191. К Пеанию

Когда ты чувствуешь, достопочтеннейший и меда сладчайший мой владыко, прискорбие и тяжесть разлуки с нами, то вспомни, каким делом ты заправляешь, вспомни, что ты стараешься целый город, или, лучше, действуя через этот город, целую вселенную поставить на правый путь, и утешься, развеселись. Тому, кто приносит столько пользы, как ты, можно много радоваться. Если другие безмерно радуются, собирая деньги, гибнущие и погубляющие их, и перенося при том долговременную разлуку со своим домом, женой, детьми и всеми родными, то где положить предел радости тому богатству, тому бесценному сокровищу, которое ежедневно собираешь ты одним своим пребыванием там? Говорю это не из лести тебе, – здесь, заочно, то же самое все слышат от меня, – но по чувству живейшего удовольствия, по чувству радости, в одушевлении от восторга.

В самом деле, тебе достаточно только показаться, чтобы обратить там многих на правый путь, укрепить, поощрить, сплотить в одно целое. Ты – настоящий мой полководец; я знаю твои доблестные подвиги там, твою ревность, бдительность, хлопоты, душевную тревогу, неустрашимость, свободу, с какой ты восставал даже против епископов, когда того требовали обстоятельства, с надлежащей, конечно, сдержанностью. И прежде я высоко ценил тебя за это, но еще гораздо выше ставлю в настоящее время, когда, не имея ни одного помощника себе там, – так как одни бежали, других прогнали, третьи скрываются, – ты один стоишь теперь во главе строя, украшая собой его чело, и не только не даешь никому перебежать на другую сторону, но даже из рядов противников ежедневно привлекаешь кого-нибудь в ряды твоей мерности. Но это еще не все.

Не менее этого изумляет меня то, что, неизменно оставаясь на одном месте, ты простираешь в то же время свою заботливость на всю вселенную, на дела в Палестине, в Финикии, в Киликии, дела которой, впрочем, требуют с твоей стороны особенного попечения. Палестиняне и финикийцы, как я верно узнал, не приняли посланного туда нашими противниками и даже не удостоили его ответа, но Эгский, как я слышал, и Тарсийский (епископы) на их стороне, и Каставальски¹³⁸ писал сюда одному из наших друзей, что константинопольцы принуждают и¹³⁹ принять участие в своем беззаконии, но что они пока противятся. Надобно, следовательно, тебе особенно постараться, особенно позаботиться, чтобы и эту часть привести в порядок, – и написать к своему двоюродному брату, владыке моему, господину епископу Феодору. Что касается Фаретрия, горько и крайне прискорбно: при всем том, так как пресвитеры его не сходятся с нашими противниками, как ты пишешь, и не решаются иметь с ними общение, говоря по крайней мере, что держатся еще нашей стороны, то ты не сообщай им ничего этого, – то, что сделал против нас Фаретрий, действительно, не допускает уже никакого извинения. Весь клир его скорбел, сетовал, плакал и был всей душою за нас. Но, говорю, чтобы не оттолкнуть их и не сделать неприязненнее к нам, ты, узнав все из донесения чиновников префектуры, удержи про себя и обращайся с ними как можно мягче, – я знаю твою благоразумную находчивость, – скажи им, что вот и мы слышали, что он очень скорбел об этом событии и что он готов бы был все перенести, чтобы только поправить все это дурное дело.

Здоровье наше совершенно удовлетворительно; прошли и последние остатки болезни. Право, когда вспомним, что это также составляет предмет твоих забот, то одна мысль, что у нас есть так горячо преданный нам друг, прибавляет нам немало сил. Да наградит тебя Бог за такое усердие к нам, за такую любовь и ревность неусыпную, как в настоящей жизни, так и в будущем веке, – да оградит, да охранит, да утвердит тебя в ненарушимом спокойствии и да сподобит неизреченных своих благ. Дай Бог и нам поскорее увидеть тебя, насытиться излияниями твоей нежной души и дождаться этого всерадостного праздника. Ты знаешь, что счастье удостоиться твоего приятнейшего и вожделеннейшего общества и по-прежнему опять пользоваться им составляет для нас истинный праздник и торжество.