаще стали отмечаться случаи отцеубийства, тогда как преступление это так редко встречалось у нас еще в прошлое столетие, что правительство затруднялось найти соответствующее ему наказание. Все это указывает не только на ослабление начал семейной жизни, но и на зверское в некоторых случаях одичание нравов. На это же указывает еще многое другое из той же уголовной хроники: умножение преступности среди малолетних, кровожадная изысканность некоторых преступлений, бессмысленность мотивов, руководивших преступной рукой и т.д. Нравственное расслоение коснулось всех сторон народного быта. Трактирно-фабричная цивилизация сделала свое дело. Она, как мутный поток, захлестнула нашу простую серую деревенскую Русь и загрязнила все, что попалось ей на дороге. Она внесла заразу и соблазн трактирной обстановки в мирную жизнь семьи и растлила простоту семейных отношений, втянувши в свой омут женщин и девушек. Половая распущенность начинает понемногу завоевывать себе видное положение в нравах деревни и грозит в будущем стать тем же застарелым, трудно излечимым недугом, как и наше пьянство. Народ ослаб в полном смысле этого слова.

Правда, некоторая распущенность присуща вообще характеру русского человека. Эта черта уже неискоренима, и с нею приходится серьезно считаться при обсуждении мер нравственного подъема деревни. Но природная распущенность характера может быть всегда сдерживаема в известных границах, при соблюдении некоторых условий. Для этого необходимы: или нравственная выработка каждой отдельной личности, или же существование какой-либо внешней силы, сдерживающей распространение нравственного зла. Но о нравственной выработке каждой личности мы можем пока только мечтать. Кому же неизвестно, что русский крестьянин никогда не отличался особой устойчивостью своих нравственных понятий? Можно много говорить о причинах этого грустного явления, но нас интересуют не причины, а факты. На борьбу с этим фактом, мы видим, уходит страшно много сил со стороны правительственной власти, общества и частных лиц. Признав невежество народное за основную причину всякого зла, общество в последнее десятилетие прилагает особенные усилия к распространению в народе грамотности и различных знаний. Сколько средств тратится на школы, народные библиотеки, читальни, воскресные классы и т.д.! Сколько энергии потрачено на это дело безвестными тружениками, бескорыстно служащими просветительным целям! Был бы, по крайней мере, видимый результат этих трудов, хоть небольшой, но положительный успех! Уголовная статистика говорит, что преступления подростков в последние годы увеличиваются. Именно в последнее время и разложение деревни пошло гигантскими шагами. A сельские школьные учители уже и в печати не скрывают своего горького разочарования в достигаемых школьным просвещением результатах. Видимо, не так-то легко перевоспитать русский народ.

Могучими средствами для нравственной выработки личности обладает одна лишь Церковь. Только её благодатное воздействие и живое руководство могут постепенно изменить русло народной жизни. И достигнуть этого можно не одним только школьным просвещением народа, а общим подъемом церковно-приходской жизни во всех её проявлениях и одновременным применением всех средств церковного воспитания личности. Церковная школа, чтения и беседы, неумолкающая церковная проповедь, истовое богослужение, братские союзы в приходах для призрения нищих, для борьбы с пороком или с врагами Церкви, приходская миссия и т.д. – все это не что иное, как звенья одной обширной цепи средств воспитания личности и подъема нравственного уровня народа. И мы видим в последнее время необычайный подъем общецерковной жизни и пастырской деятельности. Но как бы ни было велико это оживление, не бездействуют в то же время и силы разрушительные, вносящие разложение в народную жизнь. Разве поэтому мы не в праве сказать, что мы можем пока еще только мечтать о выработке сознательно-христианской личности в народе? Стремиться к этому, желать скорейшего достижения этой цели мы обязаны, это наш пастырский долг и главная задача нашего времени. Но... когда загорелось строение, разве думают соседи о том, чтобы застраховать скорее свое имущество? Не употребляют ли они тогда все свои усилия, чтобы сдержать распространение огня в известных границах и тем спасти ближайшие строения?

Вот такое же значение охранения народной массы от распространения зла имеют в жизни народной очень многие факторы внутреннего или внешнего характера. Мы не говорим только об узко-полицейских мерах ограничения зла, по-своему внешне-формальному характеру лишенных жизненной силы. В исторической жизни народа мы видим множество высших, более жизненных, культурных факторов, имеющих большое дисциплинирующее влияние на народную мысль и уровень нравственной жизни. В числе этих факторов первое место занимает Церковь с её уставами и дисциплинарной властью, имеющими глубокое воспитательное значение. Затем – государственная жизнь с её требованием подчинения частных интересов общему. Далее, дисциплинирующее влияние на народ имеет община с её своеобразным укладом жизни, патриархальный быт с его непререкаемой властью обычаев и поверий, земледельческий труд с его чистой нравственной атмосферой и «властью земли», сословный строй с его ограничениями и еще очень многое другое, имеющее временное или местное значение.

Под влиянием всех этих факторов и складывалась наша народная жизнь до последнего времени. До 60-х годов у нас был известный строй жизни, определенный, яркий, малоподвижный, сдерживавший в известных границах своеволие и нравственную слабость русского человека. С разрушением этого строя неизбежно должны были ослабнуть и связи нравственной жизни народа. Выйдя на волю, освобожденный от всякой опеки, предоставленный самому себе, народ стал лицом к лицу с новыми условиями жизни и новыми фактами, отнюдь не способствовавшими подъему его нравственных чувств. Одновременное закрытие множества церковных приходов ослабило влияние Церкви на народ в одну из самых критических минут его жизни. В то же самое время быстрое распространение питейных домов всех названий, с продажей дешевой водки, отдало крестьянскую массу в кабалу кулакам-кабатчикам. Изменившиеся условия экономической жизни страны способствовали заражению этой массы тем растлевающим ядом нравственной распущенности, который является неизбежным спутником фабричной жизни; а усиленный рост в последнее время у нас промышленных предприятий и кризис земледелия заставляет думать, что действие этого яда не ограничится несколькими местностями, а распространится по всему организму России, и что в жертву фабричному Молоху будут принесены лучшие силы страны. К этому необходимо прибавить еще веяние того духа общей распущенности, которым проникнуто современное образованное общество под влиянием модных, идущих с Запада, доктрин. А господствующее среди общества настроение отражается, и прямо и косвенно, в народе. Пример слишком заразителен, соблазн легкой жизни слишком велик. Мудрено ли, что «народ ослаб»?

Значение этого факта громадно. Нравственный кризис, переживаемый народом, отражается во всех областях национальной жизни: религиозной, государственной и экономической. И прежде всего, на разрыхленной, расшатанной нравственной почве легко сеются семена различных ложных учений, с плодами коих приходится потом миссионерам вести тяжкую войну. Сектантское суемудрие любит эту почву, – с одной стороны, чтоб указывать православным на разногласие между словом и делом, между исповедуемой истиной и жизнью, с другой стороны, чтоб тем легче увлекать пошатнувшихся в «новую веру». В государственном же отношении расшатанность нравов представляет еще большую опасность, ибо главной основой политической жизни страны служат твердые нравы населения; на этой почве только и возможна правильная закономерная жизнь государства. Если же устои нравственности расшатаны, то течение этой жизни расстраивается, как расстраивается ход часового механизма, в котором пружины ослабли. Все это так ясно, так понятно для всех...

Ясность положения давно уже вызывает со стороны государственной власти попытки положить предел нравственной расшатанности деревни. В основание этих попыток положена мысль, что народу нужна близкая к нему, авторитетная власть, знающая все местные нужды и достаточно сильная, чтобы быстро пресекать распространение зла. С этою целью учреждены земские начальники. Такое же значение имеет попытка поддержать поместное дворянство и вернуть ему руководящую роль в народной жизни. Не станем рассуждать, достигнут ли все эти мероприятия своей цели? Если не достигнут, то конечно не потому, что основание их не верно. Нет, правительство правильно определило источник зла – в отсутствии дисциплинирующего начала жизни и в ослаблении связей народного организма. Но где же это начало найти, когда старый строй жизни разрушен, а нового еще нет? Где искать ту живую силу, которая способна спаять расшатанные органы не механически только, посредством устрашений, а собственным непререкаемым авторитетом, действующим на лучшую духовную сторону нашего существа?

Нам кажется, что в такой исторический момент, какой переживаем мы теперь, особенно благовременно и полезно было бы вспомнить о дисциплинарной власти Церкви и о том значении, какой она имела всегда и имеет в общецерковной жизни народа.

Но что такое дисциплина Церкви и дисциплинарная власть?

Церковной дисциплиной называется, прежде всего, известный установленный порядок в различных областях церковной жизни, a затем, еще все те средства и установления, коими этот порядок поддерживается. Порядок есть необходимое условие правильной, закономерной жизни всякого общества и в том числе – общества верующих во Христа, или Церкви. Поэтому, с заповеди Апостола, что в Церкви «все должно быть благообразно и по чину» (1Кор.14:40), получает свое начало дисциплина Церкви.

По словам одного исследователя этого вопроса, «церковным воззрением всегда было признание не только законности, но и необходимости в Церкви общеобязательного единообразного порядка, в противоположность сепаратизму, или индивидуализму, не признававшему для христианина никакой необходимости в общем, или единообразном строе жизни. И потому, всякое уклонение от следования данному порядку, как свидетельствующее о разрушении начала истинной церковности, уклонение, прежде всего проявлявшееся вне Церкви, у еретиков, – уже Тертуллиан понимал, как еретическую недисциплинированность». Так, характеризуя состояние церковной жизни и порядков, Тертуллиан говорит, что у еретиков «все делается без дисциплины: оглашенные не отделяются от верных, безразлично присутствуют при богослужении, вместе слушают писания и поучения, вместе молятся; женщины берут на себя обязанности, им несвойственные» ... «В Церкви же, наоборот, есть твердая дисциплина, от которой никому не позволено уклоняться, и эта твердая дисциплина «служит у нас свидетельством истины» ¹). Действительно, памятники первых веков христианства, дают ясную картину того, как регламентирована была жизнь членов Церкви. Достаточно для этого почитать, так называемые, «Постановления апостольские», в которых даны самые подробные правила, регулирующие очень несложную церковную жизнь того времени. Там мы читаем, например, что в церкви за богослужением каждый возраст и пол имеет свое определенное место, и «да наблюдает смотрящий за местами диакон, чтобы каждый из входящих приходил на свое место, а не садился у входа. Точно также диакон смотрит за народом, чтобы никто не шептался, не дремал, не смеялся, не перемигивался: ибо в церкви должно стоять разумно, бодро и внимательно, имея слух, простертый к слову Господа». Регулируя церковную благотворительность, те же «постановления» указывают, например, от каких лиц епископ должен принимать приношения, а от каких не должен; он должен остерегаться, чтоб не принять приношения от корчемника, блудника, обидчика вдов и сирот, идолоделателя, татя, мытаря и т.п.

С течением времени, под влиянием политических, бытовых и иных условий церковная жизнь изменяла свои формы, усложнялась. С этим вместе изменялся и порядок этой жизни, то есть дисциплина. Иные правила теряли свое значение, возникали новые. Но, достойно вниманию то обстоятельство, что с изменением дисциплинарных правил никогда не исчезала сама идея церковной дисциплины, и мнение о необходимости порядка в Церкви всегда имело господствующее значение.

Но каждый порядок предполагает непременно существование лиц, обязанных блюсти его, поддерживать, и имеющих власть – это делать. Такими лицами были сперва апостолы, затем преемники их – пастыри Церкви, получившие на то полномочия от Самого Пастыреначальника своего: «Якоже посла Мя Отец, и Аз посылаю вы» (Ин.20:21). Пастыри, по выражению св. Златоуста, получили такую власть, какой не дал Бог ни ангелам, ни архангелам: «ибо не ими сказано: елика аще свяжете на земли, будут связана на небеси; и елика аще разрешите на земли, будут разрешена на небесех (Мф.18:18). Земные властители имеют власть связывать, но только тело, а эти узы связывают саму душу и проникают в небеса; что священники совершают на земле, то Бог довершает на небе, и мнение рабов утверждает Владыка. Не значит ли это, что Он дал им всю небесную власть?»²).

Характер этой власти соответствен внутреннему строению Церкви и тем целям, какие она преследует. Дисциплинарной власти Церкви более всего чуждо понятие внешнего принуждения или насилия, ибо область действия Церкви есть душа. «Царю, по словам Златоуста, вверено попечение о телах, а священнику о душах; царь принуждает, а священник увещевает; у одного– необходимость, у другого – свободная воля; один располагает оружием вещественным, другой – оружием духовным» и т.д. Таким образом, меры и средства церковной дисциплины не выходят из круга действия духовного; сюда принадлежат прежде всего внушение и увещание, затем – епитимия и, наконец, самая крайняя мера – отлучение от Церкви. Впрочем, одно время в Восточной Церкви было довольно сильное течение мысли, признававшее и физическое принуждение за одно из средств церковной дисциплины. Выражение этого направления мы можем видеть, между прочим, в толковании 27-го апостольского правила Аристином и Вальсамоном. Но это мнение, a тем более практика, осуждены, как неправильные, многими отцами Церкви. А в правиле 9-м Двукратного собора мы читаем ясно: «подобает священнику Божию вразумляти неблагонравного наставлениями и увещаниями, иногда же и церковными епитимиями, а не устремляться на тела человеческие с бичами и ударами». Итак, не благонравие, не благочиние, дурное поведение – должны исправляться наставлениями, увещаниями и церковными епитимиями.

Что же такое епитимия? В древности всякий тяжкий грех очищался публичным покаянием. Было несколько степеней покаяния, которые надо было пройти впавшему в грех, чтобы снова стать полноправным членом Церкви и быть допущенным до священной трапезы. Образ покаяния и продолжительность его назначались по тяжести греха, на основании установленных правил. Вот этот образ покаяния и назывался епитимией. Она имела всегда и имеет характер не наказания, a меры врачебной или воспитательной – с целью уврачевания в кающемся его духовных недугов и возможно большого пробуждения в нем и укрепления чувства раскаяния. Без епитимии прежде и не мыслилось примирение с Церковью. Целый ряд правил, определявших – какие грехи врачевались епитимией и в течение какого времени, правил, выработанных соборами и отцами Церкви, составлял особую область покаянной дисциплины. С течением времени, с ослаблением религиозного духа, эти правила изменялись, ослаблялись и совсем теряли практическое значение. Теперь, например, сборники епитимийных правил, вроде Номоканона при большом требнике, имеют лишь историческое значение, и мы с изумлением читаем в них о 15–20-летних епитимиях за такие грехи, которые нашему времени кажутся обычными. Тем не менее, законность и, так сказать, целесообразность епитимии, как дисциплинарного средства, никогда не отрицалась в Церкви.

И теперь, как тысячу лет тому назад, сохраняет всю свою силу правило Двукратного собора: «подобает священнику Божию вразумляти неблагонравного наставлениями и увещаниями, иногда же и церковными епитимиями».

Обратимся к практике нашей Церкви.

О значении церковной дисциплины в исторической жизни русского народа очень любопытное мнение, правда только мимоходом, высказано было недавно почившим автором замечательной книжки «над Евангелием». «Внешний авторитет Церкви, по этому мнению, в лице её представителей России, не будучи чужим и неприятельски насильственным, или подавляющим по своей внешней культуре, не был так силен и влиятелен, чтобы дисциплинировать народные массы. Но сам народ, сознавая свою духовную слабость, всегда рвался установить этот авторитет и определить, ограничить им себя совсем. Отсюда, с одной стороны, у нас слабость внешней церковной дисциплины, а с другой – привязанность народа ко внешним традициям и установлениям, к букве и обычаям церковным, даже вопреки центральной власти, как у старообрядцев»³).

Не будем останавливаться на оценке или проверке этого мнения. Хотелось бы только подчеркнуть удивительно верное замечание, что сам народ всегда рвался установить внешний авторитет и ограничить им себя совсем. Это сущая правда, и к этому необходимо добавить лишь одно, что в настоящее время и эта последняя внешняя связь, то есть привязанность народа к букве и обычаям церковным, начинает расшатываться. Как бы то ни было, но на заре русской гражданственности, когда государственная власть была еще недостаточно сильна, церковная дисциплина была той творческой силой, которая, воспитывая народ, созидала основы русской самобытной культуры. Мы разумеем дисциплину в обширном смысле этого слова, то есть все установления церковные, все обычаи и порядок церковной жизни. Но и специально покаянная дисциплина, в формах, выработанных на Востоке и перенесенных к нам, имела немалое воспитательное значение для народа. Церковная власть не пренебрегала и суровыми мерами дисциплины для подъема уровня христианской жизни. В этом отношении особенно замечательно, приводимое проф. В. Певницким⁴), послание митрополита Фотия Новгородцам (написанное в 1410 году) о соблюдении законоположений церковных. «Он обращает внимание пастырей Церкви на некоторые неприглядные явления в религиозно-нравственной жизни нашего народа, оскорбительные для чистого христианского чувства, убеждает пастырей учить своих духовных детей, чтобы они отстали от дурных обычаев, и повелевает им, чтобы они – в случае, если не будут слушаться их прихожане, не давали таковым ни благословения, ни целования крестного и подвергали ослушных другим более тяжким церковным наказаниям. Одна из тех дурных привычек, к борьбе с которою возбуждает пастырей Фотий, к сожалению, и ныне весьма распространена в народе – это матерная брань. «Учите своих детей духовных (говорит Фотий пастырям), чтобы престали от скверных слов и неподобных, что лают отцовым и материными именем, занеже того в крестьянах нигде несть; также бы родители учили своих детей из-мала, чтобы не привыкали говорить лихих слов, а кои не умеют слушать вас, за тех также от Церкви отлучайте, ни святого Причастия не давайте, ни дары, ни Богородицына хлеба». С особенною силой вооружается Фотий против поединков, особенно строгой каре велит пастырям подвергать выступающих в поле для решения своих споров. «Еще же и сему наказываю: аще который человек позовется на поле, да придёт к которому попу причаститься – ино ему святого Причастия нет, ни целования крестного, а который поп дает ему святое Причастие, тот поповства лишен; а кто... лезши на поле, погубит душу, по Великого Василия слову, душегубец именуется, в Церковь не входит, ни дары не приемлет, ни Богородицына хлеба... а убитого не хороните, и который поп того похоронит, тот поповства лишен». Лишение христианского погребения и возношения молитв за умерших очень часто практиковалось в древней нашей Церкви. Не сподоблялись честного погребения, по древним правилам, не одни самоубийцы, но и люди, не исполняющие христианского долга исповеди и причащения и умершие без покаяния. Над такими (говорит Нифонт в ответах на вопросы Кирика) поп поет без ризы, чтобы другие, видя то, убоялись и покаялись»⁵).

Но на ряду с этими каноническими мерами церковной дисциплины, в церковной практике прежнего времени применялись дисциплинарные взыскания, не соответствующие духу Церкви и осужденные канонами, именно меры физического принуждения. Как на примере этого, можем указать на инструкцию патриарха Адриана поповским старостам (то есть благочинным), в 29 § коей читаем: «которая вдова или девка приживет с кем беззаконно и родит ребенка, и ту роженицу... взять на Десятильнич Двор и допросить, с кем она того ребенка прижила; и того, на кого скажет, сыскав допросить, и по розыску учинить ему наказание, бить шелепами нещадно и сослать для начала в монастырь на месяц и в монастыре велеть ему быть ... в монастырских трудах... и после литургии на всякой день по сто поклонов класть земных. A роженице чинить указ против того же, как ей минет сорок дней».

Указ этот опубликован был в 1697 году, а через 25 лет мы уже встречаемся с иной крайностью, с положительным ограничением власти духовника в разрешении и запрещении кающегося, стало быть, и в наложении епитимии. Мы разумеем Духовный Регламент с прибавлением к нему правил причта церковного и чина монашеского. Как бы мы ни смотрели на этот новый источник церковного права в России, ясно одно, что духовные авторы Прибавления к Регламенту впали в крайность главным образом потому, что духовенство того времени держалось иной крайности – буквального исполнения правил покаянной дисциплины. «Понеже многие в Писании неискусные священники держатся за требник как слепые и, отлучая кающихся на многие лета, кажут, что написано, а толку не знают, и в таком безрассудстве иных и при смерти Причастия не сподобляют, и извиняются тем, что без епитимии нельзя ... того ради предлагается сицевое рассуждение» ...– и далее следует мотивированное запрещение священнику отлучать от Св. Причащения без разрешения на то епископа.

18-й век оказал самое неблагоприятное влияние на все области церковной жизни, в том числе и на дисциплину. С одной стороны, крепостное право, сословная замкнутость духовенства, его подчиненное и зависимое от помещиков материальное положение, с другой стороны, господство в высших слоях общества иноземных влияний, господство чуждых русской жизни и православию понятий и обычаев, отчужденность общества от Церкви и проникновение даже в среду духовенства идей протестантских – все это, вместе взятое, не могло не отразиться самым подавляющим образом на дисциплинарной деятельности Церкви. С этим наследием прошлого века и мы должны считаться. И хотя в наши дни положение духовенства стало гораздо лучше, чем это было даже недавно, хотя принимаются многие меры к тому, чтобы поднять внешний престиж пастыря Церкви, тем не менее, мы переживаем период такого состояния умов, когда даже необычно напоминать о дисциплинарной власти Церкви. По крайней мере в сознании образованного общества совершенно затушевалось понятие о церковной дисциплине; и настолько оно затушевалось, что ежегодно совершаемый чин Православия в глазах многих, даже верующих мирян, является каким-то непонятным устарелым обрядом, совершенно несоответствующим духу времени.

Но оставим пока в покое образованное общество. Спустимся ниже, в область жизни приходской, ближе к народу, который, несмотря на свою нравственную слабость, все еще хранит в своей душе простоту веры и уважение к Церкви. В народе же хранится до сих пор и ясное понимание сущности церковной дисциплины, и полная готовность всегда добровольно подчиниться налагаемыми церковной властью епитимиями. Это облегчает пастырю Церкви пасти вверенное ему стадо и в своей попечительности о каждой овце пользоваться всеми средствами, какие даны ему на то Церковью. Если же не всегда и не все из этих средств употребляются, то виной этому не народ, не паства, а пастырская беспечность или «бездействие власти».

Чего же мы хотим, спросят нас? Восстановить покаянную дисциплину в той силе и в том виде, в каком действовала она в период вселенских соборов? Но это невозможно. Подражать ли старообрядцам, которые в своем буквализме «держатся за требник, как слепые», и не мыслят покаяния иначе, как с епитимией? Но это не желательно. Нам хотелось бы только указать, что в приходской жизни возможно и должно пастырю Церкви употреблять дисциплинарные средства воспитания паствы в тех, конечно, пределах в каких это ему дано законом и что пользование этими орудиями воспитания в наше время особенно благовременно и необходимо.

Исходным пунктом наших рассуждений может послужить реальный пример. В Таврических Епарх. Ведом. напечатана биография недавно умершего священника о. Александра Ильчевича. Жизнь этого достойнейшего пастыря сама по себе очень назидательна; но некоторые черты его пастырской деятельности особенно примечательны для нашего времени. О. Александр был прекрасный учитель, неустанный проповедник, миссионер, великий молитвенник; и он же считал возможным и необходимым пользоваться в некоторых случаях дисциплинарными средствами борьбы с пороком. Так, в одном своем донесении епархиальному Преосвященному он писал: «Два года назад в порученном мне приходе был такой случай: крестьянин С. Я., 37 лет, в трезвом виде нанес жестокий удар 65-летнему отцу своему. Когда стало ясным, что поступок Я. прошел для него безнаказанным, я расположил его к говению. На исповеди он сознал свое преступление и изъявил желание понести епитимию. Вследствие сего, на вечерне под воскресенье, ввиду народа, крестьянин Я. стоял на солее пред иконою Спасителя на коленях. После отпуста, вовремя пения «под Твою милость прибегаем», Я., в сопровождении диакона, подошел к своему отцу, упал к ногам его, просил прощения и, когда отец простил, поцеловал ему руку; таким же порядком Я. испросил прощение у матери своей. По выходе народа из церкви, Я. исповедался другой раз, и над ним – теперь только – произнесена разрешительная молитва». В том же донесении Преосвященному о. Александр писал еще следующее: «Недели три назад опять повторился подобный случай: крестьянин А. Б., 30 лет, ударил в лицо 65-летнего отца своего. Его поступок также остается безнаказанным и, несмотря на увещания, Б. не приступает к покаянию; отец же простил его. Если Б. подобно Я. не придет в раскаяние, то я намерен лишить его: антидора, лобзания креста, на исповеди – разрешительной молитвы и причастия Св. Таин, пока он не смирится и не принесет публичного покаяния, так – как он при свидетелях ударил отца. Почтительнейше повергаю на благоусмотрение вашего Преосвященства мое действие по отношению Я. и имеющее последовать по отношению к Б., в надежде – если оно неправильно – получить вразумление». На этом донесении была положена Преосвященным такая резолюция: «Распоряжения ваши и предположения я одобряю».

Приведенный пример пастырской заботливости об исправлении пасомых представляет интерес во многих отношениях. Обратим, прежде всего, внимание на двойственный характер примененных о. Александром дисциплинарных мер исправления. В первом случае он наложил епитимию на раскаявшегося в своем поступке крестьянина Я. Это – епитимия в собственном смысле, как принято ее понимать: она есть результат искреннего покаяния, или необходимый видимый плод её. Во втором же случае, по отношению к крестьянину Б. о. Александром приняты были меры дисциплинарного воздействия в тесном смысле этого слова: целью их служит – посредством временного лишения церковного общения пробудить совесть грешника и привлечь его к сознанию греха и к покаянию. И тот и другой вид церковной дисциплины освящены практикой церковной на основании канонов Церкви и святоотеческих писаний. Затем, в обоих рассказанных случаях о. Александр считал необходимым требовать публичного покаяния, (имея в виду публичность при свидетелях) совершенных крестьянами Я. и Б. поступков. Это тоже совершенно соответствует духу церковных правил. Вот что по этому поводу находим мы в книге «О должностях пресвитеров приходских»: «Согрешившим втайне, тайная и епитимия да определится; иначе чрез явную епитимию пришел бы в явление греха. Но явные грешники ... коих беззаконие всем или многим явно есть, если к сообщению Тела и Крови Христовой с прочими христианами без явной епитимии приемлется, сверх соблазнительного их явногрешия, нового соблазна бывают причиною, понеже в таком случае нет различия между явно грешником, и между тем, который никем не обличен, и между честным христианином. Таковым убо за явные их соблазны, да вдастся им епитимия явная и т.д.

Наконец, возвращаясь опять к приведенному примеру, мы видим, что в обоих случаях были приняты о. Александром суровые дисциплинарные меры по поводу однородного поступка, в высшей степени гнусного и в прежнее время необычайного – поднятия руки на отца. Это указывает на мудрую осторожность пастыря и предусмотрительность, чтобы чрезвычайно опасный в общественном отношении грех не распространился среди паствы чрез соблазнительную безнаказанность. Оттого-то крестьянин Б., хотя и был прощен своим отцом, но тем не менее подвергся публичной епитимии. Вообще, приведенные нами два случая из пастырской практики о. Ильчевича имеют отчасти принципиальный интерес, но главным образом – чисто-практический, как пример борьбы церковной власти с распространением зла дисциплинарными средствами.

Постановка вопроса на эту почву имеет не только церковное значение, но и гражданско-бытовое. Мы положительно убеждены что борьба в приходах с современной распущенностью всех видов может быть плодотворна только посредством церковно-дисциплинарных мер. Только этим путем можно сдержать распространение нравственного зла, неуловимого для всякой иной власти. В руках пастыря находятся для этого все средства. Он поставлен стражем нравственной жизни всех своих прихожан. Он не только священнослужитель, не только проповедник или учитель, но и пастырь в прямом смысле этого слова, то есть руководитель и ответственный воспитатель всей своей паствы. С осторожностью и внимательностью врача он должен распознать болезнь, которая может грозить через заражение многим; с любовью отца к своему больному детищу, с болью в сердце, но с твердой решимостью, он должен прижечь злокачественную язву и наложить пластырь на открывшуюся рану. И этим он спасет не одного, но многих. Если же пастырь этого не делает, он добровольно отрекается от важной части своих полномочий, суживает сферу пастырской деятельности и наносит явный вред многим слабым и немощным членам своей паствы.

Св. Иоанн Златоуст говорит: «Есть такие между пасомыми, которые, если не видят наказания, равного их беззаконию, предаются нерадению, делаются гораздо хуже, чем какими были прежде, и более пускаются в прегрешения»⁶). Такова, вообще, общечеловеческая слабость, присущая всем народам во все времена, но, кажется, более всех других эта слабость присуща русскому человеку. Давно уже замечено, что русский человек решителен и быстр только на подвиги; а в обыденной жизни он ленив, беспечен и всегда ждет понуждения. «Гром не грянет, мужик не перекрестится» – это он сам про себя говорит. Нужен непременно гром, нужна какая-либо встряска, чтобы он опомнился, одумался и свернул с ложной дороги. И как часто он бывает благодарен потом за это внешнее понуждение! Беспечность ли это характера или историческая привычка, но с этой чертой необходимо считаться. Мало того. Русский человек сам ищет, как бы связать себя внешними ограничениями или внутренним обетом. Вот, например, пьяница, сознающий вред водки и желающий отстать от пагубной привычки. В большинстве случаев – он не может, у него не хватает сил просто бросить пить с того дня, как решился на это. Нет, он идет в церковь и дает обет не пить вина. Обет его связывает, и он не пьет. И так во многих других случаях жизни. И с этой чертой характера русского человека пастырю Церкви необходимо считаться. Ибо от небрежности может произойти великое зло.

Если грешник не кается, необходимо расположить его к покаянию; если он упорствует – понудить, то есть, настоять, обличить, а иногда и лишить церковных благословений; это последнее есть одно из самых действительных дисциплинарных средств, пробуждающих совесть и предохраняющих других от подражания и соблазна. А соблазн бывает велик, когда явный грех остается без обличения, «понеже в таком случае нет различия между явно грешником и между тем, который никем не обличен, и между честным христианином». Именно для честных христиан безнаказанность и как бы торжество греха является камнем преткновения и заманчивого соблазна. Грех всегда был и всегда будет. Но если относиться к нему с суровым осуждением, он не распространяется с такой ужасающей быстротой, как когда мы относимся к нему со снисходительным равнодушием. Народ должен видеть явное осуждение со стороны пастыря явного греха или явной безнравственной профессии. И поэтому, публичное покаяние или публичное исполнение епитимии, в некоторых случаях, прямо необходимо для блага народа. Если бы поднявший руку на своего отца или мать знал, что он неизбежно будет обличен своим духовным отцом, и что для покаяния ему недостаточно будет только произнести обычную формулу «грешен, батюшка», а придется доказать свое раскаяние публичной епитимией, быть может он удержал бы свою руку вовремя, а уж несомненно то, что другой удержался бы от соблазнительного примера. Народ ищет связи, которой ему недостает, и которая может сдерживать распространение зла в известных границах. Эту связь может дать ему только Церковь в своей дисциплине. И если бы эта связь никогда не ослабевала, быть может, мы не были бы свидетелями современной распущенности во всех областях жизни и не задумывались бы над вопросом, как бороться с ней.

Пусть не говорят, что употребление суровых мер в пастырской практике не вяжется с духом пастырской любви и снисходительности к пасомым. Наоборот, в некоторых случаях крайняя необходимость этих мер подсказывается пастырю его разумною любовью к пастве. «Скажи, говорит Златоустый, кто оказывает милость находящемуся в горячке или во безумии: тот ли, кто полагает его на одр, связывает, удерживает от вредной для него пищи и пития, – или тот, кто дозволяет ему напиться вина, оставляет его на воле, дозволяя делать все, что делают здоровые. Не последний ли, под видом человеколюбия, растравляет болезнь, тогда как, напротив, первый врачует оную? Так же точно должно рассуждать и о нравственных болезнях» ...

Само собою разумеется, что образ этого «врачевания», образ применения дисциплинарных мер, не может быть одинаков в различных случаях. Пастырь не стеснен никакими рамками и не связан ничем, кроме ответственности пред Богом в своем служении. Целесообразность и успех его действий зависят всецело от его такта, осмотрительности и опытности с одной стороны, а с другой – от силы его любви к пастве и горячей ревности о славе Божией и чистоте Церкви. Общим же руководящим правилом или критерием в применении дисциплинарных средств может служить каждому пастырю 102 правило VI-го Вселенского собора. «Не должно, говорится в нем, ниже гнати по стремнинам отчаяния, ниже опускати бразды к расслаблению жизни и к небрежению» … Вот, по истине, золотое правило! С одной стороны, не ожесточать грешника излишней суровостью, с другой – не потакать человеческой слабости беспредельной снисходительностью. Следуя этому правилу, каждый пастырь отнюдь не погрешит ни против своих обязанностей, ни против совести, ни против канонов Церкви.

Свящ. И.Фудель

Извлечено из журнала, за январь 1900 г.