Слово 21. О начальстве, власти и славе.

Рассказывают, что блаженный Константин, когда однажды была разбита его статуя, и многие подстрекали его отмстить и наказать оскорбителей, говоря, что они изранили камнями все его лицо, пощупав своей рукой лицо и слегка улыбнувшись, сказал: «Я нигде не вижу на лице следов ударов, напротив, и голова цела, и все лицо невредимо», и таким образом посрамив и пристыдив их, заставил отказаться от такого пагубного совета. Если же благодаря этим словам он у людей получил такую славу, то какие же блага получит он от Человеколюбца Бога? Истинно тот царь, кто властвует над гневом, над завистью и удовольствием, и все подчиняет законам Божиим, и, сохраняя ум свободным, не дозволяет утверждаться в душе власти удовольствий; такого человека я охотно желал бы видеть владыкой земли и моря, городов, народов и войск. В самом деле, кто поставил разум начальником над страстями души, тот легко стал бы начальствовать над людьми согласно законам Божиим, так что был бы для подчиненных наподобие отца, обходясь с гражданами со всякой кротостью. Тот же, кто начальствует по-видимому над людьми, а сам рабствует гневу, властолюбию и удовольствиям, во-первых, может показаться смешным для подчиненных, что носит золотой и украшенный драгоценными камнями венец, а благоразумием не увенчан, что все тело его блистает порфирой, а душа остается неукрашенной; а во-вторых, он не будет знать и того, как распоряжаться властью, потому что тот, кто оказался не в состоянии управлять собою, как сможет исправлять других законами? Будем стремиться не к тому, чтобы пользоваться почестями и властью, а к тому, чтобы пребывать в добродетели и любомудрии. Сила и власть побуждают делать многое неугодное Богу; и нужна очень мужественная душа, чтобы по-надлежащему воспользоваться данной честью, славой и властью. Тот, кто лишен высокого достоинства, и невольно любомудрствует; тот же, кто пользуется им, испытывает нечто подобное тому, как если бы кто-нибудь, живя вместе с благовидной и красивой девицей, положил себе за правило никогда не смотреть на нее нескромным оком. Таково свойство власти. Вот почему даже невольно она побуждает многих к нанесению обид, воспламеняет гнев, снимает узду с языка, открывает дверь устам, обуревая душу, как бы ветром, и погружая ладью в самую глубину зол. Величие чести для людей, не старающихся жить достойно этой чести, служит к увеличению наказания.

Известность и успех среди народа, чем более славным делают человека, тем более представляют опасностей и забот, потому что такой человек не может даже остановиться и вздохнуть, имея столь жестокого и тяжкого господина. Да что я говорю: остановиться и вздохнуть? Хотя бы такой человек имел тысячи добрых дел, он с трудом входит в Царствие Небесное, потому что ничто так обычно не надмевает людей, как слава толпы. Переносить бесчестие – великое и благородное дело; но для обладания славою требуется мужественная и весьма великая душа, чтобы пользующийся славой не возгордился. Если хочешь получить славу, отвергай славу; если же будешь гнаться за славой, потеряешь славу. Эта слава – тень настоящей славы. Видя нарисованный хлеб, никто не схватится за изображение, как бы ни был томим голодом. Итак, те, кто говорят, что они получили все в настоящем, совершенно всего лишают себя в будущем. Так и Адам вследствие надежды на большую честь лишился и той, которую имел. И многие, желая большего, часто губят и то, что у них есть, и надеясь обладать всеми здешними благами, лишаются и части их. Чем выше и блестящее бывает успех в делах человеческих, тем большее готовит он падение; и так бывает не только с подчиненными, но и с самими царями; и частный дом не бывает исполнен столькими бедствиями, скольких зол полон царский дворец. Потому ли, скажи мне, завидуешь ты ближнему, что видишь, как он пользуется почетом и большой славой? А не помышляешь ты о том, как они скоротечны, и сколько зла рождается отсюда? Но что еще того тяжелее, это то, что происходящие от них бедствия остаются вечно, между тем как удовольствие не успеет еще и явиться, как уже исчезает. Он имеет большую силу у государя, разоряет и грабит все, где только хочет, угнетает врагов и благодетельствует льстецам, может делать все? Но какое же зло может он причинить? Лишить достоинства? Но что же в том? Если справедливо, то он даже приносит пользу, потому что ничто так не раздражает Бога, как незаслуженное пользование почестями; если же несправедливо, то опять вина падает на него, а не на обиженного: тот, кто терпит что-нибудь несправедливо и мужественно переносит обиду, приобретает через это большее дерзновение перед Богом. Тот, кто покоряется властям, не властям покоряется, а повинуется Богу, установившему их; и кто не повинуется им, тот противится Богу.

«Нет власти, – говорится, – не от Бога» (Рим.13:1). То, что существуют власти, и одни начальствуют, другие находятся в подчинении, а не идет все без порядку и разбору, и народы не мечутся, как беспорядочные волны, – есть дело мудрости Божией. Потому Бог строго и карает за пренебрежение к ним. Если ты не станешь повиноваться им, Он подвергнет тебя не какому-нибудь ничтожному наказанию, а весьма тяжкому; и ничто не избавит тебя, если ты станешь прекословить, но и у людей ты потерпишь тягчайшее наказание, и Бога прогневишь чрезмерно. Подобно тому как, если ты отставишь кормчего от корабля, ты потопишь корабль, или если отнимешь вождя у войска, предашь воинов в руки врагам, так точно, если ты уничтожишь начальников в городах, мы будем проводить жизнь беспорядочнее зверей неразумных. Что связи бруcьев в домах, то и начальники в государствах. Когда начальник безупречен во всем, тогда он может как угодно и наказывать, и миловать всех подчиненных, потому что не наказать виновных и помиловать тех, кто совершил не заслуживающее никакого снисхождение преступление, свойственно разве лишь одному – другому человеку, и в особенности когда оскорблению подвергается царь. Легко подчинить себе граждан страхом; но сделать всех своими приверженцами и заставить искренно быть расположенными к власти – дело трудное; и сколько бы иной не потратил денег, сколько бы ни поднял войск, что бы ни сделал и другое, он не легко может привлечь к себе расположение такого множества людей. Ничто так не показывает с хорошей стороны начальника, как попечение о подчиненных. И отцом ведь делает не только одно рождение, но и любовь после рождения. Если же там, где природа, требуется любовь, то гораздо более (требуется она) там, где доброе расположение.

Поистине, власть священства больше власти царской, и постольку больше, поскольку царю вверены тела, а священнику – души. Один разрешает долги денежные, другой – долги грехов; первый действует принуждением, второй – увещанием: первый владеет оружием чувственным, второй – духовным; первый ведет войну с варварами, второй – с демонами. Вот почему и в Ветхом Завете священники помазывали царей, и теперь Бог подклоняет главу их под руки священника, научая нас, что последний владеет большей властью, нежели царь, так как «меньший благословляется большим» (Евр.7:7). Некогда Озия царь вошел в храм Господень, желая воскурить фимиам; вслед за ним вошел и Азария иерей, чтобы изгнать его отсюда не как царя, а как беглого и неблагодарного раба; устремился за ним со всей смелостью, как отважный пес бросившись на нечистого зверя, чтобы выгнать его из дома Господня. Не посмотрел он на все величие власти, не слышал Соломона, говорящего: «Гнев царя – как рев льва» (Притч.19:12), а обратив взор к истинному Царю Небесному и укрепившись страхом Его, напал на тирана. Впрочем, войдем, если угодно, и мы, чтобы видеть, что он говорит царю. «Не тебе, – говорит, – Озия, кадить Господу» (2Пар.26:18). Не назвал его царем, так как он сам себя лишил уже этого достоинства; так как тот, кто делает грех, есть раб, хотя бы имел на главе своей тысячи венцов; тот же, кто творит правду, хотя бы был самым последним из людей, и самого царя царственнее. И слушай, что я скажу. Нужно было некогда поставить иудеям царя, так как прежде бывший оказался недостоин царства. И вот посылается Самуил к Иессею и говорит: «Меня послал Бог, чтобы одного из сыновей твоих поставить в цари». Услышав о царе, Иессей приводит первого сына, считая его способным получить это достоинство. «Уведи его, – говорит Самуил, – не избрал его Бог». – Приводит второго; и не этот. Приводит третьего; и не этот. Приводит четвертого, пятого, шестого; и это не те. Кончился лик детей, а искомого не обреталось. «Есть у тебя, – говорит ему Самуил, – еще сын»? Устыдился отец. «Есть, – говорит, – еще один, малый, не стоящий внимания, пастух». Что же? Ты хочешь поставить царя и меньшего считаешь лучшим лучшего? Человек человека уничижает, а Бог венчает: «Я смотрю не так, как смотрит человек; ибо человек смотрит на лице, а Господь смотрит на сердце» (1Цар.16:7). Разве мы ищем телесного дородства? Благородства души желаем мы.

Но почему же Бог не сказал определенно: «пойди, и помажь Мне в цари Давида», но: «одного из сыновей Иессеевых»? Чтобы Давид не потерпел того же, что случилось с Иосифом. Подобно тому как братья последнего, узнав, что он предназначался в цари, умыслили против него зло, так точно должно было опасаться, чтобы и братья Давида не сделали того же. Таким образом, неизвестность стала для Давида матерью безопасности. Итак, приходит Давид, помазуется елеем, и уходит облеченный царскою властью, будучи защищаем не бронею, не щитом и копьем, а благоволением Божиим, могущественнейшим всего. И вот, побуждаемый войною, пошел он посмотреть сражение и нашел иноплеменника, который вызывал на единоборство, и никто не осмеливался выйти и сразиться с ним. Тогда стал он и говорит: «Ибо кто этот необрезанный Филистимлянин, что так поносит воинство Бога живого» (1Цар.17:26)? И говорят ему: откуда у тебя такое высокомерие? Нет, – отвечает он, – не высокомерием, а верою, не броней, а благочестием вооружен я; я смотрю не на рост его, а на скудость ума, гляжу не на то, что велик корабль, а на то, что у него нет кормчего. Что же братья? Опять злоба, опять зависть. «На кого оставил немногих овец»? Мы знаем «высокомерие твое и дурное сердце твое, ты пришел посмотреть на сражение» (1Цар.17:28). Он же, подрезая нарыв, отошел от них и, перейдя в другое место битвы, говорит: что будет человеку, который снимет с него голову? Те приводят его к царю. Видя перед собою упавшего духом царя, объятого страхом и трепетом, Давид говорит ему: «зачем опечалилось лицо господина моего?». И таким образом благовременно объявляет о рабской своей преданности. Кто этот? Или я не пойду и не сниму с него голову? Что же царь? Как, – говорит, – можешь ты сразиться с ним, когда ты еще малый отрок, а он воин от юности своей? Не верит царь; Давид вынуждается рассказать о своих подвигах. Я, – говорит, – был малым отроком, пасшим овец отца своего, «и когда, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада моего, то я гнался за ним и... отнимал из пасти его; и поражал... льва и медведя... и с этим Филистимлянином необрезанным будет то же, что с ними, потому что так поносит воинство Бога живого... И сказал Саул Давиду: иди, и да будет Господь с тобою» (1Цар.17:34–37). Царь дал ему свое оружие, но тот не мог носить его. Почему? Бог не попустил этого, чтобы доля победного подвига не отнесена была к оружию, чтобы царь не сказал: «мое оружие победило». Итак, Давид бросает оружие и облекается верой; мечет камень, и пал иноплеменник. Не силой тела, а силой духа стяжал он победу. Затем он подбежал, взял его меч и отсек ему голову. И исполнилось слово Писания: «Нечестивый уловлен делами рук своих» (Пс.9:17).

Итак, если ты любишь славу и честь, то старайся украшать не дом, не коня, а свою душу, – между тем как теперь не может быть ничего презреннее тебя, когда душа твоя пуста, а ты выставляешь на вид красоту дома или коня; но и то, и другое, скажешь, есть у меня? Что ты говоришь? Ужели ты не боишься произносить такие слова и ставить Христа наряду с лошадьми и камнями? Иль ты не знаешь, что Он и тело создал, и душу даровал, и весь мир предоставил тебе? А ты не воздаешь Ему за это и малой благодарности? Если ты отдашь в наем даже маленький домишко, то со всей строгостью требуешь платы; между тем, пользуясь всем Его творением и живя в таком благоустроенном мире, не хочешь отплатить и малой благодарностью? Можешь ли ты заслуживать какого-либо извинения? Подобно тому, как человек, бросающий камень вверх, не может ни рассечь свод небесный, ни достигнуть его вышины, а принимает удар собственной же своей головой, так как камень падает обратно на бросающего, так точно и хулящий блаженное Cущество Божие никогда не причинит Ему никакого ущерба, поскольку Оно гораздо больше и выше того, чтобы потерпеть какой-либо вред, а точит меч на свою же собственную голову, оказываясь неблагодарным к своему Благодетелю. Да слышат те, которые с излишним любопытством исследуют блаженную сущность Божества и утверждают, что непостижимая эта природа постижима, чтобы знать, что человеку невозможно видеть без опасности даже и существо Ангела.

Святой пророк Даниил, друг Божий, имевший великое дерзновение перед Богом, постился три седмицы дней, желанного хлеба не ел, мясо и вино не входило в уста его, и мастями не умащал себя; и когда душа его, став благодаря посту более легкой и духовной, сделалась более способной к восприятию такого видения, тогда он увидел Ангела и сказал: «От этого видения внутренности мои повернулись во мне... и дыхание замерло во мне; ...во мне не осталось крепости, и вид лица моего чрезвычайно изменился, не стало во мне бодрости» (Дан.10:16–17, 8). Так как он был благообразным юношей, а страх присутствия Ангела сделал его похожим на умирающего, разлив по лицу страшную бледность, уничтожив румянец юности и совершенно истребив здоровый цвет лица, то он и говорит: «не стало во мне бодрости». Итак, Ангел поднял его, и он встал с трепетом; но когда Ангел начал говорить с ним, он опять пал на землю. И как пораженные страхом, после того как выйдут из оцепенения, придут в себя и очнутся, когда еще мы держим их и спрыскиваем лицо их холодной водою, часто умирают на самых наших руках, так и пророк испытал нечто подобное. Пораженная страхом душа его, не вынося зрелища присутствия сораба, и не в состоянии будучи сносить этот свет, находилась в смятении, спеша освободиться, как бы от каких цепей, от уз плоти; но тот удержал ее. Если же Даниил, перед которым львы потупили взор свой, Даниил, который в человеческом теле мог совершать сверхчеловеческие дела, который прославлен мудростью, праведностью и многими другими добродетелями, не вынес присутствие сораба, а пал бездыханным, то что же потерпят те, которые, будучи так далеки от добродетели этого праведника, излишне любопытствуют о Владыке Ангелов, мечтая узнать со всей точностью самое Его Существо, это высочайшее и первое Существо, произведшее мириады тех Ангелов, одного из коих не в силах был видеть Даниил? Подобно тому, как неприступные солнечные лучи не так знает слепой, как обладающий зрением, так точно и непостижимое естество Божие не так знаем мы, как ангельские силы, поскольку они чище, мудрее и проницательнее человеческой природы. Насколько различается слепой от зрячего, настолько же и мы от них. Поэтому, когда ты слышишь пророка, который говорит: «видел я Господа» (Ис.6:1), то разумей не то, что он видел самую сущность, а некоторое снисхождение, и притом более прикровенным образом, нежели горние силы. Это ясно видно и из примера апостолов. «Взошел..., – говорится, – на гору Иисус, и преобразился пред ними» (Лк.9:28; Мф.17:2). Что значит «преобразился»? Несколько приоткрыл Божество и показал им обитающего в Нем Бога. «И просияло лицо Его, как солнце, и одежды же Его сделались белыми, как свет». Евангелист хотел показать Его сияние, и говорит: «преобразился». Как «преобразился»? Весьма сильно. Но как же, скажи мне? «Как солнце». «Как солнце», – говоришь? Да! Почему же? Потому что я не знаю другого столь светлого и ясного светила. Он был светел и бел, как снег; не знаю другого, более белого, вещества. А что Он не так сиял, это видно из дальнейшего. «Ученики пали» на землю (Мф.17:6). Если бы Он сиял, как солнце, ученики не пали бы на землю, потому что солнце они видели ежедневно и не падали; но так как Он сиял светлее солнца и ярче света, то, не вынося такого сияния, они и пали ниц. Но что мне делать? Я человек и с людьми говорю; глиняным владею языком.

Прощения прошу у Владыки, так как не по дерзости пользуюсь такими словами, а по скудости и слабости нашего языка. Будь милостив, Владыка, так как произношу эти слова не от гордости, а не имею других, и притом не останавливаюсь на низменности слов, а воспаряю ввысь на крыльях мысли. Для того мы и это сказали, равно как сообщали историю и относительно блаженного Даниила, и долго говорили о том, как он цепенел, трепетал, и был в положении ничем не лучше умирающих, когда душа стремилась освободиться от уз плоти, чтобы вы, признающие Бога постижимым, с полной очевидностью знали, что невозможно вынести не только видение Бога, но даже и Ангела. Как кроткий ручной голубь, живущий в клетке, когда чувствует какой-нибудь страх, в испуге летит к верху и ищет какого-нибудь выхода через дверцы, желая освободиться от страха, так точно и душа этого блаженного спешила тогда выйти из тела и рвалась вон. И она вышла бы и улетела и совершенно покинула бы тело, если бы Ангел не поспешил тотчас же освободить ее от страха и возвратить опять в свое обиталище. Если же этот праведник, имевший такое дерзновение, не вынес видения Ангела, то что же будет с теми, которые, так далеко уступая ему, излишне любопытствуют не об Ангеле даже, а о Самом Владыке Ангелов? Он укротил ярость львов, а мы не можем преодолеть и лисиц; он сокрушил самого дракона, а мы и простых змей боимся. И если столь великий и доблестный муж, увидев явившегося ему Ангела, впал в тяжкое умопомрачение, – то какое извинение будут иметь те, кто пытается проникнуть в саму блаженную природу Божества? Вот почему и Павел в изумлении говорил: «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы⁵ судьбы Его и неисследимы пути Его!» (Рим.11:33). Не сказал: «непостижимы», а: «неиспытанны». Если же их нельзя испытать, то тем более невозможно постичь. «И неисследимы пути Его». Пути Его неисследимы, а Сам Он, скажи мне, постижим? Что ты говоришь? Судьбы Его неисповедимы, пути Его неисследимы, блага, которые уготовал Он любящим Его, на сердце человеку не всходили, величие Его беспредельно, разуму Его нет числа, все непостижимо, и только Сам Он постижим? Не чрезмерное ли это безумие? И кто не восплачет о вас ввиду такого сумасшествия и крайнего безумия? Постараемся же, возлюбленные, по мере сил отвергнуть его от себя, представляя всегда перед очами нашими Павла, восклицающего в изумлении: «Как неиспытанны судьбы Его и неисследимы пути Его!». Ему слава во веки. Аминь.