Глава II. Классы общества

Св. Златоуст, покровитель и заступник бедняков, был естественным противником богачей; никогда еще роскошь не встречала столь страшного врага. И, если поэтому мы будем судить о высшем Антиохийском и Константинопольском обществе единственно по его данным, то наше суждение должно быть крайне суровым. Чтобы эта суровость не рисковала быть несправедливою, было бы очень важно, после изображения этого общества на основании свидетельств св. Златоуста и соединения в целостной картине рассеянных в его беседах черт, – ближе исследовать характер его жалоб на богатство и роскошь. Когда мы поймем, каковы были общие точки зрения его на этот предмет, и какой идеал он составил, – нам легче будет уяснить глубокую истинность его суждения. Но относительно Константинополя и Антиохии у нас чувствуется недостаток в таких проверочных документах, какие, например, мы, имеем о Риме. Некоторые подробности у софистов Ливания или Фемистия, рассказы церковных историков и сообщения историка Зосимы не дают нам столь же живого впечатления, какое оставляют историки Макробий или Симмах о Риме. Таким образом, в большинстве случаев нам почти невозможно проверить показания св. Иоанна иначе, как только через него же самого.

Во главе богатых Антиохийских фамилий, как во всех городах империи, стояла муниципальная аристократия, которую составляли члены сената или «совета». В большей части это были старейшие представители древних фамилий, с давних времен первенствующих в городе; о них может нам дать представление фамилия софиста Ливания, учителя св. Златоуста. Здесь, как впрочем и во всей империи, эти сенаторы далеко не занимали завидного во всех отношениях положения. Вынужденные покрывать значительные служебные расходы, часто обремененные поручениями, требующими больших издержек, ответственные во многих случаях за неповиновение народа, – они дорого платили за честь своего первенства. Их-то, например, в 13-ой из своих бесед по поводу низвержения статуй, св. Иоанн представляет нам влекомыми перед судилище, затем отводимыми в темницу и в цепях переходящими форум. С другой стороны, Ливаний передает о тех бедствиях, жертвою которых в более раннее время были его собственные предки.

И естественно, что злополучный сенат беспрестанно более и более уменьшался. В начале IV-го века в нем насчитывалось около 1200 членов; ко времени Юлиана он сильно уменьшился, и император вынужден был его пополнить.

В то время, когда Ливаний писал речь «к совету», т. е. около 386 г., сенаторов было, как кажется, только шестьдесят, и, – что почти невероятно, – только двенадцать во время написания речи «в защиту советов», точная дата которой неизвестна, но должна быть относима ко времени после 388 г. Вот почему в Антиохии, как и повсюду, все старательно избегали муниципальных должностей, а вновь богатеющие семьи прибегали ко всем возможным уловкам и интригам, чтобы избавиться от замещения тех, кто принужден был оставить свой пост, вследствие разорения или смерти.

Но большие богатства не были исключительной привилегией этой аристократии. Во времена империи Сирия была очень богатою страною; можно даже сказать, что из всех провинций империи в ней и Египте промышленность и торговля получили наибольшее развитие. В таком благоприятном положении Сирия находилась даже дольше, чем Египет, и, начиная с IV-го века это особенно хорошо доказывается неутомимою деятельностью сирийских негоциантов, утвердившихся повсюду, не только на Востоке, но даже и на Западе, до Галлии. Фабрики льна, пурпура и всякого рода тканей были в огромном количестве в Лаодикии и Библосе, Тире и Берите. Через сирийцев же большею частью велась торговля шелком. Земледелие находилось в цветущем состоянии. Со всех частей провинции в митрополию – Антиохию стекались разбогатевшие фамилии, и еще доныне, по всему протяжению берегов Оронта, остаются развалины многочисленных пышных вилл, из которых древнейшие могут восходить почти к той эпохе, о которой идет речь. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в этом центре великой торговой и промышленной деятельности любовь к деньгам была очень сильна и всеобща. Молва о жадности и скупости сирийцев была в IV в. повсеместною, и их одинаково осуждали и христиане, и язычники во всех других частях империи. Император Юлиан, если справедливы его уверения в «Мисопогоне», навлек на себя недовольство жителей Антиохии не исключительно той суровостью, которая оскорбляла их изнеженные и беспутные обычаи, но еще более вооружил их против себя мерами, принятыми для обуздания их скупости. Все от мала до велика, от лавочника до должностного лица, виновные в одних и тех же проступках, ополчились против него общею ненавистью. Дороговизна съестных припасов, на которую так жаловались во время его пребывания в Сирии, по его словам, происходила, не по причине голода, но вследствие ненасытимой жадности собственников. Блаж. Иероним, во время своего палестинского уединения стоявший близко к сирийцам и хорошо осведомленный о них, судил их не иначе, как и Юлиан: он говорил, что все они «дельцы и самые скупые люди из всех смертных».

Богатства членов антиохийского совета были, должно быть, очень значительны. Таким же богатством пользовались и некоторые фамилии, умевшие избежать муниципальных должностей, хотя и находились в надлежащих условиях, чтобы нести их. Этого они достигали или путем скрывания своего богатства, или посредством ловкого пользования какими-нибудь законными средствами, бывшими в распоряжении умелых людей. Что эти богатства были так велики, об этом можно судить уже по тем издержкам, каких требовали от них общественные игры, даваемые ими народу при занятии должности. Расходы, несомненно, были не только так же значительны, как в Риме, но даже еще более велики. Св. Иоанн не дает нам никаких сведений, какими бы можно было воспользоваться для приблизительного вычисления доходов Антиохийского сенатора. Но зато, наоборот, мы можем составить некоторое понятие об отношении богатых фамилий к целому городскому населению. В одной из своих бесед на евангелие св. Матфея, (а в этом ряде прекрасных бесед находится немало таких, в которых он особенно живо затрагивал вопрос о роскоши) – он разделяет все население на три класса: на очень богатых, очень бедных и тех, кто занимал среднее положение и, по крайней мере, имел средства для существования. По его мнению, как богачи, так и бедняки, каждые в отдельности, составляют около одной десятой части жителей; остающиеся восемь десятых имеют почти удовлетворительные средства. Может быть, всего интереснее в этом свидетельстве тот вывод, что средний класс не был таким несостоятельным, каким, говорят, он бывал иногда в больших городах в IV-м веке.

Можно представить себе Константинополь почти таким же, каким в эту же самую эпоху был Рим. Здесь еще больше, чем в Антиохии богатства, и еще больше число бедняков. В одной из своих бесед на «Деяния апостольские», которые произнесены, как кажется в 401-м году, Златоуст оценивает все городское богатство в совокупности в один миллион литров золота, хотя тотчас же прибавляет: «впрочем, что я говорю? может быть вдвое или втрое больше!» Ясно поэтому, насколько неблагоразумно было бы твердо основываться на таких неопределенных данных. Число же бедняков в этом самом городе, где, по его показанию, христиан было около 100000, он определяет 50-ю тысячами, хотя ясно не видно, хотел ли он говорить о бедных христианского общества или, – что гораздо правдоподобнее, – о всех бедняках, безотносительно к религии.

Вычислить таким образом, каково было в действительности относительное распределение богатств в IV-м веке и какая разница отделяла положение богатых от положения людей среднего класса – было бы весьма интересным для исследования вопросом. Но мы только что видели, что св. Златоуст не предлагает данных для его точного решения.

От чтения большинства его бесед остается то впечатление, подтверждаемое, впрочем, еще и всеми сведениями, почерпаемыми из других источников, – что богатства знатных людей были не только велики, но даже чрезмерны, и что следовательно, злоупотребления роскошью зашли слишком далеко. Монфокон в своей диссертации собрал главные тексты, где св. Иоанн всего яснее сообщает нам об этих крайностях; его перечень сух, но в нем мы почти не найдем пробелов. После него было бы полезно предпринять тщательное обозрение подробностей, стоило бы лучше выставить на вид и сильнее отметить главные черты. Можно довольно легко охарактеризовать роскошь IV века, сравнив ее с роскошью лучших времен империи в I и II веках.

И теперь роскошь является с теми же пороками, что и тогда: с расточительностью, мотовством и тщеславием, зашедшими, несомненно, еще дальше, чем в самые тщеславные времена новой эры. И притом, эта роскошь оказала гораздо меньше услуги искусству, понимаемому в истинном смысле слова. Крайность прежде всего проявляется в жилищах, и одновременно – в их чрезвычайной многочисленности и чрезмерном великолепии. Включая в счет дачи, Антиохийские и Константинопольские сановники владели часто десятью или даже двадцатью домами. Тоже нужно сказать и о Западе; из переписки Симмаха мы можем получить сведения об его покоях и безчисленных поместьях, рассеянных по всей Италии. Св. Златоуст часто, с целью осмеяния, любил описывать эти великолепные дома, с широкими портиками, с плафонами, украшенными вызолоченными обшивками, с дверями из слоновой кости. Он изображал спальни, стены которых целиком обложены мрамором или, (если случайно в мраморе был какой-нибудь недостаток), – настилкою из вызолоченного металла; описывал прекрасные колонны с такими же золочеными капителями, иногда даже целиком, с самого основания, покрытые золотыми пластинками. Большую любовь богачи питали к фрескам, но еще больше любили мозаику, мода на которую беспрестанно возрастала. Так как содержание фресок было часто мифологическое или эротическое, то св. Златоуст был беспощаден к различным формам этого искусства и с особенною суровостью осуждал скульптуру. Известно, однако, что многие из христиан имели довольно свободные мысли об этом предмете. Не говорим о писателе Авзонии, который с таким наслаждением описывает в тридцатой эпиграмме образы богов, украшавших его виллу, так как Авзоний, хотя и был христианином, но только по имени.

С своей стороны и поэт Пруденций хотел, чтобы для украшения Рима были сохранены прекрасные статуи; по его мнению, достаточно было только отказаться от всякого идольского культа. Св. Златоуст никогда не говорил открыто о статуях, украшавших общественные места и памятники, но эти последние были, должно быть, очень многочисленны в Антиохии. Столько же их, вероятно, было и в Константинополе, где император Константин Великий подле изображений христианского характера, о которых упоминает Евсевий, поставил целый ряд замечательных образцов искусства, вывезенных из греческих городов, за что современники почти готовы были обвинить его. Что касается статуй, украшавших дома частных людей, то св. Иоанн, не колеблясь, приказывал их разрушать, по-видимому, ни в какой степени не испытывая того благоговейного артистического чувства, которое одушевляло Пруденция: он видел в статуях только идолов и упрекал их в том что ими привлекаются бесы. «Кто согласился бы увидеть обнаженную женщину? Нагая фигура до такой степени постыдна! Демон скрывается за нею. Все наши статуи не более, как изображение любодеяния».

Кто хочет представить себе чертоги богатого грека IV столетия тот должен в особенности прочесть беседу на псалом 48-й, всецело направленную против роскоши. Здесь св. Златоуст, кроме самых палат, описывает окружающие их сады, изящные фонтаны среди этих садов и портики, где всякий находит тень и прохладу. Дачные дома не менее великолепны, чем городские чертоги, хотя там живуч очень редко, так что эти дачи строят скорее «для обитания ворон», чем для себя. Если же иногда и отправляются пожить в этих дачах то вовсе не для того, чтобы найти там деревню; нет, хотят и здесь встретить всю городскую изнеженность и роскошь. И каких только приготовлений не делал богач, число рабов у которого доходило до тысячи или двух тысяч, для переезда на несколько дней, для простой прогулки! С какой свитой слуг и евнухов, наконец, пускался он в путь на своих носилках или в повозке, везомой пышно запряженными мулами! Описания св. Златоуста, касающиеся Востока, здесь почти слово в слово совпадают с описаниями, которые его соотечественник Аммиан оставил нам о Риме, и где в столь ярких красках представил, как эти вельможи отправляются в путешествие по своим землям, предваряемые в сопровождаемые декуриями и центуриями рабов, или евнухов, вполне вооруженных и ведомых управителями. Этим тщеславным переездам св. Иоанн любит противополагать патриархальное простодушие Авраама, который, несмотря на богатство, отличался такою скромностью в своих продолжительных переселениях.

Что в особенности характеризует грубую и крикливую, часто византийскую роскошь IV-го века, – это злоупотребление дорогими материалами. Во всем материя стремится возобладать над формою, – а это обстоятельство всегда является одною из первых причин и мало сомнительных показателей упадка искусства. Этот недостаток, который можно чувствовать уже в приведенном нами, на основании показаний Златоуста, описании богатого дома, – естественно сказывался в комнатной обстановке. Вся мебель, все столы, постели и стулья были обложены серебром, золотом или слоновой костью, если не были целиком сделаны из этого материала. To же самое нужно сказать о повозках. Колесница императора, вся покрытая подвижными золотыми бляхами, сверкавшими и блестевшими при малейшем движении, получала еще больший блеск от вставленных там и сям драгоценных камней; запряженные белыми мулами, в сбруе, не менее испещренной украшениями, она была неподражаемым образцом, к которому всякий стремился приблизиться, насколько это было возможно и позволительно.

Тот же вкус царил и в одежде, и св. Златоуст беспрестанно обличал моду на парчу и шелк. Он негодует на то, что жители Константинополя не хотят больше и слышать о скромности, да и в Антиохии ему приходилось уже обличать этот предразсудок, так как именно в Сирию шелк доставлялся через Каспийское море и пускался в дело на фабриках Берита и Тира. В частности, говоря об одеждах св. Иоанн отмечает необыкновенно дурного вкуса любовь к тканям, с вышитыми крупными фигурами людей и животных. Это было тогда большою новостью и, следовательно, в большой моде. Нарочно выходили на площадь, чтобы удивить этими пышными одеждами. Римляне, как и восточные народы, отличались тою же любовью к нарядам, и здесь опять Аммиан является в совершенном согласии с св. Златоустом. Шелк употребляли даже для украшения обуви. Молодые люди носили обувь с острыми носками и очень заботились о том, чтобы не загрязнить ее. «Тогда повесьте ее лучше на шею!» – восклицал им св. Иоанн в одном из обычных у него порывов искреннего раздражения.

Посмотрим на Антиохийского или Константинопольского богача в один из тех дней, когда он выставляет на показ свое богатство и дает большой пир. Здесь нам представится случай увидеть проявление всей его роскоши, и св. Златоуст даст все данные для полного её описания. С первых лет своей проповеди он нападал на слишком пышные пиры, и с того времени никогда не переставал повторять свои обличения. Есть, говорит он, две, равно ужасные причины подобных крайностей: во-первых, объядение, сильнейшее (как доказывает он однажды) из всех наслаждений, более сильное даже, чем сладострастие и во-вторых, тщеславие. Каждый возбуждает этими обедами зависть соседей, которые с своей стороны, стремятся дать пир, еще более блестящий; в Антиохии в особенности это соревнование было очень горячо, и завистливое, честолюбивое стремление превзойти других, по-видимому, было по преимуществу развито у сирийцев. Часто зависть, вызвавшая очень удачный пир, была настолько сильна, что «подвергала смертной опасности того, кто давал пиршество».

Для этих обедов вынимали из шкапов всю драгоценнейшую посуду и золотые, весящие пол таланта, кубки.

Для пиршества служили те полукруглые столы, в форме сигмы, которые часто описывали греческие и латинские авторы эпохи императоров. Стол покрыт дорогою скатертью, прислуживает огромное число слуг, по старинному обычаю, особо избранных, молодых, по возможности красивых и, по крайней мере, так же разодетых, как и гости. В продолжении всей недели хозяин положил на подготовление пира больше труда, чем генерал армии. Повар умело располагает порядок и преемство блюд, между которыми св. Златоуст, в частности, указывает, как наиболее изысканное – фазанов и, – несколько странное обыкновение, – пулярок, начиненных рыбами. Пьют самое дорогое фазосское вино. Но самое позорное то, что в конце пиршества призывают игральщиц на флейте и кифаре, а это – те же блудницы, готовые на всякую гнусность. Потешаются также смешным зрелищем комических уродов, шутов и карликов. Несчастные нищие, ради снискания милостыни, приходят удивлять своими фокусами, часто опасными для жизни и бесчеловечными, и предаются самому жалкому шутовству. Что касается гостей, то многие из них не более, как паразиты, племя которых, всегда равно бесстыдное и прожорливое, как и в славные дни античной комедии, расплодилось в то время, более чем когда-либо. По отношению к паразитам св. Златоуст весьма строг: он обвиняет их не только в бесстыдстве, но доказывает еще, что они – люди неблагодарные и изменники, и что доносы их часто гибельны для их покровителей. Есть тут, правда, – не говоря уже о знатных гостях, – и честные, небогатые люди, клиенты, считающие честью быть принятыми у вельмож. Но здесь они, поистине, самые жалкие люди и чувствуют себя очень беспокойно: «им неловко, как мальчикам в школе». С ними обращаются несравненно хуже, чем с паразитами, которым иногда позволяют допускать бесчинство. Эти же не имеют здесь права ни на что; здесь всякое право направляется только против них самих. Таков античный пир в ІV-м веке, в сущности тот же, какой с глубокою горечью описал сатирик Ювенал. Здесь вечно разыгрывают его пятую сатиру. Бедный Требий не менее терпит сраму от своего патрона, и Виррон остается при прежнем мнении, что нет ничего смешнее голодающего клиента. «Разве может быть какая-нибудь комедия или какой-либо комик забавнее голодной глотки?» Однажды св. Златоуст говорил: «слыша, что я столь часто повторяю одни и те же обвинения против ваших застольных крайностей, не думайте, что я хочу совсем запретить пиры. Нет, я хочу только, чтобы их проводили благопристойно». И ему можно верить на слово, так как он вовсе не был слепым фанатиком. Он очень хорошо знал, чего хотел, и, изучая его главные мысли о роскоши и богатстве, мы увидим, что, если иногда, нападая на довольно незначительные, по-видимому, мелочи, он усиливал тон и возвышал голос, то делал это сознательно и умышленно. У него были свои побуждения, и побуждения веские, чтобы с таким упорством и силою нападать на пиры; и нам он несколько раз довольно ясно раскрывает их. Он хорошо знает, что слишком часто эти пиршества оканчиваются настоящею оргией, т. е. не только пьянством, но распутством и соблазнительными сценами сладострастия. «Из пиршеств рождаются все ваши похоти. Выходя из-за стола, разгоряченные вином и яствами, вы идете в яму для нечистот, ибо таково тело блудницы.

И я сошлюсь в этом на вас самих, валяющихся в грязи и потом краснеющих при воспоминании о своем бесстыдстве». Он часто описывает то неистовство чувств, которым сопровождается пир; мы найдем у него даже очень ясные намеки на недостойные человека крайности, которых здесь невозможно высказать. Он стыдит господ, увлечение и пьянство которых делает их смешными пред собственными рабами, свидетелями их слабости. Вот почему он такой безжалостный противник пиршества, открытый враг объядения, не перестающий представлять его матерью всех пороков и болезней. И он охотно настаивает на этих последних выводах; любит, например, представлять чревоугодника, мучимого подагрой.

Когда ему случалось обращать свою речь к женщинам, то, отлично зная, какого рода аргументы нужны для них, он ссылался на свидетельство известных врачей и говорил, что объядение задерживает рост; – совет тем, кто боялся остаться слишком малорослыми. Но его доказательства не всегда так ироничны, как приведенное. Часто это восторженная речь, всегда исходящая из одного и того же убеждения, что объядение – мать сладострастия и что «блужение рождается из чрезмерной и слишком утонченной пищи». Другого рода роскошь, о которой часто упоминает св. Иоанн, проявлялась в приобретении прирученных животных. «Мы кормим собак, ослов, медведей и других диких зверей» – говорит он в 47-й беседе на св. Иоанна. В то время это было очень распространенным обычаем.

Припомним, что император Валентиниан имел любимца – медведя, запятнанного кровью осужденных на смерть. Ливаний, обладавший очень нежною душой, страстно любил голубей и, когда, решившись посвятить себя философии и красноречию, продал своих дорогих птиц, то счел это крупною жертвою.

За роскошь пиров св. Златоуст, главным образом, упрекает мужчин; главным недостатком женщин в его глазах является роскошь в нарядах. Для него, как и для всех христианских ораторов, женщина есть существо и самое способное к преданности и добродетели и вместе самое восприимчивое к развращению и слабости. Он не перестает прославлять чудеса любви, до которой она возвышается и проклинать пороки, в которые она впадает.

Женщины еще больше, чем мужчины, допускают крайности роскоши в повозках. «Многие из женщин среди нас настолько нежны и слабы, что не могут даже перейти улицы и переезжают ее на своих мулах» – на тех прекрасных, богато покрытых попонами мулах, которых так старались приобрести в IV-м веке. Что касается одежд и драгоценностей, то св. Златоуст почти только повторяет те описания, какие часто делались уже первыми апологетами и еще раньше их пророками. С одинаковою суровостью он осуждает вместе и материи, шитые шелком и вытканные золотом, и золотые и серебряные вещицы, и мудреное искусство прически. «Вы превосходите актрис своим безразсудством, и хуже всего то, что даже не считаете этого грехом: до такой степени любовь к нарядам сделалась для вас естественною». Один раз он направляет против них замечательные проклятия пророка Исаии, угрожает им червем грызущим и вечным мраком. Но женщины смеялись и говорили, что никогда не видано примера, чтобы Бог покарал женщину за ее чрезмерную любовь к нарядам. Тогда укоры пророка он сменяет увещаниями апостола Павла. Как и все отцы, св. Златоуст с особенным негодованием говорит против пустого тщеславия драгоценными камнями. Даже мужчины носят перстни с вставленными в них камнями. Для женщин же нет ничего, чего бы они не сделали, чтобы только достать себе прекрасные серьги для ушей. Они доводят своих мужей до самых безумных расходов и безжалостно завидуют одна другой. Известно, какие несчастия влечет за собою случайная потеря драгоценности; известно, что тогда рабыни бывают побиты, мужчины арестованы и посажены в тюрьму. «Для вас ваши драгоценности дороже, чем дети. Вы возражаете? Да, дороже детей, так как кто из вас согласился бы выкупить своего больного ребенка, отдавши драгоценности для раздаяния милостыни?» Св. Златоуст преследует женщин, всегда готовых во всех своих доводах спорить и придираться, и не пренебрегает бороться даже с самыми ребяческими их аргументами. Они возражали ему, что роскошь в драгоценностях и благородных камнях – на самом деле роскошь экономная, так как их не тратят, они остаются вечно и таким образом, передаются из рода в род. Св. Златоуст отрицал это: «вы часто ходите в баню, – возражал он, – и драгоценные камни мало-по-малу подвергаются уменьшению». Впрочем, все эти доказательства не производили большого действия. В самую церковь, в тот день, когда, может быть, проповедник объяснял тексты ап. Павла или пр. Исаии, женщины являлись в своих самых блестящих нарядах и думали только об одном, как бы затмит других. Даже девственницы и вдовы, посвященные Богу, умели, как увидим, проявлять большое искусство в подборе темных и простых одежд, какие им были предписаны церковью.

И вот, таким образом, честные женщины становились вполне похожими на блудниц, которых так живо описывал и так сурово осуждал св. Златоуст. В Антиохии и Византии, сделавшихся христианскими, блудницы, правда, уже не царствовали, как императрицы, – как было в ту эпоху, когда язычество оставалось неприкосновенным и сохраняло вместе с собою старинную традицию свободных греческих нравов, – но на связи с ними продолжали смотреть не как на прелюбодеяние. Св. Златоуст старается разоблачить все их уловки и проделки, не только чары и любовные напитки, которые, по его мнению, они употребляют и которые, по его словам, причиняют столько болезней, но и не менее страшные магические способы их прельщения, каков, например, их вызывающий взгляд и даже одно благоухание, ощущаемое прохожим на улице, возбуждающее чувственность и разжигающее неизбежные страсти. Блудницы владычествуют над своими обожателями и склоняют их на всевозможные низости. Они влекут за собою, как свою собственность, этих «женорабов», заушают их и бьют, и от этих, рожденных в последних слоях общества девиц, мужчины переносят то, что заставило бы их страдать, если бы это сделали их жены. Они настолько овладевают их умом, что нередко добиваются замужества. С подобными изображениями мы встретимся еще в речи о зрелищах, так как наиболее известные блудницы почти всегда принадлежали к театру.

Кратко говоря, нравы богачей в IV-м веке были еще слишком часто нравами чисто языческими, какие царили во все время империи. Роскошь в высшей степени чрезмерна, распутство всеобще и свободно! Христианство реформировало нравы большей части благочестивых семейств, но еще не осуществило всеобщей реформы нравов.

Вот мы пришли к любимцам св. Златоуста, к тем униженным людям, столь дорогим его сердцу! К ним- то по преимуществу направлялось его слово, к ним-то еще более, чем к счастливцам сего мира обращалось сладостное воззвание христианского оратора – «возлюбленные мои», которое в его устах, кажется, принимает совершенно особенный оттенок отеческой нежности. Если мы спросили бы у него, каковы были добродетели и вера всех этих бедняков, то у него не хватило бы достаточно похвал: – это самые усердные люди, те, которые лучше всех слушают и извлекают из слышимого пользу; это самые благочестивые, и, по мере возможности, даже самые милосердые; это те, которые во всех случаях и всегда окружали своего пастыря самою ревностною любовью, самою страстною преданностью. Если бы мы стали искать в беседах св. Иоанна точных указаний на их положение и род жизни, мы нашли бы менее сведений, но, все-таки, собрали бы некоторые подробности, имеющие свое значение и важность.

Нам представится случай видеть, что идеи св. Иоанна о богатстве, искусстве и ремеслах, если бы их приложить без оговорок, причинили бы большой ущерб ремесленникам, так как они в самом зародыше убили бы почти все главные виды торговли и промышленности. Однако, этим сословием людей, которому его теории могли бы, может быть, вредить в такой же степени, как и богатым, – он интересовался всего более. Часто беседует он о ненадежном существовании, о простой и честной жизни этих незнатных людей: башмачников, кузнецов и всякого рода ремесленников. Он знакомит нас с их жизненными средствами и раскрывает внутренность их дома, их домашний очаг, хотя и с меньшею ясностью, чем было бы желательно. От него мы узнаем, однако, что одни из этих свободных работников содержали и кормили себя сами, другие, наоборот, нанимались к патронам, которые брали на себя их содержание и, вследствие этого, давали им весьма умеренную заработную плату. В другой раз он говорит об этих патронах, что, если они были христианами, то много стремились к тому, чтобы побудить своих работников соблюдать религиозные обычаи; например, наблюдали за тем, чтобы эти последние не нарушали поста. Помимо этих сведений, он не говорит ничего, что проливало бы яркий свет на отношения капитала и работника в IV-м веке. Желательно было бы также найти более пространные сведения о жителях сел, о тех несчастных крестьянах и хлебопашцах, столь стесненных в эту эпоху, положение которых почти все историки согласно признают очень тяжелым. Однажды, когда в Антиохии за одной из его бесед присутствовали эти деревенские обитатели, едва понимавшие по-гречески и, строго говоря, не говорившие иначе, как по-сирийски, – он, после восхваления их за добродетели, по-видимому, представлял их состояние более счастливым, чем положение горожан; но все вступление, где он обращается к ним, смело идиллическое, и здесь, – как и в других его беседах этого времени, чувствуется еще, что он несколько позволял себе увлекаться прелестью ораторского изложения. Позднее он говорил в ином тоне и в безотрадной картине, рисовал этих жалких, изморенных голодом людей, «которые работают без отдыха всю свою жизнь, удрученные нестерпимыми оброками, осужденные на гнетущую нужду, как ослы или мулы. И что я говорю! их тела берегут меньше, чем берегли бы камни; им не дают дышать и одинаково изнуряют, плодоносны ли их поля, или нет. Может ли быть нищета подобная их нищете, когда они, в конце зимы, проведенной в самой грубой работе, изнуренные холодом, дождем и ночными трудами, возвращаются домой с пустыми руками и даже еще оставшись в долгу.

Они трепещут перед наказаниями, пред незаконными поборами и грабительством управителей». Без сомнения, для объяснения различия между двумя этими текстами нужно припомнить, что они написаны в две различные, довольно отдаленные эпохи и что в этот промежуток настроение оратора несколько изменилось. Но несомненно также и то, что второй текст более, чем первый, согласен с действительным положением дела.

Нищие в собственном смысле, несчастные люди, лишенные всяких средств к существованию и вынужденные жить милостыней других, были очень многочисленны. Бесспорно, находились между ними такие, которые безропотно переносили свое несчастие или мужественно боролись, чтобы выйти из беды. Но многие, наоборот, только отчасти достойны были внимания. Нищие IV-го века с величайшим бесстыдством злоупотребляли общественною благотворительностью.

Очень многие из них притворялись больными, другие сами изувечивали своих детей или выкалывали им глаза. Третьи, люди ловкие и ханжи, льстили тщеславию молодых женщин и, чтобы заслужить какую-нибудь милостыню, шептали им в уши комплименты их красоте. Большинство старалось рассеять скуку богачей и на минуту занять их внимание своим фиглярством, ловкими штуками и шутовством, то неприличным, то варварским. Св. Златоуст упрекал богачей за то, что они благоприятствуют и одобряют эти постыдные обычаи, и это был один из пунктов, за которые он всего более осуждал их. Действительно, ничто не может лучше показать нам, какая грубость проникла тогда в нравы общества времен упадка. Богач, который способен вызывать бедняка на низость и находит бесстыдное удовольствие наслаждаться унижением себе подобного, к несчастию, встречается во все времена, но в благоустроенном обществе он не более, как редкое исключение; тогда же это было не исключением, а почти правилом.

Этих готовых на все нищих видели на улицах, а иногда на пирах, куда давали им доступ. Одни грызли старые башмаки, другие глотали гвозди, некоторые совершенно голыми бросались в замороженную воду. Между ними шло соревнование, кто выдумает какую-нибудь новую нелепость, и часто, проделывая свои шутовские выходки, они распевали непристойные припевы. Брошенный кусок хлеба служил им наградою.

Церковь стремилась удалить нищих с пиров богачей, где они вырывали подачку ценою безчестия, и пыталась призвать их к себе. Для них было отведено место во дворе, предшествовавшем базиликам, в портиках, окружавших этот двор, и на самом пороге здания. Прежде чем войти в собрание, верующие, таким образом, приглашались к обнаружению первой из христианских добродетелей. Часто делаемое в IV-м веке сравнение указывает смысл, какой усвоялся этому обыкновению. Нищих сравнивали с теми водоемами для омовений, какие тогда украшали дворы, ведущие к базиликам, те дворы, где помещались нищие. Как верующий очищал свое тело в водоеме, так очищал он свою душу милостынею. Св. Иоанн часто представлял нам в Антиохии и Константинополе эти толпы нищих около церквей, прекрасным украшением которых, по его словам, они являются, и одно из самых лучших, когда-либо произнесенных им слов, – конечно, то величественное слово о милостыне, где в вдохновенном вступлении он представляет себя христианам Антиохии, как посланника и легата нищих, через жалкую толпу которых он только что прошел, прежде чем взойти на амвон.

Все эти нищие, по-видимому, были очень многочисленны; без сомнения, как всегда, так и в то время, даже и лекарство – т. е. благотворительность, не исцеляло всего зла, но напротив служило отчасти к его возрастанию благоприятствуя лености. Всецело слагая вину на богачей, св. Златоуст признавал, что многие из нищих притворялись и почти не заслуживали помощи. Неуместно поэтому удивляться, что из подобной среды часто выходили преступники. Воры далеко не были редкостью и выказывали себя очень искусными. Они втирались во всякую толпу и умели действовать очень ловко. Особенно же пользовались они столь часто посещаемыми теплыми банями, где, благодаря опытности в своем искусстве, их дело казалось особенно легким. С самых ранних пор они поняли также что церкви не менее удобное место для их злоупотреблений и с этою целью направлялись в собрания.

В первое время своей проповеди св. Иоанн брал на себя заботу предупреждать своих верующих слушателей, чтобы они принимали против них меры предосторожности.

Иногда эти нищие совершали несравненно более тяжкие проступки. Св. Златоуст упоминает однажды о поразившем целый город посягательстве некоторых из них на одну женщину почтенного положения и замечательной красоты, которую они схватили одну в окрестностях Антиохии. Естественно, что всех этих праздношатаев мы встречаем в первом ряду в возмущениях, столь обычных и частых в беспокойных восточных городах. Так было и в Антиохии в 387-м году. Главные виновники принадлежали к числу этих бездельников и негодяев, с которыми мы еще встретимся, говоря о театре, где они выполняли роль клакеров.

Св. Златоуст много раз выразительно говорит, что он осуждает не богатство, но только дурное его употребление. На деле, однако, он заходил гораздо дальше и часто осуждал его, по-видимому, само по себе Наблюдая, что он уверяет в противном, нужно ли думать, что он проявлял здесь ораторскую осторожность, или же он изменил свой взгляд под влиянием обстоятельств? Да, скорее нужно признать последнее, как это мы видим и в других пунктах, так как это случается со всяким человеком, в особенности, если он повинуется давлению своих чувств более, чем руководится идеями. Мы охотно сказали бы, что, когда св. Иоанн встречался с выставляемыми возражениями и резким сопротивлением и исследовал свою задачу теоретически, – он обыкновенно вынужден был признать, что богатство не абсолютно зло само по себе; но когда он отдавался своему влечению и следовал страстным движениям своего искреннего вдохновения, тогда он не находил слов для выражения своего презрения к богатству, и так как это он делал почти всегда, то, можно сказать с достаточным основанием, что его настоящее мнение было нисколько не в пользу богатства, – если уж непременно нужно сделать выбор между двумя крайностями в его воззрениях. Но даже, когда он рассматривает вопрос ближе, ему случается высказывать о происхождении неравенства между людьми мысли, к удивлению, несколько родственные с идеями Руссо. Конечно, он не провозглашает уничтожения собственности: он терпит ее, так как она существует и является даже признанным фундаментом общества, так как христианство хочет только реформировать души и вовсе не одобряет какой-нибудь революции в государстве⁸. Но он не более как только терпит его; в существе же дела он его осуждает. Все зло, говорит он, происходит «от этих холодных слов – твое и мое». По происхождению и по природе все люди равны, имеют одни и те же нужды и одни и те же права. «Следовательно, общее пользование естественнее собственности». На то, что обще, не жалуются: нет споров из-за солнца, воздуха и воды, которыми все наслаждаются по одному и тому же основанию; нет споров из-за общественных собственностей: площадей, портиков и памятников, на которые всякий имеет одинаковое право и которыми все одинаково пользуются. В доме богача, населенном безчисленными рабами, все получают одинаковую долю. To же должно быть и в существовании людей: Бог уделил всем одну и ту же часть, и одни не должны собирать слишком большое число частей в ущерб другим. Но эти мысли, при всей своей радикальности, не грозят опасностью общественному строю жизни, ибо в глазах св. Златоуста, как и во мнении всех христиан, воспоминание о первоначальном равенстве налагает на богатого обязанность благотворительности, без права обратных требований чего-либо у бедного. Описав всю жесткость и суровость сердца вельмож и богачей, показав их «худшими диких зверей», яростно устремившимися на грабеж сирот, вдов и всех слабых и несчастных, св. Иоанн вдруг останавливается и в прекрасном вдохновенном волнении требует ответа у несчастных жертв чужой скупости. Он спрашивает их для того, чтобы вызвать в них сострадание, а не гнев к безжалостным: «плачьте, – говорит он, – плачьте со мною, но не о себе самих, а о ваших грабителях, несчастных более вас».

Теоретические взгляды св. Иоанна пополнены другими, если так можно выразиться, – историческими, которые совершенно аналогичны с первыми. Он не колеблется высказать, что в происхождении всех больших богатств лежит неправда, обман и насилие. «Всякий богач – беззаконник или наследник беззаконного». «Ты получил свое богатство по наследству, – пусть так. Ты, таким образом, не грешил сам, но уверен ли ты, что теперь не благословляешь воровство и предшествующие преступления?» Как, в самом деле, обрадовались бы эти огромные богатства, если не в ущерб ничтожных и несчастных людей. Богатство – всецело произведение жадности и скупости, двух самых ужасных и самых страшных пороков. Кто не знает, как обыкновенно обогащаются? Богатеют благодаря мелким обманам при торговле, так как небогатые купцы и незначительные ремесленники не более невинны, чем все другие; затем, через перекупку, как делал тот Антиохийский богач, безчеловечную досаду которого описывает нам св. Златоуст, после того как рассеялись опасения плохого урожая и этот богач потерял надежду, возлагаемую им на сбыт хлебного зерна, запасенного в огромном количестве; обогащаются, далее, через рост процентов, до такой степени постыдный, что даже гражданский закон запретил сенаторам этот источник доходов. Богатеют, наконец, на счет вдов и сирот, от которых отнимают их родовые имения, злоупотребляя их одиночеством и неопытностью. И самые ненасытимые – это всегда самые богатые: они то самые неумолимые кредиторы, затевающие всевозможные тяжбы и разоряющие малых людей.

Картина эта очень мрачна. Но следует ли думать, что здесь мы главным образом встречаемся с преувеличениями, свойственными всякому оратору? Без сомнения, нет. Припомним, сколько мест объездил св. Златоуст сначала в Антиохии и затем в Константинополе. Мы видели, какая громадная торговая и промышленная деятельность кипела тогда в Сирии, и знаем, что вообще думали во всей империи о сирийских негоциантах. Огромные виллы фабрикантов и купцов никогда не предлагали весьма утешительного зрелища взорам моралиста, и нужно думать, что Антиохия вовсе не представляла исключения из правила, так как за несколько годов до св. Златоуста, Юлиан Отступник осуждал ее не менее сурово, чем святитель.

В Константинополе св. Иоанн мог убедиться в бессовестной скупости крупных чиновников. Бывали, конечно, в IV-м веке в государственной администрации весьма честные люди, как Претекстат и Симмах, но достаточно прочитать историю Аммиана, чтобы не сомневаться, что исключения были не очень-то общи и строги. Припомним, что даже такой человек, как знаменитый Проб, столь часто хвалимый христианами и имевший такую громкую репутацию, – и тот не был свободен от упрека, если верить тому же Аммиану, писателю вообще умеренному и правдивому. Можно поэтому утверждать, что жалобы и порицания св. Златоуста были в большинстве случаев справедливы. Но значит ли это, с другой стороны, что они никогда не превысили меры. Утверждать последнее было бы почти так же неблагоразумно, как и отказывать им без всякого исключения во всякой истинности и законности. И мы находим неоспоримое доказательство этого в мнении, которое он столь часто высказывал по поводу лихвы. Он осуждает ее безусловно, и говоря о лихве, как и большинство св. отцов, разумеет не чрезмерный процент, но процент сам по себе, каков бы он ни был. В-частности св. Иоанн имеет в виду и осуждает процент сотой доли,– «единицы со ста» в месяц или «двенадцати со ста»: действительно, процент весьма значительный в наших глазах, но в древности довольно обычный.

Некоторые из идей св. Иоанна о богатстве и бедности, по-видимому, отчасти сходны с положениями древней философии, и выражение, которое он дает им, довольно близко напоминает некоторые изречения, дорогие для языческих поэтов и риторов. Сюда нужно отнести столь часто повторяемые общие места, что богатство и бедность сами по себе ни добро, ни зло, но относятся к числу средних и безразличных вещей; что, далее, самое богатство, чаще всего, положение менее верное и счастливое, чем бедность.

И св. Иоанн любит описывать перемены и неверность богатства, равно как и мучения скупости. Наоборот, многократно он с глубочайшим сочувствием изображает сладость бедности. Нами уже отмечена нарисованная им идиллическая картина нравов сирийских землепашцев. Позднее еще блистательнее разрабатывал он ту же тему. «Что сказать мне о солнце, этом блистающем и ослепляющем светиле, радующем наши глаза? Не доступно ли это наслаждение всем – и беднякам, и богачам? Что сказать о венце, образуемом звёздами на небесной тверди? Что сказать о луне? Не одинаково ли всем принадлежат они? Больше того, – что всего удивительнее, – мы, бедняки, еще более наслаждаемся ими, чем богатые. Чаще всего они, измученные пьянством, проводят свою жизнь поочередно в распутствах пиршеств и в тяжком сне, который следует за ними, и даже не замечают этих возвышенных зрелищ; они не выходят из своего дома и живут в тени. Напротив, положение бедняков таково, что никакой класс людей не наслаждается так полно красотами природы. В деревне они пользуются более чистым воздухом, чем в городе.»

Но это – побочны подробности, которые оратор употребляет потому, что проповедник не должен пренебрегать ничем, должен привлечь себе на помощь все аргументы, каковы бы они ни были, лишь бы только произвести впечатление и попеременно затронуть все чувства человеческого сердца. В сущности, основная идея, которою всегда вдохновлен св. Иоанн, идея глубоко христианская: он обосновывает первоначальное равенство людей напоминанием общности их происхождения. Они братья не в переносном, но в истинном смысле слова. «Какие дивные меры принял Бог с самого начала, чтобы внушить нам чувство человечности и любовь, которая соединяла бы одних с другими? Он дал нам общего отца Адама; иначе почему мы не рождаемся из земли? Почему не являемся в мир совершенными и возмужавшими, как сам Адам? Нет, нужно было, чтобы мы были усыновлены, порождены нашими родителями; нужно было родиться одним от других, чтобы нас соединила взаимная любовь. Отсюда проистекают семейные чувства, взаимная любовь родителей и детей, братьев и сестер. Затем, чтобы расширить круг этой чистой и глубокой любви, Бог запретил браки между родственниками; так Он желал смешать одни семьи с другими. Наконец, Он даровал нам сладкое чувство дружбы, сделал нас зависимыми друг от друга, неспособными жить, не прибегая к взаимным братским услугам, и вот истинное основание просвещения. Если нас соединяют такие отношения, то какая важность в тех различиях, в которое ставят нас звания и богатства?» Отдавал ли себе св. Златоуст отчет в том, что неравенство богатств есть неизбежное зло и даже условие самого существования цивилизованных обществ? Надеялся ли он, что, благодаря влиянию христианства, это неравенство, может быть, будет уничтожено? Без сомнения, он, как и все св. отцы, знал, что богатый, если он надлежащим образом употребляет свое имущество, может его сохранять. Иногда богатство бывает препятствием к спасению, но никогда не является препятствием непобедимым. Этот вопрос был уже издавна решен в Церкви, и трактат св. Климента Александрийского «Какой богач спасется» остался в этом роде классическим. Однако, увлекаемый своим пылким желанием совершенствования, в известные моменты восторженности, св. Иоанн, казалось, верил в то, что новая вера может уврачевать неравенство богатств. Таков ясный смысл толкования, которое внушила ему известная глава Деяний апостольских. Флёри имел право сказать, что первое общество верующих, общество в полном смысле слова, св. Златоуст представляет людям своего времени не как явление временное и исключительное, но как идеал, который был бы осуществим, если бы ему не противостоял эгоизм. Он не хочет видеть того, что эта маленькая церковь с самого начала была неспособна существовать на собственные средства, что она должна была очень скоро сделать призыв к чужой благотворительности и получать прибыль с пожертвований, которыми так занят был св. ап. Павел. Он не хочет замечать, что вызванное церковью социальное положение, – если только можно назвать социальным положением отсутствие даже основных условий всякого общества, – будучи поддерживаемо некоторое время только на счет своих соседей, не может сделаться общим. Тем же чувством одушевлен он в очень любопытном отрывке из тридцать четвертой беседы на первое послание к Коринфянам, где он измышляет смелую гипотезу двух городов, одного всецело состоящего из богатых, другого исключительно заселенного бедными. Сравните оба эти города. Как мог бы существовать город богатых? С первого же дня он будет приведен к бессилию и нужде и обречен на верное разрушение. Наоборот, ничто не воспрепятствует существованию города бедных. На этот раз св. Иоанн представляет свое описание как чисто воображаемое, хотя и дает ему все видимое правдоподобие. Это потому, что на самом деле, вследствие напряжения своей фантазии, он не хотел смотреть на этот город бедных, как на простую утопию и думал, что он осуществлен в монастырях. Он очень часто повторял, что жизнь живущих в миру не должна ничем отличаться от жизни монахов, за исключением брака. Св. Иоанн беспрестанно возражает тем, которые хотели различать в св. Евангелии повеления, относящиеся ко всем, и советы, возложенные только на монахов, которые естественно столько же простираются на последних, сколько минуют область первых. И, если в своем сравнении двух городов св. Златоуст не дает имени городу бедных, то мы вполне можем, не впадая в ошибку, узнать действительную модель, по которой он образовал его. Но и тут он, по-видимому, не задавался вопросом о том, насколько необходимым условием существования этих монастырей, – точно также, как и первоначального Иерусалимского общества, – является постоянное пребывание того самого цивилизованного общества, от которого бежали и которое проклинали.

Впрочем, не следует понимать слова св. Златоуста совершенно буквально, когда он так увлекается своим вдохновением. Нельзя совершенно забывать того, что он проповедник, т. е. оратор. Несомненно, он не из тех, которые склонны к декламации, но, в своей ожесточенной борьбе против эгоизма и пороков, разве мог он быть умеренным и всегда сдерживать себя? Бл. Иероним, которому делали упрек в том, что он слишком защищал девство в ущерб браку, в письме к Паммахию, где он так сурово осуждает Иовиана, – составил целую теорию о правах полемиста. И на первом месте он требует права придавать иногда своей мысли несколько усиленное выражение. «Иное дело сражаться, иное – учить. Я нахожусь среди битвы, и в то время, как я борюсь за свою жизнь, вы собираетесь дать мне урок педантичного учителя». И дальше он берет в пример не только языческих ораторов, не только Тертуллиана, св. Киприана или св. Илария, но даже и учителя всех богословов, того великого ап. Павла, о котором он так бесподобно выразился в 48-м письме, что «всякий раз как он читает его, ему кажется, будто он слышит не слова, а раскаты грома». Все проповедники в большей или меньшей степени требуют того же права, что и Иероним.

Ко времени св. Златоуста христианство уже завоевало мир, и теперь нужно было только напомнить во всей их строгости те наставления, какие люди слишком усердно старались истолковать по-своему или ограничить. И о Златоусте можно сказать, что ему приходилось прибегать к тем средствам, о которых говорил бл. Иероним, но гораздо чаще, он, подобно Самому его Божественному Учителю, так высоко возносился в сферы любви, что терял из виду печальные и суровые законы несовершенного человеческого общества. До такой степени сладко было повторять с апостолом: «у множества верующих было одно сердце и одна душа», что для того, кто раз упился этим страстным желанием, невыразимо тяжело было отказаться от надежды когда-либо видеть ее осуществление.

Страстные обличения, какие св. Иоанн направлял против богачей, необходимо должны были возбуждать много злобы. Насколько голос его становился нежным, когда он говорил о бедных, насколько у него находились для них сладкие и нежные утешения, – настолько же жесток и неумолим был он к тем, в ком видел притеснителей своих возлюбленных бедняков. Редко начертывал он образ доброго богача, того, «который, платит долги несчастных, посещает узников и пр.». И наоборот, сколько раз рисовал он богача дурного? Можно взять, как самый характерный пример, ряд прекрасных бесед, конечно, стоящих среди его лучших произведений, – разумеем те, которые он произнес в первое время своей проповеднической деятельности в Антиохии «На притчу о Лазаре». Здесь представляется один из самых любопытных образцов того совершенного искусства, с каким он, в качестве моралиста, умел изъяснять св. Писание. С массою остроумных замечаний, верных выводов, и увлекательных предположений, при невероятном богатстве изобретательности в подробностях толкования, он представляет Лазаря идеалом бедняка. Еще лучше удается ему показать в богаче глубину развращенности и найти массу пороков каких почти невозможно подозревать в нем при простом чтении евангельского текста. Это самый искусный обвинительный акт, в высшей степени неисчерпаемый по плодотворному отысканию обвинений, усиливающих значение проступка. Кроме того, св. Златоуст часто говорил против богатства с некоторым предубеждением. Понятно отсюда, что редкие богачи в достаточной мере обладали таким возвышенным сердцем и умом, чтобы мирно и без протеста выслушивать эти проклятия. Иногда возражения шли просто со стороны грубого рассчета толпы, который поддерживал необходимость и законность больших богатств. Этот здравый смысл толпы пользовался иногда довольно странными аргументами, которые понятны только в тот век, когда считали долгом утверждать каждое мнение на священном тексте. Найти же благоприятные тексты в ветхом завете было не очень трудно; сверх того, к этим действительным текстам прибавляли еще и другие, которым придавали чуждый смысл и в которые даже делали вставки. Так, например, приводили те слова, какие пророк Аггей влагает в уста Господа: «мое сребро, и мое злато», – придавая им такой особенный смысл: «а так как я господин этого, то я и дам их кому захочу». В конце концов эти слова: «я их дам, кому захочу» – были введены в самый текст и его в таком виде и приводили, так что св. Златоуст вынужден был исправлять это заблуждение. Гораздо чаще сопротивление было более энергично. В церкви, правда, уважали слово оратора, хотя случалось, что проповедник читал на лицах нескрываемое выражение внутреннего неудовольствия. Но тотчас же по выходе из церкви и в Антиохии, и в особенности в Константинополе, готовы были на весьма жестокие коварные умыслы. Это можно предполагать с уверенностью, хотя у нас нет прямого и точного свидетельства. Достаточно видеть под какой коалицией пал св. Иоанн позднее. Зато мы имеем его собственное свидетельство, решительное и часто повторяемое. Сколько раз говорил он богатым: «Да, я знаю что моя речь выводит вас из себя!» В последние годы своего епископства, он, казалось, был беспрестанно окружен тою глухою ненавистью, лицом к лицу с которой он бесстрашно встречался. «Мне говорят: перестанешь ли ты говорить против богатых? – восклицает он однажды, изъясняя несчастие Сатурнина и Аврелиана, – опять твои анафемы на богачей! А я вам отвечу: – опять ваша жестокость к беднякам! вы ненасытно злоупотребляете бедняками, и я не насыщусь, порицая и осуждая вас. Я не вас преследую, но волка, и, если вы не волк, – я вас не преследую. Если же вы сделались волком, вините самих себя. Знайте, что я не противник богачей; напротив, я стою за богатых. Я нападаю не на них, но хочу исцелить болезнь.» Конечно, внутри базилики, во время произнесения этих величественных слов, св. Иоанн был уверен в уважении и молчании слушателей, но если подумать об интригах, завязывавшихся по выходе из нее, о ярости, которая тайно кипела в мстительных сердцах и привела, наконец, к такому ужасному взрыву, то приходится удивляться не менее отваге святителя, чем и его красноречию.

Оставим теперь идеал св. Златоуста. В-сущности он вполне сознавал, что не добьется от Константинопольских богачей того, чтобы они пришли к его стопам, как к стопам нового апостола, положить приношение собственных благ пред алтарем великой церкви. Нужно было безропотно покориться и принять мир таким, каким он был, т. е. управляемым корыстолюбием, не надеяться привести его к идеальному совершенству, и ограничиться только его исправлением, по мере возможности. Лекарство – это подаяние, обильно и ежедневно совершаемое. Между всеми св. отцами ІV-го века отличительный признак св. Златоуста – это то, что он является вдохновенным и неутомимым апостолом милосердия. Панегирик этой «царице добродетелей» есть тема, к которой он возвращается в каждом из своих слов, и поистине удивительно разнообразие и неисчерпаемое изобилие его мыслей и образов. Чтобы быть столь удивительно красноречивым, не достаточно было обладать продуктивным и замечательно гибким умом и изумительною легкостью речи – для этого нужен был иной, вечно живой и бьющий клюнем источник, т. е. переполненное любовью сердце. Ум – нищий, а сердце – богач, и никто так на умел обогатить одно сокровище другим, как св. Златоуст. Однажды пред своими антиохийскими слушателями, он с полным пренебрежением к себе, прекрасно восхваляя евангелиста Иоанна, сказал, что сам он – увы! – не имел ничего общего с последним, кроме имени.

Но он был слишком скромен, он именно носил в себе тот же дар любви и нежности, который предание усвояет возлюбленному ученику Господа. Вот что всегда заставляло слушателей с равным усердием выслушивать его, вот почему еще и теперь мы можем читать без утомления эти длинные и бесчисленные беседы, почти всегда имеющие один и тот же предмет и представляющие не что иное, как ряд постоянно новых, постоянно естественных и непринужденных вариаций на тему о любви. Подаяние – (и нужно помнить здесь, что смысл греческого слова прекраснее и шире, и его лучше было бы перевести словом «милосердие») – «есть царица, есть сердце добродетелей». Она «тот елей, которого недоставало светильнику неразумных дев». На небо иногда восходят без девства, но не без любви, и все грехи перед нею отступают. Дать бедняку значит дать Богу; и в этом отожествлении бедняка и И. Христа св. Златоуст нашел первоначальное развитие прекрасной мысли о высоком достоинстве бедняков, которое так величественно прославил Боссюэт. «Конечно, Я мог бы сам кормить себя, – влагает он в уста Христа, как бы снова воплотившегося таким образом в нищего, – но Я более люблю блуждать, как нищий, протягивать руку пред твоею дверью, чтобы быть накормленным тобою, и делаю это по любви к тебе же. Я люблю твой стол, как любят его друзья, считаю за честь быть к нему допущенным; зато пред лицом всего мира Я возглашаю тебе похвалу и всем указываю на тебя, как на Моего кормильца». В другом месте, советуя заботиться о бедняках в завещаниях, он восклицал: «Прискорбно и ужасно то, что хочу я сказать, однако, необходимо это высказать: поставь Бога наравне с твоими рабами. Ты даешь своим завещанием свободу рабам; освободи же и Христа от голода, нужды, темницы и наготы. О, ты трепещешь при этих словах»... «Да, – продолжает он, изъясняя прекрасные слова апостола: «аще не имам любви....» и т. д., – все другие добродетели имеют свою долю трудности; любовь же есть как бы добрая пчела, собирающая добро со всех сторон и слагающая его в душе того, кто любит. Слезы и скорбь любви сладостнее всякой радости и всякого смеха». «Девство, пост и коленопреклонения приносят пользу только одному соблюдающему их и не спасают никого более. Но милостыня простирается на всех. Она обнимает все члены Христа, а ведь гораздо прекраснее добрые дела, простирающиеся на многих, чем ограничивающиеся одним». «Любовь – величайшее из дарований. Будем проявлять ее, и мы не будем ниже Петра и Павла, не смотря на их чудеса».

Как бы красноречив и трогателен ни был св. Златоуст в этом постоянном панегирике милосердию, он все же предпочитает редко останавливаться на этих общих местах. Хотя слово его являлось здесь весьма плодотворным и блестящим, но он без сожалений готов был оставить общие рассуждения, предпочитая им точные и прямые советы, в которых он не менее превосходен. Естественный склад его гения и его личная оригинальность состоят в том, что он соединяет вместе два почти несовместимые приема: блестящий прием Боссюэта и вместе с тем задушевнейшую методу Бурдалу. Впрочем, точные советы в его время были гораздо необходимее, чем впоследствии. Когда христианство в течение нескольких веков переделало мир по-своему, утвердило в обществе все учреждения, какие оно носило в себе в зародыше, ему можно было уже довольствоваться только частым напоминанием принципов, и это становится даже наиболее существенным. Например, в XVII-м веке задача проповедника сводилась к тому, чтобы только воодушевить сердце верующих огнем добродетелей; заставить души воспылать любовью, которая совершенно естественно нашла бы нужные для себя пути, мудро начертанные для нее мирскою дисциплиною. Такое положение уже намечалось в IV-м веке и, однако, сколько еще нужно было ввести новых обычаев и утвердить новые традиции! Недостаточно дать почувствовать добродетель и заставить ее полюбить, нужно еще точно определить ее природу и указать с тщательною заботливостью ее осуществление. И Златоуст берет на себя труд описать все различные формы, в каких может выражаться милостыня. Недостаточно дать нищему какой-нибудь обол на улице; нужно поделиться с ним и остатками своего обеда, отдать ему старые одежды. Следует иметь дома в своей комнате маленький ящик или кружку, какие находятся в церкви, и, прежде чем совершать свою ежедневную молитву, нужно опускать туда пожертвование, как бы незначительно оно ни было, а это последнее нечувствительно возрастая, принесло бы некогда облегчение многим несчастным⁹. Так как, к несчастию, личная благотворительность недостаточна и слишком часто небрежна, то нужно еще передать часть своих имуществ Церкви, которая сама по себе содержит весьма большое число нищих. Св. Златоуст занимается также установлением и размера подаяния. Размышляя о примере иудеев и стараясь устыдить христиан за то, что они не равняются с первыми, он желает, чтобы милостыня составляла, по крайней мере, десятину дохода. Впрочем, денежные и натуральные даяния не единственный способ совершения милостыни. Ее можно выполнять также оказанием услуг, покровительством и советом. Между частными формами тех услуг, о которых упоминает св. Златоуст, следует отметить безвозмездные заботы со стороны врачей. Другая услуга, которую он рекомендует еще чаще, – это законное вмешательство между кредитором и его должником. Если ты видишь на площади должника, преследуемого безжалостным доверителем, предложи ему себя порукой, заплати, если можешь, долг, или, если твои средства не позволяют этого, попытайся, по крайней мере, смягчить и склонить доверителя своими увещаниями и мольбами. Наконец, особенно великим делом милосердия является гостеприимство. Советы св. Златоуста, относительно этого предмета, как можно предполагать, были тем более часты и настоятельны, чем более сильное сопротивление встречал он против гостеприимства, хотя, вообще говоря, этот обычай был менее далек от античных нравов, чем от нравов нашего времени. Но почти несомненно, однако, что он не успел сделать этот обычай общим. Хотя бы он ежеминутно ссылался на пример патриархов, при всяком удобном случае восхвалял Лота или Авраама, указывал в своих антиохийских проповедях на достойный удивления пример епископа Флавиана и приглашал подражать епископскому дому, открытому для всех чужестранцев, – все же грубый рассудок толпы выставлял много возражений. Правда, что эти возражения имели в своей основе скрытый эгоизм, но они не всегда были безразсудны. Не переставали ссылаться на то, что гость – всегда человек неизвестный, относительно которого не знаешь, можно ли ему доверяться. Тогда св. Иоанн описывал путешествия св. апостола Павла и показывал, как его повсюду принимали с открытым сердцем. Но ведь, конечно, – говорили ему, – и мы были бы гостеприимными, если бы речь шла об апостоле Павле. Тогда св. Иоанн отвечал на это своим обычным отожествлением нищего и Христа. Здесь речь более, чем о Павле, здесь дело идет о самом Господе Павла. «Кто принимает одного из этих малых, – меня принимает». Но как в Константинополе, так и в Антиохии, это дело обыкновенно возлагали на Церковь, имевшую правильную организацию гостеприимства. «Как мало людей пользуются гостеприимством своих братьев! Все слишком уж хорошо знают, что есть общий дом церкви, называющийся госпиталем. Но нужно действовать самому за себя, сидеть у городских ворот и добровольно собирать у себя проходящих. Вы же, наоборот, возлагаете все это дело на средства церкви». Забывают, что благотворительность имеет двойную цель и двойное действие: она должна приносить пользу тому, кто ее оказывает столько же, сколько и тому, кто ее получает. Если рассуждать так, как рассуждают отказывающиеся от гостеприимства в собственном доме, то следует заключить также, что нужно предоставить одним священникам молиться за общество, а самим отказаться от молитвы. Между тем как солдатам, по требованию гражданских властей, дают помещение без всяких затруднений, не хотят того же сделать для бедных, по требованию Христа. А ведь нищие – наши защитники от бесов, как солдаты от варваров». Затем идет прямой и точный совет частного обнаружения гостеприимства. Пусть каждый оказывает в своем жилище гостеприимство (ксенодохию), сообразуясь с своими средствами. «Отдели в своем доме комнату для гостя, т. е. для Христа. Возложи на одного из своих служителей, – и не жалей избрать на это служение лучшего из них, – заботу иметь в ней попечение о нищих и слабых. Если нет, если ты отказываешься от этой жертвы и не хочешь ввести Лазаря в свой домашний очаг, прими его, по крайней мере, в конюшне. Ты трепещешь? Но несравненно хуже отказать ему у своей двери». Это удивительное обращение прекрасно приспособлено для того, чтобы на мгновение смутить сердца и огласить аудиторию теми рыданиями, какие часто вызывало красноречие св. Златоуста, столь могущественное, благодаря подобным непредвидимым эффектам и смелым движениям. Но душевное волнение слушателей, хотя бы оно и было глубоким и искренним, продолжалось только мгновение, и в богатом Константинополе эти маленькие гостеприимницы, к основанию которых приглашал епископ, должно быть, не были многочисленны.

Златоустовой проповеди о милостыне богачи противились с двойным упорством, и прежде всего в силу простой холодности и равнодушия. Это равнодушие в глазах св. Златоуста является самым великим преступлением, хотя и весьма распространенным. Богатые готовы совершать милостыню, в смысле подаяния, но потому только, что это не стоит никакого труда; если же должна явиться какая-нибудь помеха, если на дороге стоит малейшее препятствие, – о милостыне уже не думают. «Я охотно дал бы, но у меня нет с собою денег, я нахожусь вдали от своего дома, у меня нет под руками раба и я не знаю здешнего менялы». Эта безчеловечная беспечность и этот холод приводили св. Златоуста в негодование. Но не только с равнодушием приходилось ему бороться. Многие доходили до того, что нападали на благотворительность в самой себе, в ее принципе и сущности, признавая ее исполнение полным трудностей и неверностей; находили, что ее последствия далеко не всегда одинаково счастливы. С большею или меньшею искренностью не хотели верить в честную нищету, в существование бедных жертв несчастия. Нищие заслуживают свою участь, говорили богатые, доказывая это софизмами и кое-какими фактами ежедневного опыта. Прежде всего по суеверному духу времени склонны были видеть в несчастии признак вины и доказательство осуждения. Беспрестанно повторяли, что «Бог не любит нищих; если бы Он их любил, Он уврачевал бы их нищету». Впрочем, прибавляли тотчас же, посмотрите сами, что такое на самом деле эти нищие, которых вы считаете достойными внимания и узнайте, какую жизнь проводят они? Это бездельники, не желающие трудиться. «Я едва сдерживаюсь, видя как человек молодой и сильный просит, чтобы я его прокормил. Что мне известно об нем? только то, что я вижу, то есть, что он совершенно здоров и мог бы работать собственными руками; больше я ничего не знаю; не знаю, может быть, того, что он какой-нибудь беглый раб». Так как свои возражения всегда считали нужным основывать на тексте св. Писания и самые мысли ценили не столько по их внутреннему достоинству, сколько по соответствию с словами приводимого текста, то обыкновенно приводили места или из евангелия или из апостольских писаний, и в них находили всю желательную точность и ясность. Не сказал-ли св. ап. Павел фессалоникийцам: «не трудивыйся да не яст?» А ведь нищие не только не трудятся, но помимо того еще и притворяются. Мы видели, к каким средствам прибегают они чтобы растрогать нас, как они прикидываются немощными, как калечат, уродуют и ослепляют своих детей. Да, большинство из них обманщики, с варварством соединяющие мошенничество. Посмотрите на этого нищего, которому только что дана милостыня, который имеет вид голодного и одет в лохмотья. Проследите за ним, – он сейчас же продаст тот хлеб или платье, которые я ему дал. Бывает и еще хуже! Мы знаем совершенных нищих, которые, посредством экономии подаяния, мало-помалу скопили себе славный капитал. Вот тот, которого мы уже много лет видим нищенствующим, тайно отдает деньги под проценты и получает большие барыши. Так милостыня, – говорили антиохийские и константинопольские богачи, заимствуя отсюда столь часто повторяемый после аргумент, – становится поощрением порока и наградой за леность.

Эти возражения возмущали св. Златоуста и, обличая их, он обнаруживал всю силу своей безграничной и безмерной; любви. Он хочет, чтобы, совершая милостыню, не разведывали о нищем, не вдавались в рассуждения и не колебались¹⁰. Вы говорите, что нищие не трудятся; а трудитесь ли вы сами? Не ограничиваетесь ли вы только ленивым наслаждением теми благами, какие вам достались по наследству? Вы говорите, что нищие притворяются; если это правда, то виновато в этом только ваше жестокосердие, которое доводит их до этой крайности. Да, впрочем, разве уж так много притворщиков? Вы настаиваете, что они притворяются более несчастными, чем оказываются на самом деле; вас смущает то, что вы видите их совершенно оборванными, тогда как они могли бы, по крайней мере, быть опрятно одетыми в те одежды, какие вы иногда согласны давать им, но если бы, они сделали так, то вы скоро стали бы утверждать, что они вовсе не имеют нужды в помощи, и что это достаточно доказывается их приличною одеждою. Вы рассказываете, что среди них есть тайные богачи; но это детские сказки! Это невозможно, так как нищенствовать слишком позорно, и на это никто не согласился бы, не будучи вынужден к тому крайнею нуждой. Если же здесь и есть какие-либо исключения, то они крайне редки. И какой, наконец, смысл в этих пустых возражениях жадности? Здесь св. Златоуст становится прямо на точку зрения своих возражателей: он соглашается с ними в истинности их возражений. Пусть среди нищих есть бездельники, пусть есть обманщики и даже преступники. Допустим все это без возражений, но что же из этого? Делая этот смелый шаг и становясь на сторону противников, проповедник тем самым наносит им сильнейший удар. И при этом условии, – говорит он, – нужно давать одинаково всем; благотворительность должна иметь закрытые глаза и отверстую руку. Она должна хранить возвышенное безразличие природы, одинаково доброй ко всем существам; она должна подражать универсальной благости Божией, не имеющей ни к кому лицеприятия. Вот поистине одна из прекраснейших страниц, написанных св. Златоустом: «Разве Бог когда-либо говорит нам: «так как вы не трудитесь, я не зажгу для вас солнца; так как вы не делаете ничего полезного, – я погашаю луну, закрываю лоно земли, осушаю озера, источники и реки, удерживаю ежегодные дожди». Нет, но Он всегда снабжает нас Своими дарами с одинаковою щедростью; Он расточает их не только для праздных, но даже и для злых». Это пламенное и восторженное красноречие, хотя и является при изъяснении евангельских наставлений, почерпается, однако же, не единственно из источников евангелия. Оно охвачено пророческим огнем. Здесь уже слышится не нежный и сладостный голос Божественного Учителя, но чувствуется сильный, повелительный тон Исаии. Подражай небесному Отцу, который посылает солнце свое на праведных и неправедных! Таковы божественные слова, беспрестанно служащие текстом для Златоустовых толкований, но еще чаще он изъясняет их с энергией и сердечной строгостью древних еврейских пророков, чем с благодатным умилением Христа Спасителя. Еще оставался, однако, сильный в ту эпоху аргумент: это слова св. ап. Павла о тех, кто не трудится и не должен есть. Но св. Златоуст не затруднялся отразить основывающееся на этих словах возражение. «Не думайте, – выяснял он, – что я приказываю, или хотя бы только позволяю, оставаться праздным; конечно, – нет, но я хочу наоборот, чтобы всякий трудился, ибо леность – советница всякого порока. Я повелеваю только не быть жестоким и безжалостным. Одинаково нужно слово и для богатых и для бедных. Да, св. ап. Павел сказал эти слова, которые так часто повторяют, и он был прав, сказав их, ибо в том же послании к фессалоникийцам он написал также: «не переставайте творить добро». Итак, ясно ли вам, что здесь нет противоречия, а напротив, все находится в полной гармонии? Если вы готовы давать, то нищий откажется от праздности, а вы от бесчеловечности. В одном случае св. Павел обращается к богатым, в другом к бедным. Каждому дает он свое наставление, различное, смотря по положению, но подобное по цели и результату. Вообразите, что мы присутствуем при ссоре, принимаем участие в каждом из противников и держим к ним речь, различную по их характеру, заботясь только об одном, – об их примирении. Так же точно отец, с одной стороны, говорит педагогу: «будь несколько снисходительнее, обращайся с большею мягкостью», а с другой стороны, сыну: «будь послушнее: твой долг повиноваться даже тогда, когда приказание несправедливо». Так превосходно св. Златоуст в возвышенном порыве любви примиряет все противоречия.

Но не были ли все возражения антиохийского и константинопольского народа скрытным и постыдным протестом эгоизма? Конечно, эгоизм вдохновлял громадное большинство, но среди противников св. Златоуста могли находиться и некоторые прямые и искренние люди. Когда он отвечает тем, кто неутомимо напирал на леность и лицемерие обманщиков-нищих, в его речи чувствуется как бы какое-то затруднение. Он не прибегал бы так легко к только что отмеченным аргументам, т. е. к доказательствам чувства и мистическим наставлениям, если бы не чувствовал некоторой трудности удержаться на почве опыта и точных фактов. Человек более уравновешенного ума, более холодного и владычествующего собою рассудка, св. Василий Великий, как бы враждебно ни относился к роскоши и как бы горячо ни осуждал жестокости богачей, – не пренебрегал, однако, напоминать, что долг благотворительности – быть ясновидящею и не поддаваться обману. «Кто дает несчастному и слабому, тот дает Богу, но кто дает бродягам и распутникам, бросает подаяние псам». И у самого св. Златоуста мы находим признание, что для язычников казалось соблазнительным слишком большое число здоровых нищих у христиан. Иногда, в виду выставляемых возражений, он говорил почти так же, как св. Василий Великий. «Языческие нищие, – говорил он, – являются лентяями и паразитами, так как живут, благодаря останкам от жертвоприношений. Мы же призываем трудиться всех тех, кто беден по вине своей собственной лености, и кормим только немощных». Это замечание находится в книге о св Вавиле, – произведении, относящемся к раннейшему периоду его жизни. И он мог быть почти уверен, что в христианской церкви уже не было таких паразитов, так как несомненно, что издавна церковь строго следила за нищими, и тот, кто был записан в диаконские «книги помощи», мог в некотором роде считать это честью. Эти немощные нищие были истинным украшением Римской церкви, и на них-то, по прекрасному сказанию, указал св. Лаврентий префекту, требовавшему от него выдачи тех сокровищ, какие он хранил в силу своего сана. Впрочем, нельзя отрицать безусловно и того, что в Антиохии в епископство Флавиана вовсе не было тех нищих-притворщиков, на которых указывали богатые. Св. Златоуст нередко осуждал те щедрые раздачи, которые главы крупных фамилий делали народу из видов тщеславия, по старинным греческим и римским традициям. Он был врагом церемоний, игр, праздников, раздач провианта, поводом к чему служило вступление в должность городских чиновников. Он говорил, что богачи дают исключительно с тем, чтобы стяжать пустую популярность, и что все это служит только к поддержанию безделья народа и к развитию его дурных инстинктов. Несомненно, христианская благотворительность всегда имела перед мирскими раздачами языческих чиновников то великое превосходство, что она никогда не стремилась дать бедным что-либо сверх необходимого, никогда не льстила страстям, не возбуждала объядения и не давала удовлетворения сладострастию. Зато она, действительно, могла иногда приходить к непрямому следствию, могла отчасти благоприятствовать лености и размножить до крайности класс нищих. Как случается с лучшими человеческими делами, огромное добро, приносимое христианскою благотворительностью, как бы искупалось некоторою долею зла.

Но не будем считать св. Иоанна ответственным за эти прискорбные следствия и не упрекнем его за возвышенные подвиги его апостольского служения. Всегда будем помнить, что он удивительно выполнял свое проповедническое дело; всякий находил себе часть в его слове, и можно было надеяться, что кто-либо усвоит его и вполне. Если бы сам проповедник начал с того, что, по снисходительности к слабости человеческой, сеял бы свое учение со всевозможною осторожностью, то можно было бы опасаться, что народ удержит только весьма скудные частицы. Поэтому нужно было сеять полными руками, ибо крайность слишком умствующего эгоизма нельзя было победить ничем иным, как только ревностью безграничной любви. Св. Златоуст очень хорошо сам оградил себя от упрека следующими словами. «Если бы вы, прежде чем дать милостыню, предварительно производили исследование, то сколько времени было бы потеряно? И до какой степени ваши разведывания рисковали бы быть неверными и неточными! Можно ли на деяться, чтобы кто-либо из тех, кто представляется таким равнодушным и возмущает меня своею холодностью, оказался настолько добродетельным, что серьезно произвел бы эти розыски? По малейшему подозрению он бросит все расспросы, и, по вине некоторых, будут подозревать всех нищих». Припомним еще, что, если эти истины прекрасны для всякого времени, то они были в особенности замечательны для ІV-го века. Благотворительность тогда была еще довольно новою добродетелью. В семьи, недавно обращенные к вере, нужно было еще провести новое, столь нежное чувство уважения и любви к нищему, которого так презирали и с которым так жестоко обращались в античном обществе, за исключением немногих почтенных примеров. В лоне христианских семейств традиция гостеприимства и милостыни имела уже время утвердиться с давних поколений, но прошло уже довольно времени и для того, чтобы этот прекрасный обычай поколебался. И как возможно было предпринять св. Иоанну свое великое дело реформы, если бы он сделал воззвание только к одному холодному рассудку, и не попросил бы у благородных чувствований их всемогущего содействия? Нельзя, наконец, забывать и еще одного очень важного соображения. Автор известного труда о вселенском учителе, А. Тьерри, по поводу св. Златоуста вызывает воспоминание о Гракхах, и нам кажется, что в этом сближении заключается полнейшая историческая погрешность. Несомненно, справедливо сказать, что задача христианства в ІV-м веке, столь важном в истории человечества, несмотря на его слабости, состояла главным образом в том, чтобы преобразовать само гражданское общество после предварительного преобразования мира посредством нравственных идей. Начиная с св. Константина Великого, можно уже констатировать прогрессивное влияние христианства на законодательство. Но св. Златоуст почти чужд этого движения; он почти не занимается реформою гражданских законов и презирает дело законоведов, в его глазах исключительно вдохновляемое эгоизмом. Не видно, чтобы он думал обновить его духом христианской любви. Область Церкви и область государства оставались для него всегда различными, даже в тот момент, когда они стремились снова соединиться. Он почти не занимается теми следствиями, какие может оказать учение одной на условия существования другого. Позднее нам представится случай показать, что, хотя его мысль относительно данного пункта не остановилась вполне ни на каком точном решении, однако, он обыкновенно склонен был верить в довольно близкий конец света. Такое настроение ума было довольно общим для того времени: тогда не думали вообще, что мир должен совершать далее еще длинное поприще. Хотя большинство верующих, и тем более он, и чуждо было хилиастических воззрений, однако, естественно склонялось к тому, чтобы ограничить свои надежды на будущее. История мира, казалось им, имела только одну цель – явление христианства. Теперь же водворение последнего было фактом совершившимся: триумф его был решительным и почти универсальным. Таким образом, для существования обращенного и преобразованного мира, казалось, не должно оставаться никакого основания. Нападения варваров угрожали самому существованию империи, и многие, – хотя это и не было единодушным мнением, – неразрывно связывали существование империи с существованием вселенной. В наших новых обществах, справедливо или нет, проникнутых верою в безконечный прогресс, всякая нравственная идея неудержимо стремится воплотиться в законе и сделаться правилом государства. Этого мы не замечаем в ІV-м веке. Тогда были еще христиане, которые имели в виду только реформу душ, вполне хорошо сознавая, что от этого зависит все. Между ними св. Златоуст был самым замечательным.

В этом мы видим значительное подтверждение той мысли, к которой он часто возвращается: мысли глубоко христианской, что милостыня столько же хороша и действенна для того, кто ее творит, сколько и для того, кто ее получает. Такая мысль редко представляется умам огромнейшего числа наших современников: любовь заменилась у нас гуманностью. Когда творят милостыню, то прежде всего думают облегчить нищету и исправить природное зло. В ІV-м веке не это было главною заботою св. Златоуста и лучших христиан. Без сомнения, человеческое страдание трогало их, но, видя, что оно имеет также божественное происхождение, и, повторяя слова: «всегда будут нищие среди нас», – они не имели того призрачного желания, какое большинство из нас, совершая милостыню, питает в глубине сердца, т. е. желания уничтожить, если возможно, последний след нищеты на этой земле. У самого св. Златоуста относительно нужды и преимуществ бедности сложилась совершенно особая теория, которую, впрочем, уместнее представить тогда, когда мы будем вкратце излагать его взгляды на управление Провидения. Благотворительность, как он ее понимает, резко отлична от благотворительности, совершаемой нами. Мы хотим улучшить благосостояние и распределить его ровнее; для св. Златоуста было достаточно, чтобы бедняк имел пропитание, и не менее важно в его глазах, чтобы богатый творил добрые дела, в виду собственного своего спасения, для назидания других и освящения себя. Этот дух всеобъемлющей любви, оживлявший св. Златоуста, совершенно уничтожает то огромное пятнадцати-вековое расстояние, какое лежит между им и нами, и делает его столь близким нашему сердцу. Ясно отсюда и то, как резко отличался он от тех народных трибунов, с которыми его иногда ошибочно сравнивали. Тьерри говорит, что одни и те же вопросы ставились в Риме при Гракхах и в Константинополе при св. Златоусте, но на самом деле это были вопросы совершенно иные, или, если на этом непременно настаивают, и те же, но они ставились настолько иначе, были так полно изменены, что никакое уподобление между ними невозможно. В творениях св. Златоуста не найти ни одного слова, которое позволяло бы бедняку думать, что он может предъявлять хотя бы какое-либо требование к богатому, не отыскать даже ни одного места, где бы идеалом представлялся материальный достаток. Св. Иоанн проповедовал вовсе не всеобщее благосостояние, а напротив, – бедность для всех: на одних бедность возложена Богом, безотносительно к тому, получили ли они ее от рождения, как естественное условие, или же она произошла от несчастий, в которых нужно видеть действие Божественного Промысла, – и ее следует переносить и даже любить, как благо. Что касается других, то, находясь на лоне счастья, они должны скрывать свою бедность под внешним видом богатства, достигая этого через полнейшее отречение от благ мира, через милостыню и гостеприимство, широко совершаемые.

Все в этом труде беспрестанно приводит нас к тому заключению, что результатом проповеди св. Златоуста, при полном следовании его принципам, было бы не что иное, как осуществление в самых городах монашеской жизни, – не чисто аскетической и созерцательной жизни анахоретов, но общежития, подчиненного закону труда, за исключением только одного требования – безбрачия. Вообразим, что этот социальный идеал осуществился. Богачи отказались бы от всяких трат на роскошь, бедняки не стремились бы стать выше своего положения. Искусства и ремесла ограничивались бы исключительно производством необходимого и никогда более уже не служили бы излишеству и красоте. Люди возделывали бы землю, производили простые и грубые одежды, плели корзины и лепили глиняные сосуды, как делают то же самое монахи в своих общинах. Антиохия и Константинополь ничем не отличались бы от Нитрийской пустыни. Сравните это общество, с обществом, существующим, – с точки зрения чисто человеческой, нищих здесь не было бы. Прогресс был бы всецело нравственным, единственно и исключительно религиозным. Не будет парадоксом сказать, – как и говорил себе Златоуст, – что от этого была бы существенная польза богатым, обновленным любовью.

Это была мечта святого; для народного трибуна она показалась бы смешною.